Глава 9

Вальрик.

По сути спецзона отличалась от зоны обыкновенной лишь названием и полной изолированностью от мира казарм. Если кто сюда и заходил, то только Ихор. Поесть приносил, а дня через два, когда зажили сломанные ребра, и тренировки возобновил. Правда, сам не заговаривал и вопросы Вальрика игнорировал, точно не слышал. Да и плевать, зачем слова, когда есть сабли, и арена, и ноющие от усталости мышцы, а потом, когда тишина и выключен свет, воспоминания.

Воспоминаний удивительно много, светлые, солнечные, живые. Улыбка, тень на щеке, песчинка в уголке губ, розовые лепестки ногтей и крошечный шрам под коленкой. Нужно купить ей кольцо, золото и медово-желтый камень. Или синий, как осколок горной вершины… зеленый тоже подойдет. Плохо, что священника не найти, чтобы все по обычаю, но Бог, он ведь должен видеть и понимать. Имперские же законы могут катиться в бездну. Джуллу он не отдаст. Никому и никогда.

После двух недель вынужденного одиночества столовая показалась непривычно шумной. Незаметные прежде звуки резали слух, звон посуды, поскрипывание лавок, тихий разговор. Все как обычно. Лучше, чем обычно, ведь сегодня он увидит Джуллу. Она обрадуется, она соскучилась…

… она умерла.

Нет, тело осталось, существовало, создавая иллюзию жизни. Если положить пальцы на запястье, можно услышать, как бьется пульс. Или вот дыхание, слабое, но ровное, теплая кожа и…все.

Вальрик сразу понял, что произошло, хотя она не сказала ни слова. Джулла вообще его не заметила. Обнять, коснуться волос, кожи — он мечтал об этом, но кто же знал, что мечты могут причинять такую боль.

— Убью. Я убью его, и мы уйдем отсюда, обещаю. Будут горы. Днем они нежно-голубые, прозрачные, а ночью белые, вершины блестят, точно посеребренные. Воздух чистый и светлый.

Мертвый взгляд, отстраненно-равнодушный, глаза — пустое зеркало, в которое можно лишь смотреться. Тень безумия в улыбке и холодные ладони. Она не сопротивляется, она позволяет прикасаться к себе, целовать, гладить, но она не живая. Солнце погасло.

На высокой скуле клеймом чужой руки желтое пятно. Не стирается.

— Ты все равно моя, слышишь? Никому не отдам. Я кольцо куплю, я не знаю обычаев твоего народа, и священника нету, но ты все равно моя, перед всеми богами, и плевать на Империю. В горах жить будем. Или в степи. Ты и я, больше никого, а потом дети, чтобы светлые как у тебя волосы и черные глаза. Ты самая красивая, слышишь, Джулла? Ты мне нужна. Ты мой свет, мое солнце. Что мне сделать, чтобы ты вернулась?

Ни слова, ни жеста в ответ.

— Ты поспи, хорошо? Проснешься, а я буду рядом. Только я и никого больше.

Она послушно закрыла глаза.

Ихор ждал за дверью и молча заступил дорогу.

— Пропусти, — тихо попросил Вальрик, но Ихор лишь покачал головой.

— Мне не хотелось бы убивать и тебя.

— Во-первых, у тебя вряд ли получится. Во-вторых, сначала давай побеседуем, а потом решишь, убивать меня или нет. — Ихор поправил перевязь с коротким мечом — намек на то, что Вальрик безоружен. А ему и не надо оружие, за Джуллу он голыми руками… кого угодно. Ихор усмехнулся:

— Если ты сейчас сделаешь то, что собираешься, девушка умрет.

— Вряд ли тебе это интересно, но я был против. Держи, — Ихор протянул стакан с мутноватой жидкостью. — Вообще-то пить запрещено, но тебе надо.

Вальрик послушно выпил, привычно отметив отсутствие вкуса.

