ГЛАВА ПЕРВАЯ

Путь к себе.

1

Усмотрение всякого дела начинается в мысли. В ней рождается творящее слово. Родившись, вызревает началом в человеческом сознании, как зримый плод из цветка на плодоносящем древе. Вызрев, как и плод, опадает на землю и обращается в другого себя. То ли в себя завтрашнего, то ли в себя вчерашнего. Может и так случиться, что и непо-добное самому себе изначальному. То и другое не сразу выказывается и проявляет свой нрав. Неподобие благости хитро прячется и за благом и ищет в нем себе опору. И найдя ее, начинает совращать добродетельное от изначала.

Дмитрий Данилович Корин, житель деревеньки Мохово, стал явственно осозна-вать, что в их жизненной ниве все видимей начинают прорастать семена рушения. И тай-ный голос его души все настойчивее взывал к противодействию этому рушению. Пахота, где принялись плоды рушения, возделывается скопом при несуразном гомоне. В гомную толпу, как вор в людскую базарную толчею, с усмешкой влезает искуситель. То зерна для высева подменит, то самих сеятелей совратит. И уже без веры в благо, наотмашь, броса-ются семена жизни в необлагороженную почву. Дмитрий Данилович и сам не сразу осоз-нал, что многие свои года не то делал и не так жил. Не по воле и разуму, не по-божески на Божьей земле труд нес. Что-то все исполнял, пребывая в непрестанном ожидании лукаво суленого. Ничего не дождавшись, остался и без отцова наследия, не наживя и своего, что надлежит передать детям. И не понять уже, и никто не может объяснить, как и для чего превращено твое старание во что-то "ничье этим "ничьим" хитрая невидимая рука делает все, что ей в охоту. И никто уже не замечает пропадания наработанного скопом добра. Все стоят, ровно голые в реке, омываемые текучей водой, которую и в кулаке не зажать, и на ладони не удержать.

Божий человек по воле рока оказался в плену неразума, подпал под власть черного духа. Неподобия мирские зарождаются в блудных помыслах самих человеков, с высмехом подхватываются лукавым и прячутся, как клятый клад, в огреховленных местах, откуда и насылаются на мирской люд окаянством. Таким скопищем нечистых сил стал для мохов-цев Татаров бугор за рекой Шелекшей. Там пугает, выказываются призраки. Черная птица взлетает, воронье на соснах зловеще каркает. В пересудах о своих нескладицах, мужики время от времени помышляли срыть этот зловещий Татаров бугор, засыпать Лягушечье озерцо под ним. И отец Матвей, последних приходский священник, благословлял мирян на такое дело. Крестным ходом с хоругвями поля обходил и бугор освящал. Этим и ста-рался изогнать из земли клятое дьявольство. Нацеливался срыть этот пуп и отец Дмитрия Даниловича, Данило Игнатьич, первый председатель Моховского колхоза. Бугор и озерцо под ним разъединяли два плодородных поля — Верхнее и Нижнее. Ему и хотелось их со-единить. Трактора появились в эмтеэсе и чего бы в раз не сделать такое. Но возникли раз-ные препоны. Война началась, с ней разруха. Да и воли крестьянской не было… И вот ны-не эти отцовские помыслы изошли зовом к Дмитрию Даниловичу, заместителю председа-теля по механизации большого колхоза. Воззвалась жажда сотворить новую колхозную ниву во дление своего коринского рода. Открыто он этого не мог высказать. Надо было держать задум в себе. Стоит лишь вслух подумать о том, как тут же последуют окрики, А следом завистливый и злорадный высмех оневоленных мирян, колхозников: "ишь чего захотел Корень, "наше" ему не нравится, "свое" ему подавай". И не само намерение срыть бугор, засыпать Лягушечье озерцо и тем соединить поля вызовет осуждение и из-девки, а слова "свое" и "сам". Да если при этом проговориться о чертях, и что нечистое место станет чистым полем — самого тебя с нечистым и женят. А поле хотелось видеть именно своим, живым, как бы духом и плотью рожденным. Ровно пропавший сын в не-жданный час постучалось оно в его окно, прося впустить в дом… И к другим мирянам, не к одному ему прорывалось в душу смятенное: "так ли живем-то, дело делаем?.." Но вы-сказа не было. Дума без слова и не подвигала разум к творению, а руки к труду. И ты ос-тавался прежним.

