У ВУНДЕРКИНДА НЕ БЫВАЕТ СОБАКИ

Дни шли. Дни бежали. Дни мчались за днями, а я никак не мог встретиться с Гришей и узнать у него, что он такое высмотрел в бинокль.

Но однажды, когда я, пообедав у бабушки, сидел за уроками, позвонил Лев Семёнович. Трубку взял я. Справившись сперва о здоровье бабушки, дедушки, мамы и папы, а также о моём, Лев Семёнович сообщил, что сам он заболел, простыл, у него ангина с высокой температурой, но тем не менее он готов провести со мной урок, потому что привык выполнять заключённые договора. И лишь из соображений безопасности дорогого юного друга, так как всем известно, что ангина чрезвычайно заразная болезнь, он, Лев Семёнович, вынужден отказаться от сегодняшних занятий.

Я пожелал учителю скорейшего выздоровления и передал трубку бабушке, сообщив, что Лев Семёнович заболел.

Бабушка сказала Льву Семёновичу, что, само собой, ни о каком занятии не может быть и речи, что никакой жертвы она не примет, что надо ему, Льву Семёновичу, додумать о своём здоровье, и поэтому надо как следует вылежать и ни в коем случае не торопиться вставать.

А я понял одно, что в моём распоряжении два часа, что в эти два часа я волен делать всё, что захочу. Но я совсем забыл о бабушке.

— В его возрасте болеть нежелательно, — задумчиво проговорила бабушка, окончив разговор. — Да, а что же мне с тобой делать? Я уже собралась в химчистку…

— Ну и иди, — сказал я. — А я поеду домой и оттуда уже к Валентине Михайловне…

— А что ты будешь дома делать?

Бабушка не могла представить, что я стану делать один. У меня будет целых два часа свободного времени, и все эти два часа я ничем не буду занят. Раньше у меня каждая минута, да что там — каждая секунда была расписана, а тут целых два часа — подумать только, сто двадцать минут — я буду предоставлен сам себе.

— Ты не волнуйся, — успокаивал я бабушку, потому что вдруг понял: если сию минуту не придумаю чего-нибудь, то не видать мне этих двух часов свободного времени как своих ушей. — Ничего со мной не случится.

— Ну, а чем ты всё-таки займёшься? — допытывалась бабушка.

— Погуляю, — только и мог придумать я.

Бабушке такая неопределённость пришлась не по душе.

— Нет, это меня не устраивает, — решительно покачала она головой.

Бабушку томило предчувствие. Она словно бы знала, что за эти два часа свободного времени со мной произойдёт такое, после чего всё полетит кувырком.

Бабушка огляделась по сторонам в поисках дедушки. Но дедушки не было. Он ещё с утра уехал на рыбалку.

— Бабушка, — вдруг нашёлся я. — Я погуляю и подышу свежим воздухом…

Бабушка сразу же успокоилась и отпустила меня домой. Внуку наконец нашлось дело. Он уже не будет бить баклуши целых два часа, он будет занят. Ведь свежий воздух повышает аппетит, укрепляет здоровье. Короче говоря, дышать свежим воздухом — это серьёзная работа.

Когда я очутился возле дома и огляделся, тогда только почувствовал, что у меня есть целых два часа свободного времени и я могу делать всё, что захочу, всё, что мне вздумается.

И тут я стал в тупик. А чего я хочу? А что мне вздумается? Я и не знал. Наверное, когда-то, в далёкие исторические времена, я знал, а теперь начисто забыл. Я пытался вспомнить, что делают десятилетние дети, когда выходят гулять.

Ага, они извлекают квадратные корни. Нет, не то. Вспомнил! Они измеряют скорость ветра. Снова не то. Они декламируют на память стихи на чистом английском языке. Вроде бы нет.

И тут я увидел Гришу. Он сидел на скамейке, а в руках у него была деревянная лопата. Такими лопатами дворники очищают тротуары от снега.

У ног Гриши вились собаки. Я не мог определить, сколько их. Это был какой-то серо-бело-коричнево-чёрный клубок из собак.

При моём приближении собаки зарычали. А одна — чёрная, как уголёк, дворняжка — затявкала.

Гриша поднял голову и увидел меня.

— Сидеть! — строго сказал он собакам. Те затихли. Собаки слушались Гришу.

— Собаку возьмёшь? — спросил у меня Гриша.

И я сразу вспомнил, что делают десятилетние дети. Они берут собаку, они дружат с ней, они воспитывают замечательного пса, а потом отдают пограничникам.

Видя, что я раздумываю, Гриша сказал:

— Не бойся, бесплатно, они — ничейные…

— Возьму! — крикнул я радостно, чтобы Гриша не сомневался.

Будто почуяв, что я им друг и что я собираюсь взять одну из них домой, собаки подобрели, перестали рычать, завиляли хвостиками. А дворняжка — вылитый уголёк! — даже дотронулась осторожно зубами до моей штанины. Как я понял, в знак особого расположения ко мне.

— А родители? — прищурился Гриша. — Родители тебе позволят?

Вот про родителей я и забыл. Обдумав всё как следует, я понял, что собаки мне не видать.

