"Благословенное дитя" - читать интересную книгу автора (Ульман Лин)

IV Лето и зима

— По-моему, ночью погода испортится, — сказала Роза, закрывая окна, выходящие на море.

Исак оторвался от газеты.

— Это не могло долго продолжаться, — сказал он.

— Что именно? — спросила Роза, не оборачиваясь.

— Жара, — ответил Исак. — Она не могла долго продолжаться.

Подул сильный ветер, и Розе пришлось изо всех сил удерживать оконную раму, чтобы задвинуть шпингалет. По стене застучала ветка, а волны на море стали грозного грязно-белого цвета. Роза поглядела на берег.

— Надо бы убрать велосипеды в гараж, а то их смоет, — сказала она.

Исак сидел в кресле перед телевизором, а Роза стояла у окна, спиной к Исаку. Ему пришло в голову, что хорошо бы исчезнуть из этого мира и стать частью ее широкой спины, обтянутой легким цветастым платьем, или плеч, на которые она каждый вечер набрасывает серую шерстяную кофту.

— Но дождя-то еще нет? — спросил он.

Не оборачиваясь, Роза продолжала стоять перед окном.

— Нет, ты только посмотри на эти тучи. — Она показала рукой на небо. — Уже стемнело. Вчера в это же самое время мы сидели на улице и пили вино, а сегодня вдруг словно осень наступила.

Исак посмотрел на часы, тихо тикающие в углу. Эта гостиная, подумал он. Эти часы. Кресла. Телевизор. Секретер. Сосновый стол с синей керамической вазой на нем. Иногда вечером Роза говорит, что она хочет пройтись, что ей надо немного побыть одной. Она укладывает Молли — чужого ребенка, ребенка Руфи, и уходит. Спустя некоторое время она возвращается с целой охапкой полевых цветов. Красных, желтых, белых. Роза наливает воды в вазу и ставит цветы. Ничего нельзя менять. Ни ремонтировать. Ни красить. Ни обдирать. Здесь все должно оставаться таким, как есть, и никто из них не должен говорить о том, что было и что будет. Нет. Здесь они будут завтракать, обедать и ужинать, смотреть телевизор и каждый вечер заботливо желать друг другу спокойной ночи. Здесь они вместе состарятся и умрут, не тревожа друг друга и не предъявляя никаких требований, в тишине и спокойствии.

— Дети вернулись?

— Да.

— Ну как, день рождения удался?

— Да. — Роза пожала плечами. — Во всяком случае, мне так показалось.

Вздохнув, она плотнее закуталась в серую шерстяную кофту. Она повернулась к нему, и теперь ему захотелось стать частью ее лица — поселиться в ее глазах, уголках губ, на щеках…

— Пойду уберу велосипеды, — сказала Роза.

Наступила ночь, поднялся шторм, который изо всех сил старался повалить деревья, обрушить каменные изгороди и пошатнуть дома, но деревья, каменные изгороди и дома уже так долго простояли здесь, что привыкли не поддаваться. Старожилы говорили, что остров переживал шторма и похуже.

Встав с кровати, Эрика выскользнула в коридор, сунула ноги в зеленые резиновые сапоги Исака, пробралась к входной двери и отперла ее. Развевая волосы и полы ночной рубашки, ветер подхватил ее и понес к морю. Она упала, разбила колени и задрожала. Сначала потому, что упала, а потом — из-за того, что услышала собственный тоненький голосок. Нет, это не был оглушительный испуганный крик. Ее голос звучал совсем тихо. Съежившись, она опустилась на землю. Было темно, поэтому ей не удавалось очистить ранки от мелких камешков и грязи, а на руках, на коленях и ночной рубашке расплывались пятна крови. Поднявшись, она побежала дальше. Она бежала, спотыкалась, падала, поднималась и опять бежала. Забежав в воду, она остановилась, широко расставив ноги в резиновых сапогах. Она открывает рот, ветер бросается на нее, а ей хочется перекричать и остановить его. Но что она должна сказать? Стоя на берегу, промокшая, дрожащая, с ободранными руками и разбитыми коленками, в окровавленной ночной рубашке, что она должна прокричать? НЕНАВИЖУ ТВОЮ ПОГАНУЮ ЧЕРНУЮ ФУТБОЛКУ! Она плачет. Она кричит. Море бьет ее и тянет вслед за собой, и она вспоминает, как он сказал однажды, что в таких случаях самое правильное уступить морю, позволить ему повалить тебя на спину. А еще он говорил, что когда бывает так темно, как сейчас, то море начинает светиться (это какое-то особенное природное явление, характерное для этого острова, но она так и не смогла запомнить название), и теперь она стояла в этом свете, и, возможно, он ее видел, может быть, он стоял и наблюдал за ней, спрятавшись в небольшой рощице, там, где заканчивался лес и начинался пляж. Побережье черное. Оно покрыто камнями. Дождь света не прибавляет. Она не знает, сколько простояла там, в волнах, под дождем, но она чувствует на себе его взгляд. Поднимая руку или делая шаг, она словно делает это ради него, и теперь она идет к нему, и он говорит: «Не уходи от меня, Эрика, не уходи, не уходи, пожалуйста. Не уходи».

Шел ливень, и все стало мокрым, тяжелым, серым и слякотным, а из-за грозы, грохотавшей над морем, отключилось электричество. Правда, об этом узнали только утром. А сейчас была ночь, и люди спали. Те же, кто бодрствовал, свет не включали.

Молли лежала рядом с Лаурой на узкой кровати, они не спали, потому что по комнате летал шмель. На улице бушевал шторм и гремел гром, но уснуть им не давал именно шмель.

— Тебе надо поспать, — сказала Лаура и заплакала.

— Бедняжка Лаура, — сказала Молли, погладив сестру по голове.

Лаура сжалась в комочек и обняла младшую сестренку за тоненькую талию.

— Ты ничего не понимаешь. Мы никогда больше не встанем! — прошептала она.

— Я думаю, что встанем, — сказала Молли. — Завтра мужчина скажет «Бэрланге», и мы сможем встать.

Лаура продолжала плакать.

— Ты ничего не понимаешь. Не понимаешь, о чем я. Не понимаешь, что произошло. Мы никогда больше не встанем.

— Да, — сказала Молли.

Лаура села в кровати и в упор посмотрела на Молли.

— Но ты никогда, никогда, никогда не должна никому рассказывать о том, что мы сделали на берегу.

— Ладно, — согласилась Молли.

— Если ты расскажешь кому-нибудь, то они придут к вам ночью, когда ты с твоей мамой будете спать… и у них будут ключи от всех дверей во всех странах, поэтому, даже если вы запретесь, это не поможет…

— Кто придет? — перебила ее Молли.

— Охотники, — сказала Лаура. — И когда они отопрут дверь и зайдут внутрь, то отыщут комнату твоей мамы и убьют ее пятью выстрелами в голову.