— Закусил бы. Но как хочешь… в общем, что произошло, то произошло. Изменить прошлое невозможно, так что постарайся не испоганить будущее. Мастер Фельче передает привет. Он просил присматривать за тобой.

Вальрик кивнул. Выпитое жгло желудок, расползаясь волной одуряющего тепла. Свет резкий, а стена холодная. Ихор сидит напротив, с оружием не расстался, значит, не доверяет.

— Твоя выходка разозлила Хозяина. Шрам — один из фаворитов на предстоящих Играх, а тут драка, растяжение… еще немного и связки бы порвал. Шрам потребовал компенсации, Хозяин пошел навстречу. Я пытался повлиять, но… этому если что зайдет, то не выбьешь. Почувствовал себя оскорбленным и…

— Он — труп. — Вальрик попытался встать, чертово тепло плавило мышцы, и комната кружилась перед глазами. Серое… почему все вокруг такое серое?

— Сядь, — приказал Ихор. — Ты что, не понял? Тебя здесь никто не тронет, ну до определенного момента, конечно, а вот ее при малейшем подозрении на новый конфликт ликвидируют. У них своя логика, Валко. Она — не человек, а вещь, источник беспокойства, поэтому прежде чем что-то делать, подумай, к чему твои действия приведут. В качестве совета — забудь. Если тебе важна девушка, а не задетая гордость, то думай о девушке. Ей оттого, что ты убьешь Шрама, легче не станет.

Забыть? Вот просто взять и забыть? Невозможно. Но и Джуллой рисковать нельзя.

— Пусть Фельче заберет ее. Куда-нибудь, где безопасно. Подальше отсюда… от Империи. Если сумеет, то… я скажу куда.

— Не выйдет, — Ихор смотрел с какой-то непонятной жалостью, от которой в душе закипала злость. — Пойми, все здесь принадлежит Хозяину, а он не любит расставаться с имуществом. Проще сломать, чем отдать. Не знаю почему, но они все такие. Чем выше, тем сволочнее. Думаешь, ты первый? Единственный? — Ихор смахнул крошки со стола. — Ты лучше за ней пригляди. Время пройдет — успокоиться, главное, что живая, а там… отойдет, забудет.

— А у той, которая у тебя была, получилось забыть?

Ихор даже не вздрогнул. Запах… а какая разница, какой от него запах. Нету в них ни пользы, ни смысла.

— Догадливый. Нет, не получилось. У нее и шанса не было. Я не дал, нож в живот тому подонку, который осмелился. Потом карцер, а выйдя, узнал, что ее в Улей отдали. Думал, с ума сойду. Арена спасала, жил от боя до боя, чтобы кровь и убить. Потом и это перестало помогать, пошли врачи. Хозяин заботиться о тех, кто приносит деньги. Не знаю, что они там вылечили, но теперь мне все равно. Пусто, понимаешь? Правда, во сне она иногда приходит. Вот все думаю, а если бы чуть больше выдержки, если бы подождал… в конце концов, тот подонок не стоил ее жизни. Поэтому решай.

Она спала, трогательно-беззащитная, беспомощная, невыносимо дорогая. Вальрик сидел на полу, всматриваясь в черты ее лица. Времени осталось мало, несколько месяцев, а потом… что будет с ней?

— Прости…

Она вздрогнула и отвернулась к стене, волосы в редком лунном свете казались совсем белыми, а пятно на скуле исчезло. Он не позволит причинить ей боль, никогда ни за что… чего бы это не стоило.

Рубеус.

Коннован вылетела из кабинета, хлопнув дверью. Она его ненавидит. Он и сам себя ненавидит, вместо того, чтобы помочь, ударил.

— Сумасшедшая, она настоящая сумасшедшая, — Мика подняла нож. — Ты же видел, что она сумасшедшая!

Видел. Не сумасшествие, а истерику, которую нужно было прекратить. Он просто не знал других способов, а теперь получается, что опять виноват. Конечно, виноват.