— И потом тебя целый день дома не бывает, — размышлял вслух Гриша. — А собаке нужен хозяин… Нет, не дам я тебе собаки. У вундеркинда не может быть собаки. Хватит их травмировать, они и так намучились…

Собаки, как будто поняв, что сказал Гриша, сразу потеряли ко мне интерес. А моя дворняжка — я уже в мечтах называл её «моей» — обиженно затявкала.

Гриша отогнал их мановением руки. Собаки отбежали, но недалеко, закружились вокруг беседки, готовые примчаться по первому зову своего повелителя.

Я понимал, что Гриша прав, но мне всё равно было обидно.

— А почему это вундеркинды не могут иметь собак?

— А потому что они заняты только собой.

Гриша всегда говорил то, что думал. Поэтому глупо было на него обижаться. И тут я спросил о том, о чём давно хотел узнать.

— Слушай, а для чего тебе понадобился бинокль?

— Я рассматривал штыки на Кургане Славы, — ответил Гриша.

— Свистишь, — вспомнил я слово из далёкого детства. Это слово иногда у нас заменяло слова «врёшь» и «обманываешь». — Свистишь, — с удовольствием повторил я. — От нашего дома до Кургана Славы километров двадцать, и ни в какой бинокль ничего отсюда не увидишь.

— А вот я увидел, — не сдавался Гриша.

— Давай проверим, — предложил я.

Гриша боднул головой небо:

— А облака ты видишь?

Я задрал голову. Небо и вправду было всё в облаках.

— Верно, облачность значительная, — согласился я.

— Штыки так горят на солнце, — рассказывал Гриша, — что я даже зажмурился, не мог долго смотреть.

Пока мы с Гришей вели разговоры, мой старый друг не сидел без дела. С помощью молотка и плоскогубцев он отделил от черенка лопаты её широкую часть, которой и счищают снег.

Потом он отнёс палку и инструменты в подвал. Собаки было потянулись за ним, но Гриша жестом руки велел им ждать.

— Пора открывать, — вернувшись, решительно произнёс Гриша.

— Что? — не понял я.

— Зимний сезон, — сказал Гриша. — Ты что, не видишь — зима началась?

Я оглянулся. Всюду высились сугробы снега. Да и мороз уже здорово кусался. И вправду зима пришла, а я и не заметил.

Гриша взял дощечку, свистнул собак, и те, заскучавшие было, радостно взвизгнули и кинулись со всех лап к своему повелителю.

Размахивая портфелем, я пошёл следом за ними.

Наш дом, как я уже рассказывал, высокий, двадцатиэтажный. Но архитекторы считали, что он должен быть ещё выше, чтобы его можно было видеть отовсюду, и потому поставили дом на горку. А чтобы люди могли спускаться вниз, к остановкам троллейбуса и автобуса, к магазинам, понастроили лесенок. Зимой лесенки заносило снегом, спускаться было трудно. Взрослые злились, падали.

Зато ребятам было раздолье. Они раскатывали дорожки и гоняли целый день с горки.

Вот туда и шёл Гриша, а следом за ним бежали собаки, и последним брёл я.

На краю горки Гриша сел на дощечку. Догадавшись, что их ждёт забава, к нему кинулись собаки. И вся эта орава поехала по склону вниз. По дороге собаки взобрались на Гришу, повалили его, и весь этот визжащий, орущий клубок с ходу врезался в сугроб.

Гриша поднялся, с головы до пят в снегу.

— Давай, — махнул он мне рукой снизу.

Я развёл руками. Мол, не на чем спускаться, тащи скорей дощечку, тогда я съеду.

— А портфель на что? — крикнул Гриша.

И я сразу вспомнил, как в далёком детстве гонял по склону. Я сел на портфель и полетел вниз по накатанной ледяной дорожке. Где-то на середине меня развернуло, портфель выскользнул, я опрокинулся на лёд и тут же врезался в сугроб. Следом за мной скатились портфель и шапка.

Я неловко встал и принялся отряхиваться.

— Ну как? — спросил Гриша.

— Здорово, — выдохнул я.

Я поглядел на собак. Высунув языки, они повизгивали от радости. Честное слово, если бы я не знал, что собаки не умеют улыбаться, я бы подумал, что они смеются.

Сколько раз мы скатились с того склона, я уже и не помню. Мы с Гришей менялись видами транспорта. Он мне давал дощечку, а я ему — портфель.

Потом мы перешли на другой склон. От него было рукой подать до Гришиной школы. Ледяная дорожка вела прямо к двери.

Гриша продемонстрировал «класс» — скатился на ногах и даже ни на секунду не терял равновесия.

— Никак не могу с одного раза доехать до школы, — пожаловался Гриша. — Как ни разгоняюсь, не получается.

Я прикинул расстояние до школы.

— Тебе мешает сила инерции, а чтобы её преодолеть, надо увеличить ускорение, — и, увидев по голубым глазам Гриши, что он ничего не понял, я растолковал: — Если бы склон был покруче да повыше, ты бы домчался.

Гриша покрутил в восхищении головой:

— Вундеркинд.

В первый раз, с тех пор как меня прозвали вундеркиндом, я почувствовал радость.

Нечего говорить о том, что на урок к Валентине Михайловне я, конечно, опоздал. Юля удивлённо спросила:

— Что с вами случилось, Всеволод?

А и вправду, что со мной случилось? Просто у меня оказалось целых два часа свободного времени, а это так здорово.