Молли заплакала.

— Ш-ш-ш, — прошептала Лаура.

Зажав уши руками, Молли продолжала плакать.

Вытерев собственные слезы, Лаура крепко обняла сестру и начала медленно раскачиваться, сидя на кровати.

— Ш-ш-ш, Молли. Ш-ш-ш. Все будет хорошо. Ты просто никому ничего не рассказывай.

Анна-Кристина расхаживала по холодному дому, доставшемуся ей от родителей, и смотрела на море. Она ждала Рагнара, который убежал из дому и до сих пор еще не вернулся. Они, как всегда, поссорились и наговорили друг дружке кучу гадостей. Он сказал, что хочет спать в домике в лесу. Она ответила, что он должен спать дома, в своей комнате. Потом они поужинали — отбивные с подливкой и мороженое с шоколадным соусом на десерт. Это его любимое блюдо и его любимый десерт, а потом был торт — лишь для них двоих. Затем они посмотрели смешной фильм по телевизору с Голди Хоун в главной роли. Они сидели рядом на коричневом диване, смотрели фильм и даже иногда смеялись. Он поблагодарил ее за ужин, торт и подарки, а потом заявил, что хочет пойти ночевать в домик. Она сказала — нет, и тогда он возмутился: «Мне четырнадцать лет, мама!», выскочил и хлопнул дверью. Теперь она стояла и смотрела в окно, ждала его, прислушиваясь, не донесется ли звук его шагов.

Палле Квист, который жил неподалеку от Анны-Кристины, сидел на стуле и пытался успокоиться перед сном. Увидев разрезающую небо молнию и услышав раскаты грома, он подумал, что только этого еще не хватало. Все лето светило солнце, это было самое жаркое лето с 1874 года, а тут вдруг полил дождь, налетел ветер и началась гроза — как раз за два дня до премьеры. Все пойдет насмарку! Сам Господь ополчился на него. Теперь ему точно не уснуть.

Исак тоже никак не мог успокоиться. Он думал о работе, которая ждет его в Стокгольме и Лунде, и о том, как ему не хочется уезжать отсюда. Вот бы остаться здесь, на Хаммарсё. Без друзей, без детей, без коллег, без пациентов, безо всех остальных. Только вдвоем с Розой. Жить тихо и мирно. Она ровно, глубоко дышала возле него. Роза всегда крепко спала. Ложилась на бок, натягивала одеяло, тушила свет, желала ему спокойной ночи и засыпала до половины восьмого следующего утра, когда она открывала глаза, готовясь встретить новый день. Такой была Роза. Он легонько подтолкнул ее в бок. Вообще-то беспокоился он по другой причине. Не только из-за скорого отъезда с острова. По иному поводу. Из-за того, чему не мог дать точного названия. Повернувшись, Роза сонно поглядела на него. Не в его привычках будить ее, когда он не мог уснуть. Исак сказал:

— Может, мне отказаться?

Он сел в кровати и тяжело вздохнул. Зевнув, Роза взяла его за руку.

— Я никогда не выучу текст, — сказал Исак.

Роза похлопала его по руке, словно маленького ребенка:

— По-моему, утро вечера мудренее. Это не такая уж серьезная проблема.

— Я не хочу показаться смешным. Только и всего. Не хочу показаться смешным.

Покачав головой, она улыбнулась. Потом закрыла глаза и вновь заснула, а Исак продолжал сидеть и всматриваться в темноту. Интересно, что она скажет, если он опять толкнет ее? Рассердится ли она? Сколько раз он может будить ее вот так, посреди ночи, пока она не рассердится? Роза, которая не сердилась никогда. Только в тот раз, когда родилась Молли. Тогда Роза сказала, что уходит от него и уезжает с острова, чтобы исчезнуть навсегда. Прежде он ее никогда такой не видел. Он был плохим отцом. Самым настоящим мерзавцем. Он был плохим отцом и мерзавцем. Когда они вырастут, то ему придется ответить перед ними. Перед детьми — Эрикой, Лаурой и Молли. Их матери уже предъявили ему свои обвинения, да и не они одни — целая толпа других женщин, исполненных чувства собственной правоты. «Ты предатель, Исак! Ты бесчувственный дьявол! Ты лжец!» Ладно-ладно, и что теперь? Что теперь? Тогда у него была его работа, и работа была важнее всего, благословенной отдушиной. Работа заполняла его мысли и освобождала его, и как-то давно он пообещал сам себе, что пускай он и мерзавец, но в своей области станет лучшим из профессионалов. Так и случилось. Исак Лёвенстад стал лучшим из профессионалов в своей области. Он стал настоящей звездой! И все равно как же ему хотелось разбудить Розу и спросить ее… О чем? О чем? О чем он позабыл? Что его так мучает? Что скоро придет время наводить порядок в доме, собирать чемоданы и возвращаться в город? Что в роли Мудреца на представлении он выставит себя на посмешище? Да-да, все так. Но было и что-то еще. Опустив ноги на пол, Исак посмотрел на колышущиеся шторы. Поднявшись с кровати, он босиком подошел к окну, отодвинул шпингалет и потянул раму на себя. Стал смотреть в окно. Позже, рассказывая Розе о том, что произошло, когда он стоял перед окном и смотрел на шторм, он говорил, что к нему будто бы прилетел ангел, который принялся шептать ему на ухо. На него снизошло озарение, предвидение, внезапная и неожиданная мысль, а именно: ему нужно немедленно бежать и отыскать своего ребенка. Вокруг столько воды. Так сыро и холодно. Невыносимо. Ему надо бежать, он не должен опять ложиться в постель. Над морем светало. Ему надо бежать туда. Перед его глазами встало лицо его ребенка, он дотронулся до него, и ребенок успокоился. Выбежав из спальни, Исак через гостиную выскочил в коридор. Резиновые сапоги исчезли, поэтому он надел кроссовки и широкий зеленый плащ. Он открыл дверь, и на него набросился ветер. Если бы Лаура, лежавшая без сна в другом конце дома, увидела его сейчас, то сказала бы, что это Исак набросился на ветер. Однако Лаура так и не увидела его, а Исак помчался дальше, топая ногами, словно великан или крупный зверь, выскочил за ограду, пробежал по лесу и направился к побережью. Когда он увидел ее, уже довольно далеко от берега, в одной ночной рубашке, увлекаемую волнами все дальше и дальше, то сначала решил, что опоздал. Он уже ничего не сможет сделать. Исак бросается в воду. На него обрушиваются потоки дождя и волны. Слишком поздно. Слишком поздно. Слишком поздно — и он хватает ее, тянет к себе, поднимает на руки и несет на берег. Она дрожит и плачет. Эрика ничего не говорит. Исак тоже молчит. Она дрожит. Она плачет. Дотронувшись до ее лица, он прошептал: «Не плачь. Не надо». Поддерживая, Исак повел ее по берегу и через лес к дому. Он снял с нее ночную рубашку — она была совсем худенькой, совсем еще ребенок, Господи, подумал он, она и была ребенком, он вытер ее полотенцем и отыскал сухую пижаму, которую вообще-то носила Лаура. Затем уложил ее в постель, подоткнул одеяло и сел на краю.

