"Алые погоны" - читать интересную книгу автора (Изюмский Борис)

ГЛАВА XVI Педагогический совет

Зная взыскательную пунктуальность генерала, офицеры стали собираться на педагогический совет за полчаса до назначенного срока. Русанов и Тутукин появились вместе и сели за длинный стол, покрытый зеленой суконной скатертью. Пришли не только воспитатели, преподаватели, но и врачи, интенданты, работники клуба и библиотеки, — всего не менее ста пятидесяти человек.

Боканов впервые был на педсовете училища. До войны он очень любил эти часы сбора учителей в школе. Часы, когда споры, реплики, философские суждения, доброжелательная улыбка роднили, связывали узами общего труда — с увлечением, радостными взлетами и горькими падениями, исканиями, разочарованием и гордостью достигнутым — узами, крепче которых нет.

Здесь обязательно возникал спор между «старыми» и «молодыми», обязательно находился ворчливый скептик Иван Никифорович и петушившийся, только вчера со студенческой скамьи пришедший Борис Николаевич, готовый все пересмотреть, перевернуть вверх дном, готовый один принять бой против «рутинеров» всего света.

Здесь завуч, не называя фамилию, рассказывал с тонкой улыбкой о том, как одна уважаемая преподавательница пришла на урок без журнала и портфеля, и все понимающе улыбались, зная рассеянность обидчивой химички, и как не менее уважаемый Петр Алексеевич принес на урок микроскоп без стекол. И обязательно Петр Алексеевич выступал с объяснением, почему стекол в микроскопе не оказалось, и своим объяснением еще более убеждал всех, что он-то сам и виноват.

Сейчас Боканов словно возвратился в это дорогое прошлое. Он с радостью замечал по обрывкам фраз, по настроению присутствующих — приподнятому и праздничному, по разговорам, ворчливым и любящим, что и здесь все связаны одним желанием: воспитать ребенка как можно лучше. Он подумал: «Такой коллектив составил бы гордость любого нашего города» и достал из кармана кителя письмо от матери Ковалева, чтобы перечитать его.

Это письмо вызывало у Боканова смешанное чувство гордости за свой труд, неудовлетворенности и желания сделать еще многое и лучше прежнего.

Боканов задумчиво сложил письмо. «Так вот почему он так побледнел, когда я в спальне пригрозил написать матери. Любит ее и боится огорчить…»

Капитан посмотрел на часы. Было без двух минут пять.

— Товарищи офицеры! — громко произнес Русанов.

В комнату неторопливой походкой вошел генерал, сопровождаемый начальником политотдела полковником Зориным и Ломжиным.

— Садитесь, садитесь! — сразу же разрешил генерал, может быть, потому избегавший общего приветствия его, что хор получался нестройным: подводили вольнонаемные.

— Ну-с, начнем наш педсовет. С распорядком вы знакомы. Доклад «О воспитании самостоятельности» сделает нам подполковник Русанов.

Русанов говорил тихим голосом, словно споря с самим собой, и в этом споре только сейчас обнаруживая истину.

— Воспитанники выросли, а мы порой ретроградски цепляемся за приемы воспитания, которыми пользовались почти два года назад, когда моим, например, было по четырнадцать лет. Перед нами подросток чутко-самолюбивый, стремящийся определить свое место в жизни, почувствовавший вдруг, что и он не малое значит, что и у него должна быть своя точка зрения на все окружающее. Он утверждает свою личность, свое право критики, подчас нагрубит, чтобы показать независимость. А мы видим и этом только покушение на дисциплину — и караем.

«А ведь он прав, — подумал Боканов, — я и не пытался расположить Ковалева к себе, сразу обрушил на него гнев и кару. Должно быть, действительно, тропку искать придется», — вспомнил Сергей Павлович разговор с Веденкиным на новогоднем балу.

— Подросток настороженно-вспыльчив, потому что ему то и дело мнится посягательство на его, самостоятельность, на его «взрослость», он упрям, думая, что в этом заключается сила характера… А мы стремимся во что бы то ни стало сломить строптивость, подчинить его волю, навязать свою, обязательно свою, — словно видим заслугу в умении обламывать ростки самобытности, подводить всех под общий ранжир.

Майор Тутукин что-то записывал в блокнот, ожесточенно ломал графит, торопливо затачивал его и снова ломал.

— И подросток замыкается, уходит в себя, а мы отрезаем себе путь к нему, потому что, когда он нагрубил, сделал не так, как мы хотели, он становится нам неприятен. Невольно поддаваясь этой неприязни, мы уже не в состоянии обуздать свое самолюбие, оно берет верх над выдержкой и разумом воспитателя, и мы тоже готовы вспылить, наказать, скрутить волю, не различая, где у воспитанника истинные внутренние качества личности, а где — напускное.

