Глава 4

Вальрик.

Жить в Саммуш-ун было страшно, во всяком случае, людям. Вальрик видел этот страх так же ясно, как картины на стенах. О, в Восточном дворце было много картин, а еще статуи, ковры, неподъемные мраморные чаши, совершенно на взгляд Вальрика бесполезные и зеркала в массивных золоченых рамах. Вся эта роскошь медленно, но верно зарастала пылью, потому что слуги попросту не справлялись с уборкой. Мало их было, слуг, всего-то пятеро — бСльшее количество людей в замке раздражало Карла.

В результате два крыла из трех пустовали. Вальрику нравилось находиться здесь: тихо, пусто, спокойно, а главное, нет того давящего на виски страха, который серой пеленой висит в обитаемом крыле. И людей тоже нет. Это тоже плюс.

Странные у него отношения с обитателями Саммуш-ун. Да-ори вежливы, но чувствуется, что присутствие Вальрика их тяготит, причем, что странно, Рубеуса тяготит гораздо сильнее, чем Карла. Люди… люди считают Вальрика предателем. Нет, конечно, они учтивы и предупредительны, потому что не хотят вызвать гнев вице-диктатора небрежным отношением к "гостю", но за этой вежливостью таятся ядовитые ароматы: полынный дым, забродивший виноградный сок и мокрая кошачья шерсть. Запахи привычно порождают образы: презрение, непонимание, страх, приправленный ненавистью.

Презрение ранило гораздо сильнее, чем ненависть или страх, он же ничего не сделал, чтобы его презирали, равно как и ненавидели. Во всяком случае, в Саммуш-ун. Попытки заговорить с людьми разбивались на стену молчания, максимум, что получал Вальрик — выверено-вежливые ответы, а потому принял решение, которое самому казалось мудрым, — держаться от людей подальше.

В левом крыле он еще не бывал, и потому заглянул за первую же дверь — светлое дерево, золоченая ручка. Темно, воздух свежий, но все равно чувствуется запах, свойственный заброшенным помещениям. Выключатель на стене, лампочка вспыхивает подобно маленькому солнцу, и Вальрик жмурится, он не ожидал, что свет настолько резкий. Обычно да-ори предпочитали мягкое, приглушенное освещение, вроде вечерних сумерек.

Но здесь явно жил человек. Женщина. Затянутые розовой тканью стены блестят зеркалами, вычурная мебель кажется игрушечной, а из углов с упреком смотрят пыльные мраморные красавицы. В шкафу — шелк, бархат и еще какие-то неизвестные Вальрику ткани, наряды пахнут лавандой и немного странно, что эта блестящая, мягкая гора пылится без надобности.

Хотя… кому здесь нужны шелка? Вот если бы Коннован… впрочем, представить себе Коннован в платье, в этой розово-зеркальной комнате Вальрик не мог, а потому закрыл шкаф и уже собирался выйти из комнаты, когда дверь с легким скрипом приоткрылась и…

Испуганные глаза, прижатый к груди поднос и нервный звон разбитого стекла.

— П-простите, — девушка сделала шаг назад. — Я… я не думала, что кто-то…

Она так дрожала, что Вальрику стало стыдно. У незнакомки яркие синие глаза и желтые веснушки на носу. Кажется, ее зовут Илия, но Вальрик не уверен, опять становится стыдно, уже за то, что он смеет чего-то требовать от людей, когда сам не удосужился запомнить имя девушки.

— Илия?

Она кивнула.

— Проходи, не бойся, — Вальрик посторонился, пропуская девушку, но та не шелохнулась. Изящный поднос, прижатый к груди, тонкие пальчики с розовыми полукружьями ногтей, простое платье невзрачного коричневого цвета. Ей не идет коричневый, подобная красота требует ярких красок и нежных тканей. Например шелка или бархата… в шкафу много нарядов, которые никому не нужны. Конечно, брать чужое без спроса нехорошо, но вряд ли Карл догадывается о существовании этой комнаты, да и зачем вице-диктатору женские платья?

И Вальрик принял решение.

— Илия, зайди сюда.

Она подчинилась, ей было страшно — Вальрик явственно видел все ее мысли — но ослушание прямого приказа противоречило самой сути Илии. Да, вице-диктатор серьезно подходил к выбору слуг.

— Не надо бояться, я тебя не съем.

Она коротко кивнула.

— Положи поднос, да, вон на тот столик.

И снова Илия подчинилась. Она двигалась медленно, словно во сне, и постоянно оглядывалась на приоткрытую дверь. На Вальрика девушка старалась не смотреть, и это обижало. Ну ничего, сейчас она увидит содержимое шкафа… да ни одна женщина не устоит перед подобной роскошью.

— А теперь иди сюда, вот, смотри, — Вальрик распахнул резную дверцу. — Померяй что-нибудь.

Илия не шелохнулась. Да черт побери, она даже не глянула в сторону платьев, она стояла, потупив взгляд, вся ее фигура выражала молчаливую покорность, готовность выполнить любой приказ… только приказ.

На самом деле она его презирает, так же, как и остальные. Презирает и боится, а предложение померить что-либо из шкафа сочла оскорбительным. Вальрика же оскорбляло подобное отношение. В конце концов, почему все вокруг относятся к нему как к парии?

Слово из старинной книги было скользким и неприятным, зато подходящим. Вальрик почувствовал, что закипает. Он никогда раньше не испытывал такой холодной, расчетливой злости, желания отплатить болью за боль, небрежением за небрежение. Эта синеглазая кукла не желает иметь с ним ничего общего? А придется. Не хочет по-доброму? Что ж, если ей нужен приказ, Вальрик прикажет.