Она по-прежнему дрожала.

Исак не знал, как ее успокоить. Она пыталась что-то сказать, но ее было едва слышно. У нее не осталось сил, и он шептал: «Не плачь». Разум словно покинул его, и он чувствовал себя совсем опустошенным. Исак начал петь детские песенки — он и не подозревал, что знает их. Может, он никогда их и не слыхал, но, похоже, его пение успокоило ее, и он пел и гладил ее по голове до тех пор, пока она не перестала дрожать и он не убедился, что она уснула.

Лаура оттолкнула Молли, которая почти успокоилась, хотя и продолжала время от времени всхлипывать.

— Слышишь? — спросила Лаура.

— Что? — прошептала Молли.

— В комнате Эрики папа поет!

Прислушавшись, Молли улыбнулась.

— Бум-бум-бум, — прошептала она, — вот на что это похоже! Бум-бум-бум.

Обняв Молли, Лаура притянула ее к себе.

— Бум-бум-бум, — прошептала Лаура в ответ.

Волны бились о берег, туда-сюда, туда-сюда, со все возрастающей силой, и водоросли наконец выпустили тело Рагнара. Он всплыл на поверхность, волны выбросили его на берег, а потом опять потащили в море, на берег — и снова в море, пока одна волна не вынесла его чуть подальше на побережье и не уложила там, почти заботливо, в небольшой ямке среди гальки и окаменелостей, которым было почти четыре миллиона лет. Чтобы вскоре кто-нибудь отыскал его.

Однако случилось это не сразу. Наступило утро, а за ним пришел день, и, когда шторм наконец утих, его сменил холодный косой дождь, а Рагнар тихо лежал в ямке, в луже воды, бледный и далекий. В тот день пляжи были пусты, почти все отсиживались дома, девочки не пошли на скалу, все вокруг казалось мокрым, холодным и серым, и лишь Анна-Кристина ходила из дома в дом, расспрашивая, не видел ли кто-нибудь ее сына, но никто не видел.

Матери и отцы открывали двери, смотрели на нее — мать Марион, отец Пэра, мать близнецов Фабиана и Олле, — все они с удивлением смотрели на нее, равнодушно-заинтересованные, и качали головами.

— Ты его не видела с прошлого вечера?

— Ну он же и раньше убегал, правда?

— Ты позвонила в полицию?

В то утро Анна-Кристина зашла и к Палле Квисту, отцу Эмили. Сначала бессонница, потом электричество отключилось, чертов бесконечный дождь, а теперь вот… Всё и все ополчились против него. Он боялся, что актеры не придут на генеральную репетицию «Острова в море». Ему казалось, что их азарт уже иссяк, что теперь они просто хотят кое-как отыграть спектакль и разъехаться по домам. Этот щенок из Эребру, постоянный летний корреспондент местной газетенки, уже сообщил, что явится на премьеру.

— В любом случае, надеюсь, что к вечеру Рагнар вернется, — сказал Палле Квист Анне-Кристине, — мы должны прогнать всю пьесу целиком.

Ясное дело, он забыл пригласить ее в дом, предложить обсушиться у камина и чашечку кофе. И — нет, Палле Квист не видел Рагнара. Насколько он знает, Эмили тоже его не видела, но он еще разок спросит у нее, когда она проснется.

Палле Квист закрыл дверь, и тогда Анна-Кристина съежилась и заплакала.

От дома Палле Квиста было совсем близко до Исака, но она боялась заглядывать к нему. Она не вынесет холодного взгляда Розы, да и Исак давным-давно предупредил ее, чтобы держалась подальше. Она и старалась держаться подальше. Ей хотелось попросить разрешения поговорить с Эрикой. Она спросила бы: «Где Рагнар? Где он? Уж ты-то знаешь, правда?» Однако когда она добежала до выкрашенной синей краской двери дома Исака, путаясь в высокой мокрой траве, и позвонила, а потом, когда Исак открыл дверь и предстал перед ней — великий, сияющий и ужасный, — то смогла лишь, обливаясь слезами и дождем, прокричать: «Мой сын пропал!»

Прежде чем его отыскали, прошло еще несколько часов. Сидя под часами, Молли следила за передвижениями большой стрелки по циферблату, а в закрытые окна стучали капли дождя. Большая стрелка двигалась раз в минуту. Надо же, всего минута, а столько времени на нее уходит. Молли хотелось домой, в Осло, к маме, подальше от белых железных перекладин в сушилке Розы, от медведей, переплывающих море по ночам, когда паромщики не видят, от Лауры и Эрики, которые теперь спят, спят и спят, словно принцессы в заколдованном розовом саду. Они вообще не просыпались. Роза сказала, что из-за перемены погоды они заболели.

На кухне, рядом с гостиной, по обе стороны стола, под голубой лампой сидели Анна-Кристина и Роза. Анна-Кристина тихо плакала, Исак разговаривал по телефону. Положив трубку и поставив телефон на столик в прихожей, он сказал, что полиция выехала, но они будут на острове не раньше чем через два часа, и пока нужно продолжать поиски.

Анна-Кристина посмотрела на Розу, потом на Исака.

— А Эрика ничего не знает?

Ей не верилось. Неужели никто, ни один человек, не знает, куда он подевался, и не помнит, где его видели в последний раз?

— Или Лаура? Может, она что-нибудь знает?

Анна-Кристина требовала, чтобы ей позволили поговорить с одной из девочек, лучше всего — с Эрикой. Разве Эрика не собиралась праздновать день рождения вместе с Рагнаром? Прежде они всегда именно так и делали. Разве Исаку об этом не известно? Она понизила голос. А он вообще понимает, что Эрика и Рагнар были очень близки?

Роза перебила ее.

— Эрика вчера праздновала день рождения здесь! — сказала она. — У них на террасе была вечеринка! Пришло много гостей, но Рагнара среди них не было. Насколько я знаю, она его не приглашала.

Анна-Кристина перевела взгляд с Розы на Исака и переспросила:

— Не приглашала его?

— В этом возрасте все так дружат — сначала вроде лучшие друзья, а через минуту уже друг с другом и не разговаривают, — ответила Роза.

— Пойду разбужу Эрику, — сказал Исак. — Она сегодня ночью приболела, но я ее разбужу и спрошу, когда она его в последний раз видела. — Подойдя к двери, он обернулся: — У Рагнара есть домик… — Исак подыскивал слова, — секретный домик в лесу. — Он попытался рассмеяться и посмотрел на Анну-Кристину: — Ты знаешь, где этот домик, так ведь? Ты проверила — может, он там?

