"Семья Рубанюк" - читать интересную книгу автора (Поповкин Евгений Ефимович)

Часть вторая

Канун 1943 года совпал с событиями, которые доставили полковнику Рубанюку, как и всем советским людям, много радости. Но Ивану Остаповичу казалось, что его личная военная судьба сложилась неудачно.

Почти двенадцать месяцев дивизия находилась на одном и том же участке обороны. Великие битвы шли где-то на других фронтах, на иных военных дорогах.

«Этак, чего доброго, войска и до германских границ дойдут, а мы все будем торчать здесь, в болотах…»

Эта досадная мысль возникла у Ивана Остаповича, когда он, проснувшись рано утром в своей землянке, вспомнил, что до Нового года остались одни сутки.

Вчера, по пути в штаб армии, он мимоходом виделся в медсанбате с Оксаной. Она была чем-то крайне расстроена и сказала, что необходимо поговорить. Но Иван Остапович торопился и пообещал встретиться под Новый год.

Вчерашний разговор с командующим армией расстроил его; генерал категорически отказал в пополнении людьми, хотя положение дивизии было тяжелым. Несколько атак, проведенных дивизией по приказанию штаба армии, не дали успеха.

Удержать свой район обороны Рубанюк, конечно, сумеет, но разве он об этом мечтал! Рухнула возможность осуществить продуманный им план овладения немецким фортом «Луиза», прикрывающим ближние подступы к городу, занятому противником.

Атамась, ступая на носках, внес в землянку охапку поленьев, тихонько сложил подле печки и, покосившись на командира дивизии, увидел, что тот лежит с открытыми глазами.

Щэ тилько пять, товарищ полковнык, — сказал он. — Вы ж в час легли… Спалы б соби.

Рубанюк, не ответив, скинул полушубок, которым укрывался, и стал одеваться.

— «Луиза»! — пробормотал он вслух. — И название же придумали! Дали бы мне три-четыре маршевых роты… Одно воспоминание от этой «Луизы» осталось бы…

— Вы щось казалы, товарищ полковнык? — спросил Атамась, выглянув из-за плащпалатки.

— Не тебе. Приготовь воду!..

Направляя на ремне бритву, Рубанюк вновь вспоминал подробности разговора с командующим. Генерал доказывал, что люди нужнее сейчас на других участках, а когда Рубанюк с горечью заметил, что, может быть, и он, полковник Рубанюк, больше пригодился бы на другом фронте, где хоть что-нибудь путное можно сделать, генерал только засмеялся. «Без нас с тобой немцы здесь заскучают, — отшутился он. — Сиди пока и потихонечку постреливай… Придет наш час…»

«Сидеть и постреливать» — это и было для Рубанюка самым мучительным. Из-за контузии ему не довелось участвовать в боях ни под Москвой, ни на других фронтах, где велись наступательные операции. Иван Остапович ночами просиживал над картой, обдумывая один за другим варианты наступательного боя дивизии, но реализовать свои замыслы ему все не удавалось.

Иногда приезжающие штабные командиры подтрунивали над Рубанюком и его соседями, державшими оборону: «Что ж, и тыльное охранение нужно фронту…»

Ядовитые эти шутки выводили Рубанюка из себя. Бреясь, он вспомнил, как накануне начальник штаба армии довольно прозрачно намекнул, что до весны вообще никаких новых задач перед дивизией поставлено не будет, и посоветовал Рубанюку поосновательней закрепиться…

— Подсобные хозяйства в утеху интендантам завести? — хмуро спросил Иван Остапович.

— И это неплохо, — с невозмутимым спокойствием ответили ему. — Всему свое время….

В штабе явно скрытничали, зная о чем-то, чего командирам дивизии, видимо, знать пока не полагалось. А Иван Остапович хотел определенности, и туманные намеки и обещания только приводили его в дурное настроение.

— Что на завтрак готовить прикажете? — раздался за его спиной голос Атамася.

Ординарец пытливо смотрел в пасмурное лицо полковника.

— А это ты уж сам соображай.

— Повар хотел блинцы с мясом изжарить. Желаете? Или варенички?

Рубанюк покосился на него. Атамась, предлагая его любимые блюда, явно старался поднять настроение своего начальника.

— Командуй сам, повторил он.

— Есть! Мы и того и другого потро#769;шку…

Атамась, бесшумно ступая валенками, пошел в соседний блиндаж. А Рубанюк, шагая взад-вперед по просторной землянке, обдумывал предстоящий разговор с командирами полков. У Каладзе оставалось в полку не больше трехсот активных штыков. Противник, по-видимому, знал об этом: подозрительная возня на левом фланге полка Рубанюку очень не нравилась.

Накануне Рубанюк приказал Каладзе прибыть на свой капе рано утром.

Позавтракав, Иван Остапович взялся за газеты, которые вечером успел только пробежать. Раскрыв карту, он стал отмечать на ней изменения в линии фронта.

Южнее Сталинграда заняты советскими войсками город и железнодорожная станция Котельниково… В районе Среднего Дона продолжаются наступательные бои. Ведут наступательные бои советские войска и юго-восточнее Нальчика. Боевые операции в районе Сталинграда и на других фронтах были, как понимал Рубанюк, реализацией большого и смелого замысла Верховной Ставки.

Внимательно изучая карту, он пытался разгадать этот замысел, определить роль и место в нем своего фронта и своей дивизии. Но на каком бы варианте Рубанюк ни останавливался, вывод напрашивался малоутешительный: в обороне придется сидеть еще долго.

Уже совсем рассвело, когда, наконец, прибыл Каладзе. Он явился не один, а со своим заместителем по политической части Путревым. Оба были в одинаковых белых полушубках, валенках и ушанках. Глаза Каладзе весело блестели. Смахнув вязаной перчаткой с усов капельки воды от растаявшего снега, он сказал:

— Виноваты, товарищ полковник. Немножко запоздали.

— Я ждал вас к восьми ноль ноль, — заметил Рубанюк, взглянув на часы. — А сейчас без четверти девять…

— Задержало вот это, товарищ полковник…

Каладзе поспешно расстегнул планшетку к протянул командиру дивизии листок бумаги, мелко исписанный карандашом.

— Что это?

— Протокол допроса.

— «Язык»?! — с живостью воскликнул Рубанюк.

— «Язык»! — ответили одновременно Каладзе и Путрев.

В течение последних двух недель ни армейская, ни дивизионная, ни полковая разведки не могли захватить пленного. Немцы вели себя весьма осторожно. А «язык» нужен был дозарезу. Командующий армией лично собирал разведчиков, стыдил их, укорял, пообещал ордена тем, кто первым сумеет добыть пленного.

— Прошу садиться! — радушно пригласил Рубанюк.

Он пробежал глазами листок. Ефрейтор Брандт показывал, что в его дивизии спешно готовятся к переброске на Ленинградский фронт. О планах своего командования ефрейтор ничего не знал, однако ему было известно, что на передний край сейчас посылаются солдаты из тыловых команд.

— Видимо, на Ленинградском и Волховском крепко наши нажали, — сказал Путрев.

— Как он попался, этот самый ваш Вилли? — полюбопытствовал Рубанюк. — Он где сейчас?

— Через полтора часа доставят. А попался!.. — Каладзе хитро и довольно прищурил глаза. — Красиво попался… Он даже плакал, так ему было неприятно. Крупными слезами плакал.

— Вышел из бани, — вставил Путрев, — его и накрыли. Старшина Бабкин три ночи ползал вокруг этой бани.

— Бабкина представить к Красной Звезде! Какие данные у вас еще есть?

— Все данные сходятся, — доложил Каладзе. — Пленный не врет. Солдат на переднем крае немцы сменяют.

— Та-ак… — Рубанюк побарабанил пальцами по столу. — Все идет нормально.

— Вполне, — согласился Каладзе.

Сказав это, он замолчал, и Рубанюк понял, что майор только из самолюбия не поднимает вопрос о главном, ради чего, собственно, он и явился к нему вместе со своим заместителем. Но сейчас помочь нельзя было ничем, и Рубанюк сказал более холодно, чем ему хотелось бы:

— Учтите, людей командующий не дал.

— Совершенно? — спросил Путрев.

— Обещают прикомандировать к нам группу снайперов. Девушек.

— Мне бойцы нужны, а не девушки, — сердито произнес Каладзе.

— Очень уж тяжело, товарищ полковник; — сказал Путрев.

— Знаю.

Каладзе молча разглаживал ладонью раскрытую карту.

— Ты Марьяновку не забыл, Каладзе? — спросил его Рубанюк. — Помнишь, как в июле сорок первого года было тяжело, а мы все-таки… Здорово — потрепали немцев в Марьяновке.

— А сколько в полку тогда людей было? — вкрадчиво спросил Каладзе, склонив голову набок и уставив на Рубанюка карие глаза.

— Ну, дорогой! У фашистов тогда вдесятеро больше было, а все же мы их потрепали… Еще как!

Атамась принес почту — свежие газеты и письма — и тихонько спросил Ивана Остаповича:

— Конем поидытэ, чи машыну готовыть?

— Подседлаешь Вампира.

Письма были от Петра и от Аллы Татаринцевой. Наскоро пробежав их, Иван Остапович спросил:

— Помните жену старшего лейтенанта Татаринцева? Медсестру? Так вот. Просит снова зачислить в часть, в которой ее муж погиб. Ждет, пока дочь подрастет.

— Большая? — спросил Путрев.

— Восемь месяцев… Видишь, из глубокого тыла мечтают вернуться в нашу дивизию, — сказал Иван Остапович Каладзе.

— А ты говоришь — плохая у нас дивизия.

— Знали бы, какой у меня полк сейчас, не мечтали бы, — проворчал Каладзе.

— Хватит прибедняться. Сейчас тебе станет легче. Против обозников стоишь, наступать они не решатся, а мы… Говорят, придет и наш час.

Он повторил слова командующего, но Каладзе только рукой махнул:

— Уже давно слышим…

Вместе с командиром дивизии он принялся подсчитывать, сколько бойцов из хозяйственных подразделений можно перенести в строй, с помощью замполита наметил перестановку коммунистов и комсомольцев на самые опасные участки.

После ухода Каладзе и Путрева Иван Остапович внимательно перечитал письма.

— Преуспевает мой братишка, — откладывая в сторону письмо Петра, сказал он с посветлевшим лицом, обращаясь к Атамасю. — Ротой уже командует.

— Оцэ пидходяше, — отозвался Атамась, очень довольный тем, что пасмурное настроение у полковника рассеялось.

Татаринцева писала из Калинина. С восьмимесячной дочерью она жила там у старшего брата, инвалида первой империалистической войны. Алла тепло поздравляла с наступающим Новым годом, сожалела, что не может встретить его среди фронтовых друзей. Работая в тыловом госпитале, она встретила кого-то из однополчан, от него и узнала номер полевой почты Ивана Остаповича.

Последние строчки Рубанюк дочитывал, уже выходя из землянки.

Он сел в седло, но, вспомнив, что скоро должны доставить «языка», слез и пошел в штабной блиндаж.

Спустя несколько минут старшина Бабкин и боец Грива привели пленного.

— Заходи, хриц, не стесняйся, — приглашал Бабкин, пропуская его вперед.

— Твой трофей, старшина? — спросил Рубанюк.

— Это не трофей, товарищ полковник, а слезоточивый агрегат, — весело произнес Бабкин. — Прямо из терпения вывел. Мы его тащим… Он только-только из баньки, с легким паром, значит… Ну, мы ему пилотку в рот, волокем его вот с Гривой, а он ревы задает. Слезки ему высушили — и к комбату без пересадки… А он в землянке обратно мокрость развел…

Пленный уставился влажными глазами на Рубанюка. Испачканная землей, изорванная в нескольких местах шинель его висела на плечах, шарф, которым он прикрыл уши, был засален. Во всей его плоской фигуре, подобострастно вытянувшейся перед русским командиром, в апатичном выражении лица, в унылом взгляде было что-то жалкое и покорное.

Иван Остапович, хорошо изучивший немецкий язык в военной академии, задал ему несколько вопросов, потом, поручив начальнику штаба продолжать допрос, отправился, в сопровождении коновода, в полк Сомова.

Во второй половине дня, не заезжая к себе на командный пункт, он поехал в медсанбат.

День выдался на редкость солнечный и ясный. Опушенные снегом деревья безмолвно роняли в сугробы крупные хлопья, на чуть вздрагивающих кронах по-прежнему искрились сахарно-белые мохнатые шапки.

Коновод, ехавший сзади все время молча, почтительно прокашлялся и сказал:

— Растает вся эта красота, товарищ командир дивизии, разольется Ловать, будем тогда плавать, как мыши.

Рубанюк не ответил. Отпустив поводья, он задумчиво следил за крохотной точечкой, ползущей высоко в бледно-голубом небе. Самолет оставлял за собой длинный оранжево-дымчатый хвост, долго и неподвижно висящий в этой недосягаемой студеной высоте.

Вскоре выехали из леса. Канонада доносилась все глуше. По наезженной дороге медленно брели группками и в одиночку раненые, навстречу неслись машины с продовольствием и боеприпасами, на обочине постреливал мотор буксовавшей пятитонки.

Перед самой деревушкой, где располагался медсанбат, Ивана Остаповича обогнали розвальни. Резвую вислоухую лошаденку погоняла женщина с укутанным в белый пуховый платок лицом. Она раза два оглянулась, и глаза ее, блестевшие в щелочки платка, смеялись. Поровнявшись с избами, она раскуталась, и Рубанюк узнал в краснощекой бойкой молодайке жену председателя колхоза, у которой квартировала Оксана.

Иван Остапович вдруг ощутил, как властно охватила его тоска по семье, домашнему очагу. Он так ничего и не знал о судьбе жены и сынишки.

Хмурясь от саднящей боли, он непроизвольно сжал бока коня, и тот, прядая настороженными ушами, перешел на рысь.

Въехали в полуразрушенную бомбежками деревушку. Деревянные избы с листами фанеры вместо стекол, разбитая церковь. По улице, во дворах, около двухэтажного бревенчатого дома с вывеской «Клуб» расхаживали солдаты.

Регулировщик, с повязкой на рукаве полушубка, привычно взмахнул флажком, козырнул. Ответив на приветствие, Рубанюк шагом проехал мимо пустыря со свежими холмиками могил, мимо самолета «У-2», приткнувшегося под деревом, и вернул к школе, где разместился медсанбат.

Оксана вышла без шапки, в шинели, наброшенной поверх халата.

— Занята? — спросил Иван Остапович, передавая коноводу поводья.

— Через полчасика освобожусь, — ответила Оксана. — Посылки новогодние между ранеными распределяем.

— Ну, ну, действуйте.

— К начальству зайдете или ко мне, на квартиру?

— Пройду на обменный пункт, затем к тебе. Чаек сумеешь организовать?

— Ну конечно…

Глаза ее были грустны. Это не утаилось от Ивана Остаповича. Доставая из кармана полушубка письмо Петра, он сказал:

— Прочти. Хорошее письмо.

— От Петра?!

Оксана нетерпеливо взяла конверт; поднимаясь по ступенькам, жадно пробежала письмо.

Дела задержали Рубанюка часа на полтора, и когда он пришел к Оксане, та уже поджидала его. Новенькая, видимо недавно сшитая гимнастерка ладно облегала высокую грудь и сильные руки молодой женщины, темные косы, уложенные вокруг головы тяжелой короной, оттеняли нежную белизну лица с широким румянцем на щеках. Вся она была такая светлая и женственная, несмотря на свою военную одежду, что Ивам Остапович откровенно залюбовался ею.

— Цветешь, хорошеешь, — сказал он, раздеваясь и вешая полушубок в углу. — Никакая усталость тебя не берет.

— Устаю все-таки сильно, — сказала Оксана, оставшись безразличной к похвале и рассеянно думая о чем-то своем.

Она принесла из-за деревянной перегородки закипевший чайник, накрыла стол.

— Ого, какое угощение! — сказал Иван Остапович, накладывая на блюдечко клюквенное варенье. — Откуда сие лакомство?

— Хозяйка угостила.

Оксана села напротив: С минуту она сидела задумавшись, не притрагиваясь к своей чашке, потом сказала:

— Переведите меня отсюда, Иван Остапович.

— Это зачем же? И куда?

— В санроту куда-нибудь.

— Так тогда иди взводом командовать, — с усмешкой посоветовал Иван Остапович.

— Я вполне серьезно прошу.

Помешивая ложечкой в чашке, он снова спросил, уже серьезно:

— Ты ведь была довольна медсанбатом?

— Ну… есть причина… Мне надо уйти отсюда.

— Знать эту причину нельзя? Что-нибудь сугубо личное?

Лицо Оксаны залилось краской, и Иван Остапович понял, что его предположение верно. Он и раньше смутно догадывался: между ней и ведущим хирургом медсанбата Романовским что-то произошло.

— Если основания серьезные, подавай рапорт начсапбату, — сказал Иван Остапович.

— В санроте я смогу больше пользы принести…

За деревней вдруг забили зенитки, на столе задребезжала посуда. Нарастающий гул самолета заглушил торопливые очереди зенитных пулеметов.

— Часто навещают вас? — осведомился Иван Остапович.

— «Костыль»? Третий день в эту пору заявляется.

«Трусят, черти, разнюхивают», — подумал Иван Остапович.

— Да, — вспомнил он, — Татаринцева письмо прислала.

— Алла? Вот хорошо! Я ее адрес потеряла.

Они вместе перечитали письмо.

— А знаете, что я вам скажу? — Оксана на мгновенье замялась. — Только не выдавайте… Когда мы работали вместе в госпитале, Алла каждый день о вас говорила… Мне кажется, она к вам неравнодушна.

Иван Остапович промолчал и, допив чай, поднялся.

— Я пройду, пожалуй, в медсанбат, — сказал он, взглянув на часы и снимая с гвоздя папаху. — Потолкую с ранеными.

— Они очень довольны будут, если вы с нами Новый год встретите. Праздничный ужин будет, самодеятельность, кино.

— Уговорила. Останусь…

Однако выполнить свое обещание Рубанюку не удалось: его срочно вызвал к себе командующий.

— Там, видимо, Оксана, я и заночую, — высказал он предположение. — Жаль, но ничего не поделаешь.

— Ну, и я никуда не пойду, — сказала Оксана, вздохнув. — Посидим с хозяйкой, и спать лягу.

— А о рапорте хорошенько подумай, прежде чем его писать, — посоветовал Иван Остапович, пожимая на прощанье руку Оксане и пытливо глядя ей в глаза.

Когда ушел Рубанюк, Оксана, не раздеваясь, прилегла на кушеточку. Может быть, на душе у нее стало бы легче, если бы она смогла откровенно рассказать Ивану Остаповичу обо всем, что так тяготило ее последнее время. Не закрывая глаз, она думала о себе, о Петре, Александре Яковлевиче, о том, что покидать медсанбат жалко, по поступить иначе невозможно.

После того как она резко отчитала Романовского за его письмо, он, казалось, забыл о своем признании и долго не подавал никакого повода к тому, что могло обидеть или насторожить ее. Это вернуло Оксане ее прежнее расположение к хирургу, и она помогала ему с обычным рвением. Видя, как Романовский мастерски делал одну операцию за другой, Оксана гордилась тем, что работает с ним. Она даже усвоила некоторые его манеры: ласково-подбадривающим тоном разговаривала с тяжело раненными, шутила во время операций. Наблюдая, как Романовский спасал людей, казалось приговоренных к смерти, Оксана думала о враче с восторгом и восхищением. Она понимала его с одного жеста; ей хотелось, чтобы он всегда был бодрым, энергичным.

Но как только она оставалась наедине с Александром Яковлевичем, ее оставляла смелость, она отвечала на его вопросы невпопад и робела, как школьница.

Все это тревожило Оксану; она боялась, что у нее могут пробудиться более серьезные чувства, нежели обычное уважение.

И вот недавно случилось то, чего она втайне боялась.

…Отдыхая после особенно напряженных часов работы, Оксана стояла на лестничной площадке второго этажа. В ушах еще отдавались крики и стоны раненых, отрывистые приказания врача. Глядя вниз, на тускло освещенную лестницу, она думала о безмерном горе, в которое-повергла людей война.

Почувствовав легкое прикосновение руки к своему плечу, она вздрогнула и обернулась.

— О чем вы задумались? — спросил Романовский, устало улыбаясь.

Оксана покосилась на его бледное, похудевшее от бессонных ночей лицо. Доброе, с мягким очертанием бровей на крутом лбу, с дружески внимательными глазами, оно показалось ей сейчас близким и дорогим.

Они молча постояли, глядя вниз.

— А вы о чем думаете? — спросила Оксана, обернувшись.

Он не ответил.

— Вы бы отдохнули. У вас плохой вид, — посоветовала Оксана.

Александр Яковлевич махнул рукой. Глаза их встретились.

Романовский склонился над ее лицом, и вдруг Оксана почувствовала его сухие и горячие губы на своих губах.

От неожиданности Оксана растерялась.

— Зачем… вы… это?! — задыхаясь от обиды, вскрикнула она.

Александр Яковлевич, быстро повернувшись и закрыв лицо руками, поспешно ушел.

Оксана стояла одна, чувствуя, как у нее горят щеки, и думая о том, что теперь уже ничто не сможет вернуть того большого и искреннего расположения, которое она питала к Романовскому.

В эту ночь она никак не могла уснуть, перебирая в памяти все, что было связано с хирургом. «Пусть у него большое чувство ко мне, — думала она с нарастающим возмущением. — Но ведь он хорошо знает, что я люблю Петра! Значит, он не уважает ни его, ни меня и просто ищет легкой интрижки…»

Чувствуя, как все больше растет враждебность к Романовскому, и понимая, что ей теперь трудно будет работать с ним рядом, Оксана решила: оставаться в его подчинении, в медсанбате, ей нельзя.

…Хозяйка избы вошла, громко стукнув дверью, заглянула за дощатую перегородку.

— Я думала, ты ушла, Оксаночка, вместе с полковником, — сказала она, энергично стряхивая пуховый платок. — Лежишь в потемках, притаилась.

— Сейчас встану, Пашенька…

Между Оксаной и хозяйкой, подвижной тридцатилетней женщиной с бойкими глазами на румянощеком лице, установились дружеские, сердечные отношения; по вечерам Паша, работавшая на молочнотоварной ферме, приходила с кучей новостей, садилась, поджав ноги, на сундук, и если Оксана была свободной от дежурства, они до поздней ночи беседовали, читали газеты или книгу, потом вместе ужинали.

Засветив плошку, Паша умылась, надела чистое, платье. Пудрясь перед зеркальцем, она спросила у продолжавшей лежать Оксаны:

— Что же ты на концерт не собираешься?

— Не хочется что-то.

— Пойдем, кино поглядим.

— Нет, письма буду писать.

Оксана села, задумчиво глядя на огонек плошки, спросила:

— Паша, что бы твой муж сказал, если бы ты с кем-нибудь поцеловалась?

Женщина беспечно усмехнулась:

— А откуда бы он узнал?

— От тебя!

— Прямо!..

Паша подошла и села рядом; от нее пахло туалетным мылом и пудрой. С добродушной усмешкой оглядывая Оксану, она осведомилась:

— А ты, видать, погрешила, раз спрашиваешь? Не с деверем своим?

— Нет, я просто так спросила.

— Война, милая, все спишет!

Паша шутила: вела она себя безукоризненно. Но после этих слов у Оксаны прошло желание поделиться с ней своими переживаниями.

— Ничего война не спишет, все это глупости, — пробормотала она.

Когда Паша, так и не уговорив ее пойти на концерт, ушла, Оксана достала бумагу и села писать письма Петру и Алле Татаринцевой. Потом, несколько раз перечеркивая и исправляя написанное, составила рапорт на имя командира медсанбата о переводе в санроту.

Было только десять часов, спать не хотелось. Оксана достала фотографию Петра и долго сидела, поставив ее перед собой, чувствуя себя страшно одинокой.

Она знала, что в клубе, под который приспособили пустующий колхозный амбар, сейчас шумно и весело; дивчата из медсанбата тщательно готовили к новогоднему вечеру самодеятельный концерт; пришли, конечно, командиры соседних подразделений, колхозники.

Оксана поднялась и надела шапку, но в эту минуту на крылечке кто-то потоптался, отряхивая снег с сапог.

Оксана открыла дверь и увидела высокую, чуть сутулую фигуру Александра Яковлевича.

— На минутку можно? — спросил Романовский каким-то чужим, приглушенным голосом.

— Прошу, товарищ начальник!

Тон у Оксаны, помимо ее воли, был неприязненным и официальным. Александр Яковлевич заметил это.

— Думал, вы захворали, — пояснил он, — на концерт не пришли…

Он стоял посреди горницы несколько растерянный и смущенный. Оксана смягчилась:

— Захотелось побыть одной… Да вы присядьте… Концерт удачный был?

— Хороший… Что же, и на ужин товарищеский не собираетесь?

Оксана покачала головой.

— Так хоть дома Новый год должны как следует встретить, — сказал Романовский, расстегнув шинель и доставая какой-то сверток и небольшую бутылку с вином.

— Спасибо, Александр Яковлевич! Зачем это?!

Оксана покраснела. Внимание Романовского было ей приятно и в то же время восстановило против него.

— А я вот… написала, — произнесла она, стараясь быть решительной.

Романовский подошел к свету, быстро прочитал бумажку.

— Что ж! — сказал он, и голос его дрогнул. — Давайте обсудим… — Он сел, снял шапку. — Мне все же из рапорта не совсем понятна ваша просьба. Вы знаете, что я привык работать с вами… Мне будет без вас трудно.

— Вы все отлично понимаете, — сказала тихо Оксана, машинально перекатывая с ладони на ладонь бумажный комочек. — Не прикидывайтесь…

Она сознавала, что говорит слишком резко и даже грубо. Но инстинкт подсказывал, что эта резкость как-то защищает ее.

Александр Яковлевич в раздумье нагнул голову, медленно шевелил пальцами. В полутьме крупные кисти его белых рук выделялись особенно отчетливо.

— Оксана!

Она мельком взглянула на врача и снова опустила глаза.

— Я мог бы поддержать вашу просьбу, если бы не знал, что это плохо для дела…

— Помощниц у вас и без меня не мало.

— Дело не в количестве.

— Помощницу вы всегда найдете, — продолжала Оксана ломким голосом. — Вы умный, поймете… Я не имею права оставаться рядом… Лучше расстаться. О вас я буду вспоминать с благодарностью. Вы многому научили меня…

Романовский встал и, тяжело поскрипывая половицами, зашагал по горнице.

— Вот что, — сказал он спокойно, — порвите ваш рапорт и забудьте о нем. Никуда я вас отпускать не намерен.

— Я не порву его.

— Порвете!.. У меня достаточно силы воли, чтобы… не мешать вам работать…

Романовский кинул рапорт на стол.

Не прощаясь и не глядя на Оксану, он шагнул к двери, долго не мог нащупать в полумраке щеколду.

Мария Назарова, московская знакомая Петра, добилась своего: отправки на фронт. Пройдя двухмесячные курсы снайперов под Москвой, Мария с пятью подружками приехала на Северо-Западный фронт. Старшей группы была ефрейтор Саша Шляхова, комсомолка из оккупированного врагами Запорожья, получившая за отличную стрельбу именную снайперскую винтовку в подарок от ЦК комсомола.

В группу входили, кроме Маши Назаровой, сибирячка Нина Синицына, прозванная за свои рыжие волосы «Золотым теленком», Зоя Прасолова из Челябинска и две студентки Московского университета — Клава Маринина и Люба Сарычева.

Из эшелона выгружались перед вечером, невдалеке от разрушенной станции. Майор Ларина — политработник снайперских курсов, сопровождавшая девушек, отправилась в штаб фронта, пообещав Шляховой и всем остальным заехать навестить их, как только будут улажены все вопросы.

Попутная машина довезла группу Шляховой до деревушки, где размещался медсанбат дивизии Рубанюка, затем шофер, пристроив девушек в одной из крайних изб, сказал:

— За вами другую машину от командира дивизии пришлют…

Близилась ночь, дивчата озябли, и Шляхова пошла искать избу для ночлега.

Вскоре она вернулась и повела свою группу к крайней избе.

— Принимайте гостей, товарищи! — звонко сказала она, появляясь на пороге.

— Тут и так гостей… со всех волостей, — неласково пробасил голос из темного угла за печкой. Его перебил другой, веский и по-начальственному строгий:

— Отставить!

Из-за стола поднялся круглолицый, коренастый солдат со светлыми волосами, торчащими ежиком.

— Заходите, дивчата. Ничего, как-нибудь потеснимся… Приберите свои манатки, бородачи…

Солдаты, преимущественно пожилые и степенные, из дорожной команды, встретили девушек сперва недружелюбно: и без них было тесно. Но, узнав, что располагаются они ненадолго, согласились потесниться.

С любопытством поглядывая на входивших девушек, солдаты стали складывать в угол инструмент, вещевые мешки, котелки.

— Вам, видать, поужинать, дивчата, надо? — по-хозяйски заботился круглолицый, бывший, видимо, старшим в избе. — Сейчас мы вам стол ослобоним… Кипяточек остался…

— Устроимся, вы не беспокойтесь, — заверила его Шляхова. Обязанности старшей она выполняла не без гордости. — А от кипятка не откажемся…

Девушки сильно устали и проголодались. Скинув шинели, они расположились вокруг стола и дружно принялись за консервы. Солдаты, не желая им мешать, уселись в сторонке, на полу и у печи.

Солдат с темной щетиной на небритых щеках и вислыми усами поставил на стол большой черный чайник с кипятком.

— Вы что же, дочки, по связной линии на фронт? — поинтересовался он.

Это был тот самый солдат, который встретил девушек так негостеприимно.

— Нет, мы не связистки, — ответила Мария, посмотрев на него через плечо.

— И, видать, не милосердные сестры… — высказал догадку солдат.

— Мы с банно-прачечного…

Девушки дружно рассмеялись. Солдат, не желая оставаться в долгу, тем более, что к разговору прислушивались его товарищи, притворно вздохнул:

— Многовато нынче девок на фронте… В первую германскую меньше было…

— Мы снайперы, — сказала Мария. — Понятно?

— Ишь ты! — то ли с уважением, то ли с недоверием процедил солдат. — Стало быть, и стрелять умеете?

— Они и тебя еще, Осип, научат, — вмешался круглолицый. — Что ты пристал к дивчатам? Дай им спокойно повечерять.

— Я не мешаю.

Солдат прикурил от коптилки погасшую самокрутку и с достоинством отошел к печке.

— Нет, ты брось! — сказал он кому-то приглушенным, ворчливым голосом. — При лазарете или там, при связи, одно… Это акурат бабье дело…

— Да-а, — задумчиво говорил тем временем девушкам круглолицый солдат. — Это верно, что такой войны еще не бывало…

И, следуя каким-то своим затаенным мыслям, вслух размышлял:

— Конечно, снайперскому делу ловчей нашего брата, мужика, учить… Опасное оно дело…

Говорил он доброжелательно, с уважением поглядывая на девушек, но было заметно, что и он не слишком доверяет их военным способностям.

С рассветом солдаты ушли на работу, и в избе стало просторнее.

Девушки сидели у замерзшего окна, поочередно дышали на стекло, чтобы видеть улицу, и вскакивали при появлении каждой машины.

Наконец, уже в полдень, у крыльца остановилась полуторка. Саша выбежала из избы, за ней высыпали остальные:

Атамась, в белом, перетянутом ремнем полушубке, в добротных валенках, заглушил мотор и неторопливо вылез из кабины. Он обежал живыми черными глазами стройных дивчат в ладно подогнанных военных гимнастерках и довольно усмехнулся:

— Сдается, акурат по адресу. Это вас везти?

— Если вы от командира дивизии, то нас, — ответила Саша нетерпеливо: на морозном ветру стоять было холодно.

— А хто тут у вас за командира?

Атамась держался с великолепным достоинством, отлично понимая: по тому, как он, бывалый фронтовик, отнесется к новичкам, будут судить о всей дивизии полковника Рубанюка.

— Вы, товарищи дивчата, зря вот на холоде торчите, — с покровительственным видом заметил он, извлекая из кабины ватный стеганый чехол для радиатора. — Зайдэм в хату, там и договорымось…

Он открыл мотор, покопался в нем, попробовал ногой скаты. Потом залез в кузов, старательно расстелил сбившуюся солому, а войдя в избу, еще раз поздоровался.

— Командыра дывызии прывиз, — сказал он словоохотливо. — Тилькы у ных зараз совещание, нэ змоглы прыйты.

— Землячок? — спросила Шляхова, радуясь тому, что услышала родной язык.

— А вы звидкиля?

— 3 Запорижжя.

— А я з Ахтыркы. Будемо знайоми.

— Грийтэся та поидемо, — сказала Шляхова.

— Мы давно вас ждемо.

Атамася задел требовательный, начальнический тон, каким разговаривала с ним, ординарцем командира дивизии, водителем первого класса, эта дивчинка.

— Легко сказать: «поидемо»! — произнес он самолюбиво. — Сугробы понаметало такие… Не ручаюсь…

— Доедем!

— С таким орлом и не доехать! — польстила Атамасю Зоя Прасолоза. — Вы, наверно, давно на фронте?

Атамась промолчал. Он вспомнил все разговоры, которые слышал в штабе дивизии о предстоящем приезде девушек-снайперов, и сейчас, разглядывая лица этих самоуверенных, щеголевато одетых дивчат, мысленно заключил: «Нажылы на свою голову морокы. Верно командыры казалы»… Но Атамась помнил и наказ полковника Рубанюка: «Доставить в порядке…»

— Давайте собираться, девочки, — приказала Шляхова.

— То, раз так, время терять не будемо, — решил Атамась, поднимаясь. — Смеркается рано.

— Вот это деловой разговор, — одобрила Мария.

За деревней, едва отъехали километра два, машина, как и предвидел Атамась, увязла в снегу.

Девушки даже обрадовались этому: они сразу, едва только выехали из деревни, стали зябнуть.

Сугробы намело глубокие, понадобилось немало усилий, чтобы вытащить машину.

Но через некоторое время грузовик снова влетел в рытвину, занесенную снегом, и повозиться около него пришлось еще дольше. К штабу батальона, где должны были разместиться снайперы, добрались лишь поздним вечером, в темноте. У контрольного поста, из кустарника, окликнули:

— Привез, Атамась?

— Так точно, товарищ капитан!

К машине подошел капитан. Он, видимо, ждал давно и изрядно замерз. Молча наблюдая, как девушки выбираются из кузова, капитан постукивал ногой об ногу, потом, также молча, повел их куда-то узенькой тропинкой, протоптанной в снегу между высокими елями.

Он шагал быстро, девушки едва поспевали за ним, и по его пренебрежительному молчанию и отрывистым фразам Саша Шляхова заключила, что капитан не очень-то рад их приезду.

— А хозяева не очень-то приветливы, — шепнула она Марии.

— Даже не поинтересовался, как доехали, — вполголоса откликнулась та.

Впрочем, девушкам сразу же пришлось изменить свое мнение о гостеприимстве фронтовиков, как только они попали в подготовленный для них блиндаж. Жарко натопленная печка, чисто вымытые деревянные полы, аккуратные нары… На столике стояла даже керосиновая лампа, настоящая лампа со стеклом, вместо коптилки из снарядной гильзы.

— У вас все так… хорошо устроены? — спросила капитана Клава Маринина, поведя рукой вокруг.

— Обстроились, — уклончиво ответил тот. — Живем здесь давно.

Сейчас, при свете лампы, капитан выглядел не таким угрюмым, как вначале показалось девушкам. Смуглое, тщательно выбритое худощавое лицо его, с коротко подстриженными темными усами над сухими тонкими губами, было бы мало приметным, если бы его не украшали удивительно выразительные спокойные глаза. Черные, влажно-блестящие, они сразу же приковали к себе внимание девушек: так привлекательна была в них жизнерадостная, немного лукавая усмешка.

Капитан присел на корточки, подбросил в жарко полыхающую печь-времянку березовых чурок.

— В ведре чистая вода, — сказал он, выпрямляясь. — Можете с дороги умыться. Потом ужин принесут.

Капитан прикурил от головешки и вышел. Вернулся он через полчаса в сопровождении двух солдат. Они принесли котелки, термос с ужином, покрыли стол чистым куском полотна и, с откровенным любопытством посмотрев на девушек, ушли.

— Садитесь! — предложила Саша капитану, когда девушки разлили в ярко начищенные котелки дымящийся наваристый борщ.

— Спасибо! Ужинал.

Капитан присел на нарах, в сторонке, и, больше не обращая внимания на девушек, углубился в газету, вернее в обрывок газеты, так как остальная часть ее была, видимо, уже использована на самокрутки.

— Вот это борщ! — похвалила шепотом Люба Сарычева.

— Я такой, только дома ела, — тоже шепотом откликнулась Шляхова.

За дверью блиндажа послышались шаги. Кто-то осторожно спускался по ступенькам, затем пошарил рукой, отыскивая щеколду.

Капитан встал и открыл дверь. Высокий, худой человек, в плащпалатке, накинутой поверх шинели и завязанной под подбородком, шагнул вперед, огляделся и неожиданно пропел фальцетом:

— Мой крик невольный восхищенья!.. Какой волшебник живет в таком раю?..

С музыкальным слухом у пришедшего было явно неблагополучно, к тому же вместо «р» у него получалось грассирующее «г» — «кгик», «гаю» — и столь неожиданным и комичным было его появление, что все в блиндаже рассмеялись.

Засмеялся и вошедший.

— Олег Сергеевич Гепейников, — отрекомендовался он все в том же полушутливом тоне. — Фотокогеспондент агмейской газеты.

Он только сейчас заметил капитана и приветственно поднял руку:

— Капитану Касаткину! Знаменитому снайпегу!.. Репейников развязал шнурки плащпалатки, аккуратно сложил ее и потер озябшие руки.

