"СНОВА В КИТАЕ" - читать интересную книгу автора (Корольков Юрий Михайлович)

СНОВА В КИТАЕ

Мост Лугоуцяо – одно из самых поэтических мест Китая. Когда-то, если верить легендам, здесь проходила единственная дорога в столицу Небесной империи. Далекие путники, как бы они ни устали, как бы ни была длинна их дорога, в последний день путешествия поднимались задолго до рассвета, чтобы полюбоваться жемчужно-лунным сиянием на мосту Лугоуцяо.

Доктор Зорге вместе с полковником из японской разведки тоже приехал в Ванпин посмотреть «Предрассветное лунное сияние на мосту Лугоуцяо» – эти слова, произнесенные Цинским императором, были высечены здесь на белом камне.

Теперь, через сотни лет, мост Лугоуцяо стал знаменит и другим – здесь началась большая война. Военные действия откатились далеко на юг, на днях японские войска заняли Нанкин, и мост остался в глубоком тылу, но началась война именно здесь...

Полковник Хироси, восторженный почитатель красот природы и воинственно настроенный человек, хвастался по дороге, что японские войска наступают в Китае в три раза быстрее, чем наступали в войне с Россией в начале нашего века. Он уверен, что кампания скоро закончится и начнется эра «сопроцветаиия Азии» под японской эгидой.

Хироси ненадолго прилетел из Нанкина в Пекин, ставший тыловым городом, познакомился с Зорге в офицерской компании, проникся к нему уважением. А все это началось с того, что японские офицеры, знавшие немецкого журналиста еще по Токио, пригласили его в ресторан, чтобы отметить приезд доктора Зорге в Пекин. Ресторан находился внизу, в подвальном этаже отеля, на ужин здесь подавали только китайские национальные блюда. Было их здесь великое множество: утиные яйца, рыхлые и черные, пролежавшие в земле и известке сколько-то недель; особая «декабрьская» утка, вяленная на солнце; жирный молодой поросенок «тигровая шкура», густо посыпанный тростниковым сахаром; маленькие ядовито-острые стручки зеленого перца, обжигавшие рот; неизменные вареные бамбуковые ростки; «суп из хризантем», который при ближайшем рассмотрении оказался лапшой из змеиного мяса, и еще другие блюда, от которых Рихард давно отвык, но ел их с видом удовольствия и не отставал от компании, ловко управляясь с палочками для еды. Пили маотай, отдающий сивухой, и женьшеневскую водку.

Хозяин стола, офицер из генерального штаба, настойчиво подливал спиртное. Рихард пил наравне со всеми, но под конец вечера оказался трезвее других. Посреди стола в медной куполообразной чаше доваривался суп, в который только что опустили свежую капусту. Зорге шутливо принял на себя роль повара. Приподнимая крышку, он незаметно подливал на спиртовку недопитый маотай, который горел голубым пламенем. Предвидя неизбежное возлияние, Рихард, кроме того, выпил перед обедом какую-то отрезвляющую дрянь, вредно действующую на сердце, но сохранявшую голову свежей. Пили за союз и взаимное понимание двух стран – Японии и Германии, за успехи японского оружия. Кричали «Кампай!» – до дна! – и оставшиеся капли плескали в огонь.

Японское оружие в Китае не только одерживало победы, но терпело и неудачи. Китайские войска стали оказывать вдруг упорное сопротивление. Хозяин стола высказал мнение, что сопротивляются главным образом войска Народно-революционной армии, преобразованной из китайской Красной армии, против которой еще недавно боролись гоминдановские части. Полковник Хироси, сидевший рядом с Зорге, добавил, что это наиболее сильный противник, противостоящий японским войскам.

Зорге уже знал, что с месяц назад китайцы разгромили бригаду, входящую в дивизию генерала Итагаки. Японцы потеряли свыше трех тысяч человек. Говорили, что в сражении впервые участвовали советские летчики-добровольцы.

Генералу Доихара удалось добиться того, что в Северном Китае возникло временное правительство Китайской республики, состоящее из прояпонски настроенных китайцев. Кабинет Коноэ будет иметь дело только с новым, временным правительством. Офицер генштаба по этому поводу сказал: «Теперь мы, военные, берем в свои руки дипломатические переговоры...»

За столом настроение у всех было оптимистичное. Разговор то вспыхивал, то затухал, становясь все более бессвязным. Полковник Хироси начал дремать, и Рихард повел его наверх спать. Потом снова спустился в ресторан, но офицерская гулянка уже подходила к концу.

На другое утро Хироси, помятый и бледный после ночной попойки, позвонил Рихарду в номер и пригласил его вместе позавтракать. Он рассыпался в комплиментах, за что-то благодарил Рихарда и предложил ему место в своем самолете до Нанкина – удобно и быстро. Они прибудут в тот же день.

Зорге согласился, сказал только, что хотел бы ненадолго заглянуть на мост Лугоуцяо – он много слышал об этом световом чуде. Хироси вызвался сопровождать Рихарда, он хорошо знает эти места. Лунное сияние действительно чудо!

Пекинское утро было туманным. Солнце поднялось над пагодой, как красный, раскаленный шар. Сквозь густую розоватую пелену тумана на него можно было смотреть, как на восходящую луну. День Рихард провел с американским корреспондентом Сноу, которого знал еще по работе в Китае. Поехали смотреть храм Неба – сине-фиолетовое строение, утопающее в розовом тумане. Любовались алтарем для поклонения дождю и небу, стояли у чудесного купола, где негромко сказанные слова возвращаются к тебе громоподобными. Здесь китайские императоры говорили с небом.

После полудня, освободившись от своих дел, Рихард снова встретился с Хироси. Смотрели летний дворец императоров, и Зорге погрузился в сказочный мир. Жилище мандаринов, мраморный корабль, стоящий на берегу, чудесные беседки, ажурные мосты, балюстрады... И снова проснулась в Зорге душа искусствоведа-ориентолога.

Хироси расхаживал, как хозяин, хотя тоже был здесь впервые. Он что-то искал и наконец обнаружил – портрет последней императрицы Цы-си. С портрета смотрела пожилая женщина в синих одеждах с сердитыми, колючими глазами. Портрет не представлял художественной ценности, но Хироси занимало другое.

– Я думаю, – сказал он, – мы подарим этот портрет Генри Пу-и в знак нашей победы и освобождения столицы, где царствовала династия его предков.

Рихард прочитал надпись на портрете: Хуа Ха-шибо. Он вспомнил – это псевдоним американской придворной художницы Хуперт Войс... Еще вот когда американцы обхаживали императорские персоны, дабы приобрести влияние в Китае!

К мосту Лугоуцяо поехали ночью, перед рассветом, чтобы прямо оттуда отправиться в аэропорт.

Оставив машину у городских ворот Ванпина, они пошли к мосту пешком по совершенно пустой улице мимо фанз, залитых лунным светом. Миновали каменных, коленопреклоненных слонов, колонну с императорской надписью и застыли в изумлении перед открывшейся панорамой. В низких гравиевых берегах серебрилась черная река. На востоке загорался багровый рассвет, а в небе сияла громадная жемчужина луны. Казалось, что белый мост с рядами серо-зеленых львов поднялся в воздух и плывет в этих потоках. Сияние луны и брезжущий розовый свет близкого восхода сливались и смешивались, будто воды двух могучих прозрачных рек.

Львиные спины лоснились при луне, и каждая львиная морда имела свое выражение – свирепое, сытое, ленивое, сонное... Сто сорок львов, и ни один не похож на другого.

Тихо, неслышно, будто опасаясь нарушить красоту ночи, прошли немного вперед. На середине моста стояла группа китайцев, тоже созерцающих сияние луны. Они стояли недвижимо, как на молитве в храме, но, заметив японского офицера, торопливо скрывались на берегу в глубоких тенях приземистых фанз.

Рихард был полон впечатлениями, – это была ночь поэзии.

Обаяние лунного чуда было нарушено, когда Хироси сказал:

– Удивляюсь, почему они так боятся японцев, – он кивнул в сторону ушедших китайцев.

– Вероятно, потому, что считают вас оккупантами.

– Но мы несем им свет, такой же, как эта луна, несем культуру. Мы хотим, чтобы Азия была только для азиатов.

В самолете Хироси продолжал рассуждать о высокой японской миссии на континенте.

– Мы с вами две страны, которые изменят мир – в Азии и в Европе, – самонадеянно говорил он. – Нас объединяет антикоминтерновский пакт. Я был в восторге, когда его подписали. И я вам скажу, что здесь, в Китае, мы тоже выполняем свои обязательства. Ведь нам приходится сражаться главным образом с коммунистическими войсками. Чан Кай-ши бережет свои части и бросает против нас фанатиков-коммунистов. В итоге это нам на пользу. Освобождая Китай, мы осуществляем санитарные функции, очищаем мир от коммунизма. В Нанкине вы это сами увидите... С Чан Кай-ши мы можем еще договориться, с коммунистами – никогда.

Среди словесной шелухи, рассыпаемой Хироси, Зорге нашел для себя несколько полноценных зерен.

После японского нападения на Китай Чан Кай-ши заключил соглашение с командованием китайской Красной армии о совместной борьбе с японцами. Казалось, наконец-то междоусобная война прекратилась и силы гоминдановского и коммунистического Китая объединились для отражения японской агрессии. Но из рассуждений Хироси легко было сделать вывод, что Чан Кай-ши продолжает свою политику. Он хочет истребить коммунистические войска руками японцев. Значит, возникший союз очень шаток.

Рихард слушал рассуждения Хироси, время от времени поглядывая в окно. Они уже пролетели большую часть расстояния. Внизу широкая от горизонта до горизонта равнина. Впереди синеют горы. Квадратики, полоски рисовых полей, затянутых льдом. Лед, как нефрит, молочно-зеленого цвета. Дальше река, вероятно уже Янцзы... А теперь внизу словно потоп: поля залиты водой, в них отражаются начинающие зеленеть деревья. Это уже другой цвет, тоже зеленый, но больше похожий на малахит. Янцзы уходит в сторону, исчезает в дымке за горизонтом. Самолет летит навстречу весне.

Чем ближе самолет подлетал к Нанкину, тем озабоченнее становилось лицо пилота, тем чаще он приказывал стрелку-радисту внимательно следить за воздухом. Нервозность пилота передалась и полковнику Хироси.

– На фронте, – сказал он, – отмечено появление советских летчиков. Говорят, они добровольцы и прилетели на своих машинах, со своими боеприпасами. Но откуда это берется у добровольцев? Для меня совершенно ясно: Советский Союз помогает Китаю...

«Значит, наши помогают Китаю, и японским милитаристам не так-то просто добиться победы!» Рихард почувствовал себя в одном строю с неизвестными ему советскими волонтерами, которые где-то здесь, совсем близко, и, так же как он, выполняют свой интернациональный долг.

В Нанкине, куда Хироси и Зорге прилетели к полудню, продолжалась кровавая вакханалия, начавшаяся с захватом города. На улицах валялись трупы расстрелянных, в разных концах города дымились пожарища, горело здание советского посольства. Всюду бесчинствовали японские офицеры и солдаты. Они жгли, насиловали, грабили, охотились за китайцами, искали переодетых военных. Принадлежность к солдатской профессии определяли по стриженым волосам, по мозолям на руках, набитым винтовкой. Но мозоли на руках были и у рабочих...

Схваченных людей заталкивали в военные грузовики, везли к Янцзы, расстреливали на берегу, сбрасывали трупы в реку, и они медленно плыли вниз по течению.

Слухи, один страшнее другого, переполняли город.

Рихард Зорге поселился в немецком посольстве, жить в отеле было опасно. Рядом с его комнатой жил старик доктор Альтштадт, председатель общества «Красная свастика». Альтштадт все время нервно поправлял пенсне и без конца говорил взволнованным шепотом.

Он живет в Китае вот уже двадцать лет, имеет практику, раньше руководил немецким Красным Крестом, теперь «Красной свастикой». Из города бежали почти все жители – больше полумиллиона, осталось процентов двадцать. Но для японского разгула, для убийств и грабежей хватает и этих двадцати процентов... Истреблены десятки тысяч жителей.

Он сказал еще:

– Наше общество «Красная свастика» наняло двести рабочих, чтобы похоронить убитых. За две недели они зарыли сорок три тысячи трупов. А сколько тысяч японцы сбросили в реку, и течение унесло их в море... Я не ошибусь, если назову цифру в двести – двести пятьдесят тысяч убитых в городе и его округе.

Доктор только накануне был свидетелем страшной трагедии. Вечером его вызвали в семью богатого китайца, крупного инженера, с которым Альтштадт находился в давних приятельских отношениях. Несколько дней назад его дочь схватили на улице и увели в комендатуру. Сказали – оставляют заложницей. Потом обещали отпустить за большой выкуп. Отец отдал деньги, дочь привели домой. Доктор не знает, что там с ней делали, но вернулась она словно помешанная. Через час она почувствовала себя совсем плохо. Когда приехал доктор Альтштадт, она была мертва. Доктор констатировал отравление. Перед тем как отпустить девушку, ей сделали какой-то укол. Взяли деньги и отравили, чтобы молчала...

Виновником нанкинской резни доктор считал командующего войсками принца Асака.

В Нанкине Зорге провел несколько дней. В один из вечеров комендант города генерал-лейтенант Амая устроил прием для иностранных корреспондентов. Зорге приехал несколько позже. Он глазами поискал свободное место и вдруг увидел – вот кого он не ожидал здесь встретить! – Агнесс Смедли. Рихард сел рядом и опустил широченную свою ладонь на ее руку. Агнесс вздрогнула, шокированная такой бесцеремонностью, и яростно повернулась, чтобы отчитать нахала. Рядом с ней был Зорге... От неожиданности она едва не вскрикнула.

– Ики!.. Как хорошо, что вы здесь, Ики!

Они не встречались пять лет, только иногда обменивались письмами. И вот Рихард здесь. У Агнесс так много было с ним связано...

– Я рада, так рада, Ики! – шепотом повторяла она.

На приеме, скорее похожем на пресс-конференцию, был традиционный чай, который подавали в чашечках, закрытых цветными шелковыми чехольчиками, чтобы не остывал. Были сандвичи, сладкое и солоноватое печенье и даже саке. Ее разносил адъютант генерала Амая. Шла неторопливая беседа. Амая говорил цветисто и чем-то напоминал Рихарду полковника Хироси:

– Мы идем по императорскому пути... Япония, как прекрасная гора Фудзи, поднимается в предутреннем тумане высоко в небо и показывает свое великолепие миру... Мы – Страна восходящего солнца...

Зорге подумал: самое страшное – это убийцы-лирики, сентиментальные садисты-романтики, пытающиеся прикрыть свои преступления красивыми фразами, поэтическими ассоциациями.

Амая, в комендатуре которого был самый страшный застенок, сейчас убеждал журналистов не писать о зверствах в Нанкине. Он защищал командующего войсками принца Асака, говорил, что принц огорчен недружелюбными слухами, которые проникают в печать. Ведь командующий прекрасный человек и женат на дочери императора...

Агнесс скептически слушала генерала Амая и, едва сдерживаясь, спросила:

– Но чем же вы объясняете, господин генерал, массовые убийства, которые происходят в городе?

Амая заулыбался, еще шире обнажив неровные зубы, шумно втянул в себя воздух:

– Госпожа должна понять, что война разворачивается не всегда так, как нам хочется... Конечно, есть случаи нарушения дисциплины со стороны отдельных солдат, но мы решительно расследуем каждый подобный случай... Нельзя также забывать об умышленных и преступных действиях переодетых коммунистических бандитов, которые совершают в городе преступления. Мы не всегда можем отличить террористов, сеющих анархию, от мирных жителей. Конечно, могут быть ошибки, но представителям печати, как я думаю, надо видеть главное...

Генерал Амая опять заговорил о высокой миссии народа Ямато, о горе Фудзи, о божественных предначертаниях, которые принесут благоденствие азиатским народам...

– Поедемте ко мне. Сегодня я вас никуда не отпущу, – решительно и безапелляционно сказала Смедли, выходя из комендатуры.

Она села за руль, включила мотор, и машина плавно тронулась с места.

– Агнесс, вы хорошо водите машину, – засмеялся Рихард. – А помните, в Шанхае...

– Ну, неправда, Ики! Я и тогда водила прилично... Но чему я действительно научилась за эти годы – понимать события... Это куда важнее.

Агнесс тоже жила в посольстве – в американском, куда переселилась из отеля, когда в город вступили японцы. Всем американцам предложили укрыться в посольстве.

– Если бы не военные события, не жить бы мне под американским флагом, – иронически улыбнулась Агнесс. – У меня до сих пор нелады с официальными властями.

Смедли рассказала, что в Нанкине оказалась случайно: поехала на несколько дней в Ухань, а в это время в Шанхае начались бои. Целый месяц живет в Нанкине.

– Но видела я столько, что хватит на всю жизнь... Кое-что я покажу вам. Вы когда уезжаете?

– Вероятно, послезавтра.

– Так быстро... Впрочем, не надо гневить судьбу, уже хорошо, что мы встретились. Правда, Ики? – Она положила руку на его плечо.

Агнесс Смедли жила в трехэтажном флигеле, в маленькой комнатке, единственное окно которой выходило в посольский сад.

– Угощать мне вас нечем, – призналась Агнесс, когда они вошли. – Мы посидим здесь, а потом пойдем в бар. Это в главном корпусе. Американцы не могут прожить без бара, даже когда война. Его открыли в тот день, когда в посольстве укрылась вся колония. Теперь многие возвращаются обратно.

– Подождите, Агнесс, но расскажите сначала, как живете вы сами, именно вы, Агнесс Смедли.

– Я?.. Все так же. – Она пожала плечами и грустно, как показалось Рихарду, улыбнулась. – Скитаюсь, ищу пристанища на этой планете.

– И не находите?

– Нет, уже поздно, Ики... Тихие гавани не для меня... Я по-прежнему влюблена в Россию. И в Ухань ездила, чтобы повстречать русских летчиков, но меня к ним не допустили. Военная тайна! Которую, впрочем, все знают...

– Даже японцы, – подтвердил Рихард. – Я летел сюда с одним японским полковником, он, кажется, протер сиденье до самых пружин, пока озирался, боясь, что его обстреляют советские летчики...

– Без русских китайцам было бы очень трудно. Они, как титаны, подпирают плечами китайское небо, прикрывают землю от японских бомб.

Рихард невольно рассмеялся:

– Узнаю вас, Агнесс, вы, как прежде, не можете говорить без образов.

– Что поделаешь... Я уверена: мыслить образами – яснее и конкретнее, понятнее другим. Но послушайте же, что я хочу сказать: без русских, я думаю, давно бы все это было кончено. В гоминдановской армии почти нет ни самолетов, ни летчиков. Китайцы вечно должны быть благодарны Советской России, которая прислала своих парней защищать китайское небо. Мне удалось их видеть. Они хоронили своего товарища, несли на плечах красный гроб и опустили его в могилу. Если бы вы видели их лица, Ики! Суровые, застывшие, словно высеченные из гранита... Я увидела скифов, древних ацтеков, презирающих смерть. А в глазах такая упорная решимость. Летчик погиб на третий день после того, как прилетел из России, погиб в первом бою и теперь лежит в китайской земле. А другие, которые похоронили его, продолжают сражаться. Вы помните, Ики, чудесную легенду о валькириях, о женщинах-духах, витающих над полем боя, чтобы сохранить память о погибших героях и унести их в Валгаллу славы? Помните?.. Когда я умру, где бы это ни было, я завещаю похоронить меня на китайской земле, а на могильной плите чтобы было написано только одно слово: «Помните!»

– Но зачем такие грустные мысли, Агнесс! Нам еще рано думать о смерти, мы еще так мало сделали.

Рихард заговорил о Пекине, о храме Неба и акустическом куполе, где земные императоры разговаривают с богами.

– Я сама пыталась разговаривать с богом, – засмеялась Агнесс. – Стала в центре круга, и голос мой загрохотал, неслышный для окружающих. Мне напомнило это раннее детство в Штатах. Вы грызли когда-нибудь сухари? Для нас это было лакомством. Когда грызешь сухарь, ничего не слышишь, только грохот в ушах. Чудо акустики напомнило мне сухари... Однако, – перебила себя Агнесс, – мы собирались пойти в бар. Идемте?

Они спустились вниз, прошли в главное здание посольства, остановились у входа в небольшой зал, заставленный столиками. В глубине, через всю стену, тянулась стойка, блистающая никелем. Бармен сбивал коктейль. Посетителей было немного.

– Идемте, я познакомлю вас с Стилуэллом, – шепотом сказала Агнесс. – Любопытный человек: демократ-колонизатор, но ведет себя, как кот, идущий сам по себе... Вон он сидит за столиком. Его прозвали Джо Уксус...

Зорге проследил за взглядом Агнесс. В углу за стаканом виски сидел американский полковник – худощавый старик с запавшими щеками и кислым выражением лица.

Агнесс подошла, Стилуэлл поднялся и предложил стулья. За столом долго вели отвлеченную беседу, пока не перешли к теме, интересовавшей Рихарда много больше, чем рассуждения военного атташе по поводу достоинств виски «Белая лошадь». Стилуэлл бросил фразу, которая заинтересовала Зорге.

– Войну эту пора кончать, – брезгливо цедил полковник. – Японцы должны понять, что не только они одни имеют интересы в Китае. Им надо гарантировать сырье, рынки, а дальше – политика открытых дверей. Никто не станет поддерживать их односторонней экспансии... Японцы завязнут в Китае, и от этого выиграют только русские...

Значит, снова политика раздела, политика умиротворения своего политического конкурента... Рихард Зорге по крупицам собирал сведения о настроениях американцев, их планах, дальневосточной политике. Высказывания военного атташе подтверждали вывод, который складывался в голове разведчика... И затем эта фраза о русских. Не трудно догадаться, что скрывается за этой фразой, – Соединенные Штаты предпочитают северное направление японской экспансии – в сторону Советской России...

Следующий день Агнесс и Зорге провели вместе. Агнесс возила Рихарда по городу, рассказывала о том, чему была недавней свидетельницей.

– Я жила в отеле «Палас», на восьмом этаже, вон там, – Агнесс кивнула на здание, мимо которого они проезжали. – В первый день, когда японцы заняли Нанкин, я насчитала из моего окна четырнадцать пожаров... Вечером я переселилась в посольство. Сейчас город сожжен на одну треть. Захват Нанкина японские войска ознаменовали пожарами и расстрелами. Они создали, как в Маньчжурии, «временное» китайское правительство. Объявили о нем на другой день. Во главе поставили Ван Цзин-вея, но это действительно временно... Конечно, Доихара уже в Нанкине и подбирает более удобную фигуру...

От Южных городских ворот поехали по Син Каи-род, свернули к реке, выехали на набережную. Агнесс сказала:

– А вон там на берегу расстреливали китайцев и сбрасывали в реку... Стрельба шла несколько дней, я видела трупы, плывущие по Янцзы. Так плывут бревна во время сплава... Почему-то мертвые плывут на спине, вперед головой. Некоторые были связаны проволокой один с другим, и казалось, что они держатся за руки, покачиваются на волнах и ныряют, сначала один, потом другой... Держатся друг за друга, чтобы не утонуть...

После осеннего спада воды Янцзы опять была полноводна и широко катила свои волны. На реке, где обычно теснились у берегов джонки – жилища бедняков, где сновали крикливые пароходики и многопалубные лайнеры обгоняли неторопливые грузовые суда, сейчас царило пустынное затишье: ни джонок, ни кораблей – река как вымерла. Смедли продолжала рассказывать:

– Вон туда, к сходням, рядом с таможней, сгоняли китайцев. Их охраняли равнодушные японские часовые. Унтер-офицеры, тоже безразличные и равнодушные, осматривали пленных – кого уличали в солдатской профессии, гнали по сходням и, не доводя до конца, стреляли в затылок, ногой сталкивали в воду, если убитый падал на сходнях.

Командующий войсками Мацуи объявил, что пленных в Китае нет и не будет, потому что в Китае нет войны, только кратковременные инциденты. Война без пленных. Поэтому Гаагская конвенция не распространяется на войска императорской Японии...

Когда Рихард работал в Китае, он лишь ненадолго наезжал в Нанкин к германским советникам, город знал плохо. Но он помнил зеленые, по-европейски широкие улицы центра, многолюдные, типично китайские окраины с живописными игрушечными домиками. Теперь город превратился в пустыню, лежал в руинах, в пожарищах, распространявших кислый запах гари. Среди руин бродили японские солдаты-мародеры.

Агнесс уверенно вела машину. От набережной она свернула к Восточным воротам и переключила скорость. Машина пошла совсем тихо.

– Смотрите, – сказала она, – у ворот памятник убитым японским солдатам. Его воздвигли после богослужения за души павших. Молебном руководил командующий Мацуи. Вы его видели?.. О, как я ненавижу этого буддообразного ханжу, его слоновые уши, тонкие усики и клок волос на подбородке... Мне кажется, он специально создан для ханжества и убийства... Но вы посмотрите, что происходит сейчас, – видите часового? Он останавливает всех, кто едет в повозках, на рикшах, в автомобилях, и заставляет пройти под воротами пешком в знак почтения к убитым и убивавшим солдатам... Но мы не станем подъезжать к воротам. Все это так ужасно, Ики!

Агнесс развернула машину по направлению к центру. Рихарду казалось, что с Агнесс вот-вот начнется истерика.

Штабной самолет, который должен был лететь на следующее утро, полетел в Тяньцзинь в тот же вечер. Японцы предпочитали отправлять связные самолеты ночью: авиация китайской гоминдановской армии действовала все активнее.

Едва успев распрощаться с Агнесс Смедли, Зорге покинул Нанкин. В Тяньцзине он пересел на пароход и возвратился в Японию.

В Нанкине Рихард впервые увидел лицо войны с новой для него стороны. Такого не было и под Верденом! Война ушла от города дальше, но истребление беззащитных, безоружных людей продолжалось в невиданных ранее масштабах. Как страшен и мерзок воинствующий национализм! Но ведь идейные корни фашизма и милитаризма одни и те же во всех странах – в Японии, Германии, Италии. А если такая орда ринется на Советский Союз, на Европу?.. Где найти силы, чтобы оградить мир от того, что он, Рихард, увидел в Нанкине?!

В Китае Зорге сделал много важных наблюдений и уверился в том, что военные дела у японцев идут далеко не так блестяще, как они хотят изобразить. Возможно, поэтому командование экспедиционными силами так неохотно дает информацию о текущих военных событиях. Но эту информацию обязательно надо вырвать! Зорге принялся осуществлять свой план сразу же, как только вернулся в Токио.

Еще осенью, вскоре после того как начался вооруженный конфликт, Рихард принял некоторые подготовительные меры. Теперь они пригодились. Через подставных лиц Рамзай создал частное телеграфное агентство, имевшее сотрудников в Китае. Агентство поставляло газетам какую-то информацию, но теперь надо было сделать так, чтобы это агентство стало источником военной информации. Об этом Рихард решил посоветоваться с Одзаки, Вукеличем и Мияги. Зорге твердо придерживался одного конспиративного правила – не встречаться всем вместе, разве только в самом крайнем случае; поэтому с каждым из них он разговаривал отдельно.

Прежде всего следовало заинтересовать военных, подбросить им мысль, что штабу экспедиционных войск нужен свой информационный центр, что давно уже пора военным людям взять контроль над военными сообщениями. Осуществить эту часть плана должен был Мияги, у него достаточно знакомых среди работников генерального штаба. Что касается Одзаки, то он вступит в игру несколько позже и в другом месте.

Вскоре в генеральном штабе заговорили о настоятельной необходимости создать информационный центр для освещения боевых действий в Китае. Такой центр должен контролироваться штабом экспедиционных войск, чтобы вредная информация не могла просочиться в прессу.

В правительстве идею Сатбо Хамба приняли одобрительно. Принц Коноэ сказал, что предложение военных заслуживает внимания. Для военно-информационного агентства уже начали подбирать сотрудников.

Советник правительства по китайским проблемам, Ходзуми Одзаки, естественно, не мог остаться в стороне от такого дела. Он тоже одобрил идею информационного центра, но высказал одно сомнение: нужно ли тратить дорогое сейчас время на организацию агентства, стоит ли нести большие расходы, когда такое частное агентство уже существует? Не проще ли передать его в распоряжение правительства и подчинить штабу экспедиционных войск? Предложение советника было логично и не вызвало возражений. Руководство новым агентством поручили надежным, знающим военное дело людям. Люди Зорге тоже сделались военными, их одели в военную форму, дали звания. Теперь доктор Зорге мог не беспокоиться об отсутствии информации с японо-китайского фронта – сотрудники группы «Рамзай» находились в информационном центре при штабе командующего войсками генерала Мацуи.

Несомненно, что события в Китае отодвинули непосредственную угрозу нападения Японии на Советский Союз. Однако затянувшаяся война в Китае нарушала планы японской военщины. Создавшееся положение могло толкнуть японские военные круги на новые авантюры. Рихард Зорге вполне отчетливо представлял себе такую возможность. События могли принять самый неожиданный и крутой оборот. Настораживало то, что поговаривали о назначении Итагаки военным министром. На этот пост его рекомендует генерал Доихара. Чувствовалось, что правительство ищет выхода из китайского тупика.

Первым об этом заговорил Одзаки. Разговор произошел вскоре после возвращения Зорге из поездки в Китай. Рихард каждый раз назначал явки со своими людьми в разных местах, но чаще всего встречи происходили в «Империале», в просторном лоби отеля, стилизованного под старинный английский аристократический дом с узкими окнами-бойницами, с кирпичными нештукатуренными стенами, низкими антресолями, каменными лестницами и тесными переходами. «Империал» был одним из немногих зданий, уцелевших во время страшного землетрясения 1923 года. Здесь вечерами толпились журналисты, обменивались новостями, сидели в ресторане, приходили, уходили – газетная биржа.

Рихард поднялся в угловую гостиную, где было поменьше людей. Одзаки сидел в группе журналистов. Зорге поздоровался и ушел. Через несколько минут Ходзуми сам нашел его внизу. Заказали коктейли. Опершись на кирпичный выступ, Рихард ловил отрывочные фразы, вкрапленные в обычный журналистский разговор.

– Было совещание в присутствии императора... Говорят, у вас была интересная поездка?.. Генштаб высказывается за прекращение военных действий в Китае, чтобы усилить подготовку против Советского Союза... Мне бы очень хотелось побывать в Шанхае. Ну, как там?.. Коноэ против, считает, что нельзя останавливаться на полпути. Поспешное предложение о перемирии с Китаем расценят как слабость Японии... Я не уверен, но, мне кажется, возможна отставка кабинета... Император спросил – нельзя ли одновременно продолжать войну в Китае и вести подготовку против России. Военные попросили время для консультаций...

Разговор продолжался несколько минут... Выпили по коктейлю. Рихард увидел князя Ураха и, громко извинившись перед Одзаки, шагнул к приятелю.

– Послушай, Альбрехт, вот когда я жалел, что тебя не было! Ты увидел бы много интересного!..

Урах и Зорге шли через лоби, и Рихард весело рассказывал ему о своей поездке.

Заседание Тайного совета, о котором сообщил Одзаки, происходило в присутствии императора в середине января 1938 года. Там проявились две крайние точки зрения, и возникшие разногласия едва не привели к отставке кабинета. Не было единодушия и среди военного руководства. Генеральный штаб предпочитал действия на севере против Советского Союза, а командование морского флота высказывалось за экспансию на юг – в направлении Индокитая, Филиппин, Сингапура...

Принц Коноэ оказался в затруднительном положении – между двумя военными группировками. Заседание Тайного совета продолжалось целый день – с девяти утра до позднего вечера. Представитель морского штаба сказал:

«Мы хотим расположить наши военно-воздушные базы в Китае возможно южнее, но генеральный штаб не намерен заходить так далеко и объясняет это тем, что армии надо готовиться к войне с Россией... Мы желаем услышать мнение императора...»

Сошлись на компромиссном предложении – войну продолжать, готовиться к боевым действиям в Маньчжурии, от перемирия с правительством Чан Кай-ши уклоняться. Так и записали в секретном решении: «Нанкинское правительство не признавать, заменить его временным пекинским правительством, военные операции продолжать, действия армии поддержать дополнительными кораблями военно-морского флота».

О заседании Тайного совета Рихард Зорге узнал от Одзаки через два дня после состоявшегося решения, но все это нуждалось в документальном подтверждении.

Все, что происходило за закрытыми дверями резиденции японского премьер-министра, имело первостепенное значение для судьбы мира на Дальнем Востоке. Доктор Зорге вскоре получил и еще одну, на этот раз вполне достоверную, информацию – фашистская Германия оказывала все большее влияние на политику Японии и планы ее генерального штаба. Рамзаю удалось не только прочитать, но даже и сфотографировать и отправить в Москву копию инструкции, присланной из Берлина германскому послу в Японии. В инструкции было сказано:

«Попытки Японии действовать в Китае против коммунизма на основе антикоминтерновского пакта идут в неверном направлении. Япония пытается представить войну против Китая как «борьбу с большевизмом» и убедить нас в необходимости принять японскую сторону хотя бы морально. Такая пропаганда для нас неприемлема. Необходимо в Токио дать совет быть умереннее и соразмерять свои силы».

«Необходимо обратить внимание японской стороны, и особенно генерального штаба, на то, что ослабление японских позиций по отношению к России может произойти именно в связи с тем, что все силы ее оказались связанными в Китае».

Берлин поддерживал, разделял точку зрения генерального штаба на то, чтобы форсировать военные события непосредственно на японо-советской границе в Маньчжурии.