— Спасибо, — подойдя к зеркалу, Мика потрогала шею. — Нет, ты же видел? Она едва меня не задушила. Слушай, мне кажется или здесь действительно царапина? Вот сучка! Как ты думаешь, к вечеру заживет? Я открытое платье подготовила, а теперь придется менять… ненавижу.

Это Коннован ненавидит, и Мику, и его тоже.

— И здесь след, — Мика коснулась желтого пятнышка на шее. — Ну все, вечером буду выглядеть, как… как чучело. Надеюсь, ты объяснишь Карлу, что у его драгоценной валири плохо с головой? И запри ее куда-нибудь.

— Карлу? При чем здесь Карл? — вот кого сейчас Рубесу совершенно не хотелось видеть, так это Карла. Мика обернувшись, удивленно спросила:

— А ты что, забыл? Вы же договаривались о встрече, что-то там с Западной границей… кстати, ты не знаешь, почему Марек никого на Запад не ставит? Замок ведь пустой.

— Не знаю.

— Жаль. Ну и он не может ее не слышать. Специфика связи. Прилетит как миленький. Он всегда с ней носился, как дурак с писаной торбой. Слушай, как думаешь, если попросить Карла убрать ее отсюда? Да ладно, не злись, я же просто так спросила. Ты у нас на это не пойдешь, ты у нас благоро-о-одный…

А он — идиот. И Карлу придется что-то объяснять, если Конни не объяснит раньше.

Дверь лазарета заперта, не на ключ, но решительности, чтобы открыть, войти, поговорить, объясниться раз и навсегда, не достало. Возможно позже, пусть она успокоится.

— Значит, несчастный случай? Интересно.

— Она вбила себе в голову, что Мика пыталась ее убить, — Рубеус плеснул вина в бокал, руки слегка дрожали, и он очень надеялся, что Карл не заметит, или скорее, не обратит внимания на эту дрожь.

— И она права. Или ты и вправду решил, что это — несчастный случай?

Карл подошел к окну, потрогал раму, постучал по стеклу, провел пальцем по подоконнику и недовольно заметил.

— Пыльно, проследил бы затем, чтоб убрали? Что касается несчастного случая, то столько времени все было в полном порядке, а тут наружные ставни чудесным образом взяли и поднялись. Такая вот ошибка программирования. Надо сказать, весьма своевременная ошибка. Кто вообще следить за электроникой?

— Мика.

Карл развел руками, дескать, другого ответа и не ожидал. Черт, черт, черт… Рубеус залпом выпил вино. Какой же он идиот! Сначала допустил, чтобы случилось… такое. Потом, вместо того, чтобы спокойно разобраться в произошедшем, натворил еще больше глупостей.

— На самом деле в случаях, подобных этому, разобраться проще простого. Задаешь себе правильный вопрос и получаешь правильный ответ. Вопросов всего два: кому выгодно и кто имел возможность. В обоих случаях ответы совпадают — Мика. Да и, честно говоря, больше некому. Не тебя же подозревать, в самом-то деле.

Карл небрежен и насмешлив. Ему нравится демонстрировать превосходство, в чем бы оно не проявлялось.

— И что теперь?

— Ничего. Ты же во всеуслышание заявил, что Мика невиновна, а значит, так оно и есть. Пойти на попятную — значит расписаться в собственной глупости. А Хранитель границы по определению не имеет права быть глупым. Следовательно, назначив тебя на эту должность, я допустил ошибку, что в свою очередь, ставит вопрос о моей компетентности. Кстати, вино неплохое, конечно, до старых не дотягивает, но весьма и весьма…

— К черту вино! — В данный момент времени Рубеус меньше всего был настроен обсуждать качества вина.

— Вот видишь, снова эмоции, а они мешают думать. Сколько раз можно повторять, прежде, чем открываешь рот — думай!

— Хорошо. Ладно. Допустим, я не могу обвинить Мику в…

— Покушении на убийство, — подсказал Карл.

