Анатолий Безуглов Инспектор милиции

 1

Окно моего кабинета выходило на площадь централь­ной усадьбы колхоза. Из него видны почта, столовая, ма­газин сельпо, клуб, тир и асфальтированная дорога, пе­ресекающая станицу Бахмачеевскую, что стала местом моей первой службы.

Бросая взгляд на улицу, я почти всегда видел Сычо­ва — моего предшественника, ушедшего с поста участко­вого инспектора милиции совсем не по своему желанию и теперь обслуживающего днем тир, а вечером кинопередвижку клуба. Сидя на корточках возле тира, он частенько ожидал, когда в магазине начнут продавать спиртные напитки.

Я не испытывал к Сычову никаких плохих чувств, хо­тя и знал, что его разжаловали и уволили. За что — мне в РОВДе[1] толком не объяснили. Говорили, что он боль­шой любитель свадеб и поминок, которые привлекали его из-за этого самого спиртного. Как относится ко мне он, я понял довольно скоро. Но об этом я еще расскажу. 

Одно из первых впечатлений в Бахмачеевской — мед­вяный запах, волнами прокатывающийся по станице, пе­ремежающийся со степным запахом горьковатого настоя полыни и чебреца.

В первый же день моей работы ко мне вошла Ксения Филипповна и, переставив графин на стол, отсыпала из кирзовой черной сумки на пластмассовый поддон гору крупных, сладких и ароматных жердел[2], Бархатистые желтые плоды, с перетяжечкой посередине, словно свети­лись изнутри. И в комнате, выкрашенной темно-защит­ной масляной краской, вспыхнуло солнце, зазвенели ты­сячи пчел.

— Угощайтесь, Дмитрий Александрович.

Я сразу почувствовал себя мальчишкой, которому посторонняя тетя невесть за какие заслуги преподнесла палочку эскимо.

— Что вы, спасибо!.. Неловко как-то…

— Какая может быть неловкость? Нынче урожай на них дюже богатый. И сушу и варенья внукам наварила, а сняла едва половину. Принесла вот, пусть полакомится кто зайдет. Вы бы сами рвали с дерева, стесняться нечего.

Дверь Ксении Филипповны Ракитиной — напротив моего кабинета. И как ни выглянешь — всегда настежь.

Добрая пожилая женщина — председатель исполко­ма сельсовета. Взгляд у нее нежный, ласковый. И даже с какой-то жалостинкой. Так смотрел на меня только один человек — бабушка, мать отца. И взгляд этот сму­щает меня до слез.

Когда я ехал в Бахмачеевскую, в колхоз имени Пер­вой конной армии, в РОВДе сказали, что исполком сель­совета выделит мне комнату для жилья. Ракитина реши­ла этот вопрос очень быстро. Она предложила поселить­ся у нее, в просторной, некогда многолюдной хате, в комнате с отдельным входом.

Почему-то мне все время кажется: вот-вот Ракитина подойдет, положит мне на голову свою руку, легкую, сухую и теплую, как рука бабушки, и скажет бабушки­ным голосом:

«Ну, Димка-невидимка, досталось тебе на орехи? А ты не серчай на своих рожателей (это об отце и мате­ри), у них свои законы. А у нас — свои…»

Мне всегда хочется сквозь землю провалиться, пото­му что председатель сельисполкома в пух и прах разби­вает весь запас солидности, который я с великим трудом собираю каждое утро, чтобы принести в свой кабинет вместе с тщательно выглаженной мышиного цвета фор­мой, вычищенной фуражкой и погонами младшего лейте­нанта.

Ксения Филипповна садится на стул и смотрит на ме­ня. Ну точь-в-точь моя бабка, когда с полной тарелкой румяных пирожков, которые надулись так, словно вдо­хнули в себя воздух и не могут выдохнуть, пристраива­лась на мою постель воскресными утрами.

Я невольно беру жерделу и надкусываю.

— Как идут дела, Дмитрий Александрович? — Ее пальцы собирают на сукне, покрывающем мой стол, мельчайшие соринки, бегают проворно и быстро.

— Спасибо, ничего.

Удивительно вкусно, черт возьми! Хочется есть и есть золотистые, тающие во рту плоды. Но я смотрю в окно и серьезно говорю:

— Я тут составил план кое-каких мероприятий. Хочу ваше мнение узнать. Надо порядок наводить…

— Что ж,— говорит Ксения Филипповна,— давайте ваш план, посмотрим. Действительно, порядок бы на­вести неплохо.— Она чуть-чуть улыбается. А я краснею.