— О! Гогячий чаек! — воскликнул он, увидев пар над котелками, стоящими на печке.

— Садитесь! — предложила Мария, подвигаясь и уступая место.

Повторять приглашение не требовалось. Репейников, достав из своей объемистой полевой сумки жестяную кружку, подсел к столу, шумно отдуваясь, принялся потягивать крепкий горячий чай.

— Я водохлеб, — общительно пояснил он между двумя глотками. — Пгошу не обижаться… Кипяточек весь выдуем… Шедевг, а не чай!..

Он болтал без умолку, и через несколько минут все уже знали, что до войны он работал на Потылихе, на кинофабрике, сперва монтажером, потом оператором, на фронт попал с ополчением, а недавно его взяли в армейскую газету.

— Москвичи есть? — сыпал он вопросы. — Есть? Чудесно! Я жил на Смоленском бульваге… Иван Семенович Козловский у меня часто в гостях бывал… Очаговательный человек… Я вам снимки покажу. Мы вдвоем…

Он спохватился и полез в сумку. Вытащил газету, протянул ее капитану:

— Еще не читали? Сегодняшняя. Посмотгите на пегвую стганицу…

Девушки с любопытством посмотрели из-за плеча капитана в газету.

Репейников извлек из сумки еще один экземпляр, протянул им.

— Узнаете?

Фотоснимок изображал капитана Касаткина, прильнувшего к оптическому прибору снайперской винтовки. Подпись под фотографией Мария прочла вслух:

— «Снайпер капитан Касаткин в засаде. За время боев у населенного пункта Эн он уничтожил сорок девять гитлеровцев».

Лица девушек быстро повернулись к капитану.

— Ну, как? — осведомился Репейников с таким значительным видом, словно это он, Репейников, уничтожил столько фашистов.

— Плохо, — коротко сказал Касаткин. — Смеяться будут.

— Это почему же? — удивленно подняв бровь, спросил фотокорреспондент. — Чудесный кадг. Чегез светофильтг снимал… Смотрите, как облачка пгогаботались.

— Про облачка судить не берусь, — перебил Касаткин. — Вам виднее. Но какая же, к шуту, это засада, когда вы меня у штабного блиндажа щелкали? Так бы и написали… Читатель, думаете, не разберется? В засаде, а… фотограф впереди снайпера… Ерунда!

— Ах, вы вот о чем! — успокоенно протянул Репейников. — Это пустяки… В искусстве это газгешается…

Мария и ее подруги спора не слушали. Перед ними был сам Касаткин, прославленный снайпер, о котором им приходилось так часто слышать на курсах, и они сейчас разглядывали его с величайшим любопытством и восхищением.

— Вы тот самый Касаткин? — воскликнула Люба Сарычева. — Вот вы какой!

— Обыкновенный…

Стены блиндажа вдруг затряслись от близкого разрыва. Репейников вскочил, лицо его вытянулось.

— Агтиллегийский обстгел, девушки! — крикнул он. — Я газведаю…

Он схватил шапку, шинель и молниеносно исчез за дверью.

— Это нас обстреливают? — шепотом спросила Мария.

— Нет. Километрах в трех бросил, — успокоил Касаткин. Слева, затем через минуту справа, еще ближе, разорвались два снаряда. Капитан взглянул на ручные часы:

— Аккуратные! В двадцать ноль ноль обязательно шум поднимают. Хоть часы проверяй.

— И это надолго? — спросила Саша Шляхова. Ей, как, впрочем, и остальным девушкам, было не по себе.

— Сейчас прекратят, — уверенно произнес Касаткин. — Балуются…

Он не ошибся. Сделав еще три-четыре выстрела, противник смолк.

Репейников появился спустя несколько минут, с бравым видом объявил:

— Ничего опасного, девушки. Можете спокойно пить чай.

В ответ раздался дружный хохот.

— Вот спасибо, — давясь от смеха, сказала Люба. — Если бы вы не успокоили, мы бы от страха тоже в щели полезли.

— В щели?

Репейников осмотрел свою измятую, вывалянную в снегу шинель, отряхнулся и смущенно сказал:

— Агтобстгел не пегевагиваю…

— Его никто не любит, товарищ техник-лейтенант, — утешил его Касаткин.

Он заметил, что кое-кто из девушек стал клевать носом, и поднялся:

— Ну, пусть гости отдыхают. Пойдемте, товарищ техник-лейтенант.

Полковник Рубанюк с утра поехал на командный пункт Каладзе. Пробираясь в его низенькую землянку, он столкнулся с Путревым.

— Что у вас за трескотня на левом фланге? — спросил он замполита.

— У Лукьяновича что-то немцы шумят. Командир полка связывается с ним.

Каладзе, зажав между плечом и щекой телефонную трубку, слушал и одновременно вертел цыгарку.

— Что там? — спросил Рубанюк, сбрасывая полушубок и присаживаясь на скрипящую дощатую кровать.

— Два немца к Лукьяновичу перебежали, — доложил Каладзе, кладя трубку. — Ну, по ним — свои же…

— Любопытно. Пусть ко мне в штаб направят.

— Приказал, товарищ полковник.

— Девушек устроил хорошо?

Каладзе поморщился:

— Устроил… Секретаря партбюро пришлось переселить. А вообще, товарищ полковник, что я делать с ними буду? Мне солдаты нужны, а не…

— Хорошо! Отдадим Сомову, — предостерегающе сказал Рубанюк. — Потом просить станешь — не дам.

— Будут только передний край мне демаскировать.

— Вишь! Требуешь людей, а смотри-ка, батенька, какой разборчивый, — разведя руками, сказал Рубанюк. — Они школу специальную закончили. Где ты таких получишь? И ты страху на них не нагоняй. Пороху они, насколько знаю, еще не нюхали.

Он встал, привычным движением провел ладонью по волосам и сказал:

— Ну-ка, Путрев, свяжись с Яскиным, пусть дивчат пришлет сюда, а мы с командиром полка потолкуем…

Девушки прибыли через час. Они вошли чинно и тесно разместились на ящиках, заменявших в землянке мебель. Капитан Касаткин встал у входа.

— Садитесь, капитан, — сказал ему Рубанюк с улыбкой.

Мария во все глаза глядела на командира дивизии. Узнав, что фамилия командира дивизии Рубанюк, она весь день с нетерпением ожидала встречи с ним. «Как поразительно похож командир дивизии на Петра, когда улыбается, — невольно отметила она. — Конечно, это родной брат Петра!»

— Кто же у вас старший? — спросил Рубанюк, и взор его задержался почему-то на Марии.

— Шляхова старшая, — ответила она и оглянулась на Сашу.

Шляхова встала. Пристальные, испытующие взгляды командиров смутили девушку, и она, покраснев, села. Мария незаметно толкнула ее локтем. Саша снова поднялась и охрипшим голосом доложила:

— Ефрейтор Шляхова.

Рубанюк смотрел на нее внимательно и добродушно.

— Ну, рассказывайте, как добрались, — сказал он. — На фронте никто из вас раньше не был?

— Нет, товарищ полковник.

— Понятно.

— Коммунистки есть среди вас? — поинтересовался Путрев. — Члены или кандидаты партии?

— Нет, но будут, — уверенно произнесла Шляхова. — Все мы комсомолки.

— И это неплохо…

Каладзе, молча и скептически слушавший краткие ответы девушек на вопросы Рубанюка о снайперской учебе, о Москве, улучил момент и, лукаво поблескивая глазами, задал вопрос Нине Синицыной:

— Вот вы, девушка, можете мне сказать?.. Находитесь в засаде, — Так? Тихо. Никто не стреляет. Пушки молчат, стрелки молчат. Так? Как вы будете пристреливать свою винтовку? Умеете пристреливать?

Нина перехватила его смеющийся, устремленный на замполита — взгляд и, сердито дернув головой, поднялась, нахмурила брови.

— Практическую пристрелку я произведу раньше, — уверенно проговорила она. — Во время артиллерийской подготовки или… когда бойцы стреляют.

— А если они не стреляют? — допытывался все с той же насмешливо-снисходительной улыбкой Каладзе.

— А я их попрошу, они постреляют.

— Как, Касаткин? — спросил Рубанюк.

— Выход правильный, товарищ командир дивизии. Я так часто делаю.

— У меня еще вопрос, — не сдавался Каладзе. Он обежал глазами сосредоточенные, напряженные лица девушек. — Вот вы, — кивнул он Клаве Марининой. — Ваша огневая позиция выше цели. Например, на горке. Влияет это на дальность полета пули?

— Где это ты горки здесь нашел? — вмешался Путрев.

— Ничего, я отвечу, — сказала Клава.

Она, искоса поглядывая на капитана Касаткина, неторопливо, с видимым удовольствием рассказала, как определяется угол прицеливания, в каких случаях происходит перелет или недолет пули.

— Разрешите, товарищ командир дивизии? — Мария встала, слегка побледнев. — Может быть, нехорошо, но я скажу… Наши курсы красным знаменем награждены. От ЦК комсомола… Именное снайперское оружие у нашей старшей… За отличную стрельбу… Почему же товарищ майор все время усмехается недоверчиво? Проверьте практически, что мы знаем…

Каладзе шутливо поднял обе руки.

Блеснув глазами в его сторону, Рубанюк сказал:

— Что ж, справедливая обида. Пожалуй, отправим девушек в полк Сомова. Так, Касаткин?

Каладзе встрепенулся:

— Пушки — Сомову, трофейные автоматы — Сомову… Минометная батарея — Сомову… Нет, Иван Остапович, не выйдет…

Рубанюк засмеялся и погрозил пальцем:

— То-то!..

«Иван Остапович, — подумала Мария. — Ну, ясно — брат!»

Полковник поднялся из-за столика, высокий и плечистый, и, протянув руку, снял с колышка свой полушубок. В эту минуту вошел начальник штаба и доложил, что из батальона доставили перебежчиков. Рубанюк снова повесил полушубок на место.

— Разрешите нам идти? — обратилась к нему Шляхова.

— Пленных еще близко не видели? — ответил ей вопросом Рубанюк. — Оставайтесь. Это особенные. Образца сорок третьего года…

Немцы вошли довольно бодро, приложили руки к пилоткам и застыли. Девушки разглядывали их с нескрываемым любопытством; до сих пор им приходилось видеть пленных только на газетных снимках и в киножурналах.

— Так, значит, надумали кончать войну? — спросил Рубанюк и повторил вопрос по-немецки.

Низенький и тощий солдат с шарфом на шее, радостно кивнув, извлек из-за обшлага шинели пропуск на русском языке и предъявил. Его товарищ, сумрачно отвернув полу трубой брезентовой робы, тоже полез в карман за пропуском.

— Гитлер пльохо, — сказал низенький сипло. Он что-то затараторил, выразительно жестикулируя, тыча грязной рукой в робу товарища, в свои стоптанные башмаки.

Рубанюк, выслушав его, повернулся к начальнику штаба:

— Дайте ему бумагу, карандаш. Он хочет начертить схему огневых точек возле города и расположение складов, офицерских квартир.

Пока немец старательно что-то рисовал, полковник пояснил девушкам:

— Оба из обслуживающей команды. На передовую выгнали их два дня назад. Ругают своих офицеров, генерала…

Немец в брезентовой робе показал на свой воротник, махнул в сторону города:

— Там тьопло… Мьех.

Низенький, тыча карандашом в какой-то квадратик на своем чертеже, яростно требовал:

— Бух-бух!.. Пушка… Самольот… Генерал фон Рамштейн… Квартир… Подвал… бункер… никс… Генерал капут… Казино. Зеке ур официрен тринкен шнапс… Бух, бух!

— Понятно? — спросил Рубанюк смеясь. — Советует накрыть огнем квартиру генерала и офицерское казино. Там по вечерам офицеры пьют…

Немцы дружно закивали.

— Ну, товарищи! — Рубанюк повернулся к девушкам. — Не делайте, конечно, заключений, что все солдаты у Гитлера настроены уже так… Это первые ласточки. А теперь отдыхайте. И… желаю успеха.

— Нас оставят вместе? — задала вопрос Шляхова. — Мы просим.

— Хорошо. Будете в распоряжении капитана Касаткина. При нем не следовало бы говорить, да уж придется… Весьма опытный и умелый снайпер. Прошу, как говорится, любить и баловать.

— Есть! — нестройно ответили девушки.

Когда они вышли, Шляхова сказала Марии тихонько:

— Что ты хвастаться начала? Знамя, оружие…

Мария, пропустив упрек мимо ушей, со вздохом произнесла:

— Лучше б нам не показывали этих фрицев.

— Почему?

— Мне все проще казалось: появится немец, я возьму его на мушку и выстрелю. А теперь перед глазами будут вот эти… Они же не виноваты, что Гитлер погнал их против нас. Подумаю об этом, и рука дрогнет.

Шляхова строго посмотрела в разгоряченное лицо подруги:

— У меня не дрогнет. У фашистов же не дрожали руки, когда они швыряли бомбы на мое Запорожье… На эшелоны с детишками, на госпитали.

Рано утром Касаткин повел девушек в роту.

Шли по негустому, залитому ослепительно яркими солнечными лучами хвойному лесочку.

— Чем не подмосковный бор? — спросил Касаткин, поведя рукой. — Сейчас бы по парочке лыж… И — э-эх!

В лесу действительно было чудесно, тихо. Лишь где-то, севернее, время от времени глухо погромыхивало: «Гу-уу… Гуу-уу…»

Под валенками хрустел снег, с одной ели на другую суетливо перепархивала сорока, и когда она усаживалась на мохнатую, отягощенную снегом ветку, сыпалась серебристая пыльца. Сорока, избочив голову, лукаво глядела на людей, шагающих по тропке, и, дав им приблизиться, с шумным стрекотанием ныряла под опушенные снегом кроны елей, чтобы через мгновенье выпорхнуть впереди.

Девушки всей грудью вдыхали обжигающий воздух, такой крепкий, что от него, как от вина, кружилась голова. Возбужденные и этим воздухом, и великолепием ясного зимнего утра, они с необычайной полнотой чувств воспринимали все, что видели вокруг. От деревьев и разросшегося у их корней молодняка ложились на искрящийся снег мягкие тени. В просветы виднелась, то приближаясь, то удаляясь, неширокая река, местами укрытая толстым снежным покровом.

Мария оглянулась на подруг. Похорошевшие от мороза и ходьбы, с густым инеем на бровях и ресницах, они были под стать и ослепительно сверкающему зимнему утру, и этому девственно чистому снежному лесу.

— А здорово, дивчата! — воскликнула Мария. — Была бы я художницей… такими бы красавицами вас изобразила…

— Ты же не художница, — резонно возразила Нина Синицына.

— Девочки, взгляните, кто идет! — воскликнула Шляхова. Все оглянулись. По тропинке догонял их техник-лейтенант Репейников. Он очень торопился; полы его плащпалатки, подвязанной на шее, развевались, как крылья.

— Ну, берегитесь, — предупредил капитан Касаткин. — Замучает.

Репейников махал рукой, что-то кричал. Наконец он настиг девушек.

— Чегт знает что такое! — проговорил он, запыхавшись. — Чуть вас не пговогонил… Ф-у-уу… Мчался, как гысак на ип-подгоме…

Он снял ушанку и вытер ею лоб. Деловито оглядывая группу, прикидывал, откуда лучше снимать: опустился на колено, прищурил глаз, встал, отскочил в сторону, снова присел.

Девушки с любопытством наблюдали за ним. Заметив, что фотокорреспондент извлекает из-под шинели «лейку», Клава Маринина спросила:

— Вы нас не для газеты собираетесь снимать?

Репейников солидно кивнул:

— В агмии вы пегвые девушки-снайпегы…. Упустить такой кадг!..

— Так мы же ничем себя еще не проявили, — смущенно сказала Шляхова. — Только пленку зря израсходуете.

— Хогошо, — согласился Репейников. — Я щелкну себе на память. Для фгонтового альбома. А откгоете боевой счет, будет видно…

— Вы с девушками как-нибудь в засаду сходите, — не без ехидства предложил Касаткин. — Вот это будет кадр!

Репейников, сделав несколько снимков и пообещав навестить девушек на новоселье, повернул обратно. Прошли еще немного, и Касаткин остановился.

— Сейчас будет простреливаемая зона, — предупредил он. — Держитесь поближе к деревьям и не скучивайтесь. Кидает сюда частенько…

Вышли к опушке. Деревья здесь были иссечены осколками и пулями, одна сосна наполовину обгорела. Там и сям, пригибаясь и прячась в кустарнике, ходили солдаты.

— Немцы нас видят? — спросила почему-то шепотом Люба Сарычева.

— В бинокль могут видеть.

Став за деревьями, девушки жадно смотрели на открытую, залитую ярким солнечным светом местность.

Километрах в четырех впереди лежал город. Почти рядом в легкой морозной дымке вырисовывались фабричные трубы, купола церквей, крыши строений. Это был старинный русский город, о котором так много все слышали. Сейчас там находились враги.

Касаткин дал девушкам возможность немного постоять, осмотреться. Он умышленно привел их сюда, хотя была и другая, менее опасная дорога: пусть ознакомятся с обстановкой ещё до того, пока им придется выйти на передний край.

Минут двадцать спустя он вывел девушек кустарником к неглубокой, занесенной снегом и заросшей сосновым молодняком лощине. Искусно замаскированные, бугрились кое-где еле заметные холмики. Отмечая расположение землянок, словно из-под земли, тянулся дымок; за кустами слышался глухой говор.

— Складывайте пока вещевые мешки, — сказал Касаткин, — а я узнаю у командира, где он вас разместит.

— Товарищ капитан! — остановила его Клава Маринина. — Поглядите…

Она показала в сторону крайней землянки. На снегу около входа старательно было выложенно из лапок зеленой хвои:

Касаткин довольно улыбнулся:

— Автоматчики — народ гостеприимный.

Велев девушкам подождать, он побежал, придерживая рукой планшетку, к землянке; пригибаясь, вошел в нее.

Сидевший на корточках у печки коренастый боец приподнялся, поправил ушанку и козырнул.

— Для дивчат? — спросил Касаткин, оглядывая добротные бревенчатые стены и чисто подметенный деревянный пол.

— Так точно! Для снайперих.

— Хороша землянка, — одобрил Касаткин. — А ты за истопника?

— Топлю вот. Вечером, наверно, заявятся. Лейтенант наш говорил.

— Пришли уже.

Солдат торопливо взялся за веник, сгреб щепки. Девушки ввалились шумной ватагой, с наслаждением освободились от вещевых мешков, поставили винтовки.

— Кто тут до нас жил? — поинтересовалась Шляхова, осматриваясь.

— Ее сами командир роты с ординарцем занимали, — сказал солдат.

— Девушки, это, пожалуй, не годится, — беспокойно проговорила Шляхова. — Надо нам свою хату строить.

Девушки дружно поддержали ее.

Шляховой и Марии тут же поручили сходить к командиру роты, познакомиться и обо всем договориться.

Землянка, в которую перебрался командир, была значительно меньше и хуже.

Командир автоматчиков, молоденький лейтенант, сидел у рации босой, в расстегнутой гимнастерке, без поясного ремня.

Появление девушек было для него полной неожиданностью. Медно-смуглое лицо его с бойкими глазами стало медленно наливаться краской. Пряча под себя ноги и приглаживая буйные, всклокоченные волосы, он то смущенно поглядывал на щеголевато-подтянутых девушек, то исподтишка метал свирепые взгляды на пришедшего с ними солдата.

Саша и Мария переглянулись и, поняв друг друга, сделали вид, что ничего не замечают.

— Мы на минуточку, товарищ лейтенант, — предупредила Шляхова, пряча улыбку, растягивавшую ее губы. — Во-первых, от всех девушек спасибо за гостеприимство. Во-вторых, не можете ли вы нам помочь? Хотим свою землянку строить.

Она рассказала, какую именно помощь хотели бы получить девушки от автоматчиков.

Поеживаясь и думая главным образом о беспорядке в своем туалете, лейтенант сказал, избегая лукавых глаз Марии и Саши:

— Мы вас вечером ждали.

— А мы уже здесь.

— Помочь — поможем, а только и в моей землянке могли бы остаться.

— Нет, зачем же!

— Никаноров, найти ординарца, — приказал солдату лейтенант. — Пусть все сделает… Нет, пускай ко мне явится…

Мария и Саша выскочили из землянки.

— Вот врасплох застали беднягу.

— Тсс! Слышит…

К оборудованию землянки приступили, не мешкая. Ординарец командира притащил несколько лопат, пилу, топоры, лом. Молчаливый старшина с перевязанной щекой повел к месту, отведенному под землянку снайперов. Здесь два солдата уже долбили мерзлую землю.

Предстояло вырыть довольно глубокую яму, напилить и поднести бревна, оборудовать нары, стол.

Касаткин распределил работу, сам скинул шинель и, лихо поплевав на ладони, взялся за лом. Работа в его сильных, привычных к солдатскому труду руках спорилась легко и быстро.

Мария и Клава Маринина откидывали лопатами комья смерзшейся земли. Остальные девушки пилили деревья в глубине леса.

Работа быстро согрела, но валенки почти у всех промокли, ноги, обернутые тоненькими портянками, закоченели.

— Пальцев и пяток совсем не чувствую, — вполголоса сказала Саша Зое Прасоловой. — Как бы не отморозить.

— Скажем Касаткину? — предложила та. — У меня тоже сильно замерзли.

— Стыдно… Вроде мы неженки…

Но Касаткин, вскоре пришедший проведать «лесорубов», едва взглянув на девушек, скомандовал:

— Костер!

Собрали суховершник, щепки. Касаткин быстро и умело развел огонь.

Сидели вокруг жаркого костра. Зоя первая скинула валенок, стала сушить портянку. Ее примеру последовали остальные.

Касаткин, пристроившись на корточках, смотрел, как девушки растирали ступни ног и потом заворачивали их в подсохшие, горячие портянки.

— Надо вам получше сушить валенки, — сказал он. — В засаде не вытерпите…

К вечеру землянка была почти готова. Незадолго до наступления темноты пришли два сапера, присланные комбатом. Они сколотили нары, вставили раму двери. Шляхова тут же завесила проем двумя плащпалатками.

Уже в темноте Клава и Зоя наломали еловых лапок, застлали ими нары.

— Живем, дивчата! — бодрясь, воскликнула Мария. У нее, как и у других, ныло все тело, закрывались глаза, непреодолимо тянуло упасть на нары.

— Ничего, усталость пройдет, а добрая слава останется, — утешил девушек Касаткин.

В землянке было сыровато. Касаткин, исчезнув на несколько минут, вернулся с железной печкой. Она была еще теплой.

— У лейтенанта занял, — сказал он, и по голосу его можно было догадаться, что лейтенант об этом «займе» пока не знает.

Быстро установив печь, Касаткин сам же растопил ее. Когда загорелись и затрещали березовые чурки, у входа в землянку послышались шаги, негромкое покашливание.

— Разрешите?

В проем двери протиснулись командир роты и его ординарец — оба в тщательно заправленных шинелях, ярко начищенных сапогах, блистая свежими белыми подворотничками.

— Командир отдельной роты автоматчиков лейтенант Камышев, — с достоинством представился лейтенант. — Пришел проверить, как устроились.

Лейтенант деловито постучал по настланным доскам носком сапога, оглядел стены, стол. Взгляд его задержался на печке, на капитане Касаткине.

— Не дымит? — спросил он.

— Пробуем вот, — ответил Касаткин, протирая глаза.

Задерживаться лейтенант не стал и, сказав, что пищу для девушек будут доставлять с ротной кухни, попрощался.

…Ночью Саше Шляховой почему-то пригрезилось, что рядом стоит мать, вкусно пахнет жареной картошкой… Дом, Запорожье…

Ее разбудили странные квакающие звуки, близкие разрывы. Она вскочила, огляделась.

В печурке, под пеплом, еще тлели искры. Светильник из артиллерийского патрона неровно освещал спящих девушек, сложенные в углу вещевые мешки, стоящие рядом винтовки.

Саша разыскала шапку, надела ее, накинула шинель и быстро выбралась из землянки. Она замерла, изумленная представшей ее глазам картиной.

Все небо было расцвечено красными, зелеными, оранжевыми потоками огня. Взлетали и медленно падали ракеты. Казалось, что совсем рядом квакали какие-то гигантские лягушки, и, заглушая их, по временам что-то оглушительно хлопало.

— Вот гады, придумали! — раздался над головой Саши сипловатый голос. — Понаделали хлопушек, вреда с них никакого, а спать всю ночь не дают.

Саша оглянулась. Около землянки стоял солдат с автоматом и довольно равнодушно смотрел на расцвеченное трассирующими огнями небо.

— Это что?.. Всегда так по ночам? — спросила Саша, почувствовав себя вдруг спокойней от присутствия этого незнакомого пожилого солдата.

— Нет, зачем всегда? Видать, разведка наша наткнулась на них… Переполошился хриц…

— А вы что здесь? Почему не спите?

— Спать в карауле не положено… Лейтенант тут поставил… А вы спите. Сюда не докинет… Мы за бугром…

Саша постояла еще немного и вернулась в землянку. Гулкие хлопки и кваканье продолжались, но Шляхова сильно устала и, уже не обращая внимания на этот грохот, снова крепко уснула.

Касаткин поднял девушек в семь утра. Подождав, пока они умылись и вскипятили себе чай, он повел их знакомиться с расположением обороны.

День был не такой ясный, как накануне. Солнце только изредка появлялось в просветах между дымчатыми облаками, и тогда темнозеленая хвоя елок на короткий миг становилась светлее.

Вокруг стояла тишина, и Саше казалось сейчас сном все, что она слышала и видела ночью. Но на снегу темнели угольные пятна разрывов, одна землянка, близ первой линии траншей, была разворочена до самого основания.

— Тристакилограммовая, не меньше, — вслух определил Касаткин, косясь на вздыбленные бревна и оголенные корневища росшего когда-то здесь дерева.

— Это второго дня еще, товарищ капитан, — сказал солдат с забинтованной головой и большим синяком на бледном, заросшем лице. — Когда шестерка «юнкерсов» налетела…

— А, Боровков? Здравствуй! — отозвался Касаткин. — Тебя тоже достало?

— Зацепило малость…

Касаткина знали многие солдаты, знал и он их. Вообще чувствовал он себя здесь как дома, отлично был знаком с расположением каждой роты и легко наметил девушкам удобные и выгодные огневые позиции. Он помог им составить стрелковые карточки, объяснил, как лучше маскироваться, и, когда вся группа собралась около командного пункта батальона, сказал:

— Будете завтра действовать самостоятельно. К этому и готовьтесь. Чем сумел, помог…

Отогревались в блиндаже командира стрелковой роты. В блиндаже сидели связные, два младших лейтенанта, и девушки чувствовали, что все приглядываются к ним настороженно и недоверчиво. Понял это и Касаткин.

— Дивчата попались вам боевые, — сказал он, причем так громко, чтобы слышали все. — Заставят фашистов на пузе ползать. А то эти нахалы у вас здесь как на бульваре разгуливают.

— Ну, что ж. Как говорится, ни пуха ни пера, — сдержанно сказал командир роты.

С вечера майор Каладзе, позвонив комбату Лукьяновичу, предупредил:

— Там у тебя завтра снайперихи на «охоту» выйдут. Учти, пусть за боевое охранение не лезут… Утащат фашисты какую-нибудь, нам с тобой хозяин головы поотрывает.

— Днем не утащат. Сам буду в роте…

Касаткин появился в землянке у девушек в три часа ночи с ворохом белых маскировочных халатов. Зоя Прасолова, которой выпало ночное дежурство, молча разбудила подруг.

— Товарищ Прасолова, вы куда наряжаетесь? — удивленно спросил Касаткин, заметив, что Зоя, подобрав свои стриженные под мальчика каштановые волосы, стала облачаться в маскировочный халат.

— Как куда?

— Кто за вас дежурить будет?

Зоя умоляюще посмотрела на капитана.

— Почему же я одна должна тут оставаться?

— Прекратить пререкания! — резко сказал Касаткин. — Останетесь вместе со своей парой, Сарычевой.

Он повел группу в расположение стрелковой роты.

За темным перелеском беспрестанно взлетали, сея вокруг мертвый, неприятный свет, немецкие ракеты, и тогда четко были видны силуэты мохнатых елей, протоптанная в снегу тропка, полузанесенные снегом землянки.

Ночь стояла на редкость тихая, только где-то, значительно правее невидимого сейчас города, время от времени выщелкивали неровные очереди крупнокалиберные пулеметы да очень высоко в черном небе гудели самолеты.

Шагали молча, каждая была погружена в свои мысли. Саше Шляховой вдруг припомнилось, как она в детстве больше всего боялась темноты и, стараясь выработать в себе храбрость, несколько раз заставляла себя часами сидеть в темной комнате.

Мария вспомнила свой разговор с Петром Рубанюком о фронте. Сейчас, испытывая невольный страх перед тем, что ей предстояло, девушка думала о Петре с легкой завистью: ему-то ничего не страшно. Ей было приятно знать, что ходит где-то по земле, под этим же самым небом, такой чудесный, сильный человек, ее друг. От этого, думалось Марии, и она становилась сильнее и лучше и теперь, когда шла, старалась ступать твердо, вдавливая в снег свои валенки.

Дошли до блиндажа командира роты. Касаткин ушел с двумя девушками на левый фланг, а Саша Шляхова и Мария в сопровождении солдата добрались в один из взводов.

Надо было до наступления рассвета вырыть окопчик, подготовить запасную и ложную позиции. Подруги извлекли из брезентовых чехлов лопатки, сгребли снег с земли. Верхний ее слой, пропитавшийся влагой и затем замерзший, был тверд, как кремень. Мария принялась долбить его, время от времени отдыхая и прислушиваясь.

В нескольких шагах слева, в дзоте, в окопах и ходах сообщения, слышались приглушенные голоса, кашель. Где-то сзади поскрипывали по снегу полозья, фыркала лошадь. Видимо, по ночам подвозили боеприпасы и продовольствие к самой передовой. Под покровом ночи текла обычная фронтовая жизнь, к которой привыкли и стрелки и ездовые и которая давно стала для них буднями. Но девушки воспринимали каждый звук, шорох как нечто совершенно новое в их жизни, и эта новизна ощущений и волновала и настораживала их.

Глубже земля оказалась более рыхлой, но в полушубке работать было неудобно и жарко. Дело подвигалось медленно.

— Стрелять в полушубке будет несподручно, — шепотом сказала Мария.

— Ничего. Ты будешь наблюдать. Первой стреляю я.

Незадолго до рассвета все было готово. Девушки старательно замаскировали окопчик, положили патроны так, чтобы они были под рукой.

Пасмурное, угрюмое утро долго боролось с ночным сумраком, потом перед глазами девушек стали постепенно возникать очертания предметов: покрытая изморозью консервная банка возле дзота, ломаная линия ходов сообщения, колья с заиндевевшей колючей проволокой, расщепленное снарядом дерево. Город еще тонул в мглистой дымке, но вскоре уже можно было различить фабричную трубу и серое здание вокзала с разрушенной водокачкой, приземистые цейхгаузы.

Ветер гнал по полю снежную пыль, шевелил обрывок бумаги, наполовину примерзшей к насту. Надо было точно знать направление ветра, плотность воздуха. Девушки ничего не упустили. Рассчитав все, что было нужно, Саша протерла стекло оптического прибора и застыла у винтовки. Мария последовала ее примеру.

Стена из снега, воздвигнутая врагом впереди своих окопов, скрывала их расположение, но девушки готовы были ждать сколько угодно: не могло же случиться так, что за весь день на вражеской стороне никто не появится!

Подруги лежали довольно долго. Мария раздумывала теперь о самых прозаических вещах. Валенки ее оказались великоваты, и в них следовало бы положить соломенные стельки — так делали другие… Зоя взяла у нее протирку и забыла вернуть; как бы не потерялась… У Нины надо будет попросить крем и смазать на ночь лицо. От ветра и мороза кожа стала сильно шелушиться; Касаткин, наверно, потому и улыбался, глядя вчера на нее…

Мария думала о том, что хорошо будет после войны собраться всем вместе дома, на Арбате. Придет с завода отец, и она представит ему всех своих фронтовых друзей и обязательно — Касаткина. Будут пить чай… Мама, конечно, постарается блеснуть своим искусством и испечет хворост. Она делала это очень искусно.

Вспомнив о еде, Мария ощутила вдруг голод. Она плохо ужинала накануне и не позавтракала утром, — не хотелось так рано есть.

Стала затекать нога, и Мария хотела переменить положение, но в это мгновенье из траншеи крикнули:

— Дочки, фриц!.

Мария быстро обежала глазами неприятельские позиции. В проеме снеговой стены показалась какая-то фигура. Судя по плащу и высокой фуражке, это был офицер.

— Видишь? — шепнула Мария пересохшими губами.

— Вижу.

— Бей!

Саша, ощутила, как у нее часто и сильно заколотилось сердце, оледенели ступни ног. Она так и не смогла выстрелить, и офицер исчез.

— Ты не волнуйся, — прошептала Мария. — Бей не спеша…

Минуты три спустя в том же проеме снеговой стены показался другой гитлеровец. Он шел не торопясь, изогнувшись под тяжестью мешка.

Мария впилась в оптику.

— Ну, Сашенька!

Саша сжала губы, затаила дыхание и плавно нажала на спусковой крючок. Упругий толчок отдался в плече. Саша зажмурила глаза.

Мария увидела: мешок выскользнул из рук солдата. Неестественно взмахнув руками, он сел, потом повалился на землю.

— Попала! — возбужденно закричали из траншеи. — Молодец, дочка!..

Усатый пожилой солдат в белой каске, с морщинистым лицом, выглянул из соседнего окопа.

— Что ж ты испужалась? — успокаивающе говорил он, глядя на Сашу добрыми, несколько удивленными глазами. — Ты не пужайся… Сейчас за убитым придут… Еще давай.

— Наблюдай теперь ты, Саша, — попросила Мария. — Сниму, если появятся.

— Появились, — откликнулась Шляхова чужим, хриплым голосом. — Видишь?

Два солдата шли во весь рост к упавшему. Один из них в нерешительности остановился. Этого для Марии было достаточно. Она выстрелила.

Из траншеи ликующе кричали:

— Еще! Уу-ух, молодцы дочки!

Саша подумала о том, что немцы уже догадались о появлении снайперов, может быть их наблюдатели уже засекли их с Марией.

— Давай на запасную, — приказала она, овладев собой. — Потом я…

Вжимаясь в снег, Мария стала переползать на запасную позицию. Едва она положила на бруствер винтовку, со стороны немецких окопов яростно застрочил станковый пулемет, затем другой. Низко, над самой головой, засвистели пули. Вобрав голову в плечи и закрыв глаза, Мария слушала, как пули с сухим чмоканьем впивались сзади и справа в снежный наст.

«Саша… Сашенька!..» Мысль о том, что подруга не успела уползти, обожгла Марию, и она лихорадочно придумывала, что предпринять.

Пулеметы били почти без промежутков, попеременно, и девушка не смела поднять голову.

— Сигай сюда! — тревожно крикнули ей из дзота. — Шибче!

Было бы сейчас самым благоразумным укрыться от пулеметного огня в дзоте, но тревога за подругу сковала Марию.

Прошла минута, может быть две. В дзоте замолчали. Вверху вдруг прошуршал, удаляясь, снаряд и через секунду разорвался в расположении врага. Урчание повторилось правее, потом пронеслись слева один за другим еще несколько снарядов. Разрывы слились в сплошной грохот.

Немецких пулеметов уже не было слышно, и Мария отважилась приподнять голову. По всей линии вражеских окопов рвались снаряды, вздымались глыбы снега, перемешанного с землей, клубился черный дым.

Мария оглянулась: к ней подползла Саша. Вместе они бросились к дзоту. Маскировочный халат Марии зацепился за деревянную обшивку. Девушка от неожиданности упала, и тотчас же чьи-то руки помогли ей подняться и протиснуться в узкий проход.

Учащенно дыша, подруги присели на землю. Несколько солдат сидели на корточках и с любопытством разглядывали их. Сидеть так, молча, было неудобно.

— Попить у вас есть, ребята? — спросила Шляхова. Солдат с красными припухшими веками протянул ей котелок.

Канонада разрасталась все сильнее: в перестрелку включились немецкая артиллерия, минометы. После каждого близкого разрыва, с потолка сыпалась земля, позвякивали котелки.

— Это из-за вас такая каша заварилась, — сказал солдат, принимая котелок от Саши. По голосу его трудно было определить, осуждает он или одобряет девушек.

— Из-за нас? — спросила Мария.

— Не слышите разве? Вот дают!..

Пожилой усач, который несколько минут назад успокаивал Сашу после ее первого выстрела, задумчиво проговорил:

— Набрались дочки страху, так это не беда. Когда я впервой фашиста на штык поддел, тоже испужался.

— И вовсе я не испугалась, — ответила Саша и неуклюже придумала: — У меня песок набился в винтовку.

— Хочешь, почищу? — спросил услужливо солдат в прожженной на боку шинели и в цигейковой ушанке с болтающимися завязками. Он стал проворно доставать ветошь, оружейное масло.

— Нет, нет, я сама вычищу! — запротестовала Саша.

— Это именная, — пояснила Мария таким значительным тоном, что сидящие рядом солдаты потянулись взглянуть на Сашину винтовку.

Перестрелка мало-помалу затихла. Саша и Мария намеревались продолжать «охоту» из траншеи, но передали, что командир батальона вызывает их к себе на командный пункт.

Девушки, огорченные этим обстоятельством, выбрались из обстреливаемой зоны; достигнув перелеска, отряхнули свои маскхалаты и пошли уже знакомой тропкой.

— Наверно, попадет нам, что такую кутерьму подняли, — высказала опасение Мария, растирая варежкой сизый от холода вздернутый носик.

