"Грешники и святые" - читать интересную книгу автора (Остен Эмилия)

Глава 5 Panem et circenses[8]

Все это происходит каждый вечер в сотне домов Парижа. Душный зал, огоньки свечей вздрагивают в такт ударам смычков о струны скрипок. Шум трет уши, словно мягкой тряпкой, голоса и музыка сливаются в непрерывный поток и обтекают тебя, если ты умеешь от них защититься. Просачиваются в щели вездесущие сквозняки, холодок летит от взмахов вееров, а лиц не видно — лишь фрагменты. Я иду и ловлю куски улыбок, огрызки взглядов, чей-то нервный тик на щеке, чьи-то завитые волосы, терновый запах, вышитые на рукаве гроздья винограда. Это зал в моем доме, но почему-то я чувствую себя здесь чужой. Запахи и звуки обнимают меня, и я мысленно говорю им: нет. Нет, отступитесь. Мое платье цвета лаванды — это броня, мои глаза не видят лишнего, и я все время на страже себя самой. Мне нужно сохранить себя для главного.

Едва увидев меня, мачеха суматошно замахала рукой. Отец на другом краю зала развлекал гостей, громко рассказывая военные байки, и мне оставалось порхнуть под крылышко его жены, которая уж точно знала, как должны вести себя на балах девушки. Она ведь вела себя, как полагается, — и теперь она графиня де Солари. Все прилично.

— Мари-Маргарита, познакомься с графом и графиней де Ренье.

— Я рада знакомству.

— Вы прелестно выглядите, милочка. Просто прелестно!

— Ах, как, должно быть, счастлив виконт де Мальмер! Такая очаровательная невеста!

— Что за пышная свадьба нас ждет! Не правда ли?

Их воробьиное чириканье осыпалось вокруг меня с тихим шорохом, а я стояла и приветливо улыбалась. Моя улыбка — словно опущенное забрало, я не слушала и не буду слушать пустых людей. Мачеха запоминает все, что они говорят, я не запоминаю даже то, что они делают.

— Где же сам счастливый жених?

— Виконт де Мальмер приедет немного позже. Он прислал записку с извинениями, важные дела задерживают его при дворе. — И мне, злым шепотом: — Не молчи, Мари-Маргарита!

— Прекрасный вечер, — сказала я, чтобы мачеха отстала.

Она наградила меня ненавидящим взглядом и отвернулась.

Все это было мне знакомо до тошноты. Сейчас гости наговорятся, обменяются свежими сплетнями и решат, что неплохо бы потанцевать. Пока одни станут скользить по паркету, другие будут пить. Через два часа здесь не останется ни трезвых, ни чистых: все пропахнут вином и потом, начнут хихикать и говорить глупости. Кавалеры распустят руки, дамы станут хлопать по развязным ладоням веерами и делать вид, что ни на что не согласны. Музыканты закатают рукава и начнут фальшивить. Закуски поблекнут, зато взгляды заблестят.

Я с удовольствием провела бы эти несколько часов в своей комнате или в библиотеке; самый неприятный запах, что мне там грозит, — запах отсыревших обложек и пыли.

Ничего, сказала я себе. Еще немного потерпеть. Еще немного.

— Мадемуазель де Солари! Позвольте пригласить вас на танец!

Кажется, я знала этого человека. Густые усы, неровная кожа, мешки под глазами. Никак не могла вспомнить, как его зовут, а впрочем, разве это важно?

— Конечно.

Я пошла следом за ним, даже не понимая, что играют, и стараясь лишь, чтобы на моем лице не читалась откровенная скука.

Что я за человек такой? Почему мне не нравится это общество, которое у многих вызывает восторг, отчего я не трепещу при первых тактах музыки, не принимаю танец как откровение или хотя бы как веселье? Или все дело в мутной игле, засевшей в сердце, в неотвязных мыслях, в грядущих переменах, за которые ответственна я и только я? Иногда — вспышками — мне хотелось бы стать менее целеустремленной, выбросить все мысли из головы, отдать их шаловливому ветру и позволить ему взъерошить мои юбки. Кокетничать с мужчинами, хохотать, показывая зубы, томиться над записками, целовать краешек надушенной бумаги. Позволить этому легкомысленному миру, где никто ни за что не отвечает, взять меня в плен. Только я знаю, что обману себя ненадолго, а расплата за обман последует незамедлительно.

