Адольфо Биой Касарес Чудеса не повторяются

На вокзале Конститусьон у журнального киоска (в ту пору здесь можно было подыскать неплохую книгу для чтения в пути) я повстречал холостяка Греве, с которым мы когда-то учились в лицее. Он спросил, что я тут делаю.

— Собрался в Лас-Флорес, — ответил я, — но по нелепой случайности приехал за час пять до отправления поезда.

— Не мне тебя учить, — сказал он. — Я собрался в Коронель-Принглес, но по нелепой случайности приехал за пятьдесят минут до отправления поезда. Не желаешь зайти в кафе?

Мы пошли в кафе, заказали что-то, и я произнес:

— Нередко замечаешь, что в жизни одна полоса сменяет другую. Сегодня у нас полоса ненужных совпадений.

— Ненужных? — переспросил Греве.

— Ненужных, — поспешил объяснить я, не желая его обидеть, — в том смысле, что они ничего не доказывают.

— Не уверен, — ответил он.

— В чем?

— В том, что они ничего не доказывают. Никогда.

Сказанное после паузы, наречие звучало как объяснение — скорее как объяснение загадочное, которое требовало моего вопроса и нового объяснения Греве. Все это обескуражило меня своей сложностью, и, поскольку действительно важным было убедить приятеля, что, говоря о совпадении в нашем случае как о ненужном, я вовсе не хотел назвать ненужной или досадной нашу встречу, я рассказал ему о раздвоении Сомерсета Моэма. Может, я рассказал эту историю потому, что всегда надеюсь встретить собеседника, который подскажет для нее литературную форму. А может, у меня становится привычкой повторяться.

— Это был рейс, — начал я, — парохода компании «Кьюнард» из Нью-Йорка в Саутгемптон. В ресторане моей соседкой по столу оказалась единственная соотечественница, находившаяся на борту, — пожилая сеньора, властная и неугомонная, с которой мы весьма подружились. Помню вечер, когда раздали списки пассажиров. Каждый с головой окунулся в поиски своего имени. Встревоженный — точно отсутствие в списке превращало меня в «зайца», — я так и не смог отыскать три магических слова... «Спокойно, — сказал я себе. — Разберемся». И тут меня осенило. А что, если эти болваны не поместили меня на букву «Б», а запихнули в «К»? И правда, в списке фигурировал некий «Кесарес, м-р Адольфо Б.», в котором я после недолгих сомнений признал себя. Моя приятельница, избегнув подобных затруднений, все же потратила немало времени на поиски и наконец торжествующе указала пальцем свое имя, напечатанное без ошибок. Меня, однако, больше заинтересовало стоявшее перед ним. Я прочел вслух: — «Моэм, м-р Уильям Сомерсет».

Возвысив голос, чтобы поправить меня, моя соседка прочитала свое собственное имя.

— Нет, сеньора, мне уже известно, как вас зовут, — возразил я. — Просто я удивился, обнаружив в списке пассажиров знаменитого романиста Сомерсета Моэма.

По блеску в ее глазах я понял, что имя ей знакомо. Разве можно сравнить аргентинскую даму прошлого с нынешними девчонками?! Совсем иная культура, иная интеллигентность.

— Сомерсет Моэм, — повторила сеньора. — Ну конечно, я ведь читала одну книгу, дело происходит в Тихом океане. Не знаю уж почему, но меня всегда увлекали все эти тайны Востока.

Она спросила, узнаю ли я Моэма и нет ли его в ресторане.

— Да, — сказал я, — мне приходилось видеть его на фотографиях. Но здесь его нет.

Оказывается, мне очень повезло, что его не было рядом, ибо сеньора заявила:

— Как только он появится, я подойду и скажу, что собираюсь представить ему аргентинского писателя. А что вы думаете? Скажу этому мистеру, что вы — большой писатель.

— Прошу вас, — пролепетал я.

— Все дело в том, — объявила она, — что мы, аргентинцы, слишком скромны.

— Скромность здесь ни при чем. Будет казаться, что мы напрашиваемся.

— Вот видите? — произнесла она тоном, каким разговаривают с детьми. — Скромность, ложная скромность, гордость — вечно одно и то же. Это болезнь аргентинцев.