Сычов вышел из сельпо. Карман его брюк оттопырен. Я машинально взглядываю на ручные часы. Пять минут двенадцатого. Он нырнул в темную пещеру тира и рас­творился в ней.

Мои мысли снова переключились на магазин, потому что из него вышел длинный парень в майке и синих хлоп­чатобумажных штанах до щиколоток. Бутылку он нес, как гранату, за горлышко.

Парень, пригнувшись, заглянул в тир и так же прова­лился в темноту…

— Я у вас почти месяц и поражаюсь: не продавщица, а клад… Спиртные напитки продает, как положено,— ровно с одиннадцати.

Ракитина кивнула:

— Дюже дисциплинированная Клавка Лохова. До нее мы просто измучились. Чуть ли не каждый месяц продавцы менялись. То недостача, то излишки, то левый товар. Хорошо, напомнил, надо позвонить в райпотребсоюз, чтобы отметили ее работу. Она у нас всего полгода, а одна только благодарность от баб. Вот только мужик у нее работать не хочет. Здоровый бугай, а дома сидит. Ты бы, Дмитрий Александрович, поговорил с ним. В колхозе руки ой как нужны.

— Обязательно,— ответил я.— Сегодня же.

Честно говоря, те дни, что я служу, просто угнетали отсутствием всяких нарушений и крупных дел. Не смот­реть же все время в окно?

И вот опять мелочь — тунеядец. Странно, почему Сы­чов не призвал к порядку этого самого Лохова.

— Я тут подумала — бандура у меня без дела стоит,— сказала Ракитина.— Возьми домой, в свою комнату, все веселей. Оформим распиской. На время.

Сначала я не понял, о чем речь.

— Радио, говорю, стоит. Мне не нужно.

Так вот о чем! У нее в кабинете красуется старый приемник «Беларусь», занимая чуть ли не полкомнаты.

— Нет, нет! — отрезал я категорически.— Вещь ка­зенная и пусть в общественном пользовании…

— Чудак! Для красоты стоит. Я не пользуюсь. А в клубе есть.

Выручает меня телефон. Он звонит отрывисто и хрипло в комнате напротив. Никто не подходит, так как Оксана, секретарь исполкома, укатила в Москву сда­вать летнюю сессию в заочный юридический институт.

Ксения Филипповна уходит.

Я облегченно вздыхаю. И машинально начинаю гло­тать жерделы одну за другой. Мне жалко эту женщину, потому что в Бахмачеевской она живет одна. Четверо ее детей с внуками разъехались. Она заготовляет нехитрые крестьянские гостинцы и отсылает им с любой подвер­нувшейся оказией. Но, с другой стороны, ее отношение ко мне, как к маленькому, начинает беспокоить меня. Не по­дорвет ли это мой авторитет?

Ох уж эти двадцать два года! Я бьюсь изо всех сил, чтобы походить на настоящего взрослого мужчину. Но природа меня крепко подвела. Этот младенческий румя­нец, ямочка на правой щеке, кадык, как зоб у курицы. Но самое большое предательство совершили по отношению ко мне мои собственные усы.

Вы можете себе представить черного, как смоль, брю­нета с редкими ржавыми усами? Это, увы, я. А без них нельзя. Потому что верхняя губа у меня вздернута, как у капризной девчонки. Вот и обходись после этого без усов. Нет, я о них давно мечтал. Пусть хоть редкие, но все же усы. Солидно…

Теперь телефон звонит у меня.

— Участковый инспектор милиции слушает,— отче­канил я.

— Забыла сказать, Дмитрий Александрович… (Я не сразу догадываюсь, что это Ксения Филипповна. Ее го­лос слышно не в трубке, а через дверь.) Когда вы вчера уезжали в район, к вам тут Ледешко приезжала с жа­лобой.

— Какая Ледешко?

— Из хутора Крученого. Я пыталась поговорить с ней, да она и слышать не хочет. Вас требует. Говорит, грамотный, разберется.— Ракитина засмеялась.— И приказать может.

— Я был на оперативном совещании в райотделе. А заявление она оставила?

— Нет. Сказала, сама еще придет.

— А какого характера жалоба?

— Насчет бычка…

В трубке смешок и замешательство. Потом:

— Вы сами разберетесь. Баба настырная. С ней по­серьезней.

— Спасибо.

Через пять минут Ксения Филипповна заглянула ко мне.