Анна-Кристина подняла голову.

— Конечно! Я ходила в этот домик! — прошептала она. — Я сразу туда пошла! Там никого нет.

Столько воды вокруг.

Одежда промокла насквозь, кожа промокла насквозь, легкие переполнены водой, вода стекает с волос. Он лежал в ямке, куда набралась дождевая и морская вода, среди гладких камешков, похожих на ладошки маленькой девочки. Когда его поздно вечером наконец отыскали, поднять тело оказалось нелегко, да и нести тоже.

Его обнаружили две австралийки из Аделаиды. Они провели на Хаммарсё весь июль, любуясь пейзажами, больше напоминающими не скандинавские, а африканские. Тогда, в их последний день на острове, они, несмотря на дождь, решили прогуляться по побережью.

Они действовали быстро и бесшумно. Присев на корточки, одна из женщин наклонилась над Рагнаром и прислушалась — может, он дышит или его сердце бьется, но она уже знала, что он мертв. Убрав с его лица волосы, она похлопала его по щеке и закрыла ему глаза. Затем обняла тело и прижала к себе. Женщина тотчас же промокла и замерзла, но даже спустя много-много лет, незадолго до смерти, она будет вспоминать, как однажды под моросящим дождем обняла тело мертвого мальчика с худыми руками. Потом она кивнула другой женщине. Вместе они подняли его — он был тяжелее, чем казался с виду, — и понесли по побережью и через лес до ближайшего дома. Чей это дом — они не знали, они просто постучались в дверь. Когда телефон зазвонил, Анна-Кристина по-прежнему сидела на кухне у Исака и Розы. Трубку сняла Роза.

Стоя на пороге, Эрика, одетая в пижаму Лауры, терла глаза. От сна ее тело отяжелело и стало слабым.

Роза заговорила быстро и тихо. Она рассказала о том, что произошло, что ей сказали по телефону, где они нашли Рагнара и где он сейчас — на тот случай, если Анне-Кристине захочется пойти туда. Она все говорила и говорила, из нее лился поток слов.

Подняв голову, Анна-Кристина в упор посмотрела на Эрику. Они долго разглядывали друг друга — сидевшая на стуле женщина и стоявшая на пороге девочка. А Роза все говорила и говорила. Затем Анна-Кристина открыла рот, словно собираясь закричать, но не проронила ни звука.

Роза умолкла, и воцарилась полная тишина.

Одного за другим их допрашивала полиция. Их угощали горячим шоколадом, газировкой и черствыми булочками с корицей, которые разбухали во рту, так что проглотить кусок было почти невозможно. Маленькие рты, набитые булочками. Дождь прекратился, но день, перетекший в вечер, был холодным и серым — предвестник осени. Все говорили, что погода меняется. Эрика думала, что хорошо бы выпить чего-нибудь горяченького. Здесь были все. Марион, Фрида и Эмили. Эва, Пэр, Фабиан и Олле. Их родители тоже пришли.

Прибывшая на хутор Хембюгд полиция опросила всех по очереди. Все пришли к выводу, что произошла трагедия. Умышленно подстроенный несчастный случай, как сказал кто-то. Эти слова запомнились — умышленно подстроенный несчастный случай. Никто не утверждал, что Рагнар покончил с собой, но что еще он мог делать там в такой ужасный шторм?

— Умышленно подстроенный несчастный случай — другого объяснения нет, — сказал Никлас Бодстрём, отец Марион.

О чем Эрика могла рассказать полиции? С большим куском булочки во рту?

— Рагнар был немного странный, — сказала она.

Эрика говорила, силясь прожевать кусок. Она махала руками, плакала и жевала булочку, настолько разбухшую, что ее никак не удавалось проглотить.

— Мы обычно с ним не общались, — вмешалась Лаура.

Марион, Эмили и Фрида закивали. Мальчики глазели в потолок или переглядывались, стараясь не смотреть на болтающих девочек.

— Он был очень странным, — повторила Эрика.

А что началось потом! Когда полиция поговорила со всеми знакомыми Рагнара (правда, они утверждали, будто знали его довольно плохо), после того как катер «скорой помощи» увез тело на материк, а один из гостеприимных местных жителей предложил Анне-Кристине переночевать у него, чтобы ей не оставаться в одиночестве, когда наступил поздний вечер, — именно тогда все решили, что ежегодное представление на Хаммарсё нужно отменить в связи с трагедией. Актеры Палле Квиста собрались на хуторе Хембюгд. Кофе и какао были выпиты, булочки — съедены, а вечерняя репетиция сорвалась из-за допросов.

Мать Фриды — иногда костюмер, а иногда статист — сказала, что сейчас все равно не время для представлений. Ввиду случившегося.

Все присутствующие были готовы упасть прямо на месте и уснуть тяжелым беспробудным сном.

Схватившись руками за голову, Палле Квист воскликнул:

— Это ужасно! Ужасно!

Одни кивали, другие качали головами. И в этот момент Палле Квиста осенило. Весь вечер он хватался за голову и повторял: «Ужасно, ужасно». Теперь же он поднял взгляд и посмотрел в высокое окно, выходившее на поле с ярко-алыми маками. Именно благодаря этому виду, открывавшемуся из окон, и прославился хутор Хембюгд. Вид был удивительный. Погода вновь изменилась, и вечер стал таким светлым и красивым, каким только может быть настоящий шведский вечер. Да! Да! Захваченный этим зрелищем, Палле Квист вдруг услышал свой собственный неуверенный голос (поскольку сильно сомневался, стоит ли говорить такое):

— А что, если не отменять представление? — Он откашлялся. — Что, если мы все-таки поставим пьесу? Как… — Палле Квист помедлил, подбирая верные слова, — ну… как дань памяти Рагнара?

Он словно натолкнулся на стену сна: сонные лица, сонные взгляды, сонные отмахивающиеся руки. Ни у кого, кроме матери Фриды, не нашлось сил ответить ему.

— Палле, сейчас не время для представлений. Ввиду случившегося, — повторила она.

Палле Квист кивнул. Ладно. Они еще передумают. Его произведение, его великое произведение нельзя не сыграть! Время обернет дело в его пользу. Пусть они выспятся, а потом, думал он (нет, он знал!), все будет по-другому.

Впереди шел Исак, тяжело и широко переставляя ноги. Лес был густым, однако ночь выдалась светлая. Отцовская спина напоминала Эрике школьную доску, она была даже больше и шире, на ней запросто можно написать что-нибудь. Большая голова со светлыми волосами, а в ней — четко отлаженный мозг. Куда это все подевалось? Теперь он казался воплощением растерянности и печали.