Опорой Дмитрия Даниловича был Яков Филиппович — Старик Соколов. Старик — это наречение умудренного жизнью человека. Оно и единилось с фамилией Старик Соко-лов — так его и прозывали. Ходили за ним и другие заглазные прозвания: Староверская бо-рода, Коммунист во Христе. Мирской люд выказывал этими наречениями свое почтение к старцу. Христос — справедливец и печальник страждущих и обремененных — первый ком-мунист во миру. Для начальства же Коммунист во Христе — прозвище чудного старика с партийным билетом со времен гражданской войны.

Староверы Соколовы жили в Сухерке, тихой деревеньке через лесок от Мохова. Семья была большая, гораздая до разных ремесел. И ей стало тесно при малоземелии. Братья и сестры еще до революции поуезжали к дядьям в сибирские дали, а младший Яков остался при родителях. Соколовы гостились с моховскими Кориными. Дружба береглась и Яковом Филипповичем и отцом Дмитрия Даниловича — Данилом Игнатьичем. В пред-колхозную, и особенно в колхозную пору, деревенский мир, больше чем в саму револю-цию, разметало по сторонам. И мужики стали водиться между собой притаенно. Никто не мог знать, кого, куда завтра повернет. Старик Соколов Яков Филиппович и Даниле Иг-натьичем тоже не больно на людях вместе выказывались. Но судьба их вытолкнула в председатели колхозов в своих деревеньках. Оба и надеялись, даст Бог, так и при новых порядках наладиться житье. До войны и в колхозе как-то еще держался крестьянский по-рядок. Война умирила — дело у всех одно: кормить фронт. А после деревенская жизнь со-всем от мужиков отринулась. Но домовитые старики, ждавшие уцелевших воителей, не оставляли веры. Надеялись, что после одоления страшной беды, уймется лютость. И как вот на месте пожарища рубится новый дом, так и им бы надо ладнее устраиваться. Но и тут над победителями раскуражилась черная сила. Жизнь селянина по природе своей до-мовитая. Она ладна, когда дом земледельца не одни только стены, а и нива с ним рядом, на которой он и сеятель, и жнец… А тут и к дому его, к самим уже окнам стала подбирать-ся общественность.

Данила Игнатьича не стало, а Старик Соколов длил свои годы. И как бы собою на-поминал Дмитрию Даниловичу о том, что сын должен сделать по заветанию отца своего. Выходило так, что самим важным в этом заветании было сотворение нового поля за рекой Шелекшей. Дмитрий Данилович и сам себе не мог объяснить, почему вдруг обуяло им такое желание — сотворить свое поле. Старик Соколов исподволь наводил его на разговоры о Татаровом бугре. В гражданскую войну подростком он ушел из дому с красным комис-саром особого отряда. По второму году службы отряд их попал в большой город. Там судьба свела красного бойца, староверского сына Соколова, с правителем этого города, человеком, наводившим на всех смертельный страх. Каким-то своим взглядом потаенных затылочных глаз он выведывал все о человеке и карал за беззакония. Бойцу Соколову он вреда не сделал, а рассказал о таийностях моховского Татарова бугра. Велел о том да по-ры молчать. Поведать только тому, с кем заведет дружбу. Этим человеком и стал отец Дмитрия Даниловича — Данило Игнатьич. Перед кончиной своей он и наказал сыну, Дмит-рию, держаться Старика Соколова Якова Филипповича. Сказал и о Татаровом бугре, что сам узнал от него. Роду Кориных как бы наречено было очистить от скверны огреховлен-ное место. Наказы и нареки отца стерлись в разное время в памяти Дмитрия Даниловича. И Яков Филиппович на заговаривал о том. Может и он не больно уже верил в то, что на-пророчил ему затылоглазник. Но за рекой на Татаровом бугре продолжало пугать, больше богомольных старух и стариков. И черная птица зловеще взлетала из кустарника. Вороны на соснах будоражились, будто их кто оттуда сгонял. И вновь взялись слухи о надвигав-шихся переменах. У Дмитрия Даниловича как-то само собой и возник разговор о новом поле за Шелекшей, с Яковом Филипповичем Стариком Соколовым.

