"История моей жизни" - читать интересную книгу автора (Свирский Алексей Иванович)4. Первые заработкиЖиву на свободе: куда хочу, туда и иду. Тетя больше надо мною не командует. Только вот беда: всегда кушать хочется. Неужели нельзя сделать так, чтобы человек поел один раз на целую неделю… Сейчас от нечего делать брожу по Житомиру. Город большой, улиц много. А вот и базар. Пирогов горячих сколько — страсть!.. Мальчишка моего роста продает лавочнику-железнику горсть старых крюков от ставней. За десять штук получает четыре гроша. Деньги солидные. Таких крючков у нас, на Приречной да на Верхней, сколько хочешь. Снять их легче легкого. Голод толкает мои мысли вперед. Одному сделать этого нельзя: необходим товарищ. Бегу на свалку, но там никого нет, потому что холодно. Мне очень хочется съесть кусочек хлебной горбушки, натертой чесноком. Если я сегодня не поем, то умру непременно… А вот и Мотеле! Он бежит навстречу, но с пустыми руками. — Когда же ты ушел? — кричит он мне издали. — Чуть свет: я боялся, что твой отец меня увидит… Послушай, Мотеле, ты знаешь, какие бывают крючки на ставнях? — спрашиваю я шопотом. — Крючки? — переспрашивает чуть слышно Мотеле. — Ну да, чем прикрепляются ставни к стене, чтобы ветер ими не хлопал. — А, знаю, знаю… — Ну, так слушай: если мы вырвем этих крючков штук десять, нам за них дадут четыре гроша, а если больше снимем, то цельную злоту дадут. Мотеле меняется в лице. — А разве это можно? — спрашивает он, чуть дыша. — Почему же нельзя? Ведь никто знать не будет. Пойдем сейчас за угол: там низкие ставни. Я покажу тебе, как их надо снимать. Нетерпение мое растет; я уже вижу торговца железом, отсыпающего нам монеты, ощущаю вкус горячих пирогов, а страх вдувает в сердце холод, и меня лихорадит. С первым крючком вожусь долго: боязнь попасться мешает мне, но потом привыкаю, и крючки уже сами лезут в руки. К вечеру на всей Приречной нет ни одного крючка, и ветер хлопает ставнями, как слон ушами. Хозяйки в отчаянии. Стараются заменить крючки веревочками, но ничего не выходит. А мы с Мотеле сидим на дне Черной балки, уписываем пироги с ливером и вслух мечтаем о том, как мы обескрючим весь город и станем богатыми. Но мечты наши не осуществляются: домовладельцы зорко стали следить за ставнями, и нам страшно даже близко подойти. А тут еще с каждым днем становится холодней, и босые ноги трескаются от стужи. Есть совсем нечего. Отец Мотеле ничего не зарабатывает: свадеб нет. Никто не хочет жениться. Голод и холод напоминают мне, что я умею делать арабские мячи. Дело самое простое: весной, когда коровы роняют шерсть, я подхожу к любой из них и руками вырываю, сколько мне нужно, а затем эту шерсть мочу в реке и делаю из нее шарик. Потом нахожу старые калоши, срываю с них резину и разрываю ее на узенькие полоски. На комок шерсти я туго наматываю резиновую лапшу, закрепляю конец — и мяч готов. Он тверд, тяжеловесен и хорошо подскакивает. — Знаешь что? — говорю я Мотеле. — Давай арабские мячи делать и гимназистам продавать. — Они нас не подпустят, — уверенно говорит Мотеле. — Почему? — Им родители запрещают знакомиться с сиротами. — Ничего… А мы издали покажем им, как подпрыгивают наши мячи, и… И еще: у меня имеется один знакомый гимназист, Иосифом зовут, богатый, — моя мама служила у них кухаркой… Но вот беда: у коров теперь шерсть крепкая не вырвешь… — А у нас есть шерсть, — говорит заинтересованный Мотеле и кулаком вытирает мокрый нос. — Где у вас шерсть? — На чердаке лежит. Осталась от покойной козы. Мы с воодушевлением принимаемся за