Кавалер оказался неплох, а меня учили хорошо, учили, как я рассказывала отцу де Шато, навсегда, до смерти; значит, я должна танцевать, и иногда улыбаться, и временами — говорить. Я все это проделывала, стараясь не вдыхать запах жареного мяса, который шел от моего случайного ухажера: прежде чем отправляться кружить девушек в танце, он основательно подзаправился. Разило от него знатно, хотя мы редко касались друг друга. И правильно, и ничего в этом предосудительного нет, настоящий мужчина, не поужинав, на паркет не выйдет. Я невольно улыбнулась, а кавалер принял на свой счет и приосанился. Да пусть его.

Танец закончился, мужчина повел меня обратно; рядом с мачехой, пристально смотревшей на меня, за время моего отсутствия вырос черный столб. Отец Реми. И я пошла быстрее.

Священник вернулся за общий стол только сегодня утром. Я больше не ходила к нему, отвары посылала с мадам Ботэн, и экономка, поджав губы, передавала мне освященные благодарности. Никакой пользы не было в этих «спасибо», никакого скрытого послания, и к себе отец Реми меня не звал, а я почти не ждала, что позовет. Кажется, он услышал от меня то, что хотел, и понял: учить меня чему-то бесполезно, пока сама не пожелаю. Смирения я не пожелаю никогда. Как неглупый человек, он предпочел не тратить на меня время.

Я шла к нему и пыталась понять, права ли была, углядев тогда в его лице, тонущем в сумраке маленькой кельи, отблеск внутренней красоты, вдруг мне почудилось, и эта иллюзия — одна из тех, с которыми быстро расстаешься? За завтраком мы не смотрели друг на друга, сейчас же ничего дурного нет в том, чтобы заглянуть в глаза святому отцу. Хорошему священнику случайные взгляды говорят больше, чем слова, и способствуют выпасу овечек Господних.

— Отец Реми, — сказала я, с удовольствием высвобождая ладонь из скользких пальцев кавалера, тут же канувшего в толпу, — вы почтили своим присутствием бал?

— Это бал столь любезен, что не портится от моего присутствия, — сказал он, растягивая губы в улыбке, столь же искусственной, как моя. — Вы прелестно выглядите, дочь моя Мари-Маргарита.

— Чудесный вечер, не правда ли? — пропела мачеха.

Интересно, сколько раз она уже это произнесла?

— Совершенно очаровательный, — серьезно согласился отец Реми. — Такое изысканное общество.

— Вам, наверное, не хватало этого в горах, — сказала я, упираясь взглядом в янтарные четки в его руках.

Да что же он их с собой таскает все время? Что-то не так в этих четках, такому священнику нужно бы перебирать деревянные шарики, но никак не загадочный янтарь.

— И не говорите, дочь моя, и не говорите. Общество овец не всегда приносит удовлетворение.

— Конечно, вряд ли овцы умеют столь изящно танцевать и говорить, комплименты.

— Ни в коем случае. Кстати, это напомнило мне…

Мачеха дернула меня за рукав.

— Виконт прибыл. Постарайся вести себя прилично.

— Вы говорите так, как будто я только и делаю, что обнажаюсь перед достопочтенной публикой, — не выдержала я.

Мачеха залилась краской.

— Мари!!!

— Я буду хорошей девочкой, — буркнула я, — обещаю.

И надела улыбку, предназначенную исключительно для виконта. Отец Реми рядом со мной шевельнулся, отступая назад, словно не желал мешать.

