"Москва за океаном" - читать интересную книгу автора (Свинаренко Игорь Николаевич)

Глава 32. Воланпопек крик в раю

Такая жизнь, из двух частей.

Часть первая, до пятидесяти лет: объехать сто стран, увидеть в этом мире все-все что хотелось, жениться на ком в голову взбредет, отличиться в своем деле и скопить денег.

Часть вторая, когда стукнет пятьдесят: купить по дешевке большой удобный дом в горах, на берегу ручья, и поселиться в нем с любимой женщиной, и предаваться любимым занятиям, и чтоб за это еще прилично платили, — все это среди симпатичных соседей и в двух часах езды от самого яркого города планеты. И разумеется, при этом испытывать ровную неспешную радость от течения жизненного процесса.

И это не сладкая сказочка из пустой дамской литературы; я лично знаю этого человека. Я ему еще признался, что тоже так хочу. (А ранее такого комплимента от меня дождался только Эркин Тузмухамедов, беспечный и вольный любитель и критик музыки.)

Экскурсия по 105 странам

Так вот этого человека зовут Дэниел Гротта, (Daniel Grotta). Кто не верит в его существование, может лично добраться до него по паутине, вот координаты: [email protected]. Тел: (717) 676 5500, факс: 676 5546.

Путешествовать по земному шару он начал в 1965 году с Нигерии, и за тридцать лет отметился в 105 странах (включая Одессу). В сущности, ничего особенного, три страны в год — подумаешь! Но тут уже действует закон больших чисел: в итоге выходит — ого!

Первый импульс — завидовать и чувствовать себя пришибленным: а мы что видели в жизни? Начинаешь о себе клеветнически думать, что дальше Жмеринки никуда не отъезжал…

— Гм… Тебе, наверное, легче сказать, где ты не был?

— Ну, в Эквадоре, например, не был… Да трудно перечислить! Ведь в мире двести семьдесят стран.

— А я слышал, что вроде двести сорок…

— Это как считать. Какие признавать, какие нет, — тут дело вкуса и личных симпатий. Некоторых стран, где я был, уже нет, например Восточного Пакистана. И потом, считать ли самопровозглашенные и никем не признанные? Пять лет назад официально считалось, что стран — 265. И за это время пяток должен был прибавиться, в русле общей логики событий… Но если честно, из того, что помню, кроме Эквадора, еще в Гондурасе не был и в Албании, ну и еще в паре стран Африки: в Египте, Алжире, Марокко. Но во всех больших странах уж точно был. Какая б страна не пришла моему собеседнику в голову, всегда оказывается, что я в ней обязательно был.

Это он рассказывает как заведенный, конечно, все задают одни и те же вопросы профессиональному путешественнику…

Мы познакомились с Дэниелом в ресторане, он там завтракал с женой и друзьями. Слово за слово, ну и позвали меня в гости. Вот поят ледяным чаем. Кстати сказать, в Америке надо специально оговаривать, чтоб чай был горячий, а то подадут со льдом, такой народ. Холодный чай в здоровенных стаканах похож на кока-колу, только вкусней.

Дом — дом замечательный, да хоть размером. Этажа там два, и на каждом, кроме разных комнаток, которые нет смысла считать (сейчас поймете почему), по здоровенному такому спортзалу — и по площади, и по высоте потолков. Один спортзал — гостиная, а другой — как бы мастерская, студия.

— И вы тут вдвоем живете?…

— Да как-то так получилось. Ездили смотрели дома, и этот был самый дешевый: сорок семь тысяч.

— Сколько-сколько?..

По следам масонов

Оказалось, дом был нежилой, тут был офис местных масонов. (Их вообще там полно, в каждой деревеньке имеется ложа, о чем сообщает табличка, прибитая к столбу на въезде; а вы думали, патриоты вас зря пугают, думали, врут…) Ну и вот масоны съехали куда-то, видимо, надо где-то масонский заговор устраивать, дом продали чуть ли не задаром одной местной, ее зовут Ребекка (масоны, уж конечно, не Фекле продавали). Она не знала, что с ним делать, выставила на продажу. А по масонскому условию, при перепродаже владение дробить нельзя, а то б, конечно, устроили там Воронью слободку имени Бертольда Шварца. А для семьи куда такой манеж? И топить дорого, и ремонтировать.

