"Рэмбо под Южным Крестом" - читать интересную книгу автора (Граф Конрад)

Глава 11

Мьонге был потрясен. Так потрясен, что на это даже обратил внимание его господин — Шаве.

— Что с тобой, Мьонге? — спросил он, когда увидел, что его зомби не смеет смотреть ему в глаза. — Что-нибудь случилось?

И тогда Мьонге поднял голову, но взгляд его был отсутствующим и странным, словно бы он смотрел не на своего господина, а внутрь себя.

— Я бы хотел, чтобы Ньямбе не сотворил меня, — сказал он отрешенно.

— Но Великий Ньямбе не спас тебя от смерти, и вторую жизнь дал тебе я, — пытался уловить ускользающий взгляд панамоля Шаве. — Мьонге, разве ты забыл об этом?

— Нет, сэр, не забыл. Я все время помнил об этом, но теперь пришли и за ней.

— За кем, Мьонге? — не понял Шаве. — За твоей второй жизнью? — Да, сэр.

Шаве рассмеялся, но сразу же сообразив, что это не к месту, оборвал смех.

— Но ведь ты знаешь, что, кроме меня, над второй твоей жизнью не властны ни Ньямбе, ни мокиссо, ни люди, ни звери. А мне она пока не нужна. Так кто же хочет отнять ее у тебя?

Мьонге промолчал, а промолчав, понял, что он не хочет умирать. Если он назовет сейчас того, кто могущественнее его господина, тот мгновенно поразит Мьонге безумием и изменит его тело.

— Почему ты молчишь, Мьонге? — Шаве начал терять терпение. — Посмотри мне в глаза и скажи, что хочешь сказать.

Мьонге посмотрел господину в глаза, но Шаве не увидел в них ни страха, ни преданности в них была лишь обреченность. И бельгиец почти физически почувствовал, как его власть дрогнула перед слепой и могущественной силой, имя которой Судьба, — ведь только она отнимает у человека надежду и веру, обольщая его покоем обреченности.

— Я видел глаза нгандо-покровителя, — сказал наконец Мьонге. — Он пришел за мной.

— И где же ты их видел? — спросил Шаве.

Сейчас Мьонге солжет своему господину и сразу же ослепнет. Так говорил сам господин. Мьонге не хотел уходить в мир вечного мрака, и поэтому никогда не лгал господину. Но вот сейчас он впервые скажет ему неправду, и наступит тьма. Но она уже не страшила его, потому что он видел глаза нгандо-покровителя, который пришел за его второй жизнью.

— Я видел их во сне, — спокойно солгал Мьонге.

Но после этих слов тьма не наступила. Он по-прежнему видел свет и в этом свете — лицо господина и его напряженно-внимательный взгляд. Мьонге улыбнулся: неужели его господин потерял свою колдовскую силу?

Шаве не понял улыбки панамоля, но она ему не понравилась. Если он солгал и не ослеп после этого, вера в его могущество развеется как дым. Если же он сказал правду и позволил себе улыбнуться при этом, то, значит, потерял уже страх перед ним, его господином, и отдал себя во власть другому покровителю.

Шаве не хотелось верить, что Мьонге осмелился его обмануть. Значит, он сказал правду, а улыбнулся просто своим воспоминаниям о странном сне, который, однако, произвел на него сильное впечатление.

— Никогда не верь снам, Мьонге, — сказал Шаве, пытаясь придать своим словам значительность. — Сны — это дети ложного мира: в них больше каприза, чем смысла. Ты меня понял, Мьонге?

— Да, сэр, — заученно ответил Мьонге бесцветным тоном.

— Вот и хорошо, — без всякого выражения сказал Шаве и, не зная, что еще добавить, устало махнул рукой. — Иди, Мьонге.

Он вдруг почувствовал в себе страшную опустошенность, будто бы тугой мяч проткнул иглой, и он стал терять свою упругость и форму. Шаве видел, что он впервые ни в чем не убедил Мьонге, а тот даже и не пытался скрыть своего полного безразличия к его словам. Все это настолько огорчило и смутило Шаве, что нарушило его душевное равновесие, и наступила полная апатия. В таком состоянии не было желания ни думать, ни действовать, хотелось лишь одного — забыться.

— Жанна! — крикнул он. — Где ты, черт тебя побери!

Мьонге услышал этот голос, приводивший его когда-то в трепет, у бамбуковых зарослей, и он не произвел на него никакого впечатления. И Мьонге не удивился этому: сегодня он увидел, что господин потерял колдовскую силу, и уже не боялся его. Сейчас Шаве будет пить со своей женой джин, пока не рухнет на пол и не превратится в беспомощное и безвольное существо, которое ничем не станет отличаться от его соплеменников, пьющих сортовую водку.

Мьонге, помогая недавно Жанне раздеть господина и перенести на постель, к ужасу своему не увидел на его теле ни одного рубца, который свидетельствовал бы о принадлежности человека к роду живущих. Его тело, жирное и бледное, было гладким и скользким — к нему не прикасался ни коготь зверя, ни нож жреца-ганги. Такое тело могло принадлежать только духу или оборотню. И тогда Мьонге подумал о своих племенных знаках. Если у него после смерти изменилось тело, значит, должны были исчезнуть и племенные насечки? Но они остались! Стало быть, он не умирал, и Шаве обманул его так же, как обманул вместе с гангой крокодила-покровителя?

…Это случилось совсем недавно — в первую четверть луны. Господин послал его в крааль панамолей, чтобы он взял у ганги то, что он передаст ему. Мьонге пришел в крааль, когда там появился белый человек из алмазного синдиката. Он вынул из черной коробочки великолепный алмаз, попросил жреца освятить его и принести в жертву нгандо-покровителю. Мьонге видел этот алмаз, как видели и все панамоли, которые принесли ганге для освящения свои талисманы. И все были в восторге от красоты камня и от щедрости белого человека.

Ганга положил это бесценное сокровище среди кусочков дерева, речных камешков, зубов крокодилов и леопардов, стеклышек всего того, что принесли для освящения бедные панамоли, и ударил себя по коленям толстым ремнем из кожи бегемота. Ганга сидел на старой циновке, сплетенной из камыша, и лицо его выражало лишь то, что было изображено на нем красной и синей краской. Продолжая полосовать свои ноги, ганга то шепотом, то криками, то призывными воплями стал умолять мокиссо явиться ему и удостоить талисманы своим освещением. Но посредники между богом и людьми все не являлись, и ганга стал бить себя в грудь, потрясать сухими кокосовыми орехами, наполненными высушенным горохом, и выкрикивать слова, которые могли быть понятны лишь мокиссо:

— Кунг-кундунг-кикундунг! Кунг-кундунг-кикундунг!

И панамоли, желая помочь своему ганге привлечь внимание мокиссо, ударили в барабан и подхватили его призыв, раскачиваясь в такт ударам:

— Кикундунг!.. Кикундунг!..

Били барабаны, выскребал слух шелест кокоса, и качались черные, блестящие от пота тела, окружившие гангу плотным кольцом. Нарастал ритм ударов, голоса переплелись и спутались, и тогда рассек их вдруг резкий нечеловеческий вопль ганги. Невидимые силы стали ломать его, выворачивая суставы рук и ног. Пана-моли бросились к нему и прижали к земле. Наступила тишина. Ганга долго лежал без движения, потом глубоко вздохнул, открыл глаза и, покачиваясь, поднялся.

— Мокиссо явились мне, — сказал он торжественно, — и удостоили освятить то, что вы принесли с собой.

Радостные панамоли сразу же разобрали свои талисманы, оставив мокиссо в благодарность щедрые приношения: копченое мясо, жареную рыбу, пальмовое масло, лепешки из маниоки, фрукты хлебоплода, запеченные в золе, куриные яйца. Ганга взял алмаз, приношения и перенес все в свою хижину. Он вышел из нее с луком и стрелой, когда на небе показалось узкое кривое лезвие луны.

Ганга положил на землю лук и стрелу, достал из выдолбленной сухой тыквы, висевший у него через плечо, комок глины и скатал из нее между ладонями небольшой шарик. Потом извлек из-под набедренной повязки сверкнувший кусочек алмаза и поднял его, чтобы все видели, высоко над головой. Этот алмаз он вдавил в глиняный шарик и насадил его на наконечник стрелы. Подняв над собой лук и стрелу, ганга медленно спустился к берегу реки и стал просить нгандо-покровителя принять жертву, которую приносят ему белые люди.

Человек, передавший ганге алмаз, стоял тут же, среди панамолей, и не мог скрыть злобы и ненависти, которые горели в его глазах.

Ганга произнес заклинание, вложил стрелу в лук, натянул тетиву, и в полной тишине раздался шелестящий свист. Стрела мелькнула черной точкой и через несколько мгновений плюхнулась в воду. Раздался крик восторга, и панамоли, кружась и приплясывая, запели песнь во славу великого нгандо-покровителя.

Белый человек резко повернулся и быстрым шагом ушел в темноту. Мьонге не понял, чем он остался недоволен, если сам принес жертву и покровитель принял ее. Может, ему стало жалко алмаз и он раскаялся в своем необдуманном поступке? Белого человека трудно понять. Мьонге повернулся и увидел подходящего к нему гангу.

— Мьонге, — сказал он, — иди за мной.

Ганга провел его через пляшущих и поющих панамолей в свою хижину и вложил в руки точно такой же глиняный шарик, в котором отправил жертву нгандо-покровителю.

— Отнеси это своему господину, — сказал он. — И неси осторожно, как если бы ты нес собственное сердце.

Глина была еще влажная, но она не напомнила Мьонге живое сердце, потому что он ощутил ее холод. Если бы ганга не предупредил его об их лишней осторожности, может, ничего бы и не случилось. Но Мьонге так боялся сжать этот комочек глины, чтобы случайно не раздавить, и так опасался уронить его, что в конце концов перестал следить за тропой, зацепился ногой за тонкую плеть корневища и упал. Шарик выпал из его рук, раскололся у него перед лицом, и Мьонге не поверил своим глазам: перед ним лежал тот самый алмаз, который он прекрасно запомнил и который предназначался в жертву нгандо-покровителю! Неужели ганга мог обмануть своего покровителя, и тот не покарал его ни безумием, ни слепотой? И почему сам покровитель не бросил обратно эту лживую стрелу и не пронзил ею грудь обманщика?

Мьонге слепил две половинки шарика и, растерянный, убитый, принес своему господину.

Шаве ждал его у веранды, пыхтя зажатой в зубах сигарой.

Увидев Мьонге, он почти вырвал из его рук этот кусочек глины и даже не обратил внимания на состояние своего зомби.

— Это мне очень нужно, Мьонге, — ласково бормотал он, оглаживая ладонями глиняный шарик. — Он поможет мне изгонять из людей злых духов.

И сразу же забыв об оставшемся стоять Мьонге, он быстро вошел в дом и запер за собой дверь.

Потом, через две четверти луны, Мьонге снова ходил в крааль на обряд принесения жертвы белым человеком из синдиката. И опять ганга передал ему глиняный шарик. На этот раз Мьонге, уже не испытывая никакого страха, сам разломил его и снова увидел тот алмаз, который предназначался в жертву. И в Мьонге вошло великое сомнение. Он не мог понять, почему белый человек приносит такие дорогие жертвы покровителю черных? Почему ганга вместо покровителя жертвует алмазы его господину? И, наконец, почему сам покровитель, обманутый и униженный, не поразит гневом и яростью своих обидчиков?

Мьонге ждал. Он был уверен, что должно произойти нечто ужасное, от чего содрогнется земля и небо. Мьонге умел ждать и был готов ко всему. Но этот удар яркой вспышкой молнии ослепил его и поразил в самое сердце. И это было тем более неожиданно, что он и раньше мог об этом догадаться: еще там — в Понтьевиле.

Когда он впервые увидел этого смуглого — не белого и не черного — гиганта с широким рубцом через всю щеку, что-то шевельнулось в его груди, но тут же замерло, затаилось. Потом, уже с участка Шаве, Мьонге заметил, что этот человек подолгу смотрит на него в трубу, которая, как бинокль, способна приближать к себе все, на что ее наводят. Это он знал еще с тех пор, когда помогал топографам носить рейку, и они позволяли ему заглянуть в маленькое стеклышко. Мьонге делал вид, что внимание к нему смуглого гиганта его мало волнует и совершенно не беспокоит. Он отворачивался и бесцельно смотрел на солнечные блики Луалабы. А человек, он видел, все наблюдал за ним. И тогда ему самому захотелось поближе посмотреть на него.

Он попросил у своего господина бинокль, и когда впервые навел его на обнаженную фигуру гиганта, чуть не выронил из рук: все тело этого человека было испещрено священными знаками агассу так, как бывает изрыт копытами десятков коз берег Луалабы. Знак агассу на его щеке всего лишь предупреждал, и этого предупреждения там, в Понтьевиле, Мьонге не понял. И когда этот человек повернулся к нему лицом, и Мьонге увидел устремленный прямо на него пронзительный испепеляющий взгляд огромных, словно омуты, глаз, он упал лицом в землю и крепко зажмурился. Он понял: пришел нгандо-покровитель, от гнева которого теперь не уйти никому, кто так подло и коварно обманывал его, — ни жрецу, ни Шаве, ни ему, Мьонге, который способствовал обману своим молчанием. У Мьонге он просто возьмет жизнь, и беспомощный гладкий Шаве не сможет ему воспротивиться, потому что потерял свою колдовскую силу. А в этом Мьонге сегодня окончательно убедился сам. И если он еще сможет как-то смягчить гнев нгандо-покровителя, так это принести ему в жертву белого человека. Того самого, которого поручил ему охранять и беречь теперь уже бессильный бельгиец Шаве.