"Холодная война" - читать интересную книгу автора (Каттнер Генри)

ГЛАВА 1 Последний из рода Пу

Каждый раз теперь, лишь вспомню о Пу-младшем, так меня озноб прошибает. Ну и уродится же такое, доложу я вам. Сложением напоминал гориллу. Жирный, рожа плоская, взгляд тупой, а глаза так близко один от другого сидят, что одним пальцем сразу в оба можно попасть. Однако же папаша евонный души в нем не чаял. Да и что удивляться, ведь сынок похож был на него, как две капли воды.

— Наше будущее, — любил говорить папаша, выпячивая грудь и тыча пальцем в эту молодую гориллу. — Молодость, молодость.

А у меня кровь стыла в жилах, когда я видел их обоих. Были же счастливые денечки, когда я еще их не знал. Короче, хотите верьте, хотите нет, а только эта парочка ублюдков решила промеж собой завоевать весь мир.

Мы, Хогбены, народ мирный. Живем-поживаем тихо в нашей маленькой долине. Только не трогай нас, и мы тебя не тронем. Соседи наши и деревенские, те так и поступают. Привыкли к нам. Они знают, что мы, Хогбены, из кожи вон лезем, лишь бы выглядеть как все. И со своей стороны тоже не шибко вредничают. Понимают.

Когда Па надерется, как это было на той неделе, и летает над их деревенской Главной Улицей в своих красных подштанниках, люди делают вид, что ничего не замечают. Это чтобы не ставить лишний раз Ма в неловкое положение. Ведь известно же, что Па, когда трезв, ходит по земле, как наихристианнейший из христиан.

В тот, последний раз Па накушался из-за Малыша Сэма. Сэм — это наш младшенький. Мы его держим в подвале, в цистерне с тех пор, как у него опять пошли резаться зубки. До этого они у него последний раз резались аккурат во время Гражданской войны. Ну все думали тогда, прорезались. Ан нет. С Малышом Сэмом никогда нельзя быть ни в чем уверенным. Тот еще парень растет.

Прохвессор, ну который у нас в бутылке сидит, так тот болтает, что-де Малыш Сэм, оря, испускает чего-то там басисто-беззвучное. Ну да, это его манера изъясняться. Неважно. Но по нервам Малыш Сэм бьет здорово, точно. Па, так тот вообще не может выносить сэмовых воплей. В последний раз он даже Деда разбудил. Дед на чердаке спит, и с самого Рождества хош раз бы пошевелился. Стоило ему глаз открыть, он ка-ак напустится на Па:

— Увы мне, увы! — завывал он. — Зрю я и вижу презренного пса, предо мною стоящего. Отвечай мне, ничтожный, ужели опять в небесах ты болтался, толпе на потеху средь белого дня? О позор, о позор! Р-раздавлю тебя, червь!!!

Вслед за этим последовал могучий пинок, отправивший Па вниз, в долину.

— Эй, из-за тебя я сверзился с высоты в добрый десяток футов! — донесся снизу вопль Па. — Нельзя же так! Этак недолго и свернуть в себе чего-нибудь!

— Хуже чем есть ты вряд ли станешь, — ответствовал Дед, нечего тебе терять. Ибо все Дары ты уже во хмелю расточил. Подумать только! Летать средь бела дня на глазах у соседей! Да раньше и не за то на костер отправляли. Или желаешь ты, чтоб любопытный род людской проведал наши тайны? Заткнись и дай мне успокоить Малыша.

Дед как никто умеет успокаивать нашего крошку. Вот и теперь он спел ему какую-то песенку на санскрите и вскоре они уже похрапывали оба и на пару.

Так вот в тот день я трудился над устройством, которое сквашивало. бы сливки для сливочного печенья. Материалов под рукой, в общем-то, было не много. Так, старые сани да несколько кусков проволоки, — да тут ничего особенного и не надобно было. Как раз я нацеливал верхний конец проволоки точно на норд-норд-ост, когда явилось мне видение пары клетчатых штанин, прущих по лесу.

Это был дядюшка Лем. Я слышал, как он думает. «Меня нет! — громко сказал он словами в своей Голове. — Давай, трудись дальше, Сонк. Меня нет на целую милю вокруг тебя. Ты же знаешь, твой дядюшка Лем славный парень и не станет тебе лгать. Уж не думаешь ли ты, Сонки, мальчик, что я собираюсь тебя облапошить?»

«Как пить дать, — подумал я в ответ, — если только сможешь. Так что там у тебя, дядюшка Лем?»

Тут он замедлил свой шаг и начал меня обхаживать и так и эдак.

«Да видишь ли, я просто подумал, что твоя Ма обрадуется, набредя на место, где прорва черники, — думал он мне, с невиннейшим видом пиная ногой камушек. — Если кто-нибудь спросит, отвечай, что в глаза меня не видел. Ведь это правда. Ты же меня не видишь?»