Сейчас, когда Гротты тут обжились, соседи завидуют и кусают локти: "Мы б сами могли купить, но вот лимитчики понаехали и заняли лучшие места". Что сказать, люди везде одинаковые, и жилищный вопрос пока что нигде их не улучшал.

Дом, правда, стоит при дороге, ну да у всех там так. Зато есть участок, и по нему протекает замечательный дикий ручей Воланпопек Крик (индейское название).

На этом ручье, от дома сто метров, Гротты устраивают пикники. Или просто сидят там и читают в свое удовольствие книжки… Тихий маленький ручеек иногда весной делается страшным. Здешние старожилы помнят (в отличие от наших старожилов, которые ни черта вообще не способны вспомнить) весну 1955 года, когда ручей вышел из берегов и натворил дел. К примеру, он размыл старинное кладбище на теперешнем участке Гроттов, и по улицам плыли гробы… Так одна дама, она, кстати, приходится Салли родной тетей, по коротким волнам (она радиолюбительница) связалась с кораблем, на котором служил ее сын, а тот, болтаясь в далеком океане, связался с берегом и с него отправил в далекую Пенсильванию спасательные вертолеты. Через двадцать лет этот же самый морячок опять отличился — познакомил свою кузину Салли с модным репортером Дэниелом. Он им организовал blind date (так называлось кино, где Ким Бэсингер грязно напивалась и устраивала подлянки Алеку Болдуину), то бишь свел, организовал встречу людей, не знакомых друг с другом. А дальше они уж сами:

— Через три недели после знакомства он мне сказал: "Мы поженимся". — "О, да?" — ответила я. То есть он у меня не просил согласия, и мне пришлось отвечать вежливым междометием.

Мезальянсы

Я рассматриваю их вместе и порознь: странные люди, экзотическая семья. Он — тихий медлительный джентльмен академической внешности, пятидесяти четырех лет, рисунком лица схожий с Денисом Хоппером. Он как будто робкий и застенчивый, невозможно поверить, что в молодости был неистовым репортером и не вылезал с войн. Дэниел словно только что оторвался на минутку от вечного чтения книжек (до них он точно охотник, правда, по-американски простодушно считает это не доблестью, но пороком). И на покорителя дамских сердец он как будто не тянет; откуда ж взялась при нем эта яркая дама Салли, которая блистала на подиумах, — брюнетка с большими откровенными глазами, вся такая живая и сценическая? Она точно его моложе, ну лет на десять. Им нелегко дружить с кем-то семьями. Тут ведь, в глуши, все женятся на тихих одноклассницах, с которыми еще в школе тискались на заднем сиденье старенького "кадиллака"; жены после объедаются пиццей и топают в кроссовках-говнодавах, никаких там особых женских мод или нью-йоркских фокусов типа похудений или "качалок". А тут молоденькая жена из артисток, и все комплексуют… Как-то к ним пришли при мне гости, семья. Муж ну чуть, может, постарше Дэниела, солиден и благообразен. А жена его — бабушка уже, с рассыпающейся походкой, дряблыми пятнистыми руками и кожей на шее, какая бывает у поживших куриц. Она вполне годилась Салли в мамаши. Бабушкин муж, это было видно по убитому лицу, отчаянно страдал от жестокого и неотвратимого сравнения, от несправедливости и безысходности, которая усиливалась строгостью глухих провинциальных нравов. Бабушке тоже было несладко, и она через десять минут уехала, сказавшись больной — ей-де надо лечь. Да… Жизнь — это такая жестокая мясорубка, которая колотит вас по затылку, причем с каждым годом все сильнее. Так вот, Салли проводила бабушку, всю зеленую, к машине и легко взбежала к нам на второй этаж, чтоб смотреть на мужа веселыми бесстрашными глазами и то и дело говорить ему что-нибудь ласковое.

Авантюрист на войне

Он между тем рассказывает мне, как оно все было.

