"Великое противостояние" - читать интересную книгу автора (Кассиль Лев Абрамович)

Глава 7 День второй

С каким-то затаенным страхом ждала я встречи с Москвой. Мне казалось, что за вчерашний день все в ней должно было перемениться. И город, наверно, выглядит сегодня совсем иначе. Но, когда я с сонными, невыспавшимися и молчаливыми ребятами вылезла из метро у Белорусского вокзала, меня успокоила обыденность того, что я увидела. По улице Горького как ни в чем не бывало медленно шла поливочная машина, раскрылив пушистые струи воды. Дворники, волоча длинные шланги, спокойно перекидывая из руки в руку шипучие водяные хлысты, медленно стегали ими вдоль и поперек тротуара. Все блестело, искрилось радужным сиянием утра. Стояли на своих местах милиционеры. Проехала белая цистерна с надписью «Молоко», промчались автомобили-фургоны, оставляя ароматный дух свежего хлеба. Москва просыпалась. Медленно, как человек, с трудом приходящий в себя спросонок, подымался дым из трубы какой-то фабрики. На пустынных еще улицах громко лязгали звонки трамваев. И все это — и широкие, омытые обильной влагой улицы, и дома, отражающиеся в зеркале мокрого асфальта, и запах хлеба, и трамваи со знакомыми номерами маршрутов, — все было необыкновенно прекрасным, таким родным, что у меня заныло сердце. Страшно было подумать, что кто-то хочет отнять у нас все это и шагать по нашим улицам, пятная вот эту землю своим грязным следом, и непрошено войти в наши дома… Да нет, никогда и ни за что!..

— Что ты говоришь, Сима? — спросил меня Ромка.

Наверно, я нечаянно произнесла вслух то, что думала…

— Красивая у нас Москва, Рома, верно? — сказала я.

— Мне тоже еще вчера показалось, что она стала какая-то особенно хорошая, — согласился Рома.

А по улице шли красноармейцы, ведя, словно под уздцы, огромный, вздутый, слоноподобный газгольдер. Они шли торжественно, как утренний дозор просыпающегося города. Шли молча по белой меловой черте, которая проведена посередине, разделяя улицу надвое.

И медленно колыхалось наполненное газом огромное, длинное тело баллона.

Потом стали встречаться мужчины с рюкзаками и чемоданами. Многих сопровождали женщины с глазами, красными от бессонной ночи, а может быть, и от слез. Они несли узелки. Торопливо прошагал почтальон. Он остановился у ближнего подъезда, вынул целую кипу зеленых повесток, сверился с адресом и исчез в парадном. Вскоре он вышел оттуда и пошел к большому соседнему дому.

А из улицы справа, пересекая нам дорогу, громко ступая крепкими подошвами по влажному, еще не просохшему асфальту, вышел большой отряд красноармейцев. Пологие лучи низкого утреннего солнца ударили по ружьям. И засверкал на солнце косой дождь штыков. Красноармейцы шли без песни, тяжелым, прочным солдатским шагом, гулко отдававшимся в улицах. Они шли в походной форме, на них были новенькие гимнастерки, заплечные мешки и под ними скатанные шинели. А позади ехало несколько повозок с деревянными чемоданами, с баульчиками и с другим солдатским добром.

Мы остановились и долго смотрели им вслед. Куда они идут и сколько им еще идти? И когда кто из них вернется домой? И милиционер на перекрестке, тоже заглядевшись им вслед, долго не убирал на светофоре красного огня, которым он перекрыл движение, чтобы пропустить колонну красноармейцев.

— Девочки, — сказала я Гале и Люде, — отдайте им наши цветы.

И пионерки мои побежали к командиру и неловко сунули ему в руки по огромному вороху лесных цветов, которые мы собрали на острове. Командир одной рукой подхватил оба букета, другой козырнул моим пионеркам и, не меняя шага, пошел с нашими цветами дальше — на фронт, на войну. А колонну уже обгоняли зеленые грузовики, и на них, по-братски обняв друг друга, тесно стояли люди в шляпах, в кепках, в пиджаках, блузах.

За памятником Пушкину на Тверском бульваре сквозь зелень деревьев виднелось круглое серебристое туловище, словно туда, в заросли, заплыл какой-то огромный кит. И рядом стоял часовой.

— Аэростат воздушного заграждения, — объяснил нам Ромка.

У нашего дома мы расстались с ребятами. Ромка сказал, что ждет меня днем в школе, где у нас будет собрание, и я пошла к себе.

Несмотря на ранний час, у нас уже никто не спал. Отец первым услышал мои шаги, вышел в переднюю, чтобы встретить меня. Своими добрыми и чуткими руками он нашел мое плечо, пробежал пальцами по лицу.

— Ну, слава тебе господи! Симочка вернулась. А нам тут без тебя до того худо, доченька, было… Мне и словом не с кем перекинуться. Разве они все поймут, что сейчас на свете происходит! Эх, слепота, слепота, хуже моей…

Он провел осторожно ладонью по моей щеке:

— Гляди, ты как обветрилась, и щеки зашершавели. Ты иди умойся, Симочка… Мать, давай собирай поесть.

За столом у нас уже сидел настройщик с Людмилой и, загибая пальцы на одной руке, говорил:

— Картошка хотя и не очень калорийный продукт, но тем не менее, мама, это есть, так сказать, основа средней пищи при нашем достатке. Затем, конечно, надо будет обеспечить жиры.

А бедная, совсем уже им заговоренная мама сидела вся обмякшая и неуверенно соглашалась:

— Да я уж не знаю, Арсений Валерьянович, вам, конечно, виднее, при вашем образовании, я лично с вами согласная, но вот не знаю, как Андрей скажет…

Папа, стуча кулаком по столу так, что подпрыгивали тарелки, в которые он нечаянно попадал, кричал:

— Ты слышишь, Симочка, эти и им подобные разговоры?! И не совестно вам самим вашей дурости! Ведь через вас-то у всех магазинов одна давка образуется — и больше ничего. Уж в такой-то день надо бы поумнеть, если раньше не успели. Слышать я не желаю в своем доме такую подобную отсталость.

И отец надел кепку, поправил черные очки, взял свою палку и пошел на работу, крикнув мне с порога:

— А мы, Симочка, в нашей «Технокнопке» вчера порешили на военный ход производство переводить! Будем сетки для гранат делать. И еще там кое-что… А вы тут можете запасаться, если желаете. Только я вам паники разводить в доме не позволю. И ни копейки не дам, уж извините — салфет вашей милости!

Когда он ушел, мама сказала:

— Со вчерашнего дня такой. А у меня прямо голова лопается. Не знаю, за что браться. Тут еще молочница приходила, такое наговорила… И тебя, как назло, весь день вчера не было. Нашла время для прогулок! Уж из трех квартир родители тебя спрашивали. Завезла, говорят, ребят, и нету. А тут война…

— И охота тебе, Симка, с этими малявками возиться! — вмешалась сестра. — Уж большая, кажется, выросла, а все с маленькими…

— Да, это уж чрезмерная нагрузка, я считаю, — добавил настройщик.

На комоде я нашла письмо от Амеда. Он писал, что ждал меня целый день, ему очень хотелось повидать меня, но ему нужно немедленно возвращаться к себе в Туркмению. И, когда теперь мы увидимся, неизвестно.

«Кони нужны будут. Дюльдяль, наверно, ржет, чуя, что пойдет скоро в бой», — писал Амед и сообщал о своем решении добиваться, чтобы его взяли добровольцем в Красную Армию… Мне он оставил подарок — крохотную ковровую сумочку вроде талисмана. На ней был искусно выткан знак Марса.

— Весь день тут сидел, кавалер-то твой азиатский, — сказала мать. — Хороший такой, вежливый, ладный. Уж он мне все и про мать рассказал и про коней своих. Так уж он этих коней обожает, прямо аж глаза горят, как заговорит только! Очень печалился, что тебя не повидал. Ну, ведь знаешь, Сима, сейчас не до того. У него свое дело… А так собой симпатичный… Я ему и пончиков на дорогу дала.

В дверь постучали. Вошел Игорек. Глаза у него были какие-то необыкновенно большие.

— Можно к вам? Здравствуйте. Сима, тебя папа мой просит зайти к нам, в двенадцатую квартиру.

— Ни днем ни ночью покоя от этих пионеров нет! — вздохнула мать. — Нет, Симочка, ты, правда, иди. Им еще вчера повестку принесли.

Капитан Малинин, сутулый, скуластый, склонился над вещевым мешком, когда мы вошли к нему с Игорем.

— Здравствуйте, — заговорил он. — Добрый день, Симочка. Вы извините, что я вас потревожил. Знаю, что устали. Игушка мне все рассказал… Как это у вас вчера получилось неладно! Но я очень спешу. Отправляюсь сейчас. Хотел вам несколько слов сказать. (Игорь, куда ты помазок заложил?) Вот что, товарищ Сима: вы знаете, матери у нас нет, живем вдвоем с Игорем — он да я. Теперь остается он, значит, один. Ну Стеша, домработница, по хозяйству приглядит, да соседи обещали. Но ведь знаете, время крепкое наступило. Мало ли что будет! В теперешних войнах, знаете ли, фронт, тыл — все одно. Точное деление при возможностях современного оружия исчезает. Так я, собственно, вот о чем. Вы — вожатая у них. Игушка мне много о вас говорил. Я вас очень уважаю, Сима.

— Ну что вы… — засмущалась я.

— Нет, нет, именно уважаю. Вы свое дело хорошо делаете — с умом и с сердцем. Так вот, пожалуйста, прошу вас: будьте для моего Игоря во всех смыслах вожатой. Понятно? Во всем. Это большое дело — вожатой быть. Вы ведь комсомолка?.. Очень хорошо. Значит, вам комсомол ребят доверил. И вот я, командир Красной Армии, тоже вам доверяю своего сына по этой линии, так сказать. Прошу вас, товарищ Сима, присмотреть за Игорем тут без меня. В случае чего — пишите мне. Вернусь — не забуду! Вот и все. Мне время ехать. Позвольте вашу руку.

Он встал передо мной, аккуратный, подтянутый, плащ на левой руке. Выпрямился, скрипнул ремнями портупеи, сдвинул каблуки, откозырял мне почтительно и протянул руку. Я крепко пожала его плоскую твердую ладонь:

— Возвращайтесь скорее, товарищ Малинин, а за Игоря не беспокойтесь. Вы себя там поберегите.

— Ну, спасибо вам, — сказал он, подхватил чемодан и вышел.

Я проводила его до ворот. Игорь хотел бежать за ним до вокзала, но в машине, которая пришла за капитаном, места не было, бежать было далеко. Капитан крепко поцеловал Игоря, откашлялся, поправил фуражку, еще раз оглядел весь дом от земли до крыши, сел в машину и укатил.

Игорь долго смотрел ему вслед, а потом побрел к себе. Я догнала его, обняла за плечо:

— Ну вот, Игорек, остались мы теперь с тобой.

— Это ты осталась, а я все равно убегу.

— Куда это ты убежишь?

— На фронт, вот куда!

— А ты слышал, что отец говорил? Он тебя на кого оставил? Кого ты должен теперь слушать?

— Мало ли что, — сказал Игорь и посмотрел на меня исподлобья. — Ты не очень-то уж старайся.

Он высвободил плечо и скрылся в своем подъезде.

Я написала большое письмо Амеду, где рассказала ему все наши приключения. «Амед, — писала я ему, — как это плохо, что мы не повидались, когда такое началось в жизни». Потом я пошла в школу, опустив по дороге письмо в почтовый ящик.

Как всегда летом, школа показалась непривычно просторной, тихой и прохладной. Но в боковом крыле здания толпился народ и сидели женщины на крылечке, где ветер шевелит белое полотнище с надписью: «Призывной пункт № 173». Окна нашего класса были завешаны газетами, там заседала комиссия. В других классах молчаливо сидели на партах странно выглядевшие тут взрослые мужчины. Во дворе толпились, ожидая очереди, люди, получившие повестки. Проходили озабоченные, деловые военные.

Старшеклассники собрались в физическом кабинете. Оказывается, вчера уже без меня все собирались тут и решили, что школьники разобьются на бригады. Одни будут помогать работать на огородах семьям, у которых мужчины ушли на фронт. Другие взяли на себя охрану школы. Девочки взялись шить белье. Одна я оказалась как-то без дела. И я спросила, как мне быть с моими пионерами, оставшимися в городе.

— Она все со своими цыплятами! — накинулась на меня Катя Ваточкина. — Тут у всех дел — убиться мало, время такое — жуть! — а она со своими деточками…

Катя Ваточкина вообще любила выражаться очень энергично: «Жара — смерть», «Настроение — мрак», «Дел накопилось — чистое безумие!», «А работа идет — сплошной позор…»

Я уже привыкла не обижаться на нее. Она была шумная, горластая, с резкими ухватками и считала, что именно такой и должна быть настоящая пионервожатая. А она была вожатой в четвертом, теперь уже — пятом «Б». «Какая ты, Симка, к шуту, пионервожатая! — не раз говаривала мне Катя. — Ты уж больно деликатное создание — этих разных тонкостей да этого всякого романтизму в тебе ужас сколько, а напору — нуль. Ты будь побоевей». Сперва мне казалось, что она права. «Кто знает, — думала я, — может быть, пионеры любят именно таких — шумных, энергичных, покрикивающих». Я видела, как она сама командует в своем отряде: «Мальчики, девочки, живенько у меня, раз-два! Вот так, красота! Теперь сели! Давайте похлопаем. Начали!..» Но потом я убедилась, что хотя ребята и похваливают ее вслух, но в душе не очень-то считаются с ней. Дисциплина у нее в отряде была хуже, чем у меня. И ребят, видимо, утомляли эта беспрерывная шумиха, взбудораживающие окрики, хлопанье в ладоши, гулкая суета. И еще я поняла, что Кате просто скучно с ребятами и она шумит для того, чтобы заглушить в себе эту скуку.

— Ну, давайте кончать, что ли! — закричала Катя Ваточкина. — Я умираю пить! Считаю, решили ясно. Пошли! С этим всё.

Она шумно вылетела из класса, В коридоре ко мне подошел наш математик Евгений Макарович.

— А мы за вас очень беспокоились вчера, Крупицына, — мягко заговорил он, близоруко всматриваясь в меня. — Что это за странная история с островом, с исчезновением лодки? Ох, романтики!.. Ну-ну-ну, пошутил! Да, да, конечно, я понимаю — сейчас не до этого. Грозное время, Крупицына, трудное время! Сейчас надо быть всем вместе… Страшно мне за вас за всех, друзья! Жизни мне молодые жалко…

Вечером я собрала у нас во дворе, на маленьком скверике, свою шестерку. Я любила свой двор, куда из окон смотрело столько разных домашних жизней, любила гулкий сумрак ворот и льющиеся откуда-то сверху звуки рояля или радио, дворовую ребячью разноголосицу, визг точильного камня, мелом начерченные классы на асфальте, матерей с колясками, старых бабушек, сидящих на табуретках у подъезда и ведущих тихую беседу о том о сем…

А теперь по двору ходил комендант с дворниками. Они заглядывали во все углы, собирали в кучи и уносили мусор. Двор выглядел суровее и чище. Сюда мог прийти огонь, и надо было, чтобы не нашлось для него лишней пищи. Люди выкидывали из квартир все лишнее, избавлялись от мусора и рухляди — этого требовала война. И мне казалось, что и сами люди делаются лучше, чище, выкидывая из своих душ все ненужное, мусорное.

— Ну вот, ребятки, — сказала я своим пионерам в тот вечер на скверике. — Я что хочу сказать… Сияли нам звезды, видели мы жизнь далеко вперед, загадывали с вами загадалки. А теперь стреляют пушки, идет бой. Только одно мы должны загадать, все одинаково — чтобы скорее наши победили. Верно ведь, ребята? И пусть каждый из нас подумает, что он может сделать для того, чтобы все это скорей сбылось.

Тихо слушали меня мои пионеры.

Кончался второй день войны, и опускалась на Москву ночь, суровая и синяя, как маскировочная штора.