В ВОСКРЕСЕНЬЕ — СОЛНЦЕ!

В доме на холме в то утро никого не потребовалось будить, хотя только мама накануне легла рано; кстати, лишь они с Пацулкой спали крепко и ничего плохого во сне не видели.

Остальные же вначале долго не могли заснуть. Потом их всю ночь терзали кошмары: погони, преследования, опасности… Даже отца (который отправился спать только на рассвете, начертав на последней странице рукописи слово «КОНЕЦ!») мучили страшные сны. Он сдавал вступительные экзамены в лицей, и препротивная преподавательница физкультуры заявила, что ему не удастся открыть теорию относительности и посему придется стать оперной певицей и выступить на ближайшем фестивале в Сопоте. Затем она велела ему спеть песню «Зачем ты уходишь в синюю даль», а он никак не мог вспомнить мелодию этого известного шлягера.

Ика дважды пронзительным криком будила Катажину, однако объяснить, почему она визжала «ай-яй-яй!», так и не сумела.

А Влодеку снился кулачный бой с огромным и полосатым, как тигр, утенком Дональдом, завершившийся тем, что Влодек изо всех сил саданул кулаком по стене, и это было вовсе не так забавно, как могло бы показаться со стороны.

Ночь вообще была очень неспокойной. В долине бушевал прилетевший с Великих Гор ветер, и каждая минута без сна была заполнена его ревом и хохотом. Это еще больше усугубляло тревогу и мучительное ощущение потерянности. Правда, незадолго до рассвета ветер стих.

Рассвет занялся туманный, но постепенно туман начал рассеиваться, сползать по склонам холмов и веткам деревьев на влажные луга и наконец погрузился в волны реки, чтобы спокойно в них утонуть.

И над миром засияло солнце!

Утреннее огромное ясное солнце. Было пять часов утра.

Не прошло и часа, как солнечные лучи проникли сперва в спальню мальчиков, а потом и девочек. Пацулка, почувствовав на лице их теплое прикосновение, мгновенно проснулся, радостно засопел и спустил ноги на пол. Потом в спальне раздалось звонкое чиханье. Так прореагировал на солнце Влодек. Чих прозвучал как выстрел. Брошек подскочил на кровати и завопил:

— Руки вверх!

А когда понял, что произошло, завопил еще громче:

— Да здравствует солнце!

Было еще только без двадцати шесть, но кто в такое утро мог долго валяться в кровати! На лугу возле дома ансамбль кузнечиков и шмелей исполнял воскресную утреннюю увертюру. В лесу с самого рассвета гремела мощная птичья оратория. Закружились в утреннем танце белки, а по большой изумрудной поляне на вершине противоположного холма прошествовало небольшое оленье стадо под водительством рогача с серебристой шерстью.

Купанье у колодца на таком солнце доставляло истинное наслаждение, хотя вода была еще обжигающе холодна. Тем не менее возле колодца появились и девочки в купальниках, и в течение последующих пяти минут на обливание, обрызгивание и т. п. было израсходовано не меньше двадцати ведер воды.

Водные процедуры, естественно, сопровождались приглушенными восклицаниями и смехом. Все ночные призраки при свете солнца немедленно сгинули, и несмотря на то, что день предстоял трудный, а быть может, даже опасный, такое утро вселило во все сердца веру в победу.

Потом ребята на скорую руку позавтракали, оставив родителям на столе все, что им причиталось, а также написанную Икой записку, гласившую, что компания спозаранку отправилась по грибы, которые необходимы для улучшения вкусовых качеств Пацулкиного окорока в сметане.

После завтрака (то есть в шесть тридцать) вся пятерка собралась на веранде, чтобы в последний раз обсудить детали предстоящего сражения.

Тут уж было не до смешков, поддразниваний, подначек и прочих развлечений солнечного воскресного утра. Даже Пацулка сидел с серьезным, если не сказать суровым, видом. Больше того: он решил (для блага общего дела) нарушить один из своих нерушимых принципов. И заговорил.

— Что ж, дети! — сказал он. — Игра закончилась. Нам предстоит горячий денек.

Остальные молча на него уставились; никому даже в голову не пришло поинтересоваться, где он увидел детей.

Первой пришла в себя Альберт.

— Пацулка прав, — заявила она. — Сегодня или никогда!

— Ой ли? — усомнился Брошек. — Правда, многое указывает на то, что сегодня все решится. Но стопроцентной уверенности нет. Предлагаю набраться терпения…

— Ты это хорошо обдумал? — спросил Влодек.

— Представь себе! — огрызнулся Брошек.

— Только не ссориться! — оборвал их Пацулка, и мальчики немедленно прикусили языки. Тем более что Пацулкуу дружно поддержали девочки.

На протяжении последующих тридцати минут был окончательно выверен план действий, и обсуждены различные его варианты (на случай непредвиденного поворота событий).

В семь у колодца появился отец, во все горло распевая «Зачем ты уходишь в синюю даль» в манере итальянских оперных певцов конца прошлого века.

Немудрено, что мама тут же вскочила с кровати и выбежала во двор в цветастом халатике. Воспользовавшись тем, что ее муж занят исключительно собственной персоной, она надела ему на голову ведро

— Талант прорезался? — крикнула она. — Получай же за это, сушеница песчаная!

В обычное время подобная сцена вызвала бы на веранде бурю восторга. Однако в то утро ребятам было не до шуток. Как спаведливо заметил Пацулка, «игра закончилась». Поэтому поступок матери был встречен лишь непродолжительными аплодисментами, а поскольку времени было в обрез, пятерка приступила к выполнению заранее намеченного плана действий.

Тут необходимо пояснить, что действия эти выглядели совершенно невинными и не могли привлечь внимания окружающих.

А именно: Пацулка отправился в Соколицу за газетами. Правда, газеты приходили в киоск только в восемь утра, но, видимо, Пацулка по какой-то причине спешил и вышел из дому раньше обычного.

Ика с Альбертом поднялись на пригорок, усыпанный яркими июльскими цветами. Цель их прогулки ни у кого не могла вызвать сомнений: девочки хотели нарвать цветов, чтобы составить несколько букетов. Прежде всего, один букет надлежало преподнести отцу по случаю завершения им своего труда. О матери тоже не следовало забывать. Ну, а на случай, если пан Адольф поправится, и обитатели домика под красной черепичной крышей соберутся в обратный путь, надо было припасти третий букет — прощальный.

Влодек с Брошеком тем временем направились за реку к пани Вевюрчак, которая по субботам пекла для своих дачников превосходный домашний хлеб.

Заодно они заглянули в домик, крытый красной черепицей, где их весело приветствовал сам пан Адольф; он совершенно оправился и старательно мыл выведенную во двор машину.

Пан Адольф сообщил мальчикам, что надеется уехать еще засветло, поскольку пан Ендрусь уже проснулся, а панна Эвита успела подкрасить левый глаз.

Обремененные тяжелыми сумками с хлебом, ребята не стали задерживаться, только осведомились, когда можно зайти попрощаться, чем явно очень обрадовали пана Адольфа.

Условились на десять часов; пан Адольф выразил надежду, что к тому времени Ендрусь успеет побриться, а Эвита справится со вторым глазом.