У него за жизнь скопилась только одна профессия — журналист. Вот в этом качестве он и катался по глобусу. Нет, все-таки не катался, он же только потом стал простым журналистом, а поначалу-то был, надо вам сказать, военным корреспондентом.

К примеру, в 1965 году в Нигерии — мы уже вскользь упоминали ту первую поездку — шла гражданская война. И вот он, будучи двадцатилетним романтическим юношей, туда и поехал, free lance. В шестьдесят шестом она там кончилась, и он переехал на другую войну — в Гану, далее на третью — в Анголу.

— Ты делал это за деньги?

— Деньги? О нет… Там я не заработал денег.

— Ты тогда был богатым?

— Никогда я не был богатым… И родители не были состоятельными. Я зарабатывал достаточно, чтобы выжить. И чтобы купить камеру и диктофон.

— То есть тебе просто это нравилось?

— Нравилось? Нет. Война, армия — это мне не нравится. Я такой человек, что не могу взять в руки оружие, а уж убить кого-то… Я… — он не знает, как точней объяснить, но уж и так понятно, что он за человек. — Это не то слово. Но если спросить иначе: получил ли я ценный опыт? — то да, конечно получил.

Я был молод… Это был новый опыт. Я был молодым человеком, который хотел узнать о себе, не трус ли он, и себе доказать, что он смелый. И получить опыт в реальной политике. Узнать, что правда, что ложь… Это был опыт худших проявлений человечества. Но и парадокс: там же — романтическое фронтовое братство. Делиться последним. Жертвовать собой. Готовность положить свою жизнь за других… Жестокость, конечно… Мне кажется, я до сих пор еще обращаюсь к тому опыту и обдумываю его…

После я был в Индии — во время бангладешского кризиса. Я занимался контрабандой — возил еду через границу. Мы рисковали жизнью! У нас было несколько столкновений с пакистанской армией… Пятьдесят тыщ пакистанских солдат не пропускали еду в голодающие районы — в Восточный Пакистан; так им выгодно было для политики.

Я, конечно, писал об этом репортажи, но главное для меня было — возить еду голодным. Я делал это… как авантюрист. И хотел чувствовать, что в жизни что-то меняется оттого, что я пишу.

Мы тогда купили несколько машин "скорой помощи" в Индии и поехали.

— Ночью, между пакистанской и индийской армией, в джунглях, полных рычащих тигров… — вспоминает он. Ну и работка. — Я не религиозен, я просто гуманист. У меня этика вместо Бога. Не вижу в этом противоречия. Я делаю то, что мне кажется нужным. Есть Бог или нет, это не так важно. Не могу представить, что кто-то мне с небес говорит, что делать.

Командировка на революцию в Париж

Одна из первых командировок юного репортера была в Париж, на событие — на революцию.

— Это было потрясающе… — только и может сказать он и вздыхает.

— Еще бы! — еще горше вздыхаю я. Мою командировку в тогдашний Париж делало невозможным препятствие пострашней "железного занавеса": я ходил в четвертый класс… Сегодня мы, толстые, старые и лысые, можем убиваться в бесплодных попытках вообразить, каким был революционный Париж для молодых по ту сторону "занавеса". Как с убийственной точностью от нашего с вами имени заметил Жванецкий, никогда я не буду в Париже молодым.

— Помню Рыжего Дэни, — нет, что это я — рыжим был вовсе не он, а Руди. А Дэни — его фамилия была Конн-Бендит, как же, помню… Это были потрясающие ребята… — Он тает от сладких воспоминаний, глаза туманятся и влажнеют. Я с легкостью, со снайперской резкостью представляю себе парижских бунтующих студенток из первой волны сексуальной революции, шестьдесят восьмой же год, и как они рвали друг у друга из рук романтического брата по разуму, который воспоет их счастливый подвиг на всю Америку, а значит, и на весь мир. Они непременно ему отдавались со всей революционной страстностью перед лицом всего мира. Это вам, знаете, не в Свердловске где-нибудь тупо отлупить студентов, чтоб потом ментовскому полковнику дали выговор…