— Будут спрашивать, я пошла до почты. Сашка, вну­чек, школу закончил. Надо поздравить.

— Конечно, Ксения Филипповна. Скажу.

Я видел, как она спустилась с крыльца и пошла на больных ногах через дорогу. И понял, почему насчет Ле­дешко она звонила: ей было трудно лишний раз выби­раться из своей комнаты.

Трудно. Но не для внука.

…Вернулась она скоро. Я, заперев свою комнату, вы­шел на улицу. Закатил в тень старой груши свой новень­кий «Урал», еще с заводскими пупырышками на шинах, и медленно направился к магазину.

Сычов с приятелем сидели на корточках по обе сторо­ны входа в тир. Над ними вился сизый дымок местного самосада, духовитого, пахнущего сеном.

Вообще мне было странно, что многие бахмачеевцы курили самосад. Даже некоторые молодые ребята пред­почитали его папиросам и сигаретам.

Сычов напряженно ждал, поздороваюсь я с ним или нет. Я поздоровался. Он медленно поднялся с корточек и протянул руку.

— Осваиваешься, младший лейтенант?

— Знакомлюсь,— ответил я.

— Ну и как, власть? — расплылся в улыбке парень в майке, тоже суя мне руку лопаточкой.

— Нормально.— Пришлось поздороваться и с ним.

Им хотелось поговорить. Но я проследовал дальше.

Станица раскинулась на двугорбом холме. Она каза­лась островком среди безбрежных серебряных волн сте­пи. Аккуратные белые хатки утопали в сумбурной зелени слив, жердел, вишен. Странные деревья — перекручен­ные стволы, изогнутые во все стороны ветки. В палисад­никах, кое-где оперенных тополями, таилась прохлада. Но и туда, в уютную тень, проникал ветер, непрерывно сквозивший по станице. Теплый, сухой июньский ветер, настоенный на полыни, несущий пыль, пыль и пыль, от которой некуда укрыться.

В магазине тускло светила лампочка и стоял аромат хозяйственного мыла, керосина, дешевого одеколона и железа. Здесь торговали всем сразу — и хлебом, и га­лантереей, и книгами, и гвоздями, и даже мебелью.

Продавщица Клава, сухопарая, лет тридцати пяти, с большим ртом и глубокими, как у мужчины, складками возле уголков губ, болтала с двумя девушками. Увидев меня, она приветливо улыбнулась.

Девушки притихли. Стрельнули в меня любопытными

взглядами.

Одну из них я знал. Вернее, сразу заприметил из мое­го окна. Она работала в клубе. В библиотеке. Стройнень­кая. Ладненькая. Беленькая. Теперь я впервые видел ее так близко. Бог ты мой, и бывают же такие синие глаза! Васильки во ржи…

Клава продолжала говорить. И беленькую называла Ларисой.

В магазин ворвался мальчишка лет двенадцати. Он положил на прилавок несколько монет.

— Чего тебе? — бросила продавщица, мельком взглянув на меня.

— Три пачки «Памира».

— Не дорос еще.

— Не мне. Батьке…

— Пусть батька и придет.

Парнишка стушевался. Собрал гривенники и, расте­рянно озираясь, вышел на улицу.

Я рассматривал допотопный трехдверный шифоньер, большой и пыльный, загородивший окна магазина.

— Берите, младший лейтенант. Недорого возьму,— сказала Лохова.

— Пока не требуется,— спокойно ответил я.

— Кур можно держать,— не унималась Клава.— На худой конец — мотоцикл…

Девушки прыснули. Я не знал, что ответить. Похло­пал по дверце шкафа и сказал:

— Сколько дерева извели…

— Всю зиму можно топить! — вздохнула Лохова.— Завозят к нам то, что в городе не берут. Разве колхозни­ки хуже городских? Им даже лучшее полагается за хле­бушек…

Девушки вышли, и мы остались с продавщицей одни.

— Правильно вы говорите,— подтвердил я.

— А то! — обрадовалась Клава.— Вон, люди недо­вольны, думают, я товары сама выбираю…

— Неправда, люди вами довольны, товарищ Лохо­ва,— улыбнулся я.— Всем довольны. Но есть одна загвоздочка…

— Что еще? — насторожилась Клава.

— Вы, я вижу, женщина работящая. А муж ваш… Лицо у Клавы стало суровое. Значит, не. только я го­ворю ей об этом.

— А что муж? — вспыхнула она.— Что вам мой Ти­хон сделал плохого?