Мой жених, виконт Бенуа де Мальмер, еще не стар, но. уже в летах: совсем недавно ему исполнилось сорок семь. Весьма почтенный возраст, хотя и недостаточно большой, чтобы можно было позабыть о женщинах и посвятить себя всецело несварению желудка. Когда-то он был женат, но недолго: супруга его скончалась от лихорадки, и с тех пор виконт не стремился связывать себя новыми узами, пока ему не встретилась я. Конечно, блистать на балах, будучи вдовцом, куда предпочтительней, особенно если внешность благообразная. К тому же виконт не пренебрегает физическими упражнениями, ловко управляется со шпагой и ездит верхом, потому лишен чрезмерного жира на боках и животе. В уголках карих глаз прячется лукавая тайна; каштановые волосы от природы вьются; в чертах лица — никакой порочности, никакого вызова миру, только умиротворение. Вот кому бы идеально подошла сутана, вот кто бы мог стать добрым пастырем. Весь его вид свидетельствует о любви к ближнему и чрезвычайном довольстве жизнью. Ах, какая завидная партия, говорят мне. Я не спорю: очень повезло.

И потому я склонила голову и постаралась зарумяниться; жаль, не оставалось времени ущипнуть себя за щеки. Стукнули каблуки, виконт остановился рядом.

— Как я счастлив вновь посетить ваш гостеприимный дом, чудесная госпожа де Солари! — он поцеловал руку мачехе, потом повернулся ко мне: — И как же я рад снова лицезреть вас, мадемуазель де Солари!

— Большая честь для нас, виконт, — сказала мачеха.

— Я так ждала этой встречи, — сказала я.

А отец Реми ничего не сказал.

— Как прошла ваша поездка? — поинтересовалась мачеха.

— Успешно, весьма успешно. — Тут я посмотрела на виконта (уже можно было) и поймала предназначавшийся мне взгляд. — Хотя я все время скучал по моей прелестной невесте. Признайтесь, мадемуазель, и вы ведь скучали по мне?

— Конечно. Я даже плохо спала по ночам.

— Это правда, Мари неважно спит, — пожаловалась мачеха. — Она непрестанно молилась за вас.

— Верно, — сказал за моею спиной отец Реми, — она только и делала, что молила Господа о вашем скором и благополучном возвращении.

Потом, вспоминая произошедшее, перекатывая в памяти мгновения, словно сахарные шарики в ладони, я пойму: именно тогда я начала ему верить. Начала верить, потому что он солгал, хладнокровно и спокойно, стоя за моей спиной. Только он и я знали в тот миг, что он записывает меня в сообщники, только ему и мне была известна истина: ни черта я не молилась. Во всяком случае, отец Реми этого точно не видел, не слышал и знать не мог.

Он оказался таким прекрасным лжецом, святой отец Реми. Тогда я подумала, что он искусен во лжи, как обычно бывают священники, старающиеся себе во благо, и не догадывалась, что я его недооцениваю.

— И денно, и нощно, — добавил он — тут я перевела взгляд с лица виконта на его лицо — и блаженно улыбнулся. — Господь же всегда слышит тех, кто усиленно к нему взывает.

— А вы?.. — мой жених вопросительно прищурился.

Мачеха бросилась спасать положение.

— Позвольте представить вам святого отца Реми де Шато. С недавнего времени он живет при нашем доме, взамен отца Августина, и исполняет обязанности моего духовника. А также священника при нашей семье.

— Большая честь, — виконт кивнул, — большая. Что же, вы столичный житель, отец де Шато?

— Нет, — сказал отец Реми, — нет, конечно же. А вы, виконт де Мальмер?

— Наполовину. У меня замок в Пикардии, неподалеку от Амьена, и обширные владения в Бургундии, — все это он произнес непринужденно, как будто богатство казалось ему маловажной вещью. Великодушие и только великодушие. — Ну, и еще кое-какие земли в Эльзасе. Правда, там по ним постоянно топчутся чьи-нибудь войска.

— Тогда забот у вас много.

— Наверняка не больше, чем у вас, отец де Шато. Я забочусь о землях, а вы — о душах человеческих.

— Все в руках Господних: и земли, и люди, и всякие букашки, включая гусениц и пауков, — педантично отметил отец Реми. — Даже ядовитых тварей любит Господь. У вас там в Бургундии не встречаются ядовитые твари?

— Не видал ни одной. Может, и есть гадюки, да только в моем доме они не ползают.

Отец Реми кивнул и почему-то промолчал, хотя я ожидала, что обмен фразами продолжится, и только тут обнаружила, что все это время словно смотрела на поединок. Мачеха же и вовсе не пыталась скрыть удивление.