Может, это и не имело прямого отношения к назревавшим событиям, но Гитлер признал вдруг Маньчжоу-го. Почему бы это: пять лет в Берлине игнорировали марионеточное правительство Пу-и, а сейчас готовы обменяться послами... Не служит ли это симптомом других, более существенных событий? Зорге продолжал наблюдать за их дальнейшим развитием.

Через какое-то время начальник императорского генерального штаба поручил военному атташе в Германии генералу Осима встретиться с министром иностранных дел Риббентропом и передать ему некоторые конфиденциальные предложения. Об этом Рихард тоже узнал через Эйгена Отта. Сначала пришла расшифрованная немецкой разведкой инструкция военному атташе в Берлине генералу Осима, а вскоре подтверждение, что такая беседа состоялась. Берлин информировал своего посла в Токио о содержании беседы:

«Японский военный атташе Хироси Осима посетил господина Риббентропа в его вилле в Эрненбурге, передал новогоднее поздравление и сообщил, что японский генеральный штаб ищет пути для урегулирования китайского инцидента, чтобы укрепить сотрудничество Японии и Германии и объединить их действия против Советской России. Господин Осима также сообщил о пожелании генерального штаба, чтобы будущий пакт был бы направлен главным образом против Советской России».

Предположения Зорге подтверждались – японский генеральный штаб да, конечно, и правительственный кабинет, подогреваемые из Берлина, готовили новый круг заговоров. Судя по информации из Берлина, которую прочитал Зорге, речь шла о каком-то новом договоре между Германией и Японией. Это была первая секретная информация, с которой новый посол, теперь уже генерал, Эйген Отт ознакомил своего друга Рихарда Зорге.

Да! Недавний полковник Эйген Отт стал послом германского рейха в Японии...

Это случилось ранней весной тридцать восьмого года. Отт неожиданно позвонил вечером Рихарду по телефону. Они только час назад расстались, но полковник снова вызывал Рихарда к себе. Он был чем-то сильно взволнован.

– Есть важная новость, – доносился издалека его голос, – ты должен обязательно ко мне приехать. Ты мне очень нужен...

Рихард сказал, что приедет минут через двадцать, положил трубку и стал одеваться – он уже лег спать. Через несколько минут Зорге мчался на своем мотоцикле по опустевшим токийским улицам. Рихард любил стремительную езду. Помимо всего прочего, она избавляла его от слежки: какой «хвост» угонится за ним на такой скорости!

Рихард с ожесточенным треском подлетел к посольским воротам и проскочил во двор, едва привратник папаша Ридел распахнул ворота. В кабинете Отта горел свет.

– Что произошло? – спросил Зорге, бросая на диван кожаные краги. – Ты думаешь, я страдаю бессонницей?..

Вместо ответа Отт протянул Рихарду радиограмму из Берлина:

«Токио. Военному атташе полковнику Эйгену Отту. Шифром посла.

Фюрер приказал отчислить вас от активной военной службы в армии в связи с предполагаемым использованием на дипломатической работе. Фюрер намерен назначить вас послом германского рейха в Токио. Сообщите немедленно, готовы ли вы принять этот пост. В случае, если у вас имеются возражения, вы немедленно должны прибыть в Берлин, чтобы изложить их фюреру устно.

Генерал-полковник Людвиг Бек,

Начальник генерального штаба».

– Ну, что ты на это скажешь? – спросил Отт, выждав, когда Зорге прочтет радиограмму.

– Я должен принести вам свои поздравления, господин будущий посол германского рейха! – церемонно-дурашливо произнес Зорге и поклонился по-японски, дотянувшись руками до колен. – И ради этого ты меня вызывал! Не мог дотерпеть до утра. Какое тщеславие!..

– Оставь, Ики, перестань дурачиться! – досадливо поморщился Отт. – Я хочу говорить серьезно, мне нужен твой совет. Как, ты думаешь, я должен поступить?

– Вот это другое дело!.. – Рихард стал серьезным и полез в карман за сигаретой. – Тебе, возможно, покажется странным, но я не советовал бы тебе принимать этот пост.

– Почему?

– Да просто потому, что посол может потерять многие человеческие качества, а мне не хочется лишиться хорошего товарища...

– Спасибо тебе, – растроганно сказал Отт, – но уверяю, что мы останемся добрыми друзьями.

Зорге не был подготовлен к этому разговору. Уж слишком неожиданно все произошло. Хотя Рихард и способствовал тому, чтобы полковник Отт стал германским послом в Японии, он никак не предполагал, что это случится так скоро. Рихард Зорге «вел» его еще с тех пор, как встретился с ним в Нагоя – заурядным подполковником, немецким наблюдателем в японском артиллерийском полку. Не прошло и года, как Отт сделался военным атташе, а теперь становился полномочным послом... Но проявлять восторг, конечно, не следует, уместнее выразить сожаление по поводу дружбы, которая может нарушиться.

– Ну, если останемся друзьями, тогда соглашайся! – шутливо ответил Зорге.

В ту же ночь из германского посольства в Берлин ушла шифровка – Эйген Отт соглашался занять пост высшего дипломатического представителя Германии в Токио. Телеграмму они составляли вдвоем с Рихардом. Только после этого Эйген Отт отправился в свою квартиру. Фрау Хельма еще ничего не знала о предстоящем назначении.

Что касается Рихарда, то он мчался на предельной скорости по сонным улицам и торжествовал! Эйген Отт стал послом! Стал послом...

СОВЕТСКИЕ ДОБРОВОЛЬЦЫ

Шезлонги стояли в тени цветущих мимоз, а рядом на траве лежали боевые парашюты. Вечнозеленые кустарники, похожие на олеандры, распространяли пряный запах. Было утро, и деревья бросали длинные тени, хотя солнце уже начинало припекать достаточно сильно.

Вадим, закинув голову, глядел на желтые гроздья цветов, проступающие сквозь резные листья. Желтый цвет напоминал дроки, густые заросли на скале-парусе и девушку в желтом, с сияющими глазами, перебегающую по камням-скрижалям с ненаписанными письменами из книги судеб... Где она? Где?

Вот уже месяц, как летчики в Китае. Изо дня в день они ведут тяжелые бои, наносят удары, несут потери... «Война без войны». «Инцидент». Но «инцидент» захватил весь Китай, словно смерч, втянул в себя миллионы людей. Линия фронта тянется на тысячи километров.

Вчера японцы бомбили аэродром, а сегодня тихо, безоблачно, будто ничего и не было... Цветут мимозы... Японский налет не причинил особых потерь. Летчики успели подняться в воздух, приняли бой, отогнали противника. Несколько бомб упало на летное поле. Разворотило бетонную дорожку. Аэродромные рабочие засыпают сейчас воронки, трамбуют, латают поле. А оно и без того все в заплатах – сверху хорошо видны на зеленом полотне круглые коричневые метки, там, где падали бомбы.

Работающие кули издалека были похожи на синих запыленных муравьев, торопливо ползающих от края аэродрома к взлетной дорожке. На гибких коромыслах покачиваются корзины с землей. Единственная техника! Но работают споро – за ночь вон сколько успели сделать! Аэродром уже может принимать самолеты.

– Теперь нам дадут жизни! Самураи обозлились, держись, ван ю-шины!..

Вадим слышит голос сидящего рядом Антона Якубенко. Они воевали вместе в Испании, теперь воюют в Китае. Антон классный летчик и верный товарищ. Как он рубанул того японца! Таранил над самым аэродромом.

Это было как раз на другой день после того, как похоронили Семена. Вот не повезло парню – прожил в Китае всего трое суток и погиб в первом бою. Тоже был летчик что надо, и вот так получилось... Просто удивительно, как смог он, умирая, так посадить истребитель на поле. Когда подбежали, Семен был уже мертв, весь в крови, а поникшая голова лежала на штурвале. Перед самой смертью он успел выключить зажигание, и самолет, уже неуправляемый, вихляясь, катился по аэродрому. Но бортмеханик Ин Су-лин уверял, что Семен вел самолет мертвым... Может, и правда!

Потом хоронили Семена в красном гробу с черной траурной лентой. Гроб нес и Антон, он шел впереди, подпирая плечом и прижимаясь щекой к выступу гроба. Какое лицо было у Антона – застывшее, словно каменное. И у всех летчиков были такие же окаменевшие лица...

На другой день снова был бой... После третьего вылета Антон вернулся на аэродром и доложил, что самолет неисправен, едва дотянул на посадку. Инженер осмотрел машину – пулеметная очередь повредила мотор.

– Надо менять. – Инженер вытер ладони и пошел к другому истребителю.

Механики на руках оттянули машину, поставили на колодки, и тут снова объявили тревогу. Командир, стоя на старте, рубил рукой воздух:

– Давай!.. Давай!.. – В реве моторов слова его только угадывались.

Самолеты один за другим, как из катапульты, взмывали в воздух.

Аэродром опустел, в воздух уходили последние самолеты. Якубенко подбежал к командиру, козырнул:

– Разрешите взять свободную машину?!

– Давай! – Командир продолжал «выталкивать» самолеты в воздух. В такие секунды к нему лучше не подходить. Маленькое, энергичное лицо его было злым, напряженным. Команду выкрикивал отрывисто, весь подаваясь вперед, и все рубил рукой воздух. Антон не понял, к кому относится это резкое, не терпящее возражений «Давай!» – к нему или к тем, кто выруливал на старт. Он продолжал стоять.

Командир группы крикнул:

– Чего стоишь?!. Давай! Догоняй! – И побежал к своей машине.

Механики вывели самолет из капонира. Борттехник предупредил:

– Правый пулемет заклинивает...

– Обойдусь левым! – Антон вырулил на старт, закрыл прозрачный фонарь. Поднял руку – к полету готов.

Они летели в паре с Вадимом, догоняя товарищей. Под крыло скользнули ангары, закружились на развороте рисовые поля, паутина оросительных каналов. Шли наперехват японцам, которые рвались к городу. В воздухе стало холодно, стрелка альтиметра показывала четыре с половиной тысячи метров. Поднялись еще выше. Китайский город, который они защищали, лежал далеко внизу, затянутый легкой дымкой.

Вот впереди блеснули японские монопланы. Ведущий подал сигнал атаки. На этот раз силы были примерно равные – на три десятка японских истребителей «И-96» столько же советских машин...

Время остановилось. Вадим всегда испытывал это ощущение в воздушных боях. Только бешеная скорость и мгновенная реакция. Лишь после боя он восстанавливал в памяти детали схватки. Вадим сверху атаковал тупорылый японский истребитель. Струя трассирующих пуль прошла стороной – японец успел отвернуть. Вадим проскочил и вновь стал набирать высоту. В это мгновение справа на него свалился другой японец. Кто-то прикрыл товарища своим огнем, и японская машина, охваченная пламенем, пошла к земле. Летчик успел выброситься, темным комочком полетел вниз. Горящая машина обогнала его, и он раскрыл парашют...

Теперь воздушная схватка рассыпалась на мелкие очаги. Не выдержав атаки, японцы начали выходить из боя. Последнее, что Вадим запомнил в этом бою, – машина Антона, атакующая японский «И-96», который, в свою очередь, бил сзади по истребителю Тай Юаня – китайского летчика из их летной группы. Антон почему-то стрелял из одного пулемета.

Бой был скоротечный, и летчики, отбив нападение японцев, в одиночку возвращались на аэродром. Вадим приземлился одним из первых. Обошел самолет, пощупал пальцем пробоины – японец все же успел врезать ему в фюзеляж пулеметную очередь. Насчитал семнадцать пробоин. Трос руля поворота едва держался на нескольких стальных жилках.

Тем временем, как выяснилось, Антон все еще продолжал бой. Он снова атаковал японскую машину, нажал гашетку, дал очередь. Работал только один пулемет. Японец принял бой. Антон снова набрал высоту, ударил в лоб на встречных курсах. Нервы японского летчика не выдержали, он нырнул вниз и стал уходить. По тому, как вел бой его противник, Антон почувствовал, что летчик неопытен. Он начал его преследовать, перешел в пике и снова дал очередь. Японец хитрил, делал ложные фигуры, отказавшись от намерения продолжать бой. Антон наседал, гнался за врагом, но никак не мог взять его в перекрестие прицела. И вдруг, когда он с близкой дистанции собирался завершающей очередью окончить бой, Антон ощутил, что и второй, левый пулемет его не работает – вышли патроны.

Японский летчик, видимо, был деморализован и отказался от сопротивления. Он метался из стороны в сторону, пытаясь спастись бегством. Он не мог понять, почему этот опытный ас все время держит его на прицеле и не стреляет. Высота была небольшая; опасаясь врезаться в землю, японец пошел по прямой. Антона охватила ярость – растерянный враг уходил, а он, безоружный, не мог поразить, загнать в землю противника... Он почти вплотную подвел машину к японскому моноплану, пошел рядом, увидел номер на фюзеляже – 423, непонятные красные иероглифы, увидел испуганное, пепельно-бледное лицо японца и погрозил ему кулаком, выругался, не слыша собственных слов в реве мотора. А японец, растерянно взглянув на Антона, развел руками, словно спрашивая: «Ну, что я должен делать? Приказывай!»

Якубенко указал рукой назад к своему аэродрому. Японец понял, развернул самолет, и Антон шел сзади, чуть справа, чтобы видеть летчика. Он гнал его к своему аэродрому, ликовал – сейчас приведет живого самурая... Японец временами оглядывался назад, и Антон жестом указывал ему направление полета.

Оставалось всего несколько минут лететь до аэродрома, Антон уже видел аэродромные постройки, капониры, как землянки, выстроившиеся вдоль летного поля. Он приказал японцу взять левее, заходить на посадку. Но летчик, как бы передумав сдаваться в плен, а может быть, поняв, что советский пилот безоружен, резко бросил машину в сторону, развернул ее на сто восемьдесят градусов и, перескочив через самолет Якубенко, полетел назад.

Это была величайшая наглость самурая! Антон тут же развернулся и очутился под ним. Над своей головой он видел брюхо японского истребителя с убранными шасси. Пилот не мог видеть машины Антона и, решив, что советский летчик его потерял, спокойно полетел на северо-восток, к линии фронта. Антон снова пришел в неистовую ярость. Поступок японца он считал почти вероломством, которое нельзя оставлять безнаказанным. Попробовал пулеметы, – конечно, они не работали. Тогда он решился на последнее, что могло уничтожить врага.

Отстегнув ремни, чтобы легче, быстрее можно было выброситься из самолета, и открыв фонарь, Антон слегка потянул на себя ручку. Напряжение достигло предела, летчик слился с машиной, она стала частью его мускулов, нервов. Прозрачный диск пропеллера приближался к самолету врага. Антон увеличил скорость и рубанул лезвием диска по левой плоскости...

Мотор взвыл, словно от дикой боли, машину тряхнуло, но Якубенко сумел ее выровнять. Мелькнуло искаженное страхом лицо японского летчика, и в следующие секунды его машина с работающим мотором врезалась в землю. Клубы огня, дыма взметнулись к небу.

Антон приготовился прыгать, но почувствовал, что машина еще держится в воздухе, подчиняется управлению. Он сбросил газ и на малых оборотах дотянул до аэродрома. Винт был погнут, лопнула рама, но самолет все же удалось сохранить.

На аэродроме недоумевали – почему два самолета, уже шедшие на посадку, вдруг развернулись и полетели назад. Потом у горизонта взметнулся столб дыма, а вскоре, на изуродованном самолете, прилетел Антон Якубенко.

Утром кто-то заметил:

– Что-то у тебя, Антон, виски посветлели...

Говорившему возразили:

– В такой переплет попадешь, не то что виски – вся голова побелеет, если на плечах удержится.

Позже Антон рассказал:

– Лечу под самураем, а зубы сами скрипят, больно уж зло на него взяло. Что, думаю, делать! Семена вспомнил – мы с ним, когда летели в Китай, спорили: выдержит наш самолет таран или не выдержит, если таранить. Он уверял – выдержит, а я сомневался. Думаю, дай попробую! Семен прав оказался...

Мертвый летчик подсказывал живому...

Таран Антона Якубенко был первым тараном, совершенным советским летчиком. Летчики других стран не осмеливались идти на такое, разве только японские камикадзе – смертники, но это было позже, и камикадзе заведомо шли на смерть во имя божественного императора. Но летчики-добровольцы, выросшие на Смоленщине, Украине, под Рязанью, получившие китайские имена, надолго ставшие неизвестными и безымянными, шли на смертный риск во имя жизни, во имя долга.

Каждый русский парень придумывал себе китайское имя.

Кто-то в шутку назвал себя на китайский лад Ван Ю-шин, переиначив исконную русскую фамилию Ванюшин. Так и пошло с тех пор, русские летчики шутливо называли себя в Китае ван ю-шинами. И еще – летучими голландцами, потому что часто приходилось менять аэродромы, располагались то там, то здесь, стараясь вводить в заблуждение японцев, создавать видимость, что авиационных частей в гоминдановской армии значительно больше, чем их было на самом деле.

– Дадут нам жизни после этой свалки, – повторил Антон.

Вадим сидел в шезлонге, прислушиваясь к разговору и не принимая в нем участия.

И, будто в подтверждение слов Якубенко, на аэродроме тут же поднялась суматоха. Кули, работавшие на летном поле, побросав коромысла и корзины, бросились к укрытию позади капониров.

– Тим-бо!.. Тим-бо![1] – кричали они, покидая летное поле.

Летчики вскочили с шезлонгов, подхватили парашюты и, пристегивая их на ходу, побежали к машинам.

Но на этот раз тревога оказалась ложной. Рабочие приняли свои самолеты за японские. Приземлилось звено, ходившее в разведку.

Вернулись назад под тень цветущих деревьев. Опять заговорили о недавнем бое. Спорили, уточняли, помогая жестами, – какой летчик станет говорить о воздушном бое, держа руки в кармане!

– Вот гляди: они летят строем, – рука рассказчика плавно идет над землей, – а Григорий на них справа спикировал, строй и рассыпался. Я тоже с разворота в пике, прикрываю Григория... – Рука, изображающая истребитель, закладывает глубокий вираж и резко падает на другую – на японский бомбардировщик.

Заговорили о бое, который у всех остался в памяти.

Тогда кули тоже кричали «тим-бо!». На мачте взвился красный флажок – сигнал боевой тревоги. В таком бою еще не приходилось драться даже тем, кто воевал в Испании. С обеих сторон участвовала по меньшей мере сотня машин. На помощь сиоганьской группе пришли летчики-добровольцы из другого отряда.

Японцы готовили массированный удар по Ханькоу. На бомбежку в сопровождении истребителей шло тридцать восемь тяжелых бомбардировщиков. С первой атаки их строй удалось нарушить. Истребители роились вокруг них, как шмели. Все перемешалось. В воздухе стало тесно от рокочущих самолетов. Соседний отряд перехватил и атаковал японских истребителей, которым так и не удалось прорваться к своим бомбардировщикам. Потеряв строй, бомбовозы начали сбрасывать бомбы куда попало, чтобы налегке вырваться из боя. Но это им не помогло – один за другим сбитые бомбовозы летели к земле. Японцев преследовали, пока хватило горючего; они ушли в сторону моря.

Первый раз противник понес в одном бою такие тяжелые потери – из тридцати восьми японских бомбардировщиков сбили двенадцать. И еще девять истребителей «И-96» не вернулись на свои базы. Под обломками самолетов обнаружили больше пятидесяти трупов. Потери добровольцев составили пять самолетов. Три летчика благополучно спустились на парашютах, двое погибли – из соседнего отряда.

После этого японцы изменили тактику, отказались от массированных налетов на китайские города. Теперь их самолеты шныряли в воздухе, не ввязываясь в бой, стремясь нащупать действующие аэродромы. Кажется, это удалось им сделать, судя по вчерашнему налету. Об этом и говорил Антон Якубенко, бросив фразу о самураях, которые обозлились.

Подошли летчики, те, что вернулись с разведки.

– Ну, как?

– Не нашли... Провалились, будто сквозь землю.

– Не иначе как летают с авианосца.

– Так авианосец тоже не иголка – нигде ничего не видно.

Добровольцев занимало одно таинственное обстоятельство – каждый раз в воздухе появлялись группы японских самолетов, и вдруг они куда-то исчезали. Летчики знали наперечет все японские аэродромы, но там обычно стояло всего несколько машин, а чаще – фанерные муляжи для отвода глаз. Свои аэродромы японцы использовали для подскока, наносили удар и исчезали. Куда?! Вот над этим и ломали голову добровольцы.

Иные фантазировали: может быть, у них подземные аэродромы? Но в Китае не так уж давно идет война, не могли же японцы за это время настроить столько подземных аэродромов для своей авиации. Нет, здесь было что-то другое!

Из «забегаловки», как летчики прозвали маленький домик, где разместился штаб авиационной группы, вышел оперативный дежурный. В руке карта и карандаш.

– Ну, ван ю-шины, вы еще не были на юге? Пакуйте чемоданы! – Он сдвинул обшлаг комбинезона, посмотрел на часы. – Через десять минут командиры звеньев – к майору. – Майор – это командир группы. – А пока смотрите сюда...

Он присел на корточки, развернул карту. Карандашом действовал, как указкой.

– Мы здесь... Вот Ханькоу... – Карандаш пополз круто вниз: – Здесь Кантон... А нам нужно вот сюда... Кажется, мы накроем здесь самураев... Майор приказал подготовиться к вылету.

В «забегаловке» расселись кто где, иные на корточках на полу. Майор ставил задачу.

По сведениям, которые поступили из штаба Чан Кай-ши, японцы готовятся нанести удар на юге силами нескольких дивизий и для поддержки наземных частей сосредоточили значительные авиационные силы. По данным разведки, их самолеты базируются на небольшом острове близ Гонконга. Островной аэродром только что обнаружили; по данным фоторазведки, он сплошь заставлен бомбардировщиками. Упреждающий удар следует нанести не позже следующего утра, для этого надо немедленно перелететь на кантонский аэродром. Истребители будут сопровождать группу бомбардировочной авиации, которая сегодня тоже перебазируется в Кантон.

– Все, товарищи! – Майор шлепнул ладонью по столу. – Вылет через сорок минут. В воздухе не исключена встреча с противником.

О противнике майор сказал просто так, для порядка, чтобы лишний раз насторожить летчиков. Ясно, что в небе гляди да гляди...

И снова добровольцы поднялись в воздух, как только на мачте взвился красный флажок. Летучие голландцы!

Летели звеньями на разных высотах. С ханьчжоуского аэродрома ушли за полдень. Ханьчжоу... Об этом городе китайцы говорят: «Рай на небе, Ханьчжоу на земле...» Ни Вадим, никто другой из добровольцев так и не увидел этого земного рая – только аэродром да воздух... Правда, раза два проезжали в автобусе по улицам. Для кого рай, для кого – объект, который требуется защищать. То же самое было в Испании – дрались под Гвадалахарой, ни разу не походив по ее земле... А земля стала родной. Как-то там! Говорят, Франко одолевает. Какой там Франко – немцы...

Вадим сверил карту с местностью, которая раскрывалась под крыльями его самолета. Земля лежала как карта, но более яркая, другого цвета. Мутная речка, джонки, плоты, меньше спичечной коробки каждый... Впереди горы, водохранилище или горное озеро цвета знойного неба... Горы тоже ушли назад, малахитово-темные, покрытые лесом... Громадная долина, вся в озерах, всюду селения, которые теснятся здесь одно к одному, – самый густонаселенный район Китая. Об этом совсем недавно рассказывал лектор из генерального штаба. Теперь это можно видеть своими глазами... Вода в озерах синяя, зеленая, желтая, глинистого цвета. Вон почти черное озеро с густо-зелеными берегами. Земля как мозаика, как старая, растрескавшаяся от времени картина. Трещины – это дороги, каналы, контуры берегов, они редкой паутиной покрывают землю... Много желтого цвета, – вероятно, поля... Желтый цвет, он преследует, навевает воспоминания... Дроки!

Привычным движением Вадим поворачивает голову – направо, вверх, налево, вниз, глядит перед собой и снова направо, вверх... Майор предупредил – не ввязываться в бой, а как не ввязаться, если... Направо, вверх, прямо перед собой...

С японскими самолетами в воздухе не повстречались. Сделали посадку в Наньчане – дозаправлялись горючим; кроме того, выжидали время, чтобы в Кантон прийти в сумерки.

Пока бензозаправщики поили истребителей, пошли пообедать. Перед отлетом приземлились бомбардировщики – такие же темно-зеленые, с белыми звездами на синем фоне, как истребители, – авиация гоминдановской армии. Ван ю-шины бомбардировщики ввалились толпой в столовую. Вадим знал многих по Москве, по Испании, но здесь, в Китае, еще с ними не встречался, хотя не раз сопровождал их в воздухе.

Среди прилетевших – Тимофей Крюкин, громоздкий, веселый, с ручищами, как у кузнеца.

– Здорово, казак? Как воюется? – Тимофей облапил приятеля. Они сдружились в Испании. Тимофей всех называл казаками, вероятно потому, что сам был из казачьей станицы.

– Пусти, станичник, кости сломаешь, – шутливо взмолился Вадим. Он был несказанно рад встрече с товарищем. – Ну, как в станице?

Для Тимофея было милее всего поговорить о станице, Вадим знал это.

– Скоро сеять начнут... Хлопци в степ пойдут... А там вышня цвести зачнет... Посидеть бы теперь на завалинке, побалакать с дидами!.. Плохо разве?

Тимофей переходил с украинского на русский, снова на украинский.

Отошли, сели в сторонке.

– Думку я все гадаю, Вадим... Куды ж японци, бисовы диты, ховаются...

– Завтра, может, накроем, – сказал Вадим.

– Твоими устами мед пить, хлопец!.. Может, и так. Но, я думаю, где-то у них авианосец ходит. Доберусь я до него, помяни мое слово...

Майор приказал разойтись по машинам. Разговор оборвался, сговорились, если удастся, повстречаться в Кантоне.

– О, там уж мы побалакаем вволю!.. Будь здоров, казак!

В Кантон прилетели к вечеру. Вышли из самолетов словно в парильню, ощутили оранжерейно-влажную духоту тропиков, напоенную парфюмерными запахами трав, цветов, гниющих растений. Поселились в отеле на другой стороне Жемчужной реки. До пристани ехали в автобусах через город, запруженный толпами людей, вдоль бесконечных лоджий, тянущихся из квартала в квартал. А в глубине их, отгороженных от улицы приземистыми колоннами, кустарные мастерские, лавочки, маленькие, как чуланы, харчевни, магазины. Не город – сплошной универмаг или бесконечный прилавок, загроможденный всякой всячиной: овощами, кокосами, плетеными корзинами, вяленой и живой птицей, метлами, самодельной обувью, тряпьем, сувенирами... Из лоджий толпа выплескивалась на улицу, говорливая, праздная. Всюду неумолкаемый гомон – крики бродячих торговцев, звонки рикш, гул голосов.

Через Жемчужную плыли на пароходике вдоль берега, вдоль джонок-жилищ, загромождавших реку. Уже смеркалось, было время прилива, и река текла вспять, маслянисто-черная и стремительная.

Отель стоял на узкой набережной, поросшей гигантскими, в три обхвата, баньянами.

В банкетном зале летчиков ждали накрытые столы, бесшумные слуги теснились у входа.

– Администрация не скупится на расходы, – бросил Антон, иронически разглядывая богато сервированный стол с цветами, крахмальными салфетками, тарелками с позолотой.

Гоминдановский военный чин приветствовал русских добровольцев, желал им боевых успехов. Отвечал майор, благодарил за гостеприимство. Все было чинно, благопристойно, как на дипломатическом приеме.

После ужина сразу разошлись по номерам, предстояло вставать на рассвете.

Бомбить японский аэродром на острове близ Гонконга вылетели утром, когда солнце, едва приподнявшись над Жемчужной рекой, принялось сразу нещадно палить землю. В воздушной зоне приняли боевые порядки и, волна за волной, полетели в сторону моря. Это было совсем близко – полчаса лету, но, когда, выйдя на цель, легли на боевой курс, увидели, что аэродром на острове пуст... За минувшие сутки японцы успели перебазировать свою авиацию, вывести ее из-под удара. Вероятно, кто-то их предупредил. Что же здесь удивительного – город кишел японскими шпионами. Предателей, продажных людей в Китае хватало. Говорили еще, что в ту ночь бесследно исчез гоминдановский чин, приветствовавший советских добровольцев за богато сервированным столом в кантонском отеле... Может быть, это и была его работа.

– Вот тебе и крахмальные салфетки! – зло сказал Антон, когда услышал об исчезновении гоминдановца. – Здесь ухо надо держать востро.

Неудача, постигшая добровольцев, заставила их вести себя осторожнее. Накапливался опыт не только боевых дел. Следующую операцию готовили в сокровеннейшей тайне, о ней знали даже не все летчики.

К востоку от китайского побережья между Шаньтоу и Фучжоу, далеко в море, лежит большой гористый остров Формоза[2]. По сведениям агентурной разведки, в северной части острова, близ портового городка Тайхоку, японцы формировали крупное авиационное соединение. Пароходами или своим ходом в Тайхоку переправляли десятки и десятки самолетов. На фронте боевые действия расширялись, и, несомненно, императорская ставка готовила новые, в том числе авиационные, удары по гоминдановской армии. А что, если разгромить японские резервы еще до того, как они вступят в действие?

В штабе ночами просиживали за картами, изучали трассу, производили расчеты и пришли к выводу – стоит дерзнуть. Уж слишком заманчива была цель.

Такого глубокого рейда в тылы противника летчики еще не совершали. Все осложнялось тем, что значительную часть пути – больше двухсот километров – предстояло лететь над морем на сухопутных машинах. Здесь уже каждая неисправность, каждое повреждение грозило гибелью.

Чтобы не спугнуть противника, летчики вели обычную боевую жизнь – барражировали над городами, отражали воздушные атаки, сами наносили удары, – никакого затишья. Бои шли напряженные и каждодневные. Близился День Красной Армии – 23 февраля 1938 года. Именно в этот день решено было совершить налет на Формозу, которую японцы считали глубоким и недосягаемым тылом.

К ночи все было готово. Вылет назначили на семь утра.

Время тянулось медленно, летчики поглядывали на часы – стрелки едва-едва ползли по циферблату. Небо стало затягиваться облаками, и это вызывало тревогу – что, если полет отменят? В штаб пробежал синоптик.

– Ну, как там?

Синоптик развел руками:

– Как начальство... – и скрылся за дверью.

Кто-то чертыхнулся в адрес синоптика – чего таит, никогда толком не скажет...

Через минуту из штаба вышел командир группы, сзади него улыбающийся синоптик, довольный, будто самолично устроил летную погоду.

– По машинам, товарищи! – негромко сказал майор.

Главную роль в рейде отводили бомбардировщикам. Первые двадцать машин поднялись ровно в семь. Через десять минут следующая десятка, за ними истребители.

Из зоны, набирая высоту, полетели ложным курсом, дважды меняли его и наконец пошли прямо к острову. Когда пересекли линию фронта, испортилась погода. Облака затягивали землю, видимость над морем стала нулевой. Шли над облаками в ослепительном сиянии солнца. На альтиметрах – пять тысяч метров. Дышать стало трудно, не хватало воздуха.

Формоза открылась вершинами бурых скалистых гор – как рифы в белесом море. Летчики не отрывали глаз от ведущего. «Везет же самураям!» – с досадой думал Вадим, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть внизу. Только бесстрастные темные вершины, торчавшие в белизне сплошных облаков, проплывали под его самолетом. Облака безнадежно закрывали остров. Как теперь решит командир? Бомбить вслепую сквозь облака? Пробиваться вниз? Возвращаться обратно?.. И вдруг, когда, по расчетам штурманов, бомбардировщики подходили к цели, пелена облаков разорвалась, в просвете показалась земля, впереди город с прямоугольниками кварталов, с темно-красными крышами, а вдалеке уже отчетливо видимое поле аэродрома...

Ведущий самолет качнул крыльями и начал снижаться. Маневр командира повторили и остальные. Прошли над центром города: справа ажурный железнодорожный мост, по рельсам сороконожкой ползет товарный состав.

Конечно, с земли тоже увидели вырвавшиеся из облаков самолеты. Но их не встретили почему-то ни единым выстрелом. И ни одного японского истребителя в воздухе! Налет был до того неожиданным, а самонадеянность японцев так велика, что они даже не подумали использовать противовоздушную защиту аэродрома...

Бомбардировщики уже вышли на цель, из-под фюзеляжа полетели короткие, тупо заточенные карандашики бомб. Уменьшаясь в размерах, они достигли земли и бесшумно, как в немом кино, взметнулись взрывами. Истребители барражировали над аэродромом, который уже застилали расплывающиеся клубы черного дыма. Самолеты, только что стоявшие стройными рядами на поле, теперь вздыбились и ярко горели, рассыпаясь на части. Пылали ангары, рвались цистерны с горючим, метались люди... Ближе к жилым постройкам, рядом с пакгаузами, выстроившимися вдоль железнодорожных путей, видны были кубики деревянных ящиков – еще не распакованные, не собранные самолеты, к которым тоже подползал огонь.

Бомбардировщики, сбросив последние бомбы, легли на обратный курс. На ближайшем аэродроме сделали посадку, заправились горючим и полетели на свою базу.

В этот день Вадиму, так же как и другим истребителям, не пришлось сделать ни одного выстрела в воздухе, но успех был громадный. Японцы не сообщили о своих потерях, однако через несколько дней в английских газетах можно было прочесть: китайская авиация совершила налет на аэродром близ Тайхоку на острове Формоза. Предполагают, что в армии Чан Кай-ши появилась морская авиация. Налетом уничтожено более сорока самолетов, два склада с авиационными частями, цистерны с большим запасом горючего. Погибло около двадцати летчиков и столько же ранено.