— Илия, сейчас ты снимешь то, что на тебе надето и выберешь что-нибудь из этих нарядов. Яркое. Красивое. Подходящее. Понятно?

— Нельзя, — голос у нее тихий, Вальрик с трудом расслышал сказанное. — Повелитель будет против.

— Не будет. Я улажу проблему, честно. И вообще, это приказ, понятно? Ты же не хочешь оспорить этот приказ? — Вальрик испытывал непонятное самому удовольствие, ломая чужую волю.

Она не ответила, она начала расстегивать пуговицы лифа. Она что, прямо здесь собралась раздеваться? Ну да, он же приказал, и что теперь делать? Выйти? Отвернуться?

Черта с два. Он останется и… коричневой платье мятой неопрятной грудой упало на пол, Илия осталась в тонкой рубашке, которая почти ничего не скрывала, она по-прежнему не решалась поднять глаз, и Вальрик был благодарен за это. Ему стало стыдно. Он ведет себя, как последний подонок, пользуется властью, чтобы поизмываться над беспомощной девчонкой, тогда как власть — это прежде всего ответственность.

— Т-ты… — в горле пересохло, а сознание словно бы раздвоилось. Одна его часть говорила, что ничего страшного, если он воспользуется ситуацией, а другая протестовала. Другая половина требовала немедленно отпустить Илию, или самому уйти, но как тут уйдешь, когда кровь стучит в висках… ну и не только в висках.

— Илия? — Дверь открылась резко и сразу. — Ты здесь?

А вот этого парня с рыжими волосами и наглыми веснушками Вальрик узнал. Парня звали Титом, и в замке он появился относительно недавно и не успел привыкнуть к отведенной ему роли. Во всяком случае, Вальрик как-то обратил внимание на то выражение лица, с которым Тит смотрел на оружие.

А оружия в замке хватало, большей частью холодное — причудливо изогнутые ятаганы, шамширы, палаши, мечи, булавы, кинжалы… на любой вкус, стоит протянуть руку и… странно, что мысль об этой доступности оружия пришла в голову именно сейчас. Возможно, виной тому был кинжал в руке Тита. И ярость, которой полыхнули глаза.

Илия, тихо всхлипнув, наклонилась за платьем, а Вальрик вдруг понял, что совершенно не желает драться. Ну чего ему делить с этим рыжим? Илию? Так Вальрик к ней пальцем не прикоснулся, а что до мыслей, так мало ли у кого какие мысли возникают.

— Идите отсюда. Оба. — Вальрик толкнул дверь шкафа, и та захлопнулась с громким стуком.

— Ты! — Тит, вместо того, чтобы воспользоваться предоставленным ему шансом и отступить, зашел в комнату. Мщения жаждет.

— Ты что, думаешь, будто тебе все позволено? Что раз ты возле них, то все и можешь, да?

Под "ними" Тит, надо полагать, имел да-ори. Вальрик лишь пожал плечами, нет, он не думал, что ему позволено все, вернее, он довольно четко, гораздо более четко, чем Тит, представлял, сколь узки границы этой мнимой вседозволенности, но объяснять что-либо не собирался. Тем более оправдываться.

Надоело. А Тит уже все решил и теперь жаждал отомстить. Дурак. Кто так кинжал держит, это ведь не охотничий нож, а оружие, настоящее, благородное оружие, которое умеет ценить надлежащее обращение…

Странно, но кинжал в руке Тита казался Вальрику существом не менее живым, чем сам Тит. Илия, забившись в угол, тихо плакала, прижимая к груди измятое платье. Больше она не выглядела ни красивой, ни особенной, обыкновенная ничем не примечательная девчонка, которая попала в неприятную ситуацию. Надо будет извиниться, а то и в самом деле как-то неудобно получилось.

— И кто ты такой, а? — Тит приближался медленно, крадучись, словно шел не на безоружного человека, а на опасного зверя. Вальрику подобная осторожность даже польстила.

— Я — князь Вальрик. Из Вашингтона.

— Вот и возвращался бы в свой Вашингтон, — Тит ловко — только лезвие недовольно блеснуло синевой — перекинул кинжал из руки в руку. — Там бы к девкам и приставал… или тебя оттудова погнали, а?

— Вроде того. — Вальрик не смотрел на кинжал, равно как и не смотрел в глаза противнику, Рубеус учил, что смотреть нужно туда, где зарождается движение, и даже не столько смотреть, сколько чувствовать.

— Погнали, значит… а чего ж так? А ну верно сыскался кто посильнее, ты ж хилый, только с девкой и способен воевать, а настоящего соперника боишься… не надо, не бойся, сильно не покалечу, чуток, чтоб неповадно было…

Тит уже считал себя победителем. Конечно, у него ведь кинжал, да и без кинжала он на голову выше противника и раза два шире в плечах.

— А может тебя, князь Вальрик, в платье обрядить? Глядишь, и девка-то симпатичная получится…

На последнем звуке Тит ударил, подло, снизу, так, чтобы узкое лезвие звериным зубом вошло в живот противника, чтобы по самую рукоять, чтобы насмерть… Тит очень удивился, когда кинжал, пропоров воздух, вдруг выпал из руки, мышцы которой свело болью…

Оказывается, ощущать чужую боль очень неприятно, равно как и чужую ненависть. Вальрик поспешно — пожалуй слишком поспешно — оттолкнул рыжеволосого дурака. Убивать Тита он не собирался, хотя имел на это полное право. Ведь даже в Библии говориться, что кровь за кровь…

Сегодня обошлось без крови, оно и к лучшему.