— Ну и пусть! Зато на счету имеем по одному. — Саша скосила на подругу сияющие от счастья голубые глаза.

Разобраться в сложных чувствах, которые по-разному испытывали сейчас обе, побывав впервые на передовой и впервые стреляя по врагу, они смогли лишь много времени спустя. Сейчас же девушки способны были думать только об одном: они не опозорились, не струсили, их похвалили бывалые фронтовики! Вернуться после «охоты» с пустыми руками было бы самым обидным. Уничтожив двух врагов, они утвердили свое право сражаться в одном ряду с мужчинами.

Это наполняло девушек такой радостью, что все остальное казалось им не столь важным.

В длинной и низкой, перегороженной надвое землянке сидели за столиком, врытым в землю, командир полка Каладзе и хозяин землянки майор Лукьянович.

Пока ординарец комбата и повар, стуча алюминиевой посудой, накрывали на стол, Каладзе, щуря карие, в густой опушке светлых ресниц, глаза и морща в улыбке смуглое лицо с коротко остриженными рыжими усиками, рассказывал:

— Сейчас затруднений таких нет… А вот когда Ловать разлилась, помнишь, майор? Дорог нет, грязь, ай, ай! Сухарями не могли людей обеспечить. Хоть плачь… Во втором батальоне по три дня — один чай. Пошел поговорить, дух поднять. Спрашиваю одного автоматчика: «Плоховато, кацо?» — «Ничего, товарищ майор, нормально». — «Что ел сегодня?» — «Борщ с мясом ел». А глаза смеются. Вот сукин сын! Другого спрашиваю. «Щи». Никто не жалуется. Один стоит, Качехидзе ему фамилия, стоит и смеется. «И ты ел щи?» — «А как же! Хороший щи. Только, товарищ командир, — с акцентом так говорит, — если бы нымно-ожечко болшэ крупы и нымно-ожечко меншэ воды».

В дверь просунул голову часовой:

— Товарищ майор. Тут эти пришли… которых вызывали.

Лукьянович, слегка прихрамывая, вышел из землянки и сейчас же вернулся, пропуская вперед Сашу Шляхову и Марию.

— А-а, снайперята!

Каладзе грузно поднялся, шагнул навстречу, долго и крепко жал руки краснеющим от радостного смущения девушкам:

— Поздравляю, поздравляю… Молодцы дивчатки!

— А все-таки я еще проверю, — добавил он, — как вы ориентируетесь в выборе огневой позиции и маскируетесь…

Пожимая руки девушкам, Лукьянович добродушно ворчливо сказал:

— Весь батальон переполошили. Командир дивизии звонил: «Что за сражение у тебя идет?» — «Артиллеристы снайперят прикрывают, докладываю. Попали, говорю, под пулеметный огонь, а артиллерийский наблюдатель донес своему начальству…»

— Потом расскажешь, — прервал его Каладзе. — За столом… Они же голодные, наверно. Еще ночью поднялись.

— Ой, спасибо, товарищ майор!

— Мы дома пообедаем.

— «Спасибо» потом будешь говорить.

Уступая настояниям Каладзе и комбата, девушки остались. Они здорово проголодались, а в землянке так вкусно пахло жареной картошкой и мясом, что Мария, потянув носом и неприметно ущипнув Сашу, скороговоркой шепнула:

— Ой, пахнет! Слышишь?

Помогая Марии снять маскхалат с полушубка, Саша спросила:

— Как Нина с Клавой? Не знаете еще?

— Из роты звонили сюда. Клава счет открыла. Но у них тише…

Без полушубков, ушанок и больших халатов, делавших девушек похожими на белых медвежат, они приобрели свой обычный вид. Обе румянощекие, в одинаковых аккуратно подогнанных гимнастерках, девушки были так похожи, что Каладзе спросил:

— Сестры?

— Подруги.

Каладзе усадил Сашу рядом. Лукьянович примостился на каком-то ящике, с краешка…

— Вам неудобно? — забеспокоилась Саша.

— Ничего. Мне выходить придется.

Подвигая Саше тарелку, Каладзе поинтересовался:

— Украинка?

— Да. С Запорожья.

— Вижу, что украинка. По выговору и по внешности. А напарница?

— Москвичка.

— Хорошо начали. Бейте, чтоб знали, какие у нас дивчата!

Подали чай, когда Лукьяновича вызвали к телефону. Вернувшись, он сообщил:

— Капитан Касаткин докладывал. Еще одного сняли ваши. Спицына, что ли? Есть такая?

— Синицына, Ниночка!..

Девушки радостно всплеснули руками.

— Рано мы ушли, — с сожалением сказала Мария.

К себе в землянку они попали только перед вечером.

— Дивчата! Люба, Зоя, поздравляйте! Два! — крикнула Мария, первой ворвавшись в землянку. — Не расстраивайтесь. Завтра и вы пойдете.

Зоя и Люба слушали оживленные рассказы Саши и Марии, и по лицам их было видно, как они завидуют.

Минут через десять пришла и вторая пара, в сопровождении Касаткина. Капитан, задержавшись у порога, сбивал варежкой снег с валенок.

— Вон в уголке веничек, товарищ капитан, — сказала Зоя Прасолова.

— Вы, Шляхова, допустили с Назаровой ошибку, — сказал он, присаживаясь. — Менять позицию надо не тогда, когда вас обнаружил противник. У артиллеристов есть иные задачи, чем прикрывать своим огнем снайпера.

— Мы не виноваты, товарищ капитан, — отрезала Саша самолюбиво. — И никого не просили нас прикрывать…

— Я не обвиняю, а предупреждаю. Начало у вас хорошее, но надо действовать еще лучше.

— Учтем! — пообещала Саша.

— Учтите…

Касаткин посидел немного и вскоре ушел к себе в землянку отдыхать. Прощаясь, он с добродушной усмешкой сказал:

— Дневальные тоже не зря день провели. Гляньте, порядочек!

Зоя и Люба действительно поработали усердно. Они согрели воду, помыли дощатые полы, прибили над нарами нечто вроде ковриков, натыкали свежих еловых веток, застлали столик нашедшейся у Зои скатертью. Землянка приобрела обжитой, уютный вид.

— Если зайдет к нам тот фотокорреспондент, — сказала Зоя, — он обязательно запоет: «Какой волшебник живет в таком гаю?..»

Девушки громко и возбужденно обменивались впечатлениями.

— Мы чуть снайпера ихнего не сняли, — говорила Клава Маринина. — Гляжу, бьет из амбразуры. Никак не попадешь.

— А я своего фашиста интересно подловила, — сказала Нина Синицына.

Клава похлопала ее по плечу:

— Ты бы не одного могла… Но знаете, девочки, она все время кланяется пулям.

— А я тоже кланялась, — вызывающе сказала Мария.

— Ну и что ж, — пожав плечами, заметила Шляхова. — Ведь страшно, девушки!

Условились улечься спать пораньше, сразу же после ужина. Но часов около семи кто-то, поскрипывая снегом, нерешительно потоптался около землянки, и густой бас осведомился:

— Разрешите войти?

Раздвинув плащпалатку, в землянку осторожно спустились двое: старший лейтенант и старшина.

— Из артиллерийского дивизиона, — официально представился старший лейтенант и молодцевато козырнул. — По поручению личного состава…

— Пожалуйста, — пригласила Саша. Она сидела на корточках у печки и подкладывала дрова. — Девочки, уступите место.

Артиллеристы сняли шапки и сели.

Старший лейтенант был значительно моложе своего спутника, круглолиц, выбрит до блеска, над вздернутой сочной губой его чуть-чуть намечались усики. Но держался он солидно.

— Простите за вторжение, — начал он. — Хотелось посмотреть, кого мы сегодня прикрывали своим огнем.

— Надо было бы нам к вам зайти, — сказала Саша, — поблагодарить.

— Вот и ее прикрывали огнем, — представила Клава Марию.

— Командиры и бойцы будут очень рады, если в гости придете, — заверил старший лейтенант. Он кивнул на старшину: — Вот он был на энпе, когда вы били из своей засады.

Поговорив немного, расспросив, нет ли среди девушек землячек, старший лейтенант поднялся.

— Вы им побольше всыпайте, товарищи снайперы, — сказал он. — Мы в обиду вас не дадим. Значит, будем знакомы…

Артиллеристы надели шапки и, попрощавшись со всеми девушками за руку, направились к выходу.

В конце марта морозы внезапно сдали. В приильменских лесах закапало по-весеннему с сосен и елей, и сразу всюду появилось много воды; она выступала под ногами, стояла озерцами поверх взбухшего снега на проталинах, струилась мутными ручьями по обочинам лесных дорог, просачивалась в окопы и траншеи.

Апрель начался бесконечными моросящими дождями; за три-четыре дня снег превратился в грязную жижу. Мокро чернела склизкая ржавчина коры на стволах деревьев; унизанные прозрачными бусами капель, ветви при каждом порыва ветра кропили прошлогоднюю мертвую листву, плесень кочковатых мхов.

В один из таких ростепельных, слякотных дней Оксана пешком, в промокшей шинели, пришла на командный пункт командира дивизии.

Заглянув в дверь, завешенную плащпалаткой, и увидев, что полковник Рубанюк сосредоточенно, сверяясь с лежащим перед ним листом бумаги, наносил что-то на карту, Оксана хотела было подождать, но Иван Остапович заметил ее.

— Заходи, заходи! — пригласил он, мельком взглянув на нее и снова склоняясь над картой. — Скоро закончу… Да ты отдай шинель Атамасю, — добавил он. — Пусть просушит.

Спустя несколько минут Иван Остапович спросил, свертывая карту:

— Ну, как живешь? Давненько не виделись.

— Почти два месяца.

— Письма от Петра имеешь?

Оксана грустно покачала головой. Машинально водя пальцем по крышке столика, она спросила:

— Помните, Иван Остапович, я просилась на передовую?

— Было такое дело.

— Майор Романовский меня тогда не отпустил. А сейчас… Я твердо решила…

— Что там у тебя случилось?

— Ничего особенного не случилось, а больше в медсанбате оставаться не хочу.

Рубанюк искоса разглядывал ее похудевшее лицо. Оксана за последние месяцы сильно изменилась и подурнела. Почти не осталось на ее щеках прежнего цветущего румянца, голубые глаза утратили свой лучистый блеск и, окруженные глубокой желтоватой тенью, казались очень усталыми и растерянными. «Скрывает что-то», — подумал Рубанюк. Вслух он сказал:

— Если бы в армии руководствовались подобными соображениями: «хочу», «не хочу», то я, например, давно бы покинул эти болота… Давно был бы где-нибудь поближе к Украине.

— Вы и я не одно и то же, — возразила Оксана. — Бывают такие обстоятельства, когда с желанием нельзя не считаться.

— Надо знать, что это за обстоятельства.

Оксана все так же машинально выводила по столу пальцем какие-то круги и вдруг, вспыхнув, решилась:

— Хорошо! Скажу… Мой начальник… Случилась такая беда… Любовь примешалась… — Чувствуя на себе пристальный и испытующий взгляд, Оксана мучительно краснела, сбивалась, слова у нее получались жалкие и бесцветные. — В общем… работать нам вместе нельзя… Он придирается, нервничает…

Иван Остапович, вслушиваясь в дрожащий голос Оксаны, тревожно думал: «Еще полгода проторчим на одном месте, в этих болотах, таких вот сюрпризов не оберешься. Народ молодой, все закономерно… Неужели не устояла дивчина?»

Словно читая его мысли, Оксана поспешно сказала:

— Вы плохое что-нибудь не думайте… До серьезного не дошло и не дойдет. И Александр Яковлевич не пошляк, не бабник.

Иван Остапович задумчиво помолчал, потом сказал:

— Пожалуй, придется к твоей просьбе прислушаться. Ты рапорт написала?

Оксана подала ему аккуратно сложенный листок.

— Оставь у меня, поговорю с начсандивом. Через несколько дней тебе сообщат решение…

Возвращаясь в медсанбат, Оксана обдумывала, что бы такое сказать Романовскому. Ушла она без разрешения, после того как Александр Яковлевич грубо накричал на нее в перевязочной, а затем прибегал извиняться и говорил какие-то любезности.

Уже на полдороге Оксана спохватилась, что забыла сообщить Ивану Остаповичу о письме Аллы Татаринцевой. Алла настойчиво просила помочь ей вернуться на фронт. Она вполне могла бы заменить Оксану в медсанбате.

«На следующей неделе пойду еще раз к Ивану Остаповичу, тогда и покажу письмо», — утешила себя Оксана.

Но через день произошло весьма важное событие. Дивизию срочно перебрасывали на другой фронт, и Оксана так и не успела оформить свой перевод.

За сутки до того как медсанбат покинул деревушку, с передовой доставили девушку-снайпера с осколочным ранением левой руки. Оксана в это время дежурила и, сидя в приемо-сортировочной, узнала, что фамилия девушки Синицына, зовут ее Ниной. Она была ранена при смене огневой позиции.

— Меня не отправят в тыл? — тревожно допытывалась Нина, при каждом движении морщась от боли и с трудом сдерживая слезы, наполнявшие ее большие глаза.

— Больно? — спросила Оксана, сочувственно глядя на нее.

— Не больно… Боюсь как бы меня не задержали здесь долго.

— Врач решит, — ответила Оксана уклончиво: рана была серьезная.

Она повела Синицыну на осмотр к Романовскому.

— В эвакогоспиталь! — приказал он коротко, закончив обработку раны и перевязку.

Синицына с мольбой приложила здоровую руку к груди:

— Товарищ доктор!..

— Ну, а кто будет с вами в дороге нянчиться, любезная? — Романовский сердито уставился на девушку. — Вам известно, что мы снимаемся? Всех раненых выписываем…

Синицына упрямо тряхнула рыжими волосами, сузила глаза:

— Это меня не касается. Я не могу отстать от подруг… И пару свою потерять.

— Ничего не могу поделать.

Романовский снял халат.

— Не возьмете — и сама доберусь до станции, — сказала Синицына таким тоном, что и Романовский и Оксана поняли: девушка способна это сделать.

— Разрешите, товарищ майор, ехать ей с нами? — сказала Оксана. — Возьму все хлопоты на себя.

Романовский с досадой махнул рукой:

— Доложите командиру медсанбата…

На следующее утро за имуществом и людьми медсанбата пришли автомашины. За три часа колонна добралась до станции Бологое, наполовину разрушенной бомбами. Горьковато запахло угольным перегаром, карболкой, вокзальными запахами — мазута, солдатского сукна, махорки.

Оксана, поддерживая Синицыну, помогла ей выйти из кабины, огляделась.

На путях лязгали буферами составы, на платформах тесно стояли орудия, автомашины, походные кухни. Перед длинным полуразбитым вокзальным зданием лежали и сидели в ожидании погрузки солдаты.

— Почти год не видала всего этого, — сказала Оксана, с любопытством разглядывая пыхтящие паровозы, толчею у баков с кипяченой водой. — Даже чудно как-то…

Пока майор Романовский узнавал о порядке погрузки, Оксана и Синицына прошли на перрон. Едва они сделали несколько шагов, Синицына схватила Оксану за рукав шинели.

— Дивчата наши! Вон, возле водокачки…

Одна из двух девушек, на которых показала Синицына, заметила их и, сказав что-то подруге, первая бросилась навстречу.

Оксана с улыбкой смотрела, как девушки с разбегу начали тискать, целовать Синицыну. Они говорили все разом, и сперва невозможно было понять, что произошло. Оказалось, что, разыскивая раненую подругу, девушки отстали от своего эшелона, ушедшего быстрее, чем они предполагали.

— Ой, и попадет нам от Саши и от капитана! — воскликнула белокурая девушка и порывисто прижалась к Синицыной. — Ни винтовок, ни котелков… Все уехало…

Оксана заметила Рубанюка. Он стоял возле двери с табличкой «Комендант» и что-то говорил окружавшим его командирам.

Указав на него девушкам, Оксана посоветовала:

— Доложите полковнику. Он скажет, как вам быть.

Синицына спохватилась:

— Я вас не познакомила… Сестра из санбата… Это она меня выручила… Хотели в тыл эвакуировать.

— Мария.

— Клава.

— А мы где-то с вами встречались, — сказала Оксана, присматриваясь к Марии.

— В пятьсот шестнадцатом эвакогоспитале… В Москве…

Мимо прошел, размахивая полевой сумкой, командир медсанбата, на ходу бросил Оксане:

— Идите к машинам! Будем грузиться…

Мария и Клава, проводив Синицыну, узнали, в каком, эшелоне она поедет, и побежали разыскивать командира дивизии.

На перроне Рубанюка уже не было. Девушкам указали штабной вагон.

Полковник брился. Мария, храбрясь, доложила о происшествии.

— Отстали? — спросил он, не оборачиваясь. — Значит, дезертиры…. Нда-а! Что же с вами делать? — прибавил он, чуть заметно улыбаясь. — Придется повесить на какой-нибудь березе…

Девушки стояли навытяжку.

Окончив бриться, Рубанюк плеснул себе на лицо воды, вытерся и, застегивая верхние пуговицы гимнастерки, с усмешкой оглядел девушек.

— Садитесь пока, чай пейте. А я тем временем поговорю с прокурором… Как с вами поступить…

От чая девушки отказались, и Рубанюк, еще несколько минут шутливо поговорив с ними, приказал Атамасю:

— Проводи. Поедут с медсанбатом, пока эшелон Каладзе догонят. Пусть зачислят на довольствие.

Девушки, опередив Атамася, со смехом побежали к эшелону, по висячей лестничке взобрались в теплушку.

Командир медсанбата, узнав о приказании комдива, развел руками:

— Тесновато… Ну, да как-нибудь разместимся…

Тронулся эшелон. Назад поплыли леса и болота, деревушки и бревенчатые настилы на дорогах.

Оксана, подстелив плащпалатку, села, свесив ноги, в дверях. Молча разглядывала еще не зазеленевшие здесь, на севере, осины и березки в перелесках, низкие свинцовые облака над ними, зыбящиеся под ветром озерца в торфяных низинках. Молочно-белые хлопья пара время от времени закрывали от Оксаны грустный пейзаж, цепляясь за верхушки сосен, уносились ввысь, таяли в мглистом небе.

Немного погодя подсели Синицына и Мария. Они оживленно говорили о своем: вспоминали подруг, боевые эпизоды.

— Интересная у вас жизнь, дивчата, — с легкой завистью сказала Оксана и пояснила: — Дружба большая, а это так важно…

Мария внимательно посмотрела на нее и неожиданно спросила:

— Петро ваш… пишет?

— Давно писем не было.

— Я ведь знаю его… В нашем госпитале лежал.

— Он мне говорил, — с улыбкой ответила Оксана и, заметив, как девушка густо покраснела и смешалась, спросила: — Саша Шляхова, которую вы все время вспоминаете, тоже москвичка?

— Нет, она из Запорожья, — ответила за Марию Синицына. — Украиночка…

Выгружались ранним утром на станции районного городка под Курском.

Прошел теплый дождь. Кусты цветущей сирени, тополя за вокзальными строениями сверкали алмазной россыпью. Два-три облачка, освещенные снизу нежно-розовым светом, плыли на север.

Иван Остапович коротко переговорил с поджидавшим дивизию полковником из штаба армии и, как только с платформы сгрузили его машину, уехал к месту расположения полков.

После сплошных лесов и болот странно было видеть необъятные степные равнины с большими селами, тихими речушками, широкими полевыми дорогами.

«Тут самоходкам и танкам есть где развернуться», — мысленно прикидывал Рубанюк, изредка сверяясь с картой.

Радостно-приподнятое настроение, которое испытывал он в последние дни оттого, что его дивизия, наконец, будет действовать на одном из боевых фронтов, сменялось тревогой: его солдаты и офицеры, так же как и он сам, не принимали еще участия в наступательных боях. Сможет ли он осуществить здесь свои замыслы, о которых столько мечтал, сидя по ночам над картой в своей землянке?

— Ось гляньте, товарыш полковнык, цэ вжэ таки хаткы, як у нас, — радовался Атамась, искусно лавируя между растянувшейся по дороге пехотой, обозными повозками.

В селе, где предстояло разместиться штабу дивизии, задержались. Здесь уже тянули, телефонный кабель, сновали по улицам солдаты хозроты. Рубанюк выслушал рапорт интенданта, прибывшего раньше, потолковал с председателем сельсовета и отправился на совещание в штаб армии.

Машина понеслась по улице, обогнула большой затененный вербами пруд. Через каменные заборы у домов, казалось, переливалась молочная пена — так буйно цвели яблони и вишни. Сладкий аромат перехватывал дыхание, кружил голову.

Километрах в двух за селом, повинуясь указателю, свернули с грейдерной дороги на измятое гусеницами, выщербленное шоссе. Вся дорога до местечка, где располагался штаб армии, была запружена войсками. Рубанюк видел, какие крупные силы сосредоточивает на этом фронте Ставка. В каждом перелеске, рощице дневали солдаты свежих маршевых батальонов. Дважды машина обогнала длинные колонны крупнокалиберных, невиданных еще Рубанюком орудий. Мощные танки, укрытые брезентовыми чехлами машины с реактивными минометами заполняли улицы и дворы почти в каждом селе.

— Таки б цацкы та стилькы людэй нам на старое место! — мечтательно сказал Атамась.

— Значит, здесь они больше нужны, — ответил Рубанюк, хотя и он только что подумал о том же, что и водитель. — Хороши! Поможет такая силища погнать фрица, как думаешь?

— А як же! У всих тилькы и в голови, щоб швыдче погнать. Украина ось дэ, зовсим рядом… — вздохнул Атамась.

Совещание у командующего армией, на которое был вызван Иван Остапович, открылось в помещении школы. За столом, кроме командующего армией и члена Военного Совета Ильиных, сидели начальник штаба фронта и еще два неизвестных Рубанюку генерала.

— Дела, видимо, будут жаркие, — шепнул на ухо Рубанюку знакомый полковник.

— Несомненно!..

Командующий, предупредив, что после него докладывают начальник штаба армии и начальники родов войск, вкратце познакомил с обстановкой.

— В распоряжении командования, — сказал он, — есть данные об усиленной подготовке противника к летним наступательным операциям. С Запада на советский фронт недавно переброшено семнадцать свежих дивизий.

Обратившись к карте, генерал перечислил вражеские соединения на Орловском и Белгородском плацдармах:

— Вторая и девятая танковые армии. Танковый корпус СС, третий, сорок восьмой и пятьдесят второй танковые и одиннадцатый армейский корпуса сосредоточены северо-западнее Белгорода.

— Таким образом, — сделал вывод командующий, — судя по всему, противник будет стремиться окружить наши войска, которые обороняют сейчас Курский выступ.

После того как начальники родов войск доложили свои соображения в связи с предстоящими боями, выступил член Военного Совета Ильиных.

Рубанюк не видел его несколько месяцев; Ильиных был ранен во время одного из боев на Северо-Западном фронте и приехал сюда прямо из московского госпиталя.

Он был бледнее обычного, и от этого смолянисто-черные густые брови и такие же черные, коротко подстриженные усы его особенно резко выделялись на белой, не тронутой загаром коже.

Ильиных, рассказав о предстоящей перестройке и боевой учебе войск, взволнованно подчеркнул:

— Мы у границ Украины, товарищи! День, когда мы пойдем освобождать братский украинский народ, придет тем скорее, чем мужественнее мы будем сражаться здесь, на Курском выступе.

По тому, с каким волнением, страстностью Ильиных закончил свою речь, начатую спокойно, деловито, Рубанюк еще глубже осознал, что войска стоят накануне чрезвычайно важных событий.

Под впечатлением этой речи он находился всю дорогу, возвращаясь в дивизию.

Весь остаток по-весеннему длинного дня он провел в частях. Ознакомил командиров с ближайшими задачами, весело шутил с солдатами, до которых уже дошли слухи о том, что придется основательно подучиться, прежде чем они попадут на фронт.

Перед закатом солнца Иван Остапович добрался до села, где располагались тылы его дивизии. Поговорил с командирами подразделений, с начальником вещевого склада и, когда уже уезжал, увидел Оксану. Она сидела с Ниной Синицыной у крайней хаты на дубках.

Рубанюк слез с машины.

— Как самочувствие, товарищ снайпер? — спросил он у Синицыной, подсаживаясь и разглядывая ее забинтованную руку.

— Отличное, товарищ полковник!

— Значит, решили в госпиталь не отправлять?

— Ой, я скоро выписываться буду.

— Ну, едва ли скоро, — высказала сомнение Оксана. — А вообще Нина держится молодцом. Начальник даже удивляется.

— Твой рапорт, Оксана, передал начсандиву, — сказал Рубанюк. — Обещает помочь.

— Жду…

— Устроились хорошо?

— Очень… Да, кстати…

Оксана, вспомнив о письме Аллы Татаринцевой, побежала за ним в дом и, вернувшись, дала прочесть Рубанюку.

— Просится на фронт, — сказала она.

Пробежав письмо, Рубанюк подумал и сказал:

— Пожалуй, следует помочь. Напиши ей, пусть официальный рапорт пришлет начсандиву…

Посидев еще несколько минут, он попрощался, поехал на отведенную ему квартиру.

Пока Атамась ходил за ужином, Рубанюк просмотрел газеты, потом взялся за новый, не разрезанный еще журнал.

Атамась принес ужин и уже после того, как полковник поел и выпил чаю, доложил:

— Там голова колгоспу до вас прыйшов. Дожыдаеться.

— Что же ты молчал? — рассердился Рубанюк. — Пригласи.

Председатель вошел, поскрипывая протезом и опираясь на палку, и по тому, как он поздоровался и назвал фамилию, Рубанюк сразу опознал бывшего фронтовика.

Пришел председатель с просьбой помочь транспортом для перевозки зерна.

— Сами понимаете, товарищ полковник, — говорил он, почтительно глядя в волевое, строгое лицо командира дивизии. — Все порушил фашист. Конячки ни одной не осталось, не говоря уже об автомашинах. А до войны в колхозе их две было.

Рубанюк пообещал помочь всем, чем сможет.

Потянулись знойные, с обильными грозовыми дождями дни… На огромных степных равнинах, в изрезанных водороинами балочках и перелесках, на пыльных шляхах шла напряженная учеба: день и ночь подразделения полковника Рубанюка штурмовали опорные пункты «противника», брали высоты, совершали многокилометровые броски, учились взаимодействию с танками, — словом, учились наступать.

Рубанюк лишь изредка заезжал на квартиру — сменить белье, просмотреть почту — и снова уезжал в полки.

В конце июня дивизия, совершив ночью тридцатикилометровый марш, сменила передовые части, державшие оборону неподалеку от Прохоровки.

А пятого июля начались ожесточенные сражения с перешедшими в наступление крупными силами противника.

Создав две мощные группировки и сосредоточив массу боевой техники, гитлеровское командование поставило перед собой задачу — одновременным ударом с севера, от Орла, и с юга, от Белгорода, окружить советские войска в районе Курского выступа и затем, опираясь на Орловский плацдарм, предпринять наступление на Москву.

Накапливая силы для удара на узких участках фронта, фашисты стянули на Орловский плацдарм около полутора тысяч танков, на Белгородский — около тысячи семисот. Здесь было большое количество танков нового типа — шестидесятитонных «тигров». Новой конструкции были также самоходные семидесятитонные пушки «фердинанд». Наступающих поддерживали тысяча восемьсот самолетов, свыше шести тысяч орудий.

…Дивизия Рубанюка втянулась в бой на рассвете шестого июля.

Ночью в боевые порядки полков были выдвинуты для позиционной обороны танковые подразделения.

Еще затемно полковник Рубанюк, артиллерийский и танковый командиры прибыли на наблюдательный пункт. Спустя несколько минут здесь появился член Военного Совета генерал-майор Ильиных.

Противник начал артподготовку, не дожидаясь рассвета.

— Название придумали грозное… «тигры», — сказал Ильиных, силясь разглядеть в темноте первые линии окопов, где густо вспыхивали разрывы, — а на сближение с нашими танками неохотно идут…

— У них на «тиграх» дальнобойные пушки, товарищ генерал, — почтительно откликнулся полковник-танкист. — Восемьдесят восемь миллиметров. Действительный огонь могут вести с больших дистанций.

— Вызови «Тополь», — приказал Рубанюк связисту. — У Каладзе, видно, особенно горячо.

Каладзе доложил: «Не очень сладко, но придется потерпеть».

Рассвело, когда вражеские артиллеристы перенесли на несколько минут огонь в глубину и затем снова, с еще большей силой, обрушили шквал на передний край советской обороны.

— Ну, сейчас пойдут, — сказал Рубанюк, внешне спокойно наблюдая за дальним леском, подернутым дымкой.

Он уступил место у стереотрубы Ильиных:

— Видите ракеты, товарищ генерал?

Прежде чем показались танки, со стороны противника донесся густой, басовитый гул, затем из-за верхушек леса выплыли самолеты. Их становилось все больше, они приближались со все растущей быстротой. И вдруг откуда-то, с недосягаемой для глаза высоты, на них ринулись советские истребители…

Рубанюку некогда было взглянуть на вспыхнувший воздушный бой; прильнув к биноклю, он внимательно следил за вражескими танками.

Вырываясь из леса, они сползали в балочку, перед которой чернела полоса «ничейной» земли, с подбитыми накануне машинами, неубранными трупами. Танки шли волна за волной, по нескольку сотен в каждой. Вскоре все впереди заволоклось бурыми клубами пыли.

Наша артиллерия открыла заградительный огонь. Справа и слева заработали гвардейские минометы. Реактивные снаряды устремлялись в вышину, волоча за собой оранжево-огненные хвосты. Там, откуда неотвратимо нарастал гул множества моторов, заполыхало пламя, поднялись черные столбы дыма, вздыбленной земли…

С той минуты, когда танки противника, несмотря на минные поля, на встречный ураганный огонь орудий, лихорадочный перестук пулеметов и противотанковых ружей, начали вклиниваться в район обороны дивизии, полковником Рубанюком овладело то знакомое уже ему состояние, когда все происходящее вокруг с обостренной ясностью воспринимается сознанием и мгновенно осмысливается. Неотрывно следя за полем боя и получая донесения из полков, он принимал решения и отдавал приказания с почти автоматической быстротой и со смелостью, которая удивляла других офицеров, присутствовавших на наблюдательном пункте.

«Горяч и тороплив», — думал, наблюдая за ним, Ильиных, но вскоре убеждался, что из всех возможных решений комдив, после секундного раздумья, выбирал наиболее правильное.

Уверенно держа управление в своих руках, Рубанюк сумел нанести наступающим серьезный урон, задержал их и лишь во второй половине дня, когда противник бросил в бой свежие резервы, отвел свои части на вторую оборонительную полосу, занятую танковыми соединениями. Здесь, совместно с танкистами и артиллерией, удалось создать мощные очаги огневого сопротивления. Танковые колонны противника не сумели их ни преодолеть, ни подавить, хотя и предпринимали одну атаку за другой с возрастающей яростью…

Где-то вверху, за свинцовой пеленой дыма, стояло в небе невидимое солнце, выжженная зноем степь горела в нескольких местах, раскаленный воздух был такой чадный, что Рубанюку казалось, — голова его налита чугуном, рот и горло полны горькой пыли. Он жадно пил теплую воду, протирал смоченным платком глаза, воспаленные от бессонных ночей, и ему не верилось, что адский грохот и рев моторов продолжается лишь десять часов, а не тянется уже целую вечность.

На правом фланге дивизии, где удары противника отражал полк Каладзе, создалось наиболее напряженное положение. Потери в людях там были особенно велики.

Во второй половине дня ранило заместителя Каладзе по политчасти майора Путрева. Рубанюк подумал об Оксане. Недели полторы назад она была переведена санинструктором в одно из стрелковых подразделений Каладзе, жила вместе с девушками-снайперами, и сейчас, вероятно, все они находились на самом горячем участке боя.

— Снайперихи воюют. Молодцы! — лаконично доложил Каладзе, когда полковник справился у него по рации о девушках.

Рубанюк и Каладзе еще продолжали разговаривать, когда близкий грохот разрыва потряс вдруг бревна наката. Рубанюк ощутил сильный удар по руке.

Послышался натужный вой мотора. Немецкий самолёт, сбросивший на бреющем полете кассету мелких бомб, стремительно взмыл вверх.

— От же нахал! — ругнул его Атамась, разглядывая осколочные пробоины в деревянных брусьях.

Рубанюк осмотрел руку, пошевелил пальцами. В это время зазуммерил телефон. Комдива вызывал к проводу командующий.

— У вас кровь на рукаве, товарищ полковник! — воскликнул связист, передавая трубку.

Переговорив с командующим, Рубанюк осмотрел свою гимнастерку. Правый рукав ее быстро пропитывался кровью. Маленький осколок впился в предплечье и засел в мякоти.

— Цэ ж трэба швыдче в медсанбат, — сказал Атамась, проворно извлекая индивидуальный пакет из полевой сумки комдива.

— Может быть, сразу в госпиталь? — насмешливо спросил полковник. — Давай затяни бинтом потуже…

Рука у него часа через полтора стала опухать, но уйти он не мог. Незадолго перед вечером молоденький врач из медсанбата тут же, на наблюдательном пункте, удалил осколок, залил рану иодом.

— Как состояние майора Путрева? — спросил его Рубанюк.

— Страшного ничего. Пулевое ранение.

— В госпиталь отправите?

— И слышать об этом не хочет…

Полковник понимающе усмехнулся. На фронте совершались такие события, что он не представлял, как можно было бы вылежать сейчас где-нибудь в тыловом госпитале…

Противник, перебрасывая свежие силы из глубокого оперативного тыла, усиливал натиск. По всей линии Курского выступа, от Мценска до Волчанска, несколько дней неумолчно ревели танки и самолеты, грохотала канонада, горела вздыбленная земля.

На третий день ожесточенных боев положение в дивизии Рубанюка стало критическим: танкам противника удалось прорвать оборону на участке полка Каладзе. Только к ночи командование смогло восстановить положение.

Рубанюк почти утратил ощущение времени. Ему не хотелось спать; лишь после настойчивых уговоров Атамася он машинально съедал кусок хлеба с мясом или салом.

Несмотря на огромное напряжение физических и моральных сил, им владела спокойная уверенность. С каждой новой вражеской атакой он все больше проникался убеждением: его дивизия, несмотря ни на что, устоит против яростного, но уже выдыхающегося натиска гитлеровцев.

Все попытки противника прорваться к Курску были тщетны. Крупные танковые соединения советских войск наносили врагу все более мощные контрудары, ослабляя с каждым днем его наступательный порыв. На шестые сутки летнее наступление гитлеровцев было остановлено на Орловско-Курском направлении, а спустя еще пять дней — и на Белгородско-Курском. Почти в три тысячи танков обошлась гитлеровскому командованию попытка померяться силами с Советской Армией под Курском. К 23 июля немецко-фашистские дивизии были отброшены на исходные рубежи.

А третьего августа советские войска, довершая разгром Орловской и Белгородско-Харьковской группировок противника, начали решительное наступление.

Пятого августа были освобождены Орел и Белгород. Вскоре бои завязались уже на подступах к Харькову.

Дивизию Полковника Рубанюка отвели на несколько дней в тыл для пополнения.

Штаб дивизии был расквартирован в Николаевке — небольшом селе, раскинувшемся вдоль безыменной застойной речушки с зарослями осоки и камыша, сочными островами зеленой ряски около илистых берегов. Это уже была Украина, с ее вишневыми садами, тенистыми вербами и осокорями.

Рубанюк сам выбрал себе хатку поскромнее, в густом вишневом саду, около речки. Хозяин ее, крепкий и подвижной, несмотря на свои семьдесят лет, старик, не сводил зачарованных глаз со своих квартирантов.

— Цэ ж як, по теперешньому, вас велычать? — расспрашивал он, разглядывая погоны Рубанюка и молодецки подкручивая зеленоватые от самосада усы. — У нашэ врэмья такой чин «вашим высокопревосходительством» звався…

Рубанюк посмеивался:

— Превосходительств у нас, диду, нэмае. Зовить Иваном Остаповичем.

Старуха в третий или четвертый раз принималась со слезами на глазах рассказывать, как угоняли в Неметчину единственную ее внучку Горпину.

— Та помовчи, будь ласка, — беззлобно останавливал свою разговорчивую супругу дед. — Нэ даш з людьмы побалакать. Вэрнуть нам нашу Горпыну.

Слушая благодушную перебранку, Рубанюк с грустью думал о жене и сынишке, о своих стариках; теперь уже до Чистой Криницы было не так далеко. Кто знает, может быть, ему выпадет счастье освобождать родное село? «Лишь бы не выйти до тех пор из строя».

Рана его почти затянулась, но приходилось ездить в медсанбат на перевязку, а времени и без того не хватало. Нужно было в самые сжатые сроки обучить пополнение искусству вести бой на преследование и окружение противника.

Рубанюк дневал и ночевал в батальонах и ротах.

Девятого августа из Военного Совета армии приехал офицер связи и передал приказание генерала Ильиных вызвать на другой день в дивизию отличившихся в боях для вручения наград.

Список награждаемых был велик. За сутки политработники, облюбовав в соседнем лесу просторную зеленую полянку, любовно украсили ее лозунгами, транспарантами, соорудили большую фотовитрину, привезли звуковую установку.

— Молодцы! — коротко похвалил Рубанюк. — Сразу чувствуется праздник…

Из полков уже прибывали. Солдаты и офицеры, багровые от жары, густо припудренные дорожной пылью, соскакивали с машин, разминались, отряхивались.

В макушках увитых диким хмелем деревьев то слышалось лишь ласковое воркование горлиц, то вдруг поднимали неимоверный писк все пичуги.

Подъезжая к лесу, Иван Остапович вслушался в орудийную канонаду, глухо доносившуюся с юга, сказал Атамасю:

— Ахтырке твоей сейчас достается.