Сообщалось также, что на международной бирже резко упал курс японских ценных бумаг. Это тоже связывали с налетом китайской авиации на Формозу.

А ван ю-шины сидели в тот вечер и праздновали День Красной Армии. С полета на Формозу они вернулись без единой потери.

В штабе китайских войск тоже ликовали по поводу успеха – еще бы, впервые японцам нанесли такой удар. Через несколько дней супруга генералиссимуса, мадам Чан Кай-ши, которую прозвали «далай-дама», устроила пышный прием в честь добровольцев. Она охотно заменяла генералиссимуса, была оживлена, и юркая ее фигурка мелькала среди гостей. Мадам властно отдавала распоряжения, расточала похвалы. Военный министр Хо Ин-цин тенью ходил за супругой генералиссимуса, улыбался и одобрительно кивал при каждом ее слове. Мадам наслаждалась выбранной себе ролью, купалась в чужой славе.

Все выглядело роскошно во дворце губернатора провинции. На дверях зала колыхались бамбуковые гардины, прозрачные, будто сделанные из легкой ткани. Они, как водяные струи, переливались при дневном свете. У окна плоский, как ширма, аквариум, с причудливыми китайскими рыбками. На стенах картины, и среди них одна с изображением сосны и журавля: символ долголетия и счастья. Ну и, конечно, сама мадам Чан Кай-ши в элегантном европейском костюме.

По случаю торжества добровольцы сменили комбинезоны на черные костюмы, все при галстуках, в белых воротничках.

Сначала мадам наградила всех памятными значками: распростертые эмалевые крылья с золотистыми звездочками – по числу сбитых самолетов. Затем начался а-ля фуршет, слуги разносили на глянцево-черных подносах рюмочки маотая, сандвичи с диковинной, пропитанной уксусом рыбой, и летчики, стоя, с тарелками в руках, отведывали незнакомые яства.

Все было чинно, благопристойно, как в Кантоне за торжественным ужином, только на более высоком уровне. Мадам пожимала руки, липкими глазками вонзалась в лица советских добровольцев и говорила, говорила без умолку.

Вадим немного говорил по-английски. Они стояли втроем: он, Тимофей Крюкин и Антон Якубенко. Крюкин все больше хмурился.

– Ты что?

– Да, ну их... – неопределенно ответил Тимофей.

К ним подошла мадам Чан Кай-ши, сзади нее военный министр. Вадим отвечал на ломаном, непослушном ему английском языке. Она смотрела на них покровительственно. Взяла Тимофея за руку, погладила. Когда отошла, распространяя аромат терпких духов. Крюкин поморщился и негромко сказал:

– Ну и липкая ж баба, как...

С его языка едва не сорвалось нецензурное слово. Взглянул на Андрея – заместителя командира по политчасти, в глазах его смешливые искорки. Все же он предостерегающе сказал:

– Ты чего, Тимофей, мы ж на приеме...

– А, ну ее к бису... Императрица!

Он взял с подноса рюмку маотая и опрокинул. Рюмка как наперсток в огромной руке кузнеца. Недоуменно повертел рюмку – пил или не пил и, ухмыльнувшись, поставил на лакированный поднос.

После приема снова начались боевые дни.

Летали, дрались, побеждали, хоронили товарищей.

Начинался период тропических дождей. С утра до вечера небо было затянуто тяжелыми облаками. Весь день над аэродромом стоял сырой полумрак и дождь прямыми, толстыми, как бамбук, струями падал на землю. Техники, летчики в непромокаемых плащах уныло бродили по коридорам аэродромного здания, тоскливо поглядывали из окон на хмурое небо. Их настроение можно было измерять барометром, висевшим на стене у дежурного по штабу.

Метеослужба, находившаяся в распоряжении гоминдановской армии, работала плохо. Часто летчики не имели никакого представления о том, какая погода за триста – четыреста километров от аэродрома. Возможно, только здесь, под Ханькоу, прохудилось небо, а там, дальше, можно летать, выполнять боевые задания?.. Может быть, может быть...

Дежурный по штабу то и дело вызывал синоптиков, синоптики запрашивали метеоцентр, и оттуда неизменно отвечали: карта погоды уточняется, точных данных пока нет.

Тимофей Крюкин, казалось, тяжелее других переносил затянувшееся безделье. В тесном дождевике, обтянувшем его могучую фигуру, он беспокойно вышагивал из угла в угол... Руки чуть не по локоть торчали из рукавов – во всем Ханькоу не могли подобрать для него дождевик, всё привозили какие-то недомерки. Приятели подшучивали, а Тимофей злился, всё его раздражало – и бесконечные ливни, и этот макинтош-недомерок. Не вытерпев, мокрый и злой, зашел к дежурному, сел на табурет, достал сигареты.

Начал издалека:

– Слухай, казак, говорят, что китайцы в засуху колотят своих богов за то, что не посылают дождя. Верно это?

– Верно, я тоже слышал... Вытаскивают из кумирни и лупят чем попало.

– А что, если б и нам взять какого да поколотить. Хоть бы на ком отыграться... Может, их главного синоптика. Как думаешь?

Дежурный засмеялся:

– Это нам не положено... Вот получим новую материальную часть, тогда летай вволю – хоть в дождь, хоть в туман...

– Знаешь, что я тебе на это скажу, Игнат? Одна дивчина все свадьбу откладывала, да так вековушкой и осталась...

– Что же нам делать?

– А вот что... Бить нам некого, поэтому самим надо погоду разведать. Есть у меня такая думка, казак...

Дня через два, когда немного развёдрилось, Тимофей поднялся над аэродромом и пошел на восток. Прижатый тяжелыми облаками, летел до самого Цзюцзяня. В пелене моросящего дождя едва виднелась земля. И вдруг – бывает же такая удача! – облака неожиданно рассеялись, и над головой засияло солнце. Дальше небо было совершенно чистое – над Янцзы, разлившейся, как море, была отличная видимость. Летчик развернул машину, в самом радужном настроении вернулся на аэродром и доложил командиру группы. Решили немедля действовать.

Еще до начала дождей бомбардировочная группа намеревалась произвести удар по японским кораблям, стоявшим на Янцзы, между горами Уху и Аньцином. Скорее всего, у японцев находились здесь перевалочные пункты. Морские транспорты поднимались сюда вверх по реке с военными грузами, войсками, разгружались в портах. Река Янцзы была главной артерией снабжения японской экспедиционной армии. К первому удару по коммуникациям готовились тщательно, внезапность нападения должна была принести успех. Сезон дождей вынудил летчиков отложить операцию, и вот разведка Тимофея Крюкина позволила снова вернуться к выполнению задуманного плана.

Если взглянуть на карту Центрального Китая, можно увидеть коричневую россыпь горных кряжей, подступающих с юга к долине Янцзы. В ясную погоду было бы удобнее всего зайти со стороны гор, раскинувшихся до Ханьчжоу, до побережья. Но как быть сейчас, когда сплошная облачность затянула этот горный район? И все же решили лететь – заходить с юга. Тимофей вспомнил Испанию, горы Астурии, Гвадаррамы. Там тоже приходилось летать над скалами. У него и его товарищей был опыт... На этот раз Тимофей и надеялся...

Девять бомбардировщиков тяжело оторвались от земли и строем клина легли на курс. А дождь все лил... Вскоре появились скалы, острые их клыки поднимались под самые облака. Скалы все чаще преграждали путь, приходилось с трудом продираться между вершинами. Идти девяткой было уже тесно, и Тимофей дал сигнал разойтись звеньями. Но вскоре и звеньям стало тесно в воздухе. Скалистые горы сходились так близко, что и одному самолету, казалось, не пройти сквозь эти теснины. Тимофей подал новую команду – разойтись по одному. Самолеты вытянулись длинной цепочкой, и облака все ниже прижимали их к земле.

Вершины гор казались столбами, что подпирают мутную тяжесть неба. Родилась мысль – лезть в облака, пробивать их толщу, но Тимофей сразу отказался от этого. Вершины гор исчезали в густых облаках, и кто знает, на какой высоте надо лететь, чтобы не напороться на острые скалы.

Внизу сквозь синеватую дымку мелькнула горная речка. Пошли вдоль ее русла, высота упала до полутораста метров. Сверху лежала плотная крыша облаков, внизу, совсем рядом, земля, а по сторонам темные, мокрые скалы... Машины – тяжелые бомбардировщики – шли почти на бреющем полете.

За всю свою летную жизнь Тимофей не испытывал такого напряжения. Горы сжимали, давили облака, и только впереди, в узком коридоре скал, бежала набухшая дождями речка – там было спасение, а может, гибель... Но вот гряда облаков и хребты Хуанлинских гор остались позади. Безмятежно сияло солнце, голубело небо. Смертельная опасность отступила.

Как и намечалось, вышли к порту Уху. Здесь был пустынный, безлюдный район, на многие километры затопленный полыми водами реки Янцзы. Снова построились звеньями и широкими спиралями стали набирать высоту. Поднявшись на пять тысяч метров, полетели вверх по реке, высматривая японские корабли.

Недалеко от Аньцина, там, где река делает крутой изгиб, заметили плывущую вверх по течению флотилию японских кораблей – около тридцати судов. Впереди громадным утюгом шел флагман, водоизмещением в десятки тысяч тонн. Японцы не обратили внимания на самолеты, летевшие на большой высоте из глубокого японского тыла. Никому не могло прийти в голову, что это самолеты противника. Но летчикам снова не повезло – с запада надвигался фронт густых облаков. Порт Аньцин уже скрылся в дождевом мареве, вот-вот облака закроют только что найденную цель... А на судах уже заметили опасность, корабли, шедшие в кильватере, рассыпали строй, над флотилией вспыхнули разрывы снарядов – зенитные пушки открыли заградительный огонь.

Фронт облаков затягивал землю, первая гряда уступом шла на большой высоте, и оставалась единственная возможность – опуститься ниже, в зону огня, чтобы вернее поразить цель. Пикировали вниз до двух тысяч метров. Штурман склонился у прицела, и Тимофей подчинялся каждому его слову. Рев моторов сменился тишиной, машина падала все ниже. Всем своим телом летчик ощутил, что штурман сбросил бомбы. Облегченная машина вздрогнула, рванулась вперед. Тимофей потянул на себя ручку. Посыпались бомбы и с других самолетов. Японский флагман, в который попали три бомбы, накренился, из чрева его вырвалось пламя, и он, как орех, раскололся надвое. Два других корабля были еще на плаву, но и они начали быстро погружаться в воду. Это все, что увидели летчики. Через мгновенье они вошли в облака и, набрав высоту, легли на обратный курс.

В тот день в записной книжке Тимофея Крюкина появилась еще одна строка, которую только он сам мог расшифровать:

«7 ч. 25 мин. 9 СБ. Горы, тяж. обл. Над Янц. 5000 мт. Ат. с 2 т. Ит.: три кор. Мы бпт».

Это означало: «В 7 часов 25 минут поднялись на девяти скоростных бомбардировщиках. Шли в горах и тяжелых облаках. Над Янцзы поднялись на пять тысяч метров, атаковали с двух тысяч. Итог: потоплено три корабля, мы вернулись на аэродром без потерь».

События трудного боевого дня уложились в одну строку записной книжки летчика.

И еще один бой в китайском небе запомнился летчикам-добровольцам, еще одна строчка появилась в записной книжке Тимофея Крюкина. Вскоре после «горного перелета», как называли летчики свой первый удар по японским кораблям на Янцзы, сиоганьская группа добровольцев стала получать новую технику. Прежде чем приземлиться на запасных аэродромах, скоростные машины совершили далекий путь в тысячи и тысячи километров – из Советской страны. Ван ю-шинам не терпелось испытать их в воздухе, в бою. Но пока они только придирчиво разглядывали их на земле, похлопывали ладонями, оглаживали фюзеляжи, как породистых рысаков...

– Знать, це дюже добрый конь! – удовлетворенно приговаривал Тимофей, обхаживая со всех сторон новую боевую машину.

Потом начались облеты, тренировки, но пока боевые задания выполнялись на прежних самолетах. Кроме высоких скоростей новые машины обладали еще одним качеством – их потолок чуть не вдвое превышал предельную высоту машин, до сего времени находившихся на вооружении. Обычно воздушный бой проходил на высоте в четыре-пять тысяч метров, редко-редко машины поднимались до шести тысяч. Это одинаково относилось к советским и японским бомбардировщикам. Но прибывшие самолеты легко поднимались на девятикилометровую высоту, сохраняя притом маневренность, скорость и безотказность в управлении. Пока нерешенной проблемой оставалась только тренировка летчиков – там, на границе стратосферы, в разреженном воздушном пространстве, пилотам нужна куда большая выносливость, чем при обычных полетах. Да и бомбежка с такой высоты требовала большего искусства штурманов.

Бывалые летчики, как новобранцы, заново проходили медицинскую комиссию. Военные врачи придирчиво выслушивали здоровяков, проводили над ними сложнейшие эксперименты, испытывали, проверяли, брали анализы. Ван ю-шины ворчали, но подчинялись. Каждому хотелось участвовать в первом высотном бомбовом рейде. Высотников выделили в особую группу, в шутку прозывали «институтками», «обществом безалкогольных напитков» – до того благопристойный образ жизни определили для них врачи. Правда, строгий режим подчас нарушался, но в этом не были повинны летчики. Война продолжалась, и готовились к высотным полетам, не прекращая боевой работы. Так продолжалось несколько недель.

Тимофей один из первых достиг заданного потолка. К налету готовили тринадцать экипажей. В штабе долго обсуждали, какой аэродром выбрать для бомбежки. Остановились на городе Уху. С японскими летчиками, летавшими с этого аэродрома, у добровольцев были старые счеты. Вблизи Уху находился крупнейший японский аэродром, там всегда теснились десятки истребителей, иной раз до полсотни, а бывало, и по шестьдесят «И-96». Истребители часто налетали на полевые войска и аэродромы, нападали в воздухе, препятствуя полетам бомбардировщиков. При всем напряжении воздушных боев, при всех потерях, которые несли японские летчики, численное превосходство все же оставалось за ними. Выдерживать их натиск, отражать удары удавалось только благодаря отличному боевому опыту добровольцев, их храбрости и мужественной стойкости. Теперь эти качества должна была дополнить новая техника.

И вот тринадцать экипажей по сигналу ушли в воздух. Перевалили за пять тысяч метров. С каждой минутой все труднее становилось дышать, по телу разливалась противная слабость. Через некоторое время эти явления исчезли, но от резких движений начинало сильно биться сердце. Надели кислородные маски. Видимость была сносная, внизу тянулись бесчисленные озера. Места уже были знакомые – здесь не раз приходилось летать, только на другой высоте. К Уху подошли незаметно, на такой высоте самолеты с земли почти неразличимы, не слышны.

На зеленом поле виднелись ряды крошечных самолетиков. Сколько их, определить трудно. Тимофей рукой указал штурману вниз, кивнул головой, с усмешкой погрозил пальцем: готовься, мол, гляди не промахнись! Штурман тоже кивнул, успокаивающе поднял руку – не беспокойся, все будет в порядке... Но Тимофей знал: не так-то просто попасть в цель с такой высоты. Даже при сильном оптическом увеличении самолеты выглядели полевыми кузнечиками на лугу.

Тимофей развернул самолет, лег на боевой курс. Посыпалась первая серия бомб, за ней вторая... Бомбы легли точно, и маленькие, ватные клубочки разрывов, расплываясь, закрыли дымом японские самолеты.

Именно в этот момент произошло то, что долго потом вызывало веселый смех у ван ю-шинов...

Десяток японских истребителей все же успел подняться в воздух с аэродрома Уху. Они сравнительно быстро набрали высоту, но, как только перевалили за шесть тысяч метров, резвость их сразу упала. Японские машины не могли подойти к бомбардировщикам даже на расстоянии прицельного выстрела. Было видно, как истребители задирают моторы, словно рыбы в аквариуме, которые тычутся в поверхность воды, когда не хватает воздуха. Из их попыток так ничего и не получалось, и они соскальзывали, будто скатывались вниз по ледяной горе. Разрывы зенитных снарядов тоже не достигали цели, белые хлопья дымков оставались далеко внизу.

Тимофей даже стянул с себя кислородную маску, чтобы получше разглядеть, что происходит внизу. Стрелок-радист улыбался во весь рот, наблюдая, как неистовствуют японские летчики.

Тринадцать бомбардировщиков не торопясь сделали еще один заход, сбросили последние бомбы, еще раз победоносно прошли большим кругом над горящим аэродромом Уху и только после этого легли на обратный курс. А истребители «И-96» все еще бесновались, крутились внизу, похожие на свору дворняжек, что лают на мчащийся по дороге автомобиль.

В штабе с нетерпением ждали возвращения летчиков. Тринадцать экипажей благополучно приземлились в Ханькоу. Их встречали на поле все, кто был в этот день на аэродроме. А начальник штаба вместо приветствия и поздравлений протянул Тимофею расшифрованную радиограмму. Военный министр гоминдановского правительства Хо Ин-цин поздравлял добровольцев с успехом, он уже знал о результатах воздушного рейда. На другой день в газетах напечатали интервью с военным министром, в котором он пространно рассказывал, как китайские летчики совершили налет на Уху. Министр сообщил, что во время бомбежки уничтожено двенадцать японских истребителей, двадцать три сильно повреждены. Во время налета на японском аэродроме погибло сто двадцать пять летчиков и авиатехников.

Хо Ин-цин восторженно отзывался о китайских летчиках, о росте их боевого мастерства. Добровольцы ван ю-шины только понимающе ухмылялись – ведь во всей гоминдановской авиации было всего-навсего семь, только семь летчиков-китайцев, воевавших с японцами...

Тимофей Крюкин не оставлял мысли найти японский авианосец. Теперь это было точно известно – самолеты базировались на авианосце «Ямато-мару», но авиаматка появлялась то здесь, то там, искусно маскировалась, прижималась к берегу, пряталась в бухтах, и сам черт не мог бы ее разглядеть в глубоких, скалистых шхерах. Иногда разведчикам удавалось засечь авианосец, но группа бомбардировщиков, вылетавшая по следу воздушной разведки, ничего не находила, только скалы да море, затянутое дымкой, лабиринт островов и бухт на протяжении сотен километров...

Прошло еще два месяца. «Ямато-мару», авианосец в несколько десятков тысяч тонн водоизмещения, оставался заколдованным кораблем-невидимкой. И вот удача!

Тимофей шел в свободном полете на большой высоте над полноводной Янцзы. В небе плыли легкие облака, самолет то исчезал в них, то появлялся снова. Последнее время бомбардировщики проводили «беспокоящие» японцев полеты над рекой Янцзы, над побережьем, атакуя военные корабли, морские транспорты, пароходы, доставлявшие в Китай технику, войска и многое-многое другое. Такое «беспокойство» дорого стоило противнику – за последний десяток дней в районе Дунлю бомбардировочная авиация добровольцев потопила двенадцать больших кораблей, около сорока катеров, повредила два десятка других судов. Японский флот нес серьезные потери. Корабли стали вести себя куда осторожнее, чем в первые месяцы большой войны.

На Янцзы не было видно ни одного корабля, а мелкие суденышки, заметив летящий бомбардировщик, торопливо прижимались к берегу, но они не представляли особого интереса – стоит ли тратить на них тяжелые бомбы.

Тимофей вывел машину к побережью – все скалы, скалы да металлическая синева моря. Опять полет без результатов, пора возвращаться на аэродром! И вдруг пилот и штурман одновременно увидели в глухой бухте, затянутой маскировочными сетями, авианосец «Ямато-мару». Ветер дул с берега, и пелена тумана, закрывавшая судно, медленно отступала в море. Нельзя было терять даже секунды.

– Перехожу в атаку! – крикнул летчик штурману и повел машину на цель.

Шквалом зенитного огня встретил авианосец летящий на него самолет. Огонь всех калибров сосредоточили зенитчики на несущейся к ним смерти. Штурман дал поправку. Тимофей довернул машину и ощутил, как бомбы полетели вниз. На втором заходе увидел, что на «Ямато-мару», возле самой трубы, вымахнул столб черного дыма, изрезанный яркими языками пламени. Вторая бомба легла у борта, разорвалась в воде, ниже ватерлинии, и одновременно, как по команде, заградительный огонь прекратился. Одинокая последняя струя трассирующих пуль медленно поднялась в воздух, и все оборвалось. Авианосец начал крениться на левый борт, на палубу высыпало множество людей – муравьи в разворошенном муравейнике – и стали бросаться в воду.

Самолет сбросил последние бомбы и лег на курс. Гибнущий авианосец лежал на боку и походил на громадную мокрую черепаху, выползающую из воды. Летчики не видели его последних мгновений.

В разведку с аэродрома послали два истребителя. Летчики вернулись и доложили – авиаматка перевернулась вверх днищем и затонула.

Это был первый и единственный случай в истории войн, в истории международной авиации, когда современный мощный авианосец погиб в результате воздушной атаки одного-единственного самолета.

Боевые действия советских добровольцев наносили тяжелый урон японской авиации, морскому транспорту, наземным войскам на полях сражений. И все же численное превосходство оставалось на стороне императорской армии. Летчикам-добровольцам зачастую приходилось вступать в бой с силами, превосходящими их в два, порой в три раза. Тем не менее японские пилоты не выдерживали стремительных атак, несли тяжелые потери, и воздушное поле боя оставалось за добровольцами.

Японцы имели значительное преимущество и в том отношении, что все их резервы, базы находились значительно ближе от театра военных действий, чем тылы, далекие тылы советских добровольцев. А свои острова, по примеру Великобритании, они самодовольно называли непотопляемым авианосцем.

Через два года в Японии готовились торжественно отпраздновать две тысячи шестьсот лет существования империи. Если не считать попыток монгольского нашествия на остров Кюсю, закончившегося трагически для грозных азиатских завоевателей, можно считать, что страна Ямато никогда не подвергалась нападению. Быть может, только в незапамятные времена. В продолжение веков, тысячелетий священный ветер камикадзе надежно оберегал страну от вторжения. Об этом кичливо напоминали потомки древних самураев, решивших в наше время осуществить завет императора Дзимму и накрыть, как шапкой, весь мир японской крышей. Хакко Итио!

Недосягаемость японских островов вызывала и укрепляла в Токио чувство безнаказанности за любые авантюристические действия военных. Трудно сказать, кому первому пришла мысль поколебать самонадеянное чванство самураев, но осуществить это взялись советские летчики-добровольцы, входившие в состав китайской гоминдановской армии.

Ранним утром 20 мая 1938 года шесть бомбардировщиков, имевших опознавательные знаки китайской авиации – белая звезда в синем круге, ушли на задание, к которому добровольцы-летчики готовились долго. Путь предстоял дальний – туда и обратно несколько тысяч километров, и поэтому бомбардировщики ушли без сопровождения истребителей. Только над континентом их эскортировали два десятка стремительных «И-15», новых машин, находившихся на вооружении советской Красной Армии. Эти истребители вместе с летчиками были в распоряжении китайского командования.

Несколько раз летчики меняли курс, и наконец, оторвавшись от китайского берега, пошли в направлении японских островов. Истребители, качнув крыльями – добрый знак пожелания счастливого пути, повернули обратно. Шесть экипажей тяжелых бомбардировщиков летели одни над бескрайними просторами моря. Как и на Формозу, они шли на сухопутных машинах.

Остров Кюсю, самый южный остров Японского архипелага, находится в тысяче километров от китайского берега. Но до берега от полевого аэродрома еще несколько сот километров, а еще, ложные курсы, полет над Кюсю от одного объекта к другому, возвращение на базу – в общей сложности, по самым минимальным подсчетам, летчикам предстоял путь не меньше как в четыре тысячи километров.

Перед штурманами лежали раскрытые карты с обозначением трех японских городов на острове Кюсю: Сасебо, Нагасаки, Фукуока – цели, к которым направлялись бомбардировщики. В Сасебо располагалась база японского императорского военного флота, в Фукуока – крупнейшая авиационная база, а из Нагасаки уходили в Китай транспорты с войсками, оружием. Порт Нагасаки питал всю японскую армию, воевавшую в Китае.

Группа бомбардировщиков беспрепятственно подошла к острову Кюсю. Как и на Формозе, ни единым выстрелом зениток не встретили их с земли – слишком уж невероятным казалось появление авиации противника над любым из «непотопляемых авианосцев», составлявших Японский архипелаг. Было все, как обычно при бомбометании: самолеты легли на боевой курс, штурманы приникли к прицельным приспособлениям, вот центр города, раскрылись бомбовые люки, но... вместо бомб на порт Сасебо полетели кассеты с листовками, обращенными к японскому народу.

Кассеты отделились от самолетов и рассыпались белым снеговым облаком листовок, опускаясь все ниже, гонимые легким встречным ветром.

На каждом листке с изображением летящего журавля – древнего символа счастья японского народа – строки иероглифов звали к миру, клеймили позором милитаристов, развязавших войну с Китаем.

«Война, которую Япония ведет против Китая, – говорилось в листовках, – несчастье для наших народов. В этих несчастьях виновна военная клика, которая хочет уничтожить Китай.

Убитые и раненые японские солдаты – трагедия для их семей. Мы сочувствуем вам. Народ Китая любит мир. Если и вы хотите мира, мы приветствуем вас, как лучших друзей. Война для нас только средство защиты. Не верьте недостойным людям, которые говорят иначе! Не посылайте в Китай своих сыновей на верную смерть. Давайте жить в мире и улучшать свое благосостояние...»

Для многих людей, населявших японский остров Кюсю, 20 мая 1938 года могло бы стать последним днем их жизни, но летчики-добровольцы вместо бомб сбросили листовки с призывом к миру, с предостерегающими словами о возмездии, о каре для тех, кто развязывает войну, о грядущих бедствиях для народа, если он не сможет образумить воинствующих генералов...

Шесть бомбардировщиков с опознавательными знаками китайской авиации пересекли с юга на север ведь остров Кюсю, сбросили такие же листовки над Фукуока и Нагасаки. Нагасаки!.. Пройдет не много лет, и над этим многострадальным городом появятся другие самолеты, другие летчики, которые превратят Нагасаки, так же как Хиросиму, в атомный полигон. Для десятков тысяч людей сияющий августовский день погаснет и превратится в беспросветный мрак смерти. И дети, обреченные на медленное умирание от лучевой болезни, станут клеить бумажных журавликов в тщетной надежде, что они принесут им счастье...

Через шесть часов непрестанного полета над морем и сушей бомбардировщики советских добровольцев возвратились на свою базу вблизи Ханькоу. Полет оказался на диво удачным – только на обратном пути, уже вблизи китайских берегов, их пытались обстрелять с японских военных кораблей...

Уже на другой день китайские газеты были полны восторженных сообщений о налете на остров Кюсю. Китайская авиация предупредила агрессоров! Япония перестала быть неуязвимой! Тысячелетний миф о недосягаемости Страны восходящего солнца разрушен! Китайские летчики сделали грозное предупреждение японской клике!

И никто из читателей этих газет не знал, что беспримерный полет на остров Кюсю совершили простые советские парни, которые в шутку называли себя ван ю-шинами...

А Вадим Губанов, летчик-доброволец из сиоганьской авиационной группы, ничего не знал об этих событиях. За несколько дней до полета Тимофея Крюкина и его товарищей на остров Кюсю Вадим был сбит в воздушном бою. Последним, кто его видел, был Антон Якубенко. Они вели бой с японскими истребителями – восемь на восемь. Нормально. Но в разгар боя из-за облаков на них свалилось еще восемнадцать японских истребителей. Двадцать шесть против восьми! Вадим поджег японский самолет, но в это время его атаковали три истребителя. Антон ринулся на помощь товарищу, сбил одного. В это время машина Вадима вспыхнула, – видимо, пули попали в бензобаки. Вадим успел выброситься из горящей машины, пролетел несколько сот метров и далеко внизу раскрыл парашют. Его атаковал японский летчик. Антон пытался отогнать вражеский самолет, но в это время ему навязали бой два других истребителя, и он потерял Вадима из вида. Бой происходил над районом озер, захваченных японцами. Если Вадима не расстрелял японский самолет, когда он беспомощно болтался на стропах, возможно, Вадим и спасся, но упал на вражескую территорию.

Проходили неделя за неделей, месяц, второй. Губанов не возвратился. Его записали пропавшим без вести. Это так только говорится – без вести. Никто не верил, что Вадим жив, хотя никто и не видел, как он погиб, – значит, пропавший без вести.

ЧАН КУ-ФЫН - ВЫСОТА ЗАОЗЕРНАЯ

Среди политических деятелей, находившихся в поле зрения Рихарда Зорге, был полковник Хироси Осима – военный атташе в Германии, отличавшийся профашистскими взглядами. Зорге хорошо знал этого полковника, который нередко приезжал из Европы в Японию. Рихард встречался с ним в компании посетителей ночных клубов, шутил, доверительно разговаривал. Потомок древнего самурайского рода, человек волевой, прямоугольным лицом своим напоминающий Бенито Муссолини, Осима пользовался большим влиянием в генеральном штабе, при дворе императора и в наиболее экстремистских кругах правительства.

Военный атташе участвовал в подготовке антикоминтерновского пакта, был решительным сторонником японо-германского военного союза и всячески поддерживал прогерманские настроения среди военных. Теперь, когда ключ к шифрованной переписке между Токио и Берлином оказался в руках германской разведки, Зорге мог постоянно следить за работой военного атташе Хироси Осима. В то же время, через нового германского посла Эйгена Отта, доктор Зорге получил неограниченный доступ к немецким государственным тайнам. Советский разведчик оказался в наивыгоднейшем положении – ему одновременно становились известны секреты двух стран, наиболее враждебно настроенных к Советскому Союзу. К тому же секретарем японского премьер-министра принца Коноэ был теперь Ходзуми Одзаки, да и сам Зорге становился с годами все более доверенным человеком и советником Эйгена Отта. Вскоре, после того как Отт стал послом, он предложил Рихарду занять должность пресс-атташе германского посольства в Токио. Рихард сказал, что подумает, и... не согласился. Осторожность взяла верх, как ни заманчиво было предложение. Нельзя рисковать – новое назначение будет связано с новой гестаповской проверкой. Кропотливая, многолетняя подготовительная работа начинала давать богатые плоды.

Когда в Берлине подписали антикоминтерновский пакт, в Сатбо Хамба – японском генеральном штабе – возникла идея обмениваться с немцами разведывательными данными против СССР. В Берлине ухватились за это предложение, и вскоре совместная разведывательная работа переросла в диверсионную.

Военный атташе Осима в качестве частного лица купил в Фалькензее – берлинском пригороде – большое поместье, огородил его высокой стеной, поселил там эмигрантов-белогвардейцев и вместе с ведомством безопасности Гиммлера начал готовить террористические, диверсионные группы для заброски в Советский Союз. Здесь печатали листовки, которые с помощью воздушных шаров переправляли в Советскую Россию. Диверсионное хозяйство Осима с каждым днем обрастало: в Румынии купили моторный катер, чтобы перебрасывать диверсантов и нелегальную литературу в Крым и на другие участки Черноморского побережья.

В Афганистане японские агенты начали подбивать руководителей военных штабов к враждебным действиям против Советского Союза, но диверсантов постоянно сопровождали будто бы фатальные неудачи. По каким-то неведомым для Осима причинам его людей обстреливали на советской границе, а в Кабуле японского резидента, которому удалось войти в доверие к начальнику приграничного гарнизона, вдруг выслали из Афганистана...

Сохранился дневник Гиммлера, в котором рейхсфюрер писал о своих встречах с японским военным атташе Хироси Осима. К тому времени Осима стал уже генералом.

«Сегодня я посетил генерала Осима, – писал Гиммлер. – Он сообщил мне, что вместе с германским абвером они предпринимают большую работу по разложению России через границы Кавказа и Украины. Эта организация может стать эффективной в случае войны с СССР. Осима удалось перебросить через советскую границу на Кавказе десять человек, вооруженных бомбами. Однако многие другие агенты были застрелены советскими пограничниками при переходе русской границы...»

Недаром Рихард Зорге уделял внимание фигуре японского военного атташе в Берлине, который руководил диверсионной работой против Советской страны...

В дни новогодних праздников Осима опять появился в Токио. С доктором Зорге они встретились на дипломатическом приеме, устроенном министром иностранных дел господином Арита. Собрались в отеле «Империал», но гостей съехалось так много, что все они не могли уместиться в банкетном зале. Разбрелись по всему этажу, толпились в лоби, сидели в гостиных, куда из холла вели крутые каменные ступени. В канделябрах на кирпичных, необлицованных стенах горели свечи, подсвечники стояли на столах, заставленных изысканными блюдами, и слуги вместе с напитками разносили традиционные омоти – лепешки, которые по всей Японии пекут для новогодних праздников.

В отеле «Империал» собрался цвет высшего токийского общества: дипломаты, министры, представители деловых кругов, генералы и, конечно, целый сонм журналистов. Ненадолго появился даже премьер-министр принц Коноэ. Он провел среди гостей положенное по этикету время и вскоре отбыл с приема, окруженный свитой правительственных чиновников. Атмосфера стала менее официальной, громче зазвучали голоса, оживленнее сделались споры. Среди гостей расхаживали нарядные гейши, изящные, предупредительные, с обаятельными улыбками, напудренные до фарворовой белизны.

Конечно, среди гостей были супруги Отт. Рихард стоял с фрау Хельмой. Мимо них толпами текли гости, раскланиваясь и приветствуя знакомых. Каждому было лестно зафиксировать свое присутствие на таком банкете. Степенно проследовал с супругой министр Арита. Его жена, пожилая японка, была одета в темное кимоно, расшитое золотыми узорами. Когда они удалились, Рихард шутливо сказал:

– Почему бы вам, фрау Хельма, не сделать себе платье с таким же золотым узором?

