"Немые и проклятые" - читать интересную книгу автора (Уилсон Роберт)

18

Суббота, 27 июля 2002 года

Солнце все так же ярко светило сквозь щели деревянных ставней. Фалькон лежал в кровати. Мысль о Наде, ничего не видящей и такой уязвимой, жгла душу. Сначала он почувствовал ужас, но усилием воли справился с ним и стал сосредоточенно обдумывать смысл послания. Эти угрозы, каждая страшнее предыдущей, все ближе подбираются к его личной жизни. А теперь еще впутали Консуэло — какова их цель? Его преследовали на машине, фотографию Инес прикололи к доске над столом — все это должно было выбить его из колеи, заставить бояться. Они вели себя нагло, предупреждали: мы можем тебя преследовать, и нам плевать, что ты нас видишь; мы можем войти в твой дом, мы все о тебе знаем. Угроза расправы с Надей и использование Консуэло для передачи послания — преследователи увеличили нажим на него. Но для чего? Он понял, что не уснет, побрел в душ и позволил воде вымыть из головы остатки вина, выпитого за обедом. Каждая угроза демонстрировала только наглость. Пока больше ни за кем не следили. Его пытались отвлечь… но от чего?

Фалькон задумался о русских и Рафаэле. Фраза Васкеса — «он обеспечивает их деловые потребности» — засела у него в голове. Естественный ход рассуждений: если человек вел темные дела с русскими мафиози, а потом найден мертвым, его, скорее всего, убили из-за каких-то разногласий. Хотя в данном случае такой вывод казался нелогичным. Русские получали огромную выгоду от сделок с Вегой. Зачем его убивать?

У Фалькона не было причин не верить, что Васкес не участвовал в сделках и никоим образом не общался с русскими. Это вполне соответствовало стилю управления Веги. Судя по тому, что Пабло Ортега видел русских в Санта-Кларе, приезжали они только домой к Веге. Телефонный номер, внесенный в память аппарата в кабинете, подтверждал, что к деятельности фирмы они отношения не имели. Это объясняет, почему была отключена система наблюдения. Ни Вега, ни гости не хотели, чтобы визит был записан на пленку.

Фалькон оделся и спустился в кабинет, где положил конверт и фотографию Нади в пакет для улик. Он уселся в кресло, испытывая злость и разочарование. Бесполезно направлять силы на расследование похищения Нади. Скорее всего русские пытались отвлечь его от пристального внимания к делу Веги, потому что хотели скрыть преступление более страшное, чем еще не доказанное убийство руководителя строительной фирмы.

Он вспомнил, что не дозвонился Игнасио Ортеге и попытался еще раз. Мобильный Ортеги был все еще выключен. Фалькон нашел в книжке Пабло другие телефоны, но ни один не отвечал. Он взял блокнот и просмотрел список дел, которые планировал на утро, пока не отвлекся на самоубийство Ортеги. Беседа с Марти Крагмэном.

Марти Крагмэн находился в офисе «Вега Конструксьонс» на проспекте Република-де-Аргентина. Он доделывал какие-то чертежи на более мощном, чем у него дома, компьютере. Марти сказал, что с радостью побеседует с Фальконом, как только тот приедет. Он договорится с консьержем, чтобы старшего инспектора пропустили. Положив трубку, Фалькон наметил темы для разговора с Марти Крагмэном: одиннадцатое сентября, русские, жена.

Вход в «Вега Конструксьонс» находился между двумя крупными агентствами недвижимости, которые разместили в витринах рекламу проектов Веги. Консьерж показал Фалькону, где расположен кабинет Марти Крагмэна.

Марти сидел, положив на стол ноги в красных баскетбольных туфлях. Увидев Фалькона, он встал, и они обменялись рукопожатием.

— Мэдди сказала, вы вчера обсуждали Резу Сангари, — начал Марти.

— Верно, — сказал Фалькон, понимая, что Марти так легко согласился встретиться с ним в субботу вечером, потому что был зол.

— Она сказала, вы намекали, что у нее мог быть роман с Рафаэлем.

— Такие вопросы приходится задавать, — ответил Фалькон. — Я только хотел узнать, могла ли она повлиять на психическое состояние сеньора Веги.

— Нелепый вопрос, и я возмущен, что вы его задали, — кипятился Марти. — Вы не представляете, что мы пережили из-за Резы Сангари.

— Я могу только предполагать, — сказал Фалькон. — Я ничего о вас не знаю. Моя задача — выяснять факты, а вы по понятным причинам умалчиваете о некоторых печальных событиях вашей жизни.

— Вы удовлетворены? — спросил Крагмэн, слегка расслабившись.

— Пока что да.

Марти кивнул на кресло по другую сторону стола.

— Ваша жена сказала, что вы были в довольно дружеских отношениях с сеньором Вегой, — сказал Фалькон.