Прошлой ночью, перед тем как уснуть, она рассказала ему обо всем. Слова сыпались из нее, словно камешки, каждому из которых около четырех миллионов лет; он прижал палец к ее губам, сказал: «Тихо, малышка», и продолжал петь.

Исак шел впереди, за ним — Эрика, а потом — Лаура. Они шли коротким путем, через лес. Если бежать или шагать большими шагами, как Исак, то идти всего десять минут. Дома их дожидалась Роза с чаем, свежеиспеченным хлебом и только что сваренным вареньем из земляники.

Молли лежала в своей комнате.

Поправив ее одеяло, Роза сказала:

— Больше ты не будешь спать по ночам у Лауры.

Молли кивнула.

— А то вы обе не высыпаетесь.

Молли опять кивнула.

— Спокойной ночи, — сказала Роза.

— Спокойной ночи, — ответила Молли.

Однако Молли не спалось. Лежа в кровати, она принюхивалась к запаху свежего хлеба. Она помогала варить варенье из земляники, пока все остальные были на хуторе Хембюгд, и попробовала его — перед сном. Лежа в кровати, она слышала, как Роза ходит по кухне. Слышала, как та вздыхает и плачет, и слышала тиканье часов в гостиной. Слышала, как вернулись Исак с Эрикой и Лаурой, слышала хлопанье двери, шаги в коридоре и голоса. Все это Молли слышала. Когда Исак открыл дверь в ее комнату и стал всматриваться в темноту, Молли накрылась одеялом с головой и превратилась в улитку в домике.

Исак прикрыл дверь.

— Ой-ой-ой! — прошептала Моли и подумала о Рождестве.

Кто-то играет, кто-то кричит, кто-то скрывается под водой — а потом они так или иначе опять появляются. Молли сбросила одеяло с лица. Все — она больше не улитка.

— Все-таки я оказался прав — в кои-то веки, — сказал Палле Квист своему другу Исаку на следующее утро за чашечкой кофе, — в кои-то веки!

Как следует выспавшись, все, так или иначе задействованные в постановке, один за другим сообщили, что согласны участвовать в сегодняшней репетиции и премьере.

— То есть… в кои-то веки! — повторил он.

Исак молчал. Похоже, он вообще не слушал.

— Думаю, так будет лучше. — Палле пытался продолжить разговор.

Исак кивнул.

— И вообще — это ведь дань его памяти, — сказал Палле Квист. Он уже оставил надежду привлечь внимание друга и теперь скорее разговаривал сам с собой, нежели с Исаком, — дань памяти Рагнару и гимн жизни. По-моему, Рагнар оценил бы такой поступок. Упокой, Господи, его душу.

В рецензии на спектакль на Хаммарсё под названием «Остров в море» (автор и режиссер — социал-демократ и энтузиаст Палле Квист) сопляк из Эребру — тот самый, с непроизносимым именем — подчеркнул, что пришло время прекратить все это. Следующим летом, писал он, наслаждайтесь погодой, наслаждайтесь солнцем, наслаждайтесь морем и удивительной, прекрасной природой острова Хаммарсё! По его мнению, лучшие мгновения спектакля пришлись на антракты, когда зрителей угощали булочками с корицей и блинчиками с шафраном.

Однако зрители были настроены более благожелательно, чем рецензент местной газеты: их растрогали и образ сказочника, и морские нимфы, и лесные духи, и сбивчивая декламация Анны-Марии Крук, и песня Эрики.

Кто-то сказал, что самый младший участник труппы напоминает маленького резвого тролля.

Молли подошла к краю сцены и, прищурившись, оглядела публику. Зрители знали, что играть Молли не хочется. Ей хотелось купаться. Однако Роза с Исаком сказали, что она должна играть. А уж потом можно будет искупаться. Еще они сказали, что уж раз она репетировала все лето, то нельзя отказываться вот так, в последний момент. Это безответственный поступок — так сказала Роза.

Молли стояла на самом краю сцены и смотрела на зрителей, которые уже решили, что она забыла слова, ведь она совсем малышка — такая крошечная и худенькая в своем пурпурно-красном платье, однако наконец она открыла рот и начала бросать им в лицо слова — слово за словом, громко и рассерженно:

В ночь после премьеры Палле Квист подумал: «А ведь все могло пройти вполне успешно». После премьеры они не стали повторять спектакль на следующий день, как повелось по традиции. Ведь все могло получиться! Однако чего-то недоставало. Что-то пошло не так, как следовало. Ему пришлось вырезать монолог Рагнара, и на минуту он задумался о странном сердитом мальчике, который вечно играл не так, как следовало. Интересно, как бы Рагнар выступил перед зрителями? Может, он сыграл бы более спокойно? Палле Квист отогнал от себя такие мысли. Потому что спектакль оказался неудачным не из-за Рагнара. Нет. И даже не по вине Исака. Заключительный монолог в стихах, в котором рассказывалось не только о тоске мертвых по земной жизни и окончательном расчете Бога с дьяволом, но и обо всей политической ситуации — о беженцах с юго-востока Азии, переплывающих океан в лодках, испанских террористах, решающей предвыборной кампании в январе — да обо всем! Обо всем! О том, как люди хотят жить! Это был лучший, самый красочный, самый выразительный монолог, когда-либо написанный им, самый значимый, блестящий и законченный.

Однако Исак все испортил.

И еще что-то, он не знал точно, что именно. Чего-то недоставало. Этот корреспондент прав. Хватит с него драматургии. Катись она ко всем чертям! Следующим летом он тоже будет просто радоваться жизни!

— Идите сюда и послушайте, что я вам скажу, потому что люди называют меня мудрым!

На сцене темно и тихо. Звери спят. Лесные духи спят, а одетый в зеленое птичник играет на дудочке. Мелодия простая и красивая.

Исак выходит на сцену слева. На нем черная мантия и белая накладная борода, а под мышкой зажата большая книга в кожаном переплете. Увидев его, лесные духи прекратили пение, а птичник отложил дудочку. Исак прошел на середину сцены, остановился и вздрогнул. Оглядел зрителей. Снова вздрогнул. Посмотрел на их лица — и его охватила дрожь. Исак взмахнул руками. У него закружилась голова, к горлу подступила тошнота. Он понимал, что сейчас! Сейчас! Сейчас! «Сейчас это произойдет. Я не справлюсь, не справлюсь». Он услышал, как кто-то из зрителей шевельнулся, кто-то кашлянул, а кто-то еще крикнул: «Ура! Ура Исаку Лёвенстаду!» Он поклонился, улыбнулся тому, кто выкрикнул «ура!», и подумал: «Если я сейчас не скажу того, что должен, то потом будет слишком поздно». Перед глазами мелькали черные точки. Было холодно. У него нет выбора. Ему нечего терять. Теперь уже нечего.

Поклонившись еще раз, Исак заговорил. Говорил он громко, так что все слышали его:

— Я искренне раскаиваюсь и прошу прощения.