Вальрик, подняв с пола кинжал — серые разводы булата, черное дерево и серебряная отделка, как только Тит осмелился стащить подобную красоту, если Карл заметит…

Сдавленный крик Илии и сильный удар в спину, который сбил Вальрика с ног. И еще один, по ребрам…

Наверное, должно быть больно. Вальрик перекатился на бок и прыжком — хорошо все-таки, что он не способен больше чувствовать боль — вскочил на ноги. Вовремя, однако. Тит уже размахивался для следующего удара, широко размахивался, словно один из ярмарочных бойцов, которые меряются силой на потеху публики.

Из публики в комнате одна Илия.

От удара Вальрик уклонился, и Тит, довольно щерясь, пообещал.

— Я тебя, ублюдка… и без ножа… руками удушу.

Вальрик кивнул — подобное обещание заслуживает если не ответа, то хотя бы знака, что оно понято и принято к сведению, и в следующий миг Тит с оглушительным ревом бросился вперед. Отступать или уклоняться Вальрик не стал, не то настроение, он просто глубоко вдохнул и резко, как учила Коннован, выбросил сцепленные руки вперед, целясь в грудину.

Коннован говорила, что подобный удар способен остановить быка. Тит больше походил на медведя, но, сдавленно хрюкнув — хотя медведям положено рычать, а не хрюкать — опустился на пол. Короткая судорога, закатившиеся глаза и тонкая полоска крови на губах… Тит был мертв.

Проклятье! Вальрик совершенно не хотел убивать его, а просто остановить, ну и если на то уж пошло доказать собственное превосходство. Доказал.

Онемевшие пальцы не желали разжиматься, а из левого предплечья, пропоров ткань, торчал осколок кости, от которого по белому полотну рубахи медленно расползалось пятно… вот только боли не было. С болью Вальрику было бы легче смириться с этой нечаянной смертью, а теперь… тошно.

Илия смотрела круглыми от испуга глазами, крупные слезы рисовали мокрые дорожки на щеках, а губы слегка подрагивали…

— И-извини, — Вальрик не знал, что сказать. Машинально зажал раненую руку — вид крови неприятен, а белесый осколок и вовсе вызывает омерзение — и шагнул к двери. Дальше оставаться в комнате не было смысла… да и рассказать нужно…

Илия, запрокинув голову — горло у нее белое-белое, а вены нежно-голубые, похожи на зимние реки — завыла, совершенно по-волчьи, тоскливо и одиноко. Слушать этот полувой-полуплач было невыносимо, но уйти, оставив ее здесь, рядом с трупом — невозможно. Это отступление будет самой настоящей трусостью.

— Замолчи!

Илия не услышала.

— Я не хотел, слышишь! — Вальрик схватил ее за плечи. — Не хотел его убивать! Я всего лишь хотел подарить тебе платье, ничего большего! Понимаешь!

— Ненавижу! — Тонкие пальчики Илии с розовыми лунками ногтей впились в лицо. Вальрик не шелохнулся, пускай царапает, лишь бы не выла…

— Ненавижу тебя! Всех вас ненавижу! Чтоб ты сдох! Чтоб ты когда-нибудь тоже… вот так… проклинаю!

Вальрик закрыл глаза и терпеливо ждал. Ей легче, а ему все равно… интересно, а способность чувствовать боль когда-нибудь вернется?

Рубеус.

Полчаса истекли, а Рубеус так ничего и не придумал. Вернее, он знал, что станет говорить, и знал, что услышит в ответ, понимал он и то, что беседа эта — пустая формальность.

Тогда зачем?

Кабинет Карла находился в одной из башен: полукруглая стена, узкое стреловидное окно, за котором простиралась бескрайняя чернота ночи, вечный сумрак и запах пыли.

Пыли и бумаг, которых здесь было столько, что свободного места почти не оставалось.

— Пришел? Ну заходи тогда, — в этом бумажном царстве Карл смотрелся столь же органично, как в фехтовальном зале, вот только вместо сабли в руках толстая круглая печать.

— Бюрократия, — наставительно произнес вице-диктатор, — это способ существования, который мне противен, но без него никак.

Печать, коснувшись очередного листа — остался круглый синий оттиск — заняла свое место в бархатной коробочке.

— Да ты садись, чувствую, беседа затянется надолго.

Рубеус сел, мебель в кабинете была несколько непривычна на вид, но в то же время весьма удобна.

— Бумаги, бумаги, бумаги… — Карл сгреб все в одну кучу и сдвинул в сторону, придавив кучу железной статуэткой. На освободившемся пятачке пространства появилась бутылка вина и два бокала.

— Будешь?

— Нет. Спасибо.

— Ну нет, так нет. — Карл не настаивает, он вообще ни на чем никогда не настаивает, просто делает, как решил, и все. Вот и сейчас, наполнив оба бокала, Карл подвигает один к Рубеусу, приказывая:

— Пей.

Вкуса напитка Рубеус не ощутил, было как-то унизительно сидеть здесь, делая вид, будто все так и надо.

