МНОГОСЕРИЙНЫЙ ДЕНЬ

Уже совсем темно, когда я стучусь в дверь одноэтажного деревянного домика.

Слышатся быстрые лёгкие шаги. И тут же возглас: «Ой!» Я улыбаюсь. Юля снова потеряла тапочку. Она так торопилась открыть мне дверь, что тапочка слетела с ноги и теперь Юля, бедняжка, ищет её в темноте. Ведь хозяйка не разрешает зазря палить свет в коридоре, она считает, что и так всё видно.

Я больше не стучу и терпеливо жду.

«Ой!» — снова долетает до меня. Но это уже радостное «ой». Значит, тапочка нашлась. И вот уже Юля отворяет мне дверь.

— Здравствуйте, Всеволод! Вы приготовили урок?

— Добрый вечер, Юля! Конечно, приготовил.

В тёмном коридоре Юля помогает мне снять и повесить на вешалку куртку. А потом берёт меня за руку и ведёт в комнату. Как она умудряется видеть в сплошной темноте, я не представляю. Но спросить — не спрашиваю. Знаю, что надо вести себя тихо, ведь за стеной живёт хозяйка.

Юле скоро семь лет, на будущий год она пойдёт в школу, но меня она почему-то называет на «вы» и полным именем — Всеволод. Честно говоря, мне очень нравится, когда меня так зовут — Всеволод.

А когда мне Юля первый раз сказала «вы» (это было больше года назад), я покатился со смеху. Юля обиделась и не разговаривала со мной весь вечер. С тех пор я стараюсь её больше не расстраивать и принимаю «вы» как должное.

Наконец этот длиннющий мрачный коридор оканчивается, и Юля открывает ещё одну дверь — дверь комнаты, где она живёт с мамой и папой.

Я не знаю, оттого ли, что пианино такое большое, или оттого, что комната маленькая, но пианино занимает половину комнаты, оно только и заметно.

Я здороваюсь с Юлиной мамой, Валентиной Михайловной, и мы начинаем урок.

При первых звуках пианино за стеной резко поворачивают рукоятку громкости телевизора — чтобы нас не слышать.

Валентина Михайловна вздрагивает. Я делаю вид, что ничего не слышу, и играю очень старательно.

Валентине Михайловне, я чувствую, моя игра нравится, и она постепенно успокаивается.

Я изредка бросаю взгляды на Юлю. Она сидит на диване, тихая, как мышь, и играет с куклами. Но я знаю, что Юля всё видит и всё слышит.

— Молодец, ты отлично подготовился, — хвалит меня Валентина Михайловна.

Краем глаза я вижу, как сияет Юля, будто её похвалили.

— Начнём новый материал… Этюд № 14… Послушай, как он звучит…

Пальцы Валентины Михайловны опускаются на клавиши. Я слышу, как за стеной приглушили телевизор. Наверное, хотят послушать Валентину Михайловну. А играет она здорово. Так здорово играют только по радио или на пластинках.

Я повторяю за ней следом, по нотам. Раньше, когда я видел, как играет моя мама по нотам, я ничего не мог понять. Ноты мне казались загадочными письменами древних народов. А теперь я знаю, что за каждым нотным знаком прячется звук, и когда я гляжу на ноту, я уже слышу, как звучит весь этюд.

— Не останавливаться, — поправляет меня Валентина Михайловна. — Ритмично играть. Больше уверенности…

Я прошу разрешения снять пиджак. Мне уже жарко.

Засучив рукава рубахи и расстегнув верхнюю пуговицу, я снова принимаюсь за этюд № 14.

— Плотнее звук… Выше стоять на пальцах… Ярче звук…

Я начинаю этюд сначала.

— Концы фраз — тише… Следи за ритмом… Точно выполняй штрихи… Играй с оттенками…

И так бесконечно. За стеной уже выключили телевизор. То ли передача кончилась, то ли устали бороться с музыкой.

— На сегодня, пожалуй, всё, — наконец говорит Валентина Михайловна.

Она записывает в мой дневник домашнее задание. У меня есть особый музыкальный дневник. И отметки там есть. Правда, не музыкальные, а обычные.

— За домашнее задание и за сегодняшний урок я ставлю тебе пятёрку, — объявляет Валентина Михайловна.

Я оборачиваюсь, чтобы поглядеть на Юлю, но девочка уже спит. Свернувшись калачиком и прижав к груди куклу с золотыми волосами.