дело. Блестит недолгое осеннее солнце, и как будто становится теплей. На свалке много ребят. Все ищут старых калош и все лезут к нам в компанию. Один мяч очень удался, а второй никуда. В полдень идем с Мотеле в город искать покупателей. За нами тянется ватага оборвышей. На Малой Бердичевской улице, неподалеку от гимназии, выбираем солнечное местечко и ждем появления гимназистов. — Шимеле, ты с ними будешь говорить по-русски? — спрашивает Мотеле, знающий только два русских слова: «караул» и «беги». — Конечно, по-русски, — отвечаю я, — дороже дадут. Последнее я прибавляю в виде оправдания, потому что некоторые матери запрещают своим детям играть со мною из-за того, что я плохо говорю по-еврейски, а хорошо по-русски. — На этом мальчике, — говорят про меня взрослые, — нет ни одной еврейской точки. Наконец показались маленькие гимназисты-приготовишки. Среди них узнаю Иоселе Розенцвейга. Он должен меня знать, потому что я два раза приходил на кухню к моей маме, когда она у них служила. Перебегаю улицу и в сильном смущении обращаюсь к маленькому человечку, осыпанному медными пуговицами. За спиной у него ранец. — Господин Иосиф, — вежливо обращаюсь к нему, — не хотите ли купить арабский мячик? Смотрите, как он скачет… Я изо всей силы перед самым носом Иоселе бросаю мяч о камень, и он у меня подпрыгивает выше одноэтажного дома. Вмиг нас окружает толпа приготовишек. Мяч беспрерывно взлетает на воздух. Мое изделие имеет успех. — Вот так мяч!.. Крепче камня!.. — Таким мячом собаку убить можно. — Сколько хочешь? — спрашивает Розенцвейг. — Десять грошей, — выпаливаю я. — Ого, как дорого! — раздаются голоса. — Хорошо, пойдем к нам… я маме скажу… А ты подождешь у калитки. Я делаю знак Мотеле, чтоб следовал за нами. Всю дорогу Иоселе играет мячиком, а затем он выходит на середину мягкой немощеной улицы, останавливается, движением плеча поправляет ранец, приседает для размаха и бросает мячик вверх. Мяч взлетает, но не очень высоко. — Не так надо, — говорю я, — тебе ранец мешает, и сила у тебя деликатная. Дай-ка сюда… Сейчас покажу. Крепко сжимаю левой рукой мячик, наклоняюсь лицом к земле, руку опускаю к ногам и гибким движением всего тела откидываюсь назад и бросаю мяч в небо. Черный шарик отвесно несется ввысь, а мы трое запрокидываем головы и с открытыми ртами следим за черной точкой. Мяч звонко падает на землю и подскакивает сажени на две. Тогда я ловлю его одной рукой. Иоселе, белокровный и безгрудый, смотрит на меня с явным почтением. — Видал, как у нас бросают?.. Чувствую свое превосходство и с вежливого тона перехожу на покровительственный. Красивый белый дом с колоннами и высокие зеркальные окна. Здесь живут Розенцвейги. Моя покойная мать уверяла, что Розенцвейги ее дальние родственники, но почему-то никто верить не хотел. Мы долго стоим у калитки. Терпение лопается. — А он не может зажилить мяч? — плаксивым голосом спрашивает Мотеле. У меня тоже такие мысли, но я еще креплюсь. — Пусть только посмеет! Все окна перебью… Наконец калитка открывается, и мы видим кепку покупателя. — Иди к нам, — приглашает меня Иоселе. Наскоро уговариваю Мотеле подождать, а сам перелезаю через высокий порог калитки. В просторном светлом сарае, куда привел меня Иоселе, вижу еще одного гимназиста — Якова, родного брата Иоселе. Он первоклассник и очень гордый человек. — Сделай и мне такой мяч. Можно даже побольше, — серьезно говорит он, обращаясь ко мне. — А пока получи мои пять копеек: это я за него плачу. Завтра принесешь мой мяч, — еще получишь. Мы с Мотеле счастливы. Едим