"Есть так держать!" - читать интересную книгу автора (Селянкин Олег Константинович)Глава восемнадцатая НАРОДНОЕ ТОРЖЕСТВОВитя, спавший на берегу в землянке, проснулся от оглушительного свиста, сел на нарах и широко открыл глаза. Дверь землянки распахнута, поземка перекатывает через порог, а около обеденного стола стоит матрос и свистит. Свистит, засунув пальцы в рот, зажмурив глаза, свистит, налившись кровью от натуги, свистит самозабвенно, вкладывая в свист всю свою душу. — Эк его разобрало, — ворчит Щукин. Матрос обрывает свист, вытирает ладонью губы и кричит: — Все на берег! Прыгая с нар, матросы один за другим, на лету застегивая ремни, суют ноги в валенки или сапоги, набрасывают на плечи шинель, хватают автомат — и след простыл! Только хлопает дверь землянки. Вместе со всеми бежит и Витя. А свист несется уже дальше, новые и новые люди мелькают в темноте, и все они спешат к берегу, готовые, если потребуется, отразить атаку врага или двинуться в город на помощь сражающимся там товарищам. Вот и берег. Людей много, но никто не стреляет и не готовится к обороне. Стоят люди и слушают, смотрят. Мороз сковал Волгу. Белым полем лежит река между левым берегом и городом. В лунном свете город кажется живым. Куда ни посмотришь — везде будто громоздятся дома, образуя кварталы. Но это лишь обман зрения. И осталась от иного дома только одна труба, но за ней виднеется стена другого дома, ну и кажется, что все в порядке. В городе тихо и темно. Даже ракеты не освещают улиц. Витя проталкивается через толпу и встает в первый ряд. Говоря откровенно, досталось на его долю порядочно окриков и беззлобных щелчков, но и это можно вытерпеть, чтобы увидеть небо, еще вчера вечером серое, обыкновенное, а сейчас полыхающее зарницами. Красноватые, они сверкают непрерывно, охватив город с двух сторон. Только на западе темно. Там еще глубокая ночь. Вздрагивает земля, будто передает мерный топот миллионов дружно шагающих в ногу людей. — Наконец-то началось! — крикнул кто-то и швырнул вверх свою шапку. — Ура! — кричали люди на берегу, и осыпался иней с ветвей деревьев. Началось то, ради чего шли сквозь лед, выбрасывали буханку хлеба, заменяли ее лишней парой гранат. — Вот и на нашей улице праздник! Большущий праздник! — торжествует берег. С этого дня все время кто-нибудь дежурил на берегу. — Ну как? — спрашивали у него. — И не говори! Дает! — радостно отвечал он, и любое дело спорилось в солдатских и матросских руках, словно прибавлялось в них силы и ловкости. А зарницы постепенно объединяются, неумолимо сжимают круг, приближаются к городу. — Пора и здесь начинать! Даешь наступление! — все чаще можно услышать в солдатских и матросских землянках. Где собрались двое-трое, так и знай, что говорят о наступлении. — Пора или рано — там лучше знают, — отвечают более терпеливые. Но даже в их ответе слышен вопрос: «Когда же? Когда?» Фашисты обстреляли парламентеров. Грозой пронеслась эта весть по землянкам и стоящим во льду кораблям. — Да как они смеют? — наступал Витя на Курбатова. — Сегодня же надо всеми нашими силами ударить по ним! И раздавить! Василий Николаевич дует на чай, который он пьет из большой зеленой кружки, ласково и немного насмешливо смотрит на Витю. — Я спрашиваю, почему мы не наступаем отсюда?.. Я не могу… — А ты, Витя, расстегни ремень. Вот сразу и станет легче, — серьезно советует отец. Витя понимает, что перестарался, и умолкает. Только глаза по-прежнему спрашивают: «Почему фашисты обстреляли парламентеров? Почему мы не наступаем на город?» Василий Николаевич поставил кружку на стол, отодвинул ее немного в сторону и сказал: — Чему ты удивляешься? Да, фашисты обстреляли наших парламентеров. Этим они нарушили международные правила. Но разве это впервые? Разве ты сам не видел, как от их снарядов погибали женщины и дети? Для фашистов нет ничего святого, человеческие законы для них не существуют. От фашистов всегда можно ожидать любой гадости… Скажи: а ты в сентябре и в октябре не кричал вместе с некоторыми матросами, что, мол, пора наступать и выгнать, вышвырнуть фашистов из Сталинграда? Чего греха таить, кричал. Все кричали, ну и он вместе с ними. С кем ошибок не бывает? — Вот видишь! Кричал, и лишь потому, что на все смотрел с высоты своего катера. Послушать вас, крикунов, — отогнали бы врага от города, и делу конец! А