— Те дни в Нантере… У нас было чувство, что мы свергнем то правительство. Танки на улицах… Де Голль… Рабочие поднимались…

Постаревший мечтатель мне говорит еще какие-то красивые слова насчет пролетариата. И полно же еще таких, кто приписывает чернорабочим какие-то изящные устремления. Нет, никогда эти наивные иностранные люди не носили унылых спецовок, не таскали на голове тупых пластмассовых касок, не получали талоны на бутылку бесплатного молока в день — за вредность. Безумцы, безумцы… Я представил себе советскую власть в Париже и содрогнулся от ужаса. В восемь вечера все уже закрыто, как будто это уральский райцентр, на place Pigale пусто, проституток увезли перековываться, то есть катать тачки на досрочном пуске туннеля под Ла-Маншем… На улицах вместо картинок с бесстыжими тощими девчонками — портреты старых пердунов и идиотские лозунги: миру — мир, сэру — сыр и так далее. Нотр-Дам взорван, на его месте вырыт вонючий публичный бассейн "Париж". Я молчал… Он считал с моего лица нечто-то такое, что вынудило его оправдываться:

— Нет, нет, я не коммунист. Я называл себя тогда… социалистом. А не принадлежал ни к какой партии.

— А голосуешь за кого?

— За демократов. Правда, никого не выбрали из тех, за кого я голосовал, кроме Клинтона, но это исключение.

— Тогда, в Париже, ты чувствовал, что это лучшее время в твоей жизни?

— Я всегда в каждый момент чувствую, что у меня лучшее время в жизни. За исключением моего первого брака.

С тем браком была интересная история. Приехал он однажды с войны, да и записался вольнослушателем в Кембридже. Ни с каким колледжем официально он не связывался, из революционных побуждений. Он полагал, что обязан протестовать против официальной системы образования — нахватался на парижских баррикадах… То есть что у нас с ним вообще может быть общего в опыте? Казалось бы? А вот что: мы страдали от зверств социализма! Дэниел это называет, правда, изящно: культурный шок. Там, в Кембридже, он познакомился со студенткой из Польши, а после на ней и женился. Конечно, в Польше они не жили, все ж нормальные люди, но тестя же приходилось навещать. Он был польский профессор.

— Представь себе! — пытается мне рассказать страшилку бывший военный корреспондент. — Тесть, бедный, заплатил деньги авансом и ждал три года, чтоб получить автомобиль "фиат" — ну, такой, station-wagon! Да и автомобиль не очень хороший, и мне показался немного неудобным…

Знаем мы этот польский "фиат". Обыкновенный "жигуль", а station-wagоn это универсал, вылитый наш "ВАЗ-2102", какой был когда-то у писателя Аксенова.

— Да не только машины — все было трудно достать. И вдобавок денег не было! — рассказывает дальше Дэниел. Что вы говорите!

А с польской женой потом был развод — ведь пропасть и культурный шок. Представляете, приезжает цивилизованный западный человек — вы уже к этому ближе, чем при Советах, так что поймете — с войны, с работы, а дома "холодная война" и буквально варшавский договор; условия, конечно, невыносимые.

В какой-то момент он перестал ездить на войну; это по-человечески вещь очень понятная, если из этого военного цикла вовремя не выскочить, так случится замыкание и не сможешь ездить никуда, кроме войны, а когда ее нигде не будет, придется употреблять наркотики, подобно Шерлоку Холмсу в дни простоя.

Имеет право у тихой речки отдохнуть

Но от военных репортажей к тихим мирным текстам он отступал постепенно через скандальные разоблачения.

— Я хотел чувствовать, что в жизни что-то меняется оттого, что я пишу, повторяет он ранее уже сказанное и продолжает: — Я написал пару историй, после которых люди попали в тюрьму. Это были журналистские расследования — по случаям мошенничества. Я работал тогда на Philadelphia magazinе, в ранние семидесятые. Это был самый отважный и агрессивный журнал…

— Был?

— Был. После обиженные персонажи с ними судились и отсуживали кучи денег, ну вот они бросили разоблачения и стали публиковать безопасные истории. В этом-то и проблема с журналистскими расследованиями…

Да… Везде люди живут. Тошно мне слушать эту историю.