«Дядя Лем, — громко подумал я, — я дал Ма честное-пречестное слово, что глаз с тебя не спущу, если ты здесь появишься, после того последнего случая, когда ты стянул…»

«Ну, ну, мальчик, — дядюшка Лем быстро перебил мою мысль, — кто старое помянет, тому глаз вон».

«Ты ведь не откажешь своему старому другу Сонку, дядюшка Лем, — подумал я, ловя его на слове, одновременно кладя последний виток проволоки на бегунок. — Так что, будь добр, подожди пока сквашу я эти сливки, а потом мы с тобой пойдем куда захочешь».

Меж кустов мелькнули клетчатые штаны и вот он, наконец, вышел на открытое место и одарил меня смиренно-виноватой улыбкой. Славный маленький толстячок, дядюшка Лем. Человек он хороший, только вот слишком уж внушаемый. Любой, кому не лень, может внушить ему все, что только ни пожелает. Вот и приходится присматривать за ним.

— Как дела? — спросил он меня, глядя на мое изобретение. — Гоняешь маленьких зверюшек до седьмого пота?

— Что ты, дядюшка Лем, — сказал я. — Ты же прекрасно знаешь, что это не так. Чего-чего, а жестокости по отношению к бессловесным тварям я не выношу. Они и так работают изо всех сил, заставляя сливки прокисать. А уж такие крохотулечки, что иногда прям слеза наворачивается, как посмотришь на них. Их даже не разглядишь, как следует. Такие крошки, что глаза собираются в кучку, как глядишь, да так потом и остаются. Па говорит, что они, эта, одноклеточные растения. Какие они растения! Слишком уж они маленькие.

— Маленькие да удаленькие, — сказал дядюшка Лем. — А как эта штука у тебя работает?

— Вот это приспособление, — я был очень горд собой, — сунет сливки в следующую неделю. При такой погоде они здесь будут скисать дня два, не меньше. Зато на будущей неделе пусть они себе стоят сколько угодно, пока не скиснет. Затем я доставляю их обратно — рраз — и все готово. — Я установил крынку на салазки.

— В жизни не видел такой бездарной настройки, — сказал, подходя, дядюшка Лем. — Надо вот так, — он согнул два проволочных конца крестом. — Сливки как пить дать скиснут во время грозы в следующий четверг. Давай, Сонк!

Я отправил крынку в следующий четверг. Когда она вернулась, простокваша, понятное дело, вышла такая, что по ней могла бегать мышь. По краю крынки полз шершень из следующей недели. Дай, думаю, сгоню. Это была моя ошибка. Я осознал ее, едва коснулся крынки. Ну и задница же этот дядюшка Лем!

Он кинулся назад в кусты, визжа от радости, в восторге от своей выдумки.

— Я снова нагрел тебя, мелочь вонючая, — крикнул он мне. — Пойду посмотрю, как твой палец торчит посреди той недели!

И как я сразу не догадался. Это же была временная распорка. Когда он согнул проволоки, он и думать не думал о какой-то там грозе в будущий четверг, он попросту устроил временное короткое замыкание. Мне понадобилось минут десять, чтобы вытащить палец из будущей недели и все из-за этой Инерции, так ее зовут. Когда вы балуетесь со временем, непременно нужно держать ухо востро, иначе эта Инерция тут как тут. На редкость приставучая. Я, по правде говоря, не очень-то понимаю, что это такое. Я же еще, извините, не взрослый. Дядюшка Лем говорит, что уже успел забыть больше, чем я вообще знаю.

Кстати о нем. Дядюшка Лем уже почти скрылся из виду, когда я наконец освободился. Вне себя от ярости я бросился за ним. Поверите, я готов был убить его на месте. Я побежал за ним, как есть, не успев даже переодеться по-людски в одежду. Дядюшка-то передо мной бежал весь из себя расфуфыренный. Не иначе собрался куда-нибудь искать себе приключений на голову.

Однако же знает кошка, чье мясо съела. Дядюшка Лем, похоже, начал раскаиваться в содеянном. Я догонял, и навстречу мне неслись обрывки его мыслей, шлейф которых тянулся за ним. Мысли были вроде таких:

«Ох… и зачем я в это ввязался… Небеса, помогите мне, если Дед пронюхает о чем-нибудь… чтоб этим Пу пусто было… так дать себя околпачить!.. Ох… бедный, наивный Сонк, такая чистая душа… Никому… Никогда… Никакого вреда… А я… я…

Этот Сонк, он слишком мал для своих штанов… Ха-ха-ха… Ох, ну да ничего, бедный мой мальчик, все утрясется… Лемюэль, Лемюэль, ты заслуживаешь лучшей доли… Дед ничего не узнает».

А я все бежал за ним. Сперва его клетчатые брюки мелькали меж деревьев передо мной, затем я потерял его из виду. Вновь увидел я дядюшку Лема, когда он уже спустился с холма и пер через лужайки, где обычно пикники устраивают. Ну те, которые сразу за городом. Со всего разгона дядюшка Лем влетел в помещение железнодорожной кассы, держа в руке серебряный испанский дублон, который стырил из дедова сундука.