Подполковник остановился, склонив к плечу морщинистое лицо, словно прислушивался к сказанному:

— Наши старшие воспитанники должны пользоваться большим доверием, нежели сейчас, подвергаться минимуму опеки. Требовательность ничего общего не имеет с недоверием, подозрительностью. А у нас что получается? Всё команда да сигнал, надзор да строгость. А мы должны внушить не страх, а стыд наказания.

Подполковник покосился на Тутукина, майор еще быстрее забегал карандашом по бумаге.

— Да, да, стыд наказания! — решительно повторил Русанов и носовым платком несколько раз осторожно прикоснулся к лицу, словно припудривая его.

— У закрытого учебного заведения есть свои уязвимые места — необходимость для воспитанников «жить на людях», вечно на людях. А ему хочется побыть немного одному или только с самым близким другом. Непрерывное пребывание в массе имеет свои опасности — быстрое распространение дурных привычек. В обычной школе, если у ученика произошла дома неприятность, он один мрачен и хмур. А у нас стоит только одному понервничать, и нервозность лихорадит все отделение…

— Самостоятельность не воспитаешь, не зная внутреннего мира детей. А мы его плохо знаем, совершенно недостаточно знаем! — словно сердясь, воскликнул подполковник. — И почему? Думаю, потому, что иные из нас, сами того не замечая, возводят между собой и детьми стену отчужденности, прикрываясь при этом рассуждениями о субординации, об особенностях училищного режима. А мне подобные рассуждения кажутся лишь лазейкой для тех, кто не желает обременять себя кропотливым трудом. Конечно, приказывать да строго хмурить брови легче, чем найти подступ к каждому из ребят…

Когда Русанов кончил, первым попросил слово Тутукин. Он торопливо подошел к трибуне, на ходу бросив в зал громким голосом:

— Уважаемый подполковник Русанов… — обхватил обеими руками трибуну, остановился на секунду, словно вбирая побольше воздуха, — сделал хороший доклад… Но я никак не могу согласиться с его тезисом о скидке на возраст. Прочные основы армейской дисциплины мы должны закладывать у воспитанников именно здесь. Психология психологией, а попустительства нам никто не разрешит. Нет-с! Никто! Стыд наказания? А откуда этот стыд возьмется? Ведь он — следствие воспитания! Само наказание рождает стыд перед товарищами и перед самим собой. Они у нас слишком заласканы: здесь — все для них, домой на каникулы приехали — с ними носятся: как же! Ванечка на месяц приехал! На улице — всеобщее восхищение. И появляется себялюбие. Заласканы! Строгости больше надо! Она — основа воспитательного успеха!

Пот крупными градинами выступил у майора на высоком бугроватом лбу, очки запотели, но он только набирал ораторскую силу.

— Как всегда, горячится, — тихо шепнул Зорин генералу, — и готов с водой выплеснуть и ребенка.

Закончив свое выступление, Тутукин, не торопясь, сел на свое место рядом с Русановым, и тот, приложив кончики пальцев к его груди, начал тихо убеждать:

— Но ты меня не понял, Владимир Иванович!

— Разрешите? — поднял руку Семен Герасимович.

Гаршев говорил так же, как и задачи решал, — увлекаясь и жестикулируя. Так и казалось, сейчас возьмет мелок и начнет писать доказательство.

— Мы чрезмерно опекаем наших воспитанников, приучаем их к разжеванной кашице — только глотай! И у них появляются иждивенческие настроения, юркая мыслишка, что, мол, «преподаватели обязаны меня в следующий класс перевести, а то им самим от генерала и Москвы попадет». Воспитанник поленивее не очень-то беспокоится о невыполненном задании. Ведь учитель придет с ним дополнительно заниматься — «вытянут!». А я с лентяями дополнительно не занимался и заниматься не буду! Ни за что! — грозно сказал математик, и все улыбнулись.

— Другое дело — воспитанник болел или недопонимает… Тут и времени своего не жаль потратить, даже приятно… И с отличниками позаниматься дополнительно я всегда рад, А от лентяев нужно освобождаться! Есть тысячи достойных детей, жаждущих попасть в Суворовское, и незачем нам нянчиться с бездельниками. Или вот — подготовка уроков. Ведь мной из воспитанников и не старается напрячь мысль, утрудить себя. Благо, есть добрые воспитатели, — сердобольные папаши, что задачку за него решат. Это никуда не годится, товарищи! Этак мы безволие насаждаем, а не сильный характер воспитываем.

Садясь на место, Гаршев достал было возбужденно кисет с табаком, но тотчас испуганно спрятал его и стал слушать выступающего вслед за ним Боканова.