Проходя мимо луга, на котором девочки собирали цветы, Влодек и Брошек напомнили им про особый, прощальный букет.

— Мы таких вещей не забываем! — обиженно крикнула Ика, а горы, небо и лес передразнили ее протяжным эхом.

Хлеб был доставлен по назначению, и делать стало вроде как нечего. И вдруг Влодек, сунув руку в карман, забренчал ключами Толстого. Лицо его при этом ровным счетом ничего не выражало, однако Брошек насторожился.

— Ты так считаешь? — спросил он.

— Не худо бы… — пробормотал Влодек.

— Зачем?

— На всякий случай. Проверить, там ли она.

— Скульптура?

— Скульптура.

Брошек задумался. Идея Влодека показалась ему чересчур рискованной. Что будет, если Толстый вернется раньше времени? Либо издали увидит, как они заходят в сарай?

— Пацулка нам задаст, — пробормотал он наконец.

Влодек иронически рассмеялся.

— Пацулки испугался? Я могу и один…

— А что скажут девочки?

— Им необязательно об этом знать.

Брошеку затея приятеля явно не нравилась. Не нравилась, и все тут, хотя… была очень заманчива.

— Я могу и один! — вызывающе повторил Влодек и добавил презрительно: — Эх ты, пустоцветный трипс!

Это подействовало. Брошек в отместку, воспользовавшись лексиконом водителя автобуса, обозвал Влодека бракованным домкратом и поломанным сверлом, после чего оба, нисколько друг на друга не обидевшись, поспешили к сараю: спешить нужно было, чтобы их не остановили родители, и не заметили девочки.

В палатке магистра со вчерашнего вечера ничто не изменилось. Самого магистра, как и следовало ожидать, там не было: он либо продолжал преследовать автобус с экскурсантами, либо (что казалось более вероятным) догнал его еще вчера и был задержан за хулиганство.

— Poor magister[18], — с искренним сочувствием вздохнул Влодек. — Воображаю, что он там натворил!

— Да уж, — сказал Брошек, озираясь по сторонам и настороженно прислушиваясь.

— Ну? — спросил Влодек, который в последний момент почему-то оробел.

— Чего ты тянешь? — прикрикнул на него Брошек. — Струсил?

Влодек тут же доказал, что ничего не тянет. Щелкнул один, потом второй замок. Молниеносно сняв замки, Влодек бесшумно отворил дверь и проскользнул в сарай. Брошек последовал за ним.

В сарае было тихо, тепло и довольно светло. Пахло сеном и смолистыми досками. В просачивающихся сквозь щели ярких солнечных лучах плясали пылинки. У левой стены лежали рюкзак Толстого, аккуратно сложенные одеяла и спиртовка. Справа высилась куча сена.

— Где она может быть? — прошептал Брошек.

Согласно донесению Пацулки, Толстый спрятал фигурку в постели. Однако под одеялами ничего не было, кроме тонкой соломенной подстилки. Мальчики ошарашенно переглянулись: неужели Толстый их всех провел? Всех, включая капрала Стасюрека? Включая Пацулку?!

— Не может быть! — беззвучно произнес Брошек.

Оба бросились к стене, где лежало сено. Кроме постели, это было единственное место, где Толстый мог спрятать фигурку. Лихорадочно, но очень осторожно ребята прощупали всю кучу — сантиметр за сантиметром.

Тщетно.

— Что это может значить? — растерянно спросил Влодек.

Брошек хотел что-то ответить, но не успел. Он замер, готовый провалиться сквозь землю от стыда и отчаяния. Влодек застыл с ним рядом. По очень простой причине: они услышали знакомый унылый голос…

— Да, что это может значить? — повторил голос вопрос Влодека. — Я имею в виду — что вы здесь делаете, граждане?

Голос принадлежал капралу Стасюреку, голова которого (в форменной фуражке с ремешком под подбородком) появилась в зарешеченном оконце сарая. На лице капрала при этом не было ни удивления, ни возмущения — оно только казалось печальней обычного, а улыбка на губах была просто страдальческой.

— Кто вас, граждане, сюда впустил? — продолжал Стасюрек.

Ни Брошек, ни Влодек не могли выдавить из себя ни слова. В такое дурацкое положение они, кажется, никогда еще не попадали. Им было так стыдно, что ни одному даже в голову не пришло выяснять, кто кого и когда подбил на эту идиотскую авантюру.

Оба чувствовали, как их уши, щеки и лбы приобретают окраску садовых маков, если не пурпурных роз.

Капрал Стасюрек только покачал головой.

— Все ясно, — проворчал он. — А ну сматывайтесь отсюда, граждане, чтоб глаза мои вас не видели. А ключи отдайте.

Через минуту сарай был заперт на оба замка, притом каждый — на два поворота. Девочки, к счастью, еще не вернулись. Родителей тоже не было видно. А капрал Стасюрек проявил поразительную деликатность. Забирая у Влодека ключи, он ни словом не укорил ребят и лишь машинально пробормотал:

— Попрошу разойтись!

И вернулся на свой пост под окном сарая.

Тем не менее от случившегося на душе у мальчиков остался крайне неприятный осадок. Утешить себя они могли только одним: капрал Стасюрек в Черном Камне, и в случае непредвиденных осложнений можно будет рассчитывать на его помощь. Но какое слабое это было утешение!

На веранду Влодек и Брошек вернулись страшно подавленные.

— Ну, и кто мы с тобой после этого? — наконец уныло вопросил Брошек. — Как нас назвать?

Влодек только махнул рукой.

— Слов жалко! Ну что можно придумать?! Пустоцветные трипсы — слишком мягко.

— Ты представляешь, — помолчав, промолвил Брошек, — как будут веселиться девчонки? И что скажет Пацулка?

— Может, они не узнают, — прошептал Влодек.

— Не говори чепухи! — Брошек почувствовал, как он зол на себя, на Влодека, на весь мир. — Раз уж мы отважились поступить как последние идиоты, нам должно хватить смелости в этом признаться. Ясно?

— Как Божий день, — пробормотал Влодек.

А день между тем становился все прекраснее. Солнце светило ярко, но не ослепляло, грело, но не обжигало. Приглушенные ненастьем краски засверкали во всем своем летнем великолепии. Можно было бы радоваться жизни, если бы не эта идиотская история с сараем и капралом.

— Ты прав, — поразмыслив, сказал Влодек. — Надо признаться, и не откладывая.

— Что мы сейчас и сделаем, — кивнул Брошек. — Вон и девчонки возвращаются, и Пацулка катится.

Вскоре Влодеку и Брошеку удалось осуществить свое намерение. Правда, этому предшествовало несколько тягостных минут ожидания. Им пришлось, стиснув зубы, вынести торжественную церемонию вручения цветов родителям, в завершение которой в честь отца и по его пожеланию была исполнена заздравная песнь:

Фармакодинамика, фармакодинамика,

Слава, слава!

Метилксантин, метилксантин,

Слава, слава!

После двукратного исполнения этого гимна родители поблагодарили детей за цветы и отправились на первую в этом сезоне совместную прогулку.