— Ничего плохого,— сказал я как можно миролюби­вее.— Только ведь у нас все работают. В колхозе рук не хватает.

— У вас есть жена?

— Нет, не обзавелся еще.

— Тогда другое дело,— усмехнулась она, как бы го­воря, что я ее не пойму.— Может быть, он больше меня вкалывает.

— Это где же?

— Дома, вот где! И обед приготовит, и детей накормит, а у нас их трое. Приду с работы, руки отваливаются, а он на стол соберет, поухаживает.

— Несерьезно вы говорите, товарищ Лохова. Это не дело для мужчины.

— Почему же не дело? Вон жена Павла Кузьмича, парторга, кровь с молоком, а дома сидит. Павел Кузьмич мало что на работе мотается, еще и за коровой приглянет и хату сам побелит. А поглядишь — в чем только душа держится?

— Одно дело — помогать жене по хозяйству, а дру­гое— только этим заниматься. У нас по закону все муж­чины должны работать.

— У нас по закону равноправие,— отпарировала Клава.— Чи мужик деньги в дом несет, чи баба, не важ­но, стало быть.

— Нет, важно.

— Так что, товарищ участковый, прикажете тогда мне работу бросать? Я несогласная. Работа моя мне нравится, сами говорили, люди довольны. А какую поль­зу в колхозе мой Тихон принесет, еще по воде вилами писано. Уж лучше пускай дома сидит. Моей зарплаты нам хватает. И мужик он, вдобавок, такой, каждой бабе пожелаю.

Я не знал, что ей возразить. Хорошо, в это время за­шла за покупками какая-то бабка.

— И нечего записывать его в тунеядцы,— закончила Клава.

— Нассонову я тоже об этом сказала. И всем скажу…

Я поспешил на улицу.

— Зеленый…— проскрипела мне вслед старуха. Я это услышал и выругался про себя. А та добавила: — Но симпатичный.

Тоже ни к чему, раз речь идет об официальном лице.

Я пошел к сельисполкому, размышляя о словах Лохо­вой. Действительно, придраться к ней было трудно. Рас­суждала она логично. Как поступать в таких случаях? Не знаю. Но поговорить с Тихоном надо. Только с умом. Чтобы не растеряться, как вот только что в магазине. Хо­рошо, что девушки не присутствовали при нашем разго­воре.

Я оглянулся. Лариса стояла около клуба и с откро­венным любопытством смотрела в мою сторону, козырь­ком приложив руку ко лбу.

Интересно, Ксения Филипповна видела, что я был у Клавы? Только бы не стала расспрашивать.

…Не успел я пережить свою неудачу, как ко мне в ка­бинет зашла решительного вида старуха и без приглаше­ния прочно устроилась на стуле.

— Здрасьте, товарищ начальник. Слава богу, вы тепе­рича тут порядок наведете. Нет на них управы! — погро­зила она куда-то пухлым кулачком. Потом развернула чистенький, беленький платочек и положила на стол по­тертый на сгибах лист.

Документ удостоверял: колхоз заключил настоящий договор с Ледешко А. С. о том, что принадлежащий ей бугай симментальской породы, по кличке Выстрел, нахо­дится в колхозном стаде для производства племенного молодняка, за что Ледешко А. С. положена плата…

Значит, это о ней говорила мне Ксения Филипповна.

Я внимательно слушал моего первого жалобщика.

— Видите, мы не какие-нибудь сбоку припека, а го­сударственно оформлены,— сказала она.

— Ну, а жалоба-то у вас какая?

— Я уже тут, в этим кабинете, столько бумаги изве­ла— пропасть. Ничего, вы разберетесь как следовает. А то кое-кому Крайнихино вино голову затуманило…

— Товарищ Ледешко,— строго сказал я,— изложите суть дела.

— Наизлагалась во! — провела она ребром ладони по своему горлу.— Крайнихина Бабочка — корова рази? Тьфу, а не корова! Ни молока, ни мяса…

— Кто такая Крайниха и какие претензии вы к ней имеете?

— Суседка моя, Крайнова. Завидно небось, что мой Выстрел в стаде законно, а ее коровешка без всякого права. Покалечила она моего бугая.

— Зачем гражданке Крайновой калечить быка?

— Да не она, а Бабочка, стало быть, корова ейная. Я начал терять терпение.

— Ну и что?

— Как что? Пущай платит эту самую конфискацию.

— Компенсацию, вы хотите сказать?

— Нехай буде конписацию. Уж больно бодучая Ба­бочка.