– Это зачем?

– Чтобы все знали, что вы теперь жена полномочного посла...

– Они имеют какое-то значение – узоры на платье?

– Ну конечно!.. Вот серебряная вышивка, – Зорге кивнул на проходившую японку. – Эта женщина рангом пониже, вероятно жена советника... А та – жена «просителя», она не вправе носить золото и серебро до тех пор, пока ее супруг не продвинется по иерархической лестнице...

– Боже мой! Откуда вы все это знаете, Ики?

– Ну, как же! Субординация среди японских женщин имеет не меньшее значение, чем у военных. Учтите. Впрочем, в Берлине тоже существует нечто похожее. Вас называли фрау майор, потом фрау оберет, а теперь, когда Эйген получил новое звание, вы сделались фрау генерал... К вашему черному платью определенно пошел бы золотой узор.

Хельма не успела ответить. К ним подошел Эйген Отт в сопровождении генерала Осима.

– Смотри-ка, Ики, кого я встретил! Генерал Осима.

Зорге поздоровался с ним, как со старым приятелем, – он частенько бывал в немецком посольстве, когда появлялся в Токио. Осима был в военной форме, при орденах, с аксельбантами и золотыми шевронами на рукавах. Не грудь, а витрина ювелирного магазина! Осима держался прямо, закинув голову, чтобы казаться выше, но все равно едва достигал плеча стоявшего рядом с ним Эйгена Отта. Осима свободно говорил по-немецки. Он взял с подноса омоти и протянул Зорге:

– У нас в Японии омоти дарят лучшим друзьям вместе с новогодними пожеланиями... Господин посол сказал о вас много приятных слов... Вы знаете, как у нас делают омоти? – Он начал рассказывать.

Перед праздником в каждом японском доме толкут в ступах вареный рис, толкут до тех пор, пока он не превратится в нежное клейкое тесто без единой нерастолченной рисинки. Поэтому говорят – желаю вам счастья безукоризненного, как омоти.

Военный атташе сказал, что приехал совсем ненадолго из Европы, не возражал бы встретиться в другой обстановке, чтобы поговорить. Условились о встрече в ближайшие дни. Рихард ожидал очень многого от предстоящего разговора с этим самонадеянным и, несомненно, информированным человеком. Кто другой может так хорошо знать, что происходит в Берлине?! Надо убедить Осима, что он, доктор Зорге, единомышленник японского экстремиста. Как это сделать? Случай подвернулся тут же.

Среди журналистов, стоявших у камина, Рихард увидел советского корреспондента, с которым был знаком, но держался отчужденно, как подобает истинному нацисту. Рихард прислушался – говорили об испанских событиях, которые вот уже многие месяцы были у всех на устах. Извинившись перед собеседником, Зорге подошел к своим коллегам и вступил в разговор.

– Господа, – громко, чтобы слышал Осима, воскликнул он и вызывающе взглянул на советского корреспондента, – я предлагаю выпить за советские успехи в Испании! – Рихард держал в руке недопитый бокал и казался сильно пьяным. – Не хотите? Напрасно! Германия заинтересована в танках и самолетах, которые русские посылают в Испанию. Мы превратим их в металлолом. Металл нужен фюреру и его союзникам... Не правда ли, господа? Давайте выпьем!..

Это было жестоко и дерзко, но Рихард должен был играть свою роль. Зорге опрокинул рюмку и пьяно рассмеялся.

Рассерженный советский корреспондент резко ответил:

– Это мы еще посмотрим! – Корреспондент принимал за чистую монету слова германского журналиста.

Назревала ссора, вмешался фон Урах.

– Господа! Господа! – кричал он, пытаясь перекрыть нарастающий гомон. – Господа!.. Как надоели эти политические споры!.. Давайте лучше поговорим о женщинах! Об испанках... Слышишь, Рихард, – за дам! За прекрасных испанок!

Князь поднял бокал. Веселый смех погасил страсти, но германский и советский корреспонденты после этой стычки перестали здороваться, а репутация Зорге как непреклонного нациста в немецкой колонии укрепилась. Генерал Осима тоже был свидетелем едва не вспыхнувшей ссоры.

В Токио обмен разведывательной информацией происходил через полковника Усуи, из второго отдела генерального штаба. Раз или два в неделю к нему являлся помощник германского военного атташе, подполковник Петерсдорф. Петерсдорф приходил в генштаб всегда в одно и то же время, получал информацию и возвращался в посольство. В это время Зорге случайно тоже оказывался здесь. Часто, прежде чем запереться в своем кабинете для изучения полученных материалов, Петерсдорф заходил к Зорге, чтобы поболтать, рассказать о последних новостях. С Петерсдорфом Рихард Зорге был на короткой ноге.

Как-то раз, возвратившись из генерального штаба, Петерсдорф столкнулся в дверях с Зорге, Рихард куда-то спешил. Петерсдорф остановил его.

– Послушай, – сказал он, – я тебе кое-что должен рассказать. Зайди на минуту.

– Опять что-нибудь про дислокацию русских войск, другого у тебя не бывает, – проворчал Зорге. – Вот я тебе расскажу – это да! Только позже, сейчас тороплюсь...

– Все же зайди на минуту, не пожалеешь...

Рихард нехотя согласился.

Новость оказалась первостепенной. Японская разведка утверждала, что русские в случае пограничного конфликта из-за высоты Чан Ку-фын близ озера Хасан не захотят расширять конфликт и, возможно, сами отойдут от Чан Ку-фын, называемой по-русски высотой Заозерной. Они не подготовлены к боям в этом районе.

– Да... – протянул Зорге. – Это имеет большое значение. – Он резюмировал слова Петерсдорфа: – Высота, о которой ты говоришь, господствует на побережье у Владивостока. В случае войны она может сыграть свою роль. Японцы не первый раз целятся на эту высоту.

Сведения, полученные от Петерсдорфа, дополнили Рихарду информацию Мияги, полученную в картографическом управлении, – на советскую границу выехали геодезисты, чтобы уточнить топографические карты этого района. Геодезистам дали очень короткий срок для работы. Большая геодезическая партия уехала также на границу Монголии.

Настораживала и поездка в Дайрен к атаману Семенову штабного офицера майора Ямасаки, а затем приезд атамана в Токио, его встречи с Араки, с офицерами генерального штаба.

Из Харбина тоже шли донесения: генерал Хата – руководитель японской военной миссии – активизировал свою работу среди белогвардейцев. Японцы делали ставку на российскую белую эмиграцию.

После войны пойманный атаман Семенов подтвердил это в своих показаниях:

«В 1938 году японский генеральный штаб решил провести разведку боем и начать военные действия на озере Хасан. Офицер генштаба майор Ямасаки предложил мне действовать во главе белогвардейских частей, так как учитывалось, что, в случае успешного развития операций в районе Хасана, в советское Приморье будут введены крупные силы японской армии.

Начальник военной миссии в Харбине генерал Хата начал формировать тайные военные подразделения, которые в дальнейшем могли бы стать костяком белоэмигрантской армии».

Группа Зорге тщательно фиксировала все прямые и косвенные подтверждения нарастающих событий. Из Китая вернулись генералы Итагаки и Доихара. Итагаки стал военным министром, а генерал Тодзио – его заместителем.

Кроме всего прочего, Япония категорически отказалась вести какие бы то ни было переговоры с Советским правительством по поводу заключения пакта о ненападении. Это тоже говорило о многом...

Постепенно накапливались данные о том, что над советскими дальневосточными границами нависает новая угроза военных провокаций. Зорге постоянно информировал об этом Центр, но неожиданное событие едва не прервало деятельность группы «Рамзай».

Это случилось 14 марта 1938 года. В тот вечер Рихард условился с Клаузеном, что он сам привезет текст донесения, которое нужно будет срочно зашифровать и передать в Центр. Но Зорге неожиданно застрял в «Рейнгольде». Подгулявшая компания не отпускала его и не собиралась расходиться. В кармане Рихарда лежали мелко исписанные листки донесения, их нужно было еще зашифровать, а времени оставалось все меньше. Уже перевалило за полночь, приближался час, назначенный для связи с Москвой, и Зорге сидел как на иголках.

Наконец компания тронулась, но еще долго собутыльники толклись на улице перед громадной бутафорской винной бочкой у входа в «Рейнгольд». Но вот все разбрелись, остался последний – князь Урах, который никуда не торопился. А время иссякало.

– Послушай, Альбрехт, – предложил Рихард, – хочешь, я отвезу тебя домой на мотоцикле? Давай садись сзади, через пять минут будешь дома. Ты же знаешь, как я езжу...

– Именно поэтому я с тобой и не поеду... Ты же бешеный... Нет, я лучше возьму такси...

Рихард находился в жесточайшем цейтноте, когда, избавившись наконец от князя Ураха, вскочил на мотоцикл. Он вихрем понесся к Гинзе, круто, как гонщик на треке, свернул влево и, набирая скорость, помчался по опустевшим улицам Токио. Времени было в обрез, но, может, удастся зашифровать хоть первую страницу. Потом Клаузен возьмется за ключ передатчика, а Рихард станет шифровать остальное... Пригнувшись к рулю, Рихард несся мимо телефонных столбов, и казалось, что это они, будто гигантские хлысты, рассекали упругий воздух.

Теперь уже недалеко... Сейчас он проскочит дом, где живет Клаузен, убедится, что все в порядке, и вернется обратно. На это потребуется еще минута, но иначе нельзя... Еще немного, и Рихард будет на месте... Мощная фара выхватывает и пожирает темноту. Улица совсем пустая. Это хорошо – иначе бы не успеть... Вот и американское посольство, луч скользнул по стенам здания и устремился вперед. И тут из переулка выскочила легковая машина. Тормозить уже поздно. Рихард свернул к тротуару, колесо скользнуло по бровке, и Зорге почувствовал, что мотоцикл неудержимо тянет его к стене здания...

Удар был так силен, что Рихард потерял сознание. Распластавшись, он лежал рядом с разбитым мотоциклом, и кровь заливала лицо. Вскоре сознание вернулось, но подняться с земли он был не в силах.

Его доставили в больницу святого Луки на машине, которая так некстати вырвалась из переулка. Он лежал на брезентовых носилках в приемной, истекал кровью и напрягал всю свою волю, чтобы только не потерять сознания, которое мутилось, так же как там – под Верденом. Тяжелораненый человек лежал перед дежурным врачом и требовал, чтобы перед тем, как его отнесут на операционный стол, позвали знакомого Макса Клаузена, он должен увидеть его немедленно, пусть вызовут его по телефону.

– Но сейчас уже ночь, господин, надо отложить это до утра, вам нужна немедленная помощь.

Доктор-японец убеждал пострадавшего, но упрямый европеец не разрешал до него дотрагиваться. Пусть сначала позвонят по этому номеру...

Рихард отлично знал японские порядки – к пострадавшему, где бы он ни был, немедленно является полицейский сотрудник, составляет протокол, осматривает и переписывает вещи, требует документы. И если он потеряет сознание – незашифрованные листки донесения попадут в полицию. Это будет провалом. Нелепым, глупым... Рихарду казалось, что он умирает, и он напрягал все силы, чтобы только раньше времени не погрузиться в беспамятство.

Макс Клаузен сидел над передатчиком и ловил в эфире «Висбаден», который должен был его вызывать. Сейчас для него не существовало ничего, кроме этих шумов, будто идущих из далеких галактик. Анна тронула его за плечо – звонит телефон. Макс снял наушники и взял трубку. Он вдруг заволновался, заторопился, начал спешно убирать передатчик, развернутый для работы.

– Что случилось? – тревожно спросила Анна.

– Несчастье... Какое несчастье! – бормотал Клаузен. – Разбился Рихард, при нем, наверное, документы. Это провал... Убери аппарат, я пойду к машине...

Анна укрыла радиопередатчик за деревянной панелью стены и вышла следом за Максом. Он уже вывел машину и ждал жену на улице. Через несколько минут Клаузены были в больнице святого Луки. Они подъехали почти одновременно с полицейской машиной. Макс склонился над Рамзаем. Лицо его было в крови, распухло, глаза затекли, и он ничего не видел.

– Что с тобой?

– Потом, потом, – едва владея языком, шептал Зорге. Макса он узнал только по голосу. – Возьми из кармана... все, все... Езжай ко мне... В столе...

Клаузен сунул руку в боковой карман Рихарда, нащупал пачку шуршащих листков и переложил их к себе, достал ключи – связку ключей в кожаном футляре... В приемный покой вошли полицейские... Рихард этого уже не видел... Врач констатировал у Рихарда тяжелые повреждения головы, вывих плеча, трещину в челюсти. Были выбиты зубы...

Его унесли в операционную. Клаузен взглянул на часы – было начало пятого. За окном начинался рассвет. Когда сели в машину, Макс сказал:

– Поедем на улицу Нагасаки...

Врезавшийся в тумбу, мотоцикл Рихарда все еще лежал на улице, разбитый, с погнутым рулем и продавленным бензобаком. У соседней тумбы расплылось большое пятно крови. Очевидно, ударившись о бетонную предохранительную тумбу, Рихард вылетел из седла, пролетел несколько метров и ударился лицом и грудью о следующую тумбу. Анна нагнулась, разглядывая что-то на земле.

– Смотри, смотри, его зубы! – И она в ужасе закрыла глаза.

– Только бы он был жив, только бы жив, – шептал Клаузен, ошеломленный свалившимся несчастьем. – Поедем! Нельзя терять времени.

На улице Нагасаки Клаузен достал связку ключей, взятую у Зорге, открыл входную дверь, и они вошли в его домик. На столе в кабинете лежал фотоаппарат. Макс торопливо вынул кассету и сунул ее в карман. Открыв ящики, сгреб, не разбирая, какие-то бумаги, передал Анне. На столе лежал немецкий статистический справочник. Клаузен переложил его на книжную полку, в самый дальний угол, прикрыл какими-то книгами... Зазвонил телефон – настойчиво, громко. Макс не поднял трубку... Через несколько минут они снова были в машине.

Когда в немецком посольстве стало известно о происшествии, в квартиру Зорге, вместе с князем Урахом, приехал полицейский атташе штурмбаннфюрер Хаас. Они осмотрели все комнаты и опечатали входные двери в домике немецкого корреспондента.

Утром каждого дня на перекрестках магистральных улиц Токио, на полицейских участках, в назидание водителям машин вывешивают светящиеся табло, извещающие о числе аварий и катастроф в городе – убитых столько-то, раненых столько-то... Среди тяжело раненных при мотоциклетной аварии в тот день был немецкий корреспондент Рихард Зорге. Полицейский президент не мог, конечно, знать, что советский разведчик при выполнении своего задания сознательно нарушил правила уличного движения и ехал с недозволенной скоростью – за сто километров в час...

А шифрованное донесение с некоторым опозданием все же ушло в тот день в «Висбаден», оттуда в Центр. Для этого Клаузен уехал на побережье. И сотрудник кемпейтай, наблюдающий за радиосвязью, снова сделал в служебном журнале пометку:

«15 марта 1938 г. 19 часов 20 минут. Вновь отмечена работа неизвестной коротковолновой станции. Провести пеленгацию станции не удалось. Предположительно передача велась с подводной лодки близ полуострова Ицу. Расшифровать содержание передачи не представилось возможным».

В специальной папке, хранившейся в кемпейтай, это была, может быть, сотая радиограмма, ушедшая из Японии и не поддававшаяся расшифровке. Каждый раз таинственный передатчик работал на иной волне и шифр его не походил на предыдущий.

Первой посетительницей Рихарда в больнице была взволнованная несчастьем фрау Хельма Отт, жена посла, который в это время находился в Берлине. Еще через день появилась Исии Ханако. Рихард вызвал ее телеграммой, она гостила у матери под Хиросимой. В больнице Рихарда навещало много людей, приходили все. Все, кроме его товарищей по подполью.

Снова цвели вишни, и казалось, что на улицах, расцвеченных красочными нарядами женщин, развертываются действия старинного национального театра Кабуки. А Рихард все еще лежал в больнице. Врачи разрешили ему вставать, он начал понемногу работать, и вскоре его палата превратилась в корреспондентское бюро, заваленное газетами, телеграфными бюллетенями, вырезками, блокнотами. У него бывало много посетителей, но единственным человеком, связывавшим его с подпольщиками, была Исии Ханако, девушка из «Рейнгольда», беззаветно преданная Рихарду Зорге.

Встревоженная телеграммой, она вернулась в Токио через день после аварии и прямо с вокзала приехала в больницу. Исии вошла в палату с глазами испуганной птицы, еще не зная, что случилось с Рихардом. Лицо его было забинтовано, виднелась только часть лба, косые брови, закрытые глаза.

– Ики-сан! Что случилось, Ики-сан?! – тревожно спрашивала она, склонившись над его изголовьем.

А Зорге почти не мог говорить – боль и бинты стягивали его лицо. Не шевеля губами, он ответил шепотом:

– Ничего, Митико... Спасибо, что ты приехала, ты мне очень нужна...

Через несколько дней он попросил Исии почитать ему газеты, затем появилась машинка, и Рихард начал печатать одной рукой – Зорге возвращался к журналистике и, конечно, к разведке.

Как-то в больницу заехал Петерсдорф, Рихард уже мог сидеть в постели, мог закуривать без посторонней помощи, и рука могла держать карандаш.

Исии вышла, она всегда так поступала при посторонних, и Петерсдорф заговорил о новостях. Рихарда заинтересовал его рассказ по поводу Чан Ку-фын в районе озера Хасан под Владивостоком – на стыке трех границ: советской, маньчжурской и корейской. Это ворота в Приморье. И вот именно там назревали большие события. Об этом Рихард уже информировал Центр, но Петерсдорф рассказывал кое-что новое, конкретное и очень важное.

– Я не удивлюсь, – сказал Петерсдорф, – если осенью там разгорится конфликт, или инцидент, как любят говорить японцы.

– Возможно, – согласился Зорге, – только я не уверен в сроках. Могу сказать тебе по секрету: если Тодзио, Итагаки, Доихара собрались вместе и куда-то поплыли – это предвещает важные события. Они, как полосатые рыбы-лоцманы, плывут впереди акул... Сейчас я потерял их из виду. Эта чертова авария вышибла мне не только зубы, но и возможность следить за политической жизнью.

– Могу помочь беззубому другу, – рассмеялся Петерсдорф. – Ты знаешь, что картографическое управление срочно отправило группы военных геодезистов на монгольскую и советскую границы в Маньчжурии, и в том числе в район Чан Ку-фына. Съемки они должны закончить к августу. Потом еще одно: на днях в Маньчжурию уезжает полковник Танака. Его назначили командующим артиллерией девятнадцатой пехотной дивизии, которую подтягивают к границе... Скоро там будет жарко, скажу я тебе! К тому же японцы очень рассчитывают на английскую и американскую помощь в случае, если пограничный конфликт разовьется в войну...

– Понятно... Ну, а в посольстве что нового? – Рихард перевел разговор, не проявив излишнего интереса к сообщенной Петерсдорфом новости. – В покер играете? Я, кажется, скоро вернусь в строй...

Новость, о которой сболтнул Петерсдорф, была необычайно значительна и подтверждала старую информацию: японцы намерены начать конфликт на Хасане в августе – сентябре 1938 года.

Зорге взял свою статью, подготовленную для «Франкфуртер цайтунг», пробежал ее глазами, нашел нужное место. Следовало кое-что исправить, дополнить.

Прежде всего заголовок. Он зачеркнул старый и написал: «Япония собирается с силами».

«Картину токийской жизни, – писал он, – довершают прекрасная, теплая весенняя погода и символ японской весны – цветущие вишни во всем их великолепии. И все труднее подавить надежду на то, что вместе с весной придет мир.

Но японские политики знать ничего не хотят об этой надежде. Напротив, все официальные рассуждения резче чем когда-либо сводятся к намерению продолжать борьбу в Китае. И сам глава правительства принц Коноэ счел необходимым предостеречь от мирных настроений, резко подчеркнув, что, по мнению правительства, «борьба вообще только начинается».

Принятый парламентом закон о военной экономике и особенно закон о мобилизации означают переход к «тотальной мобилизации». Бюджет увеличен до колоссальных размеров: с двух миллиардов иен в 1936 году, то есть перед китайским конфликтом, до восьми с половиной миллиардов иен в текущем году. И дело не только в «китайском инциденте». Ассигнованные средства далеко перекрывают нынешние нужды. Бюджет свидетельствует о колоссальных притязаниях».

Большего Рихард не мог писать в статье о «колоссальных притязаниях» японских милитаристов. Он раскрыл бы излишнюю свою осведомленность. Но одним из таких притязаний был советский Дальний Восток. Сопоставляя факты, Рихард пришел к выводу – Квантунская армия намерена осенью этого года прощупать силы Красной Армии на Дальнем Востоке. От исхода конфликта будет зависеть дальнейшее направление японской политики. Малейшее проявление слабости, неуверенности советских войск на границе разожжет аппетиты агрессоров, толкнет их на еще большие авантюры. Вот куда могут пойти дополнительные ассигнования Японии по военным статьям бюджета. Только решительный отпор Советских Вооруженных Сил на любом участке дальневосточной границы охладит горячие головы японских милитаристов. Этот вывод и нужно сообщить Центру.

Рихард написал несколько фраз на отдельном листке бумаги, будто сделал вставку к статье, и подозвал Исии.

– Послушай, Митико, – сказал он, – прошу тебя, съезди на Гинзу, найди в агентстве Гавас господина Вукелича и передай ему эту статью. Только ему в руки! Пусть обратит внимание на вставку. Запомни – только ему самому... А потом возьми в бюро мою корреспонденцию. Нам придется немного поработать...

Ночью Макс передал в Москву новое сообщение, которое ему переправил Вукелич. Внимание группы «Рамзай» было сосредоточено на событиях, которые назревали в Маньчжурии, – Центр требовал об этом информации.

Почти десять недель провел Рихард на больничной койке в госпитале святого Луки. Он тяготился вынужденным бездельем и наконец взбунтовался. Это было в двадцатых числах мая, когда одно радостное событие влило в него новые силы.

В Токио наступило лето с его душным зноем и горячими испарениями. Днем Рихард читал в маленьком садике в тени старых сакур. Вишни давно отцвели, на месте нежных лепестков появились зеленые, начинавшие желтеть горошины ягод. Но горькие, вяжущие плоды сакуры не употребляют в пищу. Сакура цветет и этим доставляет людям радость. Весной Рихард был в больнице и не успел полюбоваться красотой цветущих сакур. Теперь он мечтал уехать в Атами, на берег океана, побродить в горах Хаконе. В горах растет другой вид сакуры – яэ-сакура, с восьмилепестковыми цветами, махровыми как гвоздика. Она цветет значительно позже.

– Митико, – сказал он Исии, сидевшей рядом на скамье, – послушай, Митико, спой мне песню про сакуру.

– Хорошо, Ики-сан, я тоже люблю эту песню...

У Исии Ханако был приятный, нежный голос. Она запела старинную песню, которую любил Зорге.

Сакура, сакура, в весеннем небе цветет сакура .

Се цветы как дымка, как нежные облака.

И воздух наполнен всюду ароматом цветенья.

Пойдем, пойдем, милый, под тенистые своды.

Будем петь и наслаждаться цветами... Сакура, сакура!

На дорожке, обсаженной вишнями, появилась фигура Петерсдорфа. Исии допела песню и, поклонившись, ушла.

Помощника военного атташе прямо-таки распирала новость, с которой он приехал к Зорге. Это видно было по его лицу.

– Ты только послушай, Рихард, что происходит в мире, пока ты внимаешь здесь старым песням!.. Советские летчики-добровольцы летают над японскими островами!.. Да, да, – добровольцы в Китае.

– Ну, уж этого-то не может быть! – воскликнул Рихард, а сам так и задохнулся от радости. – У них же нет таких самолетов.

– Представь себе – есть! Прилетели на скоростных бомбардировщиках, разбросали над городами листовки и улетели. В Токио паника, акции на бирже мгновенно упали. Вот тебе и Япония! Непотопляемый авианосец!..

– Но где это было? Когда?

– Три дня назад. Летали над островом Кюсю, над городами Сасебо, Фукуока и Нагасаки. И представь себе, по самолетам не было сделано ни одного выстрела... Ну, а если бы вместо листовок они вздумали сбросить бомбы?! Ведь они могли это сделать!.. В генеральном штабе хотят сохранить этот налет в тайне. Все молчат, как воды в рот набрали. Даже мой друг, полковник Усуи. Под большим секретом он рассказал об этом только мне.

– Да, выходит, что с русскими шутить нельзя... А в газетах что-нибудь появилось?

– Японские газеты молчат... Сегодня получили китайские. Утверждают, что налет совершили китайские летчики. Но кто же этому поверит?!. А Москва, как всегда, молчит, будто это ее не касается. Здесь есть над чем призадуматься.

– Да, священный ветер камикадзе в наши времена не помогает! Вспомни – именно у острова Кюсю тайфун потопил монгольские корабли. Не допустил их в Японию. Теперь куда большее значение имеет трезвая политика. Мы все еще недооцениваем мощь России, – ответил Зорге.

Рихард никак не мог усидеть на месте и покинул госпиталь святого Луки.

Он чувствовал себя неважно, мотоциклетная авария сильно подорвала его здоровье. Да и другие члены группы «Рамзай» не могли похвалиться хорошим здоровьем. Человеческий организм не мог, видно, так долго выдерживать подобное нервное и физическое напряжение. Это касалось всех – и художника Мияги, больного туберкулезом, и Вукелича, и Клаузена, страдавшего тяжелыми сердечными приступами.

В радиограммах Рихарда Зорге, уходивших из Токио в Центр, с годами все чаще проскальзывали упоминания об изнуряющем характере работы, тревога за состояние здоровья своих товарищей. Давно уже прошли все сроки работы группы в Японии. Вскоре после того, как Рихард вышел из госпиталя, он отправил в Москву шифровку:

«Причины моего настойчивого желания поехать домой вам известны. Вы знаете, что я работаю здесь уже пятый год. Вы знаете, что это тяжело. Мне пора поехать домой и остаться там на постоянной работе».

Рихард рассчитывал: шифровка дойдет до Урицкого, может быть, попадет в руки Берзина – теперь он должен бы возвратиться с Дальнего Востока. Но ответа не было. Шифровка, которую ждал Рихард, пришла в конце лета, когда начался вооруженный конфликт на озере Хасан. Конечно, в этих условиях не могло быть и речи о замене группы. Из Центра сообщали, что обстановка в Европе и на Дальнем Востоке такова, что в этих условиях невозможно удовлетворить просьбу Рамзая. Зорге и сам это понимал. Он ответил шифровкой, в которой заверял, что он и его группа продолжают непоколебимо стоять на боевом посту.

«Пока что не беспокойтесь о нас здесь, – писал Рихард. – Хотя нам здешние края надоели, хотя мы устали и измождены, мы все же остаемся все теми же упорными и решительными парнями, как и раньше, полные твердой решимости выполнить те задачи, которые на нас возложены великим делом».

Борьба продолжалась, борьба во имя великого дела, именуемого социализмом.

Хасанский конфликт, вспыхнувший на советской границе вблизи Владивостока, подтвердил предостережения, которые Зорге делал в своих донесениях. В самом конце июля японские войска заняли господствующие высоты у озера Хасан. Для этого командующий 19-ой дивизией Суэтако Камейдзо сосредоточил больше десяти тысяч солдат в районе Чан Ку-фын – высоты Заозерной.

Упорное сопротивление небольшой пограничной заставы русских удивило японское командование. Предварительные, казалось бы, совершенно точные данные утверждали, что русские не станут защищать высоту ни одного дня. Группа пограничников сражалась яростно, но сила взяла свое – японский флаг развевался над высотой Чан Ку-фын. В генеральном штабе торжествовали: теперь дорога в советское Приморье открыта. Токийские газеты были полны победных реляций. На какое-то время события у озера Хасан затмили даже войну в Китае.

Больной, ослабленный тяжелой аварией, Зорге никак не мог поехать в Маньчжурию, туда, где назревали события. Было решено, что на континент поедет Бранко Вукелич – корреспондент французского телеграфного агентства. Рихарду стоило больших усилий организовать эту поездку, сделать так, чтобы самому остаться в тени, неосторожным словом не выдать своей заинтересованности.

Бранко Вукелич оказался в Маньчжурии в разгар событий. Ему даже разрешили побывать на стыке трех границ – Маньчжурии, Кореи и Советской России, где на высоте Чан Ку-фын вот уже несколько дней как был водружен японский флаг – багровое солнце на белом полотнище. Упоенные успехом, японские власти теперь не делали секрета из военных событий, спровоцированных на советской границе, – пусть смотрят все на отвагу потомков воинственных самураев!..

Непосредственно в район боевых действий – к высоте Чан Ку-фын – Вукелича не допустили – там, за рекой, шел огневой бой. С командиром 19-ой дивизии генералом Камейдзо Бранко разговаривал на командном пункте в блиндаже, вырытом под одинокой фанзой на берегу реки, петлявшей между скалистыми пологими сопками. Генерал пребывал в отличнейшем настроении. Раскрыв на столе чистую, без единой пометки, карту, он с видимым удовольствием знакомил корреспондента с обстановкой в районе боевых действий.

– Вот это Чан Ку-фын... Здесь озеро... Железная дорога, которую мы провели, заботясь о благоденствии Маньчжоу-го... Русские находились здесь до последних дней, но мои доблестные войска, переправившись через Тумен Ула, смелой атакой заняли позиции русских...

Он был самонадеян и говорлив, генерал Суэтако Камейдзо.

– Император Мейдзи когда-то сказал, – вспомнил он, – «Я буду сам управлять страной Ямато, пересеку моря и распространю нашу национальную славу во всех углах мира...» Конечно, в наше время нельзя допустить, чтобы сам император управлял войсками. Он всемилостиво поручил нам распространять национальную славу...

– Позвольте, генерал, – спросил Вукелич, – но почему же все-таки возник этот конфликт, который превратился в вооруженное столкновение с русскими?

– Ну, это старое дело! Русские ссылаются на какие-то древние карты, утверждают, будто этот район всегда принадлежал им. Ерунда! У нас имеются другие данные. Правительство дало указания господину Сигемицу, нашему послу в Москве, не вступать ни в какие дебаты по поводу карт. Впрочем, сейчас не дипломаты – военные люди должны регулировать отношения с другими странами...

Посол Сигемицу действительно получил из Токио совершенно четкую инструкцию, как вести себя с наркомом иностранных дел Литвиновым. Там было сказано:

«Япония имеет право и чувствует себя обязанной перед Маньчжоу-го применить силу и заставить советские войска покинуть территорию, незаконно захваченную ими.

От рассмотрения и обсуждения пограничных карт, предъявляемых русскими, категорически уклоняться...»

Главной причиной возникшего конфликта, по словам генерала, было то, что русские будто бы захватили священный холм, на котором местные жители исполняли религиозные обряды. Генерал указал пальцем на какую-то высотку, расположенную в нескольких километрах позади японских позиций.

– Вероятно, это не та высота, господин генерал, за которую идет бой, – поправил корреспондент. – Судя по карте, она находится в вашем тылу...

Камейдзо на мгновение запнулся:

– Это... это не имеет значения: жители молятся на всех сопках... Мы обязаны защищать священные места их предков...

Генерал Камейдзо вызвал своего адъютанта и приказал ему проводить прибывшего корреспондента на артиллерийские позиции к полковнику Танака.

Здесь разговор был более конкретным. Полковник Танака, похожий на борца, одетого в военную форму, командовал артиллерией, приданной пехотным частям.

Пили зеленый чай, и Танака, сдувая плавающие чаинки, тоже хвастался достигнутыми успехами.

По высоте, на которой были советские пограничники, артиллерийский полк выпустил двенадцать тысяч снарядов. Полковник сожалел, что не может пока проводить гостя на высоту Чан Ку-фын – оттуда в ясную погоду хорошо виден Владивосток и советское побережье. С военно-стратегической точки зрения захваченная высота будет иметь существенное значение в дальнейших событиях. Полковник Танака не скрывал своих вожделений... Вот в следующий раз, когда Вукелич-сан приедет снова, они обязательно побывают на высоте Чан Ку-фын... А пока...

Полковник Танака грузно поднялся с циновки и подвел Вукелича к стереотрубе. В окуляры была видна за рекой очень пологая сопка с плоской, усеянной камнями вершиной. И ни единого куста, ни единого дерева. Над сопкой развевался японский флаг, укрепленный на высоком древке. Оттуда не доносилось ни одного выстрела.

– Из-за одной этой высоты, которая нам необходима, мы вынуждены были провести сюда железную дорогу, – сказал Танака и передвинул стереотрубу влево. На этой стороне реки подходила к самому берегу железнодорожная линия. – А у русских на той стороне – ничего, – самодовольно добавил Танака.

Корреспондент агентства Гавас Бранко Вукелич собрался выехать из Мукдена, когда на Хасане с новой силой разгорелись бои. Советское командование, подтянув силы, нанесло тяжелый удар по войскам дивизии генерала Камейдзо. Ожесточенные бои продолжались несколько дней. По японским разведывательным данным, русские создали трехкратное превосходство в живой силе, а кроме того, сосредоточили на узком участке фронта сто двадцать орудий, ввели в действие танки, бомбардировщики...

Бои за Чан Ку-фын продолжались, но японские газеты перестали вдруг печатать информацию о военных действиях на советской границе. Газеты замолчали, будто не было вообще никакого конфликта, не существовало никакой высоты Чан Ку-фын...