Исак почувствовал, как тело окутывает тяжелая усталость, словно он вдруг ушел под воду и не может выплыть. Хорошо бы сейчас оказаться дома, рядом с Розой.

— Как я уже сказал, я прошу прощения.

Он собрался с духом. Ну вот и все.

— Но я как-то растерялся и позабыл слова… Не знаю, что тут еще добавить.

Он поклонился в третий раз.

— Поэтому я вас покину.

В коридоре стоят упакованные чемоданы — большой зеленый чемодан Исака, с отделением для бумаг и книг, практичные черные чемоданы Розы и Лауры, маленький голубой чемоданчик Эрики и большой красный — Молли. У нее самый большой чемодан. Он самый главный над всеми остальными чемоданами. Когда Исак ухватился за него, то даже застонал. Лучше уж дотащить его до машины волоком, иначе спину сорвешь. Молли, одетая в голубое платье, едва прикрывавшее попу, крутилась у Исака под ногами, и в конце концов он велел ей сесть в машину и замолчать. Все постельное белье выстирано, выглажено, аккуратно свернуто и разложено по полкам в бельевом шкафу. В последний день Роза встала в три часа ночи, чтобы перед отъездом привести дом в порядок, а в одиннадцать утра комнату для стирки заперли. Теперь там пусто, темно и холодно, и на перекладинах для сушки белья ничего нет. Ни голубого платья Молли, ни носков, рубашек и брюк Исака, ни купальника Эрики в крапинку. На двери по-прежнему висит листок, на котором нарисован дьявол с рогами на лбу и написано: «Детям строго воспрещается пользоваться сушилкой после купания. Нарушитель будет безжалостно наказан!» Сперва Роза хотела снять его — она обычно все мыла, прибирала, разбирала и сортировала, оставляя после себя чистые, гладкие и пустые поверхности, однако на этот раз решила не срывать рисунка, сама точно не зная почему. Она пропылесосила и вымыла с порошком полы, протерла окна и завесила их плотной тканью, чтобы никому из случайных прохожих не пришло в голову заглянуть в окно (и увидеть кресла, часы и секретер) и — не приведи Бог — забраться в дом. Она прошлась тряпкой везде — не было такого места в доме, куда тряпка ни добралась бы. Роза поднималась по стремянке под потолок, опускалась на колени, ложилась на живот, сворачивалась в клубок — но не забыла ни одного уголка, ни одного подоконника, ни одной поверхности, даже под шкафами и кроватями. Она отдраила туалеты и залила их синим моющим средством, а закончив с этим (где-то за пару часов до отъезда), разрешила сходить в туалет только один раз, и то перед тем, как все уселись в машину и двинулись в путь. Когда они дергали цепочку, унитаз наполнялся голубоватой жидкостью. Последний полдник из холодных котлет, вареной картошки, салата и лимонада — они быстро, почти без разговоров съели его, усевшись за кухонный стол. Для дома люди за столом — мужчина, женщина и три девочки — уже уехали. Дом выставил их за двери и теперь вновь стоял запертым, вычищенным и нежилым, готовясь к ночному и дневному мраку.

Исак сел за руль, Роза — рядом с ним. На заднем сиденье разместились Эрика, Молли и Лаура. Когда машина проехала через ворота, мимо лужайки с высокой травой, Эрика обернулась и посмотрела, как белый дом из известняка исчезает за поворотом. Она ничего не сказала. Все молчали. Только Молли пела песню: «Память, память, звездочки светят, память, память, синее небо». Теперь оставалось лишь ехать. Сначала двадцать минут на пароме до материка. Потом утомительный переезд до аэропорта. Потом сам перелет. И наконец, аэропорт в Форнебю, где Эрику с Молли встретят матери, Элизабет и Руфь.

Во время поездки Эрика должна будет присматривать за Молли, потому что у Исака, Розы и Лауры маршрут другой — они поедут на машине до Стокгольма.

На пароме перед ними стоит голубой «фольксваген» мамы Рагнара. Она в нем одна. Лица ее не видно, Эрика лишь разглядела ее длинные седые волосы (прежде ей казалось, что они не такие длинные и не такие седые) и мешковатый серый свитер.

— Ты не подойдешь к ней? Может, поговоришь с ней? — тихо спросила Роза.

— К кому? — коротко и резко ответил Исак, но Роза продолжила:

— К Анне-Кристине, Исак! Вон она, в голубой машине!

Исак смотрел прямо перед собой.

— Это еще зачем? О чем мне с ней говорить?

— Не знаю. Тебе решать, — ответила Роза.

Исак покачал головой.

— Нет, — сказал он, — не пойду. Мне нечего ей сказать.

Сейчас те, кто отдыхал на острове летом, прибирались в домах, разбирали садовые столики, запирали в сараях принадлежности для гриля, садовых гномиков, пледы и подушки, выбрасывали из холодильников застоявшееся молоко, влажные пачки сливочного масла, открытые упаковки крупы, недоеденные стейки, огрызки колбасы, полупустые баночки из-под паштета и яичные кассеты с парой почти протухших яиц. Выбрасывать еду всегда жалко, но что поделаешь? Не оставлять же ее здесь догнивать, а в город лишний груз тоже не повезешь. В машины укладывали чемоданы, битком набитые грязной одеждой (потому что не у всех были комнаты для стирки со стиральной машиной и сушильным шкафом, как у Розы), сумками, полиэтиленовыми пакетами. Полотенца, которые в свои лучшие времена были белоснежными, а теперь стали серыми и в пятнах, швыряли в багажник рядом с коробками, парусиной для палаток, трехколесными велосипедами, пишущими машинками, золотистыми ретриверами и кошками, которых иногда выбрасывали из машины подальше от города, оставляя на произвол судьбы.

В Осло Молли спала вместе с мамой. Спала она крепко. Каждое утро, проснувшись и позавтракав, мама говорила:

— Ну-ка повернись, Молли! Мне кажется, что ты и за эту ночь подросла!

А Молли громко смеялась, спрыгивала со стула и вертелась волчком.

Сейчас остров опустел, паромы перестали ходить по расписанию, магазин сократил часы работы, а побережья опустели.

Наконец-то жители острова могли протянуть руки к солнцу и насладиться его ясными сияющими лучами, которые согревали тело, кожу, руки и кончики пальцев, напитывали их теплом перед наступлением настоящей осени, когда ветер и дождь примутся выкапывать катакомбы в ноябрьской тьме.