Меня совершенно не удивило, что он просит билет до столицы штата. Пусть, думаю, считает, что я отстал. А дядюшка тем временем яростно препирался с кассиром, потом залез в карман штанов и вынул серебряный доллар. Тот, в кассе, вроде как поуспокоился.

Паровоз уже дымил где-то за станцией, когда дядюшка Лем вылетел из-за угла. Времени не оставалось. Я кинулся за ним. И признаюсь вам, что последнюю дюжину-другую ярдов я пролетел, ну да никто вроде этого не заметил.

Когда-то, когда я был еще сосунком, в Лондоне, где мы тогда жили, случилась Великая Чума и нам, Хогбенам, пришлось живенько выметаться подобру-поздорову. Я помню гвалт, который стоял при этом в том самом Лондоне. Так вот, доложу я вам, он ни в какое сравнение не шел с тем, что творилось на улицах столицы штата, когда наш поезд, наконец, прибыл туда. Времена меняются, я полагаю.

Свистки свистят, гудки гудят, радио орет, аки оглашенный. Вот уже действительно, каждое новое изобретение рода человеческого за последние два века оказывалось громче предыдущего. У меня тут же голова разболелась, прежде чем я догадался, ну как там Па это называет, — во, повысить порог слухового… чего-то там. Попросту отключить уши.

Дядюшка Лем и не догадывался, что я был рядом. Я принимал, конечно, меры предосторожности, чтобы оставаться незамеченным, но он сам был так озабочен, что ничего не замечал вокруг. Я проследовал за ним сквозь толпу на вокзале, а потом вдоль широкой улицы, полной автомобилей. Это было таким для меня облегчением — убраться подальше хотя бы от этих поездов.

Мне всегда было неприятно представлять, что же происходит внутри чайника, когда он закипает. Те самые крошечные зверушки, которых и видно-то еле-еле, носятся там, должно быть, как угорелые, сталкиваясь лбами. А вокруг все горячее и горячее. Жуть!

А уж о том, что творится внутри автомобилей, которые проносятся мимо, и вовсе думать не хочется.

Дядюшка Лем, похоже, хорошо знал дорогу. Он несся по улице с такой скоростью, что мне приходилось напрягать всю свою волю, чтобы топать ногами, а не полететь ненароком. Я все думал: а может стоит связаться с кем-нибудь из наших, на всякий случай, если случится какая пакость, но связаться-то было вроде как не с кем. Ма сейчас была в церкви, и я очень хорошо помню взбучку, которую она мне учинила после того, как воздух перед лицом преподобного Джонса заговорил вдруг моим голосом. Этот преподобный еще к нам не привык.

Па сейчас лежит в дымину пьяный. От него никакого толку не добьешься. Если попробовать обратиться к Деду, можно ненароком разбудить Малыша Сэмми, а этого я боялся пуще смерти.

Дядюшка несся вперед как угорелый. Только ноги мелькали в клетчатых штанах. Он тоже был обеспокоен, доложу я вам, до крайности. Почище меня. Вот он заметил на углу толпу, которая сгрудилась вокруг большого грузовика, и почесал прямиком туда.

На грузовике какой-то человек потрясал бутылками в обеих руках и держал речь к толпе.

Кажется, он толковал что-то насчет головной боли. Я слышал его еще от угла. Над кузовом было протянуто полотнище, а на нем написано:

«ПУ ЛЕЧАТ ГОЛОВНУЮ БОЛЬ».

«Ох, — причитал дядюшка Лем про себя. — Ох, что же, что же мне делать? Ведь я никогда ни сном ни духом и помыслить не мог, что кто-нибудь женится на Лили Лу Муц. О горе мне несчастному!»

Признаться, все мы были порядком удивлены, когда Лили Лу Муц сыскала себе муженька, — было это лет этак десять назад, как мне помнится. Но убей, не пойму, какое отношение к этому имеет дядюшка Лем. Лили Лу была страхолюдиной, какой еще поискать. Нет, «страхолюдина» — это слишком мягкое слово для бедной девочки.

Дед сказал как-то, что она родом из семейства Горгонов, что ли, которых он некогда знавал. Хорошо еще, характером вышла покладистая. Деревенские проходу ей не давали, чтоб не поизмываться как-нибудь, — не все, конечно, — а она ничего, терпела, да и только.

Жила она сама по себе, в маленькой хижине в горах. Была ей под сорок, когда в один прекрасный день заявился с того берега реки какой-то хмырь и предложил ей выйти за него замуж. Вся наша долина аж на задницу села со смеху. Сам я этого дурня не видал, но говорят, что и он не с конкурса красоты явился.

«И вот в чем загвоздка-то, — думал я, глядя как тот тип на грузовике делает свой бизнес, — звали-то женишка не иначе, как Пу».