"Инспектор милиции" - читать интересную книгу автора (Безуглов Анатолий Алексеевич)

14

Нассонов ссадил меня в Бахмачеевской и покатил в район.

На землю светила тысяча солнц, плавя в зыбкие струи горячий, осязаемый буквально всеми клетками те­ла воздух.

Станица словно вымерла, будто все живое спряталось глубоко под землю, задавленное душной атмосферой.

Было около двенадцати. Я зашел в свою комнату в сельсовете, выпил залпом стакан воды из графина. Уже потом, когда выпил, почувствовал ее отвратительно-теп­лый вкус.

На улицу больно смотреть — белое, раскаленное про­странство, белые горячие стены хат, серая тень под де­ревьями.

Дела ещё, собственно, никакого не было заведено, но я все же решил кое-что проверить. А так как я не имел следственного чемодана, то сунул в карман подвернув­шиеся под руку лупу, рулетку, перочинный нож, мягкую кисточку, бумагу и направился к дому бабки Насти.

Старая, перекошенная калитка устало проскрипела ржавыми петлями.

На базу никого. Только из-под кустов у забора, слов­но выброшенное тряпье, выглядывала спина разомлев­шего пса. Он покоился в тяжелой дреме и даже не ше­вельнулся.

Я заглянул в плотно закрытое окно. И отпрянул. Мы столкнулись глаза в глаза с Ларисой. С бьющимся серд­цем я поднялся на крыльцо и постучал.

Она открыла, отстранилась, пропуская меня в хату. В комнате было прохладней, чем на дворе. Я огляделся. Седло и уздечка лежали на лавке.

— Вы тоже ездили на хутор? — спросила девушка, опускаясь на кровать. Единственный стул в комнате был пододвинут мне. Я молча кивнул.— Садись, Дима.

Бедная Лариса! Синие запятые залегли под глазами, возле уголков губ обозначились печальные морщинки.

— Что произошло? — спросил я, не зная, куда девать руки.

— Нассонов уехал в район?

— Да… Ты хоть объясни толком.

— Я ничего не знаю. Ничего.

— Где Маркиз?

— Что ты пристал: объясни да объясни! Я сама хочу, чтобы мне объяснили…— Она закрыла лицо ладонями и заплакала.

Скрипнули половицы, у двери сухо и надтреснуто про­звучал старческий кашель.

На пороге стояла старуха, сложив руки под грудью и беззвучно двигая провалившимся ртом. Она прошам­кала:

— Куда отлучишься, кликни. Я запру дверь…

— Хорошо, баба Настя, хорошо… Вы идите, приляг­те.— Лариса вытерла щеки и вздохнула.

— Пойми, дело нешуточное. Не старая тряпка — по­родистый жеребец,— снова заговорил я.

— Что ты от меня-то хочешь? — Она уже, кажется, взяла себя в руки.

— Я хочу тебе помочь;

— Ты и Нассонов сразу решили, что это Сергей. Я протестующе поднял руки.

— Стой… Нассонов прилетел как угорелый. «Едем»,— говорит. Ей-богу, я даже был неодетый. И зачем мы ез­дили в Крученый, не знаю. Не вижу логики.

— И все-таки перво-наперво — туда.

— А ты?

Лариса замолчала, прикусив губу.

— Давай не будем злиться друг на друга, а спокойно, по-человечески поговорим,— предложил я.

Она задумалась. Встряхнула головой.

— Ладно. Маркиз был привязан вон там.— Она под­нялась, подошла к окну. Я встал сзади нее.— Видишь, еще сено осталось?

— Выйдем во двор.

— Зачем?

— Вот тоже… Что я отсюда увижу?

Мы вышли во двор

Под старым, покосившимся навесом, в яслях из рас­трескавшихся досок лежало разворошенное сено. Я обо­шел ясли. Земля во многих местах хранила отпечатки ло­шадиных подков. Они подходили к тыну, беспорядочно запятнав сухую глину. Ограда была мне по грудь.

…Она закрыла лицо ладонями и заплакала.

— Он был крепко привязан?

— Нормально.

— Чем? Веревкой?

— Нет. На нем была обротка.

— Что это такое?

— Ну, уздечка, только без удил….

— Ясно.

Я вынул лупу. Это все-таки производит впечатление. Солидно. Тщательно оглядел следы возле ограды. Они ни о чем не говорили мне.

— А калитка?

— Ворота заперла. На щеколду.

Вся, ну буквально вся земля в следах копыт,

— Что он, мяч гонял по двору, что ли?

— Вечером я его пустила. Он ходил, все осматривал­ся, обнюхивал. Как собачонка. А привязала его на ночь.

Я упорно продолжал разглядывать землю в лупу, хо­тя чувствовал, что это занятие становится глупым.

Пес, видимо, сильно линял. Весь двор был усыпан клочками рыже-серой собачьей шерсти. Я глянул под кусты. Собака продолжала спать, выставив наружу хре­бет в свалявшейся грязной шерсти. Во мне шевельнулось брезгливое чувство.

— Когда пропал Маркиз?

— Не знаю. В начале четвертого будто кто-то под­толкнул меня. Я вскочила, глянула в окно. Еще было темно. Луна как раз освещала навес. И обмерла — нет Маркиза.

— А дальше?

— Ну, выскочила… Нет, и все.

— Подожди. Может быть, тебя разбудил скрип во­рот, чьи-то шаги?

— Нет, нет! Было совершенно тихо.

— А ворота?

— Заперты.

— И ты сразу пошла на хутор?

Она глянула мне в глаза почти с ненавистью. Но я решил не отступать. В конце концов сейчас я находил­ся при исполнении служебных обязанностей. И личные чувства надо было отмести.

— Почему ты пошла прежде всего в Крученый? Ты ведь пошла пешком. Среди ночи…

— Я не хочу ни перед кем отчитываться! Мне надо­ело, надоело! Все лезут, шушукаются…

Вот тебе и тихая Лариса! Передо мной стояла вся на­пружинившаяся рысь.

— Меня не интересуют никакие разговоры и сплет­ни,— сказал я как можно спокойнее и холодней.— Сей­час я говорю только о фактах. И если кто бросил какие-то подозрения на Сергея, то это прежде всего ты сама…

Она открыла рот, намереваясь, видимо, высказать мне в лицо гневные слова. Задохнулась. Несколько раз судорожно глотнула воздух и тихо произнесла:

— Я думала, вернее, предположила, что он подшутил надо мной…— Она умоляюще посмотрела на меня.— Ну бывает ведь такое? Могла я так подумать?

— Могла,— согласился я.— Он что, заходил ве­чером?

Она мотнула головой и резко ответила:

— Он сюда никогда не заходил. Бабка Настя строго-настрого приказала никого сюда не водить.

Я отвел глаза в сторону. И пошел к калитке. Внимательно осмотрел дорожку, ведущую к хате. Лариса по­корно следовала за мной.

— Бабка Настя говорила, что собака беспокоилась. Лариса махнула рукой:

— Дурной он, старый. На лягушек лает. Они ночью прыгают по двору. В погреб лезут.

— Сергей тебе что-нибудь говорил… ну, насчет Мар­киза?

Опять — сузившиеся глаза.

— Нет. Маркиз его не интересовал. Я потоптался на месте.

— Ладно. Пойду. Ты будешь дома?

— А что?

— Так, на всякий случай.

— Не бойся, не сбегу… Или тоже хочешь запереть меня в кабинете, как Митьку?

Ее слова обожгли меня. Но я промолчал.

Как бывает в жизни — дело прекращено, бумаги сло­жены в архив, а для людей оно еще не закрыто. Оно жи­вет в разговорах, в памяти, нет-нет да и выскакивает на­ружу, чтобы ужалить в больное место.

Она повернулась и пошла в хату. Я пошел к калитке, все еще рыская глазами по земле. Надеялся что-нибудь узреть. Осторожно, чтобы не скрипнула, поднял конец калитки. И, уже выйдя со двора, почувствовал, что мой мозг что-то зафиксировал.

Я вернулся во двор. Глянул под ноги.

Около дорожки, ведущей к крыльцу, валялся окурок самокрутки. Такие цигарки из местного самосада по сло­жившейся традиции курят многие станичники.

Я осторожно поднял окурок с земли, аккуратно поло­жил его в кулечек из чистой бумаги.

Уже у себя в кабинете, пряча эту улику в сейф, я по­думывал о том, что осмотр надо было производить с по­нятыми. Это было упущением. Серьезным упущением.

Что же дальше? Искать Чаву? А кто такой Вася, что был с ним? Сплошные загадки.

Первым делом я вскочил на мотоцикл и поехал в сто­рону райцентра. Следовало бы предположить, что рано утром два всадника, один на соловом жеребце (на Мар­кизе, скорее всего, был Вася), другой на пегой кобыле проследовали по дороге. Кто мог быть в это время на шоссе? Я огляделся.

Асфальтовая лента, исходившая на солнце масляным потом, уползала в безбрежную степь. Глупости! Кому придет в голову сидеть в воскресенье утром на дороге?

Я остановился. С какой стати конокрад поедет в рай­центр? В людное место. Тем более, Чава знал, что в Краснопартизанске Нассонов, Арефа… Допустим, Ва­силий поехал один. Скорее всего, это так. Потому что Сергей появился в Крученом после того, как Маркиз уже исчез. Но он предупредил Василия, чтоб не ехал в город. Они, значит, договорились встретиться позже, где-нибудь подальше от Бахмачеевской, райцентра и вообще от кол­хоза.

Я поехал в противоположную сторону. Промчался че­рез станицу и устремился дальше.

В лицо бил горячий ветер. Небо выжгли солнечные лучи. Только далеко, на северо-западе, как мираж, за­рождались едва приметные кипы облаков, словно присы­панные снизу остывшим серым пеплом.

Я проехал километров двадцать, прежде чем понял совершеннейшую глупость своего поведения.

Какой дурак погонит Маркиза по дороге, когда во­круг вольная степь? Шуруй себе напрямки в любую сто­рону через серебристые волны, уходящие к горизонту на юг, на север, на запад и на восток…

Да, соображал я туго. Видимо, от жары.

Воротившись в Бахмачеевскую, я заехал домой к парторгу. Это надо было сделать в первую очередь, узнать, что свело с Нассоновым трех приезжих, среди ко­торых находился и Вася.

Павел Кузьмич лежал на диване, в длинных, до ко­лен, трусах, майке-сетке с рукавами, и читал газету.

Он сел на диване, скрестив свои сухопарые, в толстых жилах вен ноги, выслушал внимательно и прежде всего сходил в погреб за арьяном[9], хотя его жена, дородная румяная женщина, как мне казалось, без дела торчала в другой комнате за телевизором.

Правильно говорила Клава Лохова, баловал свою супругу парторг.

— Ну, дела,— покачал головой Павел Кузьмич, ста­вя на стол две запотевшие макитры.— Вот так штука! Я всегда говорил Петровичу, что хитростью никогда не возьмешь… Боком выйдет. А он крутил с этими приезжими. Вот штука! А ты выпей арьяну. Парит сегодня. Грозе быть, это точно. Малаша,— крикнул он жене,— может, попьешь? 

Его жена что-то пробурчала. Отказалась.

Я припал к кувшину. Арьян был на удивление холод­ный, ядреный. Прошибал до дрожи.

— Хорош, а?

— Отличный!

— Они ему предлагали за Маркиза полуторагодова­лого бычка и кобылу.

— Как за Маркиза? — удивился я.— Нассонов на него ставку делает.

— Сперва председатель хотел отдать Маркиза в та­бун. Конь никому не поддавался — и все тут. Теперь у Петровича на всю жизнь памятка на плече. Здорово куснул. Если бы не Лариска, бегать бы сейчас Маркизу на вольных хлебах в степи.

— Подождите. Когда они сговаривались с Геннадием Петровичем: до того, как он решил выставить Маркиза на скачки, или после?

— То-то и оно, что все это в единое время решалось. Арефа стоял на том, что конь первостатейный. Тут Лари­са подвернулась. Эти трое в другой раз приезжают. Ну, Петрович стал крутить. Сказал мне: не Маркиза, так другого коня можно предложить. Короче, хитрил. А бы­чок у них породистый. Хороший бычок. Может быть, они и столковались бы. Не на Маркиза, предположим, на другого коня. Отмочили они, брат, такую штуку, что Нас­сонов их погнал. Привели бычка и кобылу. С виду — кобыла как кобыла. Резвая. Дюже резвая. На месте не стоит, танцует. Они-то, приезжие, думали — раз-два и обтяпали! Жаль, конечно, что Арефы в это время не было. Брата он уехал хоронить. Штука какая: брат у него младше,, а помер. Вот что творится. Младшие те­перь раньше уходят. Кабы знать, где упасть, так соломки бы припасть… Та-ак. Значит, Арефы не было, он-то всю эту лошадиную механику знает. Но Петрович, тут ему за­честь надо, смекнул, что дело неладное. Скачет кобыла, словно в цирке. Те трое, особенно этот Васька, торопят: на поезд, мол, надо успеть… Председатель говорит, подо­ждем. Проходит время. Кобыла все тише, тише. Уж еле ходит. Ну они сами усекли, что номер лопнул. На отступ­ную. Разводят руками: мол, сами не понимаем, отчего кобыла скисла. Может, травы объелась какой.— Павел Кузьмич медленно допил арьян, вытер белые усы пены и закончил: — Они, гляди, напоили лошадь водкой. При­думать же надо такую штуку! Хмель вышел — вот и скуксилась. О чем потом они говорили, не знаю. По­гнал их Нассонов. Ты же знаешь его: решил — точка. Ка­тись подобру-поздорову.

— Это он умеет,— подтвердил я.

— Крутой, ох крутой! Но приглянулся покупателям Маркиз. Со слезами уезжали. А что? Красивое существо Маркиз… Тот самый Василий больше всех горевал, что дело не выгорело. Вот штука какая. Отобедаешь с нами, Дмитрий Александрович? Я быстренько на стол соберу…

Я вежливо отказался.

Когда я выходил из дому, до меня донесся голос его жены:

— Паша, похлопотал бы ты насчет обеда. В животе сосет.

Я еще раз подивился, как это он дал сесть себе на шею этой пышущей здоровьем женщине. На работе Па­вел Кузьмич был строг и требователен. А тут смотри-ка…

В свою хату я забежал тогда, когда по небу прокати­ли гремящую бочку с камнями.

Громада тяжелых туч, отливающих вороньим кры­лом, напирала и напирала, пока не покрыла землю свин­цовыми сумерками.

Застыла степь, ожидая и томясь в предчувствии грозы.

Скорей, скорей бы хлынул сверкающий, бушующий поток, размыл, развеял гнетущую, невыносимую духоту.

Я распахнул окно. Там, в стороне хутора Крученого, небо было чистое, снопы солнечных лучей заливали степь. Грозовой фронт шел полосами. Лишь бы он не ми­новал станицу.

В соседнем дворе гремели ведрами, кастрюлями. Их спешно ставили под водостоки — запастись дождевой во­дой для мытья и стирки. В здешних колодцах и водопро­воде вода отдавала железом, была жесткой и неприят­ной на вкус.

И вот гроза грянула. После того как пробежали, про­шумели волны шквала, сорвав с деревьев слабые, мелкие плоды, словно произведя ревизию в будущем урожае, выбраковав все недостойное и ничтожное.

А потом косые струи хлестали по земле, по листьям, то затихая, то расходясь с новой силой. Я полной грудью вдыхал прохладную свежесть, смешанную с мельчайшей водяной пылью. Хотелось, как в детстве, выскочить во двор босиком и плясать, плясать, бегать по лужам и по­токам, давя тысячи пузырей, вспыхивающих на поверх­ности воды, покрывшей землю.

Гроза прошла быстро. Но так свирепо и отчаянно, словно хотела смыть станицу с лица земли.

А утром солнце осветило помятые, перепутанные, но чисто вымытые кроны деревьев. От земли пошел пар. Жара немного отступила.

По шоссе грузовики везли помидоры, огурцы, арбузы, дыни. Одна из машин остановилась совсем рядом с сель­советом. Шофер побежал в магазин, видимо, за куревом. И в мое открытое окно потянуло тонким, душным арома­том дынь. Первые дыни — колхозницы. Небольшие, круг­лые, со светло-желтой потрескавшейся кожицей…

С утра ко мне на минуту забежал Нассонов. Колю­чий, злой и мрачный. Он произнес, словно приказал:

— Найди мне Маркиза, живого или мертвого!

Я ничего не сказал ему. Если жеребца украли — одно дело, а если просто сбежал куда-нибудь, то пусть Нассо­нов и ищет сам. Никакого заявления я не получал и основания для возбуждения дела не имел.

А командовать мною я не позволю. Какое мне дело, что у председателя скверное настроение?

Я уже знал, что наши с треском провалились на вче­рашних скачках. Над председателем смеялись, потому что вышло так, будто он натрепался понапрасну.

С кем мне было тяжело встречаться, так это с Арефой. Но я был от этого избавлен. Денисов-старший по­ехал куда-то повидаться со своими соплеменниками, раз­ведать о сыне. «По своим каналам», как сказал Нас­сонов.