— И сильно покалечила? — спросил я.

— Чуть не полбока разодрала…

Вот чертовщина, ну и задала мне бабка задачу!

— Как вы думаете, был тут злой умысел?

— А поди разберись, корова не человек. Бабочка всех без разбору калечит.

— Значит, у вашей соседки Крайневой умысла не бы­ло? Как же требовать с нее компенсацию?

— Но сам факт покалечения имеется!

— А Крайнева при чем? — Я не удержался и повысил голос.

Ледешко насупилась.

— И вы, значит, заодно с ними…— Она стала завора­чивать в платочек договор с колхозом.— Ладно. В район поеду.

Еще не хватало! Представляю, какой смех будет в РОВДе. Нет, отмахнуться от старухи нельзя. Придется разбираться.

Я вздохнул.

— Хорошо. Пишите заявление.

Ледешко уселась за бумагу с явным удовольствием,

— И еще этот Чава.

— Какой Чава?

— Пастух.

— Это его имя или фамилия?

— Вроде клички.

— Клички только у животных бывают. Люди имеют имя и фамилию,— сказал я как можно строже.

— Сергей Денисов,—поспешно поправилась Ледеш­ко.— Цыган между прочим…

— Цыгане, русские — все равны.

— И я так же думаю, товарищ начальник,— подхва­тила жалобщица.— Все и должны держаться наравне. А то, например, ежели ты цыган — тебе лошадь можно иметь и без налогу. Вроде бы цыгану лошадь с рождения полагается. А другим до последнего времени было так: имеешь скотину — плати налог.

— Теперь и вы можете иметь лошадь. Без налога.

— А на шо она мне?.. Так Чава этот изводит моего бугая. Сами, говорит, гоните его в стадо. А за что, спра­шивается, ему колхоз денежки платит? Между прочие, их личная корова тоже в колхозном стаде.

Наконец Ледешко ушла. На душе было грустно. «Ну, Дмитрий Александрович, тебя можно поздра­вить с первым делом! Здесь тебе и мучительные ночи над разгадкой рокового преступления, и погоня за хитрым, коварным и опасным преступником…»

А какие мечты роились в моей голове четыре года назад! В зеленом Калинине, с трамваями, троллейбуса­ми, с Волгой, одетой в бетонные берега.

И мечты эти начались с той набережной, в тот октябрь­ский вечер, когда я принимал участие в задержании пре­ступника.

Была ночь с ворохом скрипучих осенних листьев под ногами, густая маслянистая река и таинственные фона­ри, легонько раскачивающиеся на ветру. По ту сторону реки уже спали дома.

Как сейчас, помню волнение, когда двое оперативни­ков скрутили здорового, мрачного детину. Я помогал всем, чем мог. Вот где пригодился мой разряд по самбо.

Мы отвели его к серому «Москвичу»,

А потом я, распираемый гордостью, шел домой из от­деления милиции. Меня затаив дыхание слушала ба­бушка и все подставляла то котлеты, то хлеб, то яблоки. Мы просидели с ней на кухне часа три.

Мои однокашники мучались, какой институт выбрать. А я уже твердо знал: моя профессия — следователь. И подал заявление в МГУ на юридический факультет,

Я до сих пор уверен, что срезался из-за глупого во­проса— сколько государств в Африке. Действительно, на кой черт надо человеку знать это? Да и знал ли сам почтенный профессор МГУ? Как это можно знать, когда они, наверное, возникают каждый день, каждый час. Во всяком случае, мне так кажется, когда я читаю газеты…

Потом было два года службы в армии. Но все-таки мне удалось учиться в Москве. Только не на улице Гер­цена, где юрфак, а в Черкизове. Сосватал меня в школу милиции кадровик из Калининского областного управле­ния внутренних дел, заверив, что следователем можно стать и таким путем.

…И вот я достаю новую, чистую папку, вкладываю в нее заявление Ледешко и пишу: «Дело о…»

Долго и безрезультатно мучаюсь над дальнейшей формулировкой.

И первая папка ложится в сейф пока безымянной.,

Чтобы разобраться с этим делом, надо съездить на хутор Крученый, расположенный в нескольких километ­рах от станицы.

Я посмотрел в настольный календарь, куда вносил по­метки и разные записи. Так, на память. И для солид­ности.

Мне предстояло еще написать Алешке письмо. Это моя сестра Аленка, которую я так звал с детства.

И еще что-то будоражило меня. Да, зайти бы в биб­лиотеку.

Но под каким предлогом?