ИСПЫТАНИЕ ВЕРНОСТИ

С дежурства Ирина вернулась поздно, и ей показалось, что звонок поднял ее ни свет ни заря. Она накинула халатик и пошла открывать. Мать уже возилась на кухне. В дверях стоял Юрка Ерохин. Он жил на той же площадке, в квартире напротив, и частенько забегал к Микулиным. Ирина догадывалась, что Юрка неспроста хаживает к ним, но было это ей безразлично. Она продолжала хранить в памяти встречи с Вадимом.

– Ты чего в такую рань? – нахмурилась Ирина.

– Хорошенькая рань! Обед скоро... Тетя Аглая дома?

Из кухни выглянула Аглая Алексеевна:

– Вы чего тут в прихожей шепчетесь?.. Юрашка, выпей чайку стаканчик.

– Спасибо, я на минутку...

Ирина пошла умываться, Юрка зашел в кухню и торопливо достал из кармана тридцатку.

– Тетя Аглая, долг принес. Ирине только не говорите – не возьмет.

– Смотри-ка, или разбогател?

– Нет, в армию собрался. Там денег не нужно, – отшутился Ерохин. – Ну, я пошел...

На исходе лета Ерохин повстречал Володьку Жигалина, с которым не виделся несколько лет – почти с самой школы. Столкнулись в парке. Вот это встреча! Жигалин был уже старшим политруком. Шпала в петлицах, весь в скрипучих ремнях, подтянутый, в начищенных сапогах. А лицо оставалось таким же мальчишеским. И губы топорщил, как раньше, когда говорил. Он недавно получил назначение сюда, в старые края, – перевели из Воронежа. Служит в дивизии, которая стоит под городом, сейчас в лагерях.

– А ты все такой же, – говорил Юрка, разглядывая товарища. – Помнишь, как в колодец лазал?.. Помнишь?

– Еще бы!.. А где Маруся? Красивая была коса...

– Не знаю... Все разбрелись... Встречаю только Ирину. Мы с ней на одной площадке живем.

– Смотри ты!.. А я, как приехал, стал тебя искать. Пришел, жильцы новые, никто не знает. Пошел к Ирине, тоже переехала. Хотел через адресный стол узнать, да все некогда... У нас такие дела идут...

Ерохин уговорил приятеля зайти к нему хоть на минутку. Здесь рядом, может, и Ирина дома.

Но Ирина дежурила.

– Ну, а ты как? – расспрашивал Жигалин. – Что делаешь?

– На комсомольской работе. Был инструктором, отслужил срочную службу, вернулся в обком, а сейчас ушел – не поладил с начальством. Вот взял бы меня в армию, а то тоска смертная.

– А что, может, и получится, – неопределенно ответил Жигалин. Он посмотрел на часы, заторопился. Ирине просил передать привет, обещал при случае заглянуть. А вот когда – не знает. Работать приходится за семерых.

Жигалин неожиданно зашел к Ерохину через несколько дней после их встречи.

– Ну как, не раздумал идти в армию? – спросил он, едва появившись в дверях.

– Нет! Кто же меня возьмет?

– Собирайся! Сейчас же иди в военкомат. Там о тебе знают. Газеты читаешь?

– Ты про Хасан? Неужели все так серьезно?

– Серьезно не серьезно, а люди нужны. Разрешили взять из запаса на политработу. Ты кто по званию?

– Младший командир.

– Так вот, товарищ младший командир, как у нас говорят: с вещами на выход... В батальон комсоргом согласен?

Жигалин рассказал, что поступил приказ – перебросить дивизию в район боевых действий. К исходу третьих суток предстоит сосредоточиться в районе высоты Заозерной. Один полк уже выступил, сегодня в ночь уходят остальные. Грузятся на товарной станции. Сначала пойдут эшелонами, дальше пешим порядком.

– Малая война? – спросил Юрка.

– Кто знает, говорят, все войны начинаются с малого – с первых выстрелов. Мы еще этого не проходили... – усмехнулся Жигалин. – Помнишь, как говорили в школе. Мне всегда казалось, что если война, значит, мобилизация, запись добровольцев на улицах, красные флаги, митинги. А сейчас посмотри – в городе тихо, все спокойно, никто и не подозревает, что, может быть, без пяти минут война...

– Так значит: уходили комсомольцы на гражданскую войну!.. К кому надо явиться? – спросил Ерохин.

– Зайдешь прямо к военкому. Скажешь – из политотдела звонили. Военный билет не забудь... Я тебя подвезу, у меня машина.

– Гляди, какой важный!.. А помнишь, спорили – этично ли комсомольцу разъезжать на легковой машине, когда все вокруг пешком ходят...

Вышли вместе, влезли под брезент газика, поехали через город. Вблизи военкомата Ерохин выскочил из машины.

– Не забудь, сегодня в одиннадцать на товарной станции, – напомнил ему Жигалин. – Там встретимся.

Через час Юрий вышел из военкомата с предписанием: младшему командиру запаса такому-то явиться туда-то для дальнейшего прохождения военной службы...

Потом он ездил на склад за обмундированием, забегал к тетке на работу, предупредить, что уезжает, а вечером перед отъездом зашел попрощаться к Микулиным.

Аглая Алексеевна, увидев Юрку в военной форме, всплеснула, по своей привычке, руками, заахала, заудивлялась:

– А я-то думала в тот раз – ты все шутки шуткуешь.

Юрка сказал – призвали на военный сбор, сегодня уезжает.

– Однако, не про ваш ли сбор нонче по радио передавали, – с лукавинкой ответила Аглая Алексеевна. – Опять японцы безобразничают, как раньше... – Она все понимала, все чувствовала, мудрая, добрая русская женщина!

Ирина сказала:

– Завидую я тебе. Юрка! Так бы вот на крыльях с тобой полетела!..

– А тебе, Ирина, на месте сидеть надо, – возразила Аглая Алексеевна. – Не рвись! Куда я без тебя денусь? Не пришло твое время.

Она заставила всех присесть перед дорогой, сама села на краешек сундучка, накрытого домотканым ковриком.

– Ну, а теперь в добрый путь, Юрашка! Береги себя. Помню, как я своего Александра Никитича провожала. Тоже вот так, второпях. Мы тогда только повенчались... Уезжал на неделю, а обернулось годами... Я уж к нему сама приехала. Семьсот верст через тайгу продиралась. Где пешком, где на подводах... Однако, тебе пора, Юрашка! Ступай, ступай!

Она ласково погладила его по спине, поцеловала. И Ерохин ушел с маленьким желтым баулом, придерживая свернутую в скатку шинель, перекинутую через плечо, как пулеметная лента.

29 июля 1938 года японские войска атаковали высоту Безымянную у пограничного озера Хасан. Бой приняли одиннадцать пограничников под командой лейтенанта Махалина. Высоту удалось отстоять. Пять пограничников было убито, шесть тяжело ранено. Лейтенант Махалин погиб в начале боя, живые продолжали драться, и ни один из них не покинул поля сражения до тех пор, пока японцы не откатились назад. Через день они предприняли новую атаку и заняли высоту Заозерную.

Первого августа из штаба Дальневосточного фронта на имя наркома Ворошилова поступило донесение:

«Противник, силой до полка пехоты, при поддержке дивизионов артиллерии, в 20.00 31 июля сего года перешел в наступление и занял высоты 64,4, а также 86,8 и 68,8...»

Контратака советских частей, проведенная второго августа, успеха не принесла. Следовало предпринимать решительные меры, вводить в действие полевые войска.

Ближайшей дивизией к району конфликта была 40-я пехотная дивизия, в которой служил старший политрук Владимир Жигалин. Ее и направили в подкрепление 59-му отряду пограничных войск, охранявшему 236 километров сухопутной и около 400 километров морской государственной границы. На каждого пограничника приходилось по несколько километров.

Дивизию подняли по тревоге и форсированным маршем по бездорожью направили в район озера Хасан к Заозерной.

Марш был тяжелый – болота и сопки, сырое бездорожье. Особенно когда втянулись в Посьетский район, в теснину между границей и побережьем Японского моря, в так называемый Заречный мешок. Лето в тот год стояло дождливое, низины, как губки, набрякли влагой. Грунтовые дороги размесили ногами, колесами. Полевые орудия, автомашины, конные повозки вязли в непролазной грязи, и люди тянули их на себе от сопки к сопке, которые стояли пологими островками среди топкой хляби густо-зеленых низин.

Дивизия растянулась на многие километры. Войска шли сплошными колоннами, нарушая установленные интервалы, и не было, казалось, конца-края войскам, идущим к государственной советской границе.

Ерохин не считал себя знатоком военного дела, но сразу же погрузился в заботы походной жизни. Видно, никто не собирался здесь воевать. К участку границы, самому неспокойному за последние два года, ведут такие дороги! В век техники самым мобильным посчитали способ пешего перехода! А тылы отставали, и нужны были сверхчеловеческие усилия, чтобы выполнить в срок поступивший приказ.

Солдаты трое суток почти не спали, осунулись, похудели и время суток измеряли километрами, пройденными батальоном. Что же касается танковой бригады, приданной дивизии, она шла со скоростью полутора-двух километров в час – вдвое медленнее скорости пешехода.

И все же произошло невероятное: в назначенный срок – через трое суток – дивизия сосредоточилась на исходных позициях, в указанном ей месте. Последние версты шли в темноте, но под ногами уже не было чавкающей грязи – вышли на сухие места. Бойцы, измотанные трехдневным переходом, повалились на землю и забылись в глубоком сне.

Ерохин пошел разыскивать КП дивизии, чтобы доложить о прибытии батальона. Комбат показал ему лишь точку на карте, он и сам не знал точно, где расположился штаб, указал только направление.

– Возьми связного, – приказал комбат, – доложи, что батальон прибыл, и к рассвету – обратно.

Ерохин так и не нашел бы командного пункта, если б не наткнулся на политотдельцев дивизии. В темноте он услыхал голос Жигалина. Они не встречались после того, как Юрий выскочил из газика у дверей военкомата, ночью на товарной станции было не до того. Оказалось, и ехали разными эшелонами.

Жигалин не сразу узнал Юрку, когда тот подчеркнуто официально пробасил:

– Разрешите обратиться, товарищ старший политрук! – Юрке трудно было переключиться на служебный тон в отношениях с закадычным другом, и в словах его прозвучал оттенок иронии.

– Ну, как воюется, товарищ младший командир? – в тон ему спросил Жигалин.

– Стал бывалым солдатом. Три дня по уши в грязи. Помнишь: «День, ночь, день, ночь. Мы идем по Африке... Грязь, грязь от шагающих сапог...» – переиначил Юрка строфу из Киплинга.

Жигалин объяснил Ерохину, как пройти к штабу дивизии. Условились, что на обратном пути Юрий зайдет к нему перекусить. Но встретиться не удалось и на этот раз.

Жигалин, проводив товарища, сел за донесение, которое требовалось подготовить к утру. Он перечитал копию журнала боевых действий, присланную в политотдел из пограничного отряда, долго разбирал политдонесения, поступившие из частей дивизии. Журнал боевых действий напечатали на машинке, но в политотдел пришел слепой экземпляр на папиросной бумаге. К тому же машинка была, вероятно, старая, с выщербленными литерами и многие буквы пропускала. Жигалин бегло просмотрел первые страницы и стал внимательно читать то, что относилось к последним событиям:

«З июля 1938 г. С погранпоста у высоты Заозерная сообщили по телефону: к госгранице, охраняемой заставой, подходит до роты японцев. Они развернулись в двухстах метрах от госграницы, но вскоре отошли. В районе селений Хомукоу – Дингашели отмечено сосредоточение японских войск – пехота, артиллерия, тяжелые и легкие пулеметы. Численный состав не установлен...

6 июля 1938 г. Сосредоточение японских войск продолжается. В районе Хомукоу – до полка пехоты с минометами и шесть артбатарей.

8 июля 1938 г. На высотах с японской стороны в районе озера Хасан установлены станковые пулеметы. Наблюдением установлено: японские связисты подтягивают к границе телефонную линию.

13.7.38 г. На рассвете наблюдением установлено прибытие значительного контингента японских войск. Разгрузка происходит на железнодорожной линии, построенной вблизи границы на ст. Кочи.

15 июля 1938 г. Группа японских военнослужащих нарушила госграницу у высоты Заозерной. Снайпер Виневитин открыл огонь. Один нарушитель убит. Остальные отошли. У убитого обнаружены документы на имя капрала Мацусима Сикуни.

В тот же день другая группа японских солдат нарушила госграницу. При окрике «Стой!» японцы отошли на свою сторону.

17.7.1938 г. Маньчжурское население приграничных сел на японской стороне эвакуируют в тыл. В 11.00 два парламентера-китайца подошли к госгранице с белым флагом и передали письмо-ультиматум от начальника японского погранотряда в Ханчуне нашему командованию с требованием оставить высоту Чан Ку-фын (Заозерная) и отойти за озеро Хасан. На письмо не ответили.

21.7.38. На нашей стороне в ста метрах от госграницы обнаружен белый флаг с прикрепленным к нему письмом такого же содержания, как предыдущее. Утверждается, что мы занимает высоту незаконно.

Жители приграничного селения Хомукоу у подножия высоты Заозерная полностью выселены из своих домов, которые заняты японскими военнослужащими.

26 июля 1938 г. Японские войска переправляются через реку Тумен Ула на понтонных лодках. За последние три дня в светлое время переправилось до четырех тысяч человек. Японские войска накапливаются в непосредственной близости от госграницы.

Личный состав погранотряда готовится к отражению возможного нападения. Рыть окопы не представляется возможным – сплошной скальный грунт начинается с глубины 15 – 20 сантиметров. Искусственные фортификации отсутствуют.

29.7.38 г. Около четырех часов утра со стороны высоты Безымянная послышалась пулеметная и ружейная стрельба, взрывы гранат. По телефону лейтенант Махалин доложил: до роты японцев двумя группами атакуют высоту Безымянная. Действия наряда осложняются густым туманом и моросящим дождем. Противник скрытно подошел лощинами к госгранице. Идет огневой и рукопашный бой.

Атака отбита с помощью высланного подкрепления, поднятого по тревоге, – семь пеших пограничников и тридцать конников.

В наряде на высоте находилось одиннадцать пограничников во главе с лейтенантом Махалиным. В наряде пять человек убито, в том числе лейтенант Махалин, остальные шесть тяжело ранены. Раненые дрались, пока не подошла помощь.

30 июля 1938 г. Японцы продолжают переправляться на восточный берег реки Тумен Ула. "Противник располагает крупнокалиберной артиллерией, отмечено появление бронепоезда. В продолжение всего дня японцы ведут артобстрел высоты Заозерная Согласно приказу, на огонь противника не отвечаем.

31 июля 1938 г. В ночь на 31.7 японцы при артиллерийской поддержке повели наступление силами 19-й дивизии, прибывшей из Кореи. Наши силы: высота Заозерная – 60 пограничников, высота Безымянная – 32 пограничника. Всего 92 человека. Кроме того, в бою участвовала регулярная рота полевых войск и танковый взвод, подошедшие к месту событий в полночь 30 июля. Основные силы пехотной дивизии находятся на подходе.

В 6.25 утра японские войска заняли высоту. Почти все пограничники погибли.

2 августа 1938 г. Наши контратаки на высоты Безымянная и Заозерная успеха не имели. Противник укрепляется на занятых им высотах».

Последняя запись в журнале боевых действий пограничного отряда была сделана второго августа, то есть вчера.

«Если бы наша дивизия подошла несколькими днями раньше, – подумал Жигалин, – обстановка у Заозерной была бы совсем иная...»

В скупых, торопливых записях журнала боевых действий Владимир многое читал между строк... Перед ним раскрывалось духовное величие людей, стоящих на охране границы. В продолжение четырех недель изо дня в день, укрываясь за камнями глухой Безымянной высоты, пограничники неустрашимо следили за приближением грозных событий. «Личный состав готовится к отражению возможного нападения...» А состав этот едва насчитывает полторы сотни бойцов-пограничников, и против них, у них на виду, развертывается японская дивизия... И что значит «готовится к отражению», когда невозможно даже вырыть окоп, траншею, чтобы укрыться от пуль и осколков, потому что под ногами не земля, а скалы, из которых кирка и саперная лопата способны высечь лишь искры... И ни один не ушел, не дрогнул. Готовиться – значило стоять насмерть!

Прибывшим частям дивизии теперь предстояло восстановить положение на границе. Но как? Ответить ударом на удар. Ответить как можно быстрей, чтобы не дать укрепиться противнику. Но дивизия только что подошла, люди измотаны трехдневным переходом по бездорожью, а боевая техника все еще находится в пути... Жигалин отметил одну ошибку в журнале боевых действий: сказано, что в последнем бою участвовал танковый взвод. Это неверно – из танкового взвода в район боевых действий пробился один только танк. Два других застряли В нескольких километрах от Заозерной. Взвод – только символически!

Жигалин разобрал пачку донесений, доставленных в политотдел из полков и приданных частей, начал составлять общее донесение.

«К исходу дня 3 августа 1938 года, – писал он, – 40-я пехотная дивизия, совершив тяжелый трехдневный марш в условиях бездорожья и плохой погоды, вышла в срок на указанные ей рубежи, согласно приказу штаба Дальневосточного фронта», потом уверенно дописал:

«Высокое морально политическое сознание личного состава дивизии позволило в срок выполнить приказ командования...»

Через день дивизия получила боевой приказ: отбросить противника, вторгшегося на советскую территорию, и восстановить государственную границу в районе Заозерной и прилегающих к ней высот.

В тот самый день, когда старший политрук Жигалин готовил политдонесение о морально-политическом состоянии 40-й дивизии, в Токио, в правом крыле императорского дворца, проходило заседание Тайного совета, посвященное событиям у высоты Чан Ку-фын. Совещание вел недавно назначенный председатель совета – барон Хиранума, «отец японского фашизма», как называли его в придворных кругах. Кроме членов Тайного совета на заседании присутствовал принц Канин – начальник генерального штаба, командующий армией Койсо – благоразумный Койсо, известный своим необузданным честолюбием, и еще несколько военных. Военные сидели с застывшими лицами, и перед каждым из них лежала парадная фуражка, повернутая козырьком к ее владельцу. На троне, освящая своим присутствием решения Тайного совета, молчаливо восседал император Хирохито в древнем традиционном одеянии, без единой складки, будто бы скроенном из жести. А позади трона укрывался за ширмой неизменный секретарь лорда хранителя печати Кидо, негласный советник его императорского величества.

Докладывал военный министр генерал Итагаки. Прежде чем начать свою речь, он поклонился сыну неба и украдкой глянул в его лицо. Лицо императора было бесстрастным. Итагаки так и не понял – простил ли ему Хирохито допущенную оплошность. А ему надо это знать! Недавняя размолвка во время аудиенции в императорском дворце оставила тягостное чувство в душе министра. Чтобы заручиться поддержкой императора, Итагаки пошел на заведомую ложь – сообщил ему, будто министерство иностранных дел и военно-морской флот поддерживают решение армии – начать вооруженный конфликт на советской границе. Но император был информирован лучше, чем полагал Итагаки; Хирохито знал, что сторонники осторожных действий все еще не решались ввязываться в конфликт. Уличив своего министра во лжи, он рассерженно прекратил аудиенцию. Итагаки, как провинившийся школьник, ушел из дворца униженным и посрамленным... Теперь надо сделать все, чтобы восстановить отношения. Ведь в конце-то концов Итагаки оказался прав – решительность действий принесла успех.

Поклонившись императору, военный министр начал свою речь словами, что сбывается наконец воля божественных предков – потомки самураев начали на континенте свое продвижение на север. Высота Чан Ку-фын в японских руках. Подтвердились сообщения разведки Квантунской армии – русские не намерены расширять конфликт и на этом участке границы до сих пор держат лишь небольшой пограничный отряд. Со стороны русских не наблюдается никаких приготовлений к обороне границы. Отдельные их группы сражались стойко, но были сломлены самурайской доблестью японских войск.

Министр коротко изложил события, предшествовавшие конфликту. Армия надеялась закончить пограничный спор с русскими, не прибегая к вооруженной силе. В начале июля посол Сигемицу начал переговоры в Москве о территориальных претензиях японского правительства в районе высоты Чан Ку-фын, но русские, вопреки ожиданиям, проявили неразумное упорство. Тогда, это было 20 июля, Сигемицу потребовал от Советского правительства отвести свои войска с высоты Чан Ку-фын. На это нарком иностранных дел Литвинов ответил, что язык ультиматумов неприемлем в мирных переговорах между двумя странами. Вот тогда-то Квантунская армия вынуждена была применить силу...

Итагаки отметил, что 19-я дивизия генерала Суэтако Камейдзо еще заранее, быстро – в течение суток – была переброшена к месту военных действий. Имела значение железная дорога, предусмотрительно построенная вдоль границ. Командующий армией генерал Койсо отдал приказ одиннадцатого июля. Дивизия прибыла на место уже на другой день и начала переправляться через пограничную реку Тумен Ула. Упомянув фамилию генерала Койсо, военный министр поклонился в его сторону, воздавая должное его заслугам...

– Подготовка и осуществление инцидента проведены блестяще, – продолжал он. – Те, кто выражал нерешительность и сомнение в осуществлении императорского пути – Кондо, – сегодня заслуженно посрамлены...

Военный министр просил одобрить предложенный план действий и рекомендовать генеральному штабу направить в район конфликта дополнительные войска. Ситуация складывается так, что они могут понадобиться для дальнейшего продвижения в советское Приморье.

Прений по докладу военного министра почти не было. Генерал Араки сказал:

– Решимости Японии воевать с целью покончить с Китаем и Россией вполне достаточно, чтобы вести войну хотя бы в течение десяти лет. Высота Чан Ку-фын открывает нам ворота для неуклонного движения по императорскому пути...

Оставшись наедине, члены Тайного совета единодушно проголосовали за одобрение предложения военного министра.

Когда император покинул заседание, премьер-министр отозвал в сторону секретаря лорда хранителя печати и сказал:

– Кидо-сан, приятные новости любят появляться вместе... Сегодня из Берлина прилетел генерал Косихара с тайным посланием господина Риббентропа. Перед тем как передать его, министр иностранных дел несколько часов совещался с Гитлером. Немцы предлагают нам заключить военный союз. Одно из условий договора – взаимная помощь в случае войны Японии или Германии с любой третьей державой. Это создаст отличные перспективы... Сообщите императору о приезде генерала Косихара. Завтра я передам полученное письмо.

Готовился новый сговор двух агрессивных держав – Германии и Японии. Но события ближайших дней на время отодвинули обсуждение в японском правительстве секретного германского предложения.

Начало этих событий отметил Сосеки Огаи – ученый-сейсмолог, никогда не имевший отношения к политике.

Старый японский ученый половину жизни провел на сейсмологической станции, заброшенной на корейском побережье вблизи Чхончжинского порта – в Стране утренней свежести, как называлась Корея. Станция – несколько домиков – стояла открытая всем ветрам на высоком морском берегу в стороне от проезжей дороги – движение машин могло повлиять на показания тончайших приборов, обращенных к глубоким недрам земли. Кругом стояла первозданная тишина. Чуть дальше возвышался пологий холм, увенчанный мачтой радиостанции, которой пользовался Сосеки Огаи, чтобы передавать свои донесения в Токио.

Много лет ученый вел наблюдения за недрами земли и океана, фиксируя, как летописец, отзвуки далеких потрясений, возникавших внутри планеты. Одним из первых он узнавал о землетрясениях, происходивших за тысячи миль от уединенной станции, где он работал. Когда-то, давным-давно, лет пятнадцать назад, Огаи отметил удар подземной волны небывалой силы – таких колебаний почвы никогда еще не показывали его приборы. Потом стало известно – на японских островах, в районе Токио, разразилось катастрофическое землетрясение. Оно уничтожило японскую столицу, унесло сто тысяч человеческих жизней. Среди погибших были его сын, невестка и маленький внук, который только начал ходить по земле, разверзшейся под его ногами... В прошлом году приборы Сосеки Огаи отметили землетрясение на Филиппинах, а еще раньше – в горах Памира, затем в Малой Азии.

Но смыслом своей жизни ученый считал борьбу с цунами – гигантскими волнами, возникающими в океанских глубинах после землетрясений. С большой скоростью – в пятьсот, семьсот, восемьсот километров в час – мчатся водяные хребты, высотой с вековые сосны, смывая на своем пути прибрежные селения, целые города. Огаи пытался установить закономерность в рождении цунами, он, как гороскопы, составлял изосейсты – сейсмические карты, силясь предугадать пути слепых волн, несущих бедствия, чтобы предостеречь людей, предупредить их.

Изо дня в день ученый неторопливо спускался в глубокий подвал, и плотные циновки глушили его шаги. В полуосвещенном склепе, как в древнем храме, тускло поблескивали никель и медь расставленных вдоль стен приборов. Только маятники хронометров отсчитывали время, нарушали холодную тишину... Сосеки Огаи в установленном раз и навсегда порядке обходил приборы, записывал в журнал их показания и так же медленно поднимался вверх по ступеням.

«Мои приборы чутки, как душа ребенка, – любил говорить он. – Я верю им больше, чем самому себе...»

Но однажды приборы обманули ученого. Это было шестого августа 1938 года. Во второй половине дня все приборы сейсмологической станции отметили землетрясение, происшедшее на севере у берегов Тихого океана. По расчетам ученого, эпицентр землетрясения находился где-то южнее Владивостока. Здесь, на станции, смещение почвы достигло нескольких микронов. Ученый-сейсмолог записал показания приборов в журнал, составил радиограмму и отправил ее в Токио, в Институт службы цунами. Огаи терпеливо ждал обычного подтверждения своих наблюдений, но институт молчал. Наконец сейсмолог получил ответную радиограмму. В ней сообщалось, что шестого августа на земном шаре никаких землетрясений не было...

И все же ученый Огаи был прав. О землетрясении, разразившемся к югу от Владивостока, записал в своем дневнике японский унтер-офицер Накамура из роты капитана Сато, погибший в те дни на высоте Чан Ку-фын в пограничных боях у озера Хасан.

«Сегодня шестое августа, – писал Накамура. – Тяжелые снаряды противника беспрерывно рвутся на наших позициях. В 14 часов над нами появились самолеты красных и сбросили бомбы. Налетели тяжелые бомбардировщики, сбросили огромного размера бомбы...

Все эти дни рыли окопы, укрепляли сопку Чан Ку-фын. Нас атаковали танки. В этот день было что-то ужасное. Беспрерывно рвались бомбы и снаряды. О еде нельзя было и думать. Полтора суток никто ничего не ел. Нельзя было оторвать голову от земли. Наши потери огромны...

Сегодня солнечный день, но среди дня после налета не было видно солнца. Настроение подавленное. Чувствую себя отвратительно. Так воевать нельзя. Это не война, а землетрясение... Поступил приказ перейти в контратаку и вернуть высоту Чан Ку-фын».

Это «землетрясение» и отметили приборы сейсмологической станции, где работал старый японский ученый Сосеки Огаи...

В тяжелых боях 40-я дивизия штурмом заняла высоты у озера Хасан. Японские войска, начиная с утра седьмого августа, пытались вернуть потерянные ими позиции. Они предприняли до двадцати кровопролитных атак, не имевших успеха. Разбитые японские части отступили за реку Тумен Ула. Они оставили на поле боя ранеными и убитыми свыше трех тысяч солдат и офицеров.

Шестого августа в Токио поступило тревожное сообщение из штаба Квантунской армии: русские превосходящими силами перешли в контрнаступление на высоту Чан Ку-фын. Японские войска вынуждены были оставить занимаемые позиции. Боевые действия продолжаются.

К этому дню генеральный штаб уже отдал распоряжение перебросить в район конфликта дополнительные дивизии. В пути находились: 15-я императорская гвардейская дивизия, 120-я пехотная дивизия, отдельный кавалерийский полк, полк тяжелой артиллерии, инженерный полк, особая кавалерийская бригада, шесть зенитных батарей, танковые части, экспедиционная бригада и другие менее крупные части. Предполагалось, что они станут развивать успех, достигнутый 19-й дивизией у высоты Чан Ку-фын. Теперь эти войска требовалось переключить на оборону. В Мукден полетела сверхсрочная шифрограмма с пометкой «Кио ку мицу!». Генеральный штаб требовал ускорить передвижение войск и незамедлительно ввести их в действие. Но помочь уже ничто не могло. Двенадцатого августа, наращивая удары, войска 40-й пехотной дивизии отбросили противника на западный берег реки Тумен Ула. Послу Сигемицу в Москве были даны указания начать мирные переговоры по поводу ликвидации конфликта у озера Хасан.

Только что, несколько дней назад, послу Сигемицу предписывали из Токио не вступать ни в какие переговоры с русскими, саботировать мирные предложения, но теперь обстановка решительно изменилась. Военный министр Итагаки, министр иностранных дел Арита и министр военно-морского флота Ионаи просидели всю ночь в генеральном штабе, нетерпеливо ожидая сообщения из Москвы об исходе мирных переговоров.

Разговор в кабинете начальника генерального штаба принца Канин не клеился. Настроение у всех было мрачное. Арита держал в руках папку, где лежала справка о Чан Ку-фын: обоснования японской точки зрения в пограничном споре; доводы, возражения русских; старые акты, уточняющие границы, старые карты... Арита понимал – сейчас все это ни к чему. Он был уверен: в дипломатии основной довод – сила. А сила не на его стороне. И все же он держал под руками эту папку, заведенную его предшественниками, которые занимали этот пост до него. Материалы могут потребоваться – вдруг послу Сигемицу надо будет дать какие-то новые указания...

В Москве сейчас за полдень. Сигемицу, вероятно, уже у Литвинова и начал переговоры. А в Токио – ночь. Как медленно тянется время... Арита, раскрыв папку, рассеянно перелистывал документы. Итагаки молча следил за ним своими сонными, лениво прищуренными глазами.

– Теперь этот протокол против нас, – сказал Арита и протянул Итагаки фотокопию документа, переданного русским, карту, заверенную подписями, печатями, и протокол, тоже с подписями и печатями. Итагаки прочитал вслух:

– «Протокол уточнения границы Российской империи» и Китая. 26 июня 1886 года...

От знака «Т» на стыке российской, китайской и корейской территорий граница идет на северо-запад по горам, по западной стороне от озера Хасан и достигает северного окончания песчаной гряды, где и поставлен второстепенный знак № 1. Расстояние восемь верст и ровно сто сажен...»

– Русские ссылаются на этот протокол, – произнес Арита.

– Это еще ничего не значит, – сказал Итагаки. – Знаки можно поставить в любом месте. Я признаю границы только по береговой линии, да и то когда это нас устраивает... Мало ли что было полвека назад. Протокол подписали, когда мы еще не родились.

– Надо потребовать оригинал протокола, – придумал Арита.

В кабинет зашел Тодзио, заместитель военного министра. За ним Доихара. Они всегда были вместе, три квантунца,– Итагаки, Тодзио и Доихара, всегда поддерживали один другого. В последнее время все были у власти. Доихара рекомендовал Итагаки военным министром, Итагаки пригласил к себе в заместители генерала Тодзио, бывшего начальника полиции Квантунской армии.

Тодзио принес новость – из Москвы пришло сообщение открытым текстом: Сигемицу вернулся от Литвинова, подробности передадут шифром.

Часа два нарастало тревожное нетерпение... Наконец дешифровщик принес текст. Русские согласились начать мирные переговоры на основе восстановления старой границы, существовавшей до начала конфликта у озера Хасан.

Все облегченно вздохнули.

Итагаки сказал:

– Будем считать это временной паузой... Хакко Итио!

– Хакко Итио! – эхом откликнулись остальные...

Постигшую их неудачу военные считали временной, они надеялись на реванш.

Хакко Итио!.. Весь мир под одной японской крышей! Так завещал божественный император Дзимму, живший больше тысячи лет назад...

Проходили недели, месяцы, и в сиоганьской авиагруппе летчиков-добровольцев, вспоминая о Вадиме Губанове, стали говорить – «был» как о человеке, ушедшем из жизни...

Миновал год после событий у моста Лугоуцяо, с которых началась большая война в Китае, а конца ей не было видно. Затянувшаяся битва на континенте спутала карты бешеных гумбацу – генеральской клики в Токио, которая уверяла всех, что пройдет месяц, не больше, и Китай, как перезревшая дыня, будет лежать на фарфоровом блюде императора. Отрезай большие ломти и ешь сколько угодно! Так говорил генерал Сугояма, военный министр в кабинете принца Коноэ. Надо только начать! Сделать первый выстрел – и вся нация, весь народ Ямато объединится вокруг идеи движения по императорскому пути...

Но произошла непредвиденная осечка. После года войны экспедиционная армия стала походить на седока, оседлавшего тигра, – и соскочить нельзя, и рискованно скакать дальше... Япония прочно завязла в войне с Китаем.

Продвижение японских войск на полях Китая в немалой степени тормозилось действиями русских летчиков-добровольцев, пришедших на помощь сражающемуся народу. В первую годовщину японской провокации у моста Лугоуцяо военный министр гоминдановского правительства Хо Ин-цин – правая рука Чан-Кай-ши – дал интервью китайским журналистам. Генерал сообщал о возросшем сопротивлении Китая японской агрессии, приводил факты, рассказывал о героизме бойцов гоминдановской армии и партизан, сражающихся в тылу японских оккупационных войск. Он говорил об успешных действиях китайских летчиков, вспоминал о дерзком рейде на остров Формозу, об ударе по аэродрому в Уху, о потопленном авианосце «Ямато-мару», о военных и торговых кораблях противника, затопленных у китайского побережья и на реке Янцзы, о налете китайских бомбардировщиков на остров Кюсю...

