"Лестница в небо или записки провинциалки" - читать интересную книгу автора (Райберг Лана)

Глава 1 Полёт в неизвестность

Я в аэропорту Шереметьево. Улетаю в Америку. Уже прошла таможенный контроль и по узкому коридору продвигаюсь к стеклянной будке — там в последний раз проверяют документы перед выходом на посадочную полосу. Оглянувшись, приостановилась. И чуть не была сбита с ног идущим сзади мужчиной с девочкой на руках, который также смотрел назад, туда, где за ограждением бушевала толпа провожающих. Вскинутые руки посылают последний привет уходящим. Из ровного гула голосов прорываются отдельные выкрики:

— Не забывай! Пиши!

Слёзы закипели, остыли и застряли в горле.

Протягиваю пограничнику документы и ещё раз пытаюсь увидеть в толпе дорогие лица, хотя меня никто не провожает. Пограничник дежурно произносит:

— Проходите! — и стеклянная труба засасывает в своё прозрачное чрево, чтобы выплюнуть через несколько метров в ослепительном, роскошном зале. Кругом зеркала, стекло, в витринах выставлена бижутерия. Золотые колечки и кулоны пугают трёхзначными цифрами, перед которыми раздувается толстый значок, похожий на букву эс. Отвожу загипнотизированный взгляд от завораживающего блеска витрин и незаметно оглядываю себя.

Ещё три минуты назад я была в совсем другом мире — грязном, опасном, голодном и полном забот. В мире, где я себя чувствовала, как рыба в воде. Почему же сейчас, среди всего этого вожделенного блеска и роскоши я так растерялась? Стеклянный зал отгородил меня от прошлого, а о будущем не имею ни малейшего представления. Усаживаюсь в кресло и сосредоточенно смотрю на горящее кровавыми цифрами табло моего рейса — это уже вторая попытка улететь в новую жизнь. На этот раз, кажется, удачная.

Лежу, уткнувшись носом в стенку. Стена светло-зелёная, масляная краска облупилась, обнажая штукатурку. Хочется отковырнуть кусочек, но нету сил. Железная сетка кровати прогибается под тяжестью тела и скрипит. Я в больнице со вчерашнего вечера. Вчера Маринка вошла в мою квартиру и здорово испугалась, обнаружив завёрнутую в плед и лежащую на тахте хозяйку. Ведь только два дня назад она провожала меня в аэропорт, и ей я оставила ключи от своей квартиры. Маринка не охала и не донимала расспросами, почему я вернулась. Она посмотрела на мои потрескавшиеся губы, воспалённые глаза и сразу вызвала «Скорую». В больнице купать в ванне, нарушая инструкцию, меня не стали, спросили только:

— Вшей нет?

Я ответила:

— Нет, — и потеряла сознание.

Ровный гул моторов убаюкивает, и меня начинает клонить в сон. Впервые лечу самолётом и потому страшно боюсь. В животе холодок от ужаса. Смотрю в иллюминатор на облака и мысленно прощаюсь с жизнью. Иллюминатор затягивает белёсая полоса, и создаётся иллюзия того, что еду в автобусе, а за окном туман. Страх немного отпускает. Вежливая стюардесса дотошно расспрашивает, чего я хочу выпить. Мне абсолютно всё равно. Какая разница — пепси или кока-кола? Стюардесса заученно улыбается.

А могла бы вот так лететь ровно две недели тому назад. Какой это был шок, когда я прошла таможню, а к самолёту меня не пропустили. Повернули назад у той самой стеклянной трубы, что делит мир на две половинки. Оказалось, что в паспорте не было разрешения на выезд из моего родного города. Я долго и тупо смотрела на штамп американского консульства, возвещавший, что выезд в Америку мне разрешён, и ничего не понимала. Очевидно, консул решил таким образом пошутить. У него не было оснований не выпускать меня из страны — приглашение от американского господина было в полном порядке, но жизненный опыт подсказывал ему, что я кандидат в так называемые невозвращенцы, и он виртуозно подложил мне свинью, попросту не сказав о том, что нужен ещё один штамп.