вкусные гороховые лепешки, греемся в косых сентябрьских лучах и мечтаем вслух о нашем прекрасном будущем, когда наделаем тысячи тысяч мячей. Дни стоят такие теплые, такие светлые, что мы, маленькие солнцееды, живущие на дне Черной балки, убеждены, что лето вернулось, и скоро потеплеет река, и мы снова начнем купаться. Мы с Мотеле ищем старых калош. Желание заработать заставляет нас поднимать глубокие пласты мусора. Мы до того измазаны, до того грязны, что даже наши товарищи по свалке смеются над нами. — Если бы вы, — говорит один из них, — не были бы евреями, вас можно было бы принять за свиней… Нам не везет: трудимся напрасно. Калоши, видимо, вывелись. Я в отчаянии. Досада гложет меня. Я так уверял товарища, что мы весь Житомир засыпем арабскими мячами, что мы будем сыты доотказа, что нас взрослые станут уважать, а в результате — ни одной старой калоши… И вдруг новое предприятие. Наверху Черной балки, на самом краю обрыва, неожиданно появляются два гимназистика, и в одном из них я узнаю Иоселе Розенцвейга. — Як тебе! — кричит сверху Розенцвейг. В голосе слышатся слезы, и я лечу к нему. — На нас напали первоклассники… Избили и кепки ногами измяли… Йоселе плачет. Кепки у обоих изрядно пострадали. Мною овладевает желание подраться. — А где они? — На Чудновской улице… Спрятались и ждут нас… — Сколько их? — Шестеро… Пробегаю глазами по моей армии. Кроме меня и Мотеле, имеется еще Срулик — сын сапожника, хорошо на кулачках дерется. А вот еще Лейбеле — сын печника, крепкий бутуз, грудастый и здоров бороться. — Кто на выручку? — спрашиваю я. Все согласны. План придуман быстрый и простой: Йоселе с товарищем идут по Чудновской улице, а мы, как будто посторонние, шагаем по другой стороне и даже не глядим на них. Драка завязывается немедленно, как только вступаем на Чудновскую улицу. Из ворот первого дома выбегает небольшая кучка гимназистов, вооруженных линейками. За спиной у каждого из них болтается ранец. Розенцвейг и его приятель порядком трусят и бегут на нашу сторону. Я запускаю два пальца в рот и режу улицу острым длительным свистом. — Бей их!.. Чего смотреть!.. Наш воинственный крик, разбойничий посвист, грязные рожи, босые ноги создают панику, и гимназисты бросаются в бегство. Но от нас не легко удрать. На одном из них я уже сижу верхом и его же линейкой сыплю по чем попало. Мотеле и Срулик прижали другого к стене и усердно награждают кулаками. Отчаянные вопли попавших в наши руки первоклассников заставляют нас отпустить их. Немного спустя на взбудораженной улице становится тихо. Йоселе и его товарищ сердечно благодарят нас. — Вы не бойтесь: мы их каждый день бить станем, ежели что… Вы нам только на харчи давайте, чтобы мы сильными были. Звали избитого мною гимназиста Хаим Флексер — впоследствии известный критик-публицист, идеалист-мистик Аким Волынский, автор книг «Русские критики» и «Борьба за идеализм». — А сколько это стоит? — интересуется товарищ Розенцвейга. Мы с Мотеле переглядываемся, и я нерешительно назначаю цену: — Если за каждую побитую морду вы дадите нам четыре гроша… ведь это не будет дорого?.. — Конечно, нет! — соглашается Розенцвейг. — У тебя есть?.. — обращается он к товарищу. — У меня три гроша… Сейчас достану… Товарищ Йоселе вытаскивает из кармана брюк монету в полторы копейки и отдает мне. — Ну, вот… а завтра еще дадим… — бросают нам на прощание наши заказчики. Мы с Мотеле очень довольны сделкой, а во мне снова загорается мечта… Мы будем избивать гимназистов… И если даже по два гроша дадут за каждую рожу, и то ведь хлеб… |
|
|