Глава 8

Коннован.

— Все хорошо, хорошо… — он повторял это как заведенный, а я пыталась вывернуться, выходило, правда, плохо — Серб тяжелый, как бык и такой же сильный. Рубашка трещит по швам. Ну сукин сын… убью. Или хотя бы попытаюсь.

Ударить снизу, когтями по глазам, но Серб, перехватив руку, выворачивает ее так, что на глаза наворачиваются слезы.

— Сломаю, больно будет, — он говорит это спокойно, даже буднично, и руку не отпускает. Ему нравится осознавать собственную силу.

— Ты сукин…

Удар по губам и вежливая просьба:

— Не говори так. Женщина не должна ругаться. Женщина должна знать свое место и тогда все будет хорошо.

Все будет хорошо, если я дотянусь до сабли, где же она… слева где-то. Рука скользит по камням… пол. Стена. Где сабля?

Вот… пальцы касаются металла… далеко… нужно чуть ближе подвинуться, но как? Тянусь. Ближе, еще немного ближе, еще… зацепить, подтянуть… ухватить поудобнее и… в висок. Промахиваюсь, Серб успевает отскочить и, не позволяя подняться, бьет ногой, к счастью удар приходиться по ребрам…

Ну уж нет, оружие я не выпущу.

— Стой! — Серб с кошачьей ловкостью уклоняется от ударов. — Да успокойся же ты… все, финал. Поиграли и хватит.

— Я тебя убью…

— Да ладно тебе, не психуй, — Серб медленно отступал к выходу, подняв руки вверх. — Кисуля, ну зачем по пустякам-то нервничать? Брось саблю, будь хорошей девочкой…. ну кто мог предположить, что ты такая недотрога…

Сукин сын. И рубашку порвал. Почему-то больше всего меня злила именно порванная рубашка, а не тот факт, что меня только что едва не изнасиловали.

— Конни, меня твое молчание напрягает, — Серб остановился и опустил руки. — Ну ничего же не произошло, я просто подумал, что ты не будешь против…

— Тогда какого черта ты… не остановился? — в голосе неприятные визгливые ноты. Нужно успокоиться и взять себя в руки. Ведь на самом деле ничего страшного не произошло.

— Ой, кисуля, если бы я все время обращал внимание на женские капризы, то…

— То что?

— Ничего, — он пожал плечами. — Кстати, а ты всегда с саблей в обнимку спишь? Кстати ты сейчас похожа на кошку, на которую ведро кипятка выплеснули. Скажи "мяу".

Он еще и издевается.

— Кисуль, будь паинькой, улыбнись и скажи, что не сердишься. Ты же не сердишься?

— Иди к черту.

— Ну вот, уже отвечаешь… оружие убери. Да ладно тебе, Конни, ты меня не убьешь, сразу, может, и решилась бы, а теперь… убивать безоружного подло. Хорошие девочки так не поступают. А вообще, может, передумаешь, а? Я ведь тебе нравлюсь, признайся. — Серб шагнул вперед. — Ну, не надо смущаться… у тебя было столько возможностей избавиться от меня, а ты упрямо их игнорировала. Почему? Потому…

— Еще слово и я отрежу тебе уши. Сначала уши, потом голову. И будь добр, отойди от меня.

— Куда? — Серб послушно остановился.

— Вон туда, — я указала на самый дальний угол, счастье, что пещера большая. Теперь дождаться заката и уйти прочь, подальше от этого психа, лучше уж одной, чем с союзником, от которого не знаешь, чего ждать.

— Смотри, жалеть потом будешь.

Время до заката тянулось медленно, Серб лежал, заложив руки за голову и нарочито бодро насвистывал песенку. Час насвистывал, другой, третий… от этого фальшивого свиста ломило виски, хотелось взять камень потяжелее и запустить в свистуна, возможно именно этого он и добиваелся. Поэтому молча перекладываю вещи в своем рюкзаке, вещей мало, а рюкзак до того грязный, что прикасаться противно. Ну да хоть какое-то занятие. А вот дыру зашить нечем.

Наконец, Сербу надоедает свистеть и он задает вопрос.