Каждый раз Юля хочет дождаться, когда мы с её мамой кончим урок, и каждый раз не выдерживает — засыпает. Ничего не поделаешь — детям пора спать.

— Я тебя провожу до остановки, — шёпотом говорит Валентина Михайловна.

— Не беспокойтесь, — отказываюсь я. — Я сам дойду, не маленький.

— Скоро переедем в свою квартиру, — словно не слыша меня, продолжает Валентина Михайловна. — Весной обещают сдать дом. Будет у нас три комнаты. На всех хватит. И Серёжа не будет так часто ездить в командировки.

Я знаю, что Валентина Михайловна с Юлиным папой, которого зовут Серёжей, уже два года строят кооперативную квартиру. Все они ждут не дождутся, когда переедут.

Снова меня ведут по тёмному коридору, но уже не Юля, а её мама.

— Как переедем, — произносит Валентина Михайловна уже на улице, — я откажусь от половины уроков, устала я ужасно.

Я молчу, хотя мне страшно хочется спросить, откажется ли она от меня.

— Хотя и не хочется, — говорит Валентина Михайловна. — Привязалась я к вам.

Мы выходим на улицу. К остановке подкатывает автобус. Мой. Я прощаюсь с Валентиной Михайловной до нового урока.

Когда я отворил дверь нашей квартиры, там стояла полнейшая тишина, не слышалось ни звука. Я осторожно, стараясь не шуметь, разделся и заглянул в большую комнату.

В кресле напротив телевизора, свесив голову на плечо, спал папа. Телевизор тоже спал. Наверное, телевизору снилось безоблачное детство.

Я пожелал телевизору спокойной ночи и щёлкнул выключателем.

Потом я заглянул в спальню. Мама спала с книгой в руках. Наверное, сон пришёл так неожиданно, что она не успела выключить настольную лампу. Я осторожно вытащил книгу из маминых рук и укрыл маму одеялом. Мама застонала во сне, повернулась на бок и почмокала губами, словно собиралась мне что-то сказать, но ничего не сказала, потому что не проснулась. Тогда я погасил свет и закрыл за собой дверь.

Я осторожно дотронулся до папиного плеча. Папа радостно открыл глаза:

— А-а, отец!

Как это ни удивительно, но папа зовёт меня «отец», словно не он мой отец, а, наоборот, я его родитель. И ещё папа называет меня «старик». Это уже совершенно не понятно. Я, конечно, не младенец, который ни говорить, ни ходить не умеет, но и вовсе не старик.

— Отец, я тебя поздравляю, — папа вскочил с кресла. — И меня можешь поздравить — наши выиграли. Выиграли, ты представляешь! Сегодня всё у них получалось как по заказу… Перевес в четыре шайбы — это тебе не фунт изюму, это признак класса… Нет, если так дело пойдёт, на следующий год мы в высшей лиге… Исполнятся наши золотые мечты…

Порыв папиного красноречия прервал зевок. Потянувшись всласть, папа пробормотал:

— Отец, ты знаешь что, я пойду спать. Чертовски устал сегодня. Поищи чего-нибудь пожевать в холодильнике. Да, как прошёл день?

— Как обычно, — ответил я.

— Ну и отлично, — снова зевнул папа. — Нет, отец, наши шансы растут…

Папа отправился спать, а я пошёл в кухню. Открыл холодильник, сделал бутерброд, согрел чаю.

Когда лёг в постель, долго ворочался. Весь длинный день я видел снова, как будто по телевизору. Удивительно многосерийный фильм получался.

Да, а самого главного я так и не узнал — что высматривал в бинокль Гриша. Ладно, завтра узнаю… Или послезавтра… А когда завтра или послезавтра? И завтра, и послезавтра будут такие же сумасшедшие дни, когда не будет ни секунды времени, чтобы остановиться и передохнуть.

Но почему сумасшедшие дни? Просто очень занятые, до краёв заполненные трудом, как у президента Академии наук…

Любопытно, а президент уже спит или сидит за письменным столом и его задумчивое лицо освещает настольная лампа? А может, бросил все дела и видит уже второй сон?

Нет, я думаю, что он ещё бодрствует и размышляет над сложнейшими проблемами науки. Всё-таки он президент Академии наук, а не третьеклассник, как я…