Хо Ин-цин подвел итоги борьбы в воздухе: за год войны японская авиация в Китае, насчитывающая две тысячи машин, потеряла из них больше шестисот. Военный министр еще отметил, что в составе военно-воздушных сил на континенте имеется двести пятьдесят германских и итальянских боевых машин. Их обслуживают четыреста иностранных летчиков и авиатехников, приехавших из Европы и сражающихся на стороне японцев. Вот с кем приходится воевать доблестным китайским летчикам!

Все успехи, достигнутые в освободительной войне, Хо Ин-цин относил к заслугам китайских вооруженных сил. Ни одним словом он не обмолвился о действиях советских летчиков-добровольцев. Это было тайной...

А сиоганьская группа и другие авиационные части советских летчиков продолжали драться в китайском небе. Из далекой Москвы прибывали новые добровольцы на смену ветеранам, возвращавшимся на родину. Но не всем добровольцам суждено было увидеть вновь старых друзей, леса Подмосковья, украинские степи... Они навечно остались лежать в китайской земле, в могилах, вырытых под Нанкином, Ханькоу, Кантоном, или в безымянных, затерянных где-то могилах... Неведомо где затерялся и Вадим Губанов.

– Знать, умер казак на чужбине далекой... – грустно повторял Тимофей Крюкин, тяжело переживая гибель товарища.

В начале осени, считая по календарю, потому что кругом все еще стояла сухая тропическая жара, на полевом аэродроме произошло событие, радостно взволновавшее летчиков-добровольцев. В тот день ждали приказа на вылет и, как обычно, сидели на пожелтевшей, выгоревшей траве, в тени бомбардировщика, раскинувшего над землей свои могучие крылья. Выдались редкие часы затишья – в воздухе было спокойно, все самолеты стояли на поле, готовые по сигналу подняться... Тимофей встал, разминая затекшие ноги, отошел покурить. Достал портсигар, чиркнул спичку и, не донеся ее до папиросы, прислушался. В воздухе гудел самолет. На слух Тимофей определил, что к аэродрому приближается чужой самолет, и тут же увидел в воздухе контуры японского истребителя «И-96». Он летел низко, чуть ли не на бреющем полете, и похоже было, что заходит на посадку. А может, хитрит... Летчики бросились к машинам, а дежурные истребители уже брали разбег, чтобы встретить противника в воздухе. Но тут японский моноплан, не проявляя враждебных намерений, явно пошел на посадку... Он коснулся земли и покатился по бетонированной дорожке. Может, японец спутал аэродром?!

Летчики выхватили пистолеты и устремились к заблудившейся японской машине. А пилот, как у себя дома, вылез из кабины. На нем был защитный комбинезон, поперечные погоны японской армии. Тимофей бросился с пистолетом вперед и вдруг застыл, не веря своим глазам: сбросив шлем, навстречу ему шел... Вадим Губанов.

– Ты что, казак, у японцев служишь?! – придя в себя, воскликнул Тимофей, засовывая пистолет в кобуру. – Ну и ну!.. Виткиля ж ты взялся, казак?!. Живой!..

Веселой гурьбой друзья окружили пропавшего летчика, и Вадим радостно отвечал на объятия товарищей.

– Так говори ж толком – откуда ты взялся?!

Но говорить толком не представлялось возможности. Лишь после того, как улеглось радостное волнение, Вадим в продолжение многих дней рассказывал товарищам о своих приключениях, вспоминая все новые подробности.

...Истребители сопровождали группу бомбардировщиков, которые летели бомбить японский аэродром под Ханьчжоу. Поднялись с рассветом и, пробив легкий слой облаков, легли на курс. Скоростные бомбардировщики шли впереди, несколько ниже, а сзади восьмерка «И-15», которую вел Антон Якубенко. Вадим летел рядом, крыло к крылу, и они время от времени перекидывались взглядами.

Внизу, в просветах между кучевыми облаками, блеснули озера, разбросанные среди невысоких скалистых гор... Антон кивком головы указал вниз – тускло-оранжевым пламенем горела деревня. Очевидно, перелетали линию фронта. Вадим тоже кивнул – понял. Приближался объект бомбежки, лететь оставалось минут пятнадцать. Бомбардировщики стали заходить со стороны солнца. Далеко справа засинело море, но вскоре исчезло. Под крылом снова поползли горы, поросшие лесом. Облака стали реже, они плыли навстречу – большие, причудливые. Открылся город, мутно-коричневая лента Янцзы... Антон покачал крыльями – внимание!

С японского аэродрома успели подняться пять машин, остальные застыли рядами на летном поле. Торопливо заговорили зенитки, но их не было слышно – виднелись лишь огненные вспышки разрывов внутри белых хлопьев, повисших в небе. После первого захода на аэродроме забушевали тяжелые волны огня, багрово-темные, прорывавшиеся сквозь всплески взрывов. Японские тупорылые машины, набрав высоту, пытались атаковать строй бомбардировщиков, но восьмерка истребителей приняла удар на себя. Бомбардировщики пошли на второй круг.

Воздушный бой длился несколько минут. Выждав, когда бомбардировщики, сбросив бомбы, ушли на запад, летчики-истребители оторвались от противника и тоже легли на обратный курс. «И-96» пытались преследовать группу, но вскоре отстали, скорость у них была меньшая, чем у советских машин. Через несколько минут справа наперерез вынырнула новая группа японских истребителей. Вероятно, они поднялись с какого-то другого аэродрома. Якубенко решил с ходу атаковать противника. Силы были равные – восемь на восемь. Дрались под облаками, то и дело ныряя в мутную их белизну.

Впрочем, все это помнили все, кто в тот день летал на Ханьчжоу. А дальше...

...Вадим не видел атаковавшего его японца, но почувствовал, что ливень пуль прошил его фюзеляж. Машина стала тяжелой, неповоротливой. Имея достаточный запас высоты, он ринулся в гущу боя, но тут из-за облаков вывалилось еще два десятка японских монопланов. У противника стало по меньшей мере тройное превосходство. Вадим до отказа выжал ручку, дал полный газ и пошел на сближение. Он ударил снизу из спаренных пулеметов, и атакованный им самолет вспыхнул, скользнул на крыло и начал падать. Японский пилот успел выброситься из горящей машины, но слишком рано раскрыл парашют, и огонь молниеносно проглотил шелковый купол. Японец падал рядом с подбитой машиной, и за ним тянулись дымящиеся стропы...

Теперь Вадима атаковали сразу два истребителя, а машина едва слушалась управления... Рядом появился Антон, он атаковал японца, заходившего в хвост Губанову, но второй ударил справа. Новая пулеметная очередь пробила баки, в лицо Вадиму плеснуло маслом, бензином... Самолет больше не подчинялся летчику.

«Буду гореть!» – пронеслось в голове, и Вадим отстегнул ремни, выбросился из кабины.

Сначала он падал, не раскрывая парашюта. Стремительно набегала земля. Вадим рванул кольцо. Его встряхнуло, и он повис в неподвижном воздухе. «Кажется, жив!..» Но смертельная опасность еще не миновала. Истребитель, выпустив пулеметную очередь, с ревом пронесся так близко, что на Вадима пахнуло жаром отработанных газов. Японец промахнулся и пошел на разворот, чтобы добить свою жертву. Вадим подтянул стропы парашюта, шелковое полотнище встало почти вертикально, и летчик начал стремительно падать. Истребитель нагнал его, ударил и опять промахнулся... Земля была рядом, и японский пилот не решился еще раз атаковать Вадима.

Парашют медленно опускался над серединой озера, густо поросшего высоким тростником. Вблизи у берега пустынного озера покачивалась лодка с убранными парусами. Вадим снова начал скользить, подтягивая стропы... У самой воды он отстегнул лямки и с головой ушел в глубину. Парашют накрыл его, и Вадим, вынырнув, барахтался в его мокрых обволакивающих складках. Вдруг сильный удар по голове и плечу оглушил Вадима, и он снова ушел под воду.

Всплыв в стороне, летчик оглянулся. Рядом с распластанным на воде парашютом стоял в лодке китаец-рыбак, с узенькой седой бородкой и тонкими, узловатыми, как бамбуки, голыми ногами. Он держал наготове весло и настороженно следил за тонущим парашютом. Увидев Вадима, он угрожающе поднял весло, готовясь нанести удар.

– Шанго! Шанго! – выкрикнул Вадим первые пришедшие на ум китайские слова. – Руси феди. Феди чан...[3]

Старик опустил весло. С растерянным лицом он прижимал руки к груди и низко кланялся. Скорее всего, рыбак принял Вадима за японца и теперь сокрушенно бормотал извинения. Удар пришелся по раненой руке, нестерпимо болели плечо и голова.

Старик помог Вадиму забраться в лодку, усадил его на влажные, пахнувшие рыбой сети, а сам встал на корму и принялся торопливо грести к берегу. Он то и дело оборачивался к Вадиму, кланялся и, ударяя себя по лбу, досадливо качал головой. У берега он выбросил из лодки привязанный на веревке камень, служивший ему якорем, залез в воду, подтянул лодку к хлипкому помосту из скользких бревен и помог Вадиму сойти на берег. Старик жестами звал его за собой и кланялся, кланялся... Здоровой рукой Вадим нащупал пистолет, отстегнул кобуру и пошел за стариком.

Продравшись сквозь густые бамбуковые заросли, шли мимо рисового поля, спускавшегося с пригорка зелеными прудами-ступеньками. Опять углубились в лесную чащу, потом вышли к поляне. Вдали, за кущей деревьев, Вадим увидел соломенные крыши фанз. Старик остановился, повернулся лицом к Вадиму, указывая рукой на траву, будто прижимал что-то к земле раскрытой ладонью. Он закивал, заулыбался, когда Вадим понял, что должен посидеть здесь, пообождать. Тощая фигурка рыбака в соломенной шляпе исчезла за поворотом тропинки.

Прошло около часа, когда он услышал на тропе тихие голоса. Рыбак, в сопровождении двух крестьян, дойдя до места, где оставил Вадима, стал с беспокойством озираться вокруг.

Один из пришедших, добродушный, улыбчивый толстяк, заговорил вдруг по-русски.

– Моя долго, долго жила в Москве, – с трудом вспоминая слова, говорил он. – Моя торговал мала-мала, делала так: шарика есть, шарика нет, – пощелкал он сложенными в щепоть пальцами, – фокуса-покуса... Моя звали в Москве Ван Ваныч...

Рыбак что-то долго говорил Ван Ванычу, и тот начал переводить, старик просит его извинить, он принял русского за японского летчика... Он ругает себя и спрашивает – очень ли больно ударил веслом.

Рука Вадима ныла все больше, но он сказал: все в порядке – и поблагодарил старика за помощь.

Пришедшие посовещались и решили, что днем Ва-дину, как они тут же прозвали Вадима, в деревню ходить не надо. Редко, но все же в деревню наезжают японцы. Ночью Ва-дина проведут к одному надежному человеку... Старик развернул тряпицу и положил на траву кусок рыбы и пористую белую лепешку мантоу – хлеб, сваренный на пару. Протянул Вадиму воду в кувшине, сделанном из какого-то плода, похожего на маленькую тыкву.

Вскоре двое ушли, и Вадим провел весь день с китайцем Ван Ванычем.

Ночью, когда вокруг засвиристели цикады и метеорами засверкали в лесу летающие светлячки, рыбак Сюй пришел снова. Крестьяне проводили летчика в фанзу, стоявшую на другом конце деревни, рядом с кузницей. Время было позднее, но широкая дверь стояла распахнутой, и кузнец, обнаженный до пояса, работал у пылающего горна.

Хозяин фанзы Ху-мин встретил Губанова радушно. Ван Ваныч с уважением рассказал, что Ху-мин самый грамотный человек в деревне, даже умеет читать газету. Ху-мин работал в Шанхае резчиком, у него была там своя мастерская. Теперь живет здесь, потому что из Шанхая его прогнали японцы.

Позже в фанзу зашел кузнец Гун-лин, принеся с собой запах железной окалины. Жена Ху-мина вызвалась лечить русского. Морщась от боли, Вадим стянул с себя комбинезон. Китаянка долго втирала ему в плечо тигровую мазь, распространявшую резкий терпкий запах, дала выпить настой женьшеня. Пока хозяйка занималась врачеванием, мужчины чинно сидели вокруг и вели разговоры.

Вадим спросил – далеко ли до фронта. Китайцы заспорили. Ван Ваныч наконец перевел: если без войны – неделя пути, но сейчас не дойдешь и за две луны. Без провожатых Ва-дин вообще не дойдет, его сразу захватят японцы. Опять заспорили, заговорили все вместе.

Ван Ваныч сказал:

– Спросим лесные люди. Они мала-мала всё знают.

Кто такие лесные люди, он не объяснил. Вадиму показалось, что приютившие его крестьяне чего-то недоговаривают.

Летчика поселили в тесном чулане с земляным полом и маленьким оконцем, выходившим во двор. Чулан был загроможден бамбуковыми кругляками, поленьями, чурками из плотного, тяжелого дерева, похожего на самшит. В углу стоял узкий высокий котел непонятного назначения, который был вмазан в очаг, топившийся со двора.

Все это Вадим разглядел утром. Он спал на верстаке, потому что другого свободного места не было. Судя по инструментам, разложенным на полках, по заготовкам, незаконченным резным фигуркам и готовым коричнево-красным статуэткам Будды, здесь была мастерская Ху-мина.

Утром Вадиму принесли еду – миску риса, политого коричневым соусом, и чай в закопченном глиняном чайнике. Забежавший Ван Ваныч сказал, что днем отсюда выходить нельзя.

Вадим прожил в чулане с неделю, выходя лишь ночью подышать воздухом. Днем в мастерскую приходил Ху-мин, устраивался под оконцем и начинал резать бамбук многочисленными тончайшими стамесками. Под его рукой возникали морские пейзажи, скалистые берега, сосны, джонки с поднятыми парусами...

Прежде чем начать работу, Ху-мин разводил очаг и часа два вываривал бамбук, пока он не становился мягким и податливым, как воск, а потом, высыхая, превращался в жесткие костяные пластинки, цилиндрические вазы соломенно-золотистого цвета. В чулане становилось жарко, как в парильне. Вадим изнемогал, исходил потом и с нетерпением ждал конца бамбуковой экзекуции... А резчик Ху-мин будто не ощущал духоты. С помощью Ван-Ваныча резчик посвящал Вадима в тайны своего мастерства. Каждая порода дереза требует своего: бамбук, созревший осенью, месяцами выбеливают на солнце, и он приобретает устойчивый цвет, под верхним, светло-желтым слоем появляется темно-коричневая подкладка, которая и образует под резцом тонкий и контрастный рисунок... Самшит для статуэток высушивают в темноте два-три года. Из камфарного дерева делают ларцы, сундуки, мебель, которую не точит червь...

Вадим тяготился бездельем в душном чулане, а Ван Ваныч все обещал, что скоро придет лесной человек... Человек не приходил. Ночами, когда Вадим покидал свою каморку, он слышал в кузнице Гун-лина сдержанные голоса, тяжелое дыхание мехов, удары молота о наковальню. Как-то раз пришел Ван-Ваныч и повел его за собой. В кузнице кроме Гун-лина, резчика и старого рыбака сидели три незнакомых человека. Угли, пылающие в горне, то затухая, то разгораясь, бросали красноватый свет на их лица.

– Чан Фэн-лин, – представился один, поднимаясь навстречу Вадиму. На нем была военная фуражка, ватник, перепоясанный ремнем, на ногах мягкие башмаки из сыромятной кожи. Полусолдат, полукрестьянин. За спиной винтовка японского образца, похожая на карабин. Ван Ваныч объяснил: это тот человек, которого ждали...

Трое вооруженных людей были партизанами, а Чан Фэн-лин – командир их отряда. Он спросил, что собирается делать русский летчик.

– Добираться к своим, – ответил Вадим.

Из того, что переводил ему Ван Ваныч, Вадим понял, что партизанский отряд, которым руководит Чан Фэн-лин, находится в горах, в двадцати ли от этой деревни. Сам он бывший солдат, служил еще у Чжан Цзо-лина. Японцы заставили работать на каком-то строительстве. Потом всех рабочих погрузили на старую баржу и потопили, а Чан Фэн-лину удалось бежать. В его отряде около полсотни людей, но очень мало оружия, главным образом пики. Недавно добыли пулемет, но он неисправный, его принесли с собой, чтобы показать кузнецу, но Гун-лин тоже не знает, почему пулемет не работает. Может быть, русский поможет.

Командир отряда считает, что товарищу Ва-дину лучше перейти в их отряд, здесь оставаться опасно, в районе действуют японские каратели, отряд, присланный для борьбы с партизанами. Сейчас Чан Фэн-лин идет в соседний район и вернется дня через три. На обратном пути он возьмет с собой русского летчика.

Партизаны отнесли в мастерскую Ху-мина пулемет «Гочкис» с двумя лентами патронов и, нагрузившись пиками, которые выковал кузнец Гун-лин, ушли из деревни...

Весь следующий день Вадим провозился с «Гочкисом». Оказалось, что у него был неисправен замок и не работал подающий механизм. Пришлось вытачивать новую деталь, и они работали с Гун-лином, закрывшись в кузнице. К вечеру пулемет был готов, его следовало бы проверить, но выстрелы могли привлечь внимание жителей, вызвать всякие разговоры, которые дойдут до японцев.

Накануне условленной встречи с Чан Фэн-лином, вечером, в мастерскую прибежал испуганный Ван Ваныч.

– Японца!.. Японца!.. Твоя надо беги, беги, – торопливо говорил он.

Тревожная весть сразу облетела деревню. Вадим забежал в кузницу, чтобы захватить «Гочкис», и застал там кузнеца, резчика Ху-мина и старого рыбака. Все, кроме рыбака, решили уходить из деревни. Захватив пулемет, узкой тропинкой спустились к озеру и, пригибаясь в камышах, вышли к лесу. Позади них слышались выстрелы, которые гулко разносились по берегам озера. В деревню пришли каратели.

Дождавшись темноты, Ху-мин решил вернуться в селение. Боялись, что партизаны Чан Фэн-лина столкнутся с японцами. Может, удастся их предупредить. Под утро резчик вернулся вместе с Чан Фэн-лином и двумя его партизанами. Каратели оцепили деревню. Кто-то донес, что в кузнице бывают партизаны. Рыбака закололи штыками и несколько раз выстрелили в него, когда он лежал мертвый. Кузницу сожгли, но остальные фанзы пока не трогают. Грозят сжечь деревню, если жители не выдадут партизан...

Резчик Ху-мин сказал:

– Степную траву всю не вырвать! Весной она вырастет снова, как только подуют теплые ветры... Так писал Бай Дю-и, живший тысячу лет назад.

Ху-мин был самым грамотным среди сидевших рядом с Вадимом.

Совещались, что делать дальше. Чан Фэн-лин предложил сделать засаду, когда японцы поедут обратно. Вадим сказал:

– Можно испробовать «Гочкис», он должен работать.

Кузнец Гун-лин лучше других знал окрестные места, он прожил здесь всю жизнь.

– На восток дорога идет между озерами, через плотину, – сказал он, – и упирается в скалы. Японцы обязательно поедут мимо скалы, другой дороги нет. Место называют «Ущельем диких гусей».

– Это далеко? – спросил командир отряда.

– Если выйдем сейчас – к рассвету будем.

Солнце еще не взошло, над низиной поднимался туман, когда партизаны подошли к Ущелью диких гусей. Ущелья здесь никакого не было, просто дорога упиралась в скалу, обходила ее вдоль берега, а потом снова шла на восток. От скалы до плотины с маленьким каменным мостом было метров двести. Рассудили так: японцы выйдут из деревни утром, когда станет совсем светло, – в темноте они не решаются ходить по китайским дорогам. Значит, здесь они будут до полудня. Когда колонна перейдет мост и еще не достигнет скалы, Ва-дин откроет огонь. Следом трое начнут стрелять из винтовок. Путь отхода у карателей останется один – назад через плотину. Когда они сгрудятся на мосту, надо выпустить последнюю ленту, потом броситься вперед и забрать, что можно, из оружия, пока японцы не успеют еще прийти в себя. Если же пулемет откажет... С тремя винтовками делать нечего...

Каратели, как и ждали, появились к полудню. На плотину впереди отряда въехали два всадника – офицеры. Позади них пешим строем шли солдаты, человек шестьдесят, колонну замыкало несколько повозок.

Укрывшись в кустарнике за камнями на вершине скалы, Вадим рассчитал, что стрелять надо в момент, когда повозки только въедут на мост. Они загородят путь, и там возникнет свалка. Лишь бы не отказал пулемет!..

Очередь хлестнула по лошадям, по всадникам, по солдатам, шагавшим в пешем строю. Один офицер рухнул наземь вместе с лошадью, другой во весь опор помчался назад, давя бегущих, падающих под пулями солдат. На узком мосту, как и ожидали, началась свалка. Кони сбились, вставали на дыбы, опрокидывая повозки. Вадим перезарядил ленту и ударил еще раз, в самую гущу...

Винтовочных выстрелов он не слыхал. Сверху увидел, как на дорогу выскочили его спутники и начали торопливо собирать брошенное оружие. Кузнец Гун-лин ухватил с повозки пулемет, коробку с патронами и бросился назад.

Бой продолжался одну-две минуты. Партизаны, собрав в охапку отбитое оружие, скрылись в кустах. Вадим дал еще одну очередь вдоль плотины, прикрывая отход, и побежал следом.

Трофеи оказались не малые – семнадцать винтовок, пулемет, патроны, самурайский меч и пистолет, снятые с убитого офицера.

Задыхаясь от бега, остановились ненадолго в глубине леса и, разделив поклажу, углубились в горы.

Советский летчик Вадим Губанов сделался китайским партизаном и «советником отряда», а переводчиком его – Ван Ваныч, уличный фокусник, торговавший когда-то в Москве китайскими фонариками, трещотками и цветами.

Отряд Чан Фэн-лина, действовавший в глуши на границе Хенани и насчитывающий вначале несколько десятков человек, с появлением оружия начал быстро расти. Расселившись в лесистых горах, в пещерах, высеченных в скалах неведомо кем и когда, партизаны то спускались к озерам, то выходили на Ханькоуский тракт и нападали на мелкие японские гарнизоны или обстреливали проходящие колонны и снова возвращались в горы. Больше месяца жили в буддийском монастыре, пока карательный отряд не нащупал партизан и не заставил их уйти с насиженного места. В середине лета, когда жара стала нестерпимой и Вадиму казалось, будто он снова задыхается у горячего котла в каморке Ху-мина, их отряд захватил уездный городок Лухоу.

К наступлению на Лухоу готовились долго. Сначала туда отправили кузнеца Гун-лина с несколькими партизанами. Они пристроились работать в кузнице недалеко от городских ворот, и эта кузница сделалась подпольным штабом. Сюда доставляли оружие – гранаты, винтовки, ножи, кремневые ружья, привезли разобранный по частям пулемет – запрятали его в крестьянской повозке под овощи и привезли.

В Лухоу стоял маленький японский гарнизон. Справиться с ним не представляло большого труда, но уездный городок был обнесен высокой каменной стеной, японцы закрывали на ночь ворота и выставляли усиленную охрану.

Перед рассветом у городской стены скапливалась толпа крестьян, приехавших на базар с повозками или пришедших с корзинами за плечами. С восходом солнца ворота открывали, и крестьяне устремлялись в город. Этим и решили воспользоваться партизаны.

В день, назначенный для атаки, среди крестьян, толпившихся у ворот, можно было увидеть многих партизан, равнодушно глядевших вокруг и будто бы не узнающих друг друга. Резчик Ху-мин принес на продажу резные деревянные фигурки, кухонную утварь, сделанную из бамбука и кокосовых орехов... Сбросив с плеча гибкое коромысло, он терпеливо ждал, присев на корточки возле корзин, из которых торчали решета, половники, плетеные сумки, бодисатвы с бесстрастными деревянными лицами, которые всегда находили спрос для домашних, семейных алтарей... Рядом с неуклюжей повозкой, запряженной остророгими худыми быками, покуривая трубку, стоял Чан Фэн-лин в крестьянской одежде и лениво переговаривался с соседом...

Взошло солнце. Солдаты, придерживая винтовки, стали открывать тяжелые ворота. Толпа зашевелилась, придвинулась ближе. Но тут раздался выстрел – сигнал атаки, партизаны бросились на японских часовых. Некоторым сразу же удалось прорваться за городские стены. Солдаты пытались закрыть ворота. Стали отстреливаться. Пулеметный огонь с тыла решил исход схватки – партизаны проникли в город, бросились к городской комендатуре.

Партизанам достались отличные трофеи – запасы продовольствия, боеприпасы, оружие, даже полевая пушка, которую японские артиллеристы так и не успели пустить в дело.

Добытые трофеи погрузили на подводы, и крестьянские телеги, доверху заваленные военным добром, потянулись из города.

Город три дня был в руках партизан. Они покинули его, узнав, что к Лухоу приближается отряд карателей.

После нападения на уездный город партизаны притаились, прекратили боевые действия, чтобы сбить с толку проследовавших их карателей. За четыре ночных перехода ушли на полторы сотни ли – в тыл японской экспедиционной армии. Атака Лухоу стоила партизанам значительных потерь – погибло семь бойцов и двенадцать человек было ранено. Некоторых оставили в монастыре, других расселили по деревням, но троих тяжелораненых пришлось оставить в Лухоу, доверив их попечению жителей. Конечно, это было ошибкой – оставлять раненых в городе, покинутом партизанами, но что оставалось делать? Умирающие не выдержали бы самого короткого перехода.

Японцы же, вернувшись в Лухоу, выместили на них всю злобу, применив самую жестокую средневековую казнь: раненых партизан скрутили веревками так, что они не могли пошевелиться, и распластали на молодых, только что проклюнувшихся из земли бамбуковых порослях.

Казалось бы – нежные, безобидные, как птенцы, побеги бамбуков! Но они отличаются огромной стремительной силой – вырастают за сутки на десятки сантиметров, пробуравливают все, что встречается на их пути... Троих партизан нашли в бамбуковых зарослях близ городской стены. Сквозь их тела, распластанные на земле, проросли молодые бамбуки...

Пошел четвертый месяц, как Вадим сделался китайским партизаном. Он не оставлял мысли пробраться к своим, но это казалось невероятным. Несколько раз летчик заводил разговор об этом с командиром отряда.

– Подожди, Ва-дин, может, к нам прилетит самолет, я хочу связаться с войсками...

Какой же самолет может прилететь в горы? Как он сядет? В лучшем случае сбросит оружие. Но куда? Отряд постоянно меняет место...

– Как ты думаешь связаться с войсками? – допытывался Вадим.

– Пока не знаю, – откровенно признавался Чан Фэн-лин.

На том разговор и кончался...

Когда после налета на уездный город каратели несколько поуспокоились, отряд снова перешел в район Лухоу. Разведчики сообщили, что в двадцати ли от города японцы оборудовали полевой аэродром и перегнали туда несколько самолетов. Каждый день летчики приезжают из города на аэродром, а вечером возвращаются обратно.

– Вот это дело стоящее! – воскликнул Вадим, когда Ван Ваныч перевел ему сообщение разведчиков. – Скажи командиру: надо устроить налет, как на Лухоу...

– Твоя мала-мала хочет летай, – пошутил Ван Ваныч, – хочет взять феди... Шибыка хорошо, а?

Вадима вдруг осенило: а если и в самом деле! Отбить самолет и... Вот было бы здорово!

– Какие там самолеты? Истребители? – спросил Вадим, но разведчики не могли ответить: самолеты как самолеты – обыкновенные.

Разведчиков снова послали к аэродрому. Вадим долго объяснял им разницу между истребителем и бомбардировщиком или транспортным самолетом, рисовал на бумаге. Разведчики вернулись и уверенно сказали: истребители! – короткие, как головастики...

Целую неделю партизаны наблюдали, в какое время японцы приезжают на аэродром, кто их встречает, когда возвращаются обратно. Вадим сам продумывал операцию. Решили так: на половине пути устроить засаду, подальше от аэродрома, чтобы там не услышали выстрелов. Гранатами не пользоваться – можно повредить машину. Захватив летчиков, партизаны быстро переоденутся в их комбинезоны и на японской машине подъедут к аэродрому. Если часовые откроют ворота, то лучше всего сразу проскочить на летное поле. Возможно, даже придется протаранить ворота. Как выяснил Вадим, ворота деревянные, затянутые колючей проволокой, машина с ходу может легко их проломить.

Если у въезда возникнет какая-то заминка, сразу же начинать бой и прорываться к самолетам – жечь, взрывать... Тут и гранаты уже можно пускать в дело. Ну, а если удастся, один оставить для него, для Вадима...

Ближе к городу надо устроить на дороге еще одну засаду, чтобы не допустить подкрепление.

Командир отряда согласился с предложенным планом. Но кто поведет машину? Вадиму нельзя, в нем сразу узнают европейца. Немного знал управление только кузнец Гун-лин. На нем и остановились.

К месту, выбранному для засады, подошли с вечера и заночевали в стороне от дороги. Дорогу на повороте загородили камнями, свалили дерево и стали ждать.

Все произошло так, как рассчитывали. Машина подошла к повороту в обычное время. В открытом кузове, под брезентовым балдахином, сидели вдоль бортов полтора десятка японских летчиков и еще один рядом с шофером, вероятно старший офицер, тоже в шлеме и комбинезоне. Выскочив из-за поворота, водитель резко затормозил, заметив нагромождение на дороге. Кинжальный огонь двух пулеметов хлестнул по кабине, по спинам летчиков...

Схватка была короткой и жестокой. Делом секунд было сбросить с машины убитых, стянуть с них комбинезоны, переодеться и сесть вдоль бортов на скамьях точно так, как сидели японские летчики. Дорогу очистили от камней, сдвинули в сторону поваленное дерево. Кузнец Гун-лин включил зажигание, переключил скорость, но... машина не двигалась. Он дрожащими руками рвал рукоятку, нажимал на стартер – никаких результатов... Вадим выскочил из кузова, обежал машину и сел за руль. Гун-лин спутал ножной тормоз с педалью акселератора.

Губанов сам вел машину, неопытность Гун-лина едва не сорвала операцию. Он надел летные очки японца, валявшиеся в ногах, плотно застегнул воротник комбинезона, чтобы скрыть нижнюю часть лица...

Подъезжая к воротам, не снижая скорости, Вадим дал издали продолжительный сигнал. Часовой поспешно распахнул ворота. Партизаны ворвались на полевой аэродром...

Дрались врукопашную: били прикладами, ножами, стреляли, метали гранаты. Два истребителя, подготовленные к полету, стояли на взлетной дорожке, остальные, их было не меньше десятка, теснились на краю аэродрома, прикрытые маскировочными сетями. Под пулями, которые летели из окон караульного помещения, где все еще продолжался бой, Вадим с несколькими партизанами проскочил через летное поле и развернул машину рядом с истребителем. Ударом ноги вышиб колодки из-под колес, оттащил их в сторону и вскочил на плоскость, залез в кабину.

Конечно, Вадиму никогда не приходилось летать на японских самолетах. Он интуитивно нащупал и включил стартер. Мотор заработал. Вадим дал газ, истребитель покатился, набирая скорость... Только бы взлететь, только бы подняться в воздух... В конце дорожки он мягко потянул на себя ручку, и японская машина оторвалась от земли... Через летное поле к самолетам под маскировочными сетями от барака-казармы бежали партизаны. Вероятно, бой кончился.

Набирая высоту, Вадим сделал круг над аэродромом. Там, где только что стояли рядком самолеты, горели костры.

Вадим знал, что отряд Чан Фэн-лина действовал в районе к северо-востоку от Ханькоу. Значит, надо лететь на запад. Вадим раскрыл планшет, захваченный у японского летчика-офицера. Так и есть: вот Янцзы – синяя жилка на карте и коричневато-мутная внизу, под крылом самолета. Теперь все ясно. Места знакомые! Сколько раз он бороздил здесь китайское небо!

Как будто пересек линию фронта. Стороной прошло несколько японских истребителей. Приняли за своего... А что дальше?.. Опаснее всего встретиться в воздухе со своими! Собьют в два счета. Или обстреляют зенитки... и нет парашюта, чтоб приземлиться... Все тревожнее становилось на сердце. Решил лететь, прижимаясь возможно ближе к земле. А где садиться? За эти месяцы группа могла десятки раз сменить аэродром. Одно слово – летучие голландцы. Впрочем, только бы сесть.

Впереди Вадим увидел аэродром, как будто знакомый. Они базировались здесь ранней весной, но теперь осень, тут могут быть и японцы... Свои! Вадим разглядел на летном поле советские самолеты. Ошибки быть не может!.. Вон выруливают для взлета «И-15»... Собираются встретить его в воздухе...

Вадим перешел на бреющий полет и покатился по бетонной дорожке.

НОВЫЙ ЗАГОВОР

Неудачи, постигшие японскую армию на озере Хасан, заставили военных призадуматься. Но лишь призадуматься – неудачи не заставили их отказаться от намерений продолжать северное направление «императорского пути». В группу Рамзая из разных источников стекалась информация о новых заговорах и планах военных авантюр против дальневосточных областей Советской России и Монгольской Народной Республики. Раскрыв своевременно замыслы гумбацу вблизи Владивостока – у озера Хасан, группа «Рамзай» продолжала следить за дальнейшим развитием событий. Теперь события назревали в районе Халхин-Гола, или Номонгана, как по-маньчжурски называли эту безлюдную, пустынную степную область Монголии, примыкавшую к советскому Забайкалью. Прошло несколько месяцев после хасанского конфликта, а на другом участке, теперь уже в монгольских степях, вспыхивали пограничные инциденты. Солдатам Квантунской армии продлили срок службы в Маньчжурии... И снова поднялись разговоры о том, что теперь уже не русские, а монголы захватили якобы исконные земли Маньчжоу-го.

В токийских газетах появились карты пограничного района, на которых эта территория изображалась принадлежащей Маньчжоу-го. История повторялась. Рихард Зорге вспомнил рассказы Мияги о прошлогодних тайных экспедициях японских топографов вблизи советской границы. Хасанский конфликт зарождался с этого. Сейчас происходило нечто похожее. Мияги опять передал: к монгольской границе под Номонган выехали топографические группы, а кроме того, метеорологический отдел генштаба предпринял длительное наблюдение за погодой на Камчатке. Не связано ли это с политикой дальнего, даже сверхдальнего прицела – подготовкой десанта в случае расширения военных событий?!

Подполковник фон Петерсдорф передал Рихарду содержание своего разговора с Тодзио. Заместитель военного министра бросил многозначительную фразу: «Мы сделаем доску чистой», то есть начнем все сначала. Японская поговорка в устах генерала позволяла судить о настроениях среди военных. Фриц фон Петерсдорф познакомился с Тодзио в прошлом году на загородной конной прогулке, устроенной по случаю подписания антикоминтерновского пакта. С тех пор Петерсдорф поддерживает с Тодзио, доверительные, тесные отношения.

События в Европе – успехи Гитлера и Муссолини – получили отголосок на другой стороне планеты, они подогревали военный дух японских генералов. Военмин Итагаки послал Гитлеру поздравительную телеграмму по поводу захвата Судетской области в Чехословакии. Он писал:

«Императорская армия выражает искреннее восхищение и поздравляет Германию с успешным проведением судетской операции и молит бога, чтобы успехи возрастали...»

Телеграмму напечатали в газетах.

Но очень многое оставалось неизвестным доктору Зорге и его помощникам.

В генеральном штабе опять вернулись к плану ОЦУ – нападения на Советский Союз. План, утвержденный императором три года назад, хранился в сейфах военного министерства. Теперь он требовал пересмотра и дополнений. Этим занялся начальник оперативного отдела генштаба. Консультировал Хондзио. Бывший командующий Квантунской армией отлично знал предстоящий театр военных действий.

На случай войны с Россией основной удар должен обрушиться на Хабаровск, чтобы отрезать Приморье. Для этого намечали использовать двенадцать пехотных дивизий, поддержанных двумя артиллерийскими, одним танковым полком, двумя кавалерийскими бригадами, пятью полками бомбардировочной авиации...

После удара на Хабаровск, с захватом Владивостока, новый вариант плана ОЦУ предусматривал наступление северного фронта силами семи дивизий с приданными им техническими войсками, артиллерией, авиацией и диверсионными группами.

В случае успеха северного фронта в действие должен вступить западный фронт с задачей выхода на Читу, чтобы захватить всю территорию до Байкала.

Начальник генерального штаба принц Канин одобрил план и передал его на утверждение императору. Но время не ждало, и генеральный штаб приступил к предварительной подготовке войск по плану ОЦУ.

Командующий Квантунской армией получил секретную директиву под грифом «Кио ку мицу!» – совершенно секретно, хранить только в сейфе, при опасности сжечь.

«Исходя из условий, сложившихся для империи, – говорилось в директиве, – предстоящую войну против Советской России нам нужно провести в стремительном темпе, добиваясь быстрой развязки... Советский Дальний Восток отстоит далеко от политических и промышленных центров, и мы не сможем решить судьбу противника только оккупацией этих районов. Нам недостаточно разбить его в бою; потребуется вести войну на сокрушение, чтобы нанести моральный удар внутри СССР. Принцип стратегического сокрушения!

Нам необходимо продвижение по крайней мере до Байкала. Япония будет рассматривать оккупированный Дальний Восток как часть владений Японской империи».

Квантунская армия намеревалась взять реванш за неудачи у высоты Чан Ку-фын, под Владивостоком. В район будущего конфликта, в обход хребтов Большого Хингана, тянули спешно железную дорогу, чтобы использовать ее для снабжения войск, действующих на Читинском направлении. Строили рокадные автомобильные дороги, склады, полевые аэродромы, казармы и прочие сооружения, необходимые для большой войны.

Для усиления Квантунской группировки формировали новую – Шестую армию, командование которой поручили генерал-лейтенанту Огисо Риппо, и передали в его распоряжение укомплектованные по штатам военного времени две пехотные дивизии и еще одиннадцать отдельных, тоже усиленных полков артиллерии, мотопехоты, кавалеристов. Войскам генерала Риппо придали еще авиационный корпус в составе двухсот боевых машин.

Это были войска первой линии. Кроме того, к советским границам на Благовещенском направлении подтянули Пятую, резервную армию, предназначенную для наступления, в случае если конфликт на Халхин-Голе станет развиваться успешно. Командование резервной армией возложили на Доихара Кендези, ради этого его вызвали из Китая, прикомандировали к генеральному штабу и послали командовать армией... Опять Доихара Кендези, коммивояжер войны!

Над советским Дальним Востоком снова нависла военная угроза. Да, собственно, за минувшие десятилетия она никогда и не ослабевала.

Через четверть века в военной терминологии империалистов появится термин «эскалация» – наращивание ударов. Но в те годы в японском генеральном штабе такое наращивание ударов называли «инцидентами» – военными действиями без объявления войны. Даже многолетнюю большую войну в Китае, унесшую миллионы человеческих жизней, предшественники будущих эскалации называли лишь инцидентом.

Для свершения военных авантюр искали союзников... Поэтому прибытие в Токио генерала Косихара оказалось как нельзя кстати. Он летел дальним путем и делал это, чтобы миновать Советский Союз, из Берлина до Сингапура и оттуда в Иокогаму.

Генерал Косихара был военным советником при японском посольстве в Германии. Раньше возглавлял военную разведку в генеральном штабе. Теперь он превратился в дипломатического курьера. Уже одно это говорило о степени важности письма, содержащего тайну двух государств. Косихара лично взялся доставить это письмо в Токио. Ради этого стоило совершить нелегкое путешествие в десять тысяч километров... Передавая пакет генералу Косихара, фон Риббентроп на прощание предостерег:

– Мы бы хотели, чтобы содержание письма стало известно лишь самому узкому кругу наших друзей в Японии... О нем не должен знать даже господин Того. Мы предпочитаем иметь дело с военными.

Господин Того – посол императорской Японии в Берлине, человек штатский – не во всем разделял крайние взгляды военных кругов. Об этих его настроениях Риббентропа предупредил военный атташе генерал Осима.

Генерал Косихара сразу же доложил в генеральном штабе о разговоре с фон Риббентропом. Собственно говоря, с этого и началась подготовка к многообещающему военному союзу с Германией. Араки прав – дипломатией в современных условиях должны заниматься военные. Нужно действовать с убежденностью, пониманием ситуации, чего не хватает мягкотелому Того. Вот генерал Осима подходит больше, его и нужно сделать послом в Германии.

Но бывший военный атташе генерал Осима вдруг стал возражать, доказывать, что ему лучше остаться в Токио. Потребовался весь авторитет генерального штаба, напоминание о воинской дисциплине, чтобы убедить, вернее, заставить Осима согласиться с предложением военного клана.

В октябре, вскоре после огорчительных неудач под Чан Ку-фыном, генерал Осима отбыл к новому месту службы. Теперь военный министр Итагаки мог давать указания японскому послу через голову министерства иностранных дел. Что же касается посла Того, его перевели из Берлина в Москву. Там либерализм Того может послужить ширмой добрососедских отношений с Советской Россией...

Почти одновременно заменили посла в Италии: в Рим уехал Сиратори – свой человек в генеральном штабе. Сиратори поплыл в Европу пароходом через Суэцкий канал, а посол Осима полетел самолетом, в связи с большой срочностью начинавшихся переговоров.

Долгое время даже Эйген Отт, полномочный посол третьего рейха в Японии, не знал о предложении Берлина заключить военный союз с Японией. Только через несколько месяцев Риббентроп поставил его об этом в известность и просил информировать Берлин о настроениях в правительственных кругах Токио. Министр требовал держать все это в тайне даже от итальянского посла...

23 марта 1939 года Эйген Отт отправил в Берлин шифрограмму следующего содержания:

«Из хорошо осведомленных источников узнал, что японская конференция пяти министров под председательством премьера сегодня в два часа ночи, после длительного совещания, решила начать дипломатические переговоры с Германией по поводу военного союза против России. Отт».

Рихард Зорге сразу же оказался посвященным в тайну. Конечно, это была победа, успех Рихарда, но какой ценой все давалось! Стремление постоянно быть в курсе событий, раскрывать намерения противника, требовало от Зорге неимоверного напряжения воли, мысли, физических усилий. Тяжелая усталость, слабость после перенесенной болезни проявлялись в изнуряющей бессоннице, головных болях, общем упадке сил. И все же он и его товарищи продолжали стоять на боевом посту.

«Мы стоим на своем боевом посту, – радировал Зорге в Центр накануне годовщины Красной Армии, – и вместе с вами встречаем праздник в боевом настроении...»

Шел 1939 год. В японских газетах все чаще упоминался географический пункт Номонган, до сего времени никому не известный район в глухих и пустынных монгольских степях, отстоящий без малого на тысячу километров от границ Советского Союза, от Забайкалья. За последние два месяца здесь произошли десятки столкновений между конными баргутами и монгольскими пограничниками. Баргуты, под командой японских офицеров, обстреливали заставы, переходили границу, устраивали налеты, и по каждому случаю стороны обменивались протестами, нотами. Обстановка непрестанно накалялась, и токийские газеты перекладывали вину на монгольские пограничные части, которые будто бы захватили исконно маньчжурские земли.

В Москве ждали новой и новой информации от Рамзая. Центру было очень важно знать ближайшие намерения вероятных противников, но донесения Зорге вызывали порой безосновательные сомнения. Однако прогнозы, предостережения доктора Зорге всегда подтверждались, и от него ждали новых сведений, анализа событий, подтверждения фактов. Зорге и его люди продолжали самоотверженно работать. Именно в этом – тридцать девятом году, когда германский фашизм вверг человечество во вторую мировую войну, тайный передатчик Рамзая работал наиболее интенсивно. Клаузен послал в эфир свыше двадцати тысяч цифровых групп, шифровавших секретные донесения Зорге, – больше чем вдвое по сравнению с предыдущим годом...

Примерно в это же время в Токио, Вашингтоне, Лондоне начались тайные переговоры между японскими, английскими и американскими дипломатами, не имевшие, казалось бы, никакого отношения к назревавшему конфликту под Номонганом. К министру иностранных дел генералу Арита приезжал посол Соединенных Штатов мистер Грю, дипломат старой американской школы, появлялся английский посланник Крейги, и Арита всячески убеждал их, что японская политика направлена только против Советского Союза. Убеждал и приглядывался – как реагируют на его слова представители Запада. Но дипломатов из Лондона и Вашингтона не нужно было убеждать в том, в чем они были уверены. Карделл Хелл, государственный секретарь Соединенных Штатов, недвусмысленно намекнул японскому послу в Вашингтоне, что Америка не станет вмешиваться в конфликт между Японией и Советской Россией. Шла большая дипломатическая игра.

Об этом Рихарду рассказал Эйген Отт и показал донесение, которое собирался отправить в Берлин.

Империалистический Запад подзуживал японских, германских агрессоров, нарастала враждебность капиталистических стран, окружавших социалистическое государство.

На очередную встречу Ходзуми Одзаки принес небольшую книжку профессора Танака, чтобы показать ее Рихарду. Они встретились в парке Хибия, близ императорского дворца, где обычно толпится много людей, кормящих прирученных голубей. Как всегда, встретились «случайно», бросали из пакетиков рисовые зерна и разговаривали. Птицы были совсем ручные, садились на плечи, тянулись к пакетикам с кормом и даже не вырывались, когда их брали в руки. Потом разведчики отошли в сторону, сели у пруда в углу парка, и Ходзуми протянул Рихарду книжку.

«Создание великого нравственного объединения Азии будет происходить в три этапа, – писал автор. – Сначала объединятся Япония, Китай и Маньчжурия, затем сюда присоединятся Филиппины, Бирма, Индокитай, а в заключение Австралия, Индия и Сибирь...»

На цветной обложке книги была изображена географическая карта Азии, расчерченная концентрическими кругами. Здесь же текст, написанный большими иероглифами: «За самой южной окраиной нашего государства есть группа небольших островов. Если принять их за центр и описать радиусом до Байкала большой круг, то он захватит Приморье, Камчатку, Австралию, Индию... Это и будет экономическое, географическое, расовое объединение во главе с великой Японией».

– Мне стыдно за этого автора, – сказал Одзаки, когда Рихард возвратил ему книжку. – Что б ни случилось, я никогда не пожалею о том пути, который избрал для себя. Я ненавижу людей, думающих, как профессор Танака. И я благодарен вам, доктор Зорге, что вы нашли меня в Токио...

– К сожалению, – ответил Зорге, – дело не только в Танака, это интеллигент-стервятник, который забегает вперед и возводит преступления в доблесть, в «нравственное объединение наций». Кстати, не слишком ли много мрачных однофамильцев: Танака – министр, Танака – артиллерист, Танака – профессор... Одни готовят преступления, другой – оправдывает их. Танака-профессор может оправдать любое зло, свершаемое на нашей планете. Но дело не в них – исчезнут преступники, не станет и теоретиков преступлений... Однако мы отвлеклись... Как вы думаете, Одзаки-сан, что, если нам изменить свою тактику?

– В каком отношении?

Зорге пристально смотрел на другой берег пруда, где играли дети. На его покрывшемся весенним загаром лице, от подбородка вверх по скуле, шли синеватые шрамы – следы аварии.

– Вот что я думаю, – сказал Зорге, – нам нужно переходить на более активные формы работы...

– Но разве...

– Нет, нет, – Рихард движением руки остановил Одзаки, – конечно, нас нельзя упрекнуть в пассивности. Я говорю о другом. Все эти годы мы готовились к большим, главным событиям. Эти события приближаются, и теперь нам нужно не только фиксировать или предугадывать их, но пытаться на них воздействовать. Вот в каком смысле я понимаю повышение нашей активности. Нужно сохранить во что бы то ни стало мирные отношения между Японией и Советским Союзом. Смотрите, что сейчас получается...

Рихард рассказал о том, что узнал на днях от Эйгена Отта, – о совещании пяти министров, о том, что японский кабинет согласился начать переговоры с Берлином о военном союзе против Советской России. Посол Отт получил инструкцию от Риббентропа, тот предписывал ему начать подготовку военного договора.

Несомненно, Гитлер намерен вовлечь Японию в войну с Россией, как только Германия начнет военные действия против русских.

– Нужно во что бы то ни стало сорвать или хотя бы оттянуть заключение такого договора, – говорил Зорге.

Оказалось, что Ходзуми Одзаки тоже кое-что знал о последних событиях. Принц Коноэ ушел недавно с поста премьер-министра, и в связи с этим Одзаки – его советник – лишился возможности знакомиться с документами правительственного кабинета. Но продолжались среды «любителей завтраков». А кроме того, Ходзуми получил новое назначение – стал советником в правлении Южно-Маньчжурской железной дороги. Это давало ему возможность пользоваться обширной информацией.

– Среди членов кабинета, – сказал Одзаки, – нет единодушного мнения по поводу нового военного договора. Они не могут договориться по некоторым вопросам.

– По каким именно? – спросил Зорге.

– Как и ожидалось, генеральный штаб поддержал предложение Берлина, но командование военно-морского флота сомневается – не посчитают ли англичане, что военный договор направлен и против них. На сторону Лондона, несомненно, встанут Соединенные Штаты. Японские адмиралы не решаются сейчас идти на конфликт с англо-американцами, хотя бы потому, что запасы нефти на военно-морских базах пока недостаточны для морской войны. Нужно время, чтобы накопить стратегические запасы. В то же самое время Германия рассчитывает, что военный договор укрепит антианглийские позиции вермахта.

– Мне кажется, это и есть наиболее уязвимее место в переговорах, – раздумывая, сказал Рихард. – Если бы только удалось взорвать переговоры! Надо поговорить с Вукеличем.

Условились, что следующую встречу проведут втроем – Зорге, Одзаки и Бранко Вукелич. Для этого, может быть, стоит поехать в Атами, там начинается курортный сезон, и встреча знакомых не вызовет подозрений. Тем более что Рихарду действительно нужно немного отдохнуть.

Одзаки начал осторожно действовать. В кругу людей, близких к правительственному кабинету, он высказывал мнение, что слишком категоричный, ко многому обязывающий Японию договор может раздражить Англию и Соединенные Штаты. Лучше поторговаться, полавировать... Что же касается России, то Одзаки сдержанно, но вполне логично говорил: к сожалению, события под Чан Ку-фыном показали, что Россия не так-то слаба, как предполагали. Не нужно торопиться! Следует накопить силы.

Это были главные доводы, которые приводил Ходзуми Одзаки. К нему прислушивались.

Разговоры о секретном пакте возникали и на средах в кружке «любителей завтраков». После того как начались переговоры, эта тема не была уже столь секретной, как раньше. Одзаки высказывался крайне осторожно. Как-то он напомнил старую японскую пословицу: «Никогда не торопись сказать «да» и не спеши верить тому, что тебе обещают...»

Принц Коноэ любил пословицы, сказанные ко времени. Напоминание Одзаки ему понравилось. В Тайном совете, председателем которого был теперь Коноэ, мнения тоже разделились.

Разногласия, возникшие в японском кабинете, вызвали недовольство, настороженность и раздражение Берлина. Риббентроп требовал ясного ответа. В последних числах мая он написал Отту:

«Вчера во время неофициальной и строго конфиденциальной беседы Осима сообщил мне следующее: он получил телеграмму от министра иностранных дел Арита, из которой ясно, что японское правительство решило воздержаться от вступления в войну в случае европейского конфликта. В очень решительных выражениях Осима ответил, что он отказывается передать эту точку зрения правительству Германии. После этого военмин Итагаки просил его не обострять отношений с Арита, чтобы не помешать дальнейшему обсуждению договора. Он подтвердил, что армия полна решимости разрешить этот вопрос как можно быстрее, даже рискуя падением кабинета. Мы здесь не можем понять, что происходит в Токио и почему японское правительство ведет себя так неопределенно и нерешительно».

Между Токио и Берлином пробежала серая кошка, именно этого и добивалась группа Рамзая...

Весной Рихард на неделю поехал отдохнуть в Атами – в курортный городок на берегу океана, в нескольких часах езды от столицы. Исии была в восторге от предстоящего путешествия. В бледно-розовом кимоно тона цветущей вишни, она сидела рядом с Рихардом, который, откинувшись на пружинящую спинку сиденья, уверенно вел машину. Широкий оби, расшитый шелковыми ветками вишни, плотно облегал ее талию. Наряд соответствовал моде сезона – цветению вишни, и только прическа – распущенные на европейский лад волосы – нарушала японский национальный стиль. Рихард улыбнулся:

– Ты как сакура, тебе надо цвести в саду...

Исии взглянула на Ики – наконец-то немного повеселел...

По дороге на полчаса задержались в Камакура, любовались статуей Большого Будды. По винтовой лестнице внутри статуи поднимались на самый верх, к голове Будды, откуда был виден холмистый берег, край океана, храм Хатимана, хранилище трех сокровищ богини Аматэрасу.

Обедали в яхт-клубе на островке Эносима, соединенном с берегом длинным мостом на бетонных сваях. Остров был обрывистый и высокий.

– Во времена сёгуната, – рассказал Рихард, – жители Эносима не выдержали осады врагов, покончили самоубийством – солдаты и женщины... Если вспыхнет война, мир превратится в такой же остров... Война – самоубийство...

Рихарда и сейчас одолевали неотвязные мысли, хотя так хотелось полностью отдаться короткому отдыху.

Дальше ехали берегом. Мелькнул и скрылся за песчаным холмом домик, где жили Клаузены. Потом надвинулись горные хребты Хаконе. За ними поднималась в небо красавица Фудзияма.

В Атами приехали засветло. Сначала увидели город сверху – прозрачный и легкий, он опускался амфитеатром, окруженный со всех сторон горными склонами. Съехали вниз по узкой и крутой дороге.

Наступил уже вечер. Переодевшись в зеленовато-серые кимоно, приготовленные в отведенной им комнате, вышли подышать воздухом. Освещенная многоцветными огнями улица Атами Гинза, нарядная как гейша, спускалась к берегу океана. В магазинчиках торговали сувенирами, крошечными кактусами, рыбными деликатесами. Неторопливо шли, разглядывая витрины. Над головой свисали гирлянды цветных фонариков, гибкие ветви искусственной сакуры. Зорге взглянул на часы: начало девятого, сейчас должен явиться Ходзуми Одзаки. А он уже махал им рукой с противоположной стороны улицы. Рядом шла его жена – Эйко, такая же миловидная, красивая, словно время не имело над ней власти, а впереди – дочка Йоко, которую Рихард видел еще в Китае. Йоко стала совсем взрослой девочкой и носила все такую же челку, закрывавшую лоб до самых бровей. Все трое были одеты в кимоно густо-оранжевого цвета.

– Комбамва[4]!.. Вы отдыхаете в Атами?! – громко воскликнул Одзаки, переходя улицу. – И живете в «Фудзи»! На вас серо-зеленые кимоно...

– А вы предпочитаете оранжевый цвет, – рассмеялся Зорге. – В каком отеле выдают эти прекрасные одеяния?

Знакомясь, женщины склонились в глубоких поклонах, дотянувшись ладонями до колен. Ходзуми тихо сказал:

– Вукелич ждет нас в ресторане...

После ужина снова гуляли. Бранко Вукелич приехал один. Рихард знал, что у него назревает разрыв с женой. Он вспомнил самую первую встречу с Вукеличем у него на квартире. На домашней вечеринке жена не присутствовала – она уехала куда-то с сыном. Подумал – случайно. Оказалось, что еще тогда начались размолвки в семье Вукелича. Его жена Эда входила в группу «Рамзай», и разрыв их не мог не тревожить Рихарда.

Эйко попрощалась и ушла укладывать дочь. Зорге сказал Исии:

– Митико, ты, вероятно, устала, иди отдыхай, а мы немного походим...

Проводив Ханако до гостиницы, остались втроем.

Снова прошли по Атами Гинза к берегу океана. Вдоль набережной тянулась невысокая бетонная стена, отгораживающая город от океана. За молом в темноте ночи было слышно его могучее дыхание – мощные глухие удары без наката волн и плеска брызг. По ступеням, вырубленным в стене, поднялись на мол и сели на скамью, отлитую из бетона. Плоские маслянистые валы то поднимались, то опускались в отблесках неоновых огней – багровых, синих, оранжево-зеленых.

– Вы знаете, где мы сегодня были? – сказал Одзаки. – В храме богини Каннона, который строит генерал Мацуи. Он сам лепит статую богини милосердия из земли, которую привез из Китая.

Командующий экспедиционными войсками генерал-лейтенант Мацуи Иванэ ушел в отставку. Тот самый Мацуи, про которого Рихарду рассказывала Агнесс Смедли. В Нанкине, на другой день после того, как японские войска заняли город и на улицах не затухала кровавая вакханалия, Мацуи приказал военным священникам весь день и всю ночь читать на площади священные буддийские книги, молиться за души павших японских и китайских солдат, чтоб души эти пребывали в покое и мире. Генерал сам, как буддийский священник, возглавил торжественное богослужение в Нанкине. Императору Хирохито Мацуи послал верноподданническое донесение: «Знамя восходящего солнца развевается над Нанкином. На берегу Янцзы воссиял императорский путь... Хакто Итио!»

Теперь на склоне лет – ему давно перевалило за шестой десяток, он поселился в Атами, сделался настоятелем собственного храма, который построил на свои капиталы. Ханжествующий генерал увлекся ваяньем. Из пропитанной кровью земли, привезенной с берегов Янцзы, он решил своими руками воссоздать статую богини милосердия, хранительницы покоя человечества...

Об этом и рассказывал Рихарду Ходзуми Одзаки... Разговор перешел на события в Китае.

Воина в Китае затягивалась и не приносила японцам желаемого успеха. На континент перебросили уже полуторамиллионную армию и теперь посылали еще четыреста тысяч. Принц Коноэ, еще будучи премьер-министром, выступал по радио и самоуверенно говорил о Китае как о решенной проблеме.

«После занятия Ханькоу и Кантона, – говорил он, – мы взяли также и сердце Китая – его плодородную Серединную равнину с семью большими городами, которые поддерживают жизнь всего континентального Китая. Вспомним древнюю китайскую пословицу: «Кто владеет Серединной равниной, владеет Небесной империей...»

– На самом деле все обстоит иначе, – сказал Одзаки. – Экспедиционная армия столкнулась с невиданным сопротивлением, и многие военные считают, что это в значительной степени объясняется действиями советских добровольцев. Такое непредвиденное обстоятельство нарушает все стратегические планы, вызывает раздражение в военных кругах.

Одзаки привел цифры: по сведениям Южно-Маньчжурской железнодорожной компании, запасы железной руды в Северном Китае составляют около двухсот миллионов тонн – больше половины разведанных рудных богатств всей страны. Что касается угля, то в одной только Шандуньской провинции разведано полтора миллиарда тонн, всего же в Китае сто сорок миллиардов тонн – хватит на века. Не овладев этими мощными источниками сырья, Япония не сможет создать сферу великого сопроцветания Азии. Нужны стратегические запасы, иначе нельзя осуществить планы завоевания мирового господства.

В прошлом году Тайный совет решил не признавать центрального китайского правительства, создать новое и только с ним вести переговоры. Этим занимался Доихара до того, как он стал командующим Пятой армией на советско-маньчжурской границе. Кое-что ему удалось сделать: он подкупил Ван Цзин-вея из окружения Чан Кай-ши. Ван Цзин-вей бежал из Чунцина и теперь был на пути в Токио. На Формозу его доставили японским военным самолетом. Несомненно, продажного Вана хотят сделать главой китайского марионеточного правительства, как Пу-и в Маньчжурии.

И еще Одзаки рассказал о последней встрече с художником Мияги. Теперь они могут чаще встречаться – Мияги дает уроки рисования его дочери и два раза в неделю приезжает к нему домой. Ходзуми Одзаки отличался феноменальной памятью, он дословно запомнил и пересказал Рихарду донесение начальника штаба экспедиционных войск, которое прочитал ему Мияги.

«Мы уверены, – говорилось в донесении, – что воздушные бомбардировки континентального Китая должны возрастать. Дальнейшие наступательные операции создадут атмосферу морального ужаса в армии наших врагов и среди гражданского населения. Ужас, который мы вызовем бомбардировками, будет действеннее ущерба, нанесенного врагу уничтожением людей и вооружения. Мы подождем момента, когда китайцы впадут в прострацию ужаса и террора и, как безумные, бросятся создавать другое, нужное нам правительство».

Это было написано еще в то время, когда теперешний настоятель храма богини милосердия в Атами командовал экспедиционной армией. Но японским генералам так и не удалось вселить в души китайцев мистический ужас, им помешали в этом и русские летчики-добровольцы.

– Узнаю тактику фашизма в Германии, – сказал Зорге. Он отбросил докуренную сигарету. Огненная горошина упала, не долетев до воды; несколько мгновений теплилась у подножия мола и погасла в наплывшей волне.

Касаясь назревавших событий у Халхин-Гола, на монгольской границе, Зорге сказал:

– Там надо быть кому-то из нас троих. Я думаю, лучше всего поехать тебе, Бранко. Тебя уже знают в Квантунской армии.

Требовалось непрестанно следить за переговорами о военном союзе между Токио и Берлином. Зорге предупредил: если будет что-нибудь важное – передавать немедленно, не ожидая условленных встреч. Они еще дважды встречались в Атами – трое разведчиков, которым так много надо было сказать друг другу.

Оставшись наедине с Вукеличем, Рихард спросил:

– Как твои дела с Эдой?..

– Все кончено, Рихард... Мы разные люди. Здесь нет ни правых, ни виноватых. Просто – разные. – Он помолчал и грустно добавил: – Жаль только сына...

Эда занимала определенное место в группе Рамзая, выполняла обязанности курьера, связной. Как будет дальше?.. И потом, Бранко... Он так тяжело переживает разрыв...

Из Атами первым уехал Бранко. Рихард тоже не дожил обещанную Ханако неделю.

– Митико, прости меня, – сказал он, – но нам придется раньше вернуться в Токио.

– Когда? – спросила Исии.

– Сегодня... Позавтракаем и поедем.

– Значит, сейчас?

– Да... Извини меня...

Ханако безропотно принялась собирать вещи. Через час они были в пути.

Ехали старой дорогой. Погрустневшая Ханако сидела молча.

– Ты о чем думаешь? – спросил Рихард.

– Не знаю, Ики... Ты бываешь таким странным. Мне почему-то кажется, что я могу тебя потерять.

– Это не исключено, – усмехнулся Рихард.

– Мне бы хотелось... – Исии запнулась. – Мне бы хотелось, чтобы у нас был ребенок...

Рихард резко повернулся к ней, сдвинув брови.

– Не говори об этом! Я не имею на это право, Митико. Я не принадлежу себе... Вот когда мы уедем на мою родину... Ты поедешь со мной, Митико?

– Да... Но я не верю в такое счастье...

Борьба за подписание военного пакта все разгоралась. Военный министр Итагаки столкнулся с упорным сопротивлением некоторых членов кабинета. Он даже пригрозил отставкой, если кабинет не примет германские предложения. О разногласиях в правительственном кабинете Зорге узнал из телеграммы, которую Эйген Отт отправил в Берлин.

«Представитель военного министерства, – писал Отт, – просил срочно принять его по поручению Итагаки. Он сообщил, что армия возобновила борьбу за военный союз с Германией... Поскольку генерал Итагаки до сего времени не мог прорвать единого фронта других министров, он решил в качестве последней меры рискнуть своей отставкой с поста военного министра, за которой последует отставка всего кабинета. Итагаки поддерживают молодые офицеры, они требуют безоговорочного военного союза с Германией.

Что касается упорного сопротивления военному союзу, то ходят слухи о террористических планах военных в отношении противников договора.

Существо разногласий при подготовке военного пакта заключается в следующем: некоторые гражданские члены кабинета считают, что Япония не может оказать практической помощи союзнику в случае, если Англия или Франция нападет на Германию. В договоре они хотели бы отразить, что военный пакт направлен не против Запада, но против Советской России. В противовес этому военные круги придерживаются немецкой точки зрения и полагают, что, кроме антирусской направленности, цель военного союза заключается в том, чтобы запугать Соединенные Штаты, помешать им активизировать свою политику в Европе и на Дальнем Востоке».

Разговор происходил в кабинете посла, шифровальщик только что принес телеграмму, чтобы Отт подписал ее, перед тем, как запустить в шифровальную машину.

– Что ты скажешь на это, Ики? – спросил Отт, когда Зорге прочитал шифровку.

– Мне кажется, что японцы темнят, затягивают подписание договора... У них разбегаются глаза – на юг и на север... В Берлине должны знать об этом. К тому же я не удивлюсь, если в одно прекрасное утро узнаю, что экстремисты-военные убили кого-то из неугодных им руководителей правительства... В Японии это в порядке вещей – устранять неугодных...

Рихард начал перечислять: премьер Хамагучи, премьер Инукаи, министр Такахаси, тот же генералиссимус Чжан-Цзо-лин и многие еще...

– У меня не хватит на руках пальцев, чтобы перечислить всех убиты и раненых сановных особ, которые стали неугодны военному клану... У военных для свершения террористических актов есть свои люди, вспомните того же Хасимота из общества «Сакура-кай» – истребителя премьеров...

– Ты прав, – сказал Отт, – но покушения не всегда удаются. Сейчас меня интересует то, что ты говорил вначале, – японцы явно затягивают переговоры.

Он взял текст донесения и от руки дописал: «Создается впечатление, что Япония затягивает подписание договора».

Про себя Рихард подумал: «Молодец Одзаки – его работа дает уже результаты. Кажется, мы нащупали уязвимое место в переговорах...»

Но Итагаки не складывал оружия. В мае он отправил послу Осима инструкцию, подписанную начальником генерального штаба. Военный министр переписывался с послом, минуя министерство иностранных дел. Для переписки с Осима он имел собственный шифр, не доступный никому другому.

«Армия твердо решила, – говорилось в инструкции, – выиграть этот спор, рискуя даже падением кабинета. Мы согласны с проектом договора, разработанным генералом Косихара. Необходимо указать точно круг вопросов, касающихся оказания взаимной военной помощи в соответствии с секретным соглашением, которое будет приложено к основному договору. Мы хотим, чтобы Германия осуществила этот план как можно быстрее».

Но быстрее не получалось. Время шло. Переговоры затягивались. Именно этого добивался доктор Зорге.

В мае того же 1939 года события на Халхин-Голе достигли своей кульминации. В середине месяца группа конников баргутского кавалерийского полка атаковала монгольскую пограничную заставу и, углубившись на двадцать километров, вышла на восточный берег реки Халхин-Гол. Перед кавалерийской атакой японские самолеты обстреляли заставу, сбросили бомбы. Среди монгольских солдат было двадцать убитых и раненых. В тот же самый день японские бомбардировщики совершили налет на город Баин-Тумень, бомбили Тамцан-Булак на территории Монгольской Народной Республики.

Вблизи советского Забайкалья начались военные действия.