— Эй, все еще злишься?

Злюсь, вернее, не столько злюсь, сколько мечтаю убраться подальше отсюда.

— Давай мирится, а? Ну скучно же одной будет, честное слово. На третий же день завоешь. Сначала вроде ничего, тихо, спокойно, но однажды эта тишина начинает с тобой говорить. У нее мерзкий голос, иногда два или три, сидят в твоего голове, перешептываются, тебя же обсуждают, а ты не можешь ни заткнуть, ни сбежать.

— Ты безумен, Серб. Ты сам не понимаешь, насколько ты безумен.

— Я понимаю. В том-то и дело, кисуля, что я прекрасно все понимаю, но от этого только хуже. Я не хочу быть психом, я хочу, чтобы эти голоса в голове заткнулись раз и навсегда, а ты не желаешь помочь. — Он садится, вытягивает ноги вперед, и свободного места в пещере становится мало. На черных подошвах мутными пятнами выделяются шляпки гвоздей, носки кованые, на каблуках шипы. — Я ведь обрадовался, когда нашел тебя, думал, станет легче, а оно только хуже. С каждым днем хуже. Оттолкнула… теперь они говорят, чтобы я тебя убил. Это будет справедливо, правда? Но я не слушаю.

Серб подвигается ближе.

— Ну послушай же, в конце-то концов, я тебе тоже нужен. Ну куда ты одна? Ты же ни черта здесь не ориентируешься, сдохнешь в первый же месяц… я больше не буду, честное слово! Вот хочешь поклянусь? Чем угодно поклянусь, только не бросай меня. Не здесь, Коннован… ну, хочешь, на колени стану?

Он и вправду встал на колени, и вполне вероятно, что в данный момент времени Серб искренне раскаивался и верил в то, о чем говорил, но не верила я. Ни единому слову не верила.

— Пожалеешь ведь, — Серб нервно улыбается.

— Иди к черту.

Вальрик.

Через открытое окно виден кусок неба: чернота украшенная звездой-снежинкой. Правда, в отличие от снега звезда не тает.

— Не туда смотришь, — замечает Карл. Он сидит спиной к окну и вроде бы смотрит в бумаги, но каким-то непостижимым образом умудряется видеть все, происходящее вокруг. Интересно, когда Вальрик станет да-ори, он тоже так сможет?

— Умение видеть зависит не столько от расы, сколько от внимательности того или иного индивидуума, — Карл, дописав фразу, откладывает ручку в сторону. — Предупреждая вопрос: читать мысли не умею, просто некоторые вопросы задают настолько часто, что начинаешь их угадывать. Значит, решение принято?

— Да. Я согласен.

— Звучит почти "я согласна". Не обращай внимания и не обижайся, со временем юмор приобретает специфический оттенок. Надеюсь, подумал ты хорошо.

— Да.

— Что ж… в таком случае. Один небольшой эксперимент, просто, чтобы рассчитать время, которое понадобиться, все, конечно, очень приблизительно, но все же.

— Много слов.

— Даже так? — Карл улыбнулся и, жестом указав на стоящее в углу кресло, велел. — Садись туда.

Вальрик сел, кресло было жестким и не слишком удобным, да и появилось только сегодня.

— Посмотри мне в глаза. Да вот так, постарайся не моргать.

Глаза у Карла черные, чуть раскосые к вискам, а ресницы короткие, густые, только цвет непонятный, вот у Коннован ресницы бледно-пепельные, когда-то Вальрик очень хорошо рассмотрел и ресницы, и глаза… мысли текли плавно, лениво, мысли убаюкивали, и Вальрику очень хотелось зевнуть. Но это было бы не вежливо по отношению к Карлу.

Странный какой-то эксперимент, интересно, каким это образом, глядя в глаза человеку, можно определить, сколько времени понадобиться, чтобы сделать из этого человека да-ори? И все-таки Вальрик не выдержал, моргнул.

— Итак, вынужден констатировать, что эксперимент успешно провалился. Любопытно… весьма любопытно. Ты знаешь, что я сейчас пытался сделать?

— Кажется, да.