— Оно и близится к нам свое время, Данилыч, изрек старец в ответ. И пора тебе браться за то, что отцу твоему не удалось сделать. Тайна-то Татарова бугра может больше тебя и касается.

2

На Страстной неделе, в чистый четверг, Яков Филиппович заглянул в колхозные мастерские, сказал Дмитрию Даниловичу:

Так и заходи коли, Данилыч, о деле-то и поговорим. Оно и день подходящий. Во чистоте души словом благостным и надо бы обмолвиться. В келейке моей и потолкуем в тиши.

Как-то так выходило, что Дмитрий Данилович не часто бывал в доме Якова Фи-липповича. Больше он наведывался к Кориным. В людном доме и разговор выходил ком-панейский, на стариковский. Вести с разных совещаний, слухи от городских гостей. И ху-дожник, сосед Кориных, частый гость в летнюю пору. А тут Старик Соколов отнароку зашел в мастерские, чтобы пригласить в свою келейку Данилыча, заместителя председате-ля колхоза по механизации.

Дмитрий Данилович пораньше освободился от дел, в контору не пошел, отправил-ся прямо домой. Переоделся, перекусил, постясь, налегке. Сказал Анне, что будет у Якова Филипповича и пошел пешком в Большое село.

В доме Соколовых было тихо, Марфа Лукинична готовилась к Пасхе. Вдруг да гос-ти из Москвы от сына пожалуют. Яков Филиппович вышел из пятистенка во всем домаш-нем, староверском и чистом, как и положено в скорбный для Христа день. Длинная белая рубашка косоворотка подпоясана шерстяным тканым пояском со словами молитвы на нем. Через пятистенок прошли в боковую комнату, которую Старик Соколов и называл келейкой. В ней было уютно и строго, ничего лишнего, жарко натоплена лежанка. Сели к столу, за которым Яков Филиппович в досужее время портняжничал. С него было все прибрано, будто к тайной вечере приготовлено. Небо за окнами тоже как бы сумеречно скорбело, жмурилось. Света не зажигали. Сидели в полуоборота друг к другу. Угол стола как бы вклинивался между ними, а досчатая гладость его единила. Яков Филиппович воз-ложил кисти рук на столешницу, вымолвил:

— В день-то такой самый черед и поговорить о благом смиренно. Дом, как и душа твоя, и мысли, и слово, все и должно быть в чистоте. Грехи-то на нас нынешних не только свои, сегодняшние, но и прошлых нас…

Хозяин кельи поглядел испытующе на Дмитрия Данилович. От взгляда его как бы изошли лучики света. Над столом прошло легкое дуновение, овеяв лицо. Яков Филиппо-вич молчаливо кивнул головой, как бы в чем-то с кем-то соглашаясь. Взгляд прижмурен-ных, будто подслеповатых глаз перевел на среднее окно и через него в небесный простор. Три окна кельи сверху и по сторонам были призанавешены льняными занавесками. И они колыхнулись, ровно кто прошел мимо окон… Дмитрий Даниловичу и раньше приходи-лось испытывать какую-то силу, исходившую от Старика Соколова. А тут как бы кто тре-тий был в келье старовера. И этому третьему дано знать, что случиться завтра и произой-дет в другие дни. Яков Филиппович как бы и хотел поведать то, что ему предсказывалось этим третьим, и что увиделось за окном кельи своей.