— Да, в покушении на убийство. Но ты-то можешь?

— Теоретически могу. Но практически, зачем мне, вице-диктатору, вмешиваться во внутренний конфликт дома? На каких основаниях? Покушение — еще не убийство. Мика станет отрицать, ссылаясь на твои же слова, и мне придется признать либо твою правоту, либо твою некомпетентность. Ясно?

— Вполне. Вмешиваться ты не будешь.

— Не буду. Таким образом, имеем официальную версию о несчастном случае, с которой всем остальным придется согласиться.

Согласиться? Рубеус представил, что скажет Коннован, услышав эту самую "официальную" версию. Да и захочет ли она вообще разговаривать? Вряд ли. Ко всему получается, Мика выйдет сухой из воды? И это благодаря его, Рубеуса, непроходимой тупости. Ну почему с женщинами так сложно?

— В общем-то, я здесь несколько по иному поводу. — Карл сел в кресло и скрестил руки на груди. — Возвращение Коннован многое изменило. Я, конечно, рад и все такое, но… Равновесие нарушено. И я не могу игнорировать нарушение одного из основополагающих законов. Точнее, мог и делал… но ты случайно не знаешь, кто донес Мареку о том, что связывает тебя и Коннован?

— Ближе к делу.

— Ближе? Куда уж ближе. В общем, валири не может занимать более высокое положение, чем вали, понимаешь? Честно говоря, я и сам не слишком-то рад подобному повороту дел. Рокировка вызовет проблемы. Но Dura lex, sed lex. Итак, ты не можешь больше называться Хранителем, равно как и хозяином замка. Всю документацию, печати и прочие атрибуты надлежит передать Коннован. Приказ. Не мой, а Марека. Он был очень… возмущен. Пока Конни не совсем… здорова, ты как валири имеешь право исполнять обязанности Хранителя, но между исполнять и быть существует разница.

Да, Рубеус понял. Строить замок, налаживать производство, поднимать регион, а потом просто отдать все это кому-то другому, пусть даже Коннован?! Она не справится, она же ни черта не соображает в делах! У нее ни знаний, ни опыта, а значит… значит, все, что он создавал, полетит к чертовой матери.

— Мика поэтому пыталась убить Коннован?

— Думаю, да. Сначала донесла, получила молчаливое согласие и, вероятно, некие гарантии. А я выговор и подозрения в нечестной игре. Предполагаю, Марек от души забавляется, наблюдая за возней, — Карл нервно вздрогнул, видимо, разговор с Диктатором был весьма неприятным. — Крысиные гонки, кто первый, тот и прав. Черт! Если бы ты знал, как меня достали эти игры в политику. Поневоле начинаешь думать, что лучше бы Коннован не возвращалась.

Впервые эта высказанная вслух мысль не вызвала внутреннего протеста. Цинично, но верно. От Хранителя слишком многое зависит, а Коннован не справится.

Коннован.

Чем больше проходило времени, тем сильнее разгорались злость и обида. Он меня ударил! Он! Меня! Ударил! По лицу! Причем дважды! Скорее обидно, чем больно, но обожженая губа распухла, и царапина от перстня кровит. Эту рану я ощущаю как-то иначе, чем остальные. Она похожа на клеймо.

Правильно, клеймо и есть.

Сукин сын. Выходит, что Мика для него важнее. Конечно, она ведь красивая, а я? Зеркало с садистской аккуратностью отражает все мои шрамы, старые и новые, белые следы от старых ожогов и совершенно свежие, заработанные утром волдыри. Без слез не взглянешь, но плакать я не буду. Принципиально. Пусть катится к чертовой матери вместе с Микой, замком и самомнением…

Он ведь даже разобраться не захотел.

Холодная мазь слегка приглушает боль, плохо, что до спины не дотянутся. Хоть бы прислали кого помочь. Впрочем, обойдусь, ничего мне от них не надо. Ненавижу. Всех ненавижу. До того ненавижу, что сердце останавливается.