— Кажется, — хмыкнул Карл. — Когда кажется, креститься надо. Это называется гипнозом, правда, не совсем в классическом понимании этого слова, но тем не менее суть более-менее верна, одно сознание подчиняет себе другое, даже не столько подчиняет, сколько связывается, состыкуется… взаимодействует. Наверное, это самое подходящее слово.

Карл взял со стола лист бумаги и, сложив пополам, принялся отрывать тонкие узкие полоски.

— Раньше, до катастрофы, в установлении контакта не было необходимости, просто вводили сыворотку и все. Правда, выживало что-то около двадцати процентов, причем четверть из выживших становились полными психами, ну да кого это интересовало? Никого. Катастрофа изменила многое, Пятна, Ветра… связь между тем, кто обращает и тем, кого обращают. Без этой связи превращение невозможно, понимаешь, к чему я?

— Кажется…

— Снова кажется, — Карл раздирал бумажную полосу на мелкие кусочки, и Вальрику чудилось в этом бессмысленном по сути действии проявление слабости. — Давай еще раз, для чистоты эксперимента. Ты не против?

Вальрик пожал плечами, он испытывал странное чувство, с одной стороны, неожиданная неудача вице-диктатора устраняла проблему выбора, с другой, — порождала кучу других, к примеру, что ему дальше делать. Ну не в деревне же жить, в самом-то деле.

На этот раз Вальрик не только старался не моргать, глядя в черные глаза, но и слушал, вернее вслушивался в запахи. Привычные, те, что сопровождали Карл постоянно, он отодвинул, пропуская вперед другие, которые появлялись и исчезали так же быстро, как менялось настроение.

Лимонно-желтое непонимание. Пыль — попытка вспомнить, вереница книг уходящая в бесконечный темный тоннель. Дым — раздражение, черный, клочковатый, царапающий глаза…

— Ну, князь, и что ты прочитал?

Запахи исчезли мгновенно, а с ними и образы.

— Форма какая? Звуки? Цвета? Ощущения? Образы? — Карл перечислял, методично загибая пальцы.

— Запахи. Ну и цвета немного, а образы потом приходят, объясняют.

— Объясняют, значит, — Карл задумчиво поскреб когтем щеку. — Ну что ж, не знаю, обрадует тебя это или нет, но да-ори из тебя не получится. Сенсор… уцелели все-таки. Или дело не в том, что уцелели, а в естественном отборе и конвергентной эволюции?

— Я не понимаю.

— Я пока тоже, — утешил Карл. Он встал, подошел к окну и, открыв его полностью, выглянул наружу. — Ночи в горах чертовски красивые, правда? Хотелось бы день увидеть, и чтобы не на пленке, а своими глазами. Всегда хочется невозможного, что вам, что нам, что танграм, хотя относительно их не уверен. Сенсоры появились потому, что люди хотели невозможного — заглянуть в душу других людей. Зачем? Ну высокой целью было создание идеального государства, где отношения между людьми основаны на доверии и любви к ближнему, а пороков не существует.

— Разве такое возможно?

— Ну, если тех, в чьей душе есть склонность к пороку, уничтожить, то почему бы и нет? Я не слишком осведомлен о проекте, да и не проект это был, а так, нечто среднее между сектой и частным мечтателем, который имел достаточно средств, чтобы оплачивать свои мечты. Знаю, они искали людей с паранормальными способностями, тестировали, выбирали, скрещивали между собой, потом с детьми работали… потом проектом заинтересовалось правительство, и через некоторое время появились так называемые нюхачи. Когда я… перестал быть человеком, нюхачи работали не только на базах, но и в городах, спецзонах, в охране спецобъектов. Они умели чувствовать таких, как я, а это несколько осложняло работу. Вернее, работу мы все равно выполняли, а вот уходить стало сложно. День, солнце, убежище, лежишь совершенно беспомощный, а нюхач приводит к убежищу отряд спецназа. К счастью, их было не так и много, поэтому вместе с объектом старались ликвидировать и нюхача. Ничего личного, просто война… а потом Катастрофа. После Катастрофы нюхачи исчезли, все до одного, мы ведь искали, долго искали.