— Настоящими расследованиями сейчас только один журнал занимается — Mother Jones. Я его читаю.

— А пишешь?

— Нет, не могу себе этого позволить. Я сейчас занимаюсь другой журналистикой и за день зарабатываю больше, чем, бывало, за два месяца тяжелого труда… Это было ужасно: месяц фактуру собираешь и пишешь, потеешь…

Понятно… Другая журналистика — это PC magazine. Он берет какой-нибудь принтер, пробует его в разных режимах и сочиняет высокохудожественный текст про новую высокопроизводительную технику. Платят, сказано, хорошо…

— Потом я познакомился с Салли… — мы плавно переходим ко второй части жизни, когда уставший путник тормозится, остепеняется и оседает в милом захолустье. Кто, как говорится, воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть.

Хороший дом, хорошая жена, что еще…

Салли была актрисой и моделью, то есть дама видная, выразительная. Она устала от сценической и подиумной жизни (попробуйте сами; там неуютно проводить жизнь, ее там можно только устраивать), которая, кстати, и не была блистательно успешной, ну и бросить не жалко.

Все эти компьютеры и принтеры Дэниел выучил в начале 80-х, когда они были никому не нужны. Он знал про них столько, что к началу бума создал свою компьютерную фирму, которая зашла высоко в гору, а после рухнула.

— Мы потеряли все, — произносит он красивую драматическую фразу.

Впрочем, плевать. У него вон сколько везения. Одно-единственное поражение его смутить не смогло, видите, он его играючи пережил, даже без легкого запоя обошлось, и все равно чудесно устроился.

— Мое преимущество было в том, что я, в отличие от прочих компьютерных писателей, был не инженером, а одним из немногих профессиональных писателей, знающих компьютер. Нашлось много журналов, которым это понадобилось. И они платили! Даже, — говорит он с придыханием и восклицательной интонацией — "New York Times"! Там мне за заметку, сделанную за день, заплатили мой прежний трехнедельный доход — три тысячи долларов. Ну и еще мы много писали про путешествия! — спохватывается он. "Мы" — это он и Салли, ведь еще потом вдвоем столько колесили. — Мы были разъездные. И вот Салли ездила, ездила со мной, писала, снимала… И стала очень хорошим фотографом! Она стала профессионалом. Она была хорошей ученицей и… превзошла меня. (То ли врет, то ли комплимент говорит жене?) Мы вдыхали аромат разных стран и писали эссе, а из них после делали путеводители. Поскольку мы хотели работать вместе, то проводили вместе почти все время. Мне нравилось это. Бывало, как уедем куда-нибудь, и полгода нас дома нет… Салли и я, мы партнеры, и лучшие друзья, и любовники… Люди, которые все время проводят вместе, они… или любят друг друга, или ненавидят.

— Я все время чему-то учусь, — подхватывает она. — За двадцать лет брака я столькому у него научилась! И он так меня удивляет. Это восхитительное приключение — быть замужем за ним. (Она сентиментальна и за немцев, и за евреев, вместе взятых, за всех своих предков. — Прим. авт.). Мне больше ничего не нужно. Мы — лучшие друзья, самые близкие. Вот когда хочется что-то рассказать, то, что рассказываешь обычно близкому другу, — так я мужу рассказываю. Нам больше не нужен никто.

— Даже психоаналитик?

— Даже. Он очень широкий и яркий человек.

— Какие у вас развлечения?

— Друзья. Чтение. ТВ не смотрим, а кассеты берем иногда напрокат. Играем с собакой. Пишем, читаем, разговариваем. Мы получаем удовольствие от людей, это важно.

Он совсем расслабился и капризничает — не в беседе со мной, а в жизни:

— Я отказываюсь от очень выгодных заказов, если мне не нравится работать с редактором, который их предлагает. Вот одна из причин, что мы не богаты, — что мы переборчивы в работе…

Она улыбается профессиональной улыбкой модели — на русский вкус в ней не хватает искренности, она уж слишком ровна, но ведь это и есть дело вкуса — и мечтательным голосом говорит:

— Это замечательный городок, я так не хочу, чтоб тут что-то изменилось. Они не любят чужих, и это правильно — нельзя ничего менять.