По совету чиновника из аэропорта Шереметьево я отправилась в какие-то глухие московские переулки и разыскала белорусское консульство. В здании шел ремонт, пахло карболкой, со стен была содрана штукатурка, а полы застелены газетами. Я долго шла гулким пустым коридором и пугалась собственных шагов — эхо множило скрип досок, шелест и шуршание засыпанных штукатуркой газетных листов.

В конце коридора обнаружились живые существа — рабочие, сидя на полу, смачно закусывали. Пахло пивом, салом и луком.

К поздней посетительнице рабочие отнеслись по-доброму, предложили относительно чистый стул и уверили, что консул обязательно вернётся.

Уже смеркалось, когда в коридоре послышались уверенные быстрые шаги. Консул внимательно выслушал меня, пригласив в просторный пустой кабинет, залитый ярким электрическим светом. На фоне белой стены синели провалы незашторенных окон. К сожалению, он ничем не мог помочь — я должна была вернуться за этим штампом домой, в Задорск…

В Белоруссии уже вовсю свирепствовала ранняя зима, чёрные фигурки прохожих суетились на белом снегу, а я тащила к трамваю свою сумку, поднимая повыше воротник шубки, а в бесцветном промёрзшем небе вспыхивали и исчезали знойные миражи Майами.

Как хорошо, что в тот раз не удалось улететь! Судьба посылает тяжёлые испытания, но она же в последний момент подставляет свою мягкую спасительную ладонь.

Я молча разглядывала стенку, а палата жила своей обычной жизнью: сплетни, анекдоты, доверительные разговоры, игра в карты в подкидного… Запахло горелым, и женщины, надев шлёпанцы и тщательно подкрасив глаза и губы, торжественно отправились за обедом.

Они принесли тарелку с чем-то мерзко пахнущим и поставили на мою тумбочку. Я уже не ела три дня и абсолютно не испытывала чувства голода. Соседки испытующе смотрят на меня и ждут откровений. Не могу ничего о себе рассказывать — слишком слаба, морально и физически. Несостоявшееся бегство и внезапная болезнь выбили меня из колеи. Ощущение такое, словно повисла между небом и землёй. Здесь — обрубила все концы, распрощалась с городом и подругами, и туда — не попала. Эта больница — словно некое чистилище между прошлым и будущим. От прошлого я уже открестилась, к будущему не готова, но отчаянно лезу в образовавшуюся щель, не зная, что ждёт меня по ту сторону.

Монотонно стучат ложки. В серую палату белым квадратом окна врывается ранняя зима. Сидя на постели, я вижу, как во двор больницы лошадь втащила телегу с бидонами. Зычно что-то кричит сестра-хозяйка, выскочившая во двор в халате и в тапочках на босу ногу. На белом снегу — россыпи кровавых пятен. Это рябина разбросала созревшие плоды — подспорье для замерзающих воробьёв.

Нахальная ворона топчется по подоконнику и клюет в стекло, выпрашивая подачку. Поплотнее закутываюсь в тощее одеяло, поворачиваюсь к стене и замираю. Позавчера у меня был выкидыш.

В самолёте соседствую с молодой американской парой. Ну и хорошо, что не нужно ни с кем разговаривать. Краешком глаза подглядываю, как они разделываются с принесённым обедом — сама ни за что бы не разобралась с назначением всех этих баночек и коробочек. Под крылом самолёта сменяют друг друга зелёные квадратики полей, расчерченные ровными стрелками дорог. Это миниатюрная Ирландия. Здесь у нас пересадка. Я опять растерялась от невероятных размеров здания аэропорта, где нужно было поскучать три часа в ожидании рейса до Майами, а также от непривычной роскоши, чистоты и блеска. К тому же оказалось, что совершенно не понимаю разговорный английский, изучению которого посвятила столько времени, и с трудом в баре заказала для себя чашечку кофе у надменного бармена.

Я боялась, что не разберусь, куда нужно идти, боялась, что самолёт улетит с моими вещами, а я останусь здесь, потеряюсь среди рядов красных пластиковых стульев и стеклянных витрин. Похоже, что не одну меня одолела временная паранойя. Вскоре пассажиры нашего рейса сбились в кучку посреди зала, напоминая испуганное стадо — никто не отходил даже поглазеть на заманчивый заграничный товар, более похожий на музейные экспонаты. Женщины, посовещавшись, толпой отправились в туалет, где их ожидали новые чудеса. Опять невероятная для неприхотливого россиянина чистота и устройства, откликающиеся на совершенно другие, чем в привычно грязных, лаконично оформленных в стиле «злая аскеза» совковых сортиров, манипуляции.

Вспотевшие, раскрасневшиеся и злые от напряжения, чувствуя себя законченными идиотками, мы отчаянно сражались с кранами, не дающими воду, пока кто-то не догадался поднять вверх ручку, с дверьми, которые открывались не в ту сторону, защёлкивались и не выпускали, с унитазами, которые оглушительно ревели и низвергали водопады воды. Потом нестерпимо хотелось украсть кусочек мыла в яркой обёртке, тюбик шампуня или рулон цветной туалетной бумаги.

Наконец вежливая чиновница на ломаном русском объявила номер нашего рейса, и мы гуськом потянулись за ней в самолёт. На ходу знакомлюсь с какой-то девушкой — зовут её Людмила, и она летит в Майами, как и я, к жениху, которого никогда не видела. Я не хотела никому о себе рассказывать, но девушка оказалась настырной, она буквально клещами вырвала из меня информацию, и я даже даю ей номер телефона майямского жениха.

Итак, лечу в Америку. Начинаю своё путешествие по ней с солнечной Флориды. Полёт в неизвестность, полёт в беспредельность, полёт в пустоту. Лечу в новую жизнь с ободранными внутренностями и душой. Не люблю размазывать несчастья и упиваться ими. Из любой ситуации, даже самой безнадёжной, есть выход. Любая рана заживает. Нужно только очень захотеть. У меня до смешного банальная ситуация, обычная житейская история. Мы встречались пять лет. Практически были мужем и женой, и нас все друзья, знакомые и соседи воспринимали как мужа и жену. Все, кроме него. Месяца два назад, ещё держа меня в объятиях, он радостно похвастался, что женится. Не на мне, конечно. Я для него — потрясающая подружка, и он надеется, что наши встречи не прекратятся с его женитьбой, только из явных перейдут в тайные.

Тогда я просто молча ушла. Недели две в беспамятстве валялась на своей тахте, не отвечала на телефонные звонки и никому не открывала дверь. Мне казалось, что жизнь закончилась. Умом я, конечно, понимала, что вселенской катастрофы не произошло, что нужно сгруппироваться и — жить. Пройдёт время, и будет у меня другой возлюбленный, может быть, даже лучше прежнего. Но… Всё вдруг разом потеряло смысл. Исчезли цвета, звуки и запахи. Я очутилась в безвоздушном пространстве, в липкой гнетущей тишине и одиночестве.

Потом в один прекрасный день заставила себя подняться, привести в порядок и пойти на работу. Сотрудники, недавние друзья, отводя глаза, сказали, что меня вызывает главный. Тот как-то до обидного спокойно сообщил, что уволил меня за прогулы. Я собрала свои нехитрые принадлежности — чашку, баночку с сахаром, записную книжку и, пустая и свободная, вышла на улицу. Под сердцем я уже носила дитя.

В тот же вечер я заполнила анкету на предмет замужества с заграничным господином и послала её в Сан-Францисское брачное агентство. Анкета эта случайно обнаружилась в каком-то ненужном журнале, купленном по дороге домой. Начиная с того дня, со мной стали приключаться необычные и неожиданные вещи. Как будто происходящее не было простой цепью случайностей. Я как механический робот лишь выполняла кем-то заложенную во мне программу.

Уже через две недели журавлиным клином потянулись первые письма. Отвечая всем этим старым, обеспеченным господам, потихоньку, чтобы прокормиться, продавала свою бесценную библиотеку и кое-что из мебели. Я уеду в Америку, рожу там ребёнка от когда-то любимого человека.

У ребёнка будет другой папа, и малыш никогда не узнает правды, как не узнает её и настоящий отец. Меня пригласили к себе три господина из разных штатов. Наличие будущего сына или дочки их только радовало — я решила не начинать новую жизнь со лжи. Первым прислал приглашение и билет джентельмен из Майами, и я полетела к нему. Мне было всё равно, куда ехать и к кому. Остальным женихам я послала открытки с извинениями…

Он знал, что я улетаю, возможно, навсегда, но проститься не пришёл — накануне была его свадьба. Подруги пытались меня удержать и говорили, что я сумасшедшая.

Самолёт приземляется на Майамскую землю. Я ещё не оправилась от болезни — удрала из больницы, как только узнала, что наконец-то в мой паспорт поставили тот самый злополучный штамп. По приезде из Москвы успела отнести документы в ОВИР и, как только пришла в себя, постоянно звонила туда из больницы. Пятнадцатикопеечные монеты были на вес золота. Я выменивала свой ужин на драгоценные медяшки у соседок по палате. Телефон-автомат для публичного пользования висел на лестничной клетке, и, поджимая поочерёдно ноги от холода, я умоляла, увещевала чиновницу в ОВИРе поставить побыстрее этот несчастный штамп, била на её жалость — рассказала о своей болезни, о том, что скоро билет на самолёт станет недействительным, а другой купить не на что, и что жить здесь я уже не могу, и если она не даст мне шанса начать сначала.

Мне удалось растопить железную душу лейтенанта милиции, и вне очереди, без моего присутствия, синими чернилами она поставила на потрёпанной странице краснокожей книжицы пропуск в рай.

Получив радостную весть, я буквально прижала к стенке добрую врачиху и потребовала на вечер отпустить меня домой. Не знаю, как сейчас, а тогда вещи больного держали в подвале, в закрытой комнате, и выдавали только по записке врача. Врачиха сопротивлялась, говорила, что я слаба, потеряла много крови, что меня еле спасли от сепсиса, и что мне необходимо быть под наблюдением. Безумная решительность больной её сломала. Я даже пригрозила, что всё равно убегу — в тапочках и халате, и она выписала нужную бумажку, для очистки совести спросив:

— Вы обещаете, что вернётесь к утреннему обходу?

Я обещала. Мы обе знали, что это ложь.

На дрожащих ногах тогда я вывалилась в белый снег, поймала такси, вихрем ворвалась в кабинет овир а, игнорируя очередь, забрала бумаги, приехала домой, схватила нераспакованную сумку и помчалась на вокзал — до отправления поезда на Москву оставался один час.

Добравшись утром до Шереметьево, я зарезервировала место на ближайший рейс- билет был действителен в течение месяца, и тогда только позвонила предполагаемому жениху, напрасно две недели назад встречавшему пропавшую невесту.

Удивляюсь мудрости судьбы. Она задержала меня на Родине и отправила за океан для новой жизни, не обременённую прошлым.

Американский чиновник тщательно проверяет документы. Украдкой ещё раз смотрю на фотографию Дэвида. Он мне не нравится. Но бежать — некуда. Выхожу за барьер и оказываюсь оглушённой лавиной новых впечатлений, ярких красок, запахов и знойной суеты — вокруг весёлые, загорелые и легко одетые люди. Я — в зимних сапогах и в плотном шерстяном костюме. Чувствую себя так, как, наверное, чувствовал бы нанаец, перенесённый мгновенно из зимней тундры на пляж в Сочи. Растерянно перекладываю из руки на руку ненужную шубку, враз потускневшую и прибавившую в весе, и попадаю в объятия шумного господина.

Господин радостно тормошит меня, выкрикивая приветствия и комплименты. Мне неловко за свою холодность, но никакой радости не чувствую — только растерянность и усталость. Дэвид выглядит гораздо старше, чем на фотографии, к тому же он оказался высоким и толстым. Одет кандидат в мужья эффектно — элегантный серый костюм, в петлицу пиджака кокетливо засунута красная гвоздика. Между делом замечаю, что мою новую знакомую, Люду, встречает высокий сутулый старик со скорбно поджатыми губами. Вздрагиваю и вымученно улыбаюсь Дэвиду.

Открытая красная машина мчит нас по пустынным улицам, мимо особняков за высокими стенами оград. Как во сне вхожу вслед за Дэвидом в абсолютно стеклянный дом, приземистый и длинный, спрятавшийся среди цветущих деревьев и пышных неопознанных цветов. В полумраке холла натыкаюсь на какую-то скульптуру. Хозяин дома хлопает в ладоши и, под потолком загораются многочисленные лампочки. Мы стоим возле огромной кровати, застеленной зелёным шёлковым покрывалом. Кровать настолько роскошна, что мне становится дурно. Дэвид, хитро покосившись на меня, произносит:

— Здесь ты будешь спать.

— А вы? — жалко пискнула я.

— Тоже здесь, — последовал ответ. Неожиданно для себя я заорала: «Нет!» — и разрыдалась.

Я рыдала и не могла остановиться. Наконец-то всё позади — пустой холодный город, предательство, зарплата, на которую трудно прокормиться. Позади безумное напряжение последних двух недель. Я вырвалась в рай — только смогу ли быть счастливой? Я не могла ни радоваться, ни удивляться, ни строить планы, ни очаровывать — мною овладело вселенское равнодушие и усталость.

Дэвид засмеялся, и, снисходительно потрепав меня по плечу, уверил, что не обидит гостью. Всё будет по моему желанию. Я могу гостить в его доме, сколько сочту нужным. Мы присмотримся друг к другу и поймём, стоит ли нам жить вместе. А пока я просто гостья. Всхлипывающую, он долго вёл меня нескончаемо длинным коридором и оставил в маленьком помещении за кухней. Он пояснил, что это — пустующая комната прислуги. Он отказался от постоянной горничной, а убирать и стирать к нему приходят два раза в неделю. Он показал, как выключать свет и вентилятор, где туалет, пожелал спокойной ночи и ушёл.

Комната была унизительно мала. Она напоминала кладовку — в ней умещалась только кровать и бюро со стоявшим на нём малюсеньким телевизором. Позже выяснилось, что в доме были пустовавшие спальни для гостей.

В ту свою первую ночь за океаном я не сомкнула глаз. Деревья стучали в маленькое незашторенное окно. Прямо за хлипкой фанерной стеной ворчали и возились какие-то звери, кто-то рычал, ухал и всхлипывал.

Привыкшая к жизни в панельной клетке, поднятой на девятиэтажную высоту, к неисчислимому количеству соседей, звуки жизнедеятельности которых доносились сверху, снизу, слева и справа, тут я ощущала себя беспомощной. Через стенки дома, казавшимися хрупкими и ненадёжными, сочилась чужая ночь на чужой земле. Постепенно тьма рассеялась, шумы и вздохи за стеной прекратились, зачирикали отдельные птичьи голоса, и даже липкая влага усочилась куда-то в щели. Дохнуло утренней свежестью.

Стало светло и тихо. По длинному коридору, минуя многочисленные кладовки и чуланы, я вышла в великолепную сверкающую белую кухню, стеклянная стена которой выходила в сад. Кухня вся была уставлена какими-то аппаратами совершенно непонятного назначения. На плите не было привычного чайника, да и то, что это плита, мне пришлось догадаться. Зажечь я её не смогла, так как не нашла спичек. В огромном, сверкающем никелем и стеклом холодильнике ничего съестного не обнаружила. В образцовом порядке там были разложены пакетики и баночки с неопознанным содержимым. Ни тебе сосисок, ни сыра, ни колбасы. Даже хлеба не нашла! Вот тебе и богач! Холодной стерильностью, белизной и жёсткой рациональностью кухня напоминала секретную лабораторию, и в ней было неуютно.

Усевшись на высокую табуретку у белой стойки, я стала ждать, когда здесь появится какая-нибудь живая душа. Душа вскоре появилась в образе молоденькой негритянки. Она вошла, по-деловому завязывая белый фартучек и, увидев незнакомку, растерялась. Я, как могла, представилась и попросила кофе. С ослепительной улыбкой горничная захлопотала у металлического цилиндра и вскоре подала мне чашку горячего напитка, разительно отличавшегося по вкусу от того, к которому я привыкла дома.

Дома. Сердце сжалось от страха. Что я наделала? Смогу ли жить здесь? Станет ли это место моим домом? Пока я ощущала себя потерянной и чужой.