Опасаясь обещанного знакомства, на следующий день я по возможности избегал сеньоры. Предосторожность оказалась излишней, ибо Сомерсет Моэм нигде не появлялся, словно путешествовал, укрывшись в своей каюте. Накануне прибытия я сопровождал мою соотечественницу в судовой полицейский участок и в магазин. Старуха не знала усталости — мы бегали по лестницам вверх и вниз, отказавшись от лифта. На промежуточной палубе, в мрачном углу, который оживал при заходе в порт, поскольку становился входным вестибюлем, мы застали такую картину: в кожаном кресле у фотографии малолетних отпрысков британского королевского дома, укутанный словно Филеас Фогг перед путешествием вокруг света в восемьдесят дней, сидел одинокий задумчивый старик, в котором я тотчас узнал Сомерсета Моэма. Видимо, грозящее знакомство уже воспринималось мной с безразличием и даже казалось невероятным (ведь оно постоянно откладывалось); в общем, я прошептал или, может, закричал, потому что сеньора была туга на ухо:

— Это он.

Лучше бы я этого не делал. Ни минуты не колеблясь, под сенью развевающегося, точно знамя, дорожного плаща моя приятельница ринулась в атаку. Помнится, при виде ее я подумал: «Жив еще боевой дух наших воинов, сражавшихся при Майпу, Наварро и Ла-Верде». Совершенно не сознавая бездарности своего английского, дама сумбурно изложила:

— Мы хотели с вами познакомиться. Большая честь. Этот сеньор — аргентинский писатель. Мы оба восхищены вами.

Задумчивый старик очнулся и с невозмутимой учтивостью спросил:

— Позвольте узнать, почему вы восхищены мной?

Он разглядывал нас со столь присущим ему высокомерным выражением — надменного, но не коварного змея, — которое было известно по фотографиям.

Стремительная, не знающая сомнений сеньора разразилась патриотической речью о том, что аргентинец — хоть по нему и не скажешь — это не индеец с перьями и что до Буэнос-Айреса доходят иностранные романы. Свою тираду она завершила вопросом:

— Вот вы, мистер Сомерсет, согласны со мной, что Восток — это чарующая тайна?

Всему есть предел, и я испугался, что меня не за того примут. Тщеславие толкнуло меня вмешаться в разговор:

— «Cakes and Ale»[1] — незабываемый роман, — браво выпалил я. — Я также не устаю восхищаться великолепием вашей последней книги, «A Writer's Note-Book»[2].

Англичанин что-то пробурчал, и я был вынужден просить его (точно мне передалась глухота моей соотечественницы) повторить сказанное. Обращаясь к сеньоре, он заносчиво объявил:

— Вы... вы меня с кем-то путаете. Я не писал никаких романов. Я — полковник в отставке.

Вместо ответа моя приятельница дала свое толкование: нам дурят голову. Мы были возмущены. Я сухо произнес положенные извинения, и мы ретировались.

— Надо же — полковник! — воскликнула сеньора. — И ведь придумают такое! Но меня не проведешь: недаром моя родословная восходит к Войне за независимость.

В отместку за нелепый разговор я выдвинул свои соображения:

— Вы ошибаетесь. Нам вовсе не собирались дурить голову — как раз наоборот.

Утром следующего дня на шербурском рейде мы смотрели с палубы, как пассажиры перебираются на буксирное судно, которое должно доставить их к берегу. Указывая вниз, на ближайший от нашего корабля борт буксира, сеньора проговорила:

— Вот он.

Указывая на противоположный борт, я возразил:

— Нет. Он там.

— Он и там, и здесь, — сокрушенно признала сеньора.

И действительно, из воды словно возник непостижимый мираж и мы увидели на буксире Сомерсета Моэма, если можно так выразиться, в двух экземплярах.

— Они одинаковые, — воскликнул я в замешательстве.

— Одеты по-разному, — поправила сеньора.

Тем временем взгляд Греве был устремлен в пустоту, как у беспристрастного судьи, на решение которого не могут повлиять никакие обстоятельства и симпатии. Его молчание затянулось, и я сказал:

— Вот и все.

Он молчал еще какое-то время.

— Ты прав, — согласился он наконец. — Совершенно ненужное совпадение. Твоя история не проливает ни капли света на мой случай. Или же подтверждает, что бывают моменты, когда возможно все?!