Боканов внутренне волновался. Ему и хотелось о многом сказать, как человеку, «свежим глазом» увидевшему то, к чему другие, возможно, уже присмотрелись, — и было немного неловко выступать: слишком еще незначительным казалось сделанное самим.

— О своем опыте мне, товарищи, еще рано говорить, но я в последнее время ближе познакомился с работой капитана Беседы и о ней-то хочу сказать несколько добрых слов.

— «Ну, вот еще вздумал», — недовольно взглянул Беседа на Боканова и насупился.

— У капитана Беседы я часто бываю в отделении. Мне нравится, что как воспитатель он идет вперед не вслепую, на ощупь, а продумывает путь и самую систему воспитания.

«Хороша система, — злился про себя Беседа, — тринадцатилетнего мальчика перебороть не могу».

— У него отделение складывается как коллектив с общими интересами. Здесь и переписка с другим училищем и строительство авиамоделей и совместные прогулки. Конечно, рано еще говорить, что коллектив создан, это дело не одного года, но здоровый зародыш есть. В отделении Алексея Николаевича чувствуется самостоятельность ребят. Он им доверяет и не ошибается в своих расчетах. Оки сами себе и ботинки подберут, сами выстроятся. А ему только докладывают, — выстроились, сменили ботинки… Сами полы в классе вымоют, парты вытрут, вешалку сделают. Капитан Беседа раз в месяц проводит проверку состояния учебников, у него даже есть «тетрадь сохранности имущества отделения», и в этой тетради записаны поощрения и наказания. Загляните у него в любую парту — идеальный порядок! Каждая разделена на две половины — в одной учебники, тетради, в другой — нитки, иголки, пуговицы, игрушки. Правда, нашелся, один «аристократ духа» — Авилкин, не захотел класс убирать. «У меня денщик — говорит, — будет». Нагорело же ему от ребят за этого денщика! Воспитанник Голиков подошел к Авилкину, оглядел с головы до лог и говорит: «Кто его знает, может быть, ты еще сам денщиком будешь».

Все рассмеялись. Улыбался и Алексей Николаевич, глаза у него заблестели, как у озорного мальчишки. Ему даже приятно становилось это неожиданное выступление Боканова: оно было тем «взглядом со стороны», какой необходим в работе, чтобы по-новому увидеть свое творение, иными глазами посмотреть на своих сынков.

Воспитатель обычно занят таким множеством на первый взгляд маловажных, обыденных дел, столько тратит времени на мелочи, неизбежные в воспитательной работе, что порой ему начинает казаться: он топчется на месте, идет по кругу повторных усилий, однообразных и бесплодных.

В жизни каждого честного воспитателя бывают минуты малодушия, когда думается: ничего не сделал, хоть, заново все начинай. Но проходят такие минуты, взор проясняется, и опять видишь впереди сияющую цель, и трудный путь, и радующие сердце всходы. Нет, недаром так часто и долго пропалывал ты эти всходы, изо дня в день, из часа в час удалял, сорняк. Недаром! И возвращается бодрость, и с новым упорством берешься ты за свое дело.

— Личность воспитанника, — продолжал Боканов, — не растворяется в коллективе, возникающем у Беседы. «Я» здесь ревностно охраняется воспитателем. Эта личность, со всеми присущими только ей одной особенностями, приобретает индивидуальную окраску, развивает свои лучшие качества. Не солдатик, «артикулом предусмотренный», а маленький Человек — со своими увлечениями, способностями, характером, но — коллективист!

Боканов смущенно улыбнулся, почувствовал некоторую приподнятость последних слов и, повернувшись к генералу, сказал, по армейской привычке:

— Я кончил.

Говорили еще многие офицеры — каждый делился своими мыслями, рассказывал о поисках и сомнениях.

Как всегда, веселое оживление и насмешливые реплики вызвали замечание Стрепуха с места. Он величественно поднялся, откинул небрежным жестом шевелюру и, по своему обыкновению, некстати, Произнес:

— Основное, я считаю, — преподаватели должны осознавать всем существом ведущую роль нас, воспитателей. — И сел.

Майор Веденкин отошел несколько в сторону от трибуны и оставался там до конца выступления.

— Может быть, это звучит парадоксально, но труднее направлять развитие ребенка среднего, незаметного, во всех отношениях внешне благополучного, чем какого-нибудь «разбишаку»… У средненького недостатки спрятаны глубоко, изъяны характера не бросаются в глаза, так как держится он в тени, прячется за спину коллектива. И если мы, увлеченные перевоспитанием одного-двух явных нарушителей порядка, не обратим во-время внимания на скрытые под внешней благовидностью недостатки «благополучненького», недостатки эти через несколько лет могут вырасти в пороки.