— Мы ведаем только о том, что своими глазами видим, ухом слышим и руками тро-гаем. Все невидимое, коли оно выявляется возле нас, страх наводит. И ведет нас то ли к добру, то ли ко злу. Недоброму — злые силы потрафляют, а доброму — благие… Меня вот судьба свела с человеком, прозванным затылоглазником. Поди и слышал, отцу-то твоему, Игнатьичу, сказывал… Велено было ему открыться. Но тут же и зарок положен, таиться до поры. — Яков Филиппович прислушался к — себе, поглядел на красный угол, где на полке лежали тяжелые церковные книги. — Время и пришло тебе, Данилыч, узнать то, чего и от-цу твоему высказать не мог. Роду Кориных дано на земле своей жизнь по правде улажи-вать, а мне вот — оберечь вас… Комиссар-то, который с отрядом к нам по зеленых прибыл, наш дом выбрал для постоя. И не совсем, знать, по воле своей… И родители мои с ним сошлись тоже по наречению. За стол садясь, он перед иконой крест клал с поклоном, как в доме нашем было принято. Заповеди Христовы чтил. Первым коммунистом Христа назы-вал. Меня это и соблазнило, и увязался за ним. Батюшке и матушке вроде бы наперекор пошел. Грех был большой, но ведь и апостолы Христовы дома свои покидали, следуя за Учителем… Где только с отрядом не перебывали. Я-то по вере своей без оружия ходил, комиссар меня и не принуждал. В одном городе близ гор больно не спокойно было. И не то чтобы разбойники, а сами власти люд обижали. Туда и прислали нового правителя, а с ним и наш отряд. Пошли слухи, что правитель тот о четырех глазах, затылоглазник, зна-чит. На кого жалобы шли, тех он вызывал к себе, выспрашивал. И если видел, что тот скрытничает, выгораживает себя, оборачивался к нему спиной и на затылке у него при-поднимались волосья, а из-под них показывались красные зенки… Тот уходил и по дороге умирал. Однажды комиссар посылает меня к нему с бумагами. Наказ был от него такой, чтобы я шел… Только что Рождество Христово в отряде справили, и как тут было не бо-яться. Правитель-то от большевиков, и знамо — безбожник… Пришел к нему. Бумаги он отложил, а мне велел сесть рядом. Стал спрашивать, откуда родом. Говорю, а признаться, что старовер, боюсь. Тогда он сам обо мне все сказал. И о батюшке с матушкой, и о дядь-ях, которые в Сибири жили. Предрек, что братья мои и сестры к нам отправятся.

И о Татаровом бугре сказал, что до нашествия татарове был там скит отшельника. Поганые его порушили, а скитника изгнали. С тех пор черный дух там томится и все наше зло для нас же и оберегает. Доколе место то не очиститься праведным трудом, заклятье не снимется. Велел об этом открыться тому, в ком вера сбережется, и ждать, пока видением время для дела не окажется… Вот оно и подходит такое время. Тебя и озарило духом — бу-гор срыть. А мне ныне предсказание о том явлено… Стоим мы с Игнатьичем на берегу Шелекши возле его дубков, а на Татаров бугор затылоглазник вышел. Развел руки в сто-роны и сказал нам одно слово: "гряду"… Я и пробудился от этого слова. Будто и не во сне все было…

Яков Филиппович отнял руки от стола, скрестил их на груди, склонил голову. Пат-риаршая борода его легла на руки, означив как бы крест сбережения. Побыв в таком мо-литвенном действе, изрек то, что как в эту минуту подсказалось ему:

— Вот и дано нам, Данилыч, ожидать знака, когда злой дух готов будет покинуть свое кубло. Его подаст нам пришелец. А нам мыслью надо готовиться к своему слову… — Помолчал и досказал; — Чтобы оно к делу шло. Легкости-то и не будет. Черная сила дав-ней властью над нами стоит. Терпением в труде коли и можно побороть ее… А начни и худое бунтом и гневом корежить — вся ее нечистота на тебя же разом и падет.

Дмитрий Данилович не знал, что ответить. Они так посидели, глядя в сгустившиеся за окном сумерки. До этого вот разговора со Стариком Соколовым верилось и не верилось в то, что говорилось о Татаровом бугре. Хотя черную птицу и он, и многие не раз видели. Она то пропадала, то опять появлялась. На бугор они, мальчишками, бывало, ходили ком-паниями, чтобы не так страшно было. Ловили в Лягушечьем озерце карасей. На костре, под соснами, варили раков, наловленных в Гороховке и на Шелекше. Сыновья мельников Ворониных брали из гнезд на соснах бугра воронят и выкармливали их на мельнице для оберега от всяких бед… И вот от слов Старика Соколова все перевернулось в сознании Дмитрия Даниловича. Увиделся другой, не всегдашний их бугор, где кого-то пугает, а ме-сто обиталища темных сил, которые несли им беды. В эти его раздумья влился голос Ста-рика Соколова:

— Напоследок, перед тем как отпустить, затылоглазник положил мне руку на плечо и досказал наказом, что бы я сходил на Татаров бугор в полнолуние, на второй наделе, как вернусь домой. И велел не выходить из коммунистов. Посмотрел на меня и сказал: "Ты, Яша, в своей прежней жизни и был тем отшельником, что обитал в ските на бугре… А тот, кому будет дано порушить бугор, был воителем мирским. Он и сразил тогда черного ведуна. Дух этого ведуна и будет этим же воителем в новой своей жизни из томления вы-пущен"… С тем затылоглазник и проводил меня, вымолвив: "с Богом"… Вот до сих пор и гадаю, кто такой этот затылоглазник. Вроде бы большевик, а творил "с Богом". Сам он вскоре умер. Хоронить его из Москвы приезжали. Как же — с самим Лениным знался… Комиссар мой посчитал, что затылоглазника темные силы одолели, с которыми он борол-ся. К вере православной он принадлежал и стоял за правду. И верно, после его смерти в городе настали беды. Тут комиссар мне и говорит: "Тебе, Яша, домой пора ехать, пропа-дешь ты у нас…" И от батюшки весть пришла, что братовья зовут к себе в Сибирь. Меня и отпустили из отряда как бы по болезни. Так-то и нельзя было. Вот как оно все вышло…

Яков Филиппович смолк. Белая борода его качнулась над столом. Он встал и ска-зал:

— Мы коли с тобой, Данилыч, и должны будем по теплу сходить на сам Татаров бу-гор. Там и договорим. А договорить оно надо, и духу четного ведуна показаться. Воите-лем-то мирским, который его сразил, ты и был. Он и узнает нас — во мне отшельника ски-та, а в тебе воителя.

3

После Пасхи настали теплые дни. В Фомине воскресение Яков Филиппович зашел к Дмитрию Даниловичу, и они отправились по Шелекше на комяге к плесу под Черемухо-вой кручей. Вышли на берег к дубкам Нижнего поля, которое моховцы по-прежнему на-зывали Даниловым. Яков Филиппович сказал о дубках:

— Игнатьич тут их посадил в обережение этого поля. Дуб, он дерево Господне. Как вот при недобром человеке мыслью выставляется пред ним зеркало, чтобы от слов его лу-кавых оградиться, так и дубки дедушки не дают расплываться черным силам. Дедушка то сам без опаски выгребал ил из озеца на свою полоску. Доброе дело с молитвой и верой ладил. Зло и отступало от него. И других тем от бед оберегал.

От дубков по дорожке, начинавшей зеленеть по бокам, прошли вверх к Татарову бугру. Сели под древней сосной лицом к Лягушечьему озерцу. Из логовины справа от озерца, с шумом взлетела черная птица. Вершины кустарника закачались, словно от ветра. Птица низко пролетела над озерцом, как бы грозя. В середине его булькнуло, будто кто на дне выдохнул. Всполошились лягушки, вылезшие на берег к теплу. Каркнули вороны на соснах… Яков Филиппович и Дмитрий Данилович молча взирали на все происходившее, следуя примете не отзываться на искушения лукавого. Посидели в наставшей тишине, глядя, как на глади озерца утихают водные круги. В вершинах сосен тоже все угомони-лось. И только тут Старик Соколов тихо, больше себе сказал:

— Приход-то наш дух, заневоленный тут, и учуял…

Спокойно, в молчании посидели, как бы давая духу время привыкнуть к их появле-нию. И, выждав нужное время, Яков Филиппович вслух подумал, кивнув головой:

— Чернота и темнота наша — везде она одинакова, что тайная, что явная. Тут вот тайная. Мы притихли, и она затаилась. И явные так же. Коли мы им покорны, то они как бы нас милуют. А нет, дак каркают по-вороньи, а то и клевать примутся. Напасть-то к нам с грехами нашими приходит. По всей земле от своих Татаровых буграх она и разгнезди-лась. А коли вот очистишь землю от нее, то и сам очистишься.

И как бы давая Дмитрию Даниловичу очувствовать свой думный высказ, Яков Фи-липпович поглядел на корявые корни сосны, под которой они сидели. Затих. Они-то, кор-ни, знают — что в той земле, в которую они впились. Знают и о тайне, какую им, пришед-шим сюда, надо разузнать. Сосны что-то Старику Соколову тут же навеяли. Но как об этом другому узнать. Знаменья сосен нельзя передать словами. Такое лишь очувствуется. Дмитрии Данилович и очуял отклик сосен на взыв Старика Соколова. По его телу прошло легкое колотье и дрожь, будто от озноба. Этим подан был и знак остережения, и ободре-ния. Озерцо тоже взволновалось, колыхнулось в нем вода, зашевелилась сухая осока у бе-рега. И отраженный в воде бугор с соснами заходил, словно его потрясли. Булькнули ля-гушки, спрыгнув с берега.

— Чуют вот, Божьи твари, — сказал Яков Филиппович о лягушках. — Все тут воли просит, устало от ига. И мы сами сотрясаемся, будто видения в воде. Иго-то над нами сродни той темени, что тут таится. Ею мы и управляемся. Грязное чистого боится, как и темень небесного света.

Старик Соколов, шевеля губами, сотворил молитву, перекрестился, сказав вслух: "Да помилуй Бог". Притих, огладив бороду, словно бы омыв лицо ладонями. А вот Дмит-рий Данилович не решился на молитву вслух, что-то помешало ему и перекреститься, хо-тя желание такое и испытал… А чего бы в воле-то не быть, кого тут-то стеречься. На памя-ти его отец Матвей освещал поля, вся деревня от мала до велика шла за хоругвями и каж-дый крестился. Нельзя было не перекреститься, заметят старшие и осудят. Коммунист во Христе одолел искушение лукавого, а он вот еще не мог, время его не подошло. Он не знал как тут отнестись к Старику Соколову, который не иначе как верой своей сам оберег-ся от гибели и оберег в лютые годы многих. "Христом, нашим Господом, ты, Филиппыч храним", — сказала о нем Марфа Ручейная, сама претерпевшая всякие мучения… Нахлыну-ли разом разговоры Якова Филипповича с отцом Дмитрия Даниловича, вернувшимся с принудиловки: "Как никак, а ты, Игнатьич, в самое-то срамное время страшного худа из-жил. Мы с тобой вот оставлены на своей земле, как Ной в ковчеге, чтобы жизнь рода сво-его длить. Выжить-то сулено не строптивостью, а тихостью труда в правде и терпении". И Старик Соколов, будто в продолжении раздумий Дмитрия Даниловича о тех разговорах своих с отцом и Марфой Ручейной, поведал то, что держал в себе:

— Там, в отряде-то, я охранился. Домой воротясь, тоже под Богом ходил, и щадим был. Военное не скидывал с себя. В полнолунье, как было речено затылоглазником, вы-шел на Татаров бугор. Вот где с тобой сидим, тут и встал. Глядел на лицо луны, а из воды озерца она меня зрила… Тихо жду, стрехеа не было. Прошло дуновение поверху. Круг лу-ны встал над самой высокой черемухой на круче за Шелекшей. Во глади озерца сосны на бугре, и сама луна в небе, как под веером заходили. На середине водяная воронка закру-тилась. Из нее вывинтилась черная фигура. Слова от нее изошли: "Я стражник греха, про-буду окаянным до пришельца, уйду коли велят". Это все внутрь меня безо всяких слов входило… Постояв и, осмелев, про себя подумал: "Когда оно будет?.." И опять очувство-вал в себе: "После ухода того, кому ты скажешь о мне, как ведено. А не скажешь, так ос-танусь тут". С тем тень и опустилась в озерцо… Я ушел с бугра, будто ничего и не видел. Дома лег спать и крепко заснул… Привиделся Игнатьич, отец твой. Идем с ним по зеленое полю, он и упрашивает меня: "Мне и поведай, что тебе велено". Потом очутились мы с ним на берегу возле дубков. Игнатьич и говорит: "Я полоску свою илом ублажаю из озер-ца. На все поле, которое тут по Божьему благословению после меня будет, богатства этого и хватит"… Я и рассказал отцу твоему, тогда молодому еще парню, о затылоглазнике.

Дмитрий Данилович в словах Старика Соколова уловил вроде как опасение. Надо ли было говорить отцу, что велено затылоглазником. Высказом этим, он как бы предрек ему раннюю кончину. Угадывая этот упрек себе, Яков Филиппович рассудил:

— Так оно нам сулено было. Жертвенностью мученической избранника искупаются земные грехи. Игнатьичу пала святая доля. Через то и изойдет очищение опоганенного места. И Христос лютую смерть принял за пороки людские. А тебе, Данилыч, судьба поле доброе тут осмыслить, коли ты в прошлой жизни причаство имел к этому месту.

Молчаливую выжидательную тишину оборвала опавшая бесшумно сосновая ветка. Она легла, будто тихо положенная, на колено Якову Филипповичу. Он бережно взял ее в руку, огладил иголки и вымолвил:

— Добро вот… Нам благостный признак. Чего бы ей так-то вот обломится и упасть, — Сказав это, он положил ветку справа от себя. — Опала ты с дерева, — обратился он к самой ветке, — а не скажешь вот, по какому резону… Живое в природе часто нам, человекам, зна-ки свои и подает. И догадывайся сам, на добро ли, или во придвещание худа. Не сухая, вишь, эта, зеленая, во добро. Но и так бывает, что худо наперво — потом добром оборачи-вается. Чего бы затылоглазнику до меня?.. Как тут знать, понимать. Может и не было у него никаких злых глаз на затылке. Могло ведь и то зло, какое он карал, худое о нем раз-нести. Мы стали горазды самое Добро по наветам зла за зло принимать, а зло за добро.

Солнце откатилось за сосновый красный бор, Гороховское Устье. Черемуховая круча озарилась косыми лучами. На такое зрелище отнароку приходили за реку полюбо-ваться. В Лягушечьем озерце и на Татаровом бугре все притихло, как после вечери в хра-ме. Старик Соколов и Дмитрий Данилович в этой тишине и сошли с бугра, как сходят с церковной паперти, исполненные причастия. Вот ведь чудо — и в огреховленном месте, че-ловек с благостью в душе, все возле себя светом озаряет… Подошли к дубкам, напротив которых была причалена комяга. С той стороны реки по низу над водой пролетел сизый голубь. Постояли, провожая его.

— Оно и еще подан нам добрый знак, — вымолвил Старик Соколов. — Птица мирная о мире и вещает.

— За Гороховкой голуби водятся, — отозвался Дмитрий Данилович, — на бугор не за-плетают. Тут вороны хозяйничают. Как их мальчишки не зорят, а не улетают вот, что при-вороженные.

— И сами мы в приворжье живем, — проговорил Яков Филиппович. — Нити ведомой в руках наших и нет чтобы выйти из него… Чего бы вот билет-то партийный большевиков держать мне при себе. В душе своя вера, а на показ в осквернении живем. Одного ради, чтобы опосля правдой своей светиться, оставшись в живу. Ведь как сказано-то: "В начале было слово"… А слово-то во дело самим делателям и не выскажи. Так откуда быть в тебе началу без своего слова. Вот и мороку и, как слово сказать и оберечься в деле.

В комяге плыли молча. Когда пристали к берегу возле камня Шадровика, Яков Фи-липпович попридержал Дмитрия Даниловича. И как бы из осторожности оговорился, что не надо многим-то о том же вот затылоглазнике сказывать.

— Оно, коли Андрюха, художник приедет. С ним-то и можно потолковать. Ну а нам-то придется еще поговорить. Татаров бугор, он как бы наше мирство в нагляде… С комис-саром-то нашего отряда мы долгое время в переписке были. Он о многом меня и остерег, чего и теперь опасаться надо. Все ведь в самом начале было предречено нам провидени-ем. А мы вот, добру не веря, во зле остаемся.