— Зараз усим добрэ достаеться, — вздохнув, ответил Атамась.

Поджидая генерала Ильиных, Рубанюк поговорил с командирами полков, затем, увидев группу девушек-снайперов, сидящих на траве, в тени невысокого дубняка, направился к ним.

Девушки уже успели побывать в малиннике, нарвали цветов — ромашки, лесного горошка, клевера — и сейчас вязали букеты. Увидев подходившего к ним командира дивизии, они дружно вскочили.

— Ну, живы-здоровы? — спросил полковник, ласково оглядывая загорелые, возмужавшие лица. — Обстрелялись?

Девушки заговорили вразнобой, так что Рубанюк не расслышал их ответа. Саша Шляхова, заметив усмешку комдива, укоризненно повела голубыми глазами по лицам подруг и сдержанно сказала:

— В снайперских книжках, товарищ полковник, записано.

— У тебя, землячка, сколько на счету? — спросил ее полковник.

— Девятнадцать. Но будет еще…

— А у тебя?

Мария, вытянув руки по швам, звонко доложила:

— Шестнадцать верных и два под вопросом. Некогда было следить.

Опросив всех, Рубанюк мгновенно подсчитал:

— Больше ста… Хорошо! Никого не ранило?

— Нас пули не берут, товарищ командир дивизии, — бойко сказала Нина Синицына и, энергичным движением головы откинув со лба золотистую прядь, протянула горсть малины: — Угощайтесь…

Полковника торопливо отозвал адъютант: приехал член Военного Совета.

— Ну, заеду к вам в батальон, потолкуем подробнее, — пообещал Рубанюк.

Он поспешил навстречу Ильиных, появившемуся на опушке.

Здороваясь с комдивом, генерал задержал его руку, с лукавой улыбкой спросил:

— Ну-ка, объясни, полковник, что такое маятник?

— Гм! Есть в часах маятник.

— Раскачивается? Вправо, влево?..

— Так точно.

Ильиных засмеялся и легонько похлопал его по плечу:

— Не знаешь, не знаешь…

Он снял парадную фуражку с витым золотым шнуром над козырьком, вытер платком гладко выбритую голову.

— Там твой комендант поставил за селом маяк, — сказал он. Выцветшие на солнце ресницы его подрагивали в веселой усмешке. — Пожилой такой дядько, в обмотках… Подъезжаем. Он вылезает из кукурузы: «Вам куда?» — «А ты кто такой?» Мнется. «Да что ты тут делаешь?» — «Я, говорит… — плотно сбитое тело Ильиных заколыхалось от сдерживаемого смеха. — Я, говорит, маятник». — «Кто, кто?» — «Маятник… Начальство еще с утра поставило, я и маюсь на жаре…»

Смеясь, они пошли к накрытому кумачом столу. Ильиных бегло осмотрел аккуратно разложенные ордена и медали, сказал Рубанюку:

— Ну что ж, хозяин. Разреши начинать?..

Оксана сидела невдалеке на траве, скрестив ноги и упираясь локтями в колени, механически ощипывала лепестки ромашки. Рассеянно слушая подсевшего к ней Романовского, она задумчиво наблюдала за происходившим.

Первый орден — Красного Знамени — генерал вручил полковнику Рубанюку. Поздравляя, он крепко пожал ему руку.

Все долго и дружно аплодировали комдиву, и Оксана порадовалась, видя, как посветлело лицо Ивана Остаповича.

— Хоть и строг наш комдив, а любят его, — заметил, наклоняясь к ней, Романовский.

К столу подходили, один за другим, офицеры, солдаты. Генерал вручал им от имени народа награды, и обветренные, опаленные солнцем лица воинов преображались, будто и не было позади у каждого тяжких испытаний, лишений, смертельной опасности.

Оксане вспомнилась фраза, произнесенная Романовским, когда она уходила из санбата: «Если вам будет трудно, сообщите…» Тогда она не придала значения этим словам, а вот сейчас они показались ей обидными и оскорбительными. У нее никогда не было стремления прятаться от опасностей или избегать трудностей, если она знала, что ее знания, силы, энергия нужны делу.

Мысленно она перенеслась к тем годам, когда ей с такими усилиями удалось поступить в мединститут, вспомнила изнурительные, бессонные ночи в госпитале и медсанбате. Нет, чем было труднее, тем полноценнее, счастливее она себя чувствовала! Это было уже в характере…

Последние дни, живя с девушками-снайперами, сдружившись с ними, она видела, что и они, чистые, прекрасные в споем мужестве девушки, никогда не думали о том, как бы пройти воину дорогами полегче, а рвались туда, где было опаснее.

Оксана хотела сказать об этом Романовскому, но тут назвали его фамилию, и он, сутулясь, поправляя поясной ремень и гимнастерку, пошел к столу.

Потом, вслед за капитаном Касаткиным, вызвали Сашу Шляхову. Девушка поднялась с чуть побледневшим от волнения лицом, затем овладела собой и подошла к генералу уверенным шагом.

Ей вручили орден Красной Звезды.

Оксана с сияющими глазами хлопала и ей, и Марии, и Нине, и Клаве Марининой.

Она с улыбкой наблюдала, как суетится возле орденоносцев фотокорреспондент Репейников, с запыленным многозначительным лицом, и вдруг неожиданно услышала свою фамилию. У нее онемели ноги, перехватило дыхание.

Впоследствии она смутно вспоминала, как ее со смехом подталкивали, и она шла, словно во сне.

По примеру других, Оксана хотела произнести несколько благодарственных слов, но поняла, что никакими обычными словами ей не выразить того высокого, неизъяснимо радостного чувства, которое она испытывала.

Генерал Ильиных, видя, как у нее от волнения дрожат пальцы, держащие коробочку с рубиновой пятиконечной звездой, улыбнулся Ивану Остаповичу:

— Беда-а… Куда вся храбрость у них девается?..

Два дня спустя, когда Иван Остапович Рубанюк собирался ехать в медсанбат на последнюю перевязку, из штаба армии прибыл офицер связи со срочным пакетом. Вскрыв его, комдив приказал немедленно вызвать командиров полков.

— Готовься к серьезным делам, — сказал он начальнику штаба, передавая секретный боевой приказ.

Менее чем через час штабные офицеры и командиры полков были в сборе.

Рубанюк, развернув новенькую десятикилометровую карту Генштаба, ознакомил их с обстановкой.

…Противнику удалось остановить наступление советских войск, форсировавших реку Ворсклу в районе Вязова и Опошня, Сумской области, и овладевших районным центром Харьковщины — Ахтыркой.

Остро отточенный карандаш командира дивизии обводил населенные пункты, дороги, привычно чертил стрелы предполагаемых ударов и контрударов.

— По имеющимся разведывательным данным, — в спокойном, внешне бесстрастном голосе Рубанюка послышалась еле уловимая усмешка, — немецкое командование задалось целью снова захватить Белгород… Для осуществления этой задачи созданы две крупные группировки — Ахтырская и Колонтаевская…

— Пять танковых дивизий, — подсказал начальник штаба.

— Позавчера немцы перешли в контрнаступление, — продолжал Рубанюк, чуть повысив голос. — Им удалось прервать боевые порядки наших войск и снова ворваться в Ахтырку…

Он зачитал приказ командующего армией. Дивизии предстояло этой же ночью совершить марш и совместно с танковым соединением, уже завязавшим бой, воспрепятствовать продвижению противника…

Чуть стемнело, полки подняли по тревоге. К рассвету один из батальонов подполковника Сомова, шедший в авангарде, уже развертывался для встречного боя в районе совхоза «Ударник».

Для командира дивизии оборудовали командный пункт за разбитым снарядами хуторком, в низенькой кирпичной постройке. О мирном назначении ее так никто и не мог догадаться. Зато стрелкам эта постройка, судя по всему, служила уже не раз. В двух стенках были прорублены амбразуры для пулеметов, на земляном полу кучами валялись еще не позеленевшие от времени винтовочные гильзы, обертки махорочных пачек, обрывки окровавленных бинтов.

Атамась проворно навел порядок и в этом — котором уже по счету! — командном пункте своего начальника.

Связисты с красными от жары, запыленными лицами быстро подтягивали провод, радист вызывал полковые рации.

Рубанюк и начальник артиллерии дивизии уточняли по карте обстановку, когда на командный пункт пришел майор из танкового соединения.

Представившись, он вытер обильный пот с загоревшего до черноты лица, смущенно попросил папироску.

— Больше суток с машины не сходил, — пояснил он, устало опускаясь на корточки у стены и с наслаждением закуривая.

— Жмут здорово? — спросил начальник артиллерии.

— Они же, знаете… — майор, заволакиваясь дымом, два раза подряд жадно затянулся. — У них масса «фердинандов», «тигров»… Дивизия СС «великая Германия», седьмая и одиннадцатая танковые, десятая мотодивизия, дивизия «мертвая голова»… Вон сколько кинули!

— Что ж… Мертвая так мертвая, — отозвался Рубанюк, не оборачиваясь. — Такой ей и быть!

…В это время километрах в четырех от капе командира дивизии один из батальонов Каладзе готовился к бою.

Комбат Яскин вызвал командира второй роты Румянцева, указал на заросшую кустарником лощину:

— Подготовься! Будешь атаковать с фланга. Черта с два усидят… Танкисты подсобят…

Останавливая свой выбор на роте старшего лейтенанта Румянцева, очень молодого, но храброго и опытного командира, комбат учитывал, что у него больше, нежели в других ротах, старых, обстрелянных солдат, воевавших с начала войны.

А высота — это майор Яскин оценил сразу — была трудная, взять ее в лоб, без хитрости невозможно.

Старший лейтенант Румянцев не меньше комбата понимал, насколько трудна поставленная перед ним задача. Но это лишь раззадоривало его: Румянцев был честолюбив.

— Он в боевых делах — поэт, — говорил о нем, не без любования, комбат Яскин.

Но у Оксаны, назначенной вместо убитой в последних боях девушки на должность санинструктора в роту Румянцева, на первых порах сложилось нелестное мнение о своем командире. «Щеголь… Самовлюбленный красавчик», — решила она, неприязненно разглядывая франтоватого, затянутого в многочисленные ремни старшего лейтенанта, его кокетливо расчесанный чуб, твердый целлулоидовый воротничок, выглядывавший из-под ворота отутюженной гимнастерки больше, чем нужно, начищенные до глянца хромовые сапоги.

Впервые они встретились на квартире у Румянцева, когда рота еще стояла в селе, на отдыхе.

Повертев служебное предписание Оксаны, Румянцев произнес:

— Рубанюк? Не родня нашему комдиву?

— Это не имеет никакого значения, — ответила Оксана, хмурясь.

— А кто сказал, что имеет? — Красивое лицо Румянцева, с тонким правильным носом и ровными, словно прочерченными углем бровями, стало неприветливым и высокомерным. — Квартиру старшина Бабкин определит, — сухо бросил он, поднимаясь из-за стола.

Оксана, исподлобья глядя в его смуглое, по-мальчишечьи гладкое лицо, сказала:

— С разрешения комбата, я буду жить вместе со снайперами.

Румянцев сердито вздернул бровь:

— Снайперы сегодня здесь, а завтра их в другой батальон могут отправить.

— Тогда будет видно…

Румянцев поморщился и молча пожал плечами. А Оксана, выходя от него, подумала о том, что после дружного коллектива медсанбата, где ее ценили и уважали, привыкнуть здесь будет трудновато.

В этот же день она, договариваясь со старшиной Бабкиным о назначении в помощь ей санитаров, нечаянно услышала, как Румянцев, разговаривая с кем-то в соседнем дворе, уснащал свою речь крепкими словечками.

— Он у вас всегда такой? — сердито сдвинув брови, спросила Оксана.

— Кто? Старший лейтенант?.. Орел!

— Оно и видно…

— Вы его в деле поглядите, товарищ старшина медслужбы! Как его ребята любят!

— Офицер нигде не должен терять своего достоинства…

Румянцев через несколько минут прошел мимо, поскрипывая ремнями, насвистывая что-то веселое.

Как-то, спустя несколько дней, он отпустил бранное словечко при Оксане, и она, вспыхнув, оборвала его:

— Вот что, старший лейтенант… научитесь вести себя прилично хотя бы в присутствии женщин… если дорожите их уважением…

— А я что? Разве выразился? — удивился Румянцев.

— Да вы все время сквернословите, уши вянут.

— Война! — вздохнул Румянцев. — Пораспускались…

После этого он стал осмотрительнее в выражениях, и Оксана однажды даже слышала, как он кого-то распекал за ругань.

Приглядываясь к нему, Оксана с чувством облегчения убеждалась, что Румянцев не так уж плох, как это показалось ей при первом знакомстве. Несмотря на свой юный возраст, он был энергичным, знающим командиром, старательно и даже ревностно заботился о людях.

Старшина Бабкин, с которым у Оксаны сразу же установились товарищеские отношения, рассказал ей о том, что Румянцев в детстве осиротел, воспитывался в детдоме, потом попал в полк и, закончив с отличием военное училище, снова вернулся в часть.

— У него ни своего дома, ни родной души на всем белом свете.

— Женится после войны, — будет и семья, и свой угол.

— Это да, — согласился Бабкин и ухмыльнулся. — За невестой заковычки у старшего лейтенанта не будет.

— Есть на примете?

— Льнут дивчата — спасу нету… Холостой, при наградах, на лицо приятный. А на гармошке как играет! А пойдет отплясывать — куда-а там! Любая девчонка в бессонницу ударится. В каждом селе, как уезжать, — слезы, платочки, кисетики расшитые…

— В общем, сердцеед? — подытожила Оксана с улыбкой.

— У-у! Зато дело понимает. Толковый, толковый командир! И душевный… Расспросит каждого, поможет, если надо…

— Ну, что ж… Хорошо, если так.

Но благожелательное отношение, которое начало складываться у Оксаны к Румянцеву, он сам вскоре разрушил. Она почувствовала, что командир роты стал проявлять к ней чрезмерную внимательность.

Впервые заметила она это на ротном комсомольском собрании. Румянцев пришел к его концу и стоял под деревом. Когда Оксана попросила слова и выступила с резкой критикой недостатков комсомольской работы, он уставился на нее, да так до конца собрания и не сводил глаз.

«Отвратительная манера», — сердито думала Оксана, стараясь не глядеть на него и все время чувствуя его взгляд.

После собрания она пошла к себе на квартиру злая, с неприятным осадком на душе…

— Ты чем недовольна, Оксаночка? — участливо спросила ее Нина Синицына, снимавшая во дворе с веревки просохшее белье.

— Тебе показалось.

Нина, шлепая босыми ногами по влажному, усыпанному свежей травой и мятой полу, свалила белье на сундук, натягивая сапоги, сказала:

— Пойдем к девчонкам, в садик. Там Репейников фотографии привез.

— Пошли…

Дивчата сидели на завалинке хаты, в густом вишеннике, смеясь, слушали, как Саша Шляхова обучала Клаву Маринину и фотокорреспондента украинскому языку.

— А ну, Клава: «тэлятко билэ»?

— Теленок беленький.

— Нет, по-украински!

Репейников, зажмурив глаза и раскачиваясь, твердил:

— Тгавка зеленые… тгавка зеленые…

Репейников удрученно махнул рукой, скрылся под ветвями деревьев и вернулся спустя минуты две с пилоткой, наполненной яблоками.

— Чудесный даг пгигоды вечной, — пропел он, фальшивя и неимоверно картавя. — Даг пгекгасный и чудесный…

— Товарищ лейтенант, — ехидно посоветовала Мария, — выбирайте песенки без «ры» — ведь плохо получается…

Зоя предложила спеть украинскую песню.

— Оксаночка, ты мастерица… Начинай…

Хозяйка хаты, статная женщина, пришла с ребенком на руках послушать, как поют военные дивчата, подтянула и сама.

Пели до сумерек, потом гурьбой пошли в хату ужинать. Оксана, попив молока, собиралась подшить к гимнастерке чистый воротничок, но в эту минуту в дверях появился запыхавшийся солдат:

— Старшина медслужбы Рубанюк! До командира роты!

— Чего это? — спросила Саша Шляхова. — Может, приказ дальше двигаться?

Оксана пожала плечами, быстро собралась. Через несколько минут она постучалась в хату, где квартировал с ординарцем Румянцев.

Румянцев открыл дверь, с улыбкой пропустил ее вперед.

— Зачем вызывали? — часто дыша от быстрой ходьбы, спросила Оксана.

— Садись, будем ужинать. — Румянцев, поскрипывая сапогами, обошел стол, жестом пригласил садиться. — Все с девушками да с девушками… Нельзя от своей роты отрываться.

— Спасибо, я ужинала… По какому делу вызывали?.

— Соскучился, вот и вызвал.

— Ну, знаете!..

Оксана резко повернулась и хотела уйти, но раздумала. Рывком подвинув к себе табуретку, она села, глядя в самоуверенное лицо старшего лейтенанта, запальчиво спросила:

— Не кажется ли вам, товарищ начальник, что вы зарываетесь? Ведете себя не так, как положено советскому офицеру?

— А как я себя веду? Пригласил поужинать, по-товарищески… Посидим, поговорим…

— Ну, говорите! Я слушаю.

Румянцеву нечего было сказать, и Оксана, поняв это, уже с улыбкой проговорила:

— Вы хотите товарищеского разговора?.. Ладно. Коротко и откровенно кое-что выскажу… Женщинам, которые пошли на фронт, очень обидно, когда о них думают пренебрежительно те, кто на фронт почему-либо не попал. Но еще обиднее, когда вот вы, фронтовики, наши близкие товарищи, позволяете себе относиться к нам без уважения. — Оксана поднялась. — А теперь ужинайте и подумайте над тем, что услышали. Хорошенько подумайте!

Видя, что Румянцев растерялся и не находит, что сказать, Оксана усмехнулась и, совсем не по-уставному помахав рукой, выбежала из хаты.

Девушки уже укладывались спать.

— Чего тебя вызывали? — полюбопытствовала Саша Шляхова.

Оксана, посмеиваясь и ничего не утаивая, рассказала.

— Надо комбату доложить, — с возмущением сказала Саша. — Он ему быстренько вправит мозги.

Нина Синицына сонным голосом предложила:

— Давайте спать, а завтра сами возьмем его в работу… Скажем, пришли, мол, на товарищеский разговор…

— Ничего этого, дивчата, не надо, — сказала Оксана. — Он, кажется, парень из понятливых…

Получив приказание выбить немцев с высоты, Румянцев сосредоточил роту на краю лощины, в запыленных, утративших зеленую окраску кустах.

Оксана, расстегнув санитарную сумку, не спеша рассортировала пакеты с бинтами, вскрыла большой флакон с иодом.

В раскаленном небе с завыванием проносились «мессершмитты», злобно урчали тяжелые «юнкерсы». Их было очень много. Воздушные бои вспыхивали над самой головой Оксаны, потом рев самолетов, пальба стали доноситься то справа, то слева.

Оксана старательно прилаживала пилотку; она держалась на толстых косах плохо. Сияв ее, Оксана спрятала в сумку, покрепче закрутила волосы и покрылась косынкой. Как только бойцы двинулись по лощине, она пружинисто вскочила на ноги, отряхнула юбку.

Ее окликнули по имени. Оксана повернула голову. Румянцев, быстро шагая мимо, сказал:

— Передай сумку Бабкину… Бабкин!

Старшина вынырнул как из-под земли, подбежал.

— Ему передай свою аптеку. Будешь принимать раненых тут вот…

— Почему?

Румянцев отмахнулся и, не оборачиваясь, крикнул:

— Начальству вопросов не задают.

— Оставайтесь, — сказал Бабкин. — Кого понадобится, вынесем, а вам соваться в такое пекло не следует. Высотка сволочная…

— Знаете… новые порядки не устанавливайте!..

Оксана решительно отвела его руку и легкой, чуть раскачивающейся походкой зашагала по лощине, вслед за Румянцевым.

…Обходивших высоту солдат немцы через несколько минут заметили и открыли по ним огонь. Стрелки развернулись в цепь, залегли, двигались дальше ползком и перебежками.

Первым, еще в лощине, ранило низкорослого веснушчатого пулеметчика. Он сидел за чахлым кустом бузины, и пока Оксана проворно разрезала рукав его добела выгоревшей гимнастерки и бинтовала искромсанное осколком предплечье, раненый нетерпеливо поглядывал в сторону высоты. Там вздымались столбы земли, щебня, лихорадочно били пулеметы.

Метров через пятьдесят Оксана наткнулась на другого раненого. Осколком снаряда ему перебило кость на левой ноге.

— Потерпи, потерпи, родненький, — опускаясь перед ним на колени, уговаривала Оксана. — Сейчас перевяжу, потом передам санитарам. Подберут…

— Ай-ай, горит… гори-ит, — стонал солдат, корчась, припадая щекой к земле.

Оксана с большими усилиями оттащила раненого в тень.

Провозилась она долго. С высоты, затянутой пылью и дымом, доносились уже крики «ура», глухие разрывы гранат, яростные возгласы атакующих.

Пригибаясь, Оксана стала взбираться на холм. Он весь был изрезан окопами, глубокими ходами сообщения, исковеркан воронками.

— Сюда, сюда, сестра! — крикнул один из санитаров, махая автоматом. — В блиндаж!.. Бинты нужны…

Кругом визжали осколки. Оксана опустилась на землю, вытерла рукавом пот, стекающий по щекам со лба, поползла.

Ей сразу пришлось перевязать трех раненых; санитары успели втащить их в немецкий блиндаж, устроили на нарах и сами присели отдохнуть.

Один из них, крупный, с фиолетово-багровым шрамом на щеке, вытер грязным платком круглую стриженую голову, присаживаясь на корточки, сказал:

— Рацию разбило, вот беда!.. Радиста в клочья…

— Это Пастухов. Тащил, а он и кончился, — хмуро сказал второй.

Оксана выбралась из блиндажа наружу. С гребня высоты открывался круговой обзор, были видны дальние и ближние пожары. Горели села, хлеб на корню, копны.

По большаку, километрах в четырех, в густых клубах пыли шло множество танков. Перекатистый гул доходил волнами; казалось, от рокота моторов дрожит горячий воздух.

Солдаты на высотке поправляли захваченные окопы, наращивали брустверы. Румянцев, стоя около пулеметчиков, что-то объяснял расчетам.

Старшина Бабкин, присев около блиндажа, запрокинул голову, хлебнул из фляжки, смачно крякнул.

— Попейте, старшина, — протягивая флягу Оксане, предложил он.

— Спасибо… Рацию разбило, а в лощине раненые…

— Пошел связной в батальон… Пришлют…

— Танки, товарищ комроты! — донесся крик наблюдателя. Оксана видела, как Румянцев, упираясь локтями в бруствер, повел биноклем, не отнимая его от глаз, крикнул:

— Головков, «тигр» идет… Подпускай на семьдесят, раньше не бей…

Оксана тщетно старалась разглядеть, что происходило впереди.

— Да не туда смотрите, — сказал Бабкин. — Вон, левее лесочка… Разведка….

Оксана; наконец, увидела танк. Он был закамуфлирован я сливался с местностью. Покачиваясь, медленно, словно ощупью, «тигр» полз к высоте. Метрах в двухстах остановился и, развернувшись, пополз обратно.

— Ну, сейчас приведет, паразит, — , предсказал Бабкин, поднимаясь. — Что вы на солнце печетесь, шли б в блиндаж…

Предположение его оправдалось: через несколько минут два танка, густо облепленные автоматчиками, быстро и уверенно понеслись к высоте. Сзади, разворачиваясь в цепь, бежали солдаты.

Румянцев, надевая каску и оглянувшись, крикнул Оксане:

— Сестра! Давай в блиндаж… Позовут… Санитаров наверх!

Оксана нехотя подчинилась. Едва она успела сойти к раненым и сесть на нары, наверху гулко забили противотанковые ружья, пулеметы. Со стен, с земляного наката над головой посыпалась земля…

В блиндаж ввалился, зажимая ладонью окровавленную щеку, стрелок Терешкин. Темные струйки крови ползли сквозь пальцы, пятнали гимнастерку.

Оксана смазала ему рану иодом. Скрежеща зубами, он свирепо покрутил головой:

— Хватит!..

— Зато газовой гангрены не будет.

Отдуваясь, медленно шевеля пальцами, Терешкин рассказывал:

— В нашей форме… Гады… Из лощины сыпанули… Чуть было комроты не убило… За своих принял… Вот же жулики!

— Давай щеку. И помолчи немножко…

Как только Оксана перевязала рану, Терешкин, проверив диски автомата, выкарабкался наружу…

В течение сорока минут рота отбила две атаки. Кто-то из смельчаков выполз навстречу танкам и подорвал один из них связкой гранат. Другой танк отошел, продолжая бить по высоте из пушки…

Санитары внесли на окровавленной плащпалатке тяжело раненного младшего лейтенанта. Накладывая ему жгут, Оксана слушала, как санитары спорили:

— Я тебе говорю, живой… Он сам и в ровик забился…

— Его воздушной волной туда скинуло.

— Что ты мне рассказываешь? Я же видел…

— О ком вы? — спросила Оксана.

— О сержанте Гриве рассуждаем, который «тигру» подбил… Он гранату кинул, танк подпортил, а потом его самого жмякнуло… Снарядом.

— Не вынесли?

— Куда там! Пока не стемнеет, туда не сунешься… Ну, да он в ровике. Перележит…

Оксана вспомнила Гриву. О нем, кавалере двух орденов и многих медалей, горячо говорили на ротном комсомольском собрании, ставили в пример его храбрость и воинскую выучку. Грива сидел рядом с Оксаной, и она видела, как он смущался, слушая похвалы в свой адрес: «Та що воны за мэнэ взялысь? Таких вояк у роти скилькы завгодно…»

— Ну-ка, пошли, — не колеблясь, сказала Оксана санитарам.

…Румянцев заметил ее, когда она уже ползла в сторону догоравшего танка. За ней, подтягиваясь по-пластунски на локтях, ползли два санитара.

— Куда она? — крикнул Румянцев возмущенно.

Из окопов, перекликаясь, напряженно глядели вниз солдаты.

— Отчаянная! Накроют…

— Это новая?

— Новая. Заместо Любы…

Не отрывая глаз, Румянцев смотрел, как все трое удалялись от окопов. Прильнув к биноклю, он видел рыжие облачка пыли в местах, где ложились пули… Видел, что у Оксаны выбилась из-под косынки тяжелая коса. Она откинула ее на спину нетерпеливым движением плеча, поползла дальше… Вот они, все трое, уже доползли, долго возились, видимо никак не могли вытащить Гриву из узкого ровика.

Заметили немцы их, когда они уже подтаскивали волоком раненого к передовым окопам. Из-за взгорка донесся приближающийся свист.

— Мина! — крикнул кто-то предостерегающе.

— Сестра, сигай в ямку! — кричали из окопов. — Убьют…

Оксана машинально повернула блестящее от пота лицо в сторону глубокой воронки, плотнее прижалась к земле.

Два солдата, не обращая внимания на повизгивание пуль, выскочили за бруствер, помогли втащить в окоп стонущего, бледного от потери крови сержанта Гриву, затем Оксану. Чулки ее изодрались на коленях, оголив свежие, кровоточащие ссадины на белой коже, локти были вымазаны суглинком.

Напряжение, в котором были несколько минут ее нервы и мускулы, ослабило Оксану, и она побрела к блиндажу, пошатываясь, как пьяная.

…Противник, стараясь во что бы то ни стало вернуть господствовавшую над местностью высоту, предпринял третью атаку. Выкатив из поросшего кустарником оврага орудия, он бил прямой наводкой. У подножия холма показались густые цепи стрелков.

Теперь уже ни у кого из обороняющихся на высоте не было уверенности, что и эта, третья атака будет отбита. Связь с батальоном отсутствовала, диски у пулеметчиков и у автоматчиков начали пустеть, и Румянцев строжайше приказал вести только прицельную стрельбу.

Оксана, сидя в блиндаже, слышала, как нарастает наверху огонь, видела, что выражение лиц у раненых становится все тревожнее, и догадалась, что положение серьезно.

«Вдруг не устоят ребята», — впервые подумала она. Ей представилось, как в блиндаж врываются разъяренные фашистские солдаты, как они глумятся над ранеными. Чувствуя, что ее охватывает страх, она встала, шагнула к выходу.

Ее чуть не сшиб с ног вскочивший в блиндаж солдат. Лицо его было бледно, голос прерывался.

— Все, хлопцы! — хрипло крикнул он, махнув рукой. — Комроты засыпало… Фриц под самой горкой… Кто пригоден, бери винтовки.

Раненые задвигались, зазвякало брошенное в кучу оружие.

Оксана, не раздумывая, схватила первую попавшуюся винтовку, взглянула в магазинную коробку и метнулась к выходу.

То, что предстало ее глазам, когда она по ходу сообщения добралась к стрелковому окопу, ошеломило ее. На бруствере, сбросив каску, с самым беспечным видом сидел Румянцев и, насмешливо щурясь, глядел под гору. Лицо его было измазано землей, исцарапано.

А по скату высоты в беспорядке, что-то крича, бежали фашисты. Со стороны большака, отрезая им путь к отступлению, на бешеной скорости неслись танки с автоматчиками на броне.

— Наши! Наши! — восхищенно закричал маленький курносый солдат, сдирая с себя каску, швыряя на бруствер автомат.

Оксана сияющими глазами посмотрела вокруг, потом порывисто обхватила руками горячую, едко пахнувшую потом шею солдата и крепко поцеловала его в небритую влажную щеку.

Спустя минут десять на высоте появился комбат Яскин. Оксана слышала, как он громко, высоким от волнения голосом сказал:

— Поздравляю всех с Харьковом, товарищи! Только что сообщили по радио.

Первого сентября мимо Чистой Криницы потянулись по Богодаровскому шляху немецкие обозы. Шли они не к фронту, а в сторону Богодаровки.

Сашко#769;, как только услышал фырканье моторов, скрип колес, голоса солдат, побежал с соседскими ребятами на шлях. Вскоре он вернулся.

— Тетя Палазя! Отступают! — объявил Сашко#769;, влетая в хату. — В Харькове уже наши!

Волнующее это известие подтвердила Варвара Горбань, которая забежала сказать, что надо срезать как можно скорее подсолнухи за селом. Она попросила Пелагею Исидоровну подсобить.

— Пропадут же подсолнухи, — учащенно дыша, говорила Варвара. — Все, что соберем, нашим пойдет…

— Ты погоди, — невольно заражаясь ее волнением, сказала Пелагея Исидоровна. — Может, они какие свои части перебрасывают?

— Тю! Наши в Бахмаче уже… Это я вам говорю точно. Да вы пойдите на улицу, поглядите… Сегодня, только я вышла за ворота, едут на бричке… Румыны… Один рукой, вот так, помахал мне, орет: «Нема хлеба, нема вина, до свидания, Украина». А рядом в бричке сидел, видать, ганс… Ну такой пьяный, языком не повернет… Свесился с брички, рукой землю гребет и тоже себе спевает… Подождите, как он?.. Ага!.. «Война прима, война гут, матка дома, пан капут…»

Пелагея Исидоровна, захватив с собой мешок и нож, замкнула хату и уже за воротами с опаской сказала:

— Ой, гляди, Варька, срежем подсолнухи, а у нас заберут.

— Э, нет! Попрячем так, что не найдут.

Обозы тянулись по шляху непрерывным потоком, изредка громыхали по обочинам танки. Шум, гам, скрежет колес, тягачей на большаке не умолкали ни на минуту.

Сердцу криничанских женщин эта картина поспешного бегства ненавистных захватчиков была столь радостной, что заниматься будничным делом им не хотелось. Шутка ли! Может быть, свои уже совсем недалеко!

В том, что гитлеровцы бегут, а не просто перебрасывают свои войска, никаких сомнений ни у кого уже не было. Не случайно за немецкими подводами с высокими колесами, за румынскими повозками с цыганскими будками кой-где уже ползли приземистые бычьи упряжки и одноконные брички, доверху нагруженные домашним скарбом и домочадцами удирающих старост и полицаев.

Криничанские ребятишки не оставляли без внимания ни одной такой подводы. Они увязывались за ней и, вплотную подбегая к понуро плетущемуся рядом с бричкой дядьке, выкрикивали:

К вечеру поток подвод несколько уменьшился, и в это-то время Варвара и Пелагея Исидоровна, резавшие подсолнуха близ дороги, увидели шагавшую к селу женщину с небольшим узелком в руках.

— Молодицы! — крикнула женщина, подровнявшись с ними. — Мыла никому сварить не надо?

Таких мыловаров, портних, продавцов галантерейной мелочи и дешевых сладостей и вообще голодающих горожан, ищущих заработка и хлеба, бродило в те дни по селам немало.

— Нашла время, — сказала Пелагея Исидоровна Варваре, кивнув на женщину. — Придавят где-нибудь в степи… Вот же народ отчаянный…

— Мыла, мыла варить кому? — кричала женщина настойчиво.

— Не надо, гражданочка, — отмахнулась Варвара. — Не из чего мыло зараз варить.

Женщина, однако, продолжала стоять, потом подошла ближе, поманила Варвару рукой:

— На минутку, хозяюшка! Спрошу кой о чем.

Варвара опустила подоткнутый подол, помахивая серпом, направилась к ней.

Пелагея Исидоровна видела, как женщина о чем-то коротко переговорила с Варварой и та вдруг всплеснула руками.

— Тетка Палажка, — крикнула она, обернувшись. — Скорее идите сюда!

Голос у Варвары был такой взволнованный, что Пелагея Исидоровна, не мешкая, оставила все и побежала к женщинам.

— А ну, поглядите, кто это? — сказала Варвара, кивнув на собеседницу.

Пелагея Исидоровна вгляделась.

— Любовь Михайловна!

— Она самая, — улыбаясь, ответила жена секретаря райкома Бутенко. — Только вы, милые, потише… Давайте отойдем в сторону…

Настороженно поглядывая по сторонам, вошли в чащу подсолнухов.

— Истинный господь!.. Гляжу на вас, — возбужденно шептала Пелагея Исидоровна, — вроде и Гитлера никогда не было в селе… А где же товарищ Бутенко?.. Ну, с неба, прямо с неба…

— Не иначе, хлопцы в лес вернулись, — высказала предположение Варвара, машинально теребя вялую, наполовину исклеванную грачами корзинку подсолнухов. — Алешка Костюк, дядько Остап как? Живы?

— Давайте вот о чем договоримся, — перебила Любовь Михайловна. — Хорошо, что именно вы мне первые встретились… Вам я доверяю. Варю знаю давно, Пелагею Исидоровну еще раньше… Так вот прошу… никаких вопросов мне сейчас не задавайте… ничего сказать вам не могу… А вы быстренько расскажите о селе… Задерживаться нельзя мне…

Спустя полчаса попрощались. Предупредив, что никому о ее появлении в Чистой Кринице знать не следует, Любовь Михайловна подняла с земли свой узелок:

— Ну, скоро повидаемся… Да!.. Кое-что я вам оставлю. Она вынула из-под кофточки бумажку, протянула Варваре:

— Возьмите… Постарайтесь, чтобы люди прочитали.

— Не опасаетесь так вот ходить? — обеспокоенно спросила Пелагея Исидоровна. — Вас в лицо все знают, а тут полицаев — как собак.

— Ничего. Мне не в первый раз ходить в разведку, — успокоила Любовь Михайловна, улыбаясь. — У меня пропуск такой… Ни один полицай не придерется.

Беспечно размахивая узелком, она быстро пошла по дороге, и вскоре ее беленький платочек мелькнул и скрылся за порослью кукурузы.

— Как будто снится все, — сказала Варвара, зябко передернув плечами.

Она развернула бумажку и прочитала.

— Верно я угадала… Тут наши хлопцы… в лесу. Крупными типографскими буквами на отличной плотной бумаге было напечатано:

— Это мы в ход пустим! — пряча партизанское воззвание за пазуху, весело сказала Варвара. — Ну, давайте поспешать. Бабы вон по домам уже собираются…

В эту же ночь предупреждение партизанского штаба подтвердилось. Утром криничане узнали, что проезжающие через Чистую Криницу обозники какой-то саперной части, переночевав на краю села, обобрали хозяев подчистую, не погнушавшись даже старыми ряднами и ржавыми ведрами. У одинокой бабы Харитыны, жившей на отшибе, проезжие солдаты угнали телушку и перепортили весь огород, вырыв картофель и оборвав кабачки вместе с огудиной.

Пострадавшие пришли рано утром в «сельуправу» к Малынцу, пожаловаться.

— А я вам что? — злобно закричал староста. — Сторожем подрядился ваши бебехи охранять? Ну? Дурьи головы…

Покричав, попрыгав по «сельуправе», он вдруг спохватился, что грубить односельчанам сейчас не стоит, и резко изменил тон:

— Вот же какие бандиты! — затряс он кулаком по адресу мародеров, которых и след простыл. — Вы жалобу пишите… Вот бумажка… Я перешлю в район… Мы им, сукиным сынам, покажем, как честных хлеборобов обижать…

Махнув рукой на старосту и на его обещания «взгреть!», «из-под земли достать грабителей!», пострадавшие побрели по своим дворам.

— Не до нас ему, тварюге крикливой… Свою шкуру не знает как сберечь…

Не утаилось от криничан, что жена и сноха старосты спешно увязывали в тюки одежду, набивали добром сундуки в дорогу.

Грабежами на огородах и в криничанских коморах дело, однако, не ограничилось.

Ранним утром третьего сентября в село прикатили, в сопровождении группы солдат полевой жандармерии, Збандуто и помощник начальника районной полиции Супруненко. Следом за ними подошли грузовые автомашины.

О чем совещались со старостой в «сельуправе», никто не знал. Пробыли они с полчаса и поехали дальше, на Сапуновку.