В четвертом отделении пятой роты есть воспитанник Дадико Мамуашвили — дисциплинированный, старательный мальчик, как будто не внушающий опасений. Но вот на днях я обнаружил у него ложное представление о товариществе. Небезызвестный Павлик Авилкин опоздал из городского отпуска минут на двадцать, но незаметно проскользнул на проходной и разделся в шинельной роты. Мамуашвили знал об этом, однако, когда воспитатель при всех спросил его, опоздал ли Авилкин, Дадико заявил, что собственными глазами видел, как тот пришел во-во-времяПозже ложь обнаружилась. «Зачем же вы солгали?» — спросил я у Мамуашвили наедине. «Суворов сказал: „сам погибай, а товарища выручай!.“» Оказывается, и Мамуашвили нуждается в нашем неослабном присмотре. Увлекись мы перевоспитанием только Каменюки да Авилкина, упусти из поля зрения «благополучного» Мамуашвили — и он при таком понимании товарищеской солидарности совершит новые и новые нечестные поступки. Мы должны воспитывать честность и самостоятельность характера. Дряблые тихони мне, например, крайне несимпатичны…

Итог педсовету подвел генерал. Отшелушив случайное и приняв разумное, он облек свое заключение в форму простых, но точных указаний, как следует работать дальше.

— Наука воспитания, как и каждая наука, — говорил он медленно, словно подчеркивая окончания фраз, — имеет свои законы… И чем лучше воспитатель знает их, тем реже будет он ошибаться, тем удачнее осуществлять педагогическое предвидение. Не ищите объяснения своим неудачам вне себя. Я плохо знаю педагогику, но тридцать лет воспитываю солдат, и это, пожалуй, стоит пединститута. Так вот, я уверен, самый «плохой» класс в руках мастеров преображается, только надо вкладывать всю душу в работу, быть вдумчивее и самокритичнее. Вы можете педантично исполнять предписания начальства, но если действия ваши не согреты личной убежденностью, внутренней страстностью — вы все же не будете иметь успеха. Этому ведь учил Ушинский? — повернулся Полуэктов к Зорину, и тот утвердительно кивнул головой.

— Бесстрастный воспитатель опаснее искренне-заблуждающегося — он может погубить любое живое дело. Я думаю, что такой искренне-заблуждающийся — капитан Беседа. Капитан подал мне недавно рапорт. Он настаивает на исключении из училища воспитанника Каменюки, замеченного в воровстве. Сколько лет этому «преступнику», товарищ капитан?

— Тринадцать.

— Ну вот, пожалуйста… Тринадцать лет, и вы его уже зачислили в неисправимые. Я не верю, — с силой сказал генерал. — что коллектив офицеров почти в полтораста человек не в состоянии перевоспитать тринадцатилетнего мальчика, даже самого испорченного. Из Каменюки можно вырастить хорошего, волевого человека. У него есть сила характера, и мы обязаны направить ее в нужную сторону. А вам, товарищ Беседа, не к лицу опускать руки и слабодушничать. Поработайте с ним как следует! Загляните в себя — всё ли сделали И вы увидите, что не все… Кстати, как у вас в отделении с успеваемостью по русскому языку?

— Гораздо лучше. Только двое не успевают.

— Ну, вот видите, — словно в этом найдя подтверждение своей мысли, сказал Полуэктов. Он хотел еще что-то добавить, но раздумал и только осуждающе посмотрел на Беседу.

— Воспринимая все полезное, приемлемое для нас у старых кадетских корпусов, мы, разумеется, не думаем их копировать, ибо содержание наших училищ, цели — совершенно иные, это — учебные заведения нового типа: мы создаем советского военного человека. Прав майор Тутукин: разумная строгость, воинский порядок необходимы, но ошибочно будет свести дело только к этому, забывать, что мы для детей — родители, дом, семья. Я позволю себе напомнить вам слова великого учителя Ушинского: «В школе должны царствовать: серьезность, допускающая шутку, но не превращающая учения в шутку, ласковость без приторности, справедливость без придирчивости, доброта без слабости, порядок без педантизма, а главное — разумная деятельность».

Генерал сделал паузу и, пряча записную книжку, в которую заносил пометки, слушая выступления, закончил:

— Дело наше благородное, новое, и надо собирать золотые крупинки опыта. Знание только фактов бесцельно, если нет творческой переработки наблюдений жизни. Без этого будет (как писал когда-то Драгомиров) лишь опытность мула принца Евгения, который участвовал в десяти кампаниях, но не стал от этого сведущим в военном деле. Разговоры о том, кто в училище центральная фигура: преподаватель или воспитатель — схоластические, товарищ Стрепух. Не надо нам это местничество, не к чему решать, кто в центре, кто на фланге, кто более ответственный, кто менее. Делить нам нечего, цель у нас одна — подготовить сталинских офицеров, и ей должны быть подчинены общие усилия.