— Чтобы отомстить?

— Месть — это глупо. А вот оставить без присмотра людей с неизученными до конца способностями, было бы неосмотрительно, и глядя на тебя, я в этом убеждаюсь. Я не могу сказать, являются ли твои сенсорные способности наследственными, полученными от нюхачей, либо же они появились в результате развития этого нового мира, но пока ясно одно — да-ори из тебя точно не получится.

— Убьешь?

— Тебя? — Карл удивился. — Зачем? Просто несколько скорректирую планы.

Фома.

Время идет. Время похоже на горы, вершины которых созданы из боли, а пропасти и ямы — редкие минуты беспамятства. Боли больше, наверное, потому, что Фома не знает, сколько длиться беспамятство, но отчего-то уверен, что недолго. Мутра спешит исполнить приказ, Мутра уговаривает признаться, и Фома уже рад бы признаться, но он не знает, не помнит уже в чем. Он готов написать… подписать, пусть только скажут где и чего подписывать, но не говорят, только снова и снова причиняют боль. Зачем? В чем он провинился.

Он хочет спросить, но вместо этого проваливается в очередную темную яму, из которой его вытаскивает голос.

— Вставай, камрад, пойдем.

Чьи-то жесткие руки тащили Фому вверх. Вставать он не хотел — любое движение отзывалось в теле предательской слабостью и тошнотой. Яркий свет пробивался сквозь сомкнутые веки и Фома подумал, что если откроет глаза, то ослепнет.

— Значит, вот какие методы вы практикуете, камрад Барх? А как же Декрет о недопустимости физического воздействия при доследовании?

— Вы не хуже меня, камрад Ильяс, знаете, что под этот декрет не подпадают лица, заподозренные в государственной измене или злонамеренном вредительстве.

От этого тихого голоса Фоме хотелось спрятаться, куда — не важно, лишь бы не слышать, лишь бы не было больше боли, лишь бы…

— Я бесконечно рад, камрад Барх, что вы демонстрируете не только умение работать, но и изрядную глубину познаний. Ваши люди поразительно быстро среагировали на провокацию, сумев устранить ее источник, не привлекая при этом излишнего внимания к нему. Но здесь… пожалуй, вы несколько переборщили. Печально будет потерять агента столь ценного, как камрад Фома.

Агента? О ком это Ильяс говорит?

Фома обнаружил, что стоит, правда, пол под ногами почему-то покачивался из стороны в сторону, да и стоять получалось лишь потому, что Фому поддерживали. Вот уберет Ильяс руки, и Фома ни за что не устоит на ногах. В общем, он вообще сомневался, что когда-нибудь сумеет стать на ноги самостоятельно, камрад Михра хорошо потрудился.

— Прошу прощения, но мы отрабатывали поступивший сигнал, а подобная схема на деле доказала свою эффективность.

— Не на этот раз.

— Время, камрад Ильяс, все дело во времени, если бы вы дали нам еще день-два, то…

— Получили бы признание. Не сомневаюсь, камрад Барх, не сомневаюсь. Однако не кажется ли вам, что применительно к данному случаю признание являлось бы чистейшим самооговором и таким образом не имело бы юридической силы? А разве не долг каждого из граждан Империи блюсти законность?

— Всенепременно учту ваше замечание. Сотруднику, который столь неосмотрительно принял агента внутренней безопасности за провокатора повстанцев, будет сделан выговор.

— Выговор? На вашем месте, камрад Бахр, я бы наградил этого человека за проявленную бдительность, ни вы, ни он не могли знать о проверке, и среагировали на провокацию единственно верным способом.

— Служу Империи!

При этих словах Фому стошнило.

В себя Фома приходил долго, было плохо, было настолько плохо, что порой он начинал жалеть о том, что остался жив. Болело все: кости, мышцы, даже волосы и те болели. И еще зубы, которых после прогулки в город стало на четыре меньше.

На третий день Фома смог вставать, на четвертый — ходить, а на пятый в комнату-каморку пришел Ильяс и, прикрыв за собой дверь, предложил:

— Поговорим.