На остров налетали новые шторма. Ветер обдувал каменистое побережье, скалу в море, на которой прежде загорали девочки, закрытый магазин и пустынные шоссе. Он пробирался в запертые дома, в постели со свернутыми матрасами и гулял по углам, которые теперь уже не были чистыми. Если бы поздней осенью кто-нибудь (хотя таких не нашлось) забрался в белый домик из известняка, то наверняка задался бы вопросом: и где же, собственно, Роза убиралась? На подоконнике лежали кучки мух — некоторые из них наверняка проснутся к январю, когда Симона заглянет проведать дом. Она прихлопнет их и сметет в сугроб, но не всех, поэтому после ее ухода на подоконнике вновь вырастут кучки сонных мух. На кухне — в хлебнице, под холодильником и возле телефона — везде мышиный помет, а в шкафчике под раковиной живет самая настоящая мышь. Мыши вполне хватает того, что Роза забыла прибраться на одной из полочек и там остались, например, кусочки сыра. На остров падал снег, и в доме становилось так же холодно, как и на улице. Однажды ветер был настолько сильным, что в гостиной дома Исака слышались его завывания, он даже сбил с ног семидесятилетнего сына Большого Члена, так что тот сломал бедро и начал ходить с палочкой, как другие старики. По полу гостиной летали комки пыли, перемещаясь из одного угла в другой. Эти пыльные комочки играли друг с дружкой и рассыпались на множество комочков поменьше, те — на еще более маленькие, а затем на остров опустилась тьма — она поглотила море, небо, поляны и изгороди; сквозь щели, дырочки и неплотно прикрытые шторы, которые невозможно было задернуть до конца, она пробралась в дом Исака. Ничто не смогло спрятаться от зимней тьмы. Ни кресла, ни часы, ни секретер, ни синяя керамическая ваза.

Когда нагрянули морозы — местные жители говорили, что такой холодной зимы не было с 1893 года, — вода в трубах замерзла, и трубы лопнули, а потом, в начале апреля, наступила оттепель, и вода хлынула на пол в кухне, в ванной и залила Розину комнату для стирки. Когда Симона зашла в дом во второй раз (в основном для того, чтобы прихлопнуть мух, потому что в уборке смысла не видела, если дом все равно нежилой), то в нос ей ударил запах плесени и сырости, и она оказалась по колено в воде.

— Какой-то древний хлам, — пробормотал вызванный Симоной сантехник. Из лопнувших труб сочилась вода. В окна, которые Симона когда-нибудь обязательно вымоет (правда, не сейчас), падал свет.

Из земли уже проклюнулись ростки нарциссов, а за ними должны подоспеть и подснежники.

— Старый ржавый мусор! — Лежа на полу, сантехник покачал головой.

Симона сидела за столом и курила. Она молчала.

— Пол надо вскрывать. Придется звать столяров. И еще маляра — все надо красить заново.

Когда Симона позвонила Исаку, тот едва нашел время для разговора: он сказал, что сам приехать не может, у него полно дел в университете. Он был в Лунде, а Роза тоже очень занята, потому что у Лауры проблемы в школе. Лауре не хотелось вставать по утрам и в школу идти тоже не хотелось. Тринадцать лет! «Депрессия», — сказал школьный психолог. «Лично я, — заявил Исак, — просто пристрелил бы всех этих школьных психологов». Однако Роза ответила, что ему лучше заняться своей университетской работой, а воспитание ребенка предоставить ей. Наверное, она права. Не будет ли Симона так любезна сделать все самостоятельно, а потом пусть вышлет ему счет. И заодно заплатит за электричество и телефон. Он переведет ей деньги.

Лежа на полу, водопроводчик шмыгнул носом и сказал:

— Если бы только вода разорвала трубы! Плохо, конечно, но это лишь полбеды. Вы уж поверьте! Тут все уже давно сгнило! Готов поспорить, что перекрытия надо менять целиком. — Он встал на колени. — Это дорого обойдется… работенка — не дай Бог… сами виноваты… но уж у профессора-то наверняка найдутся деньжата. — Водопроводчик ухмыльнулся. Две пачки сигарет ежедневно в течение пятидесяти лет покрыли его зубы желтым налетом. Через год он уйдет на пенсию и уедет на север.

На Хаммарсё его считали хорошим человеком.

Погасив сигарету, Симона улыбнулась. Она решила, что когда расцветут подснежники — а здесь, на лужайке перед домом, их бывает целое море, — то она нарвет огромный букет и поставит его у себя дома в вазу. Здесь их все равно никто не хватится.

Симона вытерла воду на кухне, в ванной и комнате для стирки; хотя убираться смысла не было (ведь теперь дом продадут или полностью отремонтируют), она взяла мешок для мусора и прошлась по комнатам, выкидывая все, что посчитала ненужным, — начиная с дохлой мыши из-под раковины и заканчивая старым детским рисунком на сушилке. Симона попыталась было прочитать надпись на рисунке, но выцветшие чернила невозможно было разобрать. Водопроводчик залатал трубы, а столяр оторвал несколько досок на полу и заглянул внутрь. По его лицу было ясно, что там лишь гниль и плесень. Он сказал, что на ремонт уйдет уйма времени и денег.

— Эти старые дома на глазах рушатся! — добавил он.

Когда Симона позвонила Исаку, тот лишь вздохнул: мол, это подождет. Сейчас у него денег нет. Он не знает, когда вернется на остров. Нет, в этом году они летом не приедут.

Наступила осень, и местные жители начали поговаривать, что никогда еще на остров не приезжало столько отдыхающих, как в этом году. Хотя лето выдалось холодным и влажным, а дождь моросил всю вторую половину июля, выручка магазина увеличилась на двадцать процентов, а кемпинг был забит палатками и грузовиками.

Однажды летом двое пожилых супругов остановили Палле Квиста возле киоска с сосисками и спросили, не собирается ли он написать и поставить еще одну пьесу. Он помнил их. В семидесятых они всегда подходили к нему после спектакля и хвалили. Супруги — она в огромном цветастом купальнике, а он в шортах — выжидающе смотрели на него. Палле Квист покачал головой и сказал, что ему приятно это слышать… Но… Нет, скорее, нет.

— Хотя… кто знает?! — сказал он, глядя им вслед. Они шли на пляж. Внезапно он почувствовал прилив радости, какой давно не испытывал. — Кто знает?! — крикнул он им в спину. —

Может, в следующем году?

Насвистывая, Симона ходила из комнаты в комнату. Ее лицо напоминало сморщенное красное яблоко, а кожа на больших руках загрубела. Она прошлась тряпкой по полу в ванной, прихлопнула проснувшихся на подоконнике мух, протерла стол и дверцы шкафов. Наверняка гниль уже добралась и до стен, но она привыкла к запаху, он даже нравился ей. У каждого дома есть свой запах, поэтому пусть этот дом пахнет гнилью и морем. Сюда она может приходить, чтобы побыть в одиночестве, спокойно посидеть за столом, глядя в окно на падающий снег. Здесь она может, ни о чем не думая, выкурить сигарету, и никто не будет донимать ее вопросами или просьбами. Почему бы ей не выкроить минутку, чтобы перевести дух?

