"Люди одного экипажа" - читать интересную книгу автора (Первенцев Аркадий Алексеевич)

Первенцев Аркадий Алексеевич

Люди одного экипажа

2

Команда в робах и синих беретах была построена ближе к правому борту. Волна немного отбивала катер, погода свежела, поскрипывали швартовы. Дубонос перепрыгнул с пирса на катер, тот покачнулся под его грузным телом и как бы уравновесился. Швартовы не скрипели, палуба не бродила под ногами.

Может быть, великолепная фигура нового командира, сказочной ширины плечи, бугры мышц, распирающих китель, и произвели бы впечатление на команду при других обстоятельствах, но сейчас... Прежний командир был совсем иным. Люди помнили ясно до боли щуплого, но крепкого, как кинжал, Булавина, его легкие и цепкие шаги, быстрое покачивание плеч и рук собранного в комок человека, который был как бы главным механизмом их маленького корабля. За два года войны они настолько свыклись со своим командиром и полюбили его, что, казалось, не могли примириться ни с какой заменой. И то, что вся команда осталась в целости, а их командир погиб, еще больше усиливало эту любовь, эту память, освещенную горечью потери. Как будто, оставшись в живых, они были очень виноваты.

Кое-кто вспомнил шутки о сорок шестом размере ботинок. Чепуховая мысль, но люди невольно опускали глаза к ногам, к этим ботинкам с тупыми носами и толстой подошвой.

Дубонос провел прищуренными глазами по лицам моряков, стоявших перед ним. Ни с одним не плавал, ни одного не видал в море, в действии. С ними он должен теперь делить тяготы боевой жизни, выполнять приказы, следовательно, к этим людям он должен привыкнуть, полюбить их. Он, еще не совсем оправившийся от ран, от докучных дум, на секунду полузакрыл глаза, и перед его мысленным взором прошли люди его экипажа, люди, к которым он давно привык, которых давно полюбил. Их нет... Нет помощника, «желторотого» лейтенанта Милочкина, восторженного и храброго юноши, нет рачительного хозяина механизмов главстаршины Денисова, влюбленного в свои машины не меньше, чем в жену из далекого Самарканда и троих детишек, нет сигнальщика Прохорова, матроса с чистым голосом запевалы и отважным сердцем, нет рулевых — братьев Аверьяновых, моряков-одесситов... Дубонос открыл глаза, и чужие, нахмуренные лица прошли перед ним. Все не те. Раны сердца затягиваются долго.

Надо было сказать что-нибудь — так полагается, но слов нет, а тут еще предупреждение командира дивизиона: «Драчливая и шумная команда...» Еще сорвешься с тона, накричишь, пригрозишь.

— Разойтись!

Повинуясь его резкой команде, люди рассыпали строй, но задержались. Дубонос, уже не глядя ни на кого, а только на продольные линии палуб, направился в каюту.

Сколько раз он с трудом пролезал в такой же люк, нащупывал ногой отвесные ступеньки трапа, но сегодня все неудобное, все не то. И каютка не та: узкая, куцая, он еле-еле втиснул в нее свое тело. Но пришедший вслед за ним помощник тоже вместился, и, кажется, еще кто-то хотел бы зайти... Да, он пригласил. Лучше собраться в кают-компании, кстати, бьют склянки: обед. Дубонос прислушался к дребезжащему голосу рынды, отправил механика и боцмана в кают-компанию, оставив у себя только одного помощника. Он внимательно присмотрелся к нему и неожиданно обнаружил сходство с его бывшим помощником, с Милочкиным. Почти такое же лицо, юношеские розовые щеки, покрытые пушком, тонкая шея и глаза, всегда готовые к отпору, не дающие себя в обиду.

— Вы, лейтенант, похожи на Милочкина, — сказал Дубонос, с удовольствием определяя, что сходство действительно существует.

Вот так же краснел Милочкин, краска надвигалась из-за ушей, заливала щеки, потом лоб и, наконец, затягивала шею.

— Разве похож? — спросил лейтенант, сдвигая брови. — Похож на Сергея Милочкина?

— Вы знали Милочкина?

— Да, товарищ командир. Я знал Милочкина... Он был моим хорошим другом. После окончания училища мы расстались. Прибыли в Севастополь, а потом... Разные корабли...

— Ишь какое дело! — Дубонос как-то внутренне смягчился. — Интересно. Так что вы, вероятно, и меня знаете?

— Очень хорошо знаю вас, товарищ командир. Хотя мы и были в разных дивизионах. Мы к тому же переписывались с Милочкиным, ну конечно, в письмах всегда делишься...

— А команда?

— Что команда, товарищ командир?

— Тоже знает меня?

— Тоже знает, товарищ командир... — Лейтенант замялся.

— Я что-то успел сделать не так? — просто спросил Дубонос.

— Да, товарищ командир...

— А именно? Садитесь! Чертовски низкие каюты!

Горигляд присел, но и сидя сохранил выправку и почтительность. Это понравилось Дубоносу.

— Надо было вам поговорить с командой, товарищ командир, — сказал Горигляд, прямо смотря ему в глаза.

— Обязательно?

— Да, товарищ командир. Вы поздоровались, продержали людей на длинной паузе и отпустили.

— Ну?..

— Наш бывший командир, старший лейтенант Булавин, обязательно сказал бы что-нибудь команде, товарищ командир.

Горигляд, залпом выпалив все, хотел подняться, но его остановил Дубонос разрешительным взмахом руки, что означало «сидите».

Дубонос смотрел на носки великолепно начищенных ботинок своего помощника. Мысли его были далеки, это понял Горигляд.

— Сделал неправильно, — медленно произнес Дубонос. — Но сегодня мне не хотелось ничего говорить с ними... да и, пожалуй, я бы сказал не то... Мои люди понимали меня с полуслова. Они понимали меня даже без всяких слов... — Он вздохнул и посуровел. — Вот так... Вы были другом Милочкина. Вы знаете, я не видел, как он погиб. Какая-то неведомая сила, какой-то инстинкт помогли мне дотянуть до берега. А может быть, привычка... Ведь уже седьмой раз тонул... анекдот... А Милочкин многое обещал. Хороший был паренек, искренний и очень смелый... Ну, что же, идите, товарищ Горигляд, пусть немного обождут в кают-компании, пока я здесь осмотрюсь. Обедайте, я подойду.

Лейтенант ушел, а Дубонос просидел на одном месте не менее четверти часа. Он никогда не мог предположить, что так тяжело приходить на новое место. Вот кровать Булавина. Может быть, это коричневое одеяло с потертой шерстью, очевидно полученное из запасов курортного ведомства, укрывало его предшественника. Он вспомнил свои встречи с Булавиным. Обычно они проходили накоротке. Последняя встреча — на торжественном обеде по случаю получения его дивизионом ордена Красного Знамени. Еще их решили поставить рядом, большого и маленького, и смеялись. Теперь шутки окончились. Булавина нет. Команда наершилась, плохо его принимает. А что, если за то, что он утопил свой корабль? Эта мысль обожгла его своей неожиданностью. Война? Но во время войны одни водят корабли хорошо, другие плохо. Потом, эта непредвиденная задержка у крымских берегов, вследствие чего самолеты врага настигли корабль на рассвете. Задержка произошла не по его вине. Пункт, указанный для высадки разведчиков, оказался хорошо охраняемым, и ему пришлось нащупать более удачное место. Он выполнил задание, но корабль все же погиб. Разве будешь объяснять каждому, как все произошло? Неплохо было бы рассказать историю последнего рейса вот этому лейтенанту, похожему на Милочкина, а он безусловно нашел бы время передать его рассказ команде. Хотя чего ему заискивать? Война продолжается, будут возможности показать себя и посмотреть на них. Померяться силами... Размышления, навеянные госпитальным бездельем и одиночеством, сейчас совсем не нужны. Дубонос встряхнулся, толкнул ногой дверь и, не разгибаясь, вышел из каюты.

В кают-компании, кроме Горигляда, командира ожидали, не начиная обеда, лейтенант Губанов — механик катера, сумрачный человек с руками, будто пропитанными соляром, и толстый краснощекий боцман Баштовой. На выцветшем кителе Губанова были два ордена Красного Знамени и медаль «За оборону Севастополя». Губанова Дубонос встречал в Хопи, вместе с Булавиным, и тогда этот неулыбчивый человек, с растопыренными белесыми бровями и морщинками по всему лицу, не оставил о себе почти никакого впечатления.

— У меня был механиком Денисов, — сказал Дубонос, когда все разместились за столом, — очень любил машины.

— Так и нужно, товарищ командир, — заметил Губанов.

— А вы любите?

Губанов приподнял брови, и мимолетная гримаска недоумения пробежала по его лицу. Но потом он снова точно замкнул лицо и бесстрастно сказал:

— Люблю.

— Очень? — спросил Дубонос, досадуя на себя за глупый, как ему казалось, разговор. — А водку пить любите?

— Не люблю. Водку пить не люблю...

— А вы, боцман?

— Могу, товарищ командир. — Боцман оживился. — Мы сейчас устроим. По правде сказать, уже приготовлено, но... не знал, как вы посмотрите, товарищ командир.

— Я смотрю положительно. В госпитале не попадало, скажу прямо, соскучился. Если бы только поковыряли, ничего, кажется, можно тогда спиртное. Но нашли еще шок. Откуда у меня шок? Придумали, наверное, врачи.

Боцман успел моргнуть коку, лично прислуживавшему у стола, и тот вскоре появился с графином и рюмками, которые он ловким движением расставил перед каждым. Команда, вероятно, уже пообедала, так как опять заговорила чеканка. Рюмки задрожали на столе. В открытый иллюминатор вместе со звуками чеканки входили запахи моря, и то виднелась, то исчезала полоса воды. На волнах прыгали щепки, и сизо-фиолетовые масляные пятна играли под солнцем.

Вместе со звуками пневматической чеканки, дробной и отчетливо-резкой, похожей на пулеметную строчку, долетали слова песни, известной Дубоносу только по мотиву. Он слышал когда-то эту песню, уже после оставления Севастополя, от моряков крейсера. Теперь бн внимательно прислушался, в такт мотиву пошевеливая губами.

Это было похоже на припев — повторили два раза. Потом снова ворвались басы, крикливо и надрывно, и слов не разобрать. На лице Дубоноса промелькнула досада. Горигляд переглянулся с боцманом, алчно оглядывавшим графинчик. И вот слова снова дошли до слуха, когда вырвался густой и отчетливый голос, очевидно, запевалы:

А палуба. «Красного Крыма» Нам надолго стала землёй...

— Карабака поет, — нагнувшись к Дубоносу, сказал боцман. — Его голос всегда выделишь от остальных.

— Хорошая песня, — сказал Дубонос, уже не вслушиваясь в слова, — и понятная. Ушли из Крыма и думают вновь вернуться победителями. А мотив прямо-таки гимн... Вроде «Варяга»...

— Только более оптимистичен, — сказал Горигляд.

— Пожалуй, — согласился Дубонос. — Ну, на чем мы остановились? Ага...

Первый тост нужно было произнести, конечно, в шутливом тоне. Но неразговорчивый механик, сразу же по-деловому углубившийся в тарелку, вызывал досаду и как бы поддерживал чувство неловкости, владевшее Дубоносом с утра. А тут еще отказ от рюмки водки, какой-то подчеркнутый отказ.

— Когда окончим ремонт, товарищ Губанов? Кстати, ваше имя и отчество?

— Через неделю, товарищ командир. Мое имя и отчество просто — Иван Иванович.

— Долго... неделю долго. Командир дивизиона приказал закончить ремонт поскорее, Иван Иванович.

В конце обеда первоначальная неловкость несколько рассеялась. Горигляд, все время не теряя почтительной выправки, много говорил о команде катера. Он хвалил людей с юношеской чистосердечностью и последнее происшествие с «высаживанием днищ у бочек» объяснил только лишь тоской по погибшему командиру. Сейчас команда старается загладить свою вину. Недельный срок ремонта и так был очень коротким, люди работают день и ночь, и если срок будет сокращен, конечно, они поднажмут, но только за счет сна и отдыха. Команда катера умеет делать все с одинаковым азартом — и воевать, и работать, и погулять.

Фамилии, такие, как Гетман, Ковтун, Дзюба, Матюх, Закопаев, Карабака, Кириченко, обрастали плотью, приобретали формы. Это уже не была линия одинаковых и чужих загорелых лиц, которые он так недавно видел на палубе, это были люди со своей предысторией, привычками, индивидуальными особенностями, подвигами. Губанов ушел сразу после обеда. Его ждали и уже несколько раз пытались вызвать из кают-компании, но, может быть, стеснялись нового командира. Катер на ремонте напоминает небольшую мастерскую, элементы строевого подчинения как бы растворяются в чисто производственном труде, похожем на труд, рабочих, где руководящая роль принадлежит инженеру. Дубонос отлично понимал это и в другое время был бы просто доволен передохнуть от своих командирских дел, послоняться по берегу, посидеть с приятелями в офицерском клубе, а может быть, даже суток на двое отлучиться либо на охоту, либо порыбачить в горной речушке. Но сейчас какое-то подчеркивание Губановым независимости и главенствующей роли показалось ему несколько оскорбительным. Поэтому после ухода Губанова он все рассеянней слушал помощника, выкурил две папироски, предложенные ему боцманом, и вышел на палубу. Там все шло своим чередом: стучала пневматическая чеканка, обжимая заклепки наружной обшивки бортов, коротко вспыхивало голубое с искоркой пламя автогена, матросы перетаскивали станину и как будто с недовольством пережидали, когда пройдет командир. У крупнокалиберного пулемета, на мостике, дежурил краснофлотец с биноклем, у пушек возились комендоры, тут же стояло ведерко с краской, и из него торчали захватанные кисти.

Механик и боцман успели переодеться в комбинезоны, из-под расстегнутых воротов виднелись тельняшки. Они работали вместе с краснофлотцами и теперь ничем от них не отличались. Команда, как было видно, давно сработалась, и все у нее получалось ловко и споро. Опытный глаз Дубоноса подметил это с удовольствием. Подозвав проходящего мимо Горигляда, он расспросил его о подробностях ремонта. Горигляд сообщил, что команда знает о необходимости закончить ремонт на два дня скорее. Приказание командира доведено до всех. Горигляд стоял перед ним, вытянув руки по швам, вскинув юношескую свою голову, и с четким выделением всех подробностей отвечал на вопросы.

— Как у вас с рулевым устройством? — спросил Дубонос.

— Ничего, товарищ командир, — ответил Горигляд и покраснел.

— Вот так я ловил всегда Милочкина, — сказал Дубонос, — тот тоже, краснея, выдавал себя.

— Я вас не понимаю, товарищ командир...

— Катер-то рыскает, лейтенант?

— Немного.

— Рулевое устройство нужно проверить. Ну что это за корабль, если рыскает, не держится на курсах!

— Конечно, это худо, товарищ командир, но мы решили сделать главное, основное, и, если останется время, конечно, занялись бы рулевым устройством.

— А если я сам им займусь? — спросил Дубонос и подморгнул помощнику, чем смутил его еще больше.

— Вы?! — удивился Горигляд.

— Значит, вы меня плохо знаете, лейтенант. Или, описывая меня, Милочкин поскупился. Ведь я старый, просоленный рулевой. Вы занимайтесь своим, а рулевое хозяйство придется мне наладить, от альфы, так сказать, до омеги. Помощников мне много не нужно. Я возьму себе подручным этого самого рулевого, о котором вы мне говорили, героя, певца, украинца...

— Карабаку?

— Да... да... его... Вы чем-то удивлены, лейтенант?

— Собственно говоря, товарищ командир, не удивлен. Но представьте себе, вы нам очень поможете. Мы думали тоже заняться рулевым устройством, а два дня сверх пяти, два дня, которые вы... поломали, были отпущены именно на это дело. Теперь прибавляется пара таких... квалифицированных рук...

— Ну, опять покраснели, Горигляд, чистокровный, можно сказать, Милочкин. Идите, пришлите ко мне Карабаку.

Старший краснофлотец Карабака стоял перед командиром. Крепко скроенный и хорошо сшитый человек, ростом на полторы головы пониже командира, но с такими же сильными руками и прекрасно развитыми бицепсами.

— Судя по фамилии, я ожидал увидеть верзилу, примерно такого же, как я сам, — пошутил Дубонос, — поэтому вас я решил использовать подручным, ну, а вы не оправдали моего доверия, товарищ Карабака.

— Оправдаю, товарищ командир, — отчеканил Карабака.

— Посмотрю, товарищ Карабака. Мы займемся хвостовым оперением, как сказали бы летчики. Чтобы следом за кормой — ровный такой, пенистый след, чтобы наш корабль красиво держался на курсе... Вот прямо сейчас и приступим.

Через полчаса команда видела своего нового командира в несколько необычном наряде: в тех же ботинках на толстой подошве с тупыми носами, но в легких нанковых брюках и тельняшке-безрукавке. Возле него трудился рулевой Карабака, и казался он перед командиром просто цыпленком. То, что командир катера сам решил проверить рулевое устройство и довести судно до строгой чистоты линии, сразу стало известно всем. Стало известным и то, что командир прошел морскую службу «от киля до клотика», а начинал на пароходе «Декабрист», который сейчас стоял в порту и готовился к походу.

Ночью, простояв часа три у тисков за слесарной грубой работой, Дубонос, выйдя на палубу, случайно услышал разговор двух краснофлотцев, устроивших небольшую, в кулак, перекурку. Дубонос услышал конец разговора.

— Что ты, Ковтун, у Петра Великого было полторы сажени росту, а у командира всего одна сажень, — сказал один.

— Я Петра Великого не бачив, но в кино бачив, — спорящим голосом бубнил тот, кого собеседник называл Ковтун, — ничуть он не выше нашего командира був, ручаюсь. А чеботы бачив, Гетьман?

— А как же, — с медлительной снисходительностью отозвался Гетман, — сорок шестой номер. Потому он и спасает их, что трудно достать сразу такой размер. Нужна специальная колодка. Слыхал я у ребят, Ковтун, что по нашему командиру теперь можно точно угадать, будет катер тонуть или не будет. Как начнет разуваться, так дело швах. Как обутый, бей до последнего, ничего не бойся, вытянет.

Собеседники помолчали, сплевывая в воду и покуривая. Заслышав твердые шаги боцмана, сразу не исчезли, а степенно дотянули цигарки, стукнули на месте каблуками и ушли в кубрик.

«Черт возьми, — подумал Дубонос, — чего только о тебе не наплетут? И что за глупая шутка: «Как начнет разуваться, так дело швах». Он постоял на том месте, где стояли два приятеля, наблюдая, как иногда мелькали искристые следы — мелкие рыбешки играли в фосфоресцирующем море.

Далеко в горах плакали шакалы, раньше они приходили чуть ли не на улицы городка, и только появление здесь флота, постоянные учебные стрельбы отпугнули их. Невольно вспоминались густые заросли на Молидивских островах и плач зверей, очевидно тоже шакалов, на кромке зарослей и черной воды. Как ему завидовали тогда, и мало кто знал то чувство затерянности, которое всегда испытывал он в чужих океанах. Свое Черное море он любил, здесь выросли и воспитывались несколько поколений его рода, здесь когда-то служил его отец.

Дубонос встряхнул плечами, сырая прохлада забиралась под одежду. Он разгадал в темноте силуэт «Декабриста» и бушприт, похожий на клюв аиста. Давно перестали делать пароходы с бушпритами. Трогательным напоминанием о парусном флоте торчал этот клюв. На «Декабристе» ходил и отец Дубоноса, и годы детства прошли перед ним далекими и сказочными, хотя и в детстве немало было тревог, трудов и огорчений. «Декабрист», кажется, должен пойти в прифронтовую базу. Дубонос еще вчера заметил оживление у парохода, мотание лебедок. Старый пароход, помнивший его моряцкую юность, честно доживал свой век.