Медицинский отсек маленький, метров двадцать — двадцать пять. Стены то ли зеленые, то ли коричневые, пол выложен скользкой плиткой, а потолок темный, в цвет стен, создается ощущение, будто я в тесной темной норе. Зато здесь тихо. И подумать можно. Хотя, о чем мне думать? Собираться и уходить. Сегодня вряд ли получится, но завтра я уйду. Еще не знаю, куда, но непременно уйду, к той же Торе… или Карлу, если он согласиться принять.

Карлу все равно, как я выгляжу.

Лежать на обожженной спине больно, и я переворачиваюсь на живот, что, впрочем, не намного лучше.

— Коннован? Ты тут? — Конечно же, это Фома. Ему единственному не все равно, что со мной происходит. — Что случилось?

— Ничего.

— Вижу, — он присел рядом. — Опять? Где?

— Здесь.

Его присутствие успокаивало. Фома больше ни о чем не спросил, молча взял банку — мази осталось меньше половины и, чувствую, завтра мне будет не очень-то хорошо — принялся осторожно втирать в обожженные плечи. Прикосновения причиняли боль, но я терпела, лучше так, чем никак вообще.

— Ты злишься.

— Злюсь, — отрицать очевидное не имело смысла. Я злюсь, вернее, ненавижу.

— Почему ты не поговоришь с ним?

— С кем?

— С Рубеусом. Почему не расскажешь и… лежи смирно, — он нажимает на шею, — а то больно будет.

— Мне и так больно.

Вопрос я игнорирую, не хочу отвечать, потому что… потому что просто не хочу. Потому что это нечестно так со мной поступать, потому что нечестно бить меня, потому что нечестно выбирать кого-то другого.

Мику. За нее он заступился, за нее он испугался, а когда я звала, когда умирала и не знала, как выжить, он не пришел.

— Срезать нужно, иначе присохнет и тогда только с кожей.

Это Фома про майку.

— Надо, так срезай, ножницы где-то там.

Шевелиться неохота, и я лежу, думая о том, куда исчезнуть, чтобы никому не мешать. Ножницы щелкают. Холодные, но не больно, мазь действует одурманивающее, и я почти расслабляюсь. Настолько расслабляюсь, что задаю вопрос:

— Как ты думаешь, он любит ее?

— Кто? И кого? — Фома убирает жесткую ткань по кусочкам, старательно, пытаясь не причинять лишней боли, и я несказанно благодарна за такую заботу.

— Рубеус. Мику.

— Не знаю.

— Зато я знаю

Фома только хмыкнул и велел:

— Переворачивайся, спереди тоже срезать надо. Да и вообще нужно было снять, прежде, чем мазаться.

В этом плане он, конечно, прав, но шевелиться — значит причинять себе дополнительную боль — и я продолжаю лежать.

Я не слышала ни скрипа открывающейся двери, ни шагов, но когда в пределах видимости возникли щегольского вида светлые ботинки, не удивилась. Карл умеет передвигаться совершенно бесшумно.

— Ты иди погуляй. — это судя по всему адресовалось Фоме, и тот благоразумно последовал то ли совету, то ли приказу.

— Привет. Рада тебя видеть.

— Врать ты так и не научилась, — он снимает пиджак и закатывает рукава рубашки, на сей раз рубашка черная, а пиджак светлый. Ему идет. — Ну и что это была за истерика? Лежи, не дергайся, обгоревшую кожу лучше срезать. Будет больно.

— Знаю.

Я уже забыла, как это, когда не больно. Руки у Карла строгие, зато им можно верить.

— Мазь зря истратили. Чего еще ждать от человека? Кстати, ты не ответила. Что ты тут устроила?

— Мика пыталась меня убить.