— Молчишь. Молчание — это предложение собеседнику первым начать разговор, тем самым ты даешь ему некоторого рода преимущество. — Карл, подняв бокал, провозгласил: — За консенсус, к которому мы с тобой либо придем, либо не придем, что кстати, будет весьма и весьма огорчительно. Итак, смею предположить, что обдумав приведенные мной аргументы, ты счел их неубедительными и по-прежнему настаиваешь на своем. Верно?

— Верно.

— Что и требовалось доказать, — Карл отставил бокал в сторону. — Тебе кажется, что ты прав и я должен пойти на встречу. Так вот, я тебе ничего не должен. Ни тебе, ни кому бы то ни было. Со всеми прежними долгами я рассчитался, новых, слава Господу, не наделал. А вот ты мне должен и, надеюсь, понимаешь это.

Рубеус понимал, он слишком хорошо понимал. От этого понимания на стену лезть хотелось, или вниз сигануть, подойти к краю пропасти и… да только польза с этого будет разве раненому самолюбию.

— Молчишь? Ну давай, молчи, хорошая стратегия — позволить противнику говорить и за себя, и за него, а потом, когда спор проигран, сказать самому себе, что "я сделал все, что мог".

У Карла тяжелый взгляд, совсем как у василиска, правда василиска Рубеусу видеть не доводилось, а вице-диктатор вот он, сидит напротив, руку протяни и дотронешься.

Скотина. И ведь все правильно говорит, все верно, только каждое слово, как подзатыльник, а от голоса волосы на затылке дыбом становятся. Но молчать дальше — значит сдаться, а сдаваться Рубеус пока не собирался:

— Неужели тебе все равно, что с ней случится?

— Все равно? Да нет, не все равно. Далеко не все равно. Настолько не все равно, что я трачу время, силы и нервы на то, чтобы вбить в твою тупую голову простейшие вещи, которых ты упорно не желаешь понимать. Первое: искать некого и негде. Ее нет, исчезла, пропала, испарилась… я слышу Коннован так же хорошо, как и ты, даже лучше, потому что в отличие от тебя, знаю, как правильно слушать. Второе. В той ситуации, в которой очутилась Коннован, виноват ты и только ты. Это ведь ты вызвал меня, а не наоборот, и…

— Я не просил оставлять меня в живых.

— Не просил, правильно. Но и не отказался. Вот давай, честно, если не передо мной, то хотя бы перед собой: неужели ты полагал, что я отпущу тебя просто так, безо всяких там условий? Люди так не поступают, да-ори тем более. И когда я разговаривал с ней, ты не сделал попытки остановить, предложить другой вариант, ты вообще ничего не сделал, отошел в сторону и предоставил нам с ней право искать выход из сложившейся ситуации. В тот момент тебя устраивало абсолютно все, так почему же сейчас возникли… вопросы?

Карл не улыбается, на этот раз он серьезен, и черт побери, его серьезность еще хуже насмешек. На насмешки хотя бы можно не обращать внимания, а того, что сказано спокойным почти равнодушным тоном не отмахнешься.

— Ты ведь испугался тогда, верно? Это ведь страшно, проиграть самый важный бой в своей жизни? Не умереть страшно, а именно проиграть… не исполнить клятву… оказаться слабее того, кого ненавидишь. И всего-то надо, что промолчать и будет второй шанс, верно?

Этот черноглазый сукин сын, это отродье предвечной тьмы, этот… дьявол заглянул туда, куда не позволено заглядывать никому. И увидел то, в чем Рубеус не был готов признаться даже самому себе, не то, что кому-то еще.

— Оттого ты и рвешься сейчас туда. Не из-за неземной любви, а потому, что разменял ее на еще один шанс. Сейчас тебе стыдно, потому что положительные герои так не поступают, им положено совершать подвиги и все такое, но какой это подвиг послать того, кто слабее, доверчивее, беспомощнее туда, куда по-хорошему, должен был пойти ты?

— Замолчи.

— Замолчать? Ты же сам хотел откровенного разговора. Выяснить все раз и навсегда, вот мы и выясняем. Впрочем, выбор у тебя есть, ты можешь встать, выйти, закрыть за собой дверь и забыть как о нашей с тобой беседе, так и о своей просьбе. Итак, я жду.

На стол легли часы, те самые в изящном посеребренном корпусе, на крышке гравировка, тонкие линии, то ли лоза, то ли сплетенные в клубок змеи.

На той подвеске, которую он подарил Коннован, тоже была гравировка, вставший на дыбы крылатый зверь-грифон. И подарок этот — жалкая попытка загладить вину, и все те слова, все последующие его поступки тоже попытка загладить вину, потому что вице-диктатор снова прав. Да он вообще когда-нибудь ошибался? Вряд ли.

А вот Рубеус ошибся, и теперь ему мучительно стыдно за эту ошибку. У Коннован белые волосы и черные глаза, а вот лица почти не помнит… улыбку помнит, голос, запах, а лицо — нет.

— Итак, — Карл стучит когтем по столу, напоминая о времени. Карл не сомневается в выборе, Карл просто ждет, когда Рубеус встанет и уйдет… сбежит.

— Во-первых, я остаюсь. Во-вторых, ты угадал, не знаю как, но угадал. Да, тогда я намеренно не стал встревать в ваш разговор, я знал, что жизнь, любая жизнь должна быть выкуплена, что у людей, что у вас. Я просто надеялся, что…

— Что она моя валири и поэтому я проявлю снисходительность и не потребую ничего невозможного?

— Примерно так, — теперь, когда решение принято, разговаривать стало легко.