Иногда она выпивала чашку растворимого кофе или ложилась отдохнуть в комнате одной из девочек. Больше всего ей нравилась комната старшей, Эрики. Симона разложила там матрас и нашла в бельевом шкафу одеяло. Лежа там в первый раз, Симона подумала, что хорошо бы навсегда остаться здесь, в этой незнакомой комнате с потертым пестрым половиком и старыми выцветшими киноафишами, вечно лежать тут, в холодной чужой кровати, и просто существовать. Никто не сможет отыскать ее. Никто не услышит ее криков, воплей или громкого торжествующего пения.

Ко всему прочему, у нее теперь есть деньги. Раз в два месяца Исак переводит ей деньги, чтобы она присматривала за домом, содержала его в чистоте и звонила Исаку в случае необходимости. Симона лежала в комнате Эрики. Ложилась она с трудом, и подниматься ей тоже было трудно, однако когда она наконец смогла потянуться, разминая старые суставы, то ее тело словно запело. Открыв тумбочку, она вытащила оттуда стопку старых журналов для девочек. Рассмеявшись, бросила их на кровать и принялась за чтение.

Зимой на Хаммарсё мало отдыхающих, а те, кто все-таки приезжал сюда, наотрез отказывались называть себя туристами. Летом они и носа бы не сунули на остров, ведь тогда остров сам на себя не похож. Летом Хаммарсё расцветает, приобретая некое особое обаяние, однако все его летнее очарование — лишь иллюзия. «Посмотри на меня — на мою красоту в бледных лучах вечернего солнца, посмотри, как я танцую с красными маками в волосах». Нет, те, кто приезжал зимой, любили остров за серые скалистые пейзажи, за безутешный холодный ветер, длинные ночи, темное пустынное шоссе и безлюдное побережье. Зимой небо сливалось с землей и становилось белым, серым или черным. Неизменным. Незыблемым. Лишь тот, кто отваживался снять шапку и не боялся отморозить уши, слышал звуки острова. Море — оно было там всегда. Шум моря не слышать невозможно. Однако звучал и лес — ветер в верхушках деревьев, чья-то тяжелая поступь по замерзшему снегу и звук тяжелого дыхания — вдох-выдох. Звук человека, знающего дорогу и ловко пробирающегося через кусты и ветки, между заваленных снегом елок. И там, в конце тропинки, которая не похожа на тропинку и настолько завалена снегом, что не похожа даже на полоску земли, будет небольшая полянка. Здесь тот, кто приехал на остров зимой, остановится. Закончив свой путь через кусты и заросли, он остановится и выпрямится. Чтобы добраться сюда, ему пришлось сгибаться в три погибели и даже порой ползти на четвереньках, и именно сейчас, когда он выпрямился и вытянул вверх руки, сквозь облачную пелену проглянуло солнце и зажгло снег, так что снежинки — на земле, на деревьях, на влажном лице и в волосах — заискрились и засияли.

Чтобы не ослепнуть от этого внезапного яркого света, ему пришлось зажмуриться, но, открыв вновь глаза, он увидел, что домик по-прежнему здесь. Ветхий домик с заваленной снегом крышей. А рядом с домиком, в сугробе, — тележка, доверху наполненная камнями.

Как-то весной Симона позвонила Исаку и сказала, что если он собирается и дальше приезжать на остров, то дом необходимо полностью отремонтировать. Или же пусть продает его. Так продолжаться больше не может.

«Да, не может», — согласился Исак и сообщил, что опять стал дедушкой. У Эрики родился сын. Ох, как же это замечательно! Исак сейчас в Лунде, а Эрика с сыном и мужем — в Осло, поэтому Исак еще не видел внука. Однако он обо всем позаботился: его старый друг и коллега готов был принять роды у Эрики, но Эрика конечно же воспротивилась. Не нужны ей никакие врачи. «Папа, я сама справлюсь, — сказала она, — вполне достаточно, если ко мне время от времени будет заглядывать акушерка, а коллеги твои пускай не вмешиваются». Эрика и сама почти стала врачом… А Симоне об этом известно? Что Эрика решила стать врачом, как и он, Исак? Мальчику уже три месяца.

— Вы послали ему в подарок ползунки? — спросила Симона.

— Да-да. Конечно. Роза обо всем позаботилась, — ответил Исак.

Держа в правой руке телефонную трубку, Симона стояла на кухне в маленьком белом домике из известняка и смотрела в окно. По стеклу текли капли дождя. Она больше не слушала Исака.

— Да уж, это настоящее напоминание, — вдруг сказал Исак.

— Да-да, — ответила Симона.

— То есть… о том, что время идет, — сказал Исак.

— Да, — ответила Симона.

Когда они беседовали в январе, Симона повторила то, о чем упоминала уже не раз: дом надо либо срочно ремонтировать, либо продавать. Ей-то все равно, так даже лучше. Она может по-прежнему приходить сюда пару раз в месяц, выпивать чашку кофе, выкуривать сигарету, лежать на кровати, закрыв глаза, и притворяться исчезнувшей из жизни, но она не могла без зазрения совести умалчивать об истинном положении дел. Исак сказал, что подумает над этим. Сейчас у него очень много работы. Лаура окончила среднюю школу с весьма средними оценками, а теперь собиралась в путешествие с парнем по имени Юн. Роза, похоже, устала. Ее уже нельзя надолго оставлять одну, а у него столько работы, и он постоянно в разъездах. Роза плоховато себя чувствует. У нее вечно что-то болит, и она не спит по ночам.

Иногда Симона недоумевала, почему Исак никогда не упоминает о своей младшей дочери. Он порой говорил об Эрике, иногда — о Лауре, но о самой маленькой — никогда. Сама Симона ни разу не спросила, не ее это дело, но эта девочка ей запомнилась: одетая в голубое платье, она вечно путалась под ногами у взрослых и выкрикивала что-то вроде «прыг-скок, прыг-скок». Что-то в этом роде. Ей говорили, что мать девочки умерла много лет назад и теперь она живет с бабушкой. Симона не знала, кто рассказал ей об этом. Во всяком случае, не Исак. Взяв одеяло, Симона прошла в самую маленькую комнату с выкрашенными синей краской стенами, календарем с фотографиями котят и рваным лоскутным одеялом на кровати. Она было опустилась на кровать, но тут же вскочила, громко чихнув от поднявшегося облачка пыли.

Симона села на белый плетеный стул возле окна и закуталась в одеяло. Она забыла заплатить за электричество, поэтому его отключили. Это ее не тревожило: трубы лопнули много лет назад, вода испортила все, что можно было испортить, и здесь уже долго никто не жил. К чему оплачивать электричество, отопление, воду и свет, которыми все равно никто не пользуется? Ей же самой нравился холод. Он поселился в стенах, в полу, в постелