"Искатель. 1971. Выпуск №4" - читать интересную книгу автора

ГЛАВА 1

Вы знакомы с Петром Антоновым? Нет? А с Иваном Медаровым? Тоже нет? Тогда, наверное, придется обо всем рассказать сначала. Не волнуйтесь: говоря «сначала», я не имею в виду — от Адама и Евы. Не люблю пустой болтовни.

С Петром Антоновым дело проще: это я. А вот Медарова я вам представить не могу. По чисто техническим причинам. Вчера около двух часов тридцати минут ночи вышеупомянутый гражданин был найден мертвым на улице Крайней.

Если бы об этом рассказали моей тетушке, она ответила бы по привычке: «Сидел бы он дома… Я вот сижу, со мной ничего никогда не случится». И на этом вопрос был бы исчерпан. Я, к сожалению, не могу исчерпать его так же просто и быстро, ибо работаю в милиции и расследование этого дела возложили именно на меня.

Собственно, эту историю можно было бы счесть обыкновенным несчастным случаем: господин Медаров человек не первой молодости, точнее — ему было под шестьдесят. Сердце было не ахти, и к тому же его привлекал аромат и вкусовые качества мастики.[1] Чуть перебрал… Сделалось нехорошо… И вот он, конец, который венчает всякое дело.

При вскрытии тела не обнаружили ничего подозрительного: ни намека на физическое насилие, ни раны. Покойник лежал на тротуаре чуть ли не в идиллическом спокойствии, романтично овеваемый запахом своего любимого напитка.

Однако случилось так, что вашему новому знакомому Петру Антонову пришлось столкнуться с Иваном Медаровым, хотя этот последний и исчез с лица земли. Со мной всегда так. Большинство моих знакомых — люди, от которых мне здесь, на земле, ни грамма пользы. Зато у меня широкие связи на том свете. И вообще, если вам нужна протекция или есть просьбы к кому-нибудь на том свете, обращайтесь прямо ко мне.

Но не будем впадать в мистику. Обратимся прямо к фактам.

Итак, только я пришел в то утро на работу, как меня вызвал шеф. А если тебя вызывает шеф, то, как я не раз имел возможность убедиться, отнюдь не для того, чтобы подарить тебе розы. Хотя, по правде говоря, именно сегодня букет цветов был бы мне кстати. Надеюсь, вы уже догадались, что у преданного вам Петра Антонова есть кому их подарить, и не просто так, без причины. Но когда меня вызвал шеф, да еще в столь ранний час, я подумал о двух обстоятельствах: во-первых, что он поручит мне расследование какого-то нового дела, и, во-вторых, что это дело будет не из легких.

Оказалось, что в целом я был прав. Небрежным жестом шеф указал мне на кресло перед письменным столом и, секунду поколебавшись, кивнул на деревянную коробочку с сигаретами, что должно было означать: «Можешь курить». Сам полковник не курил и, наверное, чувствовал отвращение к табачному дыму, но принадлежал к тем людям, которые понимают других.

Я сел, закурил и, прежде чем докурил сигарету до половины, был уже в курсе дела. Полковник тоже не любил долгих вступлений.

— Жаль, — закончил он, глядя куда-то в сторону, — жаль, что товарищи, нашедшие труп, были убеждены, что это несчастный случай. Они немедленно вызвали «Скорую помощь», и труп был отправлен в больницу. Это лишило нас всяких доказательств в деле и без того весьма темном.

— Хорошо, что вообще есть труп, — сказал я скромно, как человек, удовлетворяющийся и малым. — А что за люди нашли труп?

— Прохожие. Так что по этой линии тебе немногого удастся достичь. Собственно, не исключено, что мы имеем дело с обыкновенным несчастным случаем. Но так или иначе нужно все тщательнейшим образом проверить. Ты слышал что-нибудь о «Комете»?

— Нет, и вообще я в астрономии не силен, — ответил я, с сожалением гася сигарету, зная, что полковник не укажет мне второй раз на деревянную коробку.

— Ничего общего с астрономией это не имеет, — сухо отрезал шеф.

Вот так он всегда обрывает меня, когда я пытаюсь пошутить, словно желая доказать, что в нашей профессии шутки неуместны. В общем, полковник прав, но я считаю, что если уж у тебя работа не из веселых, то хотя бы ты сам не должен вешать носа.

Шеф посмотрел на меня спокойными серыми глазами и проговорил ровным голосом:

— «Комета» — название торгового представительства, аферы которого рассматривались на специальном процессе после Девятого сентября. Именно после этого процесса Медаров почти двадцать лет просидел в тюрьме и только месяца три тому назад вышел. Это, конечно, дело давнее. Но некоторые его подробности требуют внимания к этому случаю. Впрочем, разбирайся сам. Просмотри материалы и берись за дело.

Шеф слабо улыбнулся мне, как бы говоря: «Не обращай внимания на служебный тон, ведь мы с тобой друзья, только, пожалуйста, иди теперь, потому что у меня еще много дел».

Как видите, полковник умеет выражать длинные мысли короткой улыбкой, я уже говорил, что многословие ему не по вкусу.

Я встал, кивнул ему и вышел.

Надел плащ, еще мокрый от утреннего осеннего дождя, и натянул шляпу на брови, а это означает, что я размышляю и настроение у меня не для твиста. «Итак, за дело, дружок», — приказал я сам себе, быстро спускаясь по лестнице. Новый день, новые дела, новые успехи. Ученик склоняется над партой, чтобы узнать об особенностях Рило-Родопского массива. Архитектор чертит проект современного десятиэтажного здания. Бригада коммунистического труда приступает к производству новой модификации станка, а преданный вам Петр Антонов начинает новое небольшое расследование.

На улице, к моему удивлению, распогодилось. Туман рассеялся, по небу плывут белые тучки, и через просветы между ними на город падают солнечные лучи. Ветер сильный, но теплый. Если ко всему этому прибавить, что я иду встречаться со старинным приятелем, то следует признать мое сальдо не таким уж отрицательным.

Мой старинный приятель — очень интересный человек и, между прочим, прекрасный врач. Не делайте поспешных выводов, я вовсе не навязываю вам его в домашние врачи, но он и впрямь яркий талант, виртуоз, Паганини аутопсии и достаточно милый человек, если отвлечься от его привычки всегда курить чужие сигареты.

Недолгая поездка в трамвае, минуты три пешком, и вот мы с ним уже в зале для аутопсии. Тут, заботясь о деликатном читателе, я просто переверну две страницы технических подробностей, кивну врачу и выйду в коридор. Только мы вышли, как рука Паганини бесцеремонно потянулась к моим сигаретам и долго копалась в пачке, выискивая сигарету помягче, но не пустую.

— Ну рассказывай, — поторопил я, чтобы отвлечь его от любимого занятия.

Судебный врач не торопясь завершил аутопсию моей пачки, сжал сигарету в зубах и красноречиво взглянул на меня. Я вздохнул, зажег спичку и тоже закурил. Паганини с явным удовлетворением выпустил струйку дыма и вместо благодарности пробормотал:

— Испортите все дело, а потом «рассказывай». Было бы о чем. Не могли, что ли, вызвать меня ночью на место происшествия?

— Я не был там.

— Браво! Откуда это новшество — обходиться без осмотра места происшествия?

— Какой там осмотр! Им показалось, что это несчастный случай, и пострадавшего сразу же отвезли в больницу.

— А что тебе мешает признать это несчастным случаем?

— Ничто не мешает. Разве что педантизм. Врожденный дефект, ничего не попишешь.

— Браво! — повторил врач.

Это «браво», повторяемое к случаю и без него. — единственная острота в его лексиконе. Мой друг снова жадно затянулся сигаретой и прибавил:

— Но, друг мой, я тоже педант и не могу дать тебе точного ответа, не имея ни малейшего представления, как лежал покойник.

— Зато у тебя есть сам покойник.

— Бери его себе.

— Ладно уж, пусть остается у тебя! — великодушно запротестовал я. — Сколько ты сигарет перебрал у меня уже, а хочешь мне всучить этого… Мне нужны только данные аутопсии.

— Эти данные, друг мой, столь банальны, что я мог бы абсолютно точно квалифицировать эту историю, если бы не остатки педантизма…

— Ну хорошо, ближе к фактам.

— Из всего вытекает, что этот человек умер от разрыва сердца. Поскольку ты, как я понимаю, ищешь чего-то другого, то должен тебе, сказать, что алкоголь вряд ли был причиной смерти: по рубашке и жилетке покойника разлилось гораздо больше мастики, чем было выпито…

— Итак? — нетерпеливо спросил я, ибо не люблю драматических пауз.

— Смерть могла наступить и без алкоголя, — равнодушно проговорил врач.

— Ну еще бы, — кивнул я. — Его встретил знакомый, рассказал страшную историю, и он со страху окочурился. Только зачем было обливать его мастикой? Может быть, чтобы побыстрее пришел в себя?

— Кто его знает… Это уж тебе виднее.

— Продолжай.

— Это нетрудно. Плохо только то, что я не могу ничего доказать со всей определенностью.

Паганини в последний раз затянулся и ловко выбросил окурок в окно.

— Ну, а все-таки? — поторопил его я.

Мне показалось, что он тянет не без причины, и действительно я не ошибся.

— Ты куда дел сигареты? — недовольно спросил Паганини, словно речь шла о его сигаретах, а не о моих.

Я вздохнул, достал пачку, угостил старого друга и снова поторопил его:

— Ну давай дальше.

— Некоторые детали заставляют меня думать, что смерть могла наступить в результате поражения электрическим током…

Паганини выпустил остренькую струю дыма и взглянул на меня, почти не скрывая удовлетворения. Это его сюрприз. Если уж он слишком затягивает беседу, то это не только для того, чтобы выкурить лишнюю сигарету, но и чтобы ошарашить тебя.

— Какие детали ты имеешь в виду? — спросил я. — Не нашел ли ты каких-нибудь следов? Если был удар током, должны быть какие-то следы.

— То-то и оно, что следов нет… Но это еще не исключает возможности… Особенно при такой тонкой коже, как у нашего пациента.

— Электрический ток… Посреди улицы… — вслух размышлял я.

— А что ты удивляешься? Вполне возможно, — проговорил Паганини. — Его встретил тот, что рассказал страшную историю… Сказал «приветствую тебя» и в темноте вместо руки подал ему оголенный провод…

— Браво! — воскликнул я в стиле моего собеседника и поскорее вышел из этого «миленького» заведения.

Я уверен, что те, кто меня знает, уже видят, как меня поглотил муравейник города, как я ищу доказательств и специалистов в стихии электричества. Вот вам, дудки! Инспектор, как самый ярый бюрократ, закрылся в своем кабинете, разложил перед собой кипы пожелтевших документов и углубился в чтение их.

Если хочешь проникнуть в жизнь какого-то человека, когда его уже нет в живых, единственный выход — обратиться к его мемуарам. Так случилось и с Медаровым, хотя как раз он не мог пожаловаться на отсутствие времени. Двадцать лет свободного времени — и никаких мемуаров нет, ну куда это годится!

А впрочем, если нет мемуаров, можно удовлетвориться протоколами судебного дела. Документов по делу «Кометы» полным-полно, но заметки, которые я сделал для себя, очень скромны: несколько имен, несколько исходных точек. Дальше след теряется в неизвестности, но важно, что мы на правильном пути. Еще немного чтения, несколько справок по телефону, и вот мы уже на старте. С утра у меня ни одной тропки, а теперь передо мною две. Чтобы их не путать, я дал им названия. Первая — «Илиев», вторая — «Танев». В добрый час!

Раз уж мы заговорили о времени, то следует уточнить, что в тот момент, когда я надевал высохший уже плащ, было шесть часов. Рабочий день давно окончился, по крайней мере для большинства. Излишне подчеркивать, что я к нему не принадлежу.

В эту пору дня трамваи переполнены, вот я и решил пройтись пешком. Не знаю, говорил ли я, что такие прогулки мне всегда на пользу. Шагая, заставляешь и мысли идти с тобою в ногу, и вообще создается хорошая рабочая атмосфера. Кое-кто полагает, будто наша работа — это стоять где-нибудь в темноте с пистолетом в руке, ожидая, когда на тебя бросится убийца, или разглядывать в мощную лупу отпечатки пальцев. Тем не менее нам приходится много думать и разговаривать. Правда, на строго определенные темы.

А раз собеседника у меня нет, то я разговариваю сам с собою и, углубившись в это увлекательное занятие, пересекаю город от Львиного моста к Орлиному. Расстояния между этими двумя мостами вполне достаточно, чтобы в моей голове созрело несколько начальных версий.

Уже совсем стемнело. Деревья парка неясно выделяются на фоне темного неба. Люди торопятся, сбиваются на троллейбусных остановках. Огни автомобилей на шоссе движутся двумя длинными гирляндами — одна красная, другая белая, одна исчезает в темноте, другая выползает из нее… Я свернул в полутемную аллею между гирляндами и парком, с наслаждением вдыхая запах влажной земли, мокрых листьев и аромат сигареты, которая горит в уголке моих губ. Еще несколько деталей к версии, которая принимает уже более ясные очертания, и мы пришли в нужное место.

Это совсем еще новый дом. На лестнице пахнет масляной краской, а мальчишки не успели еще оставить свои автографы на стенах. Быстрый взгляд на почтовые ящики убеждает меня, что я на правильном пути. Вообще моя практическая работа слишком часто связана с розыском всяких адресов, с хождением по лестницам, стуком в двери и формулированием реплик вроде: «Вы такой-то?.. Очень приятно… Я из милиции». К сожалению, это «очень приятно» не всегда бывает взаимным. Но это мелочи. Думаю, внешне я похож на контролера, только я интересуюсь обязанностями людей не в связи с расходом электричества или газа, а в связи с законами, хотя на сей раз электричество меня интересует.

Четвертый этаж, дверь налево. Звонок. Рядом с ним — электрический выключатель. Новый, стандартный и абсолютно исправный. Нажимаю на выключатель, чтобы проверить, как он работает, пока не погаснет свет.[2] Потом осуществляю такой же научный эксперимент и со звонком. Мгновение спустя дверь широко раскрылась, и на пороге появился невысокий человек, чуть старше меня.

Научитесь, кстати, толковать язык дверей. Если двери открываются сантиметра на три, чтобы хозяин мог просунуть свой подозрительный нос, это значит, что тут могут быть подозрительные дела. Если упоминаемая конструкция раскроется несколько шире — это обыкновенная осторожность. А когда дверь открывается настежь — значит хозяин человек гостеприимный. Мол, прошу вас, заходите, что хотите выпить?

Я вошел, формальности ради небрежно показал свое удостоверение. Хозяин взглянул на мой документ, стараясь сохранить приветливое выражение лица. Уютный холл, два кресла, два мягких пуфа с бледно-розовой обивкой. Низенький полированный столик с хрустальной пепельницей и фаянсовой статуэткой, изображающей некий гибрид сенбернара и жеребца. На стене картина, полная кроваво-фиолетовой сирени. В углу — радиоприемник и телевизор. Красно-синий чипровский ковер, портьеры с большими желтыми цветами. Все новое.

Чтобы окончательно завершить описание помещения, можно добавить, что в холле три двери. Перед одними дежурит милиционер. Открываю их и оказываюсь в небольшой спальне с одной кроватью. И здесь все новое, за исключением большого плаката, прибитого над кроватью, на котором изображен гимнаст.

— Покойник, кажется, увлекался гимнастикой, — заметил я.

— Да нет, — ответил хозяин, нерешительно остановившийся на пороге. — Это комната моего старшего сына. Он, знаете ли, служит в армии, и поэтому Медаров поселился у нас.

Я быстро оглядел комнату. Убрано. Все на своих местах.

— Чистенько, все прибрано… — пробормотал я. — Надеюсь, вы не хозяйничали здесь после смерти вашего квартиранта?

— Да когда же? — развел руками хозяин, деланно улыбаясь. — Ваши люди тут со вчерашней ночи.

Что наши люди здесь с ночи, мне хорошо известно. Равно как и то, что нашли в комнате и в карманах Медарова. И вообще, я пришел сюда совсем не ради осмотра комнаты, хотя личное впечатление никогда не мешает. Но наконец надо начинать.

Мы снова вернулись в холл.

— А вы неплохо устроились, — заметил я добродушно, сел в кресло и закурил сигарету.

— Это все жена, — ответил хозяин, переступая с ноги на ногу, словно колеблясь: сесть или нет. — Мне о доме думать некогда, а вот жена ни о чем другом и думать не может.

— Медаров как будто тоже был аккуратным человеком, — сказал я, кивая на дверь его комнаты.

— Да, был… — как-то нехотя согласился хозяин. Потом нерешительно потоптался и предложил: — Может быть, выпьете что-нибудь, а? Вы что пьете?

— Ничего. В данном случае это походило бы на подкуп.

— Как вам будет угодно, — ответил хозяин, разводя руками.

— А что пил покойный? — спросил я.

— Мастику. Только мастику.

— Гм… А как насчет женщин? Загулов?

— Этого не было. Сто граммов мастики к обеду. Сто к ужину — вот и весь загул.

При этих словах хозяин наконец решил сесть в кресло, уловив, очевидно, что я не тороплюсь уходить.

— Ну, сто к обеду и сто вечером — это немного, — заметил я добродушно. — Разве что каждый день… Но не будем копаться в личной жизни покойного. Он был человек компанейский?

— В каком смысле? — несколько удивился хозяин.

— Приглашал ли гостей, ходил ли сам в гости к кому-нибудь?..

— Где там! Из дому он выходил редко, и то чаще всего в ресторан напротив, где пил мастику.

— А с кем он пил?

— Один. Всегда один. А чтобы кто-нибудь к нему пришел — нет, такого я вообще не помню.

— Да-а, — протянул я. — А почему он поселился именно у вас?

— Да как вам сказать… Я был шофером у него перед Девятым… Точнее — в «Комете»…

— А что такое «Комета»?

— Торговая фирма была такая, бюро… Три человека руководили им: инженер Костов, Медаров и Танев. Поэтому и «Комета»: Костов, Медаров, Танев — по первому слогу от каждой фамилии.

— Ага… Ну, Костов пропал без вести, это нам известно, Медаров тоже исчез, хоть и не так бесследно. А Танев? Где Танев? Этот третий?

— Где ему быть… — пробормотал хозяин, пожимая плечами. — Здесь где-нибудь, в Софии, наверное. Я встречал его несколько лет назад…

— А сейчас?

Хозяин отрицательно покачал головой.

— Давно его не видел.

— А вы не знаете, Медаров виделся с Таневым?

Опять тот же жест.

— Об этом мне ничего не известно.

Наступила короткая пауза. Я лично к паузам привык. А хозяину стало как-то не по себе.

— Может быть, все-таки выпьем что-нибудь?.. — предложил он, прерывая молчание.

— Оставьте вы вашу выпивку, — возразил я и снова умолк, разглядывая собеседника.

Лицо его казалось добродушным, хотя и немного насупленным. Это, видно, от постоянного наблюдения за резцом токарного станка, профессиональное. При этом, несмотря на седые виски и вертикальные морщины между бровями, лицо его имело почти детское выражение.

— Вы, Илиев, — проговорил я, глядя на него, — насколько мне известно, мастер на авторемонтном заводе.

Хозяин утвердительно кивнул.

— И при этом очень хороший мастер… Впрочем, это можно заметить и по тому, как обставлена ваша квартира…

Я снова быстро осмотрел обстановку квартиры и обратился к хозяину.

— Такие, как вы, бывают обычно прекрасными свидетелями… Лучшими помощниками для нас…

Илиев стыдливо улыбнулся.

— Поэтому, — продолжал я, — я вынужден сказать вам, что очень надеюсь на сведения, которые получу от вас…

— Я бы с радостью… — ответил Илиев, все еще продолжая улыбаться. — Все, что знаю…

— Мы говорили о Таневе… — направил я его мысли.

— О нем я ничего не слышал…

— Так-таки ничего?

— Да, ничего.

— Какие знакомства были еще у Медарова? Приятели, родственники?..

— У него есть сестра, — вспомнил Илиев, явно обрадованный тем, что может все-таки дать мне какие-то сведения. — Это чуть ли не единственная его родственница. Выйдя из тюрьмы, он поселился у нее, но задержался там недолго. Поссорились как будто… Не с ней, с ее мужем — с Сираковым.

— Что же они не поделили?

— Я не спрашивал. Он, правда, говорил, что они друг друга терпеть не могли, а почему — не знаю. Поэтому он и пришел ко мне искать пристанища. Узнал, что сын мой в армии, а комната свободна, вот и пришел…

— Гм… — выдавил я из себя, а это можно толковать как угодно. Поскольку я этим ограничился, Илиев продолжал:

— Это правда, комната на время была свободна… Ну он попросил, я согласился…

— Не понимаю, почему вы должны были соглашаться?

— Вовсе не должен был, — удрученно пробормотал Илиев. — Ничего я ему не должен… Просто как-то неловко, он все же мой знакомый и знал, что комната пустует… «Цена, — говорил он, — значения не имеет».

— А на что, собственно, он жил?

— Откуда я знаю, деньжата у него водились. Может быть, что-нибудь прятал у сестры.

— Да. В комнате у него деньги нашли, — согласился я. — Хотя и не бог весть сколько… Так что вы говорили о «Комете»? Что за общество была эта «Комета»?

— Ох уж эта чертова контора! — поморщился Илиев. — Вообще-то все выглядело так: обычное помещение с тремя кабинетами для трех шефов и одной комнатой для бухгалтерии. Вот и вся «Комета»; и при этом они орудовали миллионами, все было согласовано с немцами. Гитлеровцы поставляли самолеты и запасные части для нашей армии, и все это проходило через «Комету». Словом, что-то вроде представительства… А три процента с миллиардов — представляете, что это такое?.. Все выяснилось на процессе. Поэтому Медарову и дали столько…

— Правильно. Все сходится, — проговорил я. — Хотя, чтобы возместить лишь маленькую часть награбленных денег, ему нужно было бы пробыть в тюрьме не одно столетие. Но, учитывая, что жизнь коротка, его осудили только на тридцать лет, а потом уменьшили срок до двадцати… А как это Таневу удалось отделаться условным наказанием?

— Его имя нигде не фигурировало, только в названии фирмы. Все бумаги подписывали Костов и Медаров, так что Танев был как бы подставным лицом…

— Хотя на самом деле это было не так, — проговорил я.

Илиев развел руками.

— Может быть, так… А может, и нет… Откуда мне знать? Я был простым шофером: «Отнеси это!», «Отвези меня туда!»

— Понятно, — кивнул я.. — Но ведь шоферы немало слышат. Когда хозяева ездят, они ведь не всегда молчат…

— Э-э, они знали, что говорить, а что нет. Все трое были стреляными воробьями. Естественно, кое-что я слышал, но обо всем этом я рассказал во время следствия… Все это внесено в протоколы.

— Да-а, — протянул я. — Значит, два компаньона исчезли, а третий мертв. Чистая работа. А куда, собственно, пропал в свое время этот Костов?

— Костов? — переспросил хозяин, удивляясь, что я могу интересоваться такими давно забытыми всеми людьми. — Откуда мне знать, куда он делся? Медаров и Танев считали, что он удрал на немецком самолете ночью седьмого сентября.

— А почему один? Почему не вся «Комета»?

— Чтобы деньги заграбастать, — невольно усмехнулся Илиев. — Говорили, что он забрал все подчистую.

Казалось бы, исчерпывающий ответ, но я все допытывался:

— Да на что ему сдалась эта куча банкнотов Филова?[3]

Илиев хотел, было ответить мне, но в этот момент раскрылась дверь и в холл вошел подросток лет пятнадцати, в новом плаще. В руке он держал скрипку в футляре. Мальчик вежливо поздоровался.

— Папа, я пойду на урок, — сказал он и, заметив, что у нас серьезный разговор, вышел.

— Да… Так о чем это я?.. — Хозяин потирал рукою лоб.

— Насчет банкнотов, — напомнил я.

— Не очень-то они ценили эти банкноты… И Филову не очень-то доверяли. Все обращали в золото. Поэтому за все время существования «Кометы» у нас не было даже банковского счета. А Костов, говорят, украл целый сейф золота.

— Такие они были компаньоны?

— Компаньоны… — небрежно бросил Илиев. — Как кошка с собакой, только для вида компаньонами и назывались…

— Но как же они доверили все золото Костову?

— Скажете тоже — доверили, ждите!.. Получилось так: все трое переехали на виллу Костова в Княжеве,[4] там, наверное, у них был тайник, а в ночь на восьмое Костов потихоньку опустошил этот тайник и вместе с Андреевым отправился на аэродром.

— Кто такой Андреев?

— Шофер. Шофер Костова. Вместе с Костовым исчез и Андреев.

— Он тоже удрал в Германию?

— Наверное, — пожал плечами Илиев.

— Вы в это верите?

— Откуда мне знать?.. — Хозяин удивленно взглянул на меня. — Так тогда говорили.

— А вы удрали бы? — спросил я.

— Я? Да зачем?

— А почему удрал Андреев? Он был шофером, как и вы. Жена, наверное, была у него. Дети. Взял и бросил все, удрал в Германию?

— Откуда мне знать?.. Так тогда говорили.

— Ну ладно. Вернемся в наши дни. Медаров жаловался на что-нибудь? Боялся кого-то?

— На сердце жаловался, на что же еще? — ответил Илиев. — На сердце жаловался, а от мастики отказаться не мог. Правда, по двести граммов в день, но и это вредно… Сожмет сердце, и охнуть не успеешь… Так оно и случилось.

— Так-то оно так, — согласился я. — По крайней мере, кажется, что так. А на деле…

Я закурил новую сигарету, потом посмотрел хозяину в глаза и несколько другим тоном продолжал:

— Послушайте, Илиев, насчет смерти Медарова вы, конечно, правы. Но только в том смысле, что он мертв. Что же до остального, то боюсь, что ваша версия не подтвердится фактами. Медаров умер не от разрыва сердца. Медарова убили.

— Убили? — повторил хозяин с подчеркнутым удивлением.

— Да, — кивнул я. — Неужели вы не подозревали, что это могло случиться?

Илиев глядел на меня, как бы не понимая вопроса.

— Вы не допускали, что Медарова могли убить? — настаивал я.

— Как мне могло прийти такое в голову? — испуганно взглянул на меня хозяин.

— А что же в этом странного? — ответил я. — Зачем тогда часовой у двери? Зачем делали обыск? Зачем я сижу здесь и разговариваю с вами? Уж не потому ли, что у кого-то разрыв сердца? Бросьте, вы же не ребенок!

— Нет, правда, я и допустить не мог…

— Может быть, допускали, но не были уверены?

— Честно говоря, даже не допускал, — стоял на своем хозяин. — Я думал, это все потому, что Медаров сидел в тюрьме…

Я старался перехватить его взгляд, но Илиев уставился на коричневую фаянсовую статуэтку. Кто знает, может быть, хозяин говорит неправду… А может, и в самом деле ничего не смыслит в формальностях следствия? Я закурил, стараясь угадать, на какую из этих версий натолкнет меня поведение собеседника. Но тот сидел не шелохнувшись.

— Да-а… — прервал я наконец молчание. — А я-то надеялся на вашу помощь, очень надеялся.

— Почему именно на мою? — встрепенулся хозяин.

— Как так почему? А потому что вы рабочий, что эта власть — ваша власть. Потому что такие, как вы, — ее самая надежная опора.

— Я всегда делал что мог, — устало проговорил Илиев. — Не хочу хвастаться, но на заводе меня считают хорошим рабочим. Все, что я имею, дала мне наша власть… Поэтому я и отдаю все, что могу… — Он умолк.

Я тоже молчал, машинально считая удары стенных часов, отсчитывавших минуты. Когда стрелка остановилась на десятом делении, Илиев, весь изнервничавшись, взглянул на меня. В глазах его была мука и мольба.

— Скажите мне, товарищ, в чем я провинился?.. Вот уж сколько лет я работаю честно, я ударник. У меня свой дом, один сын уже кончил школу и пошел в армию, другой — лучший ученик в классе, учится, как вы видели, играть на скрипке. Скрипка… В его годы я не знал другого инструмента, кроме гаечного ключа, а он… видите… Дети растут, мы трудимся и вообще живем как люди… И вдруг ко мне в квартиру впирается человек из бывших. Поселяется в моем доме, впутывает меня в свои дела… Скажите, в чем я виноват?.. Кроме того что, как дурак пустил его к себе…

Он смотрел на меня, словно ожидая объяснений. Но у меня такая профессия, что я сам ищу объяснений, а не даю их. В данном случае слова Илиева звучали как будто искренне, но это «звучали» — вещь не очень-то точная.

— Поймите, Илиев, я вовсе вас не обвиняю. Я просто рассчитываю на вас — может быть, вы вспомните какие-нибудь подробности, упущенные во время следствия…

— Обо всем, что я знал, я уже рассказал… А если и забыл что-нибудь, разве сейчас вспомнишь: прошло двадцать лет… Дело давнее…

— Давнее, согласен. Но старое иногда умирает в муках, да и вы сами видите: вы считали, что все давно отшумело, и вдруг человек возвращается из прошлого. Старое не положишь в гроб, не закопаешь в землю. Оно иногда отравляет воздух своим смрадом, и вот такие, как я, обязаны делать дезинфекцию. Но оставим обобщения и вернемся к мелочам будней. Если давнее прошлое забыто, удовлетворимся близким: чем занимался вчера ваш квартирант?

Илиева столь неожиданный поворот разговора испугал. Этот человек вообще легко пугается.

— Вчера? — переспросил он, чтобы выиграть время и собраться с мыслями. — Вчера он не делал ничего особенного; насколько я знаю, он весь день был дома, жена говорила.

— А когда он ушел?

— Как будто около восьми вечера. Я сам вернулся незадолго до его ухода, а это бывает обычно в полвосьмого.

— Он ничего не говорил вам?

— Ничего. Он вообще был не из разговорчивых.

— И ничего особенного в его поведении вы не заметили? — настаивал я.

— Ничего. Он закрыл дверь на ключ, как всегда, и ушел.

— А вы?

— Что я? — удивленно спросил Илиев.

— Вы вчера никуда не выходили вечером?

Мой собеседник явно волновался.

— Нет. Никуда!

— Хорошо, — сказал я, поднимаясь. — На сегодня достаточно. Хотя, откровенно говоря, я надеялся узнать от вас больше.

Илиев тоже поднялся.

— Я очень хочу быть вам полезен. Но вы сами видите, как мало мне известно… Думаю, Сираковы могут рассказать вам больше. Он им наверняка что-нибудь рассказывал… А я что же — бывший шофер… Медаров и сейчас смотрел на меня как на своего шофера…

— Вот тебе и на, — сказал я. — В этом уж вы сами виноваты. Нельзя было позволять ему смотреть на вас как на своего шофера… Вы уже давно стоите совсем на другой ступеньке, чем шофер какого-то ничтожества, не так ли?

Хозяин кивнул, но на лице его я не заметил полного спокойствия.

— Ладно, — сказал я, гася сигарету в пепельнице. — Посмотрим мы и на Сираковых…

В сопровождении хозяина я двинулся к выходу. Только дошел до двери, как у меня мелькнула новая мысль. Я осмотрел выключатель и проследил, куда идет провод.

— А почему у вас оторвана проводка? — спросил я, повернувшись к Илиеву.

— Тут в холле в свое время вообще забыли сделать проводку… Такие ошибки иногда случаются, вы сами знаете…

Хозяин силился улыбнуться, но ему явно было не до смеха.

— А кто вам чинит электричество?

— Как это — чинит?

— Ну если, например, свет погаснет.

— Я, а кто же еще?

— Значит, вы разбираетесь в электричестве?

— Где там, разве что пробки ввернуть…

Не стану описывать сцены прощания. Подобные детали лишь затягивают рассказ. Тем более что прощальные улыбки у нас обоих вышли деланными. Илиева мой визит смутил, а меня разочаровали результаты беседы.

Выйдя на улицу, я неожиданно оказался в темных объятиях ночи. Наверное, так следует говорить, высказываясь поэтично. Но на сей раз поэзия меня бы подвела. Ночь была светлая. Неоновая ночь. В сиянии флуоресцентных трубок свет автомобильных фар казался блеклым. Я прошел мимо новой кондитерской с кафе на втором этаже. Здание освещено так, словно это экскурсионный пароход. Внутри шумит молодежь — скорее всего речь идет о кибернетике и об ухудшении качества коньяка. Потом я услышал сладкий голос Далилы. Он напомнил мне, что мой рабочий день фактически завершен, а значит, я могу посидеть недолго за чашкой кофе и рюмкой коньяка, хоть он и стал хуже.

Две минуты спустя симпатичная официантка устроила меня за треугольным столиком, к явному неудовольствию юноши и девушки.

— Надеюсь, я вам не помешаю, — вежливо пробормотал я.

Молодые не удостоили меня ответом. Между ними явно было установлено молчаливое согласие вести себя так, будто за столом никого, кроме них, нет.

Я отпил из чашечки кофе, сделал два глотка из рюмки, в которой был напиток цвета старого золота, и решил, что вкус у него вовсе не так плох; взглянул на улицу. С высоты второго этажа я видел освещенные белые фасады новых современных зданий. Созвездие флуоресцентного сияния над зелеными лужайками. Гирлянды фар на шоссе, и далеко справа — тысячи дрожащих огоньков вечернего города. Когда-то давным-давно учительница приводила нас на это самое место на экскурсию. Тогда здесь были пустыри, заросшие травой, росла черемуха, рябина с терпкими красными гроздьями, от ее ягод приятно подирало в горле; здесь были отары овец, к которым мы боялись подойти, потому что их сторожили злые собаки, а дальше — по-осеннему желтый лес, где могли притаиться в засаде индейцы.

Да, времена меняются, как утверждали древние философы на уроках латыни. Нынче здесь поет Далила, а преданный вам Петр Антонов когда-то плелся здесь в хвосте своего класса. Мое место всегда было там, сзади, чтобы не портить картины, ибо я был одет хуже всех детей. Одежду мне перешивали из отцовской. Отец всегда носил костюмы до последней возможности, так что мои всегда были сшиты, как говорится, из заплат. Вот почему моим неизменным местом было место сзади. И должен вам сказать, меня лично это вполне устраивало. Когда идешь сзади, никто тебе не мешает, и ты можешь вволю думать о своем. Что я и делал.

В то время я думал только о том, как бы мне стать вратарем национальной сборной. Я мечтал забить блестящий гол в ворота противника и показать всему миру, что значит быть настоящим игроком. План мой был героическим и простым. В тот момент, когда противник поведет мяч к моим воротам, я перехвачу его, сделаю вид, что собираюсь отбить его, а сам понесусь через все поле с мячом в ногах и забью неотразимый гол, который последующие поколения будут изучать в учебниках по футболу.

К сожалению, этот проект, пусть и очень простой, не удалось осуществить. Причина не только в том, что я не входил в состав национальной сборной, но и в том, что мне никогда не доводилось касаться ногой настоящего футбольного мяча. Такие мячи были только у маменькиных сынков из гимназий. В нашем же дворе играли твердыми тряпичными мячами, а они для международных матчей не годятся.

Я отпил еще немного коньяку, потом остывшего кофе. Двое за столом, будто меня и не было рядом, говорили о своем.

— Не могу понять, чем тебя так очаровала эта Веса, — негромко проговорила девушка.

— Ничем не очаровала… Просто культурная девушка… — так же негромко ответил юноша.

— Культурная, как же!.. Как только у девушки смазливая рожица, вы сразу провозглашаете ее культурной.

— Ну вот, и ты туда же… — запротестовал юноша, нежно положив руку на руку девушки.

С присущей мне деликатностью я снова засмотрелся в окно и мысленно вернулся к предыстории Петра Антонова. После проектов футбольной карьеры настала очередь музыкальных увлечений. Они возникли в связи с кинофильмом «Серенада Шуберта». Демонстрировался этот фильм в ученическом кинотеатре, где билеты стоили сравнительно недорого. Главный герой играл на скрипке серенаду под окном своей любимой. Лента была старая, и казалось, что фильм снимали под ливнем, хотя никакого дождя, конечно, не было. Наоборот, светила луна, пруд в парке таинственно блестел, и звуки скрипки были настолько трогательными, что у меня даже сердце заболело. В свое оправдание могу сказать, что в это время я находился в том самом возрасте, когда только-только начинал ломаться голос и большинство людей пишет стихи. Мое увлечение было даже невиннее стихов, ибо скрипки я никогда в жизни не держал в руках. «Скрипка? Глупости! — отрезала мама. — Представляешь, сколько стоит скрипка?! Это занятие только для богатых людей!»

— Хорошо, поняла! — несколько нервно прошептала девушка рядом со мной и выдернула руку из-под руки юноши. — Хватит мне рассказывать об этой Весе.

— Кто тебе о ней рассказывает? Ты сама о ней заговорила… — оправдывался юноша.

— Ничего я не говорила. И вообще, я считаю, что тебе следует определить свое отношение. Веса или нет — это твое дело, но ты должен определить свое отношение…

Чтобы дать юноше раз и навсегда выяснить свое отношение, я положил деньги на стол и двинулся к выходу, тем более что коньяка в рюмке больше не было.

Я шел по заполненному молодежью залу, думая при этом, что эта привычка, эта слабость к коньяку, пусть и всего по сто граммов за вечер, становится плохой привычкой. Надо покончить с коньяком и перейти, скажем, на мастику. Именно так, как покойный Медаров.

С этим аскетическим решением я вышел на улицу и снова попал в неоновые объятия ночи.