— Вы, наверное, проголодались, виконт! — воскликнула она. — Позвольте проводить вас к столу.

— Вы так гостеприимны, госпожа де Солари!

— Ах, ну что вы! — кокетничала мачеха, пряча зубы. — Обещаю, через несколько минут вам подадут любимый паштет!

— Такое внимание к моим вкусам!

Нежная невеста, то бишь я, благоразумно молчала. Отец Реми после речи о любви к различным тварям с любопытством разглядывал виконта, его коричневый с золотом камзол, украшенную драгоценными камнями перевязь. Наверное, прикидывал, сколько этот человек мог бы пожертвовать его маленькому сельскому приходу — если бы удосужился развязать тесемки кошелька.

— Пока почетный гость вкушает земную пищу, — сказал отец Теми, — я припомню мадемуазель де Солари одно опрометчиво данное мне обещание и приглашу на танец. Если, разумеется, вы не возражаете, виконт.

— О, ну что вы, — Мальмеру исполнилось слишком много лет, чтобы возражать. — Танцуйте, конечно же. Я могу быть спокоен за свою невесту, пока она пребывает в обществе священника.

— А вы танцуете, отец Реми?

Мачеха розовела гораздо лучше, чем я. Да ведь духовник ей нравится, ахнула я про себя. Вот чертовка. Рассказать, что ли, отцу?

— Совсем немного. Достаточно, чтобы не опозориться.

— Ну, идите, идите, — она легонько подтолкнула меня в спину, я брезгливо дернулась, словно к коже приложили лягушку.

Отец Реми подал мне руку. Пришлось его коснуться — сутана оказалась шелковой, а я и не заметила поначалу, — и идти рядом.

— Хочу заказать у музыкантов танец. Прогуляйтесь со мной.

— А я вот вам не доверяю, — прошептала я. — Зачем вы сказали, что я за него молилась?

— Вы же наверняка упоминали жениха в молитвах, так или иначе. Разве это неправда? Впрочем, мелочи, не будем о них. Я вам тоже не очень-то верил, когда вы варили мне спорынью, и все ждал — отравите или нет. Почему не отравили?

— Это выглядело бы подозрительно.

— А. Ну конечно.

— Зачем вы так с ним говорили?

— Дочь моя Мари-Маргарита, я полагал, вы умнее. Виконт богат и влиятелен. Служить у него — большая честь, но вряд ли ему нужны слуги-идиоты, слабо лепечущие восхваления. Конечно же, я рассчитываю, что вы порекомендуете меня семье де Мальмер, и однажды я переселюсь в ваш новый дом, где стану пристально следить, когда вы молитесь, как и о чем.

Мне казалось, что мое лицо каменеет от пристального взгляда искоса, на профиль отца Реми.

— Вы же не всерьез.

— Всерьез. Зачем святые отцы вроде меня стремятся в Париж? В Провансе у меня не было ни гроша за душой. Все мое имущество — имущество церкви. Я верю, что Господь вознаградит меня за труды, и достаточно дальновиден, чтобы понять Его подсказки. Но вот мы и пришли. Подождите меня вот здесь.

Он оставил меня на краю пустого паркетного поля — музыканты устроили перерыв, и публика толпилась у столов с закусками — и отошел, а я теребила развязавшуюся ленту на рукаве, пытаясь в ее атласной простоте отыскать ответы. Так вот зачем он приехал. Ну конечно, я это предполагала. Только не думала, что отец Реми, с его речами о пламени камня и свободе, хочет только положения в обществе и денег.

Он о чем-то говорил с музыкантами; те кивали, один из них, остроносый, похожий на журавля, громко хохотнул. Я смотрела отцу Реми в спину, в его прямую непреклонную спину, и липкое чувство — чутье на неприятности — вползало в душу, словно гадюка.