— В интеллектуальном плане — да, — подтвердил Марти. — Вы ведь понимаете. Скучно говорить с человеком, который во всем с тобой соглашается.

— А по ее словам, вы удивлялись, что ваши мнения так часто сходятся.

— Но не всегда. Никогда не думал, что хоть где-то найду человека, считающего, что Франко был прав насчет коммунистов: их надо собрать в одном месте и перестрелять. Я тоже так думаю.

— О чем еще вы думали одинаково?

— Совпадали наши взгляды на Американскую империю.

— Не знал, что такая есть.

— Она называется «мир», — сказал Марти. — Мы не тратим время на дорогую, трудоемкую фактическую колонизацию. Мы просто… проводим глобализацию.

— В записке сеньора Веги говорилось про одиннадцатое сентября, — прервал Фалькон Марти, пока тот не удалился от интересующей старшего инспектора темы. — Пабло Ортега сказал, что, по мнению сеньора Веги, Америка заслуживала того, что произошло одиннадцатого сентября.

— По этому поводу у нас были жестокие разногласия, — сказал Марти. — Для меня это больная тема, одна из немногих. Двое моих друзей работали у Кантора Фицджеральда — вы знаете, конечно, что офис его компании располагался на сто пятом этаже одной из башен Всемирного торгового центра, — и я, как многие американцы, не понимаю, почему они или три тысячи других людей должны были погибнуть.

— Как вы думаете, почему он так считал?

— Американская империя не похожа на другие. Мы считаем причиной нашего могущества не только управление ресурсами, необходимыми в нужный исторический момент для поражения единственного соперника, но и нашу правоту. Мы разрушили целую идеологию не атомной бомбой, а неумолимостью цифр. Мы вынудили Советский Союз играть по нашим правилам и обанкротили. И это самое важное свойство нашей империи — мы можем вторгаться куда угодно, не находясь там физически. Мы можем навязывать условия, являясь при этом воинами добра. Капитализм контролирует людей, создавая у них иллюзию свободы и выбора, но вынуждая придерживаться правильных принципов. Сопротивление грозит гибелью. Никаких гестапо, пыточных камер… Система совершенна. Мы зовем ее «Империей Света».

Фалькон начал было говорить, прерывая оду Америке, но Марти поднял руку:

— Paciencia,[27] инспектор, я сейчас закончу. Это основные составляющие Американской империи, и, как вы поняли, я сейчас использовал то, что Рафаэль считал великим талантом американцев — искусство преподносить информацию. Правда, факт, реальность — пластилин в руках великого манипулятора. Например, как мы можем наступать, если не вторгаемся в страну? Взгляните, как в истории мы выступали Защитниками Добра против Сил Зла. Мы спасли Европу от нацистов, Ирак от Саддама.

Рафаэль считал это гордыней, которая в сочетании с христианским фундаментализмом и открытой поддержкой Израиля нынешней администрацией стала невыносимой для исламских смертников. Он считал, что это Священная война, которую ждали обе стороны. Мы возвращаемся во времена крестоносцев, только арена теперь больше и оружие разрушительней.

Рафаэль считал, что двести пятьдесят миллионов человек очнутся от уютной дремы, только если грянет гром. По его мнению, когда террористы ударили по символу американской империи, для нас страшнее всего было уяснить, что Аль-Каида знала нас лучше, чем мы сами. Террористы поняли, что движет нашим обществом — потребность в ярких зрелищах и жажда влияния. Рафаэль думал, что перерыв между первым и вторым самолетом специально рассчитан: за это время должны были собраться репортеры со всего мира.

— Странно, что вы не подрались, — заметил Фалькон.

— Я изложил общий смысл его отношения к событиям одиннадцатого сентября, — продолжил Марти. — Я часто даже выбегал из комнаты, но Рафаэль уговаривал меня вернуться. Его удивлял мой гнев. Он не подозревал, сколько гнева накопилось в Америке.

— Вы можете, исходя из отношения сеньора Веги к тем событиям, объяснить текст записки, найденной в его руке?

— Я пытался, но не вижу связи.

— По словам вашей жены, вы уверены, что он жил в Америке и она ему нравилась, — сказал Фалькон. — И тем не менее Вега придерживался взглядов, которые не понравятся множеству американцев.

— Инспектор, его взгляды не слишком отличаются от тех, которых втайне придерживается большинство европейцев. Потому-то мои соотечественники считают европейцев вероломными завистниками.

— Завистниками? — недоверчиво переспросил Фалькон.

— Да, по этому поводу у Рафаэля тоже было свое мнение. Он как-то сказал, что европейцы не завидуют американской жизни — это общество слишком агрессивно, чтобы вызывать у них зависть. К тому же зависть не вызывает ненависти. На самом деле, сказал он, европейцы боятся американцев. А страх и есть причина ненависти.

— Чего боятся европейцы, как вы думаете?

— Что с нашей экономической мощью и политической силой в нашей власти свести на нет все их усилия: Киотские соглашения, торговые потоки, Международный уголовный суд…

— И все же сеньор Вега был сторонником Америки.

— Если человек такой убежденный антикоммунист, у него нет выбора, — объяснил Марти. — Он, безусловно, не одобрял Аль-Каиду. Просто считал, что… все идет своим ходом. Задиры в песочнице в конце концов всегда получают по носу, и, как правило, откуда совсем не ждут. И он считал, что, почуя кровь, остальные тоже ринутся в драку. С его точки зрения, современные события — это начало заката Американской империи.

— Удивлен, что вы были готовы мириться с его высказываниями, — сказал Фалькон. — Ваша жена без конца напоминает, что вы считаете Америку величайшей страной в мире.

— Инспектор, мне не хотелось его убить, если вы на это намекаете, — заявил Марти, глядя исподлобья. — Чтобы убедиться в этом, вам всего лишь нужно вспомнить историю. Рафаэль сказал, что Америка падет, как все другие империи. Иначе быть не может. Но не потому, что проглядит или недооценит своего врага либо с избыточной мощью и огромными затратами нападет не на того противника. Это будет постепенное ослабление с последующим экономическим спадом. Но, на мой взгляд, он ошибался, потому что доллар — единственное, о чем Америка заботится всегда. Никто не допустит, чтобы он оказался под угрозой.

— Эти споры затягивались надолго. Ваша жена говорила, иногда до рассвета.

— Бутылка бренди пустела, Рафаэль изжевывал сигару, а его идеи становились все более дикими, — сказал Марти. — Он считал, что Американская империя падет не при нашей жизни, а в конце столетия и случится одно из двух: либо китайцы возьмут верх и установят в мире даже более хищную, чем американская, форму капитализма, или образуется религиозная империя самых многочисленных народов на земле (в отличие от наших вымирающих наций, состоящих из пенсионеров), и она будет исламской.

— Господи! — ужаснулся Фалькон.

— Вы хотели сказать, Аллах велик, инспектор, — поправил его Марти.

— По фотографиям вашей жены видно, что сеньор Вега находился в каком-то кризисе с конца прошлого года. Это подтвердил его врач. Характер ваших бесед как-то изменился?

— Я заметил только, что он стал больше пить, — ответил Марти. — Иногда засыпал на несколько минут. Помню, однажды я хотел укрыть его одеялом, подошел, а Рафаэль открыл глаза, и я увидел, что он очень напуган. Он спросонья умолял меня не вести на пытку, пока не вспомнил, кто я и где мы находимся.

— Сеньор Ортега упоминал, что Рафаэля страшно разочаровало американское понимание преданности, — сказал Фалькон. — Они ваши друзья, пока от вас есть польза, так он считал. Не знаете, почему у него сложилось такое мнение?

— Полагаю, дело в бизнесе. Он никогда не говорил о деталях. Очень высоко ценил доброе имя. Он, по-видимому, придерживался строгих принципов, которые по нынешним меркам кажутся довольно старомодными. Его ужасал более практичный американский подход: честь хороша, пока не начинаешь терять деньги, тогда можно и с принципами расстаться.

— Тут что-то более личное. Рафаэль не был бы таким успешным, не придерживаясь в денежных вопросах, скажем, свободных нравственных принципов. Он женился из деловых соображений.

Согласно своим принципам, дав слово, он не бросил бы жену из-за ее душевной болезни, но они были достаточно свободными, чтобы жениться и тут же наложить руки на имущество.

— Тогда сами попробуйте объяснить, — предложил Марти.

Фалькон пролистал свои заметки.

— Пабло Ортега процитировал его слова: «Как только вы перестанете приносить доход или давать информацию, вас отшвырнут, как камень, попавшийся под ногу».

— Звучит странно, словно о каком-то промышленном шпионаже. Деньги. Информация. Если Вега этим занимался, не представляю, на какое доброе имя он мог рассчитывать в этом мире.

— А может быть, дело в политике? — спросил Фалькон. — Вы ведь в основном говорили о политике.

— Не могу представить, чтобы здесь, в Севилье, он погиб из-за политики.

— Вы что-нибудь знаете о русских инвесторах Веги?

— Знаю, что они есть, и это все. Я архитектор. Я делаю чертежи, занимаюсь практическими вопросами, но с инвесторами не встречаюсь. Это происходит на более высоком уровне.

— Эти русские — известные мафиози, они совершенно точно отмывали деньги на строительстве сеньора Веги.

— Не исключено. Такова природа строительной промышленности. Но я об этом ничего не знаю. Мое дело — творчество.

— Можете представить причину, по которой русские захотели бы убить сеньора Вегу?

— Он их обманывал? Обычно мафия за это убивает. Это будет трудно доказать.

— Нам угрожали, — сказал Фалькон. — Вам никто не угрожал?

— Пока нет.

Даже если Марти Крагмэн нервничал, Фалькону он этого не показал: ног со стола не снял, держался по-прежнему раскованно.

— Сеньор Крагмэн, почему вы уехали из Америки? — спросил Фалькон, переходя к третьей намеченной теме разговора.

— Об этом вы уже спрашивали.

— Теперь, когда мы знаем историю с Резой Сангари, ответ будет иным.

— Тогда он вам уже известен.

— Я хочу услышать его от вас.

— Мы решили, что для сохранения наших отношений лучше уехать подальше от мест, где случилась та история. Мы оба любим Европу. Думали, что простая жизнь нас сблизит.

— Ну, какая же это простая жизнь? Большой город, работа, дом в Санта-Кларе.

— Мы пытались начать с маленького домика в Провансе. Не получилось.

— А здесь все получилось?

— Это очень личный вопрос, инспектор, — сказал Марти. — Но если вам нужно знать, все хорошо.

— Вы почти на двадцать лет старше жены. Это когда-нибудь вызывало проблемы?

Марти поерзал в кресле, впервые за всю беседу он забеспокоился.

— Мужчины реагируют на Мэдди. Предсказуемо и скучно. У нас с Мэдди первый контакт был на этом уровне, — постучал он себя по лбу. — Я удивил ее и продолжаю удивлять. Можете назвать эту модель как угодно: отец— дочь или учитель— ученица. Я просто знаю, что она действует и будет действовать дальше, потому что, в отличие от остальных, я способен думать о чем-то, кроме ее прелестей.

— Значит, история с Резой Сангари была… неожиданной? — спросил Фалькон, чувствуя, как в комнате нарастает напряжение.

Марти Крагмэн откинулся на спинку кресла, сцепив на тощем животе длинные артистичные пальцы. Он уставился на Фалькона черными, глубоко посаженными глазами и кивнул.

— Сеньор Крагмэн, вы ревнивый человек?

Молчание.

— Вас нервирует, когда жена разговаривает с другими мужчинами, смеется, увлекается ими?

Нет ответа.

— Не удивило ли вас нечто в самом себе, когда вы узнали про измену жены?

Марти нахмурился, задумался и спросил:

— Что вы имеете в виду под словом «нечто»?

— Что вы, интеллектуал, прирожденный политик, мыслящий человек, можете быть… необузданным?

— Все, что случилось между Мэдди и Сангари, французы называют un coup de foudre, удар молнии, которая что-то поджигает и сгорает сама. Все это уже стало дымом, золой и пеплом к тому времени, когда его убили. Такова природа страсти, инспектор. Горит ярко, сгорает быстро — секс, и ничего больше. Но сексуальное напряжение не вечно: пламя страсти угаснет, и ты выживешь, если повезет.

— Все так, если там был просто секс, — сказал Фалькон. — А если это было нечто большее…

— Инспектор, чего вы добиваетесь? — спросил Марти. — Вы лезете в душу, мне больно. Меня тревожат воспоминания, которые я бы предпочел не ворошить. Зачем вам это нужно?

— Сеньор Вега водил вашу жену на бой быков, — сказал Фалькон, намереваясь все же достичь цели. — Как вы к этому относились?

— Если два разумных человека желают смотреть на такое безобразное зрелище, как истязание бессловесной твари, это их дело, и я им не нужен.

— Ваша жена сказала, что удивилась тому, как быстро привыкла к виду крови и насилия, — продолжал Фалькон. — Она даже видела в этом нечто сексуальное.

Марти недоверчиво покачал головой.

— Сеньор Крагмэн, вы можете сказать, что ваш брак довольно свободный? Я имею в виду, вы не видите необходимости преподносить себя в обществе как семейную пару? Вы не против, если ваша жена проводит время с сеньором Вегой или с другими мужчинами. В Коннектикуте она была самостоятельна. У нее была работа и свобода…

— Что за «другие мужчины»? — Марти развел руки в стороны, предлагая поделиться информацией.

— Например, судебный следователь Кальдерон, — сказал Фалькон.

Марти прищурился.

Пока до Крагмэна доходило услышанное, Фалькон понял, что это было для него новостью.

— У Мэдди больше сил и стремления иные, чем у меня. Она может часами сидеть у реки и фотографировать. Это ее мир. Она любит улицы и бары Севильи. У меня нет на это времени. Мэдди нравится оживление и постоянное внимание публики. Я не способен это обеспечить. Рафаэль с удовольствием был ее экскурсоводом, судебный следователь, уверен, тоже. Я не хочу запрещать ей развлекаться. Попытка была бы губительной.

Слова прозвучали как заготовленное заранее заявление правительства, сделанное под давлением.