Я не знал, что ответить.

— Пожалуй, — промямлил я.

— Моменты эти, — продолжал он, — неповторимы, ибо тотчас уходят в прошлое. Но они реальны и образуют особый мир, недосягаемый для естественных законов.

Я прервал его рассуждения вопросом:

— Ты сказал «твой случай»?

— То, что случилось со мной. Пока я тебя слушал, у меня возникла надежда, — объяснил Греве.

— Я разочаровал тебя? Ты ждал разгадки какой-то тайны?

— Не знаю, чего я ждал. Может, никакой разгадки нет и остается лишь предположить, что это был один из тех редких моментов, о которых мы говорили. То, что случилось со мной, очень странно. И все же созвучно тому, что в душе ощущает каждый из нас, — некой глубокой убежденности. Абсурдной убежденности. Ты помнишь Кармен Сильвейру?

— Конечно помню, бедняжка. Она была полна жизни. Она казалась мне...

Я хотел сказать, что она казалась мне похожей на Луизу Брукс, актрису кинематографа, в которую я был влюблен подростком. Мысленно я увидел изящный овал прекрасного лица — и той, и другой женщины, — белую кожу, темные глаза и волосы, accroches-coeur[3] у висков.

— Казалась?.. — переспросил он с каким-то трепетом.

— Не знаю; неудержимо юной и красивой.

— Я рад, что она тебе нравилась, — отозвался он и быстро добавил: — Скажу нечто кощунственное: она любила меня. Я тоже ее любил, но не сознавал этого. Какой я был глупец! В чем я никогда не сомневался, так это в том, что мне с ней не скучно. Ты знаешь, каковы женщины. Она постоянно находила, точнее — подыскивала возможность выбраться или съездить куда-нибудь, хотя при ее обстоятельствах не подобало, чтобы нас видели вместе.

— Вечные обстоятельства! У каждой женщины найдутся обстоятельства, требующие от нее осторожности. Скорее, даже риска.

Я резко засмеялся. Моя эпиграмма в прозе или что бы там ни было воодушевила меня, а Греве, очевидно, повергла в уныние.

— Откуда мне было знать, — сказал он. — Вероятно, я наивнее других. Я уверовал в обстоятельства Кармен и много раз отговаривал ее от всяких замыслов, но, бывало, повиновался ей. И не раскаиваюсь. Какой верой в жизнь обладала эта женщина! Где бы мы ни оказывались: в ресторане вечером, на лодочной прогулке по Паране, в гостинице на уик-энде — всюду мы предчувствовали, что нас ждут — как бы тебе сказать? — россыпи удовольствий, которые мы, разумеется, находили, всегда находили. Одной из наших вылазок была поездка в Мардель-Плата. Я тогда продал автомобиль. Мы отправились поездом, и в этом был свой риск: неизвестно, кто повстречается тебе в пути. Место напротив нас занимала молодая женщина, — позже выяснилось, что она зубной врач, — весьма разговорчивая. Кармен подбодрила меня вполголоса:

— Выдержи характер. Не уступай. Минутная слабость — и не избежать пятичасовой светской беседы. Какая тоска!

Очень скоро Кармен пришла к убеждению, что в этом поезде единственная опасность сидит напротив нас.

— Это не опасность, — ответил я. — Немного тоскливо, только и всего. Мы же не знаем, что таят в себе другие вагоны.

— Там никого нет, — заверила Кармен.

Она хотела сказать: никого из наших знакомых.

— В какой гостинице остановимся? — спросил я.

Я не успел забронировать номер. В тот же день за обедом мы решили ехать. Каждый отправился к себе домой укладывать чемодан, и в пять мы встретились на вокзале Конститусьон. В последнюю минуту Кармен вспомнила, что обещала выступить в субботу и в воскресенье на благотворительном вечере. Мы спешно бросились на поиски телефона. Кармен удалось поговорить и извиниться. Потом она рассказала: «Мне повезло. Я боялась, что придется иметь дело с председательшей, самой суровой и респектабельной старухой во всем Буэнос-Айресе, но к телефону подошла секретарша, очень милая женщина. Я сказала ей, что заболела и не встаю с постели. Угадай, что она ответила? Что старуха тоже заболела и не встает с постели. В общем, полный порядок!»

