"Мэр Кэстербриджа" - читать интересную книгу автора (Гарди Томас)

ГЛАВА XV

Первое время расцветающая красота мисс Ньюсон не возбуждала большого интереса в Кэстербридже. Правда, «падчерица мэра», как ее называли теперь, привлекала внимание Дональда Фарфрэ, – но только его одного. Дело в том, что о ней нельзя было сказать лукавыми словами пророка Варуха: «Дева, что идет с веселым ликом».

Когда она гуляла по городу, казалось, будто вся она – в каком-то внутреннем чертоге мыслей и почти не нуждается в видимом мире. Она приняла своеобразное решение отречься от нарядных, ярких платьев, считая, что ее прошлое не дает ей прана расцвести пышным цветком, как только она стала располагать деньгами. Но нет ничего коварнее превращения пустяковых капризов в желания, а желаний в потребности. Как-то раз весной Хенчард подарил Элизабет-Джейн коробку светлых перчаток. Ей хотелось носить их, чтобы показать, как она тронута его добротой, но у нее не было шляпки в тон перчаткам. Уступая требованиям хорошего вкуса, она решила купить такую шляпку. Когда же она купила шляпку в тон перчаткам, оказалось, что у нее нет платья, которое гармонировало бы со шляпкой. Необходимо было довершить начатое; она заказала себе платье, но вспомнила, что у нее нет зонтика, подходящего к платью. Истратив пенни – истратишь фунт; она купила зонтик, и наконец-то композиция была завершена.

Все были очарованы, и некоторые даже поговаривали, что ее прежняя простота в действительности была искусством, таившим искусство, – «тонким обманом», как выразился Ларошфуко: этим контрастом она добивалась эффекта и делала это преднамеренно. На самом же деле все объяснялось иначе, однако Кэстербридж, решив, что эта девушка себе на уме, заключил, что она заслуживает внимания.

«Первый раз в моей жизни мною так восхищаются, – думала она, – хотя, быть может, лишь те, чье восхищение ничего не стоит».

Но Дональд Фарфрэ тоже восхищался ею, и вообще для нее ото было волнующее время; никогда еще в ней так сильно не сказывался ее пол, – раньше она была, пожалуй, слишком бесстрастной, и это мешало ее женственности проявиться. Как-то раз, после исключительно большого успеха, она пришла домой и, поднявшись наверх, бросилась на кровать лицом вниз, позабыв о том, что ее платье может от этого смяться и пострадать.

– Боже мой, неужели это правда? – прошептала она. – Оказывается, я становлюсь первой красавицей города!

Когда же она обдумала это, ее охватила всегдашняя боязнь обмануться, переоценить происходящее, и она почувствовала глубокую печаль. «Что-то тут неладно, – рассуждала она, – знай они, что я такая необразованная девушка – и по-итальянски не говорю, и в глобусах ничего не смыслю, и вообще понятия не имею о том, чему учатся в пансионах, – как они все презирали бы меня! Лучше мне продать все эти наряды и купить грамматики, словари и историю всех философий».

Она выглянула из окна и увидела на сенном дворе Хенчарда и Фарфрэ; они беседовали, и мэр говорил с той пылкой сердечностью, а молодой человек – с той мягкой скромностью, которые теперь всегда отличали их общение. Мужская дружба. Какая в ней была суровая сила – в дружбе этих двух мужчин! И все-таки семя, которому было суждено подорвать ее основы, уже пустило в щели росток.

Было около шести часов, и рабочие, один за другим, расходились по домам. Последним ушел сутулый подслеповатый парень лет девятнадцати, у которого то и дело широко раскрывался рот, – очевидно, потому, что его ничто не поддерживало, так как подбородка у парня не было. Хенчард громко окликнул его, когда он уже вышел за ворота:

– Эй ты, Эйбл Уиттл… сюда!

Уиттл повернулся и подбежал к хозяину.

– Да, сэр! – задыхаясь, пробормотал он умоляющим тоном, словно уже знал, что будет дальше.

– Повторяю, завтра утром приходи вовремя. Ты сам видишь, что тебе нужно делать, ты слышал мои приказания, так знай: опозданий я больше не потерплю.

– Да, сэр!

Эйбл Уиттл ушел, ушли и Хенчард с Дональдом, и Элизабет-Джейн больше не видела их.

Надо сказать, что Хенчард сделал выговор Уиттлу не без оснований. У «бедняги Эйбла», как все его называли, была одна застарелая привычка: он не мог не проспать и постоянно опаздывал на работу. Он всей душой желал приходить как можно раньше, но если его товарищи забывали дернуть за веревку, которой он на ночь обвязывал себе большой палец на ноге, опустив другой конец веревки за окно, то его желание не исполнялось: он опаздывал.

Нередко он работал помощником на взвешивании сена или у крана, поднимавшего мешки, или же его вместе с другими рабочими посылали в деревню вывозить закупленные там стога, и, конечно, недостаток Эйбла причинял всем большие неудобства. За последнюю неделю он дважды заставлял других ждать его утром почти час; этим и объяснялась угроза Хенчарда. Завтрашний день должен был показать, подействовала она на парня или нет.

Пробило шесть часов, но Уиттл не показывался. В половине седьмого Хенчард вошел во двор; лошади были впряжены в повозку, на которой должен был ехать Эйбл, и возчик ждал его уже двадцать минут. Хенчард выругался, но в эту минуту Уиттл прибежал, еле переводя дух, хозяин накинулся на него и заявил, что это последний раз: если Эйбл опять опоздает, Хенчард клянется, что сам пойдет стаскивать его с койки.

– Что-то со мной неладно, ваша милость! – отозвался на это Эйбл. – Особенно в нутре, потому что не успею я сотворить коротенькую молитву, как мои бедные тупые мозги деревенеют, словно чурки. Да… И это у меня началось с тех пор, как я стал подрастать, перед тем как мне полное жалованье положили, и хоть я и лежу в постели, а никакого удовольствия от этого не получаю: только лягу – уже засыпаю, только проснусь – вставать надо. Я от этого весь извелся, хозяин, а что я могу поделать? Вот, к примеру, вчера вечером я перед сном съел только ломтик сыра и…

– Молчать! – взревел Хенчард. – Завтра повозки выедут в четыре, и, если тебя здесь не окажется, берегись! Я сам буду умерщвлять твою плоть!

– Но позвольте мне объяснить, ваша милость…

Хенчард повернулся и ушел.

– Сам же спрашивал меня и допрашивал, а сам и слушать меня не стал, – проговорил Эйбл, обращаясь ко всему двору вообще. – Нынче я всю ночь буду дергаться не хуже минутной стрелки, так я его боюсь!

На следующий день повозкам предстояло отправиться в дальний путь, в Блекморскую долину, и в четыре часа утра по двору уже ходили люди с фонарями в руках. Но Эйбла не было. Прежде чем рабочие догадались сбегать и разбудить его, Хенчард вошел через садовую калитку.

– Где Эйбл Уиттл? Значит, не пришел, несмотря на все, что я говорил? Ну, клянусь дедами и прадедами, я сдержу свое слово… иначе его не проймешь! Пойду к нему.

Хенчард ушел со двора и вскоре уже стоял в жилище Эйбла – убогом домишке на Задней улице, дверь которого никогда не запиралась, потому что обитателям его нечего было терять. Подойдя к койке Уиттла, Хенчард крикнул так громко, что Эйбл мгновенно проснулся и, увидев перед собой хозяина, судорожно заметался, хватая что попадалось под руку, но только не свою одежду.

– Долой с койки и марш в амбар, а не то сегодня же духу твоего у меня не будет! Это тебе наука. Марш! Беги без штанов!

Несчастный Уиттл накинул на плечи куртку и уже на последней ступеньке лестницы как-то ухитрился натянуть на ноги сапоги, а Хенчард нахлобучил ему шляпу на голову. И вот Уиттл уже семенил по Задней улице, а Хенчард с суровым лицом шагал за ним следом.

В это время Фарфрэ, узнав, что Хенчарда нет дома, вышел из задних ворот и, заметив что-то белое, трепещущее в предрассветном сумраке, вскоре различил, что это подол рубахи Эйбла, торчащий из-под куртки.

– Господи, твоя воля, что это такое? – проговорил Фарфрэ, входя во двор вслед за Эйблом; Хенчард немного отстал от него.

– Видите ли, мистер Фарфрэ, – невнятно забормотал Эйбд с покорной, перепуганной улыбкой, – он сказал, что будет умерщвлять мою плоть, если я не встану пораньше, и вот он теперь за это принялся! Видите ли, тут уже ничего не поделаешь, мистер Фарфрэ, все выходит как-то по-чудному!.. Да… Вот и придется мне ехать в Блекморскую долину полуголым, раз уж он так приказывает; но потом я на себя руки наложу! Не стерпеть мне такого позора: ведь женщины всю дорогу будут глазеть из окон на мое бесчестье, издеваться надо мной будут – мужчина без штанов! Понимаете, каково мне все это переносить, мистер Фарфрэ, и какие погибельные мысли мне в голову лезут. Да… я что-нибудь над собой сделаю… чему быть, того не миновать!

– Ступай домой, надень штаны и приходи на работу в приличном виде! Если не пойдешь, тебе несдобровать!

– Не смею! Мистер Хенчард сказал…

– Плевать мне на то, что сказал мистер Хенчард или кто другой! Это же черт знает что такое. Сию минуту ступай домой и оденься, Уиттл.

– Э, нет, погодите! – проговорил Хенчард, подойдя к ним сзади. – Кто отсылает его домой?

Все рабочие посмотрели на Фарфрэ.

– Я, – сказал Дональд. – По-моему, шутка зашла слишком далеко.

– А по-моему, нет! Полезай в повозку, Уиттл!

– Нет, не полезет, пока я здесь управляющий, – сказал Фарфрэ. – Или он отправится домой, или я навсегда уйду с этого двора.

Хенчард побагровел и строго взглянул на него. С минуту он молчал, глядя в глаза шотландцу. Наконец Дональд решил пойти ему навстречу, заметив, что он уже начинает раскаиваться.

– Слушайте, – проговорил Дональд спокойно, – нельзя же так поступать человеку вашего звания, сэр! Это тиранство, и оно не достойно вас.

– Вовсе не тиранство! – буркнул Хенчард, как надувшийся мальчишка. – Проучить его надо, чтоб зарубил себе на носу! – Немного помолчав, он проговорил тоном глубоко обиженного человека: – Почему вы так говорите со мной в их присутствии, Фарфрэ? Могли бы подождать, пока мы останемся одни. Впрочем… я знаю почему! Я посвятил вас в тайну своей жизни – дурак этакий! – и вы теперь этим пользуетесь мне во вред.

– Нет, я позабыл об этом, – отозвался Дональд просто.

Хенчард опустил глаза и, не сказав ни слова больше, ушел. В этот день Фарфрэ узнал от рабочих, что Хенчард всю зиму посылал старухе матери Эйбла уголь и нюхательный табак, и это уменьшило его неприязнь к хозяину. Но Хенчард был все так же хмур и молчалив, а когда один рабочий спросил, надо ли поднять овес на верхний этаж зернохранилища, Хенчард коротко ответил:

– Спросите мистера Фарфрэ. Он здесь хозяин!

По существу, так оно и было; тут уж сомневаться не приходилось. Хенчард, некогда самый уважаемый человек в своей среде, теперь потерял долю былого уважения. Как-то раз дочери одного недавно умершего дарноверского фермера пожелали узнать, сколько стоит их стог сена, и отправили к мистеру Фарфрэ посланца с просьбой произвести оценку. Посланец – маленький мальчик – встретил во дворе не Фарфрэ, а Хенчарда.

– Хорошо, я приду, – сказал Хенчард.

– Скажите, пожалуйста, а что, мистер Фарфрэ придет? – спросил мальчик.

– Я сам иду в ту сторону… Почему нужен именно мистер Фарфрэ? – осведомился Хенчард, задумчиво глядя на мальчика. – Почему люди всегда зовут мистера Фарфрэ?

– Должно быть, потому, что он им очень нравится… так они говорят.

– Ага… понимаю… значит, вот что они говорят… а? Он им нравится, потому что он умнее мистера Хенчарда и больше знает. Словом, мистер Хенчард ему в подметки но годится, а?

– Да… верно, сэр… это тоже говорят.

– Так, значит, говорят еще что-то? Ну конечно! Что же именно? Ну-ка, скажи, и вот тебе шесть пенсов на гостинцы.

– Говорят, что у него, мол, характер лучше, а Хенчард в сравнении с ним дурак, говорят. А когда паши женщины шли домой, они говорили: «Золотой парень… мягкий, как воск… лучше его нету… Этого бы конька да в мою конюшню». И еще говорят: «Из них двоих он куда больше входит в положение, вот бы ему быть хозяином вместо Хенчарда», – говорят.

– Глупости болтают! – отозвался Хенчард, стараясь скрыть недовольство. – Ну, можешь идти. А сено оценивать приду я, слышишь? Я.

Мальчик ушел, а Хенчард пробормотал:

– Желают, чтобы он был здесь хозяином… еще чего захотели!

И он отправился в Дарновер. По дороге он нагнал Фарфрэ. Они пошли вместе, причем Хенчард не отрывал глаз от земли.

– Вам сегодня не по себе? – осведомился Фарфрэ.

– Нет, я совершенно здоров, – ответил Хенчард.

– Однако вы немного не в духе… правда? Но сегодня ведь не на что сетовать! То сено, что мы вывезли из Блекморской долины, оказалось великолепным. Кстати, дарноверцы хотят оценить свое сено.

– Да. Я иду туда.

– Я пойду с вами.

Хенчард не ответил, и Дональд принялся негромко напевать песню, но, подойдя к дому покойного фермера, спохватился и сказал:

– Что это я! У них отец умер, а я тут песни распеваю. И как это меня угораздило позабыть?

– А вы очень боитесь, как бы кого-нибудь не обидеть? – заметил Хенчард, криво усмехаясь. – Ну, конечно… я знаю… особенно меня!

– Простите, если я вас обидел, сэр, – отозвался Дональд, остановившись, и на лице его отразилось раскаяние. – Но почему вы так говорите… и думаете?

Туча, омрачавшая чело Хенчарда, рассеялась, и, когда Дональд умолк, хозяин повернулся к нему, глядя не столько ему в лицо, сколько на грудь.

– Я кое-что слышал, и это меня раздосадовало, – сказал он. – Поэтому я говорил с вами резко, позабыв о том, какой вы на самом деле. Вот что: не стану я здесь возиться с этим сеном… вы, Фарфрэ, сумеете справиться лучше меня. К тому же они ведь послали за вами. Мне надо попасть на заседание городского совета в одиннадцать, а сейчас уже около этого.

Так они расстались, восстановив свои дружеские отношения, и Фарфрэ не стал расспрашивать, что значат не совсем для него понятные слова Хенчарда. А Хенчард опять успокоился, но все же с тех пор всегда думал о Дональде с каким-то смутным опасением и часто жалел, что раскрыл перед ним всю душу и посвятил его в свою тайну.