Никогда оно еще меня не обманывало. Он договорился, развернулся и подошел ко мне, повел на середину зала, едва касаясь сухими прохладными пальцами моей руки. Гости начали оборачиваться с любопытством, однако никто не стал присоединяться к нам: когда танцует дочь хозяйки дома, да еще и со священником, лучше посмотреть со стороны. От человека к человеку метнулся шепоток, я могла представить, что они спрашивают сейчас: а этот — кто? Ах, духовник семьи де Солари. Бедный священник из Прованса. Благородного происхождения, конечно? Понятно, понятно.

— Становитесь.

— Отец Реми, — сказала я, отпуская его пальцы, — вы так и не объяснили мне, что мы танцуем.

Он стоял в шаге от меня — тот самый человек, что два дня назад лежал в постели и еле шевелил потрескавшимися губами в черных полосках запекшейся крови. Тот самый, что вошел в наш дом и не говорил почти ничего, кроме молитв. Тот самый сельский кюре, полный цитат из Библии, рассказов о святых, умеющий драться в темноте.

В первый раз он мне по-настоящему улыбнулся.

Так себя чувствуют, наверное, отшельники, если им вдруг в образе случайного путника является посланник Господень: лохмотья превращаются в доспехи, посох в руке струится сталью меча, травинка на рукаве падает ворохом лилий. И лицо, ничем не примечательное лицо усталого пилигрима, чьи ноги в кожаных сандалиях стерты до костей, плавится воском; черты текут, и вместо нарисованной для невинного обмана маски возникает наполненный жизнью лик.

Отец Реми, обманщик, сказал мне, сияя живым, непритворным взглядом:

— Вольта.

И пошел на свое место в трех шагах от меня. Если бы у меня в этот миг был нож, я убила бы отца Реми.

Он обещал не танцевать фарандолу, о вольте же речи не шло. Я не знала, сделал ли отец Реми этот шаг специально или по недомыслию. Однако его величество некоторое время назад запретил танцевать вольту в приличных домах. Благонравие, все такое, влияние великого кардинала, у которого везде глаза и уши… Меня это не слишком волновало, ведь я вообще равнодушна к танцам. Я скользнула взглядом по толпе — лица любопытствующие, пока еще просто любопытствующие, сейчас они поймут, и улыбки обернутся призрачными оскалами, шепоток полетит вновь, и скандала не избежать.

Ах, сельский священник, не знавший в своей глуши о запрете на некоторые развязные и безбожно искренние танцы, что же ты делаешь!

Поздно.

Остроносый музыкант поднимает скрипку, подносит ее к плечу и едва ли не целует; смычок пускается в пляс. Первые такты, и нам нужно сходиться, и я иду, подпрыгивая. Мир сузился до пространства между мной и отцом Реми, который движется мне навстречу. Сутана плещет, словно смола в ведре, и мне кажется, что отец Реми сейчас взлетит и его заберут живым на небеса, где после отчитают за неслыханную дерзость.

Но нет. Его рука встречается с моей, я хватаю его взгляд, как яблоко из корзины, и впиваюсь в этот короткий взблеск под ресницами, и иду рядом; ноги сами на половинку мгновения возносят меня над полом, мы расходимся, я поворачиваюсь спиной к черной фигуре, лицом к гостям. Но я не вижу выражения их глаз, все перестало иметь значение. Есть только музыка, которую я знаю, потому что под нее мама танцевала и научила меня — как; есть комок в горле, который отчего-то трудно проглотить; есть память: вот мама стоит рядом со мной, я держусь пальчиками за бант на ее большой юбке, и она смеется, разводя в улыбке пухлые темные губы. Она подхватывает меня и кружит, кружит по залу, полному лежащих на полу солнечных фигур.

— Танцуй, Мари, девочка моя! Танцуй! Я все помню, мама.

И когда отец Реми подхватывает меня, я без колебаний кладу руку ему на плечо. Под шелком сутаны обжигает жаром человеческое тело, мужское тело. Волосы его совсем близко, так близко, что гладкий блеск хочется слизнуть. Рука отца Реми плотно лежит на моей талии, он улыбается, и в следующее мгновение я возношусь — и вновь возвращаюсь на землю. «Я снова устрою тебя, и ты будешь устроена, дева Израилева, снова будешь украшаться тимпанами твоими и выходить в хороводе веселящихся» [9]. Языческие легенды говорят, что боги танцевали, создавая мир. Я лечу, и вместе со мной летят все они, отплясывающие танец сотворения и смерти вселенной; шаг вперед — мир растет, шаг назад — небеса трещат. Лучезарному Господу благочестивых католиков нынче нет дела до белозубых усмешек ложных богов, танцевавших, как мы. Отец Реми дышит, словно океан.