На мой вопрос о гостинице она ответила:

— Что скажешь насчет «Провинсиаля»?

— Ты с ума сошла, — запротестовал я. — Надо подыскать более укромное место.

Сейчас мне кажется, что это я был не в своем уме. Словно жалкий маньяк, я вечно сдерживал ее порывы во имя благоразумия. Думаю, что будь я теперь с нею... Хотя, возможно, все мы неисправимы.

— Какая тоска! — сказала она. — Ты, кажется, говорил о гостинице Леона с отоплением и хорошей кухней?

— Там все останавливаются.

— В такой холод кто же туда поедет?

Я промолчал, чувствуя себя в роли учителя, который отчитывает ученика; и еще я понимал, что любовь этой девушки — большая роскошь. Меня восхищает — уже тогда восхищала — ее выдержка.

Я бы отнес описанный разговор к первой половине пути; не спрашивай, что было дальше, но, скажем, на последнем отрезке наша попутчица набралась храбрости, чтобы рекомендовать нам отель «Кекен», где обычно останавливалась, и сообщить, что она специалист (просто специалист, будто одного слова было вполне достаточно). Чуть позже она, правда, уточнила: «Стоматолог», а затем последовали такие сцены, что и во сне не привидятся. Достаточно вспомнить, как дантистка добралась до наших ртов, точнее — забралась в них. Кармен выдержала экзамен с честью, а я если и не был обвинен в тяжких грехах, то сильно пристыжен. Мои умоляющие взгляды не возымели действия, и я в бешенстве воскликнул:

— Попрошу без подробностей.

Я понял, что получил по заслугам, ведь женщина вступила в наш разговор намного раньше, чем я тебе сказал, да и не без моей помощи. Мужчины склонны к порочному малодушию — угождают посторонним в ущерб любимому человеку.

Выйдя из поезда, мы окунулись в сумрачную холодную ночь. В длинной очереди под открытым небом люди ждали такси. Мы стояли вместе с дантисткой, которая твердо вознамерилась отвезти нас в свой отель. Я сдался, готовый тащить за собой Кармен. Вдруг меня дернули за руку, и раздался приказ:

— Идем.

Кармен тянула меня вперед, сквозь кромешную мглу мы выбежали на середину проспекта Луро, по которому мчались машины с зажженными фарами. Я и сейчас слышу приглушенный смех Кармен. Подняв руку, она подзывала таксомотор. Я горестно возразил:

— Но ведь надо соблюдать очередь!

Шофер собирался проехать мимо — он тоже был сторонником конвенции об очередях, которая позволяла ему не замечать ближнего, — но, увидев Кармен, остановился. Да и как он мог не остановиться? Ты сам сказал: она была такая красивая и такая юная.

— Куда едем? — спросил я.

— В гостиницу твоего Леона, — ответила она и, когда я назвал шоферу адрес, заявила: — «Кекен Палас», да ни за какие деньги! Я еще не сошла с ума! Отель в Мардель-Плата, и еще с таким названием. Сразу ясно, что с претензиями. И чего они, собственно, хотят? Вызвать у приезжего желание убраться восвояси?

По правде говоря, я, как последний идиот, совершенно пал духом. Я не преувеличиваю: то обстоятельство, что администратор гостиницы мой знакомый, в моем положении раздражало меня... Знаешь, что подразумевалось под моим положением? Кажется невероятным. Кармен! Я считал себя обязанным что-то объяснять, оправдываться. А ведь надо было гордиться.

Не успели мы войти, как нас известили, что ужин не подают, поскольку меняют кухонные плиты, и что отопление сломалось. Искать другую гостиницу в такой час и холод не хотелось, и мы остались. В комнате поставили электрическую печку. Очень скоро мы поняли, что придется выбирать: либо немного отодвинуться от печки и замерзнуть, либо сесть как можно ближе и изжариться. Мы попросили дополнительный комплект одеял и забрались в постель не раздеваясь. Чтобы утеплить голову, Кармен повязала чалму из полотенца. Поверь, ее красота ослепила меня.

На следующий день тускло светило солнце, и мы спустились к пляжу. Устроились за каким-то домиком на брезенте и, достаточно согревшись, приятно провели утро. Мы смотрели на море, разговаривали о путешествиях и, помню, видели пожилую пару, которая шла вдоль берега, согнувшись от ветра и оставляя борозду на песке. Кармен сказала, что в межсезонье любой курорт поэтичен.

Под вечер мы пили чай в кондитерской на углу Сантьяго-дель-Эстеро и Сан-Мартин, которую со временем снесли. Всякий раз, как кто-нибудь толкал огромные стеклянные двери, чтобы войти или выйти, казалось, что в зал вплывает огромный айсберг. Измученные холодом, мы не сводили глаз с этих дверей, словно надеялись остановить людей магией взгляда.

— О господи! — прошептала Кармен.

В зал вошла матрона необъятных размеров, величественная, как могучий морской лев.

— Ну и чудовище, — заключил я.

— Это она, — уточнила Кармен.

— Кто?

— Председательша. Собственной персоной.

— Может, она не заметит тебя.

Не успел я договорить, как сеньора впилась глазами в наш стол и остановилась. Минута ожидания показалась мне нескончаемой. Я увидел поднятый указательный палец. Вероятно, мое воображение склонно к мелодраме. Вероятно, я ждал, что карающий перст укажет на Кармен. Я оцепенел. Сеньора дважды поднесла палец к губам. Позднее Кармен говорила о том, что ей подмигнули, — здесь я ничего не могу утверждать или отрицать. Скажу только, что из-за величавой громады вынырнул старичок с покрасневшим носом и мокрыми усами, явно ко всему безучастный. Вполголоса Кармен спросила:

— Она дала мне знак молчать или я не в своем уме? — И с радостью добавила: — Так же, как я, она сказалась больной. Так же, как мы, приехала в Мардель-Плата.

— Разница в том, — заметил я, — что ее старичок простужен.

С этой минуты все переменилось. — Неожиданная и безусловно карикатурная сцена со встревоженной старухой, видимо, помогла мне избавиться от неуемной рассудительности и от омерзительного чувства постоянной неловкости. С этой минуты я целиком положился на нашу счастливую судьбу. Готов поклясться: к ночи холод ослаб. Во всяком случае, я лег в постель раздетый; когда не хватало тепла, я находил его у Кармен.

С тех пор пародировать жест старухи стало нашей шуткой. Когда с нами говорили или просили чего-то не рассказывать, мы дурачились, имитируя тот торжественно-нелепый знак. Известно, подобные проделки при частом повторении выглядят глупо. Нам шутка напоминала о лучших днях.

Человеческая память избирательна. Но если вести рассказ по порядку, оживают давно забытые воспоминания. Я помнил о том, что в час дня мы сели в поезд, но не о том, что Кармен просила меня отложить возвращение. Сейчас я представляю, как она лежит на кровати лицом вниз, головой зарылась в подушку. Я приподнял ей голову, чтобы поцеловать. Кармен не смеялась.

— Останемся, — серьезно проговорила она.

Она смотрела на меня с трепетом, словно боялась чего-то. Думаю, этот внезапный трепет вызвал во мне непреклонность. Я сказал:

— Всем известно, что женщина состоит из периодов и циклов, — разве ее не сравнивают с луной? — но мужчина, который об этом помнит и объясняет приступ плача нервами или железами, считается бесчувственным. Тот же, кто забывает об этом, пусть не восклицает, когда от него уходят: «И все же ты плакала обо мне!» В ответ он услышит, что это ему приснилось.

— Противный, — шепнула Кармен с улыбкой.

— Уезжать все равно придется, так зачем разыгрывать трагедию?

— Тогда, — сказала она, — останемся навсегда.

Вместо ответа, я собрал чемодан. Когда решение принято, я не допускаю изменений (и порой горжусь этим, как достоинством).

Несколько дней спустя, в Буэнос-Айресе, я вдруг обнаружил, что тоскую по нашему житью в Мардель-Плата и что Кармен, оставаясь пылкой и нежной, уже не привязана ко мне всей душой. Она приходила в гости, мы гуляли и веселились, вспоминали жест старухи, все забавляло нас, однако — чего раньше никогда не бывало — мне постоянно хотелось спросить ее, не стала ли она любить меня меньше.

Весной друзья предложили мне съездить в Ушуаю. Огненная Земля всегда привлекала меня, и я не хотел упускать случая побывать там. Единственной помехой была Кармен. Ехать с компанией было для нее неудобно, а одного — отпустила бы она меня? Я избавил себя от сложностей: уехал не простившись.

С юга я вернулся под вечер и застал на пороге дома двух мужчин. Любопытно, но эти люди всегда будут для меня безликими, без роста и каких-либо примет — они стерлись в памяти, остались лишь немногие слова и ужасное потрясение. Мне назойливо твердили о служащей, которая непонятным образом уклонилась от какого-то там опознания, я же мечтал о горячей ванне и минуте покоя.

— Какое мне дело? — возмутился я.

Они настаивали на своих объяснениях, и, превозмогая усталость, я разобрал, что речь идет о несчастном случае, услышал слово «погибшая», а затем еще два (произнесенные бесстрастным голосом, который, не прерываясь, монотонно продолжил фразу): Кармен Сильвейра. Служащая, когда ее попросили следовать за ними в морг, заперлась в комнате. О какой служащей они толковали? О служанке, которая по утрам приходила убирать квартиру покойной. Они предложили мне опознать труп. Да простит меня бог — в моей скорби я ощутил некую гордость.

— Я видел тебя в ночь бдения, — сказал я.

Луис Греве ответил:

— Я почти ничего не помню.

— Наверное, это был тяжелый удар, — посочувствовал я. — Кармен всегда такая красивая. И вдруг видеть ее мертвой...

— Обескураживало? Я собирался это сказать, но теперь понимаю: можно точнее выразить то, что я чувствовал тогда и чувствую до сих пор. Увидев ее мертвой, я был обескуражен, но куда меньше, чем при мысли, что уже никогда ее не увижу. Самое невероятное в смерти то, что люди исчезают.

— Смерть иного человека кажется невероятной, — согласился я. — Тут легко поддаться суевериям и чувству вины. То, что случилось с тобой, ужасно, но тебе не в чем себя упрекнуть.

— Я не уверен, — ответил он. — Что тебе еще сказать? Жизнь моя мало изменилась. Не думай, будто я не тосковал о Кармен; днем она вспоминалась мне, ночью — снилась; но прошлое остается позади. Я полюбил деревню. Стал чаще ездить в Принглес, дольше бывать там. Однажды по пути туда в вагоне-ресторане я познакомился с господином, который рассказал мне о прелестях заграницы и уговорил меня отправиться в кругосветное путешествие. Поскольку господин был владельцем туристического агентства, я без труда достал билет. После смерти Кармен ничто не привязывает меня к одному месту. Как-то вечером, пролетая над морем, я понял свою ошибку. Мир удивителен, но я смотрел на него без всякой охоты. Не предполагай во мне безутешную печаль — это было лишь безразличие. Чтобы жаждать странствий, туристу надо иметь хотя бы иллюзии. Я не стал задерживаться на последних этапах. Чтобы не оставаться по два-три дня в одном городе, продолжал путь первым же самолетом. По нескольку раз в день приходилось переводить стрелки часов вперед или назад: эта разница в часах и усталость породили во мне чувство нереальности всего окружающего, нереальности времени и меня самого. Я прилетел из Бомбея в Орли. Просидев какое-то время на аэродроме, я отправился обратно в Буэнос-Айрес. Мы сделали остановку в Дакаре, кажется, на рассвете. Очнувшись от дремоты, я чувствовал недомогание и разбитость. Знаю, что там, а может позднее, мы перевели часы назад. Нас пригласили выйти из самолета. Минуя деревянные загородки, похожие на длинные загоны для скота, мы прошли в бар, где прислуживали негры. Войдя туда, услышали голос, объявлявший рейс на Кейптаун, и поравнялись с людьми, которые выходили к самолету через соседний с нашим загон.

Рассеянно я заметил во встречном потоке водоворот — казалось, кто-то пытается спрятаться в толпе. От нечего делать я посмотрел туда. Поняв, что ее обнаружили, она решила кивнуть мне. Я мог спутать кого угодно, но только не ее. Я глядел на нее в недоумении. Дважды подняв указательный палец в подражание нашей старой знакомой из далекого уик-энда в Мардель-Плата, она знаком попросила меня хранить тайну. Я растерялся. Кармен проследовала со своей группой к самолету на Кейптаун, а я остался.