— И что? Это еще не повод, чтобы вести себя подобным образом. — Карл подвигает поближе стол с инструментами, блестящие изогнутые иглы, причудливых форм ножи и ножницы напоминают пыточный инструмент. Смотреть на них неприятно, и я отворачиваюсь к стене. От неловкого движения кожа моментально натягивается и местами трескается. М-мать!

— А ты больше вертись, еще больнее будет, — тут же отзывается Карл.

— Дай наркоз. Ну пожалуйста, я больше не могу. Я устала, я не хочу боли, я не хочу видеть ни Мику, ни его… я хочу просто уснуть. Забери меня отсюда, ну пожалуйста, я не буду мешать, ты вообще не заметишь, что я есть и…

— Прекратить скулеж.

Холодная ладонь ложиться на лоб.

— Да ты вся горишь, милая моя. И бредишь. Ну-ка, дай руку, вот так, хорошо, так и держи. Можешь? Конечно, можешь, ты же у нас сильная девочка. А теперь давай, вслух до десяти. Повторяй — один…

— Один, два, три…

Под кожу проникает что-то холодное.

— Четыре, пять… — в голове туман, но приятный. Он вытесняет боль, и я с радостью окунаюсь в него с головой. Хорошо. Нужно считать дальше, но я забыла, на чем остановилась. Впрочем, какая теперь разница. В тумане ничего не имеет значения. В тумане можно только спать.

Проснувшись, вижу Карла. Сидит в кресле-качалке, читает что-то, оттуда, где я лежу, название не видно, но формат книги впечатляет.

— Очнулась? Как самочувствие? — Карл задает вопрос, не отрывая взгляд от книги.

— Погано.

— Признаться, не удивлен. Вот шевелиться не советую, пока обезболивающее действует, все будет нормально, но чем больше шевелишься, тем скорее действие закончится. И как тебя угораздило?

Рассказываю, точнее пытаюсь рассказать, но то ли от действия лекарства, то ли еще по какой причине, мысли путаются, и слов не хватает. А вокруг туман, который то становится плотнее, то почти исчезает, и тогда я вижу знакомое задумчивое выражение на лице Карла.

— Забери меня отсюда, пожалуйста. Если не в замок, то хоть куда-нибудь. Я не могу больше здесь.

— Тише, — он садится рядом и, проводит рукой по моим волосам, от этого нехарактерно ласкового прикосновения к горлу подступают слезы.

— Вот реветь не надо, — предупреждает Карл. — Ты же у меня сильная. Ты справишься. Это сначала больно, а со временем проходит. А забрать… еще пару дней назад забрал бы, теперь же не имею права.

— Почему?

Он объясняет. Он что-то не то объясняет. Я не могу быть Хранителем, у меня не получится. Наверное, я просто неправильно поняла.

— Главное, постарайся дров не наломать, ладно? И Рубеуса слушай. Или хотя бы прислушивайся.

Фома.

За время его отсутствия в деревне ничего не изменилось. Впрочем, отсутствовал он не так и долго: какие-то две недели, даже меньше, а кажется, будто целая вечность прошла. Покатые крыши, беленые стены и резные ставни, ничего общего с унылой громадой Хельмсдорфа, воздух чистый, морозный до хрустального звона, на вдохе царапает горло, а на выдохе вырывается облачком белого пара.

Последний месяц зимы — самый холодный, это Михель сказал, и по всему выходило, что прав он. Правда, с этой правоты Фоме одни хлопоты, снова за дровами идти надобно, и стены конопатить, потому как тянет сквозняком, того и гляди застудиться можно. Но все равно хорошо, свободно. Вот только Коннован жаль, правда, Карл сказал, что выживет, ну так в этом Фома и не сомневался, она вообще сильная.

— О чем думаешь? — Холодные ладошки Ярви легли на плечи, как и всякий раз ее прикосновение пробуждало в теле нечто незнакомое, непонятное и оттого пугающее. Хотелось сразу и вырваться и замереть, чтобы не спугнуть ненароком. А она смеется, раскраснелась с мороза, глаза блестят, и черным пятнышком в уголке губ родинка.

— Расскажи, — Ярви садиться рядом, расстегивает шубу, от нее пахнет дымом и свежим, только-только из печи хлебом.

— О чем?

— Правда, что замок настолько большой, что выше горы? И можно целую жизнь бродить по комнатам и ни разу не зайти в одну дважды?

— Большой, — Фоме нестерпимо хочется потрогать родинку. — Но не такой большой, чтобы выше горы. Он почти на самой вершине стоит, сразу за стеной пропасть и добраться туда никак, только если ветер оседлать, но люди не умеют.

Ярви слушает, улыбается. У нее замечательная улыбка, а ладошки все еще холодные, вон как пальцы побелели, ногти так вообще в синеву. У нее рукавиц нету, надо бы купить, а то не дело, что мерзнет. И шубу нормальную, чтобы как у Михеля, до самых пят и теплая. И платьев.

— Лучше корову, — отвечает Ярви, и Фома снова чувствует себя донельзя глупо, потому как не понимает, чем корова лучше шубы. — А правда, что они в домовинах спят?

— Неправда. Они такие же, как люди, только…

— Кровь пьют, — подсказала она. — И вкусно же им…

Вкусно. Еще как вкусно. Горячая и живая. Неописуемо сладкая. Жизнь. Энергия. Существование вне времени. Сила. Слабый, едва различимый привкус соли, и острое чувство сожаления, когда она заканчивается…

— Что с тобой? — пальцы на щеках. Холод. Ярви. — Тебе плохо, да? Ты горишь, тебе нужно прилечь, давай, вставай.

Она тянет за руку, а Фома не в силах справиться с нарастающей слабостью. Перед глазами багряно-бордовый мир. И тошнит. Крови, хоть каплю, хоть немного… нет, он же человек, это видение, чужие воспоминания, чужие желания, как раньше. Нужно сосредоточиться на чем-нибудь.

— Давай, ложись. Знобит? Лихорадка… Михель баню затопит.

Зеленые глаза с редкими желтыми пятнышками, одуванчики на траве… одуванчик на черной подошве ботинка. Проект закрывается. Комната-клетка и темнота, с которой нужно разговаривать. Полоска света — небо между каменными стенами. Взрыв. Огонь. Прикормленный ветками костер, у костра жарко и жар проникает внутрь, перекрывая дыхание. Воспоминания корчатся, рассыпаясь пеплом, а жар остается.

Это потому что под шкурой горячо. Длинная спутанная шерсть чуть пованивает, а мокрая от пота рубаха прилипла к телу. Дышать тяжело, мерзкое ощущение слабости и во рту пересохло. Лежать было неудобно, и Фома, скинув шкуру, попытался встать. Но сил не хватило даже на то, чтобы сесть в постели. Что с ним произошло? Он помнил разговор, и родинку, которой любовался, вопросы и ответы, а что потом?

— Очнулся? — Ярви плачет, улыбается, а по лицу текут слезы. — Ты очнулся, ты… ты живой.

— Живой, — говорить неудобно, горло дерет и в груди что-то хлюпает.

— Ты когда упал, я испугалась. Лихорадка. Пять дней лихорадка, тебя даже герр Тумме благословил, сказал, что ты умрешь и нужно могилу копать. А Михель сказал, что не умрешь, потому что хоть болезнный, но живучий. И в полынье купал, а потом в баню. А как сюда принес, так ты бредить начал, про кровь говорил и прощения просил у кого-то… — Она вытирала слезы ладонями и все равно плакала. И улыбалась.

— Воспаление легких, — мрачно заметил Голос. — Дольше надо было на морозе сидеть, в замке ему, видите ли неуютно… Михелю своему спасибо скажи, и сердцу, что крепкое.

— Ты ведь не умрешь, правда?

— Не умру, — пообещал Фома. — Только не уходи, хорошо?