Мне кажется, я умру, если вновь не почувствую его тяжелое, греховное прикосновение, мы разлетаемся в стороны, кружась, моя юбка летит колоколом в капелле, его сутана — кладбищенским звоном. Черный ворон и райская птица, лаванда растет на темной, сладко пахнущей земле. Все запахи для меня сейчас смешались, центр вселенной сместился на талию — туда, где снова лежит рука отца Реми, где течет его живое тепло.

Мы кружимся, глядя друг другу в глаза. Я впервые смотрю на него столь близко и столь глубоко, пытаясь за пару мгновений понять — что он, кто он? Зачем он сейчас играет? Или вот это сияние глаз цвета мартовского неба, пробуждающегося ото сна, — все это невинно и честно, отдано Богу, а людям не достанется ни капли? Либо он наивен, либо хитроумен, только мысли мои смешались, выросли крылья, мы расходимся снова, вновь сходимся, рука моя, так быстро привыкнув, лежит у отца Реми на плече, и кончики пальцев нечаянно трогают кожу у него за ухом. Янтарным сполохом мечутся четки, дыхание сбивается, щиплет в уголках глаз. Я вижу его шею, мочки ушей, темную тень под нижней губой, навсегда запоминаю, как изогнуты брови. Музыка существует во мне и в нем, и только.

Потом она заканчивается.

Я отошла от отца Реми, устояла на ногах, поклонилась партнеру. В зале было тихо, только и слышалось, что осторожное «шу-шу-шу». Остроносый, то ли догадливый, то ли предупрежденный отцом Реми, немедля завел новую музыку, остальные музыканты подхватили; наш добрый священник предложил мне руку и повел туда, где грибом на солнечном пригорке торчала опешившая мачеха.

Отец тоже был тут и смотрел на нас с отцом Реми, хмурясь; виконт де Мальмер стоял, скрестив руки на груди. На жениха я смотреть не решалась. Отец Реми подвел меня к родственникам, настоящим и будущим, и отпустил мою руку, обрывая связь.

Очень жаль. Пока я чувствовала его прикосновение, мы были сообщниками. А теперь?

— Отец де Шато, — осторожно сказал граф де Солари, словно не был уверен в том, что ему сегодня удастся обойтись без смертоубийства на балу, — что это вы такое только что танцевали с моей дочерью?

Я посмотрела на священника — это оказалось легче всего. Отец Реми улыбался, не так, словно клинок бросал, как мне посреди зала, а безмятежной улыбкой благочестивого служителя Господнего.

— Легкий танец, вольту. Разве его не танцуют нынче? Музыканты его знали. Мадемуазель де Солари показалась мне немного печальной, и я решил ее развлечь.

— Вы… — отец прочистил горло.

Я знала, как тяжело ему сдерживаться, и, чтобы предотвратить бурю, взяла его под руку.

— Папа, отец Реми наверняка не хотел оскорбить меня.

— Оскорбить? — священник нахмурился. — Разумеется, нет.

— Вы не знали разве, что вольту теперь не танцуют? Это запрещено, — мой жених решил разом все прояснить.

— Как странно. У нас танцуют.

— У вас в деревне — возможно. Но здесь Париж. И заставлять соблюдающую приличия даму пройти через танец, запрещенный самим королем, — это оскорбительно.

— Все верно, если я обидел даму, — согласился отец Реми, — пусть она решает. — И он повернулся ко мне со своей иезуитской усмешкой. — Дочь моя Мари-Маргарита, вы оскорблены?

Я вздернула подбородок и ответила:

— Нет.

Неделей раньше я бы сказала «да» — не сомневаясь, не колеблясь, использовала бы шанс навсегда удалить незнакомого человека из дома. Отец Реми был неизвестен мне и непредсказуем, не нужен сейчас, пока я оставалась незамужней. Потом мачеха могла хоть под завязку набить дом голубоглазыми духовниками, словно мешок зерном; несколько дней назад я, попав в подобную ситуацию, с милой улыбкой растоптала бы ростки карьеры отца де Шато в светском обществе Парижа.

Сегодня он взял меня в сообщники, и я пока не понимала — зачем.

Мачеха замерла, глупо округлив рот, отцовское лицо казалось мне размытым пятном, а виконт де Мальмер яростно потер щеку указательным пальцем. Я и раньше замечала за ним эту привычку — как будто его кто-то укусил чуть выше аккуратной бороды, и теперь укус чешется.

Лик отца Реми сиял непорочностью архангела с византийской иконы.

— Я думаю, что отец Реми непременно покается теперь и попросит у Господа прощения за свою ошибку, — добавила я, так как все молчали.

Веселое пиликанье скрипок придавало немой сцене налет абсурда.

— И я исповедуюсь и покаюсь. Правильно, отец Реми?

— Правильно, дочь моя Мари-Маргарита. Жду вас завтра в полдень в капелле.

— Я не опоздаю.

Взгляд мачехи скользнул мне за спину, и я обернулась. Средь расступающихся гостей торжественно шествовал Дидье, на вытянутых руках он нес поднос, накрытый серебряной крышкой, и смотрел так гордо, будто выносил его величеству корону на сочной бархатной подушке. Остановившись от нас в двух шагах, Дидье поклонился, не нарушив спокойствия подноса, и громко доложил:

— Гусиный паштет для его светлости виконта де Мальмера!

Праздничное явление паштета не прошло незамеченным — некоторые гости подошли поближе под предлогом, что желают посмотреть на изысканное блюдо, которого после трапезы виконта еще на всех хватит, не оскорбят же хозяева дома невниманием! Я подозреваю, что на самом деле им всем хотелось послушать, о чем мы тут в узком кругу секретничаем после вольты.

Мой жених повел себя разумно: он перестал мучить щеку, улыбнулся и прошагал к столу:

— Так любезно с вашей стороны! Я проголодался.

Инцидент был временно исчерпан.

Я выпустила руку отца и подошла поближе к виконту. Отец Реми стоял за моей спиной, и я ощущала его присутствие, как чувствуют тепло, идущее от очага. Виконт расположился в кресле, словно король, а мы стояли вокруг, подобно смиренным подданным. И верно, он — самый важный гость на нашем скромном балу, самый влиятельный, он берет замуж девицу в летах, длиннолицую и не имеющую понятия о смирении, — как же не смотреть в почтении и тишине, как этот святой человек вкушает гусиный паштет?!

Виконт де Мальмер вытер руки поданной ему салфеткой, обшитой по краю золотистым кружевом, подарил окружающим улыбку блаженствующего гурмана и снял крышку с подноса.

На горке гусиного паштета, средь украшающих блюдо виноградных листьев и душистого укропа, непринужденно сидел здоровенный скорпион.

Дамы завизжали и бросились прочь, какая-то нежная особа грохнулась в обморок, и остолбеневший кавалер едва успел ее подхватить. Мужчины стояли, застыв, я затолкала в горло невольный вскрик, а виконт замер, неотрывно глядя на черную тварь.

Вырванный из темного благоухающего мирка, ослепленный сиянием свечей, скорпион загнул хвост и, не пожелав оставаться в паштете, молниеносно метнулся к краю подноса. Он едва не увяз в укропе, но быстро справился. Преодолев заросли, скорпион резво побежал по скатерти, практически упал со стола и заскользил по полу, вызвав волну паники. Я не успела ни испугаться толком, ни отступить: отец Реми вынырнул из-за моей спины, словно заправский охотник, оказавшийся наконец рядом с дичью, и, широко шагнув, наступил на бегущую тварь. Хрустнуло и брызнуло, меня затошнило. Отец Реми нагнулся, поднял с пола останки скорпиона и внимательно их осмотрел. Затем обратил взгляд своих прозрачных глаз на моего отца:

— Позвольте сказать, граф де Солари. Господь явил свое неодобрение. Наверное, нужно завершать бал.