— И что, если я настолько глуп, чтобы оставить тебя в живых и тем самым предоставить второй шанс, то это мои собственные проблемы. Кстати, поздравляю, совершенно правильный с точки зрения да-ори поступок. Каждый заботится сам о себе.

— Ты нарочно вытащил все это, чтобы…

— Чтобы причинить тебе боль? — Только теперь Карл улыбнулся. — Конечно. Во-первых, ты должен раз и навсегда уяснить, что любое действие, или не-действие влечет за собой определенные последствия, а лучше всего такие вещи усваиваются на личном опыте. Во-вторых, за свои желания нужно платить. Ты захотел получить второй шанс, ты его получил. И заплатил за этот шанс, вернее, не ты заплатил, за тебя заплатили, но ведь это не так важно, правда? Или уже важно? Но тогда реши, чего ты хочешь сейчас и прими, наконец, решение. Заодно подумай, чем платить станешь, кроме жизни у тебя ничего, а она и без того принадлежит мне.

— Чего ты хочешь?

— Я? Хотя, ты прав, я хочу, вернее, у меня имеются некоторые планы на ближайшее будущее, возможно, ты будешь удивлен, но тебе отведена в них значительная роль. Но в том состоянии, в котором ты пребываешь на данный момент, ты бесполезен. Сила — это… ничто, равно как умение быстро двигаться. Идет война, а на войне побеждает не тот, кто лучше всех машет саблей, а тот, кто быстрее думает и рациональнее использует имеющиеся ресурсы. Ресурсы у нас есть, но тех, кто способен их реализовывать… да-ори и горстка людей, которых обучают работать едва ли не насильно. При этом отношения между людьми и да-ори весьма… специфические. С одной стороны, мы — безусловные союзники, с другой… пропасть между расами чересчур велика, чтобы ее можно было одолеть в одночасье. И дело не столько в людях, сколько в да-ори. Вот, слушай, — Карл взял со стола бумагу. — Пятый завод Северной Директории, в течение недели семеро рабочих погибли в результате производственных инцидентов, двадцать три убиты да-ори. Причины совершенно идиотские, вроде взгляда, показавшегося враждебным или скуки. Скучно им, видишь ли… развлечений не хватает. Третий завод — за неделю трое рабочих — на производстве, и восемнадцать от руки да-ори. Вот это, — Карл придавил ладонью стопку бумаги, — жалобы, донесения, доклады, ноты протеста, в конце концов. И все на одну тему — да-ори не способны работать с людьми. Каждый отдельно взятый случай — это мелочь, пустяк, но накапливаясь, они превращаются в серьезную проблему, следующий за жалобами этап — тихий саботаж производства, сначала исключительно чтобы хоть как-то отплатить "угнетателям", потом саботаж осмысленный — у Империи много агентов, которые обязательно воспользуются ситуацией, чтобы внушить мысль о том, что мы и те, кого мы поддерживаем, на самом деле зло, а в Империи живется привольно.

— Не думаю.

— Ты не думаешь. А когда человек день за днем видит, как его друзья, знакомые и друзья знакомых гибнут от руки союзников да-ори, поневоле он задумается, так ли нужен этот союзник. Так ли нужна война вообще, ведь в Империи царит всеобщее равенство, благодать и сытость, ну а последний этап — открытый мятеж. А мятеж — это уже прецедент, пример для подражания, те кто умрут — а мятеж придется подавить — мигом приобретут ореолы святых мучеников, и количество недовольных вырастет, а дальше по отработанной схеме. Я достаточно подробно объяснил?

— Более чем, только не совсем понятно, при чем здесь я.

— При том, что тебе придется разобраться в ситуации, во всех ситуациях, начиная с третьего завода, потом пятый и седьмой, это самые критичные Дальше шестой, четвертый, ну и там, думаю, еще появятся. От тебя требуется найти причины… раньше ведь в норме было, а теперь такое ощущение, что они все там с ума посходили, причем одновременно. Докладывать будешь мне. Здесь, — Карл придвинул черную папку, — примерные параметры, на которые следует ориентироваться. Заодно в производстве разберись, циклы, поставки, продукция, кто с кем связан, ну и так далее. Нет ты конечно имеешь право отказаться и дальше настаивать на своем, возможно, я даже соглашусь. Найду для этой работы кого-нибудь другого… или пойду более простым путем.

— Это каким же? — Черная папка приковывала взгляд, гладкая кожа, тиснение, квадратная печать в левом верхнем углу. Но какого лешего, он же ни черта не понимает в производстве, он воин, а не… он и слова-то такого не знает, чтобы подобрать подходящее сравнение.

— Издам указ убивать недовольных. Конечно, это создаст определенные сложности, но военное положение обязывает… да-ори без особых на то причин трогать нельзя, толковых управляющих — считанные единицы, а людей много, поэтому некоторая естественная убыль никого не смутит. С другой стороны, было бы глупо не воспользоваться возможностью решить проблему до того, как она станет настоящей проблемой.

И все-таки Рубеус не удержался, открыл папку. Четыре листа бумаги, исписанные мелким аккуратным почерком.

— Итак, у тебя снова есть выбор. Коннован, найти которую тебе вряд ли удастся, либо около двухсот человеческих жизней еженедельно. Если в войне наступит активный период, а он обязательно наступит, это я тебе как дипломированный аналитик гарантирую — так вот, если на момент начала активных действий регион не будет готов к ней, а готовность напрямую зависит от степени налаженности производства, то счет пойдет на десятки тысяч. Времени осталось впритык.

— Почему я?

— А почему нет? Нельзя же постоянно перекладывать ответственность на чужие плечи. А если серьезно, ты еще не успел забыть, что значит быть человеком, но уже понимаешь, что значит быть да-ори. Мне нужно твое умение видеть, понимать, думать, как люди. Другим да-ори будет крайне сложно объяснить, зачем вообще нужно… разговаривать с людьми, они привыкли приказывать. Итак, твое решение: берешься или нет?

— А если не получится, я же ни черта не понимаю в… производстве.

— Равно как в управлении производством и психологии малых и больших групп. Научишься. Там список того, что тебе придется прочесть, будут конкретные вопросы — обращайся. А вообще, все не так сложно, как кажется на первый взгляд. Со временем разберешься.

Карл замолчал и, откинувшись на спинку кресла, скрестил руки на груди. Карл ждал, всей своей позой демонстрируя, что готов ждать достаточно долго. Карл не торопил с ответом, и за это Рубеус был ему благодарен, ровно настолько, насколько можно быть благодарным по отношению к врагу.

Снова выбор. Коннован или двести человек еженедельно. Коннован, в отличие от людей, способна за себя постоять, Коннован воин… люди же не виноваты в том, что кому-то из да-ори не хватает острых впечатлений… люди беззащитны, а у Коннован оружие… и связи нет, он совершенно не представляет, где ее искать…

— Итак? — Карл четко уловил момент, чтобы задать вопрос.

— Я согласен.

— В таком случае, у тебя три дня, чтобы разобраться с теорией, и еще сутки, чтобы научиться управлять ветром, на самом деле все довольно просто. Твой биокод будет в числе приоритетных, поэтому особых проблем возникнуть не должно. Все. Свободен.

В коридоре пахло корицей и сдобой, скоро ужин, но есть совершенно не хотелось, папка в руках подталкивала к немедленным действиям, а в душе скребли кошки. Все-таки в сделанном им выборе было что-то от предательства.

Она сильная, справится. Должна справиться.

Коннован.

Время тянулось медленно, а расстилавшаяся вокруг степь казалась бесконечной и неизменной. Не прошло и дня после того, как закончился дождь, а в степь уже вернула себе прежний облик с сухой выцветшей травой, сбившейся в плотные мочажины, с редкими тоскливыми деревьями, раздражающими глаз жухлой листвой, и сухим воздухом.

Мы шли, а казалось, будто стоим на месте. Прав Серб, в одиночку здесь точно с ума сойдешь.

Кстати, он, по-моему, уже… это только подозрения и мне не хочется верить, что единственное существо в этой треклятой степи, с кем можно поговорить, — безумно. Настроение у него меняется часто, то смех без видимой причины, то мрачное молчание, то вопросы, то надоедливый, как эта степь, поток откровений.

Откровенных мерзостей, так будет честнее. Он с таким удовольствием рассказывал о том, как убивал… женщин, детей, стариков… как пытал, как вешал и расстреливал, садил на кол, вырезал целые семьи и целые деревни… рассказывал подробно, в деталях, а когда видел, что меня задевает тот или иной момент, искренне радовался.

Потом раскаивался, просил прощения, обещал, что рта не откроет, но спустя пять-десять минут начинал снова. Псих он, причем полный, ну не станет нормальный человек, или не человек, а да-ори — не суть важно — хвастаться тем, как однажды ему удалось снять кожу так, что жертва до самого последнего момента находилась в сознании.

Уйти бы, но… куда? Кругом степь, он догонит или хуже того, обидевшись, устроит какую-нибудь пакость, пусть уж лучше на глазах будет.

Сегодня остановились на привал часа за два до рассвета, место удобное — низкий, поросший то ли мхом, то ли лишайником, холм, с которого все окрестности как на ладони.

Хотя какие там окрестности — серо-желтое море сухостоя, изъеденное кое-где редкими черными проплешинами выгоревшей травы. Море колышется, серые и желтые полосы бегут, влево… вправо… как качели, от их мельтешения болит голова.

От Серба тоже болит голова, вот он, сидит на корточках, подкармливая новорожденное пламя пучками сухой травы. Посматривает на меня искоса, на исхудавшем лице довольная улыбка… опять что-то задумал.

— Как насчет небольшой тренировки? — Предлагает Серб. При этом он смотрит не на меня, как бы сквозь меня, дальше, на что-то, что стоит прямо за моей спиной. Я точно знаю, что там ничего нет, это всего-навсего психологический прием, но все равно нервничаю.

— Чисто по-дружески, кто кого? Обещаю не убивать. — Улыбается, снова какую-то пакость задумал, вон и глаза честные-пречестные. Впрочем, тут и гадать нечего: если я окажусь слабее, Серб меня убьет. Отказаться? Отказ он воспримет как признание мною его превосходства. Ну уж нет, я конечно, не мастер меча, но и не девочка для битья.

— А чтобы интереснее было, — продолжает Серб, — можно на спор. Скажем… если выиграю я, то ты меня поцелуешь.

— А если я?

— Ты? — Он рассмеялся. — Кисуля, если ты выиграешь, то я исполню любое твое желание.

— Идет. — Меня захлестнула волна азарта. — Условия стандартные?

— Конечно, милая. Надеюсь, целуешься ты хорошо… Прошу… дамы вперед.

Все-таки он паразит, это я к тому, что Сербу удается меня разозлить.

Места хватает, степь вокруг, и это обширное пространство для маневра несколько смущает. Я привыкла к тренировочным залам и неким границам, которые нельзя было переступать, потому что это считалось проигрышем. Здесь же ни зала, ни границ, ни того, кто остановит поединок, если что-то пойдет не так.

Наверное, зря я согласилась. Серб приближается медленно, осторожно, ятаган в руке сверкает серебряной бабочкой. Это демонстрация силы, это своего рода слова: смотри, как я умею, смотри и бойся.

Черта с два. Не буду я его бояться, что до оружия, то и я так умею, но не вижу необходимости.

Некоторое время ничего не происходит. Просто стоим и смотрим друг на друга. Расстояние решения. Шаг вперед — нападение. Шаг назад — признание того факта, что твой соперник сильнее. Ну уж нет, я не отступлю, полагаю, что и Серб тоже, осталось понять, кто же из нас нарушит хрупкое перемирие…

И все-таки он атаковал первым: быстрый, наглый и сильный. Очень сильный. Очень наглый и очень быстрый — ятаган почти касается моего лица, а в следующий миг уже летит вниз, к животу. Отбиваю. Защищаюсь. Изучаю. У Серба смутно знакомый, рваный стиль: академически правильные, местами вычурные связки то и дело сменяются невнятными, совершенно дилетантскими выпадами и глупейшими дырами в обороне. Впрочем. насчет дилентантизма не уверена — это вполне может оказаться ловушкой.

— Ну что же ты, детка? Отступаешь?

Отступаю. Не потому, что слабее, а потому, что хочу проверить — так ли он умен, как хочет показаться? Пока счет равный: два — два, и Серба это злит.

— Прибавим? — Предлагает он. Смотрит в глаза, а ятаган в это время бьет снизу вверх — довольно подло, но эффективно.

— Больно?

Не очень. Подумаешь, царапина…

— Три — два? Может, сдашься?

Серб доволен и вновь прибавляет темп, хотя при этом осмысленные цельные связки полностью исчезают. Он слишком уверен в собственном превосходстве, чтобы задумываться над тем, что делает. Как раз то, что нужно. Руку в сторону и чуть вниз — ну же, смотри, я устала, я слаба, я — женщина, которая осмелилась бросить тебе вызов. Серб улыбается и вроде бы подается вперед, но… ятаган бьет слева, а не справа, не в брешь, не туда, куда должен, а в беззащитный левый бок. Удар-перевертыш, фирменный Марека… защититься нельзя, но… но я успеваю. Каким-то чудом… или не чудом, но… не знаю. Сталь со сталью… звон и боль в вывернутом запястье, пальцы сводит судорогой, а руку пронзает огнем до самого плеча…

Черт! Сабля, пробив преграду, летит вверх, и Серб, не успев увернуться, зарабатывает длинную рваную рану через все лицо.

— С-сука!

Дергается было за ятаганом, вон он, блестит в серой траве, но отступает — сабля у горла более чем веский аргумент.

— Ну ты и… — он произносит это почти с восхищением, а поднятые вверх руки — я не просила, он сам — говорят, что Серб сдается.

— Мир?

Мир… Не знаю, можно ли ему верить, но… но это же не поединок, а тренировка, полезная для нас обоих.

— Конни, детка, ты ведь не собираешься меня убить? — Серб пальцами отводит лезвие в сторону. — Ты ведь благоразумная девочка, к тому же мы договаривались… ты же помнишь, о чем мы договаривались?

Да помню я все, вот только слабо верится, что Серб воспримет все случившееся безболезненно. А если в спину ударит?

Вернее, не "если", а когда. Сейчас? Завтра? Или дождется финала нашего совместного похода? Карл говорил, что решение нужно принимать быстро. И я приняла.

— Мир. — сабля возвращалась в ножны не слишком охотно, а Серб так улыбнулся, что я моментально пожалела о своем решении. А впрочем, увидим, может, все не так и плохо, как кажется на первый взгляд.

— А ты быстрая, никогда бы не подумал. — Серб подобрал ятаган. — В следующий раз учту.

И я тоже кое-что учту. Например, тот факт, что с левой руки у него захват слабый. Или просто не успел? Ладно, будем делать вид, что все в пределах нормы.

— Сильно задела? Дай посмотрю.

— Не надо, — он резко отстраняется, — заживет. На нас ведь все быстро заживает, правда, Конни?

— Извини.

— А ведь три-три, — Серб рассмеялся. — Ничья выходит.

Фома

К упомянутой Ильясом базе добрались ближе к вечеру. Первое, что увидел Фома — высокий, метра под три, забор, поверх которого ровными кольцами щетинилась колючая проволока. Широкие ворота раскрылись с протяжным, раздражающим уши скрипом.

— Приехали, камрад Фома, — Ильяс сплюнул под ноги. — Здесь вам предстоит провести ближайшие несколько месяцев, надеюсь, вам понравится.

В голосе Ильяса прозвучала откровенная ирония. Фома лишь пожал плечами, поездка изрядно его утомила, хотелось спать, причем, желательно, чтобы кровать не подпрыгивала на каждой колдобине. Что же касается Ильяса и его советов, то… Фома не решил еще, стоит ли верить тому, кто однажды уже предал.

Сама база оставила странное впечатление: огромный двор, одинаковые приземистые здания, разделенные узкими дорожками, редкие пятна зелени, и вызывающе-яркое небо над головой. Алый, фиолетовый, золотой, нежно-лиловый и темно-фиолетовый, почти черный… подобных закатов Фоме не доводилось видеть прежде.

Длинные тонкие полосы серебра на стремительно налетевшей черноте… дрожащее покрывало воды… мелкая рябь на узкой лунной дорожке… звезды в воде и внизу…

Золото, золото и только золото… золотое небо, золотые облака, золотая тяжесть спелых колосьев и сам воздух тоже похож на полупрозрачное живое золото…

Воспоминания были неожиданными, противоречащими друг другу и чужими.

Фома споткнулся и едва не упал.

— Здесь лучше смотреть не вверх, а под ноги, целее будешь, — прокомментировал Ильяс.

Ночью, лежа на жесткой кровати, Фома попытался понять, что же с ним происходит и как избавиться от этой чужой памяти.

— Никак, — голос, раздавшийся прямо в голове, причинил боль.

— Ты кто? — почему-то Фома появлению голоса совершенно не удивился, голос вполне вписывался в происходящее с ним.

— Я? Я — это ты, точнее, ты — часть меня. Неудобно. Мало места, много мусора.

— Где?

Голос не ответил, голос презрительно хмыкнул, точно отвечать на вопросы Фомы было ниже его достоинства. Фома лежал, вслушиваясь в ночную тишину, здесь ему не нравилось: воздух стерильный, лишенный запахов и жизни, комната крошечная, совсем как его старая келья, темные стены, белый потолок, белый пол, и окон нет.

— Мне тоже здесь не нравится, — заявил голос, — хотя функционально. Надеюсь, ты прислушаешься к советам этого… человека. Забавно, что люди тоже способны анализировать ситуацию и делать на основе анализа выводы. Со многими я согласен, но твое негативное отношения к личности того человека дает основания полагать, что советами ты не воспользуешься?

Фома не ответил, а голос снова хмыкнул.

— Зря. Будет печально, если из-за недостаточной социальной адаптации пострадает физическая составляющая твоей личности.

— Отстань.

— Как скажешь.

Голос исчез, голос существовал, но вместе с тем его словно бы и не было, во всяком случае теперь, вслушиваясь в собственное тело, Фома не находил ни малейших следов присутствия другого существа. Наверное, он просто сходит с ума. Или уже сошел.

Утром комната выглядела еще более унылой, чем вечером. Встроенный в потолок светильник давал слишком мало света, отчего стены казались грязными, а углы — темными.

— Проснулся? — Ильяс вошел без стука и, окинув комнату придирчивым взглядом, заметил. — Собираться нужно быстрее. Кровать заправь. Умывальники и туалет — в конце коридора. Завтрак через пятнадцать минут, поэтому поторопись.

Фома торопился, как мог, хотя после вчерашней поездки ныла каждая мышца, а глаза слипались, в очереди к умывальнику Фома даже задремал. И теперь над тарелкой тоже дремал, во всяком случае, вкуса каши почти не чувствовал. Желтоватые скользкие комочки аппетита не вызывали, в стакане плескалась мутная жидкость, а хлеб был сизоватым и липким.

— Ешь, ешь, — подтолкнул Ильяс, — обед нескоро. И головой не верти.

Фома послушно склонился над тарелкой, стараясь глядеть прямо перед собой. Желтые стены столовой будто сложены из каши, такие же неаппетитно-невыразительные, глухие, лишенные окон. Узкие столы, низкий потолок, все тот же тусклый свет, и люди, похожие друг на друга, точно родные братья. Одинаковые бритые затылки, одинаковые серые костюмы, одинаково выверенные движения… голова кругом идет, а склизкие комки каши застревают в горле.

А снаружи солнце, до того яркое, что двор кажется белым, из окна Ильясова кабинета виден только крошечный пятачок, но все равно красиво.

— Господи, какой же ты невнимательный, — Ильяс хмурится, но как-то не зло, скорее устало. При дневном свете он вообще выглядит усталым и постаревшим, темные круги под глазами, ввалившиеся щеки, морщины на лбу. Нет, куда приятнее смотреть на двор, на желтые пятна солнечных зайчиков и хрупкую, точно нарисованную ветку с темной корой и глянцевыми зелеными листочками. Но отчужденно-строгий голос Ильяса выбивается из этого светло-солнечного мира.

— … на подготовку экспедиции уйдет от нескольких недель до нескольких месяцев, окончательная дата будет определена в ближайшее время.

— Какая экспедиция? Куда?

— Я же говорю, несерьезный ты, пора бы уже… в Проклятые земли.

— Зачем?

— Господи, Фома, ты вообще хоть что-нибудь слышал? Или ты нарочно?

— Я? Нет. Извини, пожалуйста, я просто отвлекся…

— Постарайся уж больше не отвлекаться, хорошо? У меня и без тебя проблем больше, чем времени, хоть ты не… усугубляй. Что касается экспедиции, то цели у нас сугубо мирные, научно-исследовательские. — Ильяс усмехнулся. — Ну и параллельно — выявление источников потенциальной угрозы. Информация секретная, разглашению не подлежит. Что касается тебя, то, во-первых, разговаривать с кем бы то ни было о целях экспедиции, равно как и о самом факте экспедиции запрещается. Во-вторых, заводить знакомства среди личного состава или персонала, работающего на базе, равно как среди лиц, появляющихся на территории базы временно, запрещается. В-третьих, покидать территорию базы запрещается. В-четвертых… просто совет. Фома, будь серьезнее.

— Дело говорит, — откликнулся Голос. — Прислушался бы.

Фома кивнул, чтобы отвязаться от обоих.