В ПЕСКАХ НОМОНГАНА

На той стороне реки, за Аргуныо, была ее родина. Страна, которую она покинула почти десять лет назад ради любви к человеку, сейчас до боли ненавистному. Оксана стояла над рекой. Внизу, завихряясь, возникали упругие прозрачные водовороты, исчезали и появлялись вновь.

Если бы она верила в бога, она неустанно молила б всевышнего даровать ей одну, еще одну только встречу с человеком, имени которого Оксана не называла даже в мыслях. Это был «он» – безликое местоимение, – человек, опустошивший душу оскорбленной женщины. Оксана дала себе клятву найти его и уничтожить...

Она была все еще красива, Оксана Орлик, посвятившая себя сжигавшей ее жажде мщения. Но лицо камеи поблекло, недобрым светом горели глаза. На красиво удлиненной шее при повороте головы выступали натянутые, как тетива, сухожилья.

Никто не знал, где скиталась Оксана все эти годы. Да и сама она не могла вспомнить об этом. Бежав среди ночи из Улан-Батора от Ирины Микулиной, она вышла тогда за город в степь и долго брела «Долиной смерти», где монголы бросают своих покойников. Косматые собаки, обитающие в пристанище мертвых, ее не тронули. Оксана вышла на Калганский тракт и прибилась к верблюжьему каравану. Очень долго добиралась она к Гималаям, чтобы найти общину художника Рериха. И не нашла.

Ей преградили дорогу хребты и ущелья. Вероятно, случилось то, что предсказывалось в «Общине», – проводники не хотели вести ее в горы, она пошла одна, и дорогу ей преградили сыпучие обвалы...

«Если путник осилит препятствия, то дождь щебня унесет его, ибо нежеланный в общину не дойдет...»

Дальше наступил провал, продолжавшийся четыре года. Она очнулась в Маньчжурии, в доме умалишенных эмигрантского российского общевоинского союза, содержавшемся на доброхотные приношения. Голова, затуманенная так долго, была снова чиста, но одержимость поиском Зла осталась.

Оксану пристроили сиделкой в хайларскую больницу, через год перевели в Харбин в эпидемиологическое отделение. Она стала молчаливой и замкнутой, обрела осторожную звериную хитрость. Мысль работала остро – она прикинула: если он служил у японцев, если раньше жил в Харбине и якшался с русскими белогвардейцами, ему не миновать этого города снова.

Оксана встретила его на улице. В маньчжурской военной форме Кондратов торопливо шел по тротуару. Оксана пошла следом, вышла за ним на Биржевую улицу в центре города. Он исчез в подъезде большого дома, перед которым стояли японские часовые. На фасаде вывеска: «Управление по водоснабжению и профилактике частей Квантунской армии». Оксана долго ждала, когда он выйдет из управления, потом шла за ним, как волчица, выслеживающая дичь.

Она узнала, что Кондратов бывает в управлении часто, почти в одно и то же время, проводит здесь час-полтора, а живет в маленьком одноэтажном домике в нескольких кварталах от Биржевой улицы. Неясным оставалось одно – почему он носит военную форму, если занимается водоснабжением...

Оксана еще не знала что, но что-то она сделает...

Он только должен встретить ее «случайно» и попасться в расставленную западню.

В час, когда Кондратов обычно выходил из управления, Оксана неторопливо шла по Биржевой улице. Она прошла рядом, повернувшись к нему в профиль, и почти сразу услышала за собой его торопливые шаги.

– Ксана! Ты?! – Он шел рядом, большелобый, постылый, с тяжелой челюстью.

– Вот уж не ожидала тебя здесь встретить...

Оксана не проявляла ни вражды, ни гадливости – простое безразличие.

– Я сразу узнал твой профиль, ты красива по-прежнему...

– Какое теперь это имеет значение?

– Я рад, что нашел тебя...

Оксана пожала плечами.

– Я думал, ты вернулась туда, к большевикам...

– Нет!..

Он проводил ее до больницы, где жила Оксана в отведенной ей комнатке.

– Можно к тебе зайти?

– Не надо...

– Когда же мы встретимся?

– Зачем?..

Теперь уже он искал встречи с Оксаной, поджидал ее у больницы, куда-то приглашал, напрашивался в гости. Наконец она разрешила ему прийти. Он стоял посреди комнаты, громоздкий, слегка обрюзгший.

– Ты помнишь нашу юрту?

– Помню...

Он попытался ее обнять, Оксана отстранилась.

– У тебя кто-то есть?..

– Нет!.. – сказала Оксана.

Холодное равнодушие Оксаны выводило из себя Кондратова. Раз она согласилась провести вечер в его компании. В грязноватом трактире «Питер» подавали холодную смирновскую водку и соленые огурцы. Посетителей обслуживали половые в холщовых, до колена, рубахах, перепоясанных шелковыми витыми поясами. По стенам висели лубочные картинки, изображавшие старый Петербург.

За столом сидело человек десять, среди них маленький японец – сослуживец Кондратова, какой-то чернявый, узколицый субъект – Константин Владимирович, перед которым Кондратов тошнотворно заискивал, хотя развязно называл его Костькой. В компании были три жеманные, сверх меры декольтированные женщины, пившие водку наравне с мужчинами.

Подвыпивши, заговорили об атамане Семенове, заспорили о каком-то новом его назначении, но узколицый движением руки остановил спорщиков:

– Не место говорить здесь об этом!..

Домой Кондратов вез Оксану в извозчичьей пролетке, был пьян и всю дорогу пытался обнять ее за плечи. Оксана сбрасывала его руку.

– Ты знаешь, кто такой Константин Владимирович? Знаешь? – спрашивал он. – Радзаевский... вот кто! Председатель российского фашистского союза... А японец – полковник Асано. Я у него служу...

Он пьяно бахвалился еще какими-то своими знакомствами.

– Вот и устроил бы меня через них на хорошую работу!

– А что! Мне только слово сказать... Устрою!..

Через неделю Оксана поступила на службу в учреждение с длинным названием: «Управление по водоснабжению и профилактике частей Квантунской армии». Она делала пробы, лабораторные анализы воды, которую привозили в бутылках с наклейками, обозначавшими названия водоемов. Чем занимаются все остальные сотрудники управления, было совершенно непонятно...

Оксана Орлик, сама того не ведая, соприкасалась с важной государственной тайной Японской империи. Не знал этого и он, человек, лишенный родины, продававший ее в харбинских кабаках, ставший лакеем в военной форме в отряде полковника Асано. С полковником Оксана только раз встретилась за столом в трактире «Питер», в компании отверженных и озлобленных эмигрантов. Здесь только лубочные картинки да смирновская водка и огурцы, пахнущие смородиновым листом, напоминали им о потерянной родине.

После неудач, постигших его семь лет назад, Кондратов возвратился в Харбин. Теперь ему было сорок лет, но он так и остался Сашкой – обрюзгшим мальчиком на побегушках, готовым служить любому, кто платит, как половой в белоэмигрантском трактире. Он занимался снабжением отряда полковника Асано; возил бутылки с пробами воды из Аргуни, Сунгари, озера Ханко и других маньчжурских водоемов; разбирал пропахшее солдатским потом красноармейское обмундирование, неизвестно откуда и зачем доставленное в отряд, и даже... заготовлял крыс, брезгливо вытряхивая их из крысоловок, расставленных по амбарам и складам. Крысы неизвестно зачем требовались японскому командованию в неисчислимых количествах.

В Маньчжурии было три специальных отряда: на станции Сунгари стояли кавалеристы; пехотинцы – на станции Хань дае-цзы и казачий отряд в Хайларе. Командовал отрядами бывший хорунжий царской армии Матвей Маслаков, помощник Радзаевского, но главную роль здесь играл полковник Асано, по имени которого и назывался объединенный отряд. В какой-то степени отряды копировали эсэсовские части в Германии – формировали их из молодых членов российского фашистского союза, созданного по указанию штаба Квантунской армии. В секретной директиве командующего так и было сказано: «Белогвардейцы, независимо от пола и независимо от их желания, должны широко привлекаться для войны с Советской Россией и особенно для тайной войны...»

Председателем фашистского союза был сбежавший из России Константин Радзаевский. При союзе русских фашистов находился сводный отряд «Асано», насчитывающий до семисот человек.

Все члены отряда носили пока маньчжурскую форму, но полковник Асано часто говорил им через переводчиков:

«Вы – костяк будущей русской армии освобождения. Когда мы освободим Россию от большевиков, каждый из вас станет управляющим-администратором, вроде маленького военного губернатора, на своей родине. Конечно, если будете хорошо служить сейчас». И они выслуживались – «сашки кондратовы», лелея надежду, что придет время и они выйдут в люди...

Года три назад группу из отряда «Асано» перебросили на советскую территорию. «Для практики», – говорил им японский полковник. Впервые побывал на своей родине и Сашка Кондратов. Они отравили тогда несколько колодцев, напали из засады на пограничный отряд, убили каких-то людей в пограничном селе, но, окруженные колхозниками и бойцами погранотряда, бежали обратно через Аргунь, успев прихватить с собой красноармейское обмундирование, снятое ими с убитых пограничников.

По протекции Кондратова в отряд «Асано» вступила и Оксана Орлик. Она тоже надела маньчжурскую военную форму. Ее не покидала неотвязная идея уничтожить Зло, но в мыслях крепло решение – Кондратов должен погибнуть так, чтобы от него отвернулись все, даже те, кому он теперь служил...

Оксана стояла на берегу Аргуни и равнодушно наблюдала, как Сашка Кондратов забрасывал далеко в воду какие-то коряги и долго следил, куда они поплывут. Здесь Аргунь, упираясь в скалистый кряж, сворачивала влево, и течение несло коряги к советскому берегу.

С переходом в отряд Оксане вменили в обязанность – наблюдать за санитарным состоянием в группах, выезжавших в глухие приграничные районы. Ведь управление на Биржевой улице занималось не только водоснабжением, но и профилактикой. Весной она поехала с экспедицией в Баргу, на границу с Монголией. Неделю жили в песках, в дюнах, поросших саксаулом и хилыми травами вблизи Номонган Бурд-обо, районе высоких песчаных бугров. Холмы напоминали Оксане худон[5], такой же унылый, безлюдный, как эти места, где она прожила с Сашкой два с лишним года. На склонах холмов пасся скот, принадлежавший неизвестно кому, потому что по округе не было ни одного аила и стояла лишь одинокая юрта, в которой жили пастухи-баргуты, охранявшие стадо. Рядом с юртой экспедиция разбила палатки, поставила машины – два грузовика, выкрашенных в цвет песков и травы.

Японец-ветеринар осматривал животных, и Оксана ходила за ним по пятам с брезентовой сумкой, в которой держала фляги с дезинфицирующими растворами лизола и сулемы. Кондратов ездил с несколькими косцами к берегу озера, где трава была сочнее и гуще. Они привозили траву, сваливали ее вблизи стойбища, сушили. Накануне того дня, когда экспедиция должна была покинуть Номонган Бурд-обо, пастухи согнали мохнатых сарлыков, овец, верблюдов и подпустили их к заготовленному корму. Но предварительно ветеринар осторожно опрыскал сено какой-то жидкостью из термосов, хранившихся до этого под замком в зеленых железных ящиках. Потом, сбросив халат, он долго мыл руки сулемой. Японец приказал Оксане продезинфицировать карболкой жилые палатки и автомашины.

Остатки недоеденного сена сгребли в кучу и сожгли, а все вокруг залили креозолом. Утром пастухи погнали стадо к монгольской границе. Кондратов с двумя японскими солдатами верхом на лошадях сопровождали стадо поодаль. Он вернулся перед самым отъездом, когда палатки и все имущество уже погрузили на машины. На том и закончилась профилактическая экспедиция.

И вот снова таинственная экспедиция, на этот раз к берегам Аргуни. Сначала, все с тем же ветеринаром-японцем, Сашка долго лазал по берегу, выбирая какое-то место, а сегодня с утра они вместе с Оксаной пошли к реке. Ветеринар еще спал: вечером они с Кондратовым долго пили спирт, и теперь японец не мог подняться. А Кондратов (за все эти месяцы Оксана ни разу не назвала его по имени) на дорогу выпил еще стакан.

На берегу он сказал:

– Стой рядом, не съем...

Она поднялась повыше, на камень, отполированный половодьями, гладкий на солнце и поросший мхом с теневой стороны. Сашка стоял у воды и, словно забавляясь, швырял в реку обсохшие коряги. Пистолет, болтавшийся на поясе, мешал ему, и Сашка бросил его вместе с ремнем подле себя. Наконец, оторвавшись от своего занятия, крикнул:

– Оксана, давай халат!.. Скажи, чтоб несли...

– Что?

– Они знают...

Оксана сходила к машине и протянула Сашке халат. Он повернулся спиной: «Завяжи». Брезгливо, стараясь не прикасаться к его горячей спине, она затянула тесемки. Двое принесли железный ящик, сняли замок и ушли. Кондратов вынул термос, такой же как там, в Номонганских песках у ветеринара, – с изображением розовощекой девочки, наливающей чай из термоса в голубую чашку.

– Что это? – спросила Оксана.

– Подарок на тот берег... – скривив рот, усмехнулся Сашка. Он зашел по колени в воду, полы халата намокли и потемнели. Кондратов стоял весь в белом, как санитар, засучив рукава выше локтей. Потом, отвернув крышку, наклонил термос, в реку потекла густоватая, белесо-серая жидкость, но тут Кондратов оскользнулся, потерял равновесие, взмахнул термосом и вдруг изменился в лице – содержимое термоса текло по его руке.

– Сулему!.. Давай сулему! – испуганно закричал он.

– А что это?

– Сибирка!.. Давай сулему...

– Так ты... ты...

Оксана уже не владела собой... Ей нужно только схватить пистолет. Она сбросила на землю санитарную сумку и, будто отстегивая пряжку, потянулась к кобуре, выхватила револьвер. Кондратов полоскал в воде руку и ничего не видел. Поднялся, шагнул к берегу. Оксана повернулась к нему и выстрелила сверху вниз... Потом еще и еще раз...

По взгорку к берегу Аргуни бежал ветеринар-японец.

– Хома угей! – процедила Оксана и пошла ему навстречу...

...В Хайлар ее везли в кузове со связанными руками, и ветеринар всю дорогу держал наготове револьвер. Убитый Кондратов лежал тут же, накрытый брезентом. В Хайларе Оксану передали в жандармское управление и оттуда переправили в Харбин. Случай был из ряда вон выходящий, и полковник Асано своей властью отправил ее на станцию Пинфаль, в отряд № 731. Полковник, так же как и любое жандармское отделение, имел право самостоятельно выполнять «особые отправки» в Пинфань, откуда никто не возвращался...

Замаскированная под санитарную тюремная машина ночью привезла арестованную в научно-исследовательский отряд № 731. От ворот уединенного научного городка, обнесенного рвом и бетонной стеной, машина въехала в подземный тоннель и остановилась в подвальном этаже внутренней тюрьмы, заслоненной со всех сторон корпусами жилых зданий, подсобных помещений, лабораторий с широкими окнами. Из окон лились потоки света на клумбы цветов, на зеленый, аккуратно подстриженный газон, освещали аллеи молодых деревьев и теннисные корты. Но Оксана ничего этого не видела. Окна санитарной машины были затянуты изнутри стальной решеткой и закрыты непроницаемыми матовыми стеклами. Она сидела в углу, устремив в одну точку невидящие глаза. Ее вывели из машины, поставили перед барьером, и дежурный в форме капрала расписался в получении заключенного 937. Фамилий в тюрьме не существовало. Он посмотрел на план-схему тюремных этажей, нашел свободную клетку и перечеркнул ее накрест.

Капрал даже не взглянул на женщину – бревно, как называли в тюрьме подопытных заключенных, не представляло для него интереса. Он распорядился доставить № 937 в камеру на третьем этаже и, потянувшись, посмотрел на часы – скоро ли смена.

В глухой тишине Оксану провели по лестнице на третий этаж и толкнули к клетке из толстых железных прутьев с низенькой дверцей, в которую можно было пролезть только на четвереньках...

14 мая 1939 года кавалерийский отряд японо-баргутов в триста сабель атаковал монгольскую заставу, занял аил Дунгур и, преследуя монгольских пограничников, вышел на восточный берег реки Халхин-Гол, углубившись на монгольскую территорию до двадцати километров. Следом за передовым отрядом в конном строю подошли еще четыреста всадников.

Начиная с первых чисел января в районе песчаных высот Номонган Бурд-обо японские войска более тридцати раз нарушали монгольскую границу. Но этот последний удар японо-баргутской конницы, поддержанный действиями авиации, был особенно сильным.

В тот день, еще не зная о последних событиях, старший лейтенант Афиноген Быков, назначенный командиром сводного мотострелкового батальона, выехал на рекогносцировку в Тамцан-Булак, где по приказу штаба корпуса батальону предстояло сосредоточиться на случай непредвиденных действий со стороны противника.

Кроме комбата, сидевшего впереди рядом с шофером, в газике ехал его заместитель по политической части – старший политрук Владимир Жигалин, а с ним рядом теснились связной комбата Степан Демченко, красноармеец, первого года службы, и переводчик Гоможап, прикомандированный из монгольской дивизии.

После боев на Хасане Жигалин, пролежав два месяца в госпитале и пробыв какое-то время в резерве, получил назначение в сводный мотомеханизированный батальон. Назначение они получили одновременно с Быковым, еще в марте, но, пока шло формирование, пока получали технику и своим ходом совершали семисоткилометровый марш от железной дороги, прошло еще около двух месяцев.

Солнце нещадно жгло сквозь выгоревший брезентовый тент, все время хотелось пить. Фляги с теплой водой давно опорожнили и теперь приглядывались по сторонам – не мелькнет ли где озерцо, чтобы напиться и наполнить фляги в запас. Не доезжая до Халхин-Гола свернули к солончаковому озеру, белевшему словно снежными берегами, но вода оказалась горько-соленой.

Ехали молча. Афиноген через плечо протянул Владимиру надорванную пачку «Беломора», но Жигалин отказался – от куренья еще больше сохло во рту. Отношения с комбатом сложились у него добрые, они, что называется, быстро притерлись друг к другу, но доверительной откровенности пока еще не было. Поэтому острых тем, волновавших каждого, они не затрагивали, ограничиваясь разными воспоминаниями из своей жизни, говорили о делах военной службы. Старший лейтенант Быков пришел в армию по комсомольскому набору, окончил нормальную школу, командовал до назначения в батальоне ротой, но достаточного опыта еще не имел. Он и не скрывал этого, в его поведении не было и тени самонадеянности, он запросто спрашивал совета и, может, поэтому нравился Владимиру. Но Жигалину очень не хватало Юрки Ерохина, с которым можно было говорить обо всем, как с самим собой. В госпитале он получил от него два письма, еще одно – в резерве. Юрка писал, что остался в дивизии, намекнул, что ждет нового назначения, на том и оборвалась их переписка. Владимир написал ему по домашнему адресу, но ответа не получил.

До Халхин-Гола ехали каменистой степью и за всю дорогу не встретили ни одного аила, ни одной юрты. Только далеко в стороне за солончаковыми озерами заметили пасшийся скот. Возможно, у пастухов можно было разжиться водой, но решили никуда не сворачивать – вскоре должны были выехать к реке. Халхин-Гол возник перед ними внезапно, совсем близко открылось зеркало спокойной реки... Судя по карте, где-то слева находилась понтонная переправа, но, чтобы к ней подъехать, пришлось бы давать крюк и возвращаться обратно, поэтому и решили ехать к парому. Несколько машин ждали парома с той стороны.

Когда напились и налили фляги, уселись в стороне на круче, чтобы поговорить.

– Да, – протянул комбат, – на газированную воду здесь рассчитывать не приходится!..

– А на топливо? – спросил Жигалин, окидывая взглядом пустынную, без единого деревца, степь. – Чем кормить людей будем? На чем варить?..

– Надо просить дополнительные машины и обязательно цистерны.

Стали прикидывать: для батареи самоходных пушек – боеприпасы, для гаубичной батареи – боеприпасы, для роты бронемашин – боеприпасы и горючее, для всего личного состава продовольствие и вода и еще топливо. Как ни крути, без дополнительных машин не обойтись.

– Да, выбрали японцы участочек! – сказал Быков. – Говорят, они вдоль границы железную дорогу протянули. А у нас...

– Так же как на Хасане, – подтвердил Жигалин. – Там они тоже сначала дорогу строили. С этого начинают... Хотел бы я знать, где они еще колеи к нашим границам тянут, – считай, там и воевать...

– Ну ладно, – прикидывал Быков, – воду мы, предположим, отсюда будем возить, из речки, а остальное – за семьсот пятьдесят верст?

– Это мы пока еще со своей колокольни глядим, – отозвался Жигалин, – а если конфликт обострится, если подойдет дивизия, как на Хасане, с тылами, со всем хозяйством...

Переправившись через Халхин-Гол, двинулись дальше. Вскоре встретили двух монгольских цириков. Придерживая разгоряченных коней, они рассказывали, что служат на погранзаставе, везут донесение в штаб монгольской дивизии. Сегодня японцы бомбили заставу и конные баргуты перешли границу. Наступают человек триста, а на заставе всего двадцать цириков. Идет бой.

– Что будем делать? – спросил Быков и, не дожидаясь ответа, приказал водителю разворачивать машину. Он решил выставить заслон, если прорвутся баргуты. Собрать всех, кто есть на переправе...

– Товарищ комбат, – вмешался вдруг в разговор связной Демченко, – разрешите мне здесь остаться, я пока их задержу...

Он умоляюще смотрел на Быкова, и на мальчишеском его лице сквозь загар пробивался румянец охватившего его волнения.

– Вот, вот! Один с ручным пулеметом против конной лавы... Тоже мне – Чапаев!.. Поехали!

Обогнав монгольских Пограничников, скакавших в дивизию, газик помчался назад к переправе. Подняли всех, кто здесь был, собрали все наличное оружие. Но людей было мало – человек двадцать пять, из оружия – три пулемета и десяток винтовок. Быков повел людей в степь и приказал окопаться. Жигалину сказал:

– Бери машину, езжай за подкреплением. Поторопи роту бронемашин.

Жигалин вскочил в газик и вдвоем с шофером выехал навстречу сводному батальону, находившемуся на марше.

В районе переправы баргутских конников удалось задержать, но севернее противник вышел на берег Халхин-Гола. В следующие дни бои продолжались с переменным успехом. Обе стороны накапливали силы для нанесения удара.

В бою четырнадцатого мая монгольские пограничники потеряли несколько человек убитыми, больше двадцати было ранено. На переправе тоже имелись потери: трое бойцов пропали без вести, среди них связной комбата, красноармеец первого года службы Демченко. Степа Демченко, мечтавший о звездах, об открытии новых миров. Минувшей осенью, не поступив на астрономический факультет, он пошел в армию, служить срочную службу.

Сводный мотомеханизированный батальон старшего лейтенанта Быкова, сбив японские передовые части, переправился на восточный берег Халхин-Гола и закрепился в десяти километрах от реки. Батальон, насчитывавший тысячу двести человек, с двумя батареями гаубичной и самоходной артиллерии и ротой бронемашин, сдерживал непрестанные и все нарастающие удары японских войск. Войска противника в несколько раз численно превосходили силы батальона. Он вел оборонительные бои на северном участке фронта, теперь протянувшемся через степь на семьдесят километров. Южнее оборону держала монгольская дивизия, также переправившаяся за Халхин-Гол, но основные удары командующий Шестой японской армией генерал Огисо Риппо наносил по обороне сводного батальона русских, чтобы сбить его с ключевых позиций. Двадцать восьмого мая, вскоре после полуночи, между рекой и песчаными буграми Номонган Бурд-обо полк японской пехоты снова перешел в атаку, а с фланга наступали кавалерийские части, чтобы отрезать и окружить батальон Быкова. Атаку отбили, потеряв только убитыми больше семидесяти человек.

Следующий удар, тоже ночью, японцы нанесли с помощью танков. Восемьдесят машин с зажженными фарами развернутым строем ринулись через степь на позиции сводного батальона. Танковую атаку тоже отбили. С рассветом следующего дня батальон старшего лейтенанта Быкова нанес японцам контрудар, бросив в бой роту бронеавтомобилей. Встречный бой длился до полудня и отличался необычайным ожесточением. Японские конники бросались с саблями на бронированные машины, конников косили из пулеметов, но они с фанатичным упорством продолжали сражаться. Японцы понесли тяжелые потери, но сводный батальон, измотанный многодневными боями, не в силах был добиться успеха. В июле советское командование отдало приказ перейти к обороне по всему фронту. Это сразу было отмечено на японской стороне в штабе армии генерала Огисо Риппо – днем и ночью в расположении советско-монгольских войск шли фортификационные работы. Войсковая разведка доносила, что русские отказались от активных боевых действий, они явно измотаны и не в состоянии вести наступательные операции. Близился решающий день полного разгрома советских войск. Огисо Риппо торжествующе сообщил об этом в Токио и в штаб Квантунской армии.

По японским разведывательным данным советское командование смогло сосредоточить в районе конфликта под Номонганом максимум одиннадцать тысяч штыков и до тысячи сабель. В распоряжении же Огисо Риппо было двадцать две тысячи пехотинцев и пять тысяч кавалеристов. Кроме того, по железной дороге продолжают прибывать новые войска. С выгрузкой частей 7-й пехотной дивизии и других частей императорская армия в районе Номонгана получит шестикратное превосходство над противником...

Снабжение армии, сообщал Огисо Риппо, производится по плану – созданные запасы вполне достаточны для ведения больших наступательных операций. Что же касается противника, то русские должны возить продовольствие и боеприпасы за семьсот километров от баз снабжения в условиях полного бездорожья. Даже дрова для походных кухонь они возят машинами за пятьсот – шестьсот километров... К тому же значительную часть транспорта им приходится занимать доставкой строительных материалов для оборонительных сооружений, которые они возводят на своих позициях.

И еще командующий Шестой японской армией сообщал, что в тылу противника вспыхнула эпизоотия ящура и сибирской язвы, поэтому советские воинские части не могут использовать на мясо монгольский скот. Мясо тоже им приходится возить за сотни километров...

Все это давало генералу Риппо полнейшее основание вполне оптимистически предвидеть развитие дальнейших военных действий. Командующему 23-й пехотной дивизией генерал-майору Камацубара он отдал приказ готовить наступление, чтобы разгромить оборону русских и главными силами дивизии перерезать коммуникации противника. Таким образом вся группировка русских окажется в мешке, и дорога на Забайкалье будет открыта.

Седьмого августа командующий Огисо Риппо получил из генерального штаба приказ. Учитывая степень секретности, его доставили генералу с офицером связи. В приказе указывалось, что авиационный бомбардировочный полк, приданный действующим войскам, должен подготовиться к налету на город Томск, расположенный в глубоком советском тылу. Налет произойдет за день до общего наступления в районе боевых действий, в целях деморализации противника...

Командующий понял – предстоящий налет на советский тыловой город будет реваншем за появление русских летчиков над островом Кюсю...

Огисо Риппо заранее торжествовал, так же как торжествовал и командующий Квантунской армией генерал Уэда. Каждый из них считал, что приближающийся разгром русских под Номонганом – это его личная заслуга...

В Токио торжествовали, били в литавры: успех, полный успех! Из Маньчжурии с монгольской границы летели победные вести. Генерал Уэда, командующий Квантунской армией, становился героем дня. Военный министр Итагаки охотно давал интервью: русские не способны свершить что-либо серьезное! Они бессильны перед японской доблестью. Императорские войска имеют численное превосходство. Единственно, что русские сделали правильно, это то, что они заняли оборону на новой границе, куда их заставили отступить – в пески, в овраги. Фактически русские уже признали свое поражение! Их заставили это сделать силой оружия! Русские войска разгромлены! Японская армия движется по императорскому пути!..

Каждое интервью с военным министром изобиловало восклицательными знаками.

Вновь на горизонте появился атаман Семенов. Он встречался с Уэда, разговаривал о Забайкалье. Его ударные отряды в семьсот штыков и сабель стоят на Аргуни, для всех подготовлена красноармейская форма. Отряды готовы перейти советскую границу для диверсионного рейда по Забайкалью. Там они и останутся, чтобы осуществлять новую власть, будут хлебом-солью встречать японскую армию. А кроме того, у атамана в запасе есть еще армия в пятнадцать тысяч сабель. Только кликнуть клич, и все будут в седле... Конечно, атаман Семенов безбожно врал, набивал себе цену, но важны были его настроения, его готовность служить императорской Японии.

Эти сведения привез Рихарду Зорге Бранко Вукелич. Он снова ездил в Маньчжурию, побывал на месте военных событий, был гостем командующего Квантунской армией. Его встретили как старого знакомого, говорили с ним доверительно и откровенно.

Вукелич узнал, что все обстоит далеко не так, как пишут в газетах: в майских боях, например, японские войска понесли тяжелые потери. И все же рвутся в бой, размахивают мечами. Это в буквальном смысле слова! Кавалерийский отряд бросился с саблями на советские бронемашины. Бессмысленный фанатизм! Смельчаков назвали камикадзе – смертники на конях. Перед боем они давали письменные обязательства, скрепляя их иероглифом, начертанным кровью.

Но обстановка напряжена. Советские войска, как это ни странно, действительно перешли к обороне. По всему видно, что конфликт затянется до будущего года. В этот раз Вукеличу удалось побывать даже на передовых позициях. Ночью из траншеи он слышал, как на советской стороне стучат лопаты, грохочут землеройные машины... И еще японской разведке удалось перехватить радиограммы – русские требуют от своего командования ускорить доставку строительных материалов, передают заявки на зимнее обмундирование... Передовые дозоры нашли памятку, напечатанную для красноармейцев, – как действовать в обороне. Вукеличу показали эту книжку и кое-что из нее перевели.

Несомненно, что японцы готовят новое наступление, их войска продолжают накапливаться в районе конфликта.

Мияги уточнил – наступление будет предпринято 24 августа. Из Порт-Артура доставлены тяжелые крепостные орудия, говорят, перед ними не устоит никакая оборона.

В те дни Макс Клаузен работал с предельной нагрузкой, он почти ежедневно выходил в эфир, но для этого должен был совершать долгие, утомительные поездки за сотню километров от города на побережье и каждый раз в новое место, чтобы сбить с толку агентов кемпейтай, радиотехников из пеленгационных отрядов. А части разобранного радиопередатчика лежали все в разных местах: под сиденьем, в багажнике, за спинкой кресла, в ногах под ковриком... Все это надо было собрать, настроить, потом вызвать «Висбаден» и выстукивать на ключе таинственные группы цифр, через пятнадцать – двадцать минут снова все разбирать и возвращаться обратно. А здоровье начинало подводить, сдавало сердце, и под глазами Клаузена появились болезненные отеки.

Макс упрашивал Зорге разрешить ему почаще вести передачи из дома – рядом казармы гвардейского полка, там у них свои рации, под их прикрытием легко работать, но Рихард был неумолим и разрешал передавать из квартиры только в самых исключительных случаях. Рихард знал, как методически, напряженно японские контрразведчики выслеживают его радиостанцию. Надо быть крайне осторожным. Единственной причиной отступления от правил теперь может быть только болезнь радиста. А здоровье Макса все больше тревожило Зорге. Он написал в одном из своих донесений:

«У Клаузена сердечный приступ, обслуживает рацию в постели... Макс, к сожалению, настолько болен, что нельзя рассчитывать на восстановление его прежней работоспособности. Он работает здесь уже пятый год, а здешние условия подтачивают даже самый крепкий организм. Я обучаюсь сейчас его делу и сам буду этим заниматься».

Но пока Рихарду Зорге все же не приходилось этим заниматься, больной Клаузен стоял на своем посту. Вот уже десять лет, в Японии и Китае, он был голосом неумолимого, таинственного Рамзая, от его имени выходил в эфир и принимал для него задания. Теперь все его последние передачи главным образом были посвящены событиям на Халхин-Голе.

А там, в Маньчжурии, произошло нечто неожиданное.

Японские войска готовились к последнему, сокрушающему удару: накапливали силы, подтягивали резервы, артиллерию. Шестая армия сжималась, как пружина, как кобра в песках, чтобы, развернувшись, рвануться вперед. Генерал Уэда по указанию генерального штаба подписал приказ, отправил его в армии с офицерами связи, чтобы никто не раскрыл часа и дня наступления. В пакете, прошитом суровыми нитками, опечатанном именными сургучными печатями командующего Квантунской группировкой, с предупреждающей надписью «Кио ку мицу!», сообщалось только тем, кому надлежит знать, что во имя божественного императора, с благословения предков, наступление на советские позиции начнется на рассвете 24 августа четырнадцатого года эры Сева.

Военная тайна была соблюдена. Но вдруг, за четыре дня до установленного срока наступления, советские войска опередили Квантунскую группировку и сами нанесли ей удар неслыханной силы. Оказалось, что подготовка советских войск к длительной обороне была только военной хитростью, позволившей русским незаметно сосредоточить силы для нанесения удара. Через три дня Шестая японская армия, насчитывавшая свыше семидесяти тысяч активных штыков, была окружена, и началось ее уничтожение.

И в этот самый день – 23 августа 1939 года – японское правительство постиг еще один удар: Германия подписала договор с Советским Союзом о ненападении. Страны обязывались разрешать любые споры мирным путем.

На Халхин-Голе Шестая японская армия потеряла больше пятидесяти тысяч убитыми, ранеными и попавшими в плен. Советско-монгольскиё войска захватили много боевой техники, сбили около двухсот самолетов. Такова была цена авантюры, подготовленной гумбацу – кликой японских милитаристов.