Мама «на всякий случай» прихватила с собой корзинку для грибов, что в любой другой день испортило бы отцу (ненавидевшему собирать грибы) настроение, однако этот день был особый, и ничто не могло его омрачить.

Пацулка внезапно почувствовал острую потребность чего-нибудь перекусить и удалился в кухню, откуда через несколько минут вернулся с бутербродом, состоявшим из куска хлеба с повидлом и сыром, украшенного сверху ломтиками огурца в меду.

Подкрепившись, Пацулка сказал:

— У меня все в порядке. Я говорил с ним. — Потом, устремив суровый взгляд на Брошека и Влодека, спросил: — Ну?

Воцарилась пренеприятная тишина. Только тут девочки заметили, какие мрачные физиономии у их друзей.

— Что случилось, Влодечек? — встревожилась Катажина. — Ты заболел?

— Мгм… гм… понимаешь, — забормотал Влодек.

— Немедленно объясни, в чем дело, — приказала Брошеку Ика.

Брошек покраснел как пион, но, набравшись решимости, выпалил:

— Мы оба отвратительно себя чувствуем. Хуже некуда. Но не потому, что заболели, а из-за того…

И в пяти коротких фразах изложил причину их отвратительного самочувствия.

Последовавший за этим оглушительный взрыв хохота заставил обоих смущенно потупиться. Девочки буквально рыдали от смеха, а Пацулку пришлось долго колотить по спине — так он кашлял, давился и синел.

— Так нам и надо, — шепнул Брошек Влодеку.

Влодек ничего не ответил.

Наконец все успокоились. Пример подал Пацулка. Он внезапно перестал смеяться, и лицо его приняло серьезное выражение.

— Внимание, — сказал он. — Он уже здесь.

На веранде мгновенно стало тихо. Ребята увидели приближающийся со стороны Соколицы автомобиль. Он летел как на крыльях; не оставалось сомнений, что это — первая ласточка чудесного воскресного дня, когда дороги заполняются сотнями мотоциклов, автомобилей и велосипедов, а также пешеходов, преспокойно вышагивающих под плакатами типа: «Помните: шоссе — не место для прогулок!»

В появлении этоо автомобиля, который оказался обыкновенной серой «октавией», таким образом, не было ничего удивительного. Он бы преспокойно проехал мимо, если б не неожиданная авария: двигатель вдруг хрипло закашлял, зафыркал, загудел и примерно в сотне метров от моста заглох. Машина остановилась, из нее вышел водитель и, открыв капот, стал копаться в моторе.

— Да-а-а, — протянула Ика. — Не везет машинам в Черном Камне.

— Случайное совпадение, — многозначительно заметила Альберт.

Пацулка посмотрел на часы, проглотил последний кусок бутерброда и решительно встал.

— Хватит трепаться! — резко сказал он. — Не забывайте о правилах приличия. В доме за рекой уже собирают вещи. Поря идти прощаться. С «октавией» разберемся позже.

Эпизод с капралом Стасюреком явно был забыт, поэтому даже Брошек позволил себе слабо улыбнуться.

— Сдается мне, Пацулка, — сказал он, — что сегодня ты произнес больше слов, чем за всю свою сознательную жизнь.

Пацулка смерил его презрительным взглядом.

— Чем говорить глупости, лучше не говорить вообще, — буркнул он.

Девочки решили, что прощание с новыми знакомыми требует специальной подготовки. Правда, на этот раз они вертелись перед зеркалом не больше двух минут, после чего вся пятерка поспешил вниз, к мосту.

Брошек посмотрел на часы: было восемь минут десятого… Залитая солнцем долина Черного Камня выглядела просто восхитительно.

— До чего же тут у нас красиво! — заметил Пацулка, на минутку остановившись на мосту.

— Ну, — в один голос подтвердили остальные, и никто даже не заметил комизма ситуации: в тот момент всеобщее внимание было сосредоточено на серой «октавии», водитель которой продолжал возиться с забастовавшим мотором.

— Кончайте пялить глаза, — проворчал Пацулка.

Во дворе дома под красной черепицей заканчивались приготовления к отъезду. Правда, пан Краличек еще сидел за завтраком, а панна Эвита, хотя был уже одета и накрашена, только начинала причесываться, но все чемоданы были в багажнике, пани Краличек рассчитывалась с хозяевами, а пан Адольф — свеженький, безупречно выбритый, щегольски одетый и благоухающий — кружил по двору с типичным нетерпением водителя, которому хочется поскорей почувствовать в руках руль, а под ногой — педаль газа.

Вероятно, поэтому в глазах пана Адольфа (хотя гостей он встретил очень приветливо) промелькнула досада.

Зато супруги Краличек были искренне растроганы.

— Ах, как это мило! Как вы внимательны! — восклицала пани Краличек чуть ли не со слезами на глазах.

А раскрасневшийся от волнения пан Ендрусь извлек из дорожной сумки весь запас сладостей и торжественно принялся угощать ребят. Видно было, что супруги не избалованы таким вниманием.

Естественно, началась страшная суматоха. Пани Краличек расцеловала девочек, пан Краличек кинулся пожимать руки мальчикам, а Ике и Альберту даже поцеловал ручки, заставив Ику снисходительно улыбнуться, а Катажину — залиться румянцем. Потом девочки заглянули к панне Эвите; Альберт задержалась в комнате, а Ика почти сразу же вышла из дома и на две-три минуты куда-то исчезла. Мальчики тем временем приблизились к машине, и пан Ендрусь с паном Адольфом стали демонстрировать им двигатель. Точнее, пан Адольф со знанием дела описывал его устройство, а пан Ендрусь ему усердно поддакивал.

Пани Краличек решила пополнить прощальное угощение и, сбегав к хозяйке, вернулась с подносом, на котором стояло пять блюдечек клубники со сметаной.

— Говорил я вам, — саркастически рассмеялся пан Адольф, — что мы, возможно, уедем еще засветло?

— Не волнуйся, дорогой, — довольно резко отозвалась пани Краличек. — Эвита возится еще только с третьим локоном.

— Да, вы же не знаете, что вчера случилось! — воскликнула вдруг Альберт. — Вечером, когда здесь были туристы, опять обокрали чаосвню.

— Ну да?! — удивился пан Краличек.

— Невероятно! — изумился пан Адольф.

А пани Краличек не произнесла ни слова, зато побледнела как полотно: казалось, она вот-вот потеряет сознание.

— Надо же, — с горечью заметил пан Адольф, — людям дают возможность побыть на природе, а они черт-те чем занимаются.

— В Швеции… — начал пан Краличек.

— Ендрусь! — крикнула его жена. — Помолчи, ради Бога!

Пан Краличек удивился и испугался.

— Что с тобой, Зося? — спросил он.

— У меня начинается мигрень, — прошептала пани Краличек и скрылась в глубине дома.

Пан Ендрусь поспешил за ней; на его глуповатой физиономии появилось выражение столь искреннего беспокойства, что Ика незаметно ткнула Альберта локтем в бок.

— Не очень-то подходящая пара, — шепнула она. — Но, кажется, любят друг друга…

— Как же это произошло? Хоть какие-нибудь следы остались? Думаете, это кто-нибудь из туристов? — Пан Адольф забросал ребят вопросами, на которые, разумеется, не получил вразумительных ответов.

Клубника была уже съедена, когда супруги Краличек вновь появились во дворе. Пани Краличек пыталась улыбаться, а пан Краличек старательно делал вид, что все в порядке.

— Ну? — спросил он. — Где же Эвита? Зосенька хочет ехать…

— Эвита! — закричал пан Адольф, садясь за руль. — Едем!

— Минутоцку, минутоцку, — отозвался хорошо знакомый голос. — Еще один локонцик и корзиноцка с Царусем, и…

И вдруг раздался ее полный ужаса вопль:

— Царусь! Где Царусь?! Царусь, собаценька, где ты?!

И на пороге появилась сама панна Эвита с искаженным от страха и отчаяния лицом. Над левым ухом болталась светлая неподколотая прядь волос, прекрасные глаза были полны слез. В руках она держала корзиночку Чаруся, трагическим жестом указывая вовнутрь.

Корзиночка была пуста!

— Умоляю! — кричала сквозь слезы панна Эвита. — Поисците его! Он утонет! Или убезит! Или его загрызут собаки! Или дикие коски!

Супруги Краличек и пан Адольф обреченно вздохнули. Было ясно: без Чаруся им не уехать. И все трое, дабы оказать помощь рыдающей панне Эвите, нехотя вылезли из машины, в которую уже успели усесться.

Пятеро молодых людей бросились на поиски пропавшего щенка куда энергичнее, чем эти трое. Девочки побежали в дом, мальчики принялись обшаривать сарай и садик, а взрослые путались у них под ногами, призывая Чаруся голосами, в которых все заметнее слышалось раздражение.

После нескольких минут лихорадочных и беспорядочных поисков Ика и Альберт решительно заявили, что в доме Чарусь спрятаться не мог. Поиски сосредоточились в дровяном сарае, на сеновале и на заднем дворе. Панна Эвита рыдала все жалобнее, пан Ендрусь что-то бормотал себе под нос, а на щеках пана Адольфа выступил кирпичного цвета румянец. Панна Эвита, всхлипывая, заявила, что без Чаруся шагу отсюда не сделает, что он — ее единственная настоящая любовь, и без него ей вообще жить не хочется.

— А если он упал в реку? — с холодной усмешкой спросил пан Адольф и скрылся в сарае.

— Тогда я сама бросусь в воду! — зарыдала панна Эвита и упала пани Краличек на грудь.

Но в этот момент где-то возле машины раздался едва слышный писк.

— Тихо! — крикнула Ика.

Все замолчали, а Пацулка полез под машину поглядеть, нет ли там собачки. Жалобный писк повторился.

— Он здесь! — воскликнула панна Эвита, подбегая к машине.

— Тут его нет! — прокричал из-под машины Пацулка.

— И тут нету! — объявил Брошек, осмотревший салон автомобиля.

— Наверно, он в багажнике! — крикнула Альберт.

— Точно! В багажнике! — подтвердила Ика.

Пан Адольф, пулей вылетевший из сарая, завопил:

— Чепуха!

Но панна Эвита, мучимая тревогой за своего любимца, не обратила внимания на это восклицание. Молниеносно вытащив ключ из замка зажигания, она открыла багажник и принялась вышвыривать из него чемоданы и несессеры, в чем ей усердно помогали Брошек и Ика.

— Эвита! — крикнул пан Адольф. — Прекрати!

И кинулся к ней, но споткнулся о Пацулку, который как раз вылезал из-под машины, и растянулся на земле. Пацулка пронзительно заверещал; пани Краличек, бросившись к нему, испуганно закричала:

— Господи! Адольф, что ты сделал бедному ребенку?

Багажник уже почти опустел, а Чаруся все еще не было видно. Наконец панна Эвита схватила лежавший на самом дне последний сверток.

Пан Адольф с трудом поднимался на ноги, Пацулка выл как милицейская сирена, панна Эвита рыдала, а Ика так неловко взяла у нее из рук сверток, что разорвала бумагу, в которую он был завернут.

— Ой! — воскликнула она. — Что это? Какая-то доска!

В эту секунду, будто по тревоге, поднятой Пацулкой, к воротам подкатила пепельная «октавия». Из нее вышел водитель — толстый коротышка в светлом костюме с веселыми глазами и безукоризненно выбритыми щеками.

— Вы не скажете, как доехать до Вятрува? — спросил он.

Никто, однако, не обратил на него внимания, потому что бумага в руках у Ики — не без ее помощи — совсем порвалась. И тогда пани Краличек пронзительно закричала:

— Что это? Ендрусь! Гляди!

— Нет Царуся! — судорожно всхлипывала панна Эвита. — Где Царусь?

Пани Краличек тем временем окончательно высвободила таинственный сверток из бумаги, и в лучах яркого солнца заиграли краски хорошо известной всем картины.

— Картина! — воскликнула пани Краличек. — Картина из часовни!

— Не нузны мне никакие картины! — рыдала Эвита. — Мне нузен Царусь!

Пан Краличек — в отличие от жены — соображал довольно туго, но тут и он кое-что понял. Лицо его налилось кровью, и он яростно взревел:

— Картина? Как она сюда попала?!

И перевел гневный взгляд на пана Адольфа.

— Как сюда попала картина? Может, тебе что-нибудь об этом известно? Может быть, и тут без тебя не обошлось? Может быть, ты наконец объяснишь, почему повсюду, где мы бываем, обязательно что-то пропадает? Отвечай! — зарычал он. — Отвечай, не то убью!

Пан Адольф побледнел. Пытаясь уклониться от занесенных над его головой кулаков пана Краличека, он попятился, но наткнулся на стоящих за его спиной Брошека и Влодека, которые с двух сторон схватили его за руки. Пан Адольф изо всех сил рванулся, но… безрезультатно.

— Ты вор! — орал пан Краличек. — Подлый… подлый ворюга!

До драки дело, к счастью, не дошло: пани Краличек и панна Эвита (которая вдруг забыла про Чаруся) вцепились в разъяренного пана Ендруся.

— Пустите, щенки, — прохрипел пан Адольф, на локтях которого все еще висели Брошек и Влодек.

— Отпустите его, граждане, — благодушно сказал водитель «октавии», подходя к пану Адольфу.

Затем он легким движением деликатно отстранил рвущегося в бой пана Краличек и улыбнулся панне Эвите.

Все разом умолкли. Выглянувшая из окна хозяйка испуганно перекрестилась. Пан Адольф, обретя свободу, даже не пошевелился. Только его красивое лицо позеленело и покрылось крупными каплями пота.

А водитель «октавии» произнес с любезной улыбкой:

— Наконец-то, пан Адольф! Какая приятная встреча! С поличным, при свидетелях… почти на месте преступления. Долго, однако, я ждал этой минуты.

— К-кто вы т-такой? — заикаясь, пробормотал пан Адольф.

Ика, Альберт, Брошек и Влодек с восхищением смотрели на водителя «октавии», который еще накануне щеголял в весьма странном наряде, был небрит, вел себя по-хамски и получил от них — впрочем, вполне заслуженно, — прозвище Толстого.

— Кто вы такой? — повторил пан Адольф.

— Хе, — сказал Пацулка.

— Поручик Веселый, к вашим услугам, — весело сказал бывший Толстый. — Поручик Веселый из воеводского управления милиции, отдел по борьбе с уголовными преступлениями. Попрощайтесь с друзьями. Прошу в машину.

— Пан поручик, мы знать ничего не знали, — затараторила пани Краличек. — Мы правда не знали… Этот человек нас обманул… злоупотребил нашим доверием…

— Похоже, не только вашим, — заметил поручик, подхватывая под руку внезапно пошатнувшуюся панну Эвиту.

Однако она не грохнулась в обморок, а, отстранив поручика, подошла к пану Адольфу.

— Ты вор? — прошептала она. — Ответь!

Пан Адольф отвечать явно не собирался. Он смотрел в землю и молчал.

Эвита растерянно прижала ладони к вискам.

— Вор, — беззвучно произнесла она. — Настоящий вор…

И, ничего больше не сказав, пошла к дому. Только тут всем стало ясно, что не Чарусь был главным в ее жизни. У пани Краличек задрожали губы. Она побежала вслед за Эвитой, обняла ее, и обе скрылись за дверью.

— Я не буду ни с кем прощаться, — с трудом выговорил пан Адольф и полез в «октавию», где сидели двое в темных костюмах.

Через пять минут «октавия» с поручиком Веселым, паном Адольфом и двумя незнакомцами в темных костюмах свернула на шоссе, ведущее в Соколицу.

Прежде чем уехать, поручик успел сообщить ребятам, что часов в двенадцать заедет за своими вещами, а заодно привезет магистра Потомка. А также намекнул, что рассчитывает на какое-нибудь «угощеньице»: какао с пенкой или кофе по-турецки.

— Будет и то, и другое, — пообещал Пацулка.

Ключи поручик попросил отдать капралу Стасюреку (который по его приказанию стережет сарай), на что Влодек смущенно ответил, что это уже сделано.

После отъезда «октавии» в доме под красной черепичной крышй делать стало нечего. Ика слазила в погреб за Чарусем, которого спрятала туда в первую минуту всеобщего замешательства, и вручила щенка панне Эвите. Панна Эвита горько и беспомощно расплакалась; пани Краличек стала тихо и ласково ее успокаивать, но ни она, ни Чарусь не могли утешить бедняжку. Супруги Краличек, впрочем, сами были настолько потрясены, что тоже нуждались в утешении.

— Я как чувствовала! — твердила пани Краличек. — Что-то мне не давало покоя! Но разве такое могло прийти в голову…

А пан Краличек, казалось, все еще не мог поверить в случившееся.

— Я так его любил, — тупо повторял он. — Так любил… Так ему доверял…

Наконец он немного пришел в себя и заметил молча стоявших рядом ребят.

— Значит… значит, это вы! — с горечью сказал он. — Вот они, ваши прощальные цветы…

Всем стало ужасно неловко.

— Ну, знаете!.. — воскликнула Ика.

— Вас мы просто полюбили, — прошептал Брошек.

Пан Краличек только махнул рукой, вздохнул и принялся молча собирать раскиданные по двору вещи.

Ребятам не оставалось ничего иного, кроме как — из уважения к чужому горю — удалиться. Что они и сделали. Дорога до дома прошла в унылом молчании: все вдруг почувствовали, что отчаянно устали. Последний час, проведенный в страшном напряжении, дался им нелегко. Казалось, они завершили долгий многокилометровый переход, после которого темнеет в глазах, ноги становятся ватными, и перехватывает дыхание. Даже железный Пацулка был не в своей тарелке, глядел в землю и, хотя явно хотел что-то сказать, никак не мог выдавить ни слова.

Так они добрались до дома, а потом разбрелись по разным углам. И в течение следующего получаса, словно по молчаливому уговору, избегали друг друга. Но сколько это могло продолжаться? Пацулка наконец вспомнил о существовании кладовки, Брошек углубился в чтение свежего номера газеты «Политика», Ика поймала по радио своего любимого Моцарта (фортепьянный концерт d-moll), а Альберт решила, что сегодня должна быть прежде всего Катажиной, и всерьез занялась своей прической. Влодек же сочинил стихотворение, начинающееся словами:

Когда ты рядом, у меня трепещет сердце,

В нем отдается голос твой чуть слышной трелью соловья.

В одиннадцать вернулись с прогулки родители. Отец — как и следовало ожидать — тащил полную корзинку превосходных рыжиков, а мама несла не меньшее количество в узелке, для которого она использовала собственную косынку (что Ике, кстати, было строго-настрого запрещено).

Как ни странно, родители вернулись из лесу очень мрачные. У матери горели щеки, а отец грозно хмурил брови. Ничего хорошего это не предвещало.

Первым увидел родителей Брошек. Взглянув на их лица, он понял, что необходимо предупредить остальных о приближении бури. Однако предостеречь успел только Пацулку — через минуту в доме раздался рев допотопного автомобильного рожка, использовавшегося только в Особо Важных Случаях.

Сигнал этот означал, что в течение трех минут все должны собраться в столовой. А поскольку опаздывать в таких случаях не полагалось, уже через минуту все обитатели дома встретились в комнате, служившей столовой.

Родители уже сидели за столом.

— Плохо дело! — шепнула Ика Брошеку, увидев выражение маминого лица.

С отцом дело обстояло еще хуже: он вообще ни на кого не глядел.

— Садитесь, — сказала мама.

Все уселись. Пацулка сознательно выбрал место напротив мамы; в его черных глазах сверкало неподдельное любопытство.

— Не подмигивай, Пацулка, — не скрывая раздражения, сказала мама.

— У-у-у-у, — ответил Пацулка тоном, означающим, что он и не думал подмигивать.

— Благодарю за исчерпывающий ответ, — язвительно проговорила мама, — но нам с отцом хотелось бы услышать более обстоятельные разъяснения. В конце концов, мы отвечаем не только за свою дочь, но и за всех прочих. Больше того: мы несем ответственность как перед общественным мнением, так и перед остальными родителями.

— Да! — сурово подтвердил отец.

— Пожалуйста, не перебивай, — строго потребовала мама. — Я еще не кончила.

— Я тебя не перебиваю! — вскипел отец.

— Нет, перебиваешь.

— Ничего подобного.

— Как не стыдно…

— Простите, — осторожно вмешался Брошек, — но по какому вопросу мы должны дать разъяснения?

— Видишь, к чему это приводит? — пробормотала мама. — Мы компрометируем себя перед детьми.

— Дети в детском саду, — вызывающе заявила Ика, а остальные поддержали ее сердитым жужжаньем.

— Ха-ха-ха, — горько рассмеялась мама. — Иногда мне кажется, что я не в детском саду, а… хуже того… Например…

— Прошу слова! — решительно перебила ее Альберт. — Можем мы наконец узнать, в чем нас обвиняют?

Мама от возмущения на секунду лишилась дара речи, но отец положил руку ей на плечо и что-то шепнул — возможно, что требование Альберта обоснованно, — и мама, тяжело вздохнув, кивнула.

— Пожалуйста, — уже спокойнее сказала она. — Последнюю неделю вы пользовались полной свободой. Я подозревала, что ваша игра — не просто игра, но не хотела вмешиваться. Думала, у вас есть совесть…

— Хо-хо, — убежденно сказал Пацулка.

— И что же получилось? — горько вздохнула мама. — Пошли мы с отцом погулять. Набрали грибов…

— Вот именно, — буркнул отец.

— …и на обратном пути, — грустно вздохнула мама, — повстречались с четырьмя местными жительницами. Они специально остановились, чтобы сообщить нам новость, которая взбудоражила весь Черный Камень. Оказывается, Пацулка завел дружбу с толстяком, который поселился в сарае, и помог ему обокрасть часовню, а капрал Стасюрек с рассвета подкарауливает их в лесу.

— Ну! — восхищенно произнес Пацулка.

— А еще мы узнали, — подхватил отец, — что наши дети прокололи шины экскурсионного автобуса и так напугали магистра Потомка, что он навсегда убежал из Черного Камня.

— Ну и бабы! — одобрительно прошептала Ика.

— И это еще не все, — продолжала мама чуть ли не со слезами в голосе. — Нам рассказали, что сегодня утром Ика и Катажина спрятали собачку панны Эвиты, чем довели бедняжку до истерики, а Брошек с Влодеком затеяли драку с паном Адольфом, и тот, возмущенный и оскорбленный, уехал на первой попавшейся машине с какими-то неизвестными мужчинами.

Дольше спокойно выслушивать эти сенсации никто не смог. В столовой поднялся дикий шум. Восклицания типа «клевета!» и «во дают!» перемежались взрывами оглушительного хохота и рычаньем Пацулки, которого еще никто никогда не видел в состоянии такого безудержного веселья.

— Бедный Адольф! — хихикал Брошек.

— И вы поверили этим сплетням? — кричала Ика. — Как не стыдно!

— Он возмутился! Оскорбился! — восклицал Влодек. — Ой, не могу! И уехал! Уехал…

— Ох… — задыхалась от смеха Катажина. — Пацулка… с Толстым… а мы… ха-ха-ха… напугали магистра…

— Ой, не могу! — стонал Влодек.

А Пацулка блеял. Блеял голосом старого рехнувшегося барана.

Тут необходимо отметить, что неожиданный взрыв возмущения под аккомпанемент блеянья и безудержного смеха совершенно огорошил родителей. С минуту они тупо смотрели друг на друга, а затем в полной растерянности уставились на юных преступников.

Ибо так вести себя могли только люди ни в чем не повинные. Люди с кристально чистой совестью. Больше того: и отец, и мать, повторив принесенные «доброжелательными» кумушками вести, почувствовали, как нелепо (если не сказать по-идиотски) они прозвучали в этом доме и в присутствии этих детей.

— Мне кажется… — шепнул отец.

— Я почти уверена, — тоже шепотом сказала мать.

— Боюсь… — начал отец.

— …что мы позволили этим бабам себя обдурить, — закончила мать.

В этот момент в столовой на мгновение случайно воцарилась тишина, и последние слова был всеми услышаны.

— Да, — сказала Ика. — Так оно и есть.

Родители переглянулись.

— Гм? — спросил Пацулка.

— Говори, — подтолкнул отец маму. — Ты же просила тебя не перебивать.

Мама вздохнула.

— Хорошо, — сказала она. — Мы готовы извиниться за оскорбительные подозрения…

— А также за несправедливые обвинения, — сурово добавила Ика.

— …а также за несправедливые обвинения, — послушно повторила мама. — Но при одном условии. Мы хотим услышать исчерпывающие разъяснения.

— Я подозреваю, — умильным голосом заметила Альберт, — что с этого следовало бы начать.

— Полегче! — одернула ее Ика. — Все-таки они мои родители. Да и остальные им тоже кое-чем обязаны. Я не позволю над ними издеваться.

— Вот именно! — так убежденно воскликнул отец, что даже мама не удержалась от смеха.

— Тихо! — сказал вдруг Пацулка.

Все пятеро немедленно бросились к окнам и убедились, что слух их не обманывает. Тогда Пацулка кинулся на кухню кипятить молоко для какао и готовить кофе по-турецки, а остальные выбежали из дома навстречу двум старым знакомым.

Потому что к дому подкатила пепельная «октавия», из которой с трудом извлек свое огромное тело магистр Потомок, а следом вылез водитель машины — толстяк в светлом костюме.

В ту же минуту во дворе появился — чуточку более веселый, чем обычно, — капрал Стасюрек со свертком под мышкой, который вручил поручику Веселому. Потом козырнул, вытащил из кармана ключи от сарая, огляделся и сказал ровно пять слов:

— Разрешите доложить: все в порядке!

И, козырнув еще раз, удалился, провожаемый теплыми взглядами Брошека и Влодека.

Магистр Потомок взял у поручика сверток, развернул и с навернувшимися на глаза слезами прижал к сердцу небольшую деревянную фигурку женщины с мудрой и доброй улыбкой на устах.

Кончилось дело тем, что все вошли в дом и дружно уселись за стол. Взрослые остановили свой выбор на кофе по-турецки, а молодежь предпочла какао с пенкой, которое Пацулка готовил поистине мастерски. Но прежде чем по дому разнесся упоительный аромат кофе и какао, произошли еще два незначительных события.

Представившись Икиным родителям, поручик в изысканных выражениях поздравил их с замечательными детьми, отчего мать и отец залились румянцем, какого не постыдилась бы сама Катажина.

Потом слово взял магистр Потомок. Судя по всему, он собрался произнести длинную речь, но от волнения, радости и переполнявшего его чувства благодарности запутался в первой же фразе, состоящей из доброй полусотни (если не больше) слов. Мама, для разнообразия побледнев, жалобно воскликнула

— Помилуйте, люди добрые! Я бы все-таки хотела для начала хоть что-нибудь понять!

— Вот именно! — подтвердил отец.

Магистр Потомок страшно удивился, что они не в курсе дела, и, конечно же, вознамерился немедленно приступить к подробнейшему изложению недавних событий, но, к счастью, в эту минуту Пацулка внес поднос с кофе. Поручик, воспользовавшись случаем, сунул магистру под нос кулак и, приняв знакомое тупое выражение лица, проговорил хриплым голосом Толстого:

— Да вы что?! Язык чешется? Соблюдайте очередь, уважаемый, вас здесь не стояло! Куда лезете?!

— Ах! — воскликнула мама. — Так это вы, пан поручик, тот самый… подозрительный тип?

Ответом ей был дружный взрыв смеха, а отец, встревоженно оглядев сидящих за столом, решительно заявил, что если в этом доме в самое ближайшее время не будет наведен порядок, и ему не объяснят вразумительно, о чем идет речь, он либо что-нибудь выкинет, либо прочтет присутствующим свой труд о фармакодинамике метилксантинов, в частности теофиллина и теобромина.

Угроза подействовала. В столовой стало тихо. Пацулка принес второй поднос, на котором стояло пять чашек какао, увенчанных пышной белоснежной пенкой.

— С вашего позволения, — сказал поручик, взглядом укротив уже открывшего было рот магистра, — с вашего позволения я начну рассказывать первым. А потом передам слово другим участникам событий.

— У-у… — мрачно протянул Пацулка.

— Ничего не поделаешь, — засмеялся поручик. — Придется и тебе сегодня поговорить на человеческом языке.

Пацулка пробурчал что-то дерзкое, однако поручик оставил его протест без внимания.

— Вам, вероятно, известно, — начал он, — что в последние четыре года по всей стране и особенно в наших краях участились преступления, связанные с хищением произведений искусства. Иностранные туристы охотно покупают всякую старину, за что их трудно осуждать. В связи с этим кое-кто смекнул, что на таком товаре можно неплохо заработать. В прошлом году мы выловили целых четыре банды своеобразных «искусствоведов». Тем не менее беспрерывно поступали новые сообщения о пропаже ценностей. Грабители действовали очень ловко, не оставляя следов. Постепенно мы пришли к выводу, что тут работает не банда, а знающий и опытный преступник-одиночка. Он обкрадывал главным образом костелы и провинциальные музеи, безошибочно выбирая самые ценные, уникальные произведения искусства. Притом, как правило, похищал не более одной вещи и никогдане возвращался на место преступления. Год назад, — продолжал поручик, раскурив любимую трубку, — это дело было поручено мне. Как прошел этот год, лучше не вспоминать, — вздохнул он. — Но в конце концов я установил, что Шустрый (так я мысленно называл вора) действует преимущественно в районах, часто посещаемых туристами. В основном во время каникул, праздников, отпусков, в выходные дни. И «работал» он не возле железных дорог и не в труднодоступной глухомани, а поблизости от шоссе. Отсюда я заключил, что он передвигается не на велосипеде и не на мотоцикле, а на автомобиле. Далее, он появлялся в Поморье и в Бещадах, на Мазурах и под Бохней…

— И небезуспешно! — вставил магистр.

— Притом, как будто специально, избегал окрестностей Варшавы, — продолжал поручик. — На этом-то он и прокололся. Похоже было, он избегает «работать» вблизи своего постоянного места жительства. Это был первый след. Но сколько в Варшаве машин! Как отыскать ту, которая нам нужна? К тому времени плоды «гастролей» Шустрого оценивались уже во много сотен долларов, а я все еще ничего о нем не знал! Три месяца назад меня даже вызывали по этому поводу в Главное управление, где я услышал… Нет! В присутствии дам я, к сожалению, не могу повторить того, что услышал, — смущенно улыбнулся он. — Короче, я понял, что нынешнее лето — мой последний шанс. И мне повезло… Свидетели двух ограблений, «почерк» которых был характерным для Шустрого, упоминали серый «мерседес» с одним и тем же варшавским номером. Я начал следить за владельцем автомобиля и убедился, что, видимо, ошибся: это был обыкновенный, предприимчивый, не блещущий умом, но почти наверняка честный коммерсант. Машину он водил прескверно, без конца платил штрафы, а поскольку очень любил пиво, не слишком часто ею пользовался. Однако потом я выяснил, что на далекие прогулки он приглашает своего приятеля, который по дружбе выполяет обязанности водителя. Приятель этот меня заинтересовал. И кое-что начало проясняться… Молодой, элегантный, состоятельный. Требует, чтобы его величали инженером, хотя институтов не кончал. Работает простым чертежником, только по договорам, и гонорарами как бы не особо интересуется. Я поклялся себе, что стану его тенью и не отступлюсь до тех пор, пока не удостоверюсь, что и на этот раз ошибся. Однако он, видимо, что-то учуял: «гастроли» Шустрого внезапно прекратились. Я уже хотел было на все это плюнуть, как вдруг узнал, что «мерседес» по случаю отпуска хозяина отправляется в очередное путешествие. И тут, думаю, мне помогла погода, вернее, беспрерывный дождь, который нагнал такую тоску на пятерых молодых людей, что они вознамерились поиграть в детективов. В понедельник в местной печати появилась заметка, которая едва все не испортила. В ней сообщалось о неких «циничных преступниках», и это прозвучало как специальное предостережение Шустрому. Тогда я пошел в редакцию и смиренно попросил, чтобы — для блага следствия, — не связавшись со мной, они ничего больше на эту тему не печатали. Вечером того же дня мне позвонили из редакции и сообщили, что из Черного Камня прислали заметку о каком-то неожиданном открытии. И тут я подумал, что вряд ли Шустрый устоит перед таким соблазном…

— Минуточку, — сказала мама. — Это было то самое письмо Брошека, которое я отвозила в город?

— Да, — скромно подтвердил Брошек и подсунул Икиным родителям газету с заметкой.

Поручик улыбнулся.

— Я попросил, — сказал он, — чтобы заметку опубликовали. Рассуждал я примерно так: Шустрый давне не «работал», возможно, у него деньги на исходе, возможно, он захочет воспользоваться случаем… Решив поначалу, что в Черном Камне сделано настоящее открытие, я отправился туда, приняв облик подозрительной личности, которая вполне могла польститься на тамошнее сокровище. По моим расчетам, это могло воодушевить Шустрого: теперь ему было на кого свалить вину. А сейчас представьте себе, что я почувствовал, когда, прибыв на место, понял, что это всего лишь нехитрая ловушка, и никаких произведений искусства в часовне нет.

— Но, но, — обиделся Пацулка.

— Я хотел сказать, — торопливо поправился поручик, — произведения искусства там были, но не такие, какие моли бы заинтересовать Шустрого.

— К счастью, — крикнул магистр, — в Черном Камне появился я! С настоящим сокровищем! А потом открыл второе настоящее сокровище!

— Вы открыли? — сердито спросил Влодек, но Катажина так сильно его ущипнула, что он немедленно замолчал.

— А кто?! — удивленно воскликнул магистр, и тут его понесло: он во всех подробностях рассказал, как подменил Пацулкины скульптуры самой драгоценной жемчужиной своей коллекции, как подстерегал преступника (который обокрал музей и в его родном городе!), какую придумал ловушку, как чуть было не поймал вора, но тот оглушил его и удрал, а также как…

И тут магистр осекся, потому что пришла пора рассказывать, как он собирался добиться ареста самого поручика — по наущению Ики! — и как написал на него заявление (где упоминался и капрал Стасюрек).

И все-таки он все это рассказал, заставив Ику густо покраснеть от стыда. Тем более что Потомок не постеснялся возложить на нее часть ответственности за недоразумение с капралом Стасюреком.

— Простите, — резко сказала Ика, — какое же это недоразумение?! Пан поручик украл скульптуру магистра.

— Ика, детка… что ты говоришь? — ужаснулась мама.

— Она меня в гроб загонит! — простонал отец.

— Хе-хе, — сказал Пацулка.

— Ика права, — рассмеялся поручик. — Я действительно украл статуэтку. Как только понял, что и пан магистр охотится на Шустрого. Я опасался, что он не сумеет ее уберечь, поэтому…

— Но зачем?! — воскликнул отец.

— Чтобы навлечь на себя подозрения магистра и остальных детективов. А также чтобы спровоцировать Шустрого. Мне нужно было, чтобы вор обокрал… вора.

— Пока я не получу изложения этой истории на бумаге и не смогу в одиночестве и без спешки все прочесть, я ничего не пойму, — проворчал отец.