сейчас? Сколько их сейчас в окружение попало? Все они уже отвоевались!.. Молчишь?.. То-то. И запомни: это, брат, не простое окружение, из этого никто не вырвется! Да, из такого окружения не вырвешься. Петля все туже затягивается вокруг города, в котором, как в мышеловке, ждет своего бесславного конца целая армия в триста тысяч человек. Все это понятно, но уж очень хочется поскорее расквитаться с фашистами! Витя вышел из землянки. Холодный ветер рванул полы его шинели, бросил в лицо колючий снег. Куда пойти? На катерах сейчас неинтересно. Они вмерзли в лед, и только одинокие часовые маячат около них. Из лесочка показался Захар. На его щеках, как и до ранения, играл румянец, и шел он быстро и нисколечко не хромал. — Что сейчас, Витя, делаешь? — спросил он. — Ничего… А ты? — Пошли. — Куда? — Не кудахтай. Раз сказали: пошли, значит, пошли. Или я не старший над тобой? Витя чувствует, что Захар что-то скрывает, но не расспрашивает: если Захар молчит, из него слова не вытянешь. В лесу, около первых матросских землянок, стоит лошадь. Рядом с ней — парнишка в полушубке, опоясанный ремнем, в больших сапогах, носки которых даже немного загибаются кверху. Ничего интересного Витя не заметил и хотел было пройти дальше, но Захар остановился, повернулся к нему и спросил: — Почему не здороваешься? Зазнался? И тогда Витя посмотрел на мальчика. Знакомые вихры нависли на уши. — Коля!.. Как ты сюда попал? — Здорóво, — сказал Коля и, как взрослый, протянул руку. — Не балуй! — Это относилось уже к лошади, которая и не думала баловать, а лишь пошевелила ушами. — Разрешите идти, товарищ юнга? — спросил Захар, усмехнулся, подмигнул и ушел. Приятели остались одни. Сначала оба рассматривали друг друга, перебрасывались сухими, отрывистыми фразами, а потом освоились, вспомнили былое, и голоса зазвенели. — Видишь, какой жеребец? Ему цены нет! — доказывал Коля. — Скакун чистейших кровей! Видишь? Откровенно говоря, Витя ничего особенного не видел. Лошадь как лошадь. Сотни точно таких же были запряжены в сани, и никто их не называл скакунами. Однако Витя кивнул и с видом знатока провел рукой по мохнатому от инея боку лошади. — Ничего лошадка, — сказал он неопределенно. — Вот видишь? — обрадовался Коля. — А знаешь, какая она была? Одни кости! Все говорили, что ее пристрелить надо, а я выходил! Начав говорить, Коля уже не мог остановиться, и скоро Витя знал все, что они с Ваней делали без него. Ваня, оказывается, наблюдал за минами до самого ледостава, и по его подсказке матросы нашли и взорвали еще семь мин. — Ему ваш адмирал благодарность объявил и денежную премию дал! — закончил Коля, гордый за друга. Сам Коля помогал взрослым во время уборочной, а потом вот эта лошадь подвернулась. Отстала она от эвакуируемого скота. И так страшна была, что не надеялись на ее поправку. — А теперь видишь, какая она стала? — торжествовал Коля. — Спина у нее такая ровная и гладкая, что если даже без седла сядешь, то и тогда ничуть не больно! Не веришь? Садись! Тебе, как другу, разрешаю! Витя поблагодарил, но садиться на лошадь отказался. Он, разумеется, не сказал Коле, что еще ни разу в жизни не сидел на лошади. Еще упадешь да расшибешься. — Потом наш председатель на общем собрании сказал, что я хорошо работал, и когда стали отправлять к вам делегацию с подарками, то меня тоже включили. — Значит, ты отдашь лошадь? — Скажешь тоже! — обиделся Коля. — Отдать боевого коня?.. Мы скот пригнали. Бабы-то сдают его, а я отпросился повидаться с тобой… Ох и заболтались мы! — заторопился Коля. — Нам ведь еще засветло обратно надо! Вите жаль расставаться, и он предложил: — Может, заночуете?.. Я тебе про нашу работу расскажу, с отцом познакомлю. — Не могу, дел в колхозе много. Весна-то вот-вот нагрянет. Еще раз пожали друг другу руки. Коля вскарабкался на своего «скакуна» и тронул поводья. Скоро его не стало видно. И Витя, постояв еще немного, пошел к катерам. А дни идут. Снова шумно на берегах Волги, снова тесно самолетам в воздухе. Но шумно от советской артиллерии, которая выковыривает фашистов из их убежищ; тесно в небе краснозвездным самолетам, блокирующим с воздуха окруженного врага. Исчезло волнение первых дней наступления. Теперь все действуют спокойно, уверенно. Враг еще сопротивляется, но час его пробил. Это понимают все. Действительно, прошло еще несколько