— Поговорим, — разговаривать пока получалось плохо — только-только спала опухоль, но губы по-прежнему были точно чужие, онемевшие, стянутые хрупкой корочкой засохшей крови.

— Зачем ты это сделал? Я же просил не выходить за пределы базы? Так какого лешего ты поперся в город? Скучно стало? Повеселился? — Ильяс сел на стул. — А ты понимаешь, чем твоя прогулка могла бы закончиться? Понравилось в подвале?

— Нет.

— Вот и я думаю, что нет. А сейчас у меня на столе лежит копия доноса, хороший такой донос, подробный, все в деталях изложено, и про то, какие и с кем ты разговоры разговаривал, и про то, как я, пользуясь служебным положением, тебя отбивал. Ну кто тебя за язык тянул?

— Ты не понимаешь…

— Это ты не понимаешь! Ты всегда был идеалистом, но здесь не время и не место для идеалов, во всяком случае, таких, которые имеют неосторожность отличаться от Имперских. Ты молился Богу, а здесь молятся Империи!

— И не противно?

— Противно. Да меня наизнанку выворачивает ото всех этих разговоров о величии и правильности избранного пути, а еще о том, что внешние и внутренние враги, умышляющие против Кандагара, должны быть уничтожены. Физически уничтожены, Фома, понимаешь? И не просто лицом к стене и пулю в затылок, все гораздо, гораздо сложнее. — Злой шепот, злые глаза, злое лицо незнакомого человека. Это не Ильяс, тот никогда не стал бы разговаривать в подобном тоне.

— Ты ведь не хочешь, чтобы тебя обвинили в непочтении к Закону?

— Не хочу.

— Тогда, черт бы тебя побрал, делай, что говорю. Для начала заткнись! Никаких больше рассказов, даже если кто-то о чем-то начнет спрашивать, ты ничего не знаешь, ничего не помнишь. Да, был удостоен высочайшей чести лицезреть Великую Мать Ааньи, но говорить об этом не имеешь права. Ясно?

— Но я же правду сказал! Только правду. Ты ведь мне веришь, и те, которые в лаборатории были, они тоже все понимали, как на самом деле. Она — чудовище, мерзкое жадное чудовище!

— Заткнись. — Ильяс подкрепил приказ пощечиной. — Никогда больше. В моем присутствии. В любом присутствии. Не смей. Называть Ее чудовищем!

От боли и обиды, скорее даже от обиды, Фома готов был расплакаться.

— Но я же говорю правду.

Ильяс вздохнул и, чуть успокоившись, произнес.

— Здесь только одна правда. Та, что одобрена Департаментом Идеологии и Пропаганды. Твои же истории с точки зрения честных граждан — грязная клевета. В лучшем случае, тебя сочтут сумасшедшим, а сумасшедшие подлежат выбраковке. В худшем — шпионом и провокатором, этими занимается Департамент Внутренних Дел.

— Замолчи! Я не могу слушать это!

— Можешь и будешь, — жестко оборвал Ильяс. — Да пойми же ты, олух царя небесного, что иначе здесь не выжить, что правда твоя никому не нужна, что единственный реальный результат твоих проповедей — излишне пристальное внимание Департамента. Нет, лично тебя они не тронут, ты же у нас — частная собственность Великой Матери, о чем и справка соответствующая имеется — но только тебя. А не хочешь ли подумать, что будет с остальными, теми, кто наслушавшись твоей правды, начнет испытывать сомнения относительно величия Империи? Или в том, что Повелители по праву руководят Кандагаром? Что будет с этими людьми, которые вдруг задумаются над жизнью и станут замечать то, чего раньше не замечали? Они начнут задавать вопросы и искать ответы, а потом? У них ведь нет защиты в виде особого положения, зато есть семьи, жены и дети, к которым на всю оставшуюся жизнь приклеится ярлык "сомневающихся". А это прямой путь к ликвидаторам.

— Ты просто боишься!

— Да, боюсь. — Ильяс схватил Фому за плечи и крепко тряхнул. — Я боюсь! Ты даже представить себе не можешь, насколько я боюсь! — Повторил он, глядя прямо в глаза, и увернуться от этого жесткого, колючего и вместе с тем отчаянного взгляда не представлялось возможным.

— Я не смерти боюсь, а того, что меня сожрут, как какого-нибудь барана, и при этом я буду совершенно счастлив. Помнишь Коннован? Светлая, хрупкая, похожая на ребенка, еще постоянно улыбалась, даже когда совсем хреново было.

— При чем здесь она?

— При том, что я охранником был, ну и палачом заодно. Володар-то знал, что без крови его игрушка недолго протянет, ну и раз в неделю выбирал кого-нибудь из рабов, такого, чтоб не сильно жалко было. Князю просто, пальцем ткнул и все, а мне сначала отвести человека, потом тело убрать… что смотришь, неприятно слушать? А мне, думаешь, приятно было? Все ведь знали, куда идут, плакали, умоляли, предлагали чего-то… один даже зарезать попытался. Ну да речь не об этом, а о том, что в самой камере не кричал никто. И знаешь, что я заметил?

— Что? — Фоме было жутко, настолько жутко, что даже голоса в голове заткнулись со страху.

— Они все, как один, умирали счастливыми. Волочешь его вверх по лестнице… за ноги обычно, так удобнее, голова по ступенькам тук-тук-тук, а на лице улыбка радостная-радостная. Я вот не хочу, чтобы меня тоже… по лестнице, за ноги и с такой вот улыбкой на роже… чтобы с жизнью еще и душу забрали, понимаешь?

— Понимаю. — Теперь Фома действительно понимал, и пожалуй, понимал лучше чем кто бы то ни было в Империи. — А если уже?

— Что уже?

— Если уже душе забрали, тогда что?

— Не знаю. — Отвечает Ильяс. — Тогда, наверное, бояться нечего. Только ты все равно помалкивай, ладно?

Фома кивает. Он помолчит, тем более что Ильяс прав, кому нужна эта правда?

— Совершенно никому, — печально соглашается Голос.

Рубеус.

Завод поражал. На бумаге все эти производственные линии, цеха, склады, жилые помещения были чем-то абстрактным, равно как и люди, здесь работающие. Пять тысяч — вроде бы и понимаешь, что много, и в то же время, не осознаешь, насколько много.

— Прошу прощения, здесь довольно грязно, — молодой да-ори не пытается скрыть своего отвращения к происходящему. — И все эти звуки… раздражает, правда?

Скорее уж убивает, Рубеус не представлял, как здесь можно существовать. Если и существовал ад для да-ори, то он был здесь. Вонь краски, растворителя, пота, жженой резины, раздражающе резкие, навязчивые, но звуки хуже всего…

— Поневоле начинаешь завидовать глухим.

С этим нельзя было не согласиться.

— Позволено ли будет узнать о причинах… инспекции? Сколько здесь работаю, до сих пор не случалось. Поговаривают, будто вице-диктатор — личность оригинальная.

— Весьма оригинальная, — это Рубеус мог подтвердить с чистой совестью.

— Я — Лют Вар, старший менеджер завода, — да-ори протянул руку. Ладонь сухая, пожатие крепкое, на лице улыбка и ни следа беспокойства. А судя по докладам вежливый и улыбчивый Лют истреблял от трех до пяти человек в неделю, причем именно рабочих из одиннадцатого цеха, в результате этой маниакальной привычки старшего менеджера в последнюю неделю цех стоял, люди наотрез отказывались работать там.

— Хотелось бы узнать ваше имя, инспектор, — напомнил Лют.

— Рубеус.

— Что ж, кратко и внушительно. Честно говоря, слышать о вас не приходилось, но это ведь не о чем еще не говорит. И что именно здесь вы желали бы… проинспектировать? — Вот теперь Лют откровенно издевался. Самоуверенный, с документацией-то у него наверняка полный порядок, а если и есть недочеты, то незначительные. Но на бумаги Рубеусу плевать, он еще не настолько разобрался в теории, чтобы разбираться в бумагах.

— Вы не против, если я просто похожу?

— Здесь? — удивился Лют. — Зачем?

— Просто так… интересно, знаете ли. Никогда не бывал. А вы можете быть свободны. Полагаю, у главного менеджера полно дел, не хотелось бы, чтобы мой визит нарушил привычный ритм работы.

Лют все понял правильно и, вежливо улыбнувшись, пожелал:

— Смотрите, не заблудитесь… и будьте осторожнее, все-таки производство… всякое случиться может.

— Постараюсь.

Что ж, кто предупрежден, тот вооружен. А вооружился Рубеус неплохо.

Часа через два он почти привык и к шуму, и к запахам, и к постоянной суете вокруг. Люди делали вид, что не замечают Рубеуса, но при этом старательно обходили его стороной. Разговоры… разговоров было много, только слушай. Рубеус слушал и делал выводы.

Например, в одиннадцатом цехе нестерпимо воняло, не растворитель, не краска, но что-то гораздо более специфическое и гадкое. К краске хотя бы привыкнуть можно, а это… и главное вонь липла к людям, пропитывала одежду и раздражающими нотами вклинивалась в общую какофонию запахов, царящую на заводе. Желание избавиться от источника раздражения было вполне естественным, но вот методы… хотя, конечно, Люта можно понять. Еще пару минут и Рубеус сам кого-нибудь убьет.

Осталось поговорить с Лютом и можно домой. Кабинет главного менеджера был маленьким и чрезвычайно захламленным. Признаться, Рубеус ожидал чего-то большего. От силы шесть квадратных метров, стены без окон, то ли грязно-белые, то ли выцветшие серые, на полу ковер, больше похожий на тряпку. Лампочка на длинном шнуре покачивается, разгоняя по углам тени. И мебель того и гляди развалится.

— Что, удивлен? — Лют с ходу перешел на ты. — Пить будешь? Правда, коньяков не держим.

Нагнувшись, Лют вытащил из-под стола бутыль внушительных размеров.

— Спирт. Технический. Хорошо накрывает. Будешь?

— Спасибо, воздержусь.

— Твое дело, — Лют наполнил стакан и выверенным жестом опрокинул содержимое в глотку. — Х-хорошая штука. Единственная хорошая штука в этом аду. Что доложишь?

— Тебя запах раздражает?

— Запах? А ну да… запах. Звук. Проблемы бесконечные. Не представляешь, как это достает, когда двадцать лет на одном месте, а все одни и те же проблемы, ты их решаешь, решаешь, а они не заканчиваются. И никогда не закончатся… на хрена я тут? И запахи эти, особенно один… я не псих, просто достало уже. Вот где у меня завод этот, — Лют резанул ребром ладони по горлу. — Порой сдохнуть хочется, так что, если ты, инспектор, нашел чего, то давай, пиши докладную, что не справляюсь…

— Успокойся.

— Это ты мне? А я спокоен. Вот сейчас еще выпью и совсем успокоюсь. Только ты смотри, напиши, что старший менеджер ни хрена не справляется и вообще на передовую его… ну хоть сейчас готов… со всем осознанием вины и…

После завода Саммуш-ун показался самым замечательным местом на земле. Ни сводящего с ума шума, ни разъедающего глаза дыма, ни вони, ни суеты… мир и покой. На составление отчета ушла половина дня, Рубеус попытался изложить все честно и беспристрастно, хотя и сам не понимал, кому сочувствовал больше: запертым в грохочущем вонючем аду да-ори или людям, вынужденным расплачиваться за чужой психоз.

— Значит, на передовую? — Карл задумчиво пролистал отчет. — И дело в запахе? Ну что ж, поздравляю.

— С чем?

— С первым опытом. Отчет, конечно, дерьмо, лишнего много, полезного мало, но основная причина понятна, честно говоря, ожидал чего-то подобного. И твои рекомендации? Кроме того, что этого маньяка-добровольца спровадить туда, куда просит. Давай, прояви фантазию, считай, что хозяйство твое…

Рекомендации? О рекомендациях Рубеус как-то не думал. Вице-диктатор не упустил случая поддеть:

— Это тебе не саблей махать.

Ну и чего он к этой сабле прицепился? Хотя действительно, с саблей оно как-то проще.