— И то неизвестно, — вздохнула мама.

Поручик покачал головой.

— Жизнь вообще сложная штука, — ни того ни с сего сказал он. — Представьте: я уже украл фигурку, а Шустрый еще ничего не украл. Я был уже близок к отчаянию. К счастью, было сделано открытие…

— Магистром, — сурово напомнила поручику Альберт.

Поручик с уважением склонил голову.

— Магистр сделал новое открытие. Тогда я решил, что Шустрый — хотя ему не повезло со статуэткой, — вряд ли уедет из Черного Камня и будет ждать очередного удобного случая. Тут у меня вновь появилась надежда, которая значительно окрепла, когда в тот же самый день я понял, что могу рассчитывать на помощь лиц, уже напавших на след Шустрого.

— Каких лиц? На кого напавших? Каким образом? Когда? — страдальческим голосом спросил отец.

— Ну? — сказал поручик. — Кто первый напал на след? И когда?

— Пацулка! — крикнули хором Ика, Катажина и Влодек.

— В пятницу утром, — сказал Брошек.

Пацулка, похоже, не испытывал желания давать какие-либо разъяснения. В конце концов, он свое дело сделал — зачем еще мучиться, складывая слова?

Отец, однако, не на шутку рассердился.

— Если Пацулка немедленно не расскажет, на кого и как напал, — строго сказал отец, — я его поставлю в угол на горох.

— Эй! — обозлился Пацулка. — В доме и так почти не осталось гороха. Да и вообще, чего рассказывать? Сначала мне и в голову не пришло, что это он. Вроде бы ехал не сюда, а куда-то дальше, просто машина испортилась. Но потом я подумал: а сама ли она испортилась? Может, это его рук дело? А когда мы к нему пошли, я залез под машину и увидел, что со сцеплением у него все в порядке. Он только притворялся, что оно барахлит. Тут-то я и сообразил, что, наверно, фигурку украл он, а не Толстый… то есть пан поручик… И сказал Толстому… пану поручику… что мы знаем вора и пускай он и дальше крадет, а мы его схватим, когда он соберется уезжать, потому что воров надо ловить не с пустыми руками, а с вещественными доказательствами.

— Что он говорит?! — с отчаянием прошептал отец. — Какой Толстый? Какой вор? Какие вещественные доказательства?

— Ага, — вспомнил Пацулка, — он… эта бледная поганка… еще проколол шины автобуса. И прикинулся больным!

— Неужели кто-нибудь понял хоть одно слово из того, что это чудовище говорит? — завопил отец.

— Что тут непонятного? — дружным хором ответили ему. — Все ясно как Божий день.

После недолгих пререканий слово предоставили Брошеку, и он спокойно и вразумительно рассказал отцу, каким образом в субботу вечером вся пятерка пришла к выводу, что циничным преступником может быть только пан Адольф; и нитко иной.

— Тогда мы решили, — закончил Брошек, — то есть вчера вечером мы решили, что надо помешать ему скрыться. Окончательно мы убедились в его гнусных намерениях, когда увидели, как он крутится возле автобуса, и поняли, что ему на руку было устроить суматоху в Черном Камне; короче, он проколол шины, а потом притворился больным, чтобы обеспечить себе свободу и одиночество на целый вечер. К тому времени Пацулка уже сговорился с паном поручиком, который ту ночь провел в Соколице у капрала Стасюрека…

— …и наконец привел себя в человеческий вид, — ехидно вставила Ика.

— Простите, — вспылил поручик, — я вынужден был перед приездом в Черный Камень изменить свой облик. И так магистр Потомок чуть меня не узнал — я бывал у них в музее после ограбления. К счастью, уверенности у него не было…

— Ну а нам, — вмешалась Ика, — было поручено во время сборов наших новых знакомых в дорогу выкрасть собачку панны Эвиты.

— Вот какие у вас методы! — вздохнул отец.

— О Боже, — рассердилась Альберт. — А как иначе мы бы смогли заглянуть в багажник? Ика выкрала Чаруся, а Пацулка залез под машину и стал скулить, как щенок. Таким образом пан Адольф был захвачен врасплох, а в самый драматический момент появился предупрежденный Пацулкой пан поручик и буквально вырвал «Долецека» у мальчиков из рук. Потому что Влодек очень крепко его держал, — с нескрываемым восхищением добавила она.

— А Брошека, что ли, там не было? — не выдержала Ика.

— Возможно, когда-нибудь… — вздохнул отец, — возможно, когда-нибудь я что-нибудь пойму. Очень уж все это сложно.

— А жизнь разве проста, пан доцент? — спросил поручик.

Отец расплылся в улыбке: его впервые назвали паном доцентом. А пан магистр, заявив, что без его помощи пан доцент ничего не поймет, отвел отца в сторонку и принялся рассказывать ему все с самого начала, что очень рассмешило остальных. Один Пацулка с удовлетворением наблюдал за этой сценой, поскольку был обижен на Икиного отца, отнесшегося к его разъяснениям без должного уважения.

Мама, разумеется, пригласила поручика и магистра к обеду, каковое предложение было с энтузиазмом принято, и сама взялась за работу. Она справедливо сочла, что ребята заслужили отдых, и улучила минутку, когда никто на нее не смотрел, чтобы всех по очереди нежно поцеловать.

Поручик с ребятами вышли из дома, чтобы до обеда немного позагорать, а потом побежали на реку купаться. Вода была еще холодноватая, но уже чистая; пятиминутное купание прекрасно повлияло на аппетит.

Наконец мать позвала всех к столу, что, кажется, спасло ее мужа, поскольку пан магистр все еще излагал пану доценту ход недавних событий, отчего у отца уже был весьма бледнй вид.

— Хе-хе, — пробормотал мстительный Пацулка.

Но этого ему показалось мало. За десертом, когда отец вновь обрел способность наслаждаться жизнью, он решительно потребовал:

— А теперь анекдот!

Отец в панике выскочил из-за стола, однако ему не дали убежать. Мама, правда, помалкивала, зато остальные единогласно заявили, что он обязан выплатить ежедневную дань.

Пацулка затаился и ждал.

Отец после долгих раздумий выбрал «дорогого товарища». Все дружно закричали, что этот анекдот им неизвестен. Отец оживился, заулыбался и с воодушевлением начал рассказывать анекдот.

Когда он приблизился к эффектной концовке и уже собирался произнести: «Дорогой товарищ! Я страшно не люблю…» — и так далее, Пацулка посчитал, что пришло время для страшной мести.

Он встал и отчетливо проговорил:

— Дорогой товарищ! Я страшно не люблю бородатых анекдотов! — И скромно уселся на место.

Следует отдать отцу должное: он смеялся громче и дольше всех и даже заявил, что Пацулка — великий человек, и что ему первому он прочтет свою работу. Пацулка слегко побледнел.

Облегченно вздохнул он лишь после того, как отец объявил, что передумал и исполнит свое обещание только если Пацулка впутается в очередную уголовную историю.

«Об этом и речи не может быть, — подумал Пацулка. — С меня довольно. Пока…» Остальные, вероятно, подумали примерно то же самое.

А потом всей компанией отправились на реку. И было очень тихо, очень солнечно и вообще очень здорово.