В тот же день полицаи начали выгонять людей в степь.

— В три дня свезти все в скирды и обмолотить! — бушевал Малынец, поочередно вызывая к себе старших в «десятидворках».

— Так чем же молотить, пан староста? Цепами и за две недели не управишься, хоть на стенку себе лезьте.

— Свозите пока в скирды… Молотарка вот-вот на подходе… В Песчаном молотит.

— А куда же зерно пойдет? — простодушно заинтересовалась одна из женщин.

— Высыплем тебе за пазуху, — презрительно меряя ее взглядом, пояснил Малынец.

Снопы свозили со степи ручными тачками и военными грузовиками. Скирды росли, возле них уже расхаживали часовые, а молотилки все не было.

— Ей-богу, бабоньки, подпалю, если наши не подоспеют, — клялась Варвара, поглядывая на шлях, по которому все ползли и ползли в сторону Богодаровки обозы и тыловые части.

— Они тебе подпалят сразу, — сказала Христинья Лихолит, кивнув на часовых. — Глянь, глазами лупают…

— Нехай лупают, — храбрилась Варвара. Но она и сама видела, что хлеб охраняется очень старательно.

Все же Варвара внимательно приглядывалась к часовым, постоянно держала при себе коробок спичек, и, видимо, ей удалось бы осуществить задуманное, если бы в то утро, когда Супруненко привез на ток молотилку, ее не отозвала в сторону Христинья. Делая вид, что помогает Варваре завязать платок, она шепнула:

— Ночью наш Степан приходил… из леса… Сказал, боже вас упаси хлеб палить… Молотите, сказал, а там дело не ваше…

— Вовремя его ветром нанесло, Степана вашего, — многозначительно сказала Варвара. — Погрелся бы староста сегодня…

Молотилку пустили, но с ней что-то долго не ладилось: то зерно сыпалось в полову, то рвались ремни.

Супруненко, задержавшийся в селе, чтобы следить за молотьбой, сердито кричал На работающих, грозился пересажать всех в подвал за «саботаж». Потом, сказав Малынцу, что хочет перекусить, оставил его у молотилки и, позвав Варвару Горбань, пошел с ней в село.

Выпив у нее дома кружку молока с ломтем хлеба, он сказал:

— Так вот тебе боевое задание, Варвара Павловна. Организуй себе в помощь надежных женщин и проследи, чтобы никто из полицаев, а главное, Малынец, не удрал из села. Понятно?

— Понятно-то понятно, а чем его, катюгу паршивую, будешь держать, когда у него автомат? Коромыслом?

— Хоть коромыслом. Чем хотите! Ночью будут наши хлопцы. А пока глаз не спускайте! Коней попрячьте, самогоном напойте, что хотите придумайте. Зерно, какое успеют намолотить, никоим образом не уничтожайте.

— Я про это уже знаю.

— От кого?

— Были из леса.

— Ну, тем лучше… Учти, я на тебя надеюсь. Больше сейчас не на кого.

Супруненко оставил пачку листовок подпольного райкома партии, в которых говорилось о необходимости широкой помощи наступающим советским войскам и партизанам, и уехал в Богодаровку.

Варвара поспешила на ток.

К сумеркам несколько центнеров зерна намолотили, нагрузив две машины.

Малынец, не покидавший тока, заикнулся было о том, чтобы продолжать молотьбу и ночью, но женщины так загалдели, что староста поспешил исчезнуть.

Впрочем, ему, фашистскому холопу, было уже в выстой степени безразлично, больше или меньше зерна возьмут из Чистой Криницы его прогоревшие хозяева. Еще с вечера он засыпал полные кормушки овса коням «сельуправы», стоявшим у него в сарае, и предупредил жену:

— Только стемнеет, грузитесь… Да без шума… Федоска с Пашкой на его драндулет сядут. Глухой ночью успеем аж до Михайловки пробечь…

Он еще долго бродил по двору, впотьмах присыпал навозом свежую землю за сараем (несколько мешков с зерном, сахаром и зимней одеждой пришлось закопать), на часок хотел прилечь на груженой подводе, но там уже похрапывала, прижавшись к узлам, жена.

Лег на кухне, на голых досках, и только закрыл глаза, от калитки к крыльцу — шаги. Звякнула щеколда.

— Ты, Пашка? — сонно спросил Малынец.

Скрипнув кроватью, он неохотно поднялся, полез в карман за спичками. Кто-то стоял рядом, часто дышал над его головой, и он уже тревожно спросил:

— Да кто это? Стал и молчит…

— Свети, свети! — ответили из темноты. — Давно не видались, дядько Микифор. Интересно взглянуть.

Руки Малынца затряслись. Все же у него хватило духу, чиркая спичкой, сказать:

— Угадал. Алешка Костюков.

— Он и есть. А вы дуже ждали, что сразу опознали? Да светите лампу, что нам так в потемках здоровкаться.

На крыльце поскрипывали под чьими-то ногами доски, кто-то приглушенно кашлянул, и Малынец, с ужасом осознав смысл происходящего, с силой толкнул вдруг Алексея в грудь, рванулся к окну.

— Э, нет! — ухватив его за пиджак, затем за волосы, глухо произнес Алексей. — На этот раз не выпущу.

Малынец крутнулся, завыл от боли, потом сел на пол, тяжело дыша, суча ногами.

— Поймал сазана, заходите! — крикнул Алексей в сени, прижав на всякий случай старосту коленкой.

Жидкий свет лампочки, зажженной Алексеем, скользнул по лицам вошедших, по красным ленточкам на их фуражках.

Малынец бросился на колени, но тотчас же чьи-то сильные руки встряхнули его, поставили среди хаты.

— Люди добрые, — взвизгнул Малынец. — Не убивайте!

— Не будем, не будем, — пообещал смуглолицый партизан с пышными черными усами. — Селяне скажут, что с тобой сделать. Село будет судить.

Малынец обвел сумрачным взглядом лица партизан.

— Вы меня лучше сами допросите, — сказал он неожиданно. — Я все расскажу.

— Ну, знаешь… — уже сурово сказал черноусый. — Торговаться с тобой не будем.

— Веди показывай, пан староста, свою работенку, — скомандовал Алексей. — За два года много напаскудил.

Он почтительно взглянул на черноусого, спросил:

— Разрешите, товарищ Керимов? Мы уже теперь сами со своим землячком побеседуем.

— Действуйте!

Малынец, вяло переставляя ноги, холодея при мысли об ожидающей его участи, вышел из хаты, безучастно посмотрел, как выводят из сарая лошадей. Жене, кинувшейся с плачем к нему, деловито приказал:

— Вузлы снимайте… Не придется ехать…

Партизаны дружно засмеялись:

— Далеко собирались, господин староста?

— Ну, ступай давай! — коротко приказал Костюк Малынцу, легонько толкнув его к калитке.

Малынец направился было в сторону «сельуправы», но Алексей сказал:

— К Днепру веди… Там, где огородная бригада была. Не забыл?

Малынец покорно повиновался. Чиркая подошвами сапог по мягкой пыльной дороге, он прошел немного, сипло спросил:

— Расстреливать меня ведете, Леша?

— Куда-нибудь приведем.

Около поворота на площадь Алексей, разглядев группу людей, окликнул:

— Ты, Степан?

— Я.

— Есть?

— Сбежал, сукин сын…

— Ну, в другой раз попадется.

— Он, подлец, в сад сиганул, — сказал Степан, пристраиваясь. — Шустрая гадючка.

— Кто это? — спросил из темноты басовитый голос.

— Да Пашка Сычик.

Малынец вдруг остановился, с неожиданной для него решительностью сказал:

— Дальше я, хлопцы, не пойду! Как хотите… Тут решайте.

— Да чего ты слюни пускаешь? — разъярился Алексей. — Противно слушать!

— Не пойду! — упирался Малынец. — Вы со мной сделаете то, что гестапо с Мишкой Тягнибедой… Я не кидал его в криницу.

— А-а! Ты вот чего боишься… Нет, мы паскудить криницу гобой не будем…

До зорьки было еще далеко, но село не спало. Около хат и заборов переговаривались криничане. О появлении партизан знали уже все, и сейчас многие женщины пошли помогать группе Керимова. Надо было до света увезти в лес намолоченный хлеб и угнать оставшийся в селе скот.

Алексей Костюк безошибочно угадывал в темноте знакомых, приглашал:

— Айда на суд!

Пока дошли до колодца, толпа увеличилась. Обступив партизан и схваченного ими предателя плотной стеной, люди выжидающе молчали.

Алексей чуть повременил, обдумывая свою речь, затем шагнул вперед:

— Граждане и товарищи! Во-первых, низкий поклон вам от нашего партизанского отряда и от его руководителя товарища Бутенко… Сам он дуже занят сегодня и прибыть не смог, а поклон передавал большой… А теперь поглядите на этого вот кровопийцу, что мы предоставили, и порешите меж собой, как с ним быть. Отпустим его, нехай он и дальше помогает фашистам над нашими людьми знущаться, или… дадим катюге по заслугам?

— На шворку его! — крикнул кто-то из задних рядов.

— Повесить! — поддержали впереди. — Напился крови нашей!

— Вот этот — иуда из всех иуд, — ткнув рукой на Малынца, сказал дряхлый дед, опиравшийся на палку.

Алексей, вглядевшись, узнал колхозного мельника Довбню.

— Ну, дедушка, — подбодрил он, — смелее! Полную критику давай!

— Если вы, сынки, хотите с нами совет иметь, — сказал дед, снимая зачем-то шапку, — то я одно скажу… Испоганили вот такие проклятые ироды все село… Что ему, вот этому почтарю, плохого советская власть сделала? А он?.. Продал ее за свою поганую шкуру… Никого, супостат, не жалел, чтоб свою шкуру спасти… Таких людей загубили!.. Ганну — Остапа Григорьевича дочку, Тягнибеду Никифора… Мальца этого… Мишку…

Дед потряс палкой:

— Нету ему моего прощения!.. Наши орлы от Харькова на германца поднаперли, так этот иуда… — дед даже закашлялся от гнева, — …так этот иуда… Поглядите на него… Сгорбился, скрючился… Он как унюхал, что фашиста гонят, так лисой обернулся… Знает, что со всех боков обмарался… Мне, старой колоде, столько раз на день «здравствуйте!» стал говорить, что деду и здоровья такого не нужно.

— Ясно! — коротко подытожил Алексей. — А может, кто в защиту скажет? Нету таких?

Он резко повернулся к Малынцу, показал рукой на колодец:

— Сюда бросали?

— Не я бросал, — глухо буркнул Малынец.

— Так вот, бери веревку, полезешь… Своими руками тело нашего героя представишь нам… А потом сполна разочтемся.

Кто-то проворно передал Алексею колодезную веревку, тот — Малынцу.

— Бери, бери! Обвязывайся…

Малынец заколебался, но Степан Лихолит продел веревку ему подмышки, стянул на спине узлом.

Малынец, придерживаясь за сруб, тяжело занес ногу над колодцем, сел.

— Опущайте!

Толпа смотрела в глубоком молчании. Вскоре из черного отверстия донесся гулкий голос:

— Тяните!

Через несколько секунд показалась голова старосты, и Адексей вдруг крикнул:

— Эгей! Тпру! Он себя за шею привязал…

Малынца поспешно вытащили, положили на землю и ослабили веревку. Он открыл глаза, часто замигал.

— Ты, Микифор, и тут обжулить хотел, — упрекнул его дед Кабанец, подошедший позже и деятельно помогавший спускать бывшего почтаря в колодец. — Поперед батька не суйся… Вот же человек нечестный!

От Керимова прискакал верховой. Спешившись, шепнул что-то Костюку.

— Ну, граждане, — громко сказал тот. — Времени у нас мало и возжаться с этой псюрней некогда… Что заслужил, получить он должен! А Павка Сычик, полицай, нам еще попадется.

…Малынца повесили на той самой виселице, которую фашисты соорудили, когда казнили Ганну Лихолит и Тягнибеду.

С первыми лучами солнца партизаны ушли в Богодаровский лес на захваченных вместе с шоферами и зерном немецких грузовиках.

Дня через четыре после налета партизан вернулась в Чистую Криницу Катерина Федосеевна.

Немало довелось хлебнуть ей горя вдали от родного дома, нелегкой была у нее и дорога.

Соседка, несшая мимо хаты Рубанюков ворох кукурузных; стеблей, увидев около калитки Катерину Федосеевну, уронила Свою ношу.

— Кума! — радостно крикнула она и, подбежав, еле удержалась, чтобы не всплеснуть руками, — такой изнуренной, измученной выглядела Катерина Федосеевна.

— Да вы не хворая часом? — спросила она с горестным участием. — Ой же, как они истерзали вас…

— Это еще добре, что хоть такой пришла. — устало сказала Катерина Федосеевна. — Оттуда, кума, где я была, немногие живыми возвращаются.

Голос ее дрожал, когда с тревогой она спросила:

— Сашко#769;… Живой он?

— Живой, живой ваш Сашко#769;! У тетки Палажки он.

— Ну, спасибо. Думала и не увижу его.

Соседка отнесла домой топливо и сейчас же вернулась, чтобы помочь Катерине Федосеевне.

— Мы вашу хату берегли, — сказала она, отдирая с мужской силой доски, прибитые на дверях и окнах. — Как этот Хайнц уехал, сюда больше никто не заходил…

Катерине Федосеевне не терпелось поскорее увидеть Сашка#769;. Она собиралась лишь мельком взглянуть на то, что творится в доме, и тотчас же пойти к Девятко, но соседка, увидав в конце улицы бегущего паренька, сказала:

— Вон бежит ваш…

Сашко#769; невесть откуда узнал о возвращении матери и несся к дому с такой стремительностью, что Катерина Федосеевна не успела и шагу ступить навстречу, как мальчик уже ворвался во двор, с разбегу кинулся к ней. Он обхватил мать руками, прижался взлохмаченной головой к ее груди и, жалобно всхлипывая, долго не отпускал ее.

Катерина Федосеевна гладила его вихры и сквозь слезы, катившиеся по ее худым, выжженным солнцем щекам, видела, как в тумане, худые плечи сынишки, аккуратную заплатку на его чисто выстиранной рубашке.

— Смотрела добре за тобой тетка Палажка? — бормотала она первые приходящие на ум слова. — Никто не обижал?

— Я думал, вы не вернетесь, — продолжая всхлипывать и не отпуская мать, говорил Сашко#769;.— А тетка Палазя меня не обижала… Мы с ней на огороде тяпали, я сарай вычистил…

— А откуда ты узнал, что я пришла?

— Степка Макарчуков, когда вы с горы спускались, видел… Тетка Палазя сейчас тоже прибегут… Они хотят про дядьку Кузьму спросить.

Катерина Федосеевна легонько высвободилась из рук Сашка#769;, сказала соседке с помрачневшим лицом:

— Как же скажу я свахе?..

— Что такое?

— Нету в живых Степановича… Расстреляли его.

Соседка смотрела на нее расширенными глазами.

— Кузьму Степановича?

— Не одного его. Он с другими взрывать мост готовился… А гестапо дозналось, кто… Там же, около моста, привселюдно… всех…

— И Шуру вашу, Кабанец рассказывал…

— Шуру в Запорожье…

Катерина Федосеевна посмотрела на бледное лицо внимательно слушавшего ее Сашка#769;, на его увлажненные, испуганные глаза и отрывисто сказала:

— Ну, никого не вернешь… Что понапрасну сердце растравлять?

Она оглядела мусор, валяющийся в кухне, сенцах и светлице, машинально взялась за веник и сейчас же, услышав стук калитки на дворе, поставила его на место.

По звуку шагов нетрудно было понять, как торопится Пелагея Исидоровна.

— Дома хозяева? — с веселой ноткой в голосе спросила она, быстро всходя по ступенькам крылечка.

— Заходите, свахо, — нетвердо произнесла Катерина Федосеевна.

Что-то недоброе почувствовала в ее тоне пришедшая и упавшим голосом спросила:

— Вижу, о моем старом не ждать мне хороших вестей?

Катерина Федосеевна ответила не сразу, и Пелагея Исидоровна, вдруг обессилев, грузно опустилась на скамейку.

— Не хотела бы я вам, свахо, горести добавлять, — медленно, с трудом подбирая слова, произнесла Катерина Федосеевна. — Хватает ее у вас и без этого…

— Помер? — прошептала Пелагея Исидоровна, побелев.

— Расстреляли свата…

Пелагея Исидоровна неестественно протянула руку вперед, словно пытаясь за что-то ухватиться, беззвучно пошевелила почерневшими губами и начала вдруг медленно клониться. Катерина Федосеевна едва успела поддержать ее. Вместе с соседкой они бережно положили женщину на скамейку, обрызгали холодной водой.

…В эту ночь Катерине Федосеевне не довелось ни на минуту сомкнуть глаз, хотя она чувствовала себя совершенно разбитой и усталой.

Пелагея Исидоровна не кричала и не причитала, никто из криничанских женщин, забегавших до поздней ночи в хату Рубанюков, не увидел на ее бескровном лице слезинки, но она время от времени начинала бормотать что-то жалобное и бессмысленное, а когда умолкала, трудно было понять — сон это или обморочное состояние.

— Как бы умом не стронулась, — тревожно поглядывая на нее, сказала Варвара, пришедшая посидеть с Катериной Федосеевной. — Поплакала б, от грудей отлегло…

И, пытаясь подыскать объяснение тому, как могло горе в такой степени подкосить эту очень сильную, выносливую женщину, она с горячим состраданием добавила:

— Это на любую такое!.. Потерять мужа, без дочек остаться… Сердце не выдержит…

Но удар, самый тяжкий за всю ее жизнь, Пелагея Исидоровна перенесла мужественнее, чем можно было предполагать. Утром на следующий день она уже поднялась, истопила печь. Катерине Федосеевне сказала:

— Вы, сваха, идите поспите, а потом я приду подсоблю вам… У меня дома не много теперь забот…

За два дня они вдвоем с Катериной Федосеевной вымыли и побелили хату, навели порядок во дворе.

Недолго, однако, пришлось пожить Катерине Федосеевне в своей хате…

На рассвете третьего дня ее разбудил сильный стук в ворота. Катерина Федосеевна торопливо накинула юбку, покрылась платком и выскочила на крыльцо.

Длинноногий солдат в каске, с рыжим ранцем за спиной, размеренно колотил прикладом винтовки по воротам. Увидев хозяйку, он монотонно затвердил:

— Матка, вег, вег!.. Вещи, детишка… Вег, вег! Богодаровка…

Он продолжал стучать, хотя видел, что уже разбудил обитателей двора.

Такой же стук, окрики солдат слышались на соседней улице. Оккупанты выгоняли все население деревни на запад. К Чистой Кринице стремительно подкатывалась линия фронта.

Пока Катерина Федосеевна собрала кое-что из уцелевших домашних вещей, разыскала тачку и послала Сашка#769; за Пелагеей Исидоровной, чтобы держаться друг дружки, совсем рассвело.

В сторону Богодаровки уже тянулись со скарбом на ручных тележках, с ребятишками криничанские люди. Было видно, как на противоположном конце села солдаты разбирали ветряки, переносили бревна, рыли землю…

Покидая подворье, Катерина Федосеевна увидела Павку Сычика. Он успел сменить форму полицая на пиджачок и старую кепочку, был без оружия. Навьючив на багажник велосипеда вещевой мешок с какой-то поклажей, он изо всех сил жал на педали.

— Аллюр — три креста! — крикнул он женщинам, повернув к ним багрово-красное, потное лицо. — Еще встренемся.

— Тьфу ты, арестантюга! — плюнула ему вслед Пелагея Исидоровна. — Нет доброй палки на тебя.

Сычик оглянулся и, ничего не ответив, наддал ходу.

Сашко#769;, напрягаясь изо всех сил, помогал толкать груженые тачки. На выходе из села, когда поднимались на взгорок, он остановился, шепотом сказал:

— Чуете, мамо?.. Вот послушайте…

Трудно было различить что-нибудь в шуме человеческих голосов, скрипе колес. Но многие криничане, взойдя на пригорок и став лицом к селу, напряженно вслушивались.

— А ну помолчите трошки! — разъяренно крикнул женщинам какой-то дед, напяливший, несмотря на теплынь, старый кожух. — Дайте послухать!..

Издалека доносился невнятный, еле-еле различимый гул…

— Ей-богу, наши! — крикнула захлебывающимся голосом молодица, державшая за руку мальчонку. — Ванько, папка твой идет!..

Полк Стрельникова, в котором Петро Рубанюк командовал ротой, после освобождения Краснодара весну и лето 1943 года дрался в низовьях Кубани.

Гитлеровцы, захватив в сентябре 1942 года Таманский полуостров, сильно укрепили его. В марте 1943 года в Крым приезжал Гитлер. Он приказал удерживать Таманский полуостров любой ценой.

В период с 10 по 16 сентября 1943 года наши войска прорвали «голубую линию», нарушив систему обороны противника на Тамани. Это создало благоприятные условия для ликвидации последнего очага сопротивления оккупантов в низовьях Кубани и уничтожения их крупной таманской группировки.

Сейчас бои велись за город Темрюк. Комбат Тимковский поставил перед ротой Петра Рубанюка задачу: атаковать с фланга высоту. Со скатов этой высоты гитлеровцы простреливали пулеметным огнем подходы к городу.

Атаку батальона предполагалось провести на рассвете.

Поздно вечером Петро собрал командиров взводов. Явился и Арсен Сандунян, недавно назначенный командиром пулеметного взвода. Пришли и командир батареи 76-миллиметровых орудий, и командир самоходчиков, поддерживающих роту Петра.

Сидели в полуразрушенной хибарке из самана, не зажигая света; в темноте светлячками вспыхивали огоньки папирос.

Ожидали разведчиков. Они еще с наступлением сумерек ушли камышами к высоте; данные о противнике и местности, которых Петро ждал от них, должны были помочь ему успешно решить задачу, поставленную перед ротой.

К высоте пошли Евстигнеев, два ручных пулеметчика, несколько автоматчиков, саперы. Группу возглавлял Вяткин, и Петро мог быть вполне спокоен за исход разведки. Вяткин еще ни разу не возвращался с пустыми руками или с неточными сведениями.

Однако смутная, безотчетная тревога не покидала Петра с той минуты, как он проводил разведчиков до камышей.

Это состояние Петра было тем заметнее для окружающих, что среди бойцов и офицеров царило радостно-возбужденное настроение, обычно сопутствующее большому успеху: гитлеровцы доживали на Тамани последние часы, сопротивление их было почти сломлено; и сейчас задача состояла в том, чтобы не дать им удрать через Керченский пролив в Крым.

— Что это ты, Петро Остапович, хмурый такой? — тихо спросил его Арсен Сандунян, сидевший у стенки, рядом с Петром.

— Так… — отрывисто бросил Петро. — Думаю…

— А-а… Ну, думай, думай…

В хибарке перебрасывались шутками, рассказывали забавные, с перцем, истории.

— Со мной такой факт был, — говорил командир самоходных пушек Красов. — Не анекдот, а сущая истина… — Он выждал, пока умолкли в углу, потом добродушным баском продолжал: — Я до войны бригадиром тракторной бригады работал… Да-а… А в бригаде и мужики и дивчата… Одна была, Дерюжкина ей фамилия… Мотя. Красивая, из казачек, на все село… У меня с ней никаких таких грешков, конечно, не было…

— А может, было? — поддел кто-то.

— Не перебивай… Жена у меня, законная, та тоже из казачек… Дерюжкиной не уступит… Да… Ну, разбирала как-то эта Мотя свой трактор. Сняла картер, проверила… Прямо на степи… Залезла под трактор, возилась, возилась, потом кличет: «Дядя Гриша, подержите мне болты. Несподручно»… Да-а… Залез я тоже, лег. Подаю ей болты, она прикручивает, дело идет… А бабенка какая-то, дери ее за ногу, моей жене и скажи: видели, мол, Григорий ваш с Мотькой под трактором вылеживаются… Я и забыл про это, когда прибегает моя законная, в бригаду… Спрашивает: «Ты с Мотькой лежал под трактором?» Ну, а я сроду не брехал… Говорю: «Лежал». Она мне никаких вопросов больше не дает — и бац по мордам… «Будешь еще лежать»…

Слушатели захохотали.

Петро посмотрел на часы. Стрелки показывали уже двенадцатый час.

Петро встал и вышел на воздух. Половину неба укрыла темная туча. Ветер дул с моря, пронизывающий и холодный. Где-то, в плавнях, били пулеметы, хлопали одиночные выстрелы. Гудели самолеты. Отсветы бомбовых разрывов окрашивали рдяным светом небо над Крымом.

Мимо, легонько позвякивая сбруей, двигались к городу конные, упряжки: артиллеристы перевязали тряпками вальки передков, чтобы не стучали и не скрипели. Пушки, мягко шелестя колесами, одна за другой уползали в темноту.

Потом прошла конница. Петро различил на фоне иссиня-черного неба кубанки, куцые стволы карабинов. Донесся острый запах конского пота, приглушенный говорок, звяканье уздечек.

Постояв немного, Петро вернулся в хибарку.

— Подождем еще, товарищи, — сказал он, опускаясь на корточки у проема двери.

— …В Гребенке, там иначе было, — рассказывал сипловатый голос. — Это еще по началу войны… «Граждане! — кричит репродуктор. — Граждане, в воздухе вражеская авиация… Не вдавайтесь в панику»… А самолеты давно уже отбомбились и ушли…

Петро слушал рассеянно. По опыту он знал, что перед большим боем избегали говорить о предстоящем деле и разговор нужен был только для того, чтобы скоротать время.

Кто-то, заслонив дверь, простуженным голосом попросил:

— Огоньку дайте, братки.

Петро чиркнул зажигалкой, протянул вошедшему. Огонек выхватил из темноты скуластое энергичное лицо, знак морской пехоты на ушанке.

— Ну, с нами полундра, дело будет! — сказали в углу.

— В Темрюке встретимся, — ответил моряк, поблагодарив за огонек.

Петро вышел за ним. Моряк, прикрывая ладонью цыгарку и исподтишка потягивая ее, пошел к темнеющей на дороге колонне. Около хибарки стояла, негромко переговариваясь, группка моряков, обвешанных гранатами и пулеметными лентами. Это были десантники с бронекатеров.

С высоты, которую пошла разведывать группа Вяткина, в сторону камышей пронеслись трассирующие пули.

— Показывает, гад, — сказал один из моряков.

— Туда казаки пошли.

— Засек, значит…

Предположение оказалось правильным. Противник, обнаружив движение в камышах, занервничал. На гребне высоты засверкало синеватое пламя крупнокалиберного пулемета, и тотчас же, чуть пониже, дал длинную очередь трассирующими второй пулемет.

— Расстреливают, сволочи, боеприпасы, хотят, чтобы легче удирать было, — донесся до Петра голос.

Ветер отодрал от тучи большое облако, погнал его прочь от моря. Полная луна сначала робко показала свой тусклый, задымленный рыжеватой пеленой диск, потом совсем очистилась и окропила бледным светом песчаные холмы, чахлые кустарники, моряков, уходящих в обход города.

На короткий миг стало тихо, и слух Петра различил шаги, приближающиеся с противоположной, подветренной стороны. Он оглянулся и еще издали узнал высокую фигуру Евстигнеева. Разведчики шли по песчаным барханам к хибарке.

— Давайте живей, товарищи! — нетерпеливо крикнул Петро.

Разведчики подошли. Евстигнеев, узнав Петра, шагнул к нему, негромко, без обычной своей лихости служилого солдата, доложил:

— Товарищ командир роты! Задание выполнено, Сведения доставили…

— Все вернулись? Старшина Вяткин где? — быстро спросил Петро, обегая глазами разведчиков.

Евстигнеев ответил не сразу; Петро глядел на него тоже молча, боясь услышать самое страшное.

— Вяткин… Василь Васильевич… погиб. — Голос Евстигнеева, перехватили спазмы, и он почти шепотом договорил: — Тело вынесли…

Петро стоял молча, неподвижно. Почти машинально он вошел вместе с разведчиками в хибарку командиров. В ответ на оживленные возгласы глухо произнес:

— Василия Васильевича Вяткина убили…

Выслушав разведчиков, он отдал боевой приказ и, поручив замполиту сообщить комбату необходимые сведения, отрывисто сказал Евстигнееву:

— Пойдем… Где оставили?

— В первом взводе.

Петро шагал, спотыкаясь, не глядя под ноги.

— Я первый полз, — рассказывал Евстигнеев. — За мной Василь Васильевич… Потом остальные. Василь Васильевич веселый был, не чуял беды… Он еще говорит: «Как бы, Степаныч, луна не показалась… Она всю обедню нам испортит… Отходить будет плохо…» Ну, пробрались хорошо, тихо, разглядели все, назад один за другим отходим… На меня тут сваливается зверюга… Здоровенный, с тесаком. Они, видать, приметили нас, засаду сделали… «Ну, думаю, вот она, смерть моя…» И крикнуть нельзя, кругом враги… Василь Васильевич кинулся ко мне, зверюгу этого — за глотку… А тут их еще несколько… Конечно, приметили они, когда мы туда пробирались. А другого пути у нас для отхода не было… Один лопаткой или гранатой… ударил по голове Василь Васильевича… Я думал, отойдет он. Дышал еще… Тут хлопцы подоспели… Вырезали всех, что в засаду сели… Василь Васильевича, конечно, понесли… В камышах он и… В сознание так и не взошел…

Евстигнеев искоса посмотрел на ссутулившегося Петра и умолк.

Тело Вяткина лежало на плащпалатке под безлистым деревом. Около него безмолвно стояли бойцы.

Петро быстро подошел, опустился перед Вягкиным на колени, долго глядел в его смутно белеющее в темноте лицо.

Гимнастерка на Вяткине была порвана, завиток русого волоса на лбу слипся от крови.

Петро приложился губами к холодному лицу друга и словно впервые осознал, что произошло непоправимое. Резко распрямившись, он глотнул воздух и, пошатываясь, пошел от дерева.

На рассвете батальон Тимковского выбил гитлеровцев с высоты и ворвался в предместье города.

В порту, около причалов, еще шла перестрелка, рвались гранаты, а жители Темрюка уже высыпали из убежищ и подвалов, заполняли улицы.

Петро, заметив около крайней мазанки дубовую колоду, присел передохнуть. Возбуждение, вызванное боем, еще не прошло, пересохшие и потрескавшиеся до крови губы мелко дрожали.

Ему много раз доводилось водить людей в атаку, много раз Петро и сам сходился в рукопашной схватке с врагом, но такой яростной атаки, как сегодня, он не помнил. В ушах еще до сих пор стояли оглушительная пальба, рев, стоны и хрип.

Петро устало вытирал грязным, давно не стиранным платком густую пыль со лба, с потной шеи, и воспаленными от бессонницы глазами разглядывал улицу.

Было рано, но солнце припекало совсем по-летнему. Бойцы толпились у колодца. Помогая друг другу и оживленно переговариваясь, они смывали грязь с красных, обветренных лиц, наполняли до краев котелки водой и, шутливо чокаясь, жадно припадали к ним.

Со двора вышел, подслеповато щурясь на солнце, старик, остановился у каменной огорожи. Одет он был в рванье, на ногах его ярко желтели постолы из резины от автомобильных камер.

Старик уставился на Петра, нерешительно шагнул к нему и, колеблясь, опять остановился.

— Подойдите, подойдите, папаша! — пригласил Петро. — Не бойтесь.

От громкого голоса старик вздрогнул и, торопливо сдернув с головы линялый картуз, подошел.

— С освобождением, отец! — сказал Петро. — Хозяин хаты, что ли? Присаживайтесь… С освобождением, говорю, дедушка!

Старик, продолжая стоять, вглядывался в Петра. Ветерок шевелил его мочалисто-желтую бороду.

— А вы русские? — спросил он.

— Русские, русские! Советские.

— Нет, правда, русские?

Старик вдруг затрясся, засуетился. Лицо его сморщилось, и по изможденным щекам покатились крупные слезы.

— Привел господь!.. Сыночки наши!.. Мы не гадали и в живых остаться… Угонял всех, казнил…

Старик неожиданно рухнул на колени, поймал руку Петра, прижался к ней холодным ртом.

Петро поднял его, усадил, но старик никак не мог успокоиться.

— …А я гляжу, погоны… — возбужденно блестя припухшими глазами, бормотал он. — Про погоны нам, правда, брехали, но мы им ни в чем не верили… — Старик с неожиданной легкостью поднялся, вытирая слезы, и, не отрывая взгляда от Петра, сказал: — Побегу бабку покличу… В яме мы сидели… Ховались…

Он запнулся и со страхом посмотрел в конец улицы. Оттуда показалась колонна пленных. Они шагали по пыльной дороге, медленно переставляя ноги в неуклюжих башмаках и обмениваясь друг с другом короткими фразами.

— Они! — выдохнул старик, сделав шаг к хате.

— Эти не страшные, — заверил Петро, улыбаясь. — Клыки у них вырваны… Смело зови бабку… Хозяйнуй.

Старик проводил пленных таким ненавидящим взглядом, что те обратили на него внимание, зашептались.

Неожиданно старик звучно и громко плюнул в сторону пленных, погрозил им кулаком и, не оглядываясь, заковылял к своему двору.

На улице становилось все шумнее и многолюдней. Появились женщины, забегали босоногие ребятишки. Скрипя колесами, потянулись обозы, санитарные повозки.

Держась почему-то изгородей, проехал, сильно раскачиваясь в седле, кубанский казак. Петро вгляделся и увидел, что он серьезно ранен: кровь залила его чекмень, часто капала с шеи на кисти рук, на шаровары.

Санитары принудили упрямого казака слезть с коня и повели его перевязывать. Он шагал за ними, спотыкаясь и мотая головой, но повода из рук не выпустил.

Глядя на смертельно бледное лицо казака, на кровь, стекающую по его одежде, Петро подумал о Вяткине. Он вынул из сумки его документы, взятые на хранение перед уходом парторга в разведку, отделил партийный билет и положил его в боковой карман гимнастерки, вместе со своим, затем развернул записную книжку.

На первом листке, над фамилией ее владельца и адресом семьи, было аккуратно написано чернилами: «Трус и в жизни мертв, а храбрый и мертвым живет».

Несколько следующих страничек занимали записи карандашом, которые Вяткин озаглавил: «Что надо сделать после войны».

К Петру подошел Евстигнеев, у него были такие же воспаленные и красные глаза, как и у Петра, и он так же, как Петро, был подавлен и грустен.

— Говорят, снам не надо верить, — сказал он надломленным голосом, садясь рядом на колоду. — Я им и не верю… А вот вчера сон мне очень плохой привиделся… Пил водку, а она черная… горькая-прегорькая… Даже в сознание взять себе не могу, что нету нашего Василь Васильевича…

Евстигнеева позвал командир взвода; за ним поднялся и Петро. Ему надо было найти Тимковского, но в эту минуту тот сам показался из-за поворота улицы. С ним был Олешкевич.

— Людей никуда не отпускай, Рубанюк, — приказал Тимковский. — Скоро двинемся дальше…

Закурив, он пошел к самоходчикам, чистившим невдалеке свои орудия.

— Тело Вяткина привезли? — спросил Олешкевич.

— Да. В первом взводе.

Олешкевич сел на колоду, с которой только что поднялся Петро, и снял фуражку.

Петро, передавая ему партийный билет Вяткина, не удержался, и по его лицу, черному от пыли, солнца и ветров, поползли слезы.

— Записную книжку я оставлю себе на память, — сказал он, когда Олешкевич собрался уходить. — Как он к будущей жизни готовился! Сколько хороших планов наметил.

— Да, — сказал, тяжело вздохнув, Олешкевич. — Настоящий человек был.

…Похоронили Вяткина на главной площади. А спустя час полк Стрельникова по приказу командира дивизии уже преследовал противника, панически хлынувшего к переправам через Керченский пролив, к косе Чушка.

Стремясь увести в Крым свои потрепанные на Таманском полуострове части, гитлеровцы выставили сильные арьергарды, заслоны, оставляли «смертников», густо минировали дороги.

Они сопротивлялись с отчаянием обреченных, и понадобилось несколько дней, чтобы окончательно сломить их упорство.

Девятого октября, на заре, преследующие стрелковые подразделения овладели последним населенным пунктом Таманского полуострова — хутором Кордон. Почти одновременно самоходчики ворвались на косу Чушка.

Батальон Тимковского, вместе с соседним батальоном гвардии капитана Седых, взявший с боя последнюю высоту, которая преграждала путь к морю, быстро распространялся по песчаной полосе.

С небольшой кучкой фашистов, сгрудившихся у плота, разделывались артиллеристы. Открыв из нескольких орудий огонь вдоль косы, они разворачивали остальные пушки стволами на море.

Петро подошел к воде. Над проливом плыли пышные, кудрявые облака, окрашенные восходящим солнцем; обеспокоенно кричали кулики и чайки. Тяжелые волны лизали песчаную косу, пенились, с мягким шуршанием откатывались.

В утренней серо-голубой дымке вырисовывались лиловые очертания Крымских гор…

Небольшая, километра в три, полоса морской воды отделяла советские части, разгромившие таманскую группировку, от гитлеровцев, укрепившихся на Керченском полуострове.

И генералы, и рядовые солдаты, и летчики, и моряки — все, кто с боями дошел до моря и с законной гордостью произносил наименования своих частей: «Таманская», «Темрюкская», «Анапская», «Кубанская», — все понимали, что впереди еще более почетная и сложная задача: не дать противнику опомниться от удара на Тамани, поскорее высадиться в Крыму.

У командования фронтом были серьезные основания торопиться с десантом не только потому, что каждый день и каждый час противник использовал для усиления на восточном побережье полуострова своей и без того крепкой обороны. На исходе был октябрь, близилось время штормов, и штормовая погода могла серьезно осложнить выполнение задачи Азовской флотилией, которой поручалось обеспечить высадку войск в Крыму.