дней боев — и кончилась великая Сталинградская битва. Замолчали орудия. Не видно в безоблачном небе истребителей и бомбардировщиков. Не садится черная копоть на белые снега. Отец, Курбатов, Щукин и Витя идут в город. Затянуло льдом воронки от бомб и снарядов. Торчит из снега почерневший остывший осколок… А что здесь творилось еще недавно!.. Вот здесь в последний раз высаживали десант! Даже скелеты вагонов еще стоят на том же месте. По изрытому воронками склону поднялись в город. Груда битого кирпича, как баррикада, легла поперек улицы. Навалившись на нее грудью, стоит солдат. Он прижался щекой к прикладу автомата, словно вздремнул, но сейчас проснется и пойдет дальше, измеряя Европу своими русскими, солдатскими шагами. Но не проснется больше этот солдат… — Сколько плугов из этой штуки выйдет! — мечтательно говорит Николай Петрович, по-хозяйски рассматривая фашистский танк. Немного дальше на стене дома надпись на немецком языке: «Сталинград наш!» А ниже ее — огромный кукиш и уже по-русски: «На-ка, выкуси!» С миноискателями бродят саперы, откуда-то появились люди в гражданском, слышен стук молотков, и над развалинами вьется первая струйка синеватого дыма. Так вот он какой, город-герой… Значит, где-то здесь дрались и тот раненый матрос, и солдат, грозивший автоматом… Только безумец может мечтать о победе над таким народом! Блестит утоптанный снег. Большой черной буквой «П» застыли матросские шеренги. В центре — столик, накрытый красной скатертью. Витя стоит рядом с Николаем Петровичем Щукиным, и глаза его не могут оторваться от столика. Налетел порыв ветра, зашелестели ленточки бескозырок, и, как живая, приподнялась скатерть. — Смирно! Равнение на середину! Ровным, спокойным шагом, с рукой у козырька фуражки идет командующий. Поздоровавшись с моряками, он подходит к столику и подает знак. — Указ Президиума Верховного Совета… — несется над замершими шеренгами, и кажется, что эти слова слышны по всему левому берегу, что к ним прислушиваются и в городе… Один за другим подходят к столику моряки, получают из рук командующего награду и, радостные, не зная, прикреплять ли ее сразу, положить ли в карман или подержать пока в руках, возвращаются на свое место. А командующий называет все новые и новые фамилии моряков Волжской флотилии: — Старшина первой статьи Юсупов! — Находится на излечении в госпитале! — Старший краснофлотец Изотов! — Пал смертью храбрых в боях за нашу социалистическую Родину! — громко отвечает капитан-лейтенант Курбатов. И кажется Вите, что стоит рядом улыбающийся Юсупов, что вот-вот раздастся ворчливый голос Изотова… — …Юнга Орехов! Витя слышит свою фамилию, но не понимает, зачем его вызывают. Ему никто не говорил, что он представлен к награде. Да и за что? Витя смотрит на Щукина. «Меня?» — спрашивает он глазами. — Юнга Орехов! — Иди, Витька! — чуть шевелит губами Николай Петрович. — Иди! Тебя! — шепчут соседи и выталкивают его из шеренги. Расслабленными, словно ватными, ногами Витя подходит к командующему и протягивает руку. Нужно было сказать: «Есть юнга Орехов», а потом: «Юнга Орехов прибыл для получения правительственной награды» и ждать, пока командующий сам подаст красную коробочку, но все это сразу из головы вылетело! Вот и стоит Витя перед командующим с протянутой рукой. Тот не делает ему замечания, только улыбается широко, добродушно и задерживает пальцы мальчика в своей мягкой ладони. — Поздравляю, юнга, — ласково говорит адмирал. — Хорошо начинаешь жизнь, сейчас ты на правильном курсе. Так и держи! — Есть так держать! — радостно отвечает Витя, прижимая к груди заветную коробочку. А к командующему уже подходит следующий матрос. Витя не помнил, как снова оказался в строю. Он двигался и говорил как во сне. Нет, это не сон. Орден, настоящий орден Отечественной войны второй степени в руках! Витя разжал кулак и покосился на орден. Подошел отец. — А ну, давай сюда! Ведь вижу, что не терпится! — смеется он. — Да нет, потом, — смущенно говорит Витя, но орден отдает. Отец проколол фланелевку, прикрепил к ней орден, отступил на шаг и сказал: — Вот так… Кавалер! Как жаль, что мама сейчас не видит его… Отец обнял Витю, прижал к себе, но, будто устыдившись своей ласки, слегка оттолкнул. Им хотелось остаться одним. И они ушли. А потом долго стояли рядом на высоком берегу и лицом к реке. |
||||||
|