— А вам-то что ж тогда делать?

— Как что? Становиться своими, — и она рассказывает, как с большим трудом внедрилась в общественный комитет по уходу за кладбищем. Чтоб быть ближе к массам и сходить за свою. Ну и давнишний тот вертолет — тоже хорошее подспорье. Когда местные кривят нос, что-де понаехали лимитчики, Салли им гордо напоминает, что тот вертолет, 1955 года, вызвала ее тетя, — те затыкаются.

Дэниел вспоминает пример из прошлых путешествий, и ему, как профи, это легко, эти примеры, наверно, лезут ему в голову бесконечно и топчутся в утомленном странствиями мозгу:

— Взять, например, Молокаи, это Гавайи. Там население шесть тысяч всегда было. А теперь стало расти, и местным не нравится, что столько чужих. (Ну, понятно, эти аборигены типа латышей. — Прим. авт.) Они там очень любезны с гостями, но если кто-то объявляет, что пришел навеки поселиться, — так они становятся очень неласковы. Они не хотят чужаков, которые могут изменить их жизнь.

Пока что в их Ньюфаундленде население меньше, чем на гавайском островке, всего 5 тысяч. Некоторые, вот странно, ездят каждый день на работу в Нью-Йорк, а это два часа пилить без пробок! А утром и вечером как раз самые пробки! Это такие медленные самоубийцы. Они не сразу кончают с собой, а укорачивают жизнь на четыре часа в день. За год набегает два месяца, хороший, кстати, темп.

— Мы еще романы сочиняем.

— Вы пишете романы — вместе?

— Нет, — отвечают они хором. И она дополняет:

— Это единственное в жизни, что мы делаем порознь.

— А вы много написали?

— Мы ни одного еще не докончили, — говорит она бесстрастно. — Мы написали вместе… Сколько вместе написали книг?

— Пять книг, — подсказывает он.

— Пять книг, — повторяет она. — Про путешествия и про компьютеры. Две про путешествия и три про компьютеры.

— Она прекрасный фотограф, — опять хвалит жену Дэниел.

— Спасибо, — отвечает та весело.

Но все равно она от него безнадежно отстает: она всего в 80 странах была, а он в 105, и уж не догнать, они ведь теперь только на пару путешествуют.

— Я не жалею ни о чем, что с ним было до меня, ни даже о его первом браке, ни о его прежних любовях. Но когда мы познакомились и поженились, я сказала ему — если он куда поедет, то я с ним, потому что новые путешествия изменят его, а я не хочу, чтоб он менялся один, без меня, я хочу меняться с ним… Мы будем путешествовать вместе, хотя… у меня нет больше такого желания. Мы наездились. Сейчас мы изучаем наш внутренний мир. Что внутри нас, внутри близких нам людей? (Вы, конечно, узнаете термины, которые часто применяют артистические дамы в любимых ими разговорах на возвышенные темы… — Прим. авт.) После того как мы поездили, можно уже осесть. Мы были почти везде. Самая большая правда, которую я узнала в путешествиях, — что люди везде одинаковы. Чтоб их знать, не надо путешествовать. Я хочу быть тут, это место, где я хочу умереть.

Выходит, остановись, мгновенье?

Лишние люди

Нет, пока что не время, потому что у меня остался последний к ним вопрос:

— Отчего ж у вас нет детей?

Глаза Дэниела расширяются от ужаса.

— Если б ты побывал в Калькутте, ты б так не спрашивал… Калькутта — это катастрофа, это страшное место… Там миллионы нищих и несчастных, и убогих, они сидят на головах друг у друга и умирают в грязи и мучениях… А еще Шанхай и Мехико! Это будет со всем миром, если мы не ограничим рост населения.

— То есть ты в первых рядах, личным примером?..

— Да, это моя философская позиция… И все-таки сожалеем ли мы об этом? Иногда, иногда…