…Рота Петра Рубанюка уже неделю стояла в рыбачьем поселке, на берегу Азовского моря.

Невысокие хаты под красной и белой черепицей были разбросаны как попало, в просветах между ними виднелось чугунно-серое море. Свирепый ветер гнал по кремнистой земле колючие песчинки; швырял их в воду, рвался дальше, оставляя мелкую зыбь на тяжелых гребнях волн.

Кроме пехоты, в поселке стояли артиллерийские и саперные части. Саперы день и ночь мастерили плоты, ремонтировали старые лодки: не один десяток проконопаченных и просмоленных челнов уже был укрыт в песке.

Большую часть суток проводили около моря и люди Петра. Они учились быстро погружать на плоты пушки, отплывали от берега, прыгали в одежде и с оружием в студеную воду, с криками «ура» штурмовали берег.

— Пока на крымскую землю выберемся, нахлебаемся водички, — говорили Петру солдаты в короткие минуты отдыха.

— Там будет посолоней, так что лучше уж тут похлебать, — отшучивался Петро.

Вода обильными ручьями стекала с одежды солдат и офицеров, и Петро, глядя на их посиневшие лица, зычно командовал:

— За мной… бегом а-арш!

По ночам люди чихали, кашляли, но Петро не допускал в подготовке к десанту никаких условностей, зная, что все усилия окупятся впоследствии с лихвой…

Противник, стараясь разгадать замыслы советского командования, непрерывно вел воздушную разведку, но едва ли получал интересующие его сведения. В дневное время строжайше запрещалось движение на косе Чушка и в районе Кордона. День и час высадки соблюдался в глубокой тайне.

А шквальные ветры налетали на море все чаще. Знакомый Петру саперный офицер жаловался:

— Сизифов труд… Днем забиваем сваи для причалов, а ночью их вырывает штормом и черт его знает куда уносит…

Наконец день, которого на Тамани ждали с таким нетерпением, наступил. Двадцать седьмого октября перед вечером командир полка Стрельников вызвал к себе офицеров и ознакомил их с боевым приказом.

Начало десантной операции намечалось на двадцать восьмое октября. Объявить боевую задачу рядовому составу разрешалось за три часа до погрузки на суда. Всем десантникам — офицерам и солдатам — выдавался на руки трехсуточный продовольственный паек.

Стрельников, сжав ладонями виски, посмотрел на разостланную перед ним карту, обвел лица командиров пытливым взглядом и, снова склонив голову над картой, сказал:

— Нас поддерживают катера Черноморского флота, фронтовая и армейская артиллерия, воздушная армия. Но… хочу предупредить… Предстоит рвать очень сильную оборону. Там все встретим: доты, дзоты, минные поля, проволочные заграждения… Даже наблюдательные пункты, сукины сыны, забетонировали… Прошу предусмотреть все… Девяносто восьмая пехотная дивизия противника, с которой мы будем иметь дело, — не новичок в оборонительных боях… Отборные вояки…

Уточнив у Тимковского задачу своей роты и возвращаясь к себе, Петро сделал крюк, чтобы пройти по берегу.

Море было свирепее, чем обычно. Бурые саженные волны обрушивались на берег с оглушительным грохотом, густая водяная пыль искрилась в лучах заходящего солнца, скрипел, крутился, как щепка в половодье, оторвавшийся рыбачий баркас.

«Укачает ребят, — с тревогой подумал Петро. — И до берега в такую погоду не подступишься… Неудачный денек выпал…»

Через час он с облегчением узнал, что из-за шторма командование отложило операцию на два дня.

…Посадка на суда началась после обеда тридцать первою октября. Спустя три часа из Темрюка вышел один десантньй отряд, а около десяти вечера два отряда отчалили из Пересыпи, у станицы Ахтанизовской.

В ожидании погрузки своей роты, которая отправлялась со следующим эшелоном, Петро еще раз прошел по взводам.

Ночь была безлунной. С моря наползали черно-фиолетовые тучи; от них на земле становилось еще темнее, и Петро только по голосам узнавал командиров и хорошо знакомых ему солдат.

Около деревянного причала кого-то распекал Евстигнеев.

— Куда ты собрался? — слышался его возмущенный бас. — На Северный полюс люди меньше с собой запасов брали… Что это? Столько сухарей? Оставь кило, ну полтора… Патронов побольше возьми… Ясно?

В сторонке проводили собрание комсомольцы. Петро хотел послушать их, но в это время тихо подкатила легковая машина с затемненными фарами, хлопнула дверца.

— Товарищ генерал… приказанию… полтора боекомплекта, — донеслись до Петра разрозненные ветром слова рапорта. Докладывал Тимковский.

Петро подошел поближе. Плотный невысокий генерал мягким, спокойным голосом задал Тимковскому несколько вопросов и, сопровождаемый им и адъютантом, направился к причалу.

— Лейтенант Рубанюк, доложите командующему о своем передовом отряде, — приказал Тимковский, разглядев Петра.

Петро доложил.

— Хорошо, — сказал генерал и, пожав его руку, пошел к солдатам.

Пока генерал беседовал с десантниками, его общительный адъютант, угостив Петра папироской, рассказал ему последние новости.

Петро узнал, что моряки произвели днем на катерах набеговую операцию на восточное побережье Керченского полуострова и, обстрелянные немецкими батареями из Ак-Бурну, Эльтигена, Камыш-буруна, Таклы, отошли под прикрытием дымовой завесы на свои базы.

Адъютант сообщил также, что бомбардировщики и штурмовики фронтовой авиации «наделали беды» гитлеровцам в районах Баксы, Маяк, Еникале, Ак-Бурну, Ляховка…

— Скорей бы уж и нам добраться до них, — сказал Петре — Нет ничего хуже — вот так вот сидеть у моря и… ждать погоды…

— Утром все будем в Крыму, — весело заверил адъютант, покровительственно похлопав Петра по плечу.

Однако его предсказание не сбылось. Из-за штормовой погоды командующий фронтом отменил высадку войск и в эту ночь суда вернулись в районы погрузки. Одна гвардейская дивизия, которая, по плану, должна была идти в первом эшелоне, из-за лютого шторма вообще не вышла в море. Войскам соседней армии удалось высадиться в районе Эльтигена.

Главные силы, по новому приказу, должны были произвести высадку десанта в ночь на третье ноября.

Погрузка началась накануне, в первой половине дня. В порту, куда батальон Тимковского был переброшен утром на автомашинах, стояло у причалов много бронекатеров, мотоботов, плотов. В небе непрерывно барражировали самолеты, где-то в стороне над морем то и дело завязывались воздушные бои.

К Петру подошел флотский офицер, потный, в расстегнутом ватнике. Отирая шапкой лоб с крутыми надбровными дугами и глубокими залысинами, он озабоченно спросил:

— Из хозяйства Тимковского?

— Так точно! Командир передового отряда…

Офицер указал рукой на один из плотов:

— Вот тот занимайте. Там, где две сорокапятимиллиметровые… С комфортом поедете…

На плоту Петро придирчиво проверил своих людей. Подмигнул Арсену Сандуняну:

— Даешь Крым?! А? Арсен?

Сандунян ответил улыбкой, поправил ящики и сел поудобней.

В час дня десант вышел из порта. Волны хлестали о борт, обдавали людей солеными брызгами, покрывали мельчайшей водяной пылью ватники, каски, автоматы.

Туманные очертания крымского берега показались в сумерках. Гора Митридат, волнистые контуры скал…

В проливе тяжело колыхались, вал за валом, иссиня-зеленые волны, дробились, исчезали в пучине отсветы оранжево-золотого небосклона. Потом стемнело совсем, и Петро потерял из виду даже соседние суда.

Десантники переговаривались шепотом:

— Ялта недалеко от Керчи?

— Сказанул!

— А где она? Ты и сам не знаешь…

— Закурить бы, ребята…

— Подплывем, он тебе даст огоньку… Закуришь…

У борта, перевесившись над глянцево-черной водой, кто-то хрипловатым, уверенным баском говорил своему собеседнику:

— Ты первый раз? Ничего… Я вот уже третий раз иду и даже контужен не был… Главное, сигай быстрей и вперед… Главное, не копайся…

Густую темноту прочертили гигантские огненные полосы. С свирепым шуршанием пронеслись снаряды.

Стреляла коса Чушка. Первые разрывы вспыхнули на высотах, в клубящемся черном мраке, алыми мутноватыми сияниями. Через мгновенье орудийная канонада нескольких сотен стволов слилась в сплошной могучий гул.

Петро, стиснув автомат, напряженно глядел на клокочущий, бушующий багровыми огнями крымский берег. Запоздало взлетевшие ракеты казались безобидными светлячками.

— Вот дают! Фашисты теперь согреются, — восхищался кто-то над ухом Петра, обдавая его жарким дыханием.

Плот вдруг сильно встряхнуло. Петро инстинктивно ухватился за плечо соседа. Его хлестнула холодная вода; по шее, по горячей спине поползли струйки. Впереди, слева, взметнулся еще один смерч, потом еще… Противник открыл ураганный заградительный огонь.

— Деса-а-ант!.. — протяжно, прорываясь сквозь грохот, прокричал высокий голос в рупор.

Окончания команды не слушали. Петро, ощутив близость земли, вскочил на ноги, резко крикнул:

— Пе-ервая рота-а!.. Гвардейцы! За мной!

Ледяная вода, дойдя до шеи, охватила его чугунными обручами. Петро качнулся. Но ноги его уже нащупали дно. Высоко подняв над головой автомат, сжав зубы до боли в висках, он боролся с тянущей его книзу водой, исступленно пробивался к берегу.

С бронекатеров, мотоботов, плотов кидались в море люди… Петро на миг повернул голову: гвардейцы передавали друг другу части пулеметов, ящики с патронами… Вода громко булькала, плескалась…

«Зацепиться!» — лихорадочно думал Петро, бредя уже по колено в воде и ощущая, как все тяжелее становится его шинель. «Только бы зацепиться за клочок земли…»

Глаза его вдруг резнул яркий свет. По проливу торопливо зашарили ослепляющие лучи прожекторов. Косой трепещущий луч выхватил из кромешного мрака вздыбленную волну, корму судна, каски и бледные лица десантников…

Но по земле, пригибаясь, паля из автоматов, уже бежали первые стрелки. Пулеметчики устанавливали на катки пулеметы… Над кромкой берега поплыли молочные клубы дымовой завесы.

— Бей по прожектору! — пронзительно кричали за спиной Петра. — Бе-ей! Чего ждешь?!

— Полу-ундра!

— Давай гранаты! Грана-аты давай…

— Пушку, пушку, помогите…

На взгорке из траншей раздались разрозненные автоматные выстрелы, затрещал и сразу смолк пулемет…

Путаясь в полах мокрой шинели, учащенно дыша, по берегу пробежал Тимковский.

— Рубанюк!

— Тут, товарищ капитан.

— Давай эту высотку занимай… Живей! Не подставляй людей под мины…

Тимковский исчез. В кроваво-полыхающее небо взметнулись зеленые ракеты: передовые отряды обозначали свое местонахождение.

Петро, нервничая и ругаясь, быстро собрал своих люден, ринулся на высоту. Из первой линии траншей гитлеровцы бежали, не сопротивляясь. Преследуя их, автоматчики ворвались во вторую линию, схватились с фашистами в жаркой рукопашной схватке.

Петро, по опыту зная, что сейчас, в пылу ожесточения, вряд ли кто его услышит, вскочил в траншею следом за другими побежал по ее извилистым ходам, спотыкаясь о трупы, каски и котелки…

В темноте люди сталкивались и расходились…

— Ой, рука, рука! — кричал кто-то с восточным акцентом, корчась на дне окопа.

Петро по голосу узнал командира отделения Масуилова. Он чиркнул зажигалку, наклонился: грудь Масуилова была залита кровью.

— Я… умираю, — прохрипел сержант.

В тусклом, колеблющемся свете зажигалки Петро увидел, как откинулась голова Масуилова, на губах показалась розовая пена, и он затих…

Этой же ночью враг был выбит не только из второй траншеи, но и из третьей.

По приказу Тимковского Петро с рассветом перешел на высоту «175», занял оборону. В двухстах метрах впереди в дзотах прочно сидели фашисты.

— Держи ушки на макушке, — предупредил Тимковский. — Будут контратаковать…

— Само собой разумеется. А как вообще, товарищ комбат?

— Маяк, Глейка, Жуковка, Рыбпром, Еникале… Мало?

Утром у окопов, занятых передовым отрядом Петра, стали рваться мины и снаряды. Наблюдатель доложил Петру о появлении на бугре шести вражеских танков.

Петро быстро надел каску, провел жесткой, испачканной ладонью по лицу, сгоняя остатки короткого сна, и приподнялся над бруствером наспех оборудованного ночью наблюдательного пункта.

Справа, на кремнистом взгорке, развевался красный флажок. Там были свои. Внизу, у подошвы высоты, за серым гребнем с валунами, копошились около орудий артиллеристы. Это тоже были свои. Командование, видимо, успело за ночь переправить немного артиллерии, а может быть, это стояли пушки, прибывшие с десантниками.

Над горой Митридат мертвой рыбиной застыл немецкий аэростат-корректировщик. Взглянув на его продолговатое, пестрое от камуфляжа тело, Петро понял, что противник ведет по проливу прицельный огонь, стремясь помешать подвозу подкреплений.

До наступления темноты нечего было и мечтать о какой-либо помощи.

А вражеские танки, выползшие из-за бугра, развертывались, устрашающе ворочая орудийными башнями.

— С Тимковским соедини! Живо! — приказал Петро телефонисту, сидящему в нише окопчика. — Готовлюсь отражать контратаку, — доложил он, прикрывая ладонью трубку и не спуская глаз с танков. — Пехоту отобью, а вот… Вижу шесть танков… Две самоходки вышли… Это потруднее. Прошу помочь…

— Дорогуша! — Голос Тимковского звучал насмешливо и укоризненно. — Я не слышал, что ты сказал… Понял? Думай о том, как гнать фашистов дальше, а не о том, как спасаться от них… Что, ты первый раз танки видишь? Испугался?.. Держись, атакуй смелее…

— Я не испугался, товарищ комбат, — сказал Петро, вспыхнув. — Мне надо знать, сумеете помочь или нет?

— Вперед пойдешь — помогу…

Петро сердито швырнул трубку телефонисту. В трусости его никто еще не мог обвинить. Он хотел закурить, чтобы успокоиться, но в эту минуту противник обрушил на высотку яростный огонь, и танки, видимо, ожидавшие этого, рванулись вперед.

Прячась за их броню, за камни, перебегали солдаты.

— Приготовиться к контратаке! — передал Петро в окопы. — Пулеметы, огонь!

Петро видел наступающих солдат все отчетливей. Их было не меньше сотни. У Петра, вместе с Сандуняном, с телефонистом, — двадцать девять.

Первыми же очередями, короткими, но меткими, пулеметчики принудили вражеских пехотинцев прижаться к земле, метнуться в укрытия.

— Э-э, жила тонкая! — закричал Петро, подбадривая себя и стрелков. — Сейчас еще добавим!.. Приготовить гранаты!..

Но, лихо выкрикивая первые приходящие на ум угрозы по адресу врага, Петро лишь скрывал тревогу за исход атаки.

Он много воевал и понимал, какая тяжелая сложилась обстановка. У фашистов имелись танки, самоходные пушки, артиллерия всех калибров, много солдат. У них была возможность в любую минуту подбросить резервы, боеприпасы. Они, разумеется, воспользуются своим преимуществом и обрушат на горстку десантников сильный удар, чтобы сбросить их обратно в море.

— Сандунян!. Евстигнеев! — кричал Петро. — Ослепляйте смотровые щели гадам! Шубин — тоже! Всем подготовиться! Встретим залповым!.. Врете, гадины, не возьмете…

Петро мысленно прикидывал расстояние до приближающихся танков.

Перед танками взметнулся вдруг щебень, с глухим гулом вздыбилась земля. Комья ее, взлетев вверх, осыпали башню одной из машин… Еще один снаряд… Этот угодил в танк.

— Ребята! Чушка бьет, — ликующе закричал Петро. — Чушка бьет!.. Большая земля помогает…

Голос его потонул в реве моторов. Советские штурмовики, наполнив все вокруг оглушающим свистом, пронеслись над окопами, обрушив на танки, на надвигающихся следом пехотинцев шквал огня из пушек, пулеметов… Фашистские солдаты, спотыкаясь, толкая друг друга, перескакивая через трупы и раненых, побежали назад.

Петро распрямился. Над проливом, быстро увеличиваясь в размерах, неслась еще четверка «илов», за ней — еще… С горы били по самолетам автоматические зенитки.

В окопчик впрыгнул Тимковский.

— Поднимай! — крикнул он возбужденно. — Поднимай в атаку!.. С фланга морская пехота ударит…

Петро метнулся к нему. Царапнувшись носом о колючую щетину на щеке комбата, он звучно поцеловал его. Подхватив на ходу автомат, рассовав по карманам гранаты, во всю силу легких крикнул:

— Гварде-ейцы! За Родину! Вперед!

…Через полчаса совместными усилиями отряда Петра и морской пехоты противник был выбит и со следующего рубежа.

В этот день передовому отряду Петра пришлось отбить еще три яростные контратаки противника.

На следующий день, когда через пролив были переправлены подкрепления и к отряду Петра присоединилась вся его рота, Тимковский снова зашел к нему.

— Командование довольно действиями твоих бойцов, — сказал он. — Мне поручено поздравить с успехом. Молодцы. Молодцы.

Петро радостно и смущенно улыбнулся.

— Спасибо. Передам всем. Ребята мои действительно герои!..

— Вообще… от души скажу, Рубанюк. Помнишь, ты боялся роту принимать? А я предсказываю: ходить тебе в маршалах…

Переговорив с Петром о делах в роте, Тимковский ушел. Каждый раз, слыша одобрение, похвалу по своему адресу, Петро чувствовал неловкость. Он, как и всякий молодой и способный офицер в его годы, испытывал некоторую неудовлетворенность тем, что им до сих пор было сделано, мечтал о большом деле, какой-нибудь самостоятельной операции, которая показала бы, что учили его не зря и что свои награды он носит достойно.

«Не честолюбие ли это? — задавал себе вопрос Петро. — Пожалуй… Что ж, плох тот командир, который считает, что уже всего достиг, ну… и не хочет перед товарищами блеснуть».

В эти дни соседняя часть хорошо продуманным и смелым обходным маневром окружила и уничтожила в сильно укрепленном населенном пункте крупный вражеский гарнизон.

«Вот это по-гвардейски! — с одобрением и легкой завистью раздумывал Петро. — Если так все будем воевать, меньше крови потеряем и скорее с врагом разделаемся…»

Через несколько дней и ему представился случай показать свои знания и опыт.

Войска, развивая успех штурмовых десантных отрядов, уже вели бои за овладение северо-восточными предместьями Керчи. Роте Петра было приказано выдвинуться к каменоломням, где контратаки были особенно яростными и враг теснил соседний батальон.

— Задержи во что бы то ни стало! — сказал Петру Стрельников. — Надеюсь на тебя.

— Сделаем! — заверил Петро, польщенный и этими словами и тем, что боевую задачу поставил перед ним сам командир полка.

Приказав своему заместителю форсированным маршем, вести роту в указанный район, Петро немедля направился туда.

На полпути ему повстречалась группа раненых. Они брели со стороны каменоломен.

— Как там? Держатся? — спросил Петро.

— Бомбит, обстреливает — спасу нет, — мрачно ответил пожилой солдат в измазанной грязью шинели и с толстым бинтом на окровавленной руке.

— Я спрашиваю, держатся?.. Не продвинулись фашисты?

— Покудова нет.

Петро ускорил шаг. В воздухе непрерывной каруселью кружились «юнкерсы»; они бомбили село. Уже подходя к рубежу, который ему было приказано удержать, Петро попал под сильный артиллерийский и минометный обстрел. Он бросился на землю, переполз в глубокую воронку. Слушая, как сотрясается земля, визжат осколки, переждал огонь.

Обстрел продолжался минут двадцать, затем Петро заметил серию красных ракет, взметнувшихся в расположении противника.

«Сейчас пойдут в атаку», — догадался он и, выбравшись на дорогу, заспешил к каменоломням.

Навстречу ему бежали несколько бледных, растерянных солдат.

— Сто-ой! — крикнул Петро, выхватив пистолет. — Куда бежишь? — Он яростно, в упор посмотрел на добежавшего до него солдата с винтовкой. — Куда бежишь? Где командир?

Солдат скользнул глазами по его погонам, оглянулся на товарищей.

— Все бегут…

— Командира в клочья разнесло, товарищ лейтенант, — сообщил, тяжело дыша, второй солдат.

— Ложись!.. Кому говорю? А ты куда?

— Я связной!

— Ложись! Все ложись!.. Занимай оборону. Сейчас гвардейцы будут здесь…

Властный тон Петра, его решительное лицо отрезвили бойцов. Они залегли за камнями, выжидающе поглядывали на молодого командира.

Рота уже подоспела, и Петро, приказав задержанным им солдатам возвращаться в свое подразделение, с ходу контратаковал перешедших в наступление гитлеровцев.

Ошарашенные неожиданной контратакой, фашисты дрогнули, вскоре их удалось смять. Петро, умело воспользовавшись их растерянностью, одним взводом обошел врага с тыла и выбил из окопов на высотах.

Это были последние высоты перед селением Аджимушкай. К полудню, противник был вышиблен из селения и отогнан от каменоломен.

Петро поднялся на залитый солнцем известняковый взгорок и увидел Керчь с голубой бухтой, разбитые корпуса завода, имени Войкова, левее — узенькую полоску пролива, отделяющую полуостров от Таманского побережья. Оттуда порывы ветра доносили бодрящий холодок…

Мимо прошли два солдата. Петро уловил обрывок их разговора:

— …за той вот канавой… Надо на медпункт, боюсь от своих отстать… Душа надвое разрывается… Думаю: «Возьмем, тогда перевяжут…»

Петро вспомнил свой первый бой под Винницей… Как изменился он с тех пор… Сегодня он вел себя по-настоящему спокойно, решительно… А может быть, потому, что другие верили в его силы и способности, он не мог вести себя иначе…

Размышления прервал Тимковский. Комбат молча стиснул руку Петра, посмотрел на него многозначительно и тепло, но об атаке, проведенной так успешно, не сказал ни слова. Развернув новенькую, хрустящую карту, он указал район, где рота Петра должна была создать опорные пункты обороны.

— Пещеры эти проверил? — озабоченно справился Тимковский, указывая на катакомбы. — Как бы там фашистов не оказалось… Ударят в спину… Позиция для этого подходящая…

— Послал Евстигнеева с разведчиками.

— Хорошо:.. — Комбат откинул с потного лба выбившуюся из-под ушанки прядь волос. — Здорово мы их сегодня турнули, — весело сказал он. — Керчь заберем, а дальше им зацепиться будет негде… Может, на Ак-Монайских высотах…

— Пролив им не помог, на суше они тем более не удержатся…

Из каменоломни в сопровождении нескольких стариков и женщин вышел Евстигнеев.

— Взгляните, товарищ комбат, — сказал Петро. — Там, оказывается, люди есть…

Высокая женщина, в теплом мужском пальто с меховым воротником, с девочкой на руках, остановилась, озираясь. Она быстро поставила ребенка на землю и, обняв Евстигнеева, исступленно закричала.

Подойдя ближе, Тимковский и Петро содрогнулись, посмотрев на изможденные, землисто-серые лица людей.

— От фашистов прятались, — тихо пояснил Евстигнеев, осторожно снимая руки женщины, судорожно вцепившиеся в его плечи. — Там… такое… Не могу рассказать…

— Родные вы наши, — кричала, захлебываясь, женщина. — Соколики дорогие…

Стоящие кружком жители молча, почти безумными глазами смотрели на командиров. Слезы текли по их запавшим щекам.

— Спасители… с могилы… спасители наши… — твердил старик с полотенцем, повязанным вокруг шеи, и поминутно вытирал костлявой рукой слезящиеся глаза.

— Накормите их! — шепнул Тимковский Евстигнееву. — Там еще люди есть?

— Я далеко не ходил… Фонарь нужен… Как на кладбище…

Петро и Тимковский, освещая фонарем низкие своды и стены, медленно шагали с группой автоматчиков по катакомбам. Пахло плесенью, тленом. Вспугнутые светом, человеческими голосами, шарахались, носясь над головами, летучие мыши.

Петро время от времени приподнимал фонарь, останавливался…

В беспорядке были разбросаны ржавые каски, винтовочные гильзы, противогазы… Несколько скелетов с волосами на черепных коробках лежало у стены.

У стола сидел человек в больничном халате. Перед ним лежали пробирки из-под медикаментов, стетоскоп, листки бумаги. Но вместо лица виднелись оскаленные зубы, впадины глазниц…

На полу, на железных койках в самых причудливых позах застыли истлевшие люди… В углу валялись ворохи одежды — военной, гражданской, заржавленные ящики, опрокинутые стулья…

Еще один длинный переход — и огромный зал. На ящике от снарядов стояла пишущая машинка с вложенным листом бумаги… Рядом на полу — скрюченный скелет женщины в полушубке и темной юбке.

— Какая же смерть ее настигла? — шепотом спросил Тимковский.

Он вынул желтый листок и прочел:

— «От Советского информбюро… В течение восьмого июня существенных изменений не произошло. На Севастопольском участке фронта продолжались упорные бои. Наши войска…»

Запись была оборвана. Тимковский подобрал бумаги, тетрадки, засунул их в сумку.

— Газами их травили, рассказывают, — хрипло, почти шепотом произнес сзади один из автоматчиков.

Петро стиснул дрожащей рукой фонарь; у него кружилась голова.

…Один подземный зал за другим, как в тяжком сновидении, проплывали во мраке, и всюду было одно и то же: смерть, уничтожение, тлен…

В одной штольне обнаружили загороженные залы, где щели были старательно забиты тряпками и бумагой. Газоубежища, подземные госпитали. И снова — трупы, десятки трупов на железных койках…

Петро подошел к низенькому пожилому автоматчику, глядевшему на все это.

— Запомни, — сказал он отрывисто. — И внукам, и правнукам расскажем… что такое фашизм… Гляди, Павлов, гляди.

В ночь на 22 сентября немецко-фашистские войска, после ожесточенных боев, начали общий отход, рассчитывая укрыться за Днепром.

Полковника Рубанюка вызвал к себе накануне командующий.

Штаб армии размещался в Прилуках. Выехав из Яблуновки в девятом часу вечера, Рубанюк спустя час был там.

— Командующий у себя, в автобусе, — доложил молоденький адъютант, когда Рубанюк, выбравшись из машины и стряхнув с себя пыль, прошел на квартиру. — Генерал Ильиных тоже там… Разрешите, провожу?

Штабной автобус, искусно замаскированный в густом, тенистом саду, был залит внутри ярким электрическим светом, но темные шторы наглухо закрывали окна, и адъютант, поворачивая никелированную ручку двери, сказал:

— Летают по ночам. Вчера хлопушки на военторг бросили…

Командующий сидел у столика с телефонами, разговаривал. Ильиных, помешивая ложечкой крепкий чай и поглаживая ладонью до блеска выбритую голову, просматривал шифровки.

Поздоровавшись с Рубанюком и пригласив его раздеться, он спросил:

— Чай будешь пить? Сейчас Владимир Михайлович освободится, побеседуем…

Командующий подошел улыбаясь и, многозначительно поглядывая на огрубевшее, оливковой окраски лицо командира дивизии, проговорил:

— Ну-с, прежде всего разреши поздравить с новым званием… товарищ генерал.

Рубанюк поднялся. Командующий крепко пожал ему руку:

— От души желаю тебе с честью носить высокое, почетное, ответственное звание…

— По такому поводу не мешало бы в военторг послать, — заметил с улыбкой Ильиных, тоже вставая. — Ну, поздравляю. Очень рад…

Командующий, пошутив, что военторговцев, по слухам, попугал свой же летчик, которому те в чем-то отказали, уже серьезно сказал:

— Ситуация сложилась, дорогой полковник…

— Генерал, — поправил Ильиных.

— Виноват… Погоны меня путают… Обстановка сложилась весьма любопытная… Командующий развернул карту, надел очки. — Противник вряд ли будет всерьез обороняться на левом берегу Днепра… Потрепали его основательно, еле ноги уносит… Надежда у них на Днепр. Из-под Ленинграда отборные дивизии стягивают, из Франции немало подбросили…

— Вот пишут… Прошу извинения, Владимир Михайлович, — сказал Ильиных, отбирая листок из лежавшей перед ним пачки. — Ты немецкий язык знаешь, Иван Остапович, взгляни…. «Днепровский вал…», «Крепость на замке…» А вон прямо бухают. Вот здесь, отчеркнуто карандашом…

Рубанюк прочел вслух и перевел:

— «Днепр — граница между Германией и Россией, и границу эту надо держать во что бы то ни стало!»

— Перезимовать, во всяком случае, за этим самым «днепровским валом» им очень хочется, — сказал командующий. — А задача — не дать им передышки ни на минуту…

Он изложил план штаба армии по форсированию Днепра и задачи, которые ставятся перед Рубанюком: ему предстояло форсировать со своей дивизией реку и высадиться на правый берег в числе первых. Инженерные части, приданные стрелковым дивизиям, уже прибыли и находились во втором эшелоне армии.

— Времени в обрез, — предупредил командующий. — В любую минуту ты должен быть готовым подняться.

Ильиных провел пальцем воображаемую прямую по карте в направлении Переяслава:

— Похоже на то, что денька через три-четыре наши солдаты будут умываться днепровской водицей.

— Жаль, не придется своих стариков и жену освобождать, — сказал Рубанюк, глядя на карту.

— Они где у тебя?

Иван Остапович показал.

Командующий, задумчиво помолчав, энергичным движением погасил о пепельницу горящую папиросу.

— Правый берег возьмем — выкроим тебе денек… Съездишь повидаешь жену… Лично командующего фронтом попрошу. Договорились?

— Благодарю! — взволнованно ответил Рубанюк. — Так я сразу к понтонерам проскачу, товарищ командующий?

Энергично пожимая на прощанье его руку, Иван Остапович еще раз сказал:

— От всей дивизии благодарю за доверие, товарищ командующий! Постараемся оправдать…

— Действуй, действуй…

Выйдя из автобуса, Рубанюк с минуту постоял. И благоприятная обстановка на фронтах, и то, что дивизии поручалось очень важное задание, и присвоение генеральского звания, и мысль о том, что, может быть, удастся в скором времени повидаться с Шурой и родными, — все это наполняло его такой радостью, какой он давно уже не испытывал.

— В Рудовку! — весело сказал он Атамасю, легко вскочив в машину.

— Так цэ ж треба вас проздравыть з генеральськым званием? — спросил, включая мотор, Атамась. Он уже успел, вероятно от адъютанта, узнать приятную новость.

— Выходыть, що треба, — тоже по-украински ответил Рубанюк.

Атамась, как и его начальник, был в наилучшем расположении духа. В родной его Ахтырке, где не доводилось ему быть с того дня, как он ушел на службу в армию, Атамась повидался неделю назад с отцом и матерью, которые хоть и хлебнули во время оккупации горя, но остались живы.

— От як у нас поставлено! — философствовал Атамась, уверенно ведя машину. — Сын хлибороба, а можэ зробытысь и генералом, и наркомом… Цэ ж и я, товарищ генерал-майор, як схочу, можу добыться такой должносты?

В голосе его послышалась лукавая усмешка, но Рубанюк ответил серьезно:

— Кончим войну, поедешь учиться… Дорога перед тобой, хлопче, никуда не заказана.

Иван Остапович поймал себя на мысли, что он впервые заговорил об окончании войны. Да, сейчас это казалось не таким далеким, как весной. Все, что пришлось испытать, все лишения боевой жизни, тяжкие жертвы, изнурительные бои — все это было во имя победного окончания войны, во имя мира.

— Довго будемо стоять в Яблуновке? — поинтересовался Атамась, пользуясь благодушным расположением духа своего начальника.

— Третий год воюешь, а такие вопросы задаешь, — упрекнул Рубанюк.

— Извиняюсь, товарищ генерал. Я тому спытав, що треба було б пидтяжку мотору зробыть, — схитрил Атамась.

Через несколько дней в дивизии был получен приказ о передислокации в направлении на Яготин.

Сделав необходимые распоряжения и дождавшись прибытия автоколонны для переброски частей дивизии, генерал Рубанюк рано утром выехал вперед.

Еще не доезжая Яготина, он встретил знакомого полковника. Тот возвращался с передовой и сообщил, что фашисты выбиты из Переяслава и отброшены к переправам через Днепр.

— Взрывают мосты за собой, стервецы, дороги сильно минируют, а то бы не много их добралось до Днепра, — сказал полковник, прощаясь. — Будете дальше ехать, поглядите, что они, отступая, делают. Переяславский гебитскомиссар более ста человек из пулемета расстрелял. Горы трупов во дворе жандармерии… Партизаны где-то перехватили его семью, так он — в отместку. Расправился с первыми, кто под руку подвернулся.

В Яготине, узнав, что дивизия должна расквартироваться юго-западнее Переяслава, Рубанюк дождался автоколонны и двинулся дальше с полком Сомова.

Всюду вдоль шоссе и на проселочных дорогах были видны следы поспешного и позорного бегства оккупантов. На обочинах, в кюветах валялись изуродованные автомашины, подбитые танки, опрокинутые повозки с ящиками снарядов и мин.

В полукилометре от села Строкова луговую пойму густо усеяли вздувшиеся трупы коров и овец. Они лежали там, где настигла их безжалостная рука фашистского автоматчика, — в ярко-зеленых зарослях сочной осоки, верболаза. Чуть покачиваясь на ветру, темнели над ними, похожие на банники старинных пушкарей, бархатистые шоколадные початки рогозов.

Несколько дедов пасли близ дороги выпряженных из повозок волов.

Рубанюк вышел из машины и направился к дедам. Они молча смотрели на подходившего к ним генерала, потом так же молча сняли шапки.

— Доброго здоровья, земляки! — поздоровался Иван Остапович.

Старики ответили вразнобой.

— Из Строкова?

— С Березани, ваше высокопревосходительство, — бойко ответил за всех дедок с бородкой клинышком и большим угреватым носом.

— Ну, «превосходительств» в нашей армии нет, — сказал Рубанюк. — «Товарищ генерал» надо говорить… Куда едете?

Дедок с угреватым носом сказал куда и вдруг гневно ткнул рукой в сторону побитой скотины:

— Бачите, товарищ генерал, що наробылы поганые!.. Такое добро сгубили…

— Ну, скотина нехай, — угрюмо перебил его другой дед, опираясь на кнутовище. — Скотину наживем… Людей зачем, гонят? Гонят, гонят с плетюгами. А куда от своих родных хат идти?

Дедок с бородкой клинышком, собираясь закурить, оторвал от смятой бумажки большой клочок, но, покосившись на генерала, постеснялся, сунул бумажку в карман и добавил:

— Мы тоже с божьим светом прощались… А потом, чуем, орудия гуркотят… Наши! По лесам, по лесам, и колгоспных быков вот спасли… Ну, теперь, спасибо вам, товарищ генерал, пошли немчуки с Украины без подошв…

Рубанюк задумчиво слушал дедов, смотрел на худых волов, флегматично жующих кукурузные стебли, и с тревогой думал о Чистой Кринице, о жене и сынишке, о своих стариках.

В этот же день ему еще раз пришлось испытать такую острую тоску и тревогу за своих близких, что даже окружавшие обратили внимание на его подавленное состояние.

Не доезжая километров четырех до Переяслава, автоколонна встретила огромную толпу. Это возвращались по домам люди, которых захватчики хотели угнать за Днепр, но не успели, так как в тыл им прорвались советские танкисты. Запыленные, исхудалые женщины и старики, окружив солдат, обнимали их, причитая, смеясь и плача одновременно.

Иван Остапович заметил в толпе рослого широкоплечего солдата с маленьким мальчиком на руках. Ребенок, крепко обхватив руками его шею, захлебываясь, кричал, а солдат, не зная, как успокоить малыша, смущенно озирался, передвигал пилотку с затылка на лоб, гладил большой, черствой ладонью курчавую головку.

— Сынишка нашелся? — спросил Рубанюк, подойдя к нему.

— Никак нет, товарищ генерал-майор. Просто захотелось приласкать. У меня дома такой же остался… А он… — солдат указал глазами на ребенка и понизил голос: — У него мать убили.

Кто-то из женщин взял ребенка на руки, и тот притих.

Рубанюк поехал дальше, и у него никак не мог изгладиться из памяти плачущий ребенок, так живо напомнивший сынишку…

К двадцать седьмому сентября главные силы советских войск вышли к Днепру. Спустя три дня, по приказу штаба армии, ночью двинулась к Днепру и дивизия Рубанюка.

На последнем переходе Рубанюк, велев Атамасю ехать вперед, пошел с солдатами.

Беззвездное небо, затянутое низкими облаками, казалось совершенно черным, и лишь где-то далеко на западе багровели на нем колеблющиеся отсветы пожаров.

Батальоны один за другим втягивались в лес. Шагали молча. Пахло хвоей. Сыпучий песок невнятно шуршал под множеством тяжелых сапог.

Генерал, узнав старшину Бабкина, шедшего сбоку колонны, окликнул его.

— Когда мы последний раз на Днепре были? — спросил он. — Помнишь?

— А как же, товарищ генерал! В августе сорок первого. Вас тогда ранило в плавнях.

— Как настроение у людей?

— Боевое! — Польщенный тем, что комдив на глазах у роты по-дружески беседует с ним, Бабкин сказал громко, чтобы и другие слышали: — В сорок первом, товарищ генерал, мы хоть и отступали, а не так, как фашист сейчас… Котелки ребята не успевают чистить. Вперед да вперед!

— Да. Уж не теми мы вернулись к Днепру, какими были…

Прислушивавшийся к разговору пожилой солдат из последнего пополнения сказал:

— На том берегу, товарищ генерал, рассказывают, германская буржуазия у себя имения понастроила. Землю нашу поделили промеж собой.

— Вот пробьемся за Днепр — поглядим, — сказал Рубанюк. — Церемониться с новоиспеченными помещиками не будем.

— Я сам с тех краев, — продолжал солдат. — Может, приходилось слыхать про Новоукраинку?.. И семейство мое все там осталось…

Кто-то в заднем ряду хрипловато говорил о Днепрострое, о могиле Тараса Шевченко под Каневом. Генерал вслушивался в знакомый голос и, наконец, вспомнил: говорил старший сержант Кандыба.

Перекинувшись несколькими фразами с Бабкиным и с пожилым солдатом, Рубанюк решил разыскать автоматчиков, на которых в предстоящей операции возлагал особенно большие надежды, но подошел командир роты Румянцев, надо было поговорить и с ним.

Из-за деревьев потянуло прохладной сыростью, чувствовалась близость реки. Солдаты зашагали быстрее.

— Что-то не вижу нашего санинструктора, — сказал Рубанюк, вглядываясь в темноту.

— Прикажете разыскать? Она шла с санротой.

Румянцев исчез в темноте, и минут через пять Оксана подошла:

— Старшина медслужбы…

— Знаю, знаю, что ты старшина медслужбы…

— Вас с генеральским званием? Поздравляю…

Рубанюк положил руку на ее плечо и, замедлив шаг, тихо, незнакомым Оксане голосом сказал:

— Страшно хочется повидать своих, не могу дождаться…

— Ох, Иван Остапович! Из головы не выходит… Что с ними?

За все время пребывания на фронте Оксана старалась отгонять от себя тревожные мысли о Чистой Кринице, о своих близких. Но чем ближе был день изгнания захватчиков из родных мест, тем большее волнение охватывало Оксану.

— Когда освободят, может быть удастся денек выкроить. И тебя тогда возьму… — пообещал Иван Остапович.

Они не заметили, как приблизились к Днепру.

Из-за могучих сосен поблескивала черная вода… Где-то на перекатах плескались щуки, невидимые в ночном мраке, попискивали потревоженные кулики. Волны размеренно плескались у песчаного берега.

Солдаты подходили к самой воде, долго и молчаливо стояли над ней…

Командный пункт генерала Рубанюка разместился в густом сосновом бору, в нескольких сотнях метров от берега Днепра.

По плану, разработанному в штабе армии, срок для подготовки к переправе был дан очень сжатый. Ни у офицеров, ни у солдат дивизии почти не оставалось времени для сна.

Штабы полков разведывали вражескую оборону, определяли исходные пункты для переправ, проверяли пути подхода к реке.

Солдаты, под руководством изобретательных и проворных саперов, готовили материалы для оборудования причалов, сколачивали плоты, чинили собранные со всех окрестных сел рыбачьи лодки, заготовляли сваи. Многие по собственному почину приспосабливали под поплавки металлические бочки, плащпалатки, трофейные конские кормушки из брезента.

В маленькой, вырытой на скорую руку землянке комдива с зари до глубокой ночи негде было повернуться. Генерал Рубанюк вникал в каждую деталь, лично вызывал разведчиков, саперов, артиллеристов. Карта его, с тремя красными стрелами, пронзившими голубую ленту Днепра, заполнялась все новыми и новыми пометками.

Трудность форсирования широкой реки усугублялась тем, что высокий противоположный берег, очень сильно укрепленный, позволял врагу видеть все на расстоянии десяти — пятнадцати километров. Лишь у самого берега густой лес скрывал местность от противника.

В один из тех погожих дней, когда все вокруг видно особенно ясно и осязаемо, Рубанюк долго наблюдал за вражеским берегом. Он знал, что деревья и кусты, обманчиво мирные в своем пышном осеннем уборе, скрывают глубокие ходы сообщения, окопы, блиндажи, густые минные поля, противотанковые завалы и рвы на противоположном берегу. В течение двух лет гитлеровцы выгоняли население правобережья на земляные работы, а отступив за Днепр, стянули сюда огромное количество тяжелой артиллерии, «тигров», «пантер», «фердинандов», «юнкерсов», «мессершмиттов» — всю мощную технику, какую только можно было выжать из заводов Германии и других стран Европы.

Несмотря на все это, враг нервничал. Он отлично понимал, что, если советские войска окажутся за Днепром — великим, почти неприступным водным барьером, — на просторных равнинах правобережной Украины их уже ничто не остановит. Гитлеровские генералы и офицеры твердили своим солдатам, что Днепр — это «линия обороны их собственного дома».

По ночам на правом берегу непрерывно взвивались осветительные ракеты, голубые лучи прожекторов до рассвета ощупывали Днепр, величаво кативший по широкому руслу своя вспененные волны к морю…

В ночь на второе октября, едва Рубанюк прилег в своей землянке, чтоб хоть немного соснуть, его разбудил начальник штаба:

— С того берега человек прибыл, товарищ генерал!

Рубанюк вскочил. Протерев глаза, он надел китель, закурил.

Начальник штаба вышел и сейчас же вернулся с коренастым, черным от загара человеком.

— От штаба партизанского соединения, — по-военному доложил новоприбывший.

— Как перебрались? — осведомился генерал, приглашая садиться.

— На лодке.

Человек был одет в серые немецкие брюки, такого же цвета куртку, и лишь косая алая ленточка на пилотке свидетельствовала о его принадлежности к партизанам.

Сняв пилотку и почтительно держа ее в руках, он разглядывал генерала и полковника возбужденно блестевшими глазами, и все его худощавое, гладко выбритое лицо выражало такое восхищение, что комдив и начальник штаба переглянулись с улыбкой.

Рубанюк предложил закурить, и гость, с наслаждением затянувшись и, видимо, по привычке прикрывая папироску ладонью, чистосердечно сознался:

— Всяко за два с лишним года приходилось… А такой радости, как сегодня мне выпала, еще не испытывал.

Он все время, и тогда, когда перешли к делу, часто поднимал на генерала сияющий взгляд, счастливо улыбался.

Штаб партизанского соединения направил его к командованию советских войск для установления связи. Прибывший ознакомил комдива с расположением обороны противника, рассказал, где лучше всего переправляться.

Сведения эти были очень ценны.

— Тут они сильно укрепились. — Партизанский делегат связи водил по карте изуродованным пулей пальцем. — Они знают, что здесь раньше паромы ходили, удобное место для переправы… А вот здесь отмели, перекаты… Здесь переправиться хоть и трудно, но можно. Зато у них тут с обороной послабее… Плохонькие заслончики, орудий мало… Могу вам стариков надежных дать. Они каждый камешек, каждую мель знают… Высадитесь, мы вам и боевой силой поможем. Несколько наших подразделений уже подтянулись к правому берегу.

Рубанюк снял трубку, вызвал «Яблоню» и, ожидая, пока соединят, сказал:

— Придется вам оперативному отделу армии доложить свои соображения.

— Есть!..

В эту ночь Рубанюку отдохнуть так и не удалось. Командующий попросил его приехать вместе с партизанским связным, и там они просидели до утренней зорьки.

Сверив разведывательные данные штаба армии с донесением партизан, командующий счел нужным внести в свой первоначальный план некоторые изменения. В соответствии с ними генерал Рубанюк приказал полку Каладзе в течение суток ток перебраться на левый фланг и подготовиться к переправе.

Партизанский связной выполнил свое обещание — разыскал и привел утром к Рубанюку четырех седобородых рыбаков. Они брались незаметно перевезти группу солдат через Днепр.

Закончив переговоры и поручив доставить стариков в полк, Рубанюк вышел вслед за рыбаками и в изумлении остановился. На пне, возле землянки, сидела Алла Татаринцева.

— Какими судьбами?

Татаринцева быстро поднялась, развела руками и, улыбаясь, показала на свою военную гимнастерку, сапоги:

— Получила от начсандива назначение в медсанбат. Пришла поблагодарить вас.

— Как разыскали нас? Да вообще — рассказывайте… — Рубанюк опустился на другой пенек и жестом пригласил гостью сесть. — Как ребенок?

— Дочка осталась у бабки. Уже большая. — Татаринцева задумчиво улыбнулась. — На Гришу очень похожа…

Алла похудела и несколько подурнела. Ворот гимнастерки был широк для ее шеи, ямочки на подбородке и на щеках, которые раньше делали ее похожей на девочку-подростка, сгладились.

«Много пришлось пережить тебе в твои годы», — подумал Рубанюк, вспомнив о смерти Татаринцева, о ребенке, который так никогда и не увидит отца.

Татаринцева, перехватив его сочувственный взгляд, грустно усмехнулась.

— Изменилась? Жизнь оказалась сложнее, чем я думала.

Она в немногих словах рассказала о своей работе в тылу.

Рубанюк слушал с искренним участием, подробно расспросил о дочери.

— Хорошо, что у меня есть ребенок, — задумчиво сказала Татаринцева. — Какая это радость — ребенок! А первое время я не так думала. Знаете, товарищ генерал, что мне один старик сказал? Запомнились его слова… Мы у него на квартире со Светланкой жили… «Так хотелось иметь детей, — говорю ему, — а теперь жалею. Не ко времени. Война…» А он мне: «Милая, если б сказать всем, что детей ни у кого больше не будет, и воевать бросили бы. Для детей, милая, воюем…»

— Очень мудрые слова.

— А о ваших ничего не слышно?

— Пока ничего.

— Отыщутся. Все будет хорошо.

Ивана Остаповича вызывали к телефону, и Алла поднялась.

— Хочу Оксану разыскать.

— Найдите хозяйство Лукьяновича. Она там.

Оксана с Машенькой сидели возле шалаша, только что построенного из жердей и сосновых веток.

Девушки-снайперы отдыхали. Кроме Марии, которой пришлось дежурить, все спали.

Только что письмоносец принес письма; Оксана получила от Петра, Машенька — из дому, от матери.

— Что тебе пишут, Оксаночка? — поинтересовалась Мария после того, как перечитала свое письмо. — От мужа, наверно?

— От Петра. Хочешь прочесть? Тут и о тебе есть.

Оксана протянула письмо. Мария читала вслух; машинально вертя пальцами кончик своего мягкого локона:

Мария вложила листок в конверт.

— Ты ему пиши чаще, — сказала она.

Оксана спрятала письмо в карман гимнастерки, несколько секунд испытующе смотрела на Марию. Девушка подметила, как ее полные, слегка потрескавшиеся губы вздрагивают в сдерживаемой улыбке.

— Ты что? — спросила она, тоже улыбаясь.

— Какие отношения были у тебя с Петром?

— Самые дружеские… Почему ты об этом спрашиваешь?

— Он всегда так отзывается о тебе. В каждом письме…

— Я его когда-то стихами развлекала… Когда он ранен был.

— Знаю. Он рассказывал.

А о том, как ему в любви объяснялась, не говорил?

— Э, нет! Об этом промолчал… И ты скрыла… Вишь какая…

Мария засмеялась.

— Ведь не он мне, а я ему… Кажется, что это давным-давно было.

Чистосердечное признание девушки понравилось Оксане.

— Ну, и я тебе откровенно сознаюсь, — сказала она, — немножко ревновала я его к тебе…

— Ну и что же? — невозмутимо сказала Мария. — Не вижу в этом ничего зазорного. Я, если полюблю по-настоящему, делить, разбрасывать своего чувства ни себе, ни своему другу не позволю… Человек, который разменивает большое чувство, не способен на большое ни в чем…

С минуту помолчав, Мария продолжала:

— Петро мне очень нравился… Больше того… Я была влюблена в него. Вернее, я молилась на него как на героя; не задумываясь, пошла бы за ним на край света… Это, конечно, девичье увлечение. Петро понимал мое состояние… К его чести, он держал себя прекрасно. Даже скучно было. Лекции о морали читал… Ведь любит он только тебя, Оксана!

Слушая ее, Оксана вспомнила Романовского, ей захотелось рассказать Марии, почему она ушла из медсанбата, но в эту минуту из-за деревьев раздался голос:

— Оксана Рубаню-юк! Тебя спрашивают…

Оксана, еще издали узнав Аллу Татаринцеву, вскочила, отряхивая песок с юбки, пошла ей навстречу.

— Приехала все-таки… Молодец!

Они обнялись. Держа обе руки Татаринцевой в своих и разглядывая ее усталое после долгой дороги лицо, Оксана говорила:

— До чего ж приятно, Алка, на фронте встречать старых друзей!

— Я сюда рвалась, как в родную семью. Лукьяновича повидала, Бабкина, Каладзе… Знаешь, даже расцеловалась со всеми… Ну, а ты? Почему из медсанбата ушла?

— Потом расскажу. Пойдем в наш «особняк». Умоешься… С дивчатами познакомлю, они скоро проснутся. Ты не обедала?

— Нет. Девушки… связистки?

— Снайперы… Сегодня мы к кухне автоматчиков примазались. Накормят…

Спустя полчаса они, обнявшись, шагали в расположение роты автоматчиков.

Около походного лесозавода их догнал Румянцев. Он тихонько подкрался сзади, закрыл глаза Татаринцевой ладонями.

— Кто это?.. Пустите! Руки в табаке… Задохнусь…

Алла с усилием отняла от лица руки старшего лейтенанта.

— А-а-а!.. Привет, привет!

— С приездом! — сказал Румянцев, озадаченный ее холодноватым тоном.

— Спасибо…

Они немного постояли. Когда командир роты ушел, Оксана вполголоса спросила:

— Что ты с ним так обошлась? Он тебе искренне обрадовался.

Татаринцева пожала плечами:

— Не знаю. Фамильярный он слишком.

— Хороший хлопец! — с жаром возразила Оксана. — Правда, и у нас были первое время стычки.

— Ухаживал, наверно?

— Пробовал. Ну, а сейчас фокусы свои оставил. Мы даже подружились с ним.

Татаринцева усмехнулась.

— Мне как-то крепко от Ивана Остаповича за него досталось. До сих пор помню… Ох, и давно же это было!

В ночь на пятое октября командир дивизии назначил высадку десанта небольшими передовыми отрядами, с задачей сковать огневые средства противника, овладеть на противоположном берегу плацдармом и обеспечить переправу главных сил дивизии, танков и артиллерии.

Рота старшего лейтенанта Румянцева перед ужином была выстроена на лесной поляне.

Густые сумерки окрасили лица в одинаковый, изжелта-серый цвет, все стояли молча, но глаза солдат, неотрывно смотревшие на командира роты, говорили красноречивее всяких слов. И Румянцев и стоявшие в стороне генерал Рубанюк, командир полка Каладзе, его заместитель по политчасти Путрев, комбат Лукьянович — все знали, что не найдется в роте ни одного человека, который не стремился бы на тот берег.

Румянцев, взволнованный торжественностью момента и тем, что находился сейчас в центре внимания, говорил подчеркнуто строго, словно рубил каждую фразу:

— Перед нами Днепр! Первый, кто переплывет его, — завяжет бой с врагом, вызовет на себя огонь противника. Дело славное, хотя нелегкое и опасное. Но за нами пойдут все наши товарищи и освободят правый берег от ненавистных захватчиков… Кто готов выполнить долг перед родиной?

Рота дружно, без колебаний, сделала шаг вперед. Румянцев неприметно покосился на генерала Рубанюка. Уже будничным тоном скомандовал:

— Старшина Бабкин! Вправо… Питание отсюда будете обеспечивать… Ефрейтор Понеделко! Вправо… Старшина медслужбы Рубанюк… — Выйдите… Переправитесь со вторым эшелоном…

— Погоди, Румянцев… — Иван Остапович подошел к строю. — Кто у тебя будет раненых перевязывать?

— У всех индивидуальные пакеты, товарищ генерал.

— Не годится. Санинструктор там понадобится.

— Есть!

Оксана с просиявшим лицом заняла место среди охотников.

Пока десантники ужинали, майор Путрев собрал коммунистов и комсомольцев, сказал:

— Все вы люди опытные, говорить вам много не нужно. Вы садка будет очень трудной. Левый берег окажет вам помощь незамедлительно. Понтоны, катера, танки — все наготове. На рассвете «бог войны» даст такого огонька, какого мы с вами еще не видели и не слышали. Но помните: нет ничего горячее, ярче большевистского огонька… Сумеете зажечь своих товарищей, увлечь их на подвиг — меньше крови прольется, скорее правый берег станет советским…

Путрев говорил, не повышая и не понижая голоса, но скрытая за внешним спокойствием взволнованность его, сила убеждения ощущалась всеми. Это было напутствие партии перед тяжким боем. Как повеление, как призыв партии воспринимали коммунисты и комсомольцы каждое слово.

…Погрузка была назначена на два часа ночи, но уже в двенадцать деды-проводники хлопотали около своего хозяйства.

Две лодки из четырех были малонадежны, ничего с ними уже сделать нельзя было, но старики бодро уверяли:

— Довезуть… Потыхесеньку доберемось…

— Нам, отцы, «потыхесеньку» нельзя, — ворчал Румянцев.

— Кум Данило, бабайкы тряпкамы обвернить, — распоряжался шепелявый, лысый дед в немецкой прорезиненной накидке и дырявой бараньей шапке.

Он же развеселил бойцов хозвзвода, томившихся возле лодок в вынужденном безделье, предложив:

— Орудию какую-нибудь ось там, на том островку, надо поставить. Нехай бабахкает, покуда будем доплывать.

— Да ты, папаша, стратег, — засмеялся Румянцев. — Правильную мысль подаешь…

Он поглядел на луну, показавшуюся за верхушками сосен, на часы и пошел поднимать людей.

Холодный порывистый ветер, задувший с вечера, шумел в верхушках сосен, бросал в лицо мелкие колючие песчинки.

Будить солдат не пришлось. Большинство уже было на ногах. Толпясь вокруг старшины Бабкина, они сдавали все лишнее, набивали вещевые мешки гранатами и дисками патронов, получше подгоняли снаряжение.

— Ты что дрожишь? — проходя мимо, спросил Румянцев ротного остряка — старшего сержанта Кандыбу. Тот, кутаясь в плащпалатку, нарочито громко выстукивал зубами. — Боишься, может? Тогда оставайся.

— Не умел бы дрожать, давно помер бы, товарищ старший лейтенант, — громко и задорно откликнулся Кандыба.

— Ребята, а где мы там утюг достанем? — спрашивал веселый голос.

— Утюг? На кой он тебе?

— В случае кто выкупается, шаровары чем разгладить?

Солдаты засмеялись, а кто-то ответил:

— Военторг мастерскую откроет…

Румянцев, улыбаясь, расправляя на ходу складки под поясным ремнем, прошел к шалашу комбата.

В два часа ночи солдаты передовых отрядов в ожидании сигнала лежали на рыхлом прибрежном песке против своих лодок и плотов, смотрели на залитую бледным лунным светом воду, на невидимый во мгле берег. До него было метров пятьсот.

Оксана молча наблюдала, как рядом солдаты, сняв сапоги и засучив шаровары, закрепляли на плотике станковый пулемет, бережно укладывали ящики с патронами, сухой паек в больших бумажных пакетах.

Связист, лежавший неподалеку от Оксаны, внимательно оглядел ее, толкнул товарища локтем:

— Иване, нам не страшно. З намы медыцына идэ…

На лодке, на которой должны были плыть Румянцев, старший сержант Кандыба с ручным пулеметом, два связиста с катушками кабеля и Оксана, уже восседал дедок в бараньей шапке.

Он возмущенно шептал кому-то из своих сверстников:

— Идить вы, диду, к господу богу з своимы выдумкамы… Отчепыться!..

Как только луна закрылась большой лохматой тучей, заняли места.

— Давай! — скомандовал Румянцев.

Рядом солдаты оттолкнули плот, поплыли, толкая его впереди себя. Дедок снял шапку, перекрестился, поплевал в ладони.

— Ну, с богом!

Гребли он и Кандыба. Плыли в глубокой тишине. Румянцев, поеживаясь от утренника, вгляделся в идущие справа и слева лодки и негромко проговорил:

— Чуден Днепр при тихой погоде…

Словно разубеждая его, крупная волна хлестнула по борту, обдала всех брызгами.

На корме, следя за тем, как разматывается с катушки кабель и, увлекаемый грузилами, уходит на дно, шепотом переговаривались связисты.

Метрах в двухстах от берега волны стали более бурными, лодку начало сносить быстрым течением.

— Добре, що витэр, — сказал дедок. — Подойдьом потыхэньку.

Проплывая мимо заросшего темным кустарником острова, увидели, как, пригибаясь, горбатясь в своих плащпалатках, пулеметчики устанавливали «максим».

— Вон, папаша, видите? — спросил Румянцев. — Орудию ставят…

— А ну, цытьтэ… Помовчить! — дед опустил весла, вытянув шею. — Чуетэ?

Заглушаемый плеском воды, донесся гул самолета.

— Вопрос — чей? — сказал Румянцев, тоже вслушиваясь.

Гул нарастал, рокот мотора становился явственней, и внезапно все вокруг озарилось нестерпимо ярким, трепещущим светом.

Кандыба приналег на весла. Поглядывая на сеющую дымные искры осветительную бомбу, пробурчал:

— Ну, сейчас «реве та стогне» будет… Не дали спокойно доплыть, черти…

Первый снаряд, с вкрадчивым шуршанием пронесшись над головами, разорвался на левом берегу. Тотчас же, подняв каскад брызг, рванул разрыв позади лодки.

Оксана, почувствовав тупой толчок и ощутив на щеках теплый тугой воздух, инстинктивно пригнулась.

— Это не прицельный, — успокоил Румянцев. — А каски, ребята, надевайте…

Он продолжал пристально следить за другими лодками, стараясь не потерять их из виду.

Огонь вражеских орудий нарастал, осколки с пронзительным свиристеньем шлепались в воду. Теперь оба берега сотрясались от непрерывной канонады.

Уже ясно очерчивались желтая полоса и лохматые кусты на кручах правого берега, когда плот со станковыми пулеметами подпрыгнул, как щепка, встал почти отвесно и медленно пошел ко дну.

Оксана видела, как двое уцелевших пловцов, то проваливаясь, то снова появляясь, барахтались в бурлящей черной воде.

Лодка, плывшая невдалеке, рванулась к ним. Румянцев смерил глазом расстояние до берега:

— Готовьтесь прыгать в воду!

Но старый рыбак искусно подвел челн к самой отмели. Первым спрыгнул Румянцев, за ним Кандыба, связисты. В воду с бульканьем опадали комья глины, камешки. Оксана, схватив санитарную сумку, соскочила неловко и, поскользнувшись, чуть не упала.

Из кустов стреляли.

— Окапывайся! Огонь! — хрипло крикнул Румянцев. — Ефрейтор Ковбаса, докладывай по телефону…

Небо на востоке уже зарозовело, пополз откуда-то густой туман.

Оксана, отбежав под кручу к связистам, пригнувшись, тяжело дыша, смотрела, как десантники, прыгая с других лодок и плотиков, залегали, открывали огонь по кустам, по кручам.

Дедок, поворочав головой по сторонам, нахлобучил шапку.

— Пойду за другымы! — крикнул он, но его уже никто не слышал.

Широко разбросав ноги, свирепо продувая трубку, ефрейтор-связист надрывался:

— Усманов! Усманов!.. Альо… Усманов! Щоб ты лопнув, бисовый Нуртас… Усманов! Альо!.. Та якого ты черта!.. Цэ я, Ковбаса… Окапуемось… Доложы начальныкам… Га? Переправылысь, потерь пока нету… кроме двох пулеметив и трех солдатив… Що? Точно!.. Нуртас, от слухай… Не «якай», бо «я» последняя буква у алфавыти… Ты слухай мэнэ…

Оксана, заметив, как отползает к кустам, волоча ногу, солдат, бросилась к нему, на ходу приготовляя бинт. С этой «минуты она уже не имела возможности ни передохнуть, ни оглядеться.

Перестрелка между горсткой десантников и захваченных врасплох гитлеровцами нарастала с каждой минутой. Густой туман помогал советским воинам, среди них были уже партизаны, в Румянцев повел атаку на одну из ближайших высот.

Фашисты подпустили атакующих на бросок ручной гранаты и ударили по негустой цепи из пулеметов и автоматов.

Оксана, холодея, увидела, как Румянцев, бежавший впереди с поднятым в руке пистолетом, закинул вдруг назад голову, опустился на колени и медленно, словно раздумывая, упал ничком. Он дернулся, порываясь встать, и снова поник.

С помощью одного из связистов Оксане удалось оттащить командира роты в укрытие, под глинистую кручу, снять каску и положить его вверх лицом.

Слушая, как задыхающимся, сиплым голосом Кандыба поднимал в атаку залегших бойцов, Оксана осторожно расстегнула наплечные ремни Румянцева, обнажила рану на животе. Крепкое ладное тело тряслось в ознобе, вмиг посиневшие губы силились что-то произнести.

Оксана склонилась над раненым, уложила его удобнее, заткнула рану тампоном, и вдруг Румянцев, отстранив ее руки, явственно чистым голосом произнес:

— Солнце взойдет — наши будут здесь…

— Взошло, взошло, — поспешно сказала Оксана. Широко раскрытые глаза Румянцева тускнели. — Наши здесь уже…

Румянцев, не слыша ее, прерывисто шептал:

— Когда же пойдут горами… по небу… синие тучи… Воды-ы…

Рыхлый песок жадно впитывал кровь, струившуюся из раны, лицо Румянцева покрыла испарина, а он все медленнее и тише шептал что-то.

Умер он у Оксаны на руках, протяжно, словно с облегчением, вздохнув…

— Сестра! — кричали откуда-то сверху, с кручи. — Вон сапера в голову ранило…

Оксана прикрыла молодое красивое лицо куском марли, встала с колен…

К берегу причаливали лодки, и тотчас же новые группы десантников растекались по песчаной отмели.

Туман стал редеть, рассеиваться. Появились вражеские самолеты. По ним били с левого берега зенитки, но самолеты, упрямо кружась над рекой и узкой полоской песка, вспенивали фугасками воду, кромсали берег.

В седьмом часу гитлеровцы перешли в контратаку. Их было много, за хребтом урчали танки, самоходные орудия.

От непрерывного шума в ушах, страшного напряжения физических и душевных сил Оксаной овладело странное и противное равнодушие. Она двигалась почти механически, и когда ефрейтор Ковбаса крикнул ей из щели, вырытой в приднепровской круче, чтобы она зря не расхаживала, Оксана только махнула рукой.

Ефрейтор выскочил из укрытия, насильно втащил ее и сурово сказал:

— Хоть вы и старшына медслужбы, а я ефрейтор, забороняю голову пидставлять пид бомбы…

Последние слова Оксана не расслышала. Тысячеголосый грохот, словно обрушился весь берег, расколол воздух. Снаряды беспрерывно неслись с левого берега через Днепр, разворачивая кручи, заполняя все вокруг тяжким, гниловатым запахом земли, корневищ.

Оксана не видела из укрытия, как за холмами поднялся исполинский лес разрывов и через минуту чистое небо померкло, заволоклось сумраком. Не видела, как в густой, жаркой тьме красными зарницами засверкали частые вспышки.

Все внимание ее было приковано к Днепру. Вспенивая воду, к правому берегу мчались катера, шли бесчисленные резиновые паромы с людьми, орудиями, танками.

В просветах между взлохмаченными дымными тучами виднелись тяжелые бомбардировщики с красными звездами на широко раскинутых крыльях.

Ефрейтор Ковбаса хмельными от счастья глазами смотрел то на Оксану, то на мутные, грозно бурлящие волны.

Оккупанты намеревались гнать людей из Богодаровщины за Днепр, но понтонные переправы едва успевали пропускать на правобережье их обозы и тылы, а в конце сентября крупные силы партизан и советская авиация окончательно отрезали гитлеровцам путь через Днепр.

Более тысячи колхозников из Чистой Криницы, Сапуновки, Песчаного и других сел стояло табором за Богодаровкой более двух недель.

Двадцать восьмого сентября враг был выбит из Чистой Криницы. Об этом Катерина Федосеевна и Пелагея Исидоровна, приютившиеся на глухой окраине Богодаровки, у дальних родственников Кузьмы Степановича, узнали в тот же день.

Прибежала с волнующей этой вестью меньшая сестра хозяйки, жившая наискосок, через улицу.

— Что вы сидите? — закричала она, вскакивая в хату. — Наших встречайте».. Бабы с цветами и гостинцами давно побежали… Там, в селе, такое делается! Наши при погонах, веселые, смеются…

Она торопливо вытирала слезы и, смеясь и плача, спешила выложить все новости:

— …Я как увидела… Идут, красные звезды на картузах, на грудях медали дзеленькают, по-русски меж собой разговаривают… Ну, верите!.. Ноги, руки у меня затряслись, не помню, как до них кинулась, обнимаю их, плачу; а они… У них цветов этих в руках — негде деть. Что-то говорят мне, а я, как та дурочка, только и слышу, что по-нашему разговаривают. И до того разволновалась… «Не вернется, спрашиваю, Гитлер?» — «Нет, — говорят и опять смеются. — Гитлер хотел Днепр переплыть, да пошел на дно раков ловить»…

Катерина Федосеевна решила идти в Чистую Криницу немедленно.

— Это ж старый вернулся, если живой… Да и разузнаю все точно, — сказала она. — Наверно, и хаты нашей нету.

— И я пойду! — взмолился Сашко#769;.

— Вы с теткой пока тут переночуете. Конячки какой разживусь, тогда и добро все наше перевезем домой…

Она твердо настояла на своем и немедля начала собираться.

Кое-кто из криничан и сапуновских людей, так же как и Катерина Федосеевна, торопился домой, и она, найдя себе попутчиков, к вечеру подходила к селу.

— Может, один пепел застанем от дворов, — говорила Катерина Федосеевна своим случайным спутницам. — Две недели, говорят, страшенные бои тут были…

Но, поднявшись на последнее перед селом угорье и взглянув на село, Катерина Федосеевна с облегчением вздохнула: большинство хат сохранилось, и только на месте ветряков чернели бугры да кое-где по селу дымились, догорая, строения.

В селе располагались какие-то части, на улицах было многолюдно и оживленно. Катерина Федосеевна, войдя в село, увидела, что Чистая Криница все же пострадала сильно. Ни в одной хате не было дверей и окон, стены исковерканы снарядами, деревья вырублены, заборы повалились или вовсе отсутствовали.

Но не это привлекло внимание и волновало сейчас Катерину Федосеевну. Она видела на улицах, около колодцев, во дворах своих, родных солдат, — а сколько же тяжких дней и ночей ждала она их! Сколько слез выплакали люди в селе, ожидая того дня, когда они вернутся!

Катерина Федосеевна здоровалась со всеми солдатами и офицерами, и они как-то значительно, тепло козыряли ей, незнакомой морщинистой женщине, глядевшей на каждого восторженными глазами.

Приближаясь к своему двору, она увидела, что, кроме ворот и калитки да сосен, возвышавшихся раньше над хатой, а теперь кем-то спиленных, все было цело.

Двор и хата не пустовали. Около коморки топилась походная кухня. В хату шел с ведром солдат. Двое других стояли у крыльца и курили.

— Здравствуйте! — сказала Катерина Федосеевна, остановившись посреди двора. И, волнуясь, как девочка, молодым, звонким голосом повторила: — Здравствуйте, товарищи!

— Здравствуйте, мамаша, — дружно, в один голос, откликнулись курильщики. Они выжидательно смотрели на женщину, попыхивая терпковатым махорочным дымком и предупредительно разгоняя его руками.

Уловив в их глазах вопрос, Катерина Федосеевна пояснила:

— Я хозяйка… Когда вы подходили, нас отсюда повыгоняли.

— Ну, стало быть, с возвращением, — добродушно приветствовал один из солдат, с густым рассевом веснушек на переносице и на скулах. — Мы долго избу вашу занимать не будем… Дальше двинемся.

— Не-не, живите! — поспешно сказала Катерина Федосеевна. — Я же не к тому.

— У нас тут санрота, — пояснил веснушчатый. — Командир наш немножко приболел. Малярия у него… Так он квартиру себе на вашей печке приспособил… Сейчас доложим.

— Не надо человека тревожить, — горячо запротестовала Катерина Федосеевна — Я в коморке пока устроюсь…

— Э, что вы, хозяюшка! Почему это в коморке?

Лейтенант, к которому солдаты повели Катерину Федосеевну, лежал на печке, кутаясь в полушубок и сотрясаясь в приступе лихорадки. Он высунул голову, кудрявый, крупногубый, молодой, но измученный малярией.

— Скоро пройдет, — сказал он о своей болезни, как бы извиняясь перед Катериной Федосеевной. — Старшина!

— Я! — откликнулся кто-то из сенцев.

— Очистить для хозяйки помещение. И, чем нужно, помочь.

— Есть помочь хозяйке!

— Если разрешите, кухоньку пока будем занимать, — попросил командир.

— Да живите! Спасибо, — смущенно благодарила Катерина Федосеевна. — Дровец нехай хлопцы нарубят, сейчас печку нажарим… Вам в тепле надо…

Солдаты дружно и охотно взялись помочь ей по хозяйству. Раздобыли где-то стекла, тут же, выкинув фанеру, вставили в рамы. Катерина Федосеевна подмела, истопила печь, и хата преобразилась.

Прибирая в светлице при свете лампочки, она остановилась около кроватки внучонка. Чувствуя, как задрожал у нее подбородок, хотела отойти, но слезы внезапно хлынули из ее глаз, и, уже не в силах сдержать их, она склонилась над кроваткой и зарыдала.

Из сеней заглянул старшина, осторожно шагнул в светлицу, остановился за ее спиной.

— Погиб у вас кто, хозяюшка? — спросил он.

— Семьи почти не осталось, — вытирая лицо, сказала Катерина Федосеевна. — Старый и сыновья воюют, дочку повесили, невестку расстреляли… Здесь вот внучонок Витюшка спал… А потом… Потом фашист свою собаку сюда клал…

— Э-эх! Культура! — глухо произнес старшина Солдаты трогательно ухаживали за Катериной Федосеевной, и это немного смягчило ее острую тоску по семье.

— Завтра в блиндажи пойдемте, — предложил ей старшина перед тем, как улечься спать. — Фрицы туда все из села перетаскали: столы, табуретки, рядна. Подушек целые горы… Найдете свое…

Узнав, что нужно перевезти из Богодаровки сынишку и кое-какие пожитки, он на следующий день утром запряг в повозку пару лошадей. К обеду Сашко#769; и Пелагея Исидоровна уже были дома.

В село каждый день возвращалось все больше людей. Отыскивали остатки своего имущества, наводили во дворах и хатах порядок.

Катерина Федосеевна обегала всех, у кого партизанили родные или близкие, справлялась, не вернулся ли кто из леса.

Никто ничего определенного сказать ей не мог. Одни слышали, что партизаны переправились за Днепр, другие утверждали, что весь отряд Бутенко влился в ряды армии и домой в скором времени ждать никого не следует.

— Дождетесь, дождетесь хозяина своего, — успокаивал ее лейтенант. — Хоть проведать придет… Сами же вы рассказывали, что и при немцах они не боялись в село заглядывать… Стало быть, не до конца выполнили свою партизанскую задачу, если никто не пришел…

Рассуждения лейтенанта были убедительными, и Катерина Федосеевна решила набраться терпения.

Но все же она каждый день подходила к воротам и долго смотрела на улицу, надеясь, что мимо пройдет кто-нибудь из партизан.

Однажды, встав, по привычке, рано утром и увидев через плетень хлопотавшую у себя во дворе соседку Степаниду, она спросила ее:

— Не разживусь, кума, у вас дрожжей? Хочу своим квартирантам пирогов с яблоками спечь. Просили…

— Возьмите… Алешку не видели? Костюка?

— Да где, кума?

— Проехал только что верхи… Конь под ним добрый, лента на картузе красная…

— Ой, матинко моя! Побегу!

— Дрожжи вам зараз Галька принесет…

Катерина Федосеевна проворно просеяла муку, достала из сундука единственную приличную кофточку, которая у нее осталась, надела ее.

Соседкина девочка, вбежав с дрожжами в хату, поспешно спросила:

— Тетя Катря, угадайте, кто идет до вас?

— Кто?

— Ваш дядько.

Остап Григорьевич шагал неторопливо с небольшой котомкой за плечами.

Он был не один. Вместе с ним шли Степан Лихолит и Федор Загнитко, бывший колхозный животновод. У всех на фуражках алели узенькие ленточки, за спиной Степана висел карабин.

Катерина Федосеевна хотела кинуться бегом за ворота, прильнуть к мужу.

Нет, не хватило у нее сил даже спуститься по ступенькам крылечка. Она стала в дверях, прижав руки к груди, и, ощутив, как немеют, словно отнимаются ноги, прислонилась спиной к притолоке.

— Что же гостей не встречаешь, стара? Ай-ай! — крикнул Остап Григорьевич. Голос его дрожал, и не трудно было догадаться, что за полушутливым упреком старик хотел скрыть свое волнение.

Собравшись с силами, Катерина Федосеевна сошла с крыльца.

— Здравствуй, Григорьевич! — звонко сказала она, протягивая руку мужу. — Здравствуйте, хлопцы! Заходите, пожалуйста, в хату…

Остап Григорьевич, обежав глазами подворье, заметил около полевой кухни Сашка#769;. Тот помогал солдатам рубить хворост и, увлекшись, не видел отца.

— Сынок! — окликнул его Остап Григорьевич.

Сашко#769; с минуту смотрел в его сторону, потом отшвырнул топор и кинулся бегом к отцу. В нескольких шагах он остановился, пошел степенно.

— Бравый казак растет, — одобрительно заметил Загнитко.

— Да подойди к батьку, ты ж сколько раз выглядывал его, — легонько подталкивая сына, подбадривала Катерина Федосеевна.

— Ну, давай поцелуемся, Остапович, — сказал отец, разглаживая вислые усы и наклоняясь к нему.

Сашко#769; растерянно ткнулся губами в его лицо, неумело обнял морщинистую коричневую шею.

— На, возьми гостинца, — сказал Степан, вытягивая из кармана маленький нож диковинно тонкой работы в замшевом чехольчике. — Будешь в школе карандаши стругать…

— Та заходьте ж в хату, — снова предложила Катерина Федосеевна. — Федя, ты у нас со свадьбы Ганны не был… Степа…

Она запнулась, заметив, как Степан помрачнел при упоминании имени жены.

Загнитко, торопясь домой, зайти отказался. Катерина Федосеевна, проводив мужа и зятя в светлицу, вспомнила, что ей нечем и угостить дорогих гостей.

Выручил ее старшина. Он тихонько вызвал ее на кухню; переглядываясь с лейтенантом, спросил:

— Посуда чистая есть? Давай, хозяюшка, вижу затруднение… Чем другим не богаты, а спирту да пару банок консервов найдем…

Остап Григорьевич тем временем сложил в углу, на лавке, свою походную котомку, снял картуз. Гладя голову Сашка#769;, который не отходил от него, он сказал жене:

— Спросить о многом надо, а сердце подсказывает, что лучше не спрашивать… Ну, все-таки говори… От Степана вот слыхал, как с внучонком получилось… А Шура где?

— Нету ее.

— Забрали?

— Забрали туда, куда и Витю.

Ничем не выдал Остап Григорьевич скорби, только и заметила Катерина Федосеевна, как медленно поднес он руку к горлу; его душила спазма.

— А от Василинки ничего нового не слыхать?

— Открыточек много присылала… Горюет дуже в чужой стороне… Про свата знаешь? Кузьму Степановича?

— Нет. А что?

— Расстреляли его…

Слишком печальны были вести, которые довелось Катерине Федосеевне сообщить своему старому. Но за два года он много повидал горя и не рассчитывал на то, что беда минует его семью и родное село…

— Сваху покликать нужно бы, — сказал он. — Трудно ей сейчас одной.

Катерина Федосеевна послала Сашка#769; за Пелагеей Исидоровной. Пока он бегал, собрала на стол.

Увидев Остапа Григорьевича и Степана, Пелагея Исидоровна заплакала. Ее не стали утешать, зная, что слезы облегчают.

— Ну, садитесь за стол, — приглашала Катерина Федосеевна. — Правда, угощать особенно нечем, извиняйте.

— Начальника, стара, приглашай, — посоветовал Остап Григорьевич. — Квартиранта.

Лейтенант от приглашения не отказался, но пришел позже, когда чарка уже обошла один круг. Ее пили, помянув тех, кто никогда, уже не сядет за стол рядом с живыми: Кузьму Степановича, Ганну и Тягнибеду, Александру Семеновну с Витюшкой… Не забыли и капитана Жаворонкова, чья скромная могилка над Днепром напоминала людям о подвиге советского командира…

Лейтенант, принесший с собой две бутылки трофейного вина, предложил выпить за народных мстителей.

— Никогда не померкнет их слава, — сказал он торжественно. — Что скрывать? Часто им было тяжелее воевать, чем нам, фронтовикам… В тылу врага, в отрыве от родины… За славных партизан!..

Стоя, он чокнулся сперва с Остапом Григорьевичем, потом со Степаном. Намеревался выпить и неожиданно услышал зычную команду «смирно», поданную за окнами старшиной, и тут же другой голос, произнесший добродушно: «Вольно!»

Лейтенант выглянул в окно, пробормотал удивленно:

— Генерал идет!.. Прошу извинения…

Глядя в окно, Остап Григорьевич видел, как лейтенант, на ходу надев фуражку, сбежал с крыльца, о чем-то доложил. Генерал поздоровался с ним за руку и, что-то спросив, направился к хате.

— До нас идет! — Остап Григорьевич нерешительно встал из-за стола. Подкручивая усы, отряхивая пиджак, пошел к двери.

— Проходите, пожалуйста, сюда, — гостеприимно приглашал он, распахивая дверь. — Тут у нас трошки собрались…

Генерал вдруг сильным движением руки привлек и обнял его:

— Не узнаете, батько?

Остап Григорьевич изумленно откачнулся и, посмотрев в его лицо, крикнул:

— Ванюша!.. Глянь, мать, кто это!

Иван Остапович, радостно улыбаясь своей широкой улыбкой, встал на пороге, снял фуражку.

Катерина Федосеевна, пристально вглядываясь, шагнула вперед на какую-то долю секунды она приостановилась, усомнившись, действительно ли этот высокий, ладный мужчина — ее сын?

Приглаживая волосы и все так же улыбаясь, он пошел к ней.

Катерина Федосеевна почти упала на его руки, прижимаясь щекой к мягкому сукну шинели, тихонько и жалобно заплакала.

Иван Остапович прикоснулся губами к прядке поседевших волос на ее виске, потом ласково повернул мокрое от слез лицо матери к себе, глядя в глаза ей, сказал:

— Взгляните, кого привез вам.

Катерина Федосеевна вытерла глаза и, словно боясь потерять Ивана, продолжала держаться за рукав его шинели. Кто-то положил сзади на ее плечо руку:

— Да отпустите же, мама… Я с вами тоже хочу поцеловаться.

Катерина Федосеевна обернулась. С трудом узнала она в красивой, стоявшей рядом с Пелагеей Исидоровной молодой женщине свою младшую невестку.

Оксана, блестя увлажненными глазами, поцеловала свекровь. Держа ее сухие, шершавые руки в своих, сказала:

— Ну; сообщу вам главное… Жив наш Петрусь… Воюет, офицером стал…

Иван Остапович в это время успел еще раз обнять отца, поздоровался с остальной родней. Шутливо покряхтывая, приподнял младшего братишку.

— Нет, опоздал я, Сашко#769;, тебя нянчить, — смеясь, сказал он. — Вишь, гвардеец какой подрос…

Сашко#769; восхищенно разглядывал генеральские погоны, фуражку с витым золотым шнуром над блестящим козырьком. Он единственный не понимал, как светлая радость встречи семьи с Иваном идет рядом с безмерным горем.

С загорелого до черноты, сухощавого лица Ивана Остаповича еще не сошла веселая улыбка, когда он, поведя вокруг серыми глазами, озадаченно спросил:

— А где же… Где Александра Семеновна?.. Ганнуся?.. Шура ведь у вас жила, папа?

Часто замигав ресницами, Остап Григорьевич сдавленно сказал:

— Не уберегли, сынок… Шуру с Витюшкой и Ганну не вернешь уже…….

— Как?…

Пальцы Ивана Остаповича вцепились в отворот шинели, краска под смуглой кожей стала медленно сходить с лица. Он вынул из кармана платок и вытер обильный пот, проступивший на лбу. Тяжело ступая, вышел из хаты, зашагал мимо вытянувшихся и козыряющих солдат к калитке, отгораживающей сад.

Пелагея Исидоровна, державшаяся в первые минуты встречи с дочерью стойко, не выдержала и заплакала.

— И наш батько… — прерывающимся шепотом произнесла она.

Оксана мгновение смотрела на нее непонимающим взглядом и вдруг, вскрикнув, припала к плечу матери.

…Иван Остапович долго ходил среди привядших, скрюченных от первых заморозков кустов помидоров, распластанных по-паучьи на черной влажной земле сухих стеблей картофеля.

Спустя некоторое время Катерина Федосеевна, с опухшими глазами, в одной кофточке, выбежала к плетню, посмотрела в сад. Пригорюнясь, вернулась в хату.

— Почернел весь! — сокрушенно сказала она старику.

Иван Остапович предполагал задержаться в Чистой Кринице всего часа три-четыре, но старики даже слышать об этом не хотели.

— Сколько лет мы тебя не видели? — со слезами в голосе говорила Катерина Федосеевна. — А ну? Да больше десяти лет… А ты… Приехал, батька с матерью подразнил и… Слухать не хочу… Поживи трошки…

— Война же не закончилась, мама, — убеждал Иван Остапович, обнимая ее плечи. — Надо гнать фашистов дальше…

— Батько, скажи же ты ему, — призывала Катерина Федосеевна на помощь Остапа Григорьевича.

— Батько у нас человек военный, он в мое положение вникнет, — искал поддержки у отца Иван Остапович. — Поймите! Дивизия моя срочно пополняется — и на другой фронт. Мне догонять ее придется…

— У тебя помощники есть в штабе. Обойдутся пока, — веско возражал отец.

Ивану Остаповичу и самому очень хотелось побыть с родными подольше, и он заколебался. Кончилось тем, что он вызвал Атамася:

— На машину надеешься? Если сутки задержимся, успеем к месту вовремя?

— Машина, як часы.

— Сейчас октябрь… Учти!

— Дожди пойдут — цепи наденем, товарищ генерал… Я, кажись, ще николы вас не пидводыв…

Как только Иван Остапович принял решение остаться, сразу же у него оказалось в селе много дел. Ему хотелось повидать деда Кабанца, сидевшего вместе с Шурой в запорожской тюрьме… Надо было сходить на могилку сестры… Отец подал мысль, что следовало бы поговорить с некоторыми из селян, посоветовать им, как приступить к восстановлению разрушенного колхозного хозяйства Чистой Криницы.

— Добре, батько. Потолкуем и об этом, — обещал Иван Остапович. — Вот как бы мне Кабанца разыскать?

— Пошлю Сашка#769; за ним… Но — ты поизвиняй, сынок… может, не моего ума дело — зачем тебе сердце свое мучить?.. Приняла Шура смерть геройски…

— Я хочу знать обо всем, — твердо возразил Иван Остапович. — И вы с матерью мне тоже расскажете все о Шуре, о Витюшке… Все! О Ганне расскажете…

Иван Остапович расстегнул ворот суконной гимнастерки. Тихо, словно боясь, что его услышит еще кто-нибудь, кроме отца, добавил:

— Тяжело слушать, как умирает любимый человек… Но еще тяжелее ничего не знать… Не знать, о чем она думала все это время, что переживала…

Он закрыл глаза рукой, и отец тихонько пошел из светлицы, плотно прикрыв за собой дверь.

Оксане, которая проводила мать домой и прибежала справиться о времени отъезда, Остап Григорьевич шепотом сказал:

— Не ходи!

— Он один? — тоже шепотом спросила Оксана.

— В общем, пока не ходи…

Оксана, неслышно ступая, пробралась на кухню, к Катерине Федосеевне. Лейтенант, не желая стеснять семью, перешел на другую квартиру, и Катерина Федосеевна была поглощена уборкой.

— Давайте помогу, — предложила Оксана, проворно снимая шинель. На груди ее легонько звякали медали.

— Зачем тебе пачкаться? — запротестовала Катерина Федосеевна. — Я зараз подмету — и все… Белить потом уже буду.

Отворачивая засученные рукава и опуская подоткнутую юбку, она остановилась около невестки, с интересом посмотрела на ее награды.

— Это что у тебя, Оксана?

— Наградили, мама… Это вот Красная Звезда, это «За отвагу», «За боевые заслуги».

Катерина Федосеевна, отведя мокрые руки в сторону, уважительно смотрела на невестку.

— Молодец, доченька! — сердечно сказала она. — Ну, я и знала, что вы обое — Петрусь и ты — пошли на войну с открытой душой… Расскажи про него. Как он там? Что-то болит у меня об нем сердце…

— Ничего, мама, он жив, здоров; а вообще досталось на его долю в эту войну… Был в окружении и ранен был.

Катерина Федосеевна забыла обо всех своих хозяйственных заботах, слушая ее. Теперь, когда почти вся семья собралась вместе, а Петро был где-то далеко, ей казалось, что именно он ближе всех ее сердцу и что никому из родных ей людей не угрожали такие опасности, как ему…

Лицо Катерины Федосеевны то бледнело, то покрывалось легким румянцем, когда она слушала о том, что пришлось пережить сыну. Оксана порывисто обняла ее.

— Самое страшное осталось позади, мама… Вернется Петрусь наш! И придет со славой; вы же знаете, какой он у нас…

— Скорей бы возвращались все по домам…

С минуту сидели молча. В хате то темнело, когда осенние облака закрывали солнце, то снова светлело. Со двора доносились голоса Остапа Григорьевича и Атамася.

— Видно, мы сегодня уже не поедем, — сказала Оксана, посмотрев через окно на солнце.

— А ты еще не знаешь? Ваня дал согласие до завтра погостить.

— Вот это хорошо! Я еще с мамой своей не наговорилась… Подмету и пойду…

Оксана побрызгала из кружки пол и принялась мести. Мела она осторожно, не поднимая пыли. «Не разучилась в своем госпитале черную работу делать, — одобрительно подумала Катерина Федосеевна, наблюдая за невесткой. — О батьке своем ничего не говорит… Крепкая…»

Но не такой уж крепкой оказалась Оксана. Закончив уборку, она стряхнула шинель, надела ее и подошла к зеркалу, висевшему на стене. За его старенькую, почерневшую от времени рамку кто-то засунул потускневшую фотографию.

Оксана вынула ее, подошла к окну. На снимке, сделанном давно каким-то фотографом-любителем, были ее отец и Остап Григорьевич. Оба в остроконечных красноармейских шлемах времен гражданской войны, в шинелях с широкими матерчатыми нашивками на груди, они стояли, вытянув руки по швам.

Оксана медленно, словно сразу ослабев, прижала фотографию к груди и, сделав несколько неверных шагов, бросилась на постель.

Катерина Федосеевна постояла над ней, потом села рядом и осторожно положила руку на ее вздрагивающее плечо.

— Ну, заспокойся, дочко, — проговорила она ласково. — Что же теперь сделаешь? У каждого в семье горе, надо как-то его пережить…

За дверьми послышался кашель деда Кабанца, и Катерина Федосеевна вышла проводить его в горницу. Когда она вернулась, Оксана сидела с припухшими, красными от слез глазами, устремив взор на фотографию.

— Я ее возьму, мама, — попросила она.

— Бери, бери…

Катерина Федосеевна помыла над ведром руки и, накинув на голову платок, собралась вынести воду.

— Вы, мама, бумаги Петра сохранили? — спросила Оксана. — Помните, я передавала вам?

— Принести? Они у меня на чердаке были спрятаны.

— Принесите, пожалуйста… Петро в письме спрашивал о них, очень беспокоился…

На кухню вскочил с большой жестяной банкой озабоченный Сашко#769;.

— Давайте горячей воды, мама, — попросил он.

— Зачем она тебе?

— Нужно… Дайте…

Сашко#769; сразу подружился с Атамасем, все время пропадал около автомашины; вода, видимо, требовалась его новому другу.

— Иди ко мне, Сашунчик, — позвала Оксана.

— Некогда.

Сашко#769; все же подошел. Чем больше подрастал он, тем заметнее становилось сходство с Петром. Такой же крутой лоб, большие темные глаза, такие же губы, как у Петра. Оксане было приятно смотреть на паренька, и она, стараясь задержать его подле себя, спросила:

— Что же за дела такие неотложные у вас с Атамасем, что ты не можешь и минутки мне уделить?

— Радиатор будем промывать.

— Вон что!..

Сашко#769; слегка отвернул борт ее шинели, поглядел на награды.

— У Ивана нашего больше, — установил он.

— Так он же командир дивизии.

— Алешка спрашивал про вас, — вспомнил вдруг Сашко#769;. — Я за дедом бегал, а он верхом ехал…

— Леша? Костюк? Он, что же, не в армии? — удивилась Оксана.

— Нет. Был в полицаях, а потом в лесу, с партизанами.

— В полицаях?

Катерина Федосеевна, наливая кипяток в жестянку, принесенную Сашко#769;м, пояснила:

— В полицаях он по заданию был. От партизан.

— Очень хотелось бы его повидать, — сказала Оксана.

— Прибежит…

Оксана подождала, пока Катерина Федосеевна внесла бумаги Петра. Связка была объемистая. Катерина Федосеевна смахнула с нее пыль и паутину; передавая Оксане, сказала:

— Набралась я страху из-за этих бумаг, когда вражьи души на квартиру стали. Найдут, думаю, спалят их, а Петрусь так наказывал сберечь… Помнишь, он говорил, когда отъезжал: «Что другое пропадет, не так жалко, наживем… А тут, говорит, три года моей работы…»

Оксана распаковала связку и принялась бережно перебирать листки, исписанные знакомым, дорогим ей почерком.

За этим занятием и застали ее Иван Остапович и свекор. Иван Остапович прошелся несколько раз по хате, заложив руки за спину и думая о чем-то своем, потом подошел к Оксане, постоял.

— Студенческие записи Петра, — сказала она, протянув ему одну из тетрадок.

Иван Остапович перелистал ее, бегло просмотрел несколько страниц.

— Может, пока мать вечерю сготовит, прошлись бы, сынку, в сад? — спросил старик.

— Видал, над чем работает? — сказал Иван Остапович, не поворачивая головы. — Петро-то, Петро!.. Я не специалист, но думаю, вот это — серьезно и смело… Взгляни, отец… Это по твоей части… Межколхозные лесные питомники планирует, школки по всему району… Лесозащитные полосы на границах района и колхозов… Травопольная система всюду.

— Мы не раз над этим делом с ним до петухов мороковали, — сказал Остап Григорьевич. — Если бы не война, Петро добился б… Сам товарищ Бутенко, секретарь нашего райкома партии, совещание специальное хотел собрать… «Доклад сделаешь, — говорил Петру, — а мы всех коммунистов да комсомольцев на это дело поднимем, зазеленеет наш район от края до края…» Эти его слова как сейчас помню…

Оксана старательно прибирала в своей маленькой боковой комнатке в отцовском доме. Она повесила на окно полотняные рушники с расшитыми петухами (мать каким-то чудом сумела сберечь их от загребущих полицаев), прибила к стене репродукцию с любимой картины Репина «Запорожцы», аккуратно сложила на угловом столике книги. Каждая вещица волнующе напоминала ей девичью пору.

Потом она долго сидела с матерью, перечитывая письма и открытки от Настуньки, разговаривая об отце.

Мать держалась мужественно, хотя Оксана отлично видела, как трудно переживает она свое одиночество.

— Вот, дочко, — говорила Пелагея Исидоровна, машинально выщипывая нитки из полотняной скатерти. — Прожили мы с батьком твоим неплохо. Друг дружку никогда не обижали, жили в правде один перед другим. А все же не легко ему было мой характер воздерживать. И сейчас мне под грудями печет, как вспомню… Он книжки да газеты любил читать. Прокинусь утром до коровы вставать, а он все за книжкой. «Я тебе, кричу, в печи спалю ее, проклятую!.. Со мной по-людски и поговорить нету времени…» Ну, а того не брала в ум, что это батько не только для себя… Он все, что вычитает, на колхоз поворачивал… По-научному хотел все хлеборобство перевернуть…

Мать как-то неожиданно умолкла; тяжело поднимаясь из-за стола, сказала:

— Иди спать, доню. Наморилась же с дороги.

Оксана засветила плошку и ушла в свою комнатку. Она с удовольствием переоделась в старое синее платье. После шерстяной гимнастерки и суконной юбки оно показалось очень легким и холодным.

По двору протопали быстрые шаги, потом из сеней донесся голос Алексея Костюка, спрашивавшего о чем-то.

— Входи, Лешенька, — сказала Оксана, открывая дверь.

Алексей за то время, что Оксана его не видела, возмужал, раздался в плечах. Не снимая фуражки, на которой все еще краснела ленточка, он остановился у порога; на пиджаке поблескивали орден и две медали, шаровары были вправлены в сапоги.

— Живая, землячка? Ну, давай поздоровкаемся.

— Здравствуй, Леша.

Алексей рывком притянул к себе Оксану, жарко поцеловал ее в губы. Намеревался поцеловать ее еще раз и отшатнулся, оглушенный звонкой пощечиной.

— Съел?

— Тю! За что это? — искренне удивился Алексей. Оксана посмотрела на него насмешливо-спокойно, и лишь ноздри побелевшего носа ее часто раздувались.

— За это самое… Я тебе обрадовалась, а ты…

— Да я по-дружески! Не понимаешь?

— Ну и я по-дружески.

Оксана сняла с табуретки свою гимнастерку и, повесив ее, предложила:

— Садись. Да не дуйся, я, правда, очень рада, что ты пришел.

Нет, Алексей не мог обижаться на Оксану! Он рассмеялся; скрывая за смехом смущение, произнес:

— Черт знает… Я, может, трошки нахально себе позволил… А вот встретишь друзей живыми, так обрадуешься…

— Где воевал, Леша?

— Я в отряде товарища Бутенко… Далеко были… Попортили фашистам нервы… Как там Петро?

— Воюет… Старший лейтенант…

— Ого!.. Завтра и я иду призываться. Нехай теперь старики дома посидят, а у меня только-только рука разошлась…

— Нюся ваша летчицей… Знаешь?

— Не знаю. — Алексей оживился. — Значит, достигла, чего хотела… Она с тобой в одной части?

— Нет, переписываемся… Адрес я дам тебе…

Они засиделись допоздна, вспоминая знакомых и близких людей, рассказывая о себе.

Что-то новое подметила Оксана в Алексее: стал он сдержаннее, мягче. Это был уже не тот шальной, способный на безрассудные поступки парень, каким он был раньше.

Оксана не утерпела, чтобы не сказать ему о своем впечатлении.

Алексей усмехнулся.

— Переменишься… Товарищ Бутенко стружку снимал с нас здорово… В партии там, в лесу, меня восстановили.

— Вот с этим тебя я от души поздравляю!..

Перед уходом Алексей вдруг помрачнел, пожимая руку Оксане, спросил:

— Скоро обратно на фронт едешь?

— Послезавтра.

Алексей немного помолчал и, удерживая руку Оксаны в своей, сказал:

— Хочешь — обижайся, а я признаюсь… Может, случиться, что не увидимся… Думал про тебя все время… Не выкинул я тебя из сердца… Не могу.

— Ну и напрасно, — Оксана высвободила руку. — Спокойной ночи, Леша… Засиделись мы…

Остап Григорьевич, встав до света, побродил по двору, прикидывая, какие разрушения принесла его хозяйству война. Постоял перед пустующим хлевом для коровы, покачал столб, оставшийся от забора, заглянул в амбар с оторванной дверью…

Работы предстояло немало, но об этом старик подумал мимоходом и без особенного огорчения. Мысли его неотступно вертелись около колхозного сада; он тревожил старого Рубанюка куда больше…

Остап Григорьевич вышел на огород, поглядел на восток, на остров, и ноги его как-то сами собой повели к Днепру. На небе, у самого горизонта, скрытого темной полосой леса, курчавились малиново-золотые облака. Из них пробился первый солнечный луч, бросил на серебристую от раннего заморозка землю розовые тени.

Покряхтывая от утренней свежести, сбивая веточкой обильную влагу с сапог, Остап Григорьевич прошелся по берегу. Немало усилий пришлось ему затратить, пока он разыскал в зарослях чью-то лодку и привел ее в относительный порядок.

Конечно, — не на такой неприглядной посудине хотелось бы ему прокатить в свои владения родного сына, но ничего лучшего он сейчас добыть не мог.

Сразу же после завтрака старик сказал Ивану Остаповичу, стойко выдерживая косые взгляды Катерины Федосеевны:

— На собрание раньше чем к обеду люди не соберутся… Успеем с тобой и на могилку до Ганны сходить, и в сад.

Иван Остапович молча надел поданную Атамасем шинель, фуражку.

Атамась, молчаливо-сосредоточенный, свежевыбритый, подождав около хаты, тронулся следом за Иваном Остаповичем.

— Ты что? Тоже в сад? — спросил тот, обернувшись.

Заметив на шее Атамася автомат, улыбнулся: — Передовая теперь, знаешь, где?

— Где зараз передовая, не знаю, товарищ командир дивизии, а вы для меня везде есть генерал…

— Службу знает, — одобрил старик.

Иван Остапович зашагал молча, разглядывая с волнением знакомые с детства места: отлогий берег Днепра с зелеными сосенками на песчаных бурунах, дубы и ясени над водной ширью, вызолоченные осенним багрянцем…

Уже недалеко от реки, спускаясь вслед за отцом узкой тропинкой, Иван Остапович спросил:

— Ганну где похоронили?

— Тут недалечко.

— Выдал сестру кто-нибудь?

— Думка такая, что полицай. Уголовщик такой был… Пашка Сычик… Его рук дело, не иначе. Жалко, не поймали его наши хлопцы, когда старосту казнили.

— Предателей много в селе оказалось?

— Нет, почти не было… Село, правду сказать, дружно поднялось против фашистов… Конечно, в семье, как говорится, не без урода..

— Старостой кто был?

— По первому времени я…

Перехватив удивленный взгляд сына, Остап Григорьевич поспешно пояснил:

— Не по своей воле пошел на это дело… Секретарь нашего райкома, Игнат Семенович, приказал… Потом старостой Малынца Никифора поставили.

— Какого это? Не письмоносца?

— Его. Этот себя выявил.

— Помню его. Почему он врагом стал?

— Захотелось, видно, в начальниках, походить… Сказать — кулак? Нет… Чтоб политические какие грехи были, так он от политики на десять верст отшатывался… Он как тот бездомный шелудивый кутенок… Кто свистнет или кинет что-нибудь, тот ему и хозяин. Ну, а такие фашистам нужны были. Таких они подхватывали…

Остап Григорьевич пропустил сына вперед:

— На этот пригорочек… Вот, крайняя… Ганны нашей… Три земляных холмика, один подле другого, успели по краям обсыпаться, порасти травой и лесными цветами. Исполинские вековые деревья распростерли над могилками Ганны, Тягнибеды и капитана Жаворонкова широкие кроны, окропили их янтарной и багряной листвой…

Иван Остапович снял фуражку, долго стоял перед могилами в глубоком молчании.

Многих фронтовых друзей потерял он, лишился своей семьи… И вот у могилы сестры, которая живо встала в его памяти такой, какой он видел ее, уходя на службу, — тринадцатилетней шустрой школьницей Ганнусей, — он снова испытал давящую сердце горечь утраты близких и дорогих для него людей…

Поглощенный и удрученный скорбными воспоминаниями, он не слышал, как старый батько, по-детски всхлипывая, шептал:

— Доню моя… Родная моя дочушка…

Спустя некоторое время, когда они медленно удалялись от холмиков и уже стали спускаться к Днепру, Остап Григорьевич сказал тихо, как сквозь сон:

— На материных глазах она смерть приняла… Молодая же, ей только и жить… А она крикнула: «Не покоряйтесь!.. Придут наши!..»

Несколько шагов он прошел молча, потом, следуя каким-то своим мыслям, снова заговорил о предателях:

— …Никифор Малынец — это балабошка… А вот бургомистром Збандуто был… Этот сознательно людям зло делал… Из подлецов подлец… И палач… Он и приговор объявлял Ганне перед казнью. Боюсь, тоже удрал он. Того изничтожить с корнем надо бы…

…По Днепру свежий северо-западный ветер гнал мелкую рябь, невысокие волны лизали борта скрипучей лодки, потом, отпрянув, колотили ее, исступленно плескались позади… По воде плыли мокрые листья с белоснежной изнанкой; Ивану Остаповичу вспомнилось, как во время днепровской переправы вот так белела рыба, оглушенная снарядами.

В вышине, расчищаясь от рваных белых облаков, холодно синело небо. За изгибом реки медленно колебались лиловые дали, и приближающийся берег, с его деревьями и кустарниками, одетыми в полный осенний наряд, нестерпимо ярко блистал бронзой, горел всеми оттенками огненно-красного цвета.

Улицы села были оживлены и многолюдны, как в праздничный день. Бабы даже умудрились принарядиться в пуховые платки и цветные юбки, отлежавшие свое по ямам и другим потаенным местам. На проходивших посреди улицы старого Рубанюка и его старшего сына, осанистого, в ладной генеральской шинели, глядели с откровенным любопытством и доброжелательством. Некоторые, знающие Ивана, громко здоровались.

— Смотри, батько, народ как быстро оживает, — сказал отцу Иван Остапович. — Сколько высыпало…

— Дома теперь никто не усидит, — ответил тот. — Это же людям какой праздник!.. Фашиста и полицаев нет, бояться некого.

Вечером Катерина Федосеевна собрала родню, старик пригласил партизан.

— Когда теперь посчастливится повидаться, — вздыхала на кухне Катерина Федосеевна, раскладывая с помощью Пелагеи Исидоровны снедь по тарелкам и вытирая слезы…

В светлице, за столом, Алексей Костюк, сидя рядом с Оксаной, беспечно говорил ей:

— Где-нибудь на фронте обязательно встретимся… Завтра и мы с Загниткой отправляемся…

— Фронт большой, Леша. — А я искать тебя буду.

Он улыбался, настойчиво искал взгляда Оксаны и, видя, как она хмурится и как недобро темнеют ее глаза, переводил разговор на шутку.

Вокруг Ивана Остаповича тесной кучкой сидели криничане, воевавшие вместе с Остапом Григорьевичем в партизанском отряде.

Андрей Горбань, день назад вернувшийся с фронта и пришедший несколько навеселе с женой Варварой в гости к Рубанюкам, почтительно поглядывал на Ивана Остаповича, своего ровесника, рассказывал:

— Я спервоначалу попал на Юго-Западный, а потом с Воронежским наступал… Там и ногу потерял… Демобилизовали. Куда к черту! — думаю. Война же идет, а мне куда? В Богодаровском районе противник… В одном селе говорят: «Оставайся! Работу легкую, по твоему состоянию дадим». Эге! Все время на карту гляжу, скоро, мол, до Чистой Криницы очередь подойдет? Как войска Первого и Второго Украинского двинулись, снялся и я, сзади подвигался… Вторым эшелоном… Точнее — третьим…

Обычно малоразговорчивый и угрюмый, он сейчас был так словоохотлив, что Варвара, знавшая, видимо, уже фронтовые маршруты мужа, сказала:

— Да кому это интересно слухать, Андрюша?

— Интересно, интересно, — сказал Иван Остапович.

— …Так до самой Сапуновки дошел на своей одной… Дальше — тпру-у! В Чистой Кринице фашист… Вот она, хата своя, рядом, а не достанешь… Две недели ждал… — Потом танкист один говорит — вместе на одной квартире жили… «Садись, говорит, отечественный ветеран, в танк со мной. Пойдем твое село освобождать… Посмотришь, как фашиста будем колотить». — «Нет, говорю, не хочу смотреть». Сдуру убьют, думаю, около самого двора… Да и нагляделся уже… Все время на передке, с самого начала…

— Это сразу видно, что воевал много и неплохо, — сказал Иван Остапович, посмотрев на грудь Горбаня, увешанную орденами и медалями.

— …Мысли всякие были, — продолжал Горбань. — Думаю, доползу до дому, а там что? Или застану своих живыми, или вдовец… Ну, хромаю так по улице потихоньку, мешок за плечами… Глянь! Вот она, Варька моя! Идет куда-то шибко так… «Что за село, тетя?» — спрашиваю… Нарочно… Отвечает. И дальше шпарит. «Та подождите, тетка!» — кричу. «Нету времени… Говорите быстрей, что вам надо?» Тут у меня подозрение… Признала, думаю, ну, видит, калека… На что ей?

— И выдумает черт-те что! — громко возмутилась Варвара. — Тут, знаешь, сколько военных? Возле всех не остановишься…

— Да-а… Все-таки остановилась… Подхожу… «Как же, спрашиваю, дети наши, Варвара Павловна? Живые?» Кинулась, плачет. «Дай, говорит, подсоблю мешок нести». — «Он пустой, говорю. Трохвей вот один, деревянный… Встречай, какой есть…»

— Страшно на войну провожать, — вставила Варвара, преданно глядя на мужа. — А встречать не страшно. Каким бы ни вернулся…

— Не дошел до Берлина, — сокрушенно проговорил Горбань. — Уж вы, Иван Остапович, за меня дайте жару проклятому Гитлеру.

У калитки послышался цокот копыт, затем Сашко#769;, вбежав со двора, сообщил:

— Игнат Семенович приехал!

— Принимаете гостей? — весело спросил Бутенко, шагнув через порог.

— Такого дорогого гостя! — Катерина Федосеевна бросилась ему навстречу, приняла от него шапку, поставила у стола табуретку.

Знакомясь с Иваном Остаповичем, Бутенко сказал:

— Рад. Много слышал от ваших, что есть такой подполковник… а ныне, как я вижу, генерал… Иван Рубанюк. Петра я хорошо знал. С женой вашей был знаком… — Бутенко запнулся. Сказал тише и мягче: — В отряд думал к себе взять; получил срочное приказание в глубокий рейд отправляться — не успел…

— Кушайте, гостечки, не стесняйтесь, — приглашала Катерина Федосеевна, довольная тем, что ей снова довелось видеть в своей хате столько дорогих ее сердцу людей.

— А я насчет собрания колхозного приехал, — сказал Бутенко Остапу Григорьевичу, придвигая к себе тарелку. — Сумеем народ завтра собрать?

— Больше двух лет вместе не собирались, — ответил тот. — Это ж для людей какая радость будет!

— О председателе думали?

— А вон Андрей Савельевич — чем не голова колгоспу?

Бутенко, взглянув на Горбаня, с минуту думал, потом сказал:

— Посоветуемся завтра с активом. Ну, и голову сельрады вам надо избирать. Райисполком уже к работе приступил. Хорошо было б, если бы Супруненко в вашем сельсовете согласился работать.

Катерина Федосеевна с удивлением спросила:

— Это какой же Супруненко, Игнат Семенович? Один в полиции районной служил. Не родня, случаем?

— А вот его самого мы и имеем в виду, — ответил Бутенко, посмеиваясь. — В полицаях он по указанию подпольного райкома ходил. Как и ваш Остап Григорьевич — в немецких старостах.

— Вон оно что!

Федор Загнитко, все время молчавший, обратился к Бутенко:

— Дозвольте спросить, Игнат Семенович: Збандуто не успели захватить?

— Как же! Сидит, голубчик! Супруненко как раз и представил его, раба божьего.

Бутенко оживленно повернулся к Ивану Остаповичу:

— Ведь он что придумал, сукин сын! Удрать не успел, вероятно его просто не взяли… Так он вырядился в рваную шинелишку, забинтовал физиономию… Из концлагеря, говорит, вырвался от оккупантов… хотел скрыться. Фокус, конечно, не удался…

— Повесить его, катюгу! — хмуро сказал Остап Григорьевич.

— Судить трибунал будет, Григорьевич…

Посидев немного, Бутенко поднялся:

— Мне еще в Сапуновку. Завтра к собранию вернусь. Иван Остапович с отцом вышли его проводить. Сашко#769; подвел оседланного коня, и в эту минуту к Игнату Семеновичу приблизилась Пелагея Исидоровна, уходившая зачем-то домой.

— Я до вас, Игнат Семенович, — сказала она, извлекая из-под теплого платка завернутую в чистенькую тряпку книжечку. — Степанович наказывал вам передать. Акт на колхозную землю… Припрятывал… Велел вам…

Бутенко, заметив на ее ресницах дрожащую слезинку, взял руку женщины, крепко стиснул:

— Спасибо, Пелагея Исидоровна…

…Рано утром, когда Атамась уже заправил и приготовил в далекий путь машину, Остап Григорьевич, ласково положив руку на генеральский погон сына, спросил:

— Куда же теперь, Ванюша? Не на Киев твоя часть пошла?

— Могу сказать. Дивизию передали Четвертому Украинскому фронту. Пойдем на Мелитополь, Запорожье. К нижнему течению Днепра.

— Ну, и дальше, на Германию?

— Это как командование укажет.

— Адреса Василины не потерял?.. Может, придется твоей части около Мюнхена этого бывать… На карте он от Берлина недалечко…

Иван Остапович уверил:

— Уж когда до Мюнхена доберемся, сестричку разыщу…

— А я, товарищ комдив, получила приглашение остаться в селе, — сказала Оксана. — Здесь ведь ни врача еще нет, ни фельдшера, ни медсестры.

— Осталась бы?

— Сейчас нет. А очень хотелось бы дома поработать. Настроение, Иван Остапович, у людей такое, что горы могут свернуть… Но… на фронте я пока больше нужна, по-моему…

— Дойдем до Берлина — приедешь, поработаешь…

Выехали пораньше, пока не отпустило скованную легким морозцем землю.

Иван Остапович глядел на заросшие густым бурьяном поля, на женщин, которые, следуя за Варварой Горбань, проворно обламывали еще не убранную местами кукурузу. Стебли кукурузы были чахлыми и редкими: нелегко им было расти на этой запущенной, плохо обработанной земле. Но лица работавших были веселыми и жизнерадостными.

— Да-а, Кузьминична, ты права, — сказал Иван Остапович, обращаясь к Оксане. — Повеселел народ на криничанской земле. Эту землю мы уже отвоевали для мирной жизни.

Атамась, не отрывая глаз от изрытой танками дороги, сказал:

— Швыдче б нам, товарищ генерал, усю нашу радянську землю до мырного жыття повернуть.

— Для этого, Атамась, мы с тобой и в дивизию возвращаемся…

Сашко#769; провожал гостей далеко за село. Возле Долгуновской балки он нехотя вылез из машины.

— В следующий раз приеду, ты комсомольцем уже будешь, — сказал Иван Остапович.

— Буду!

— Ну, до свидания, Сашко#769;!

— До свидания, Сашунчик!

Машина тронулась, а Иван Остапович долго еще с грустью оглядывался на братишку. Тот шел по дороге, размахивая руками и подпрыгивая. Потом фигурка его, в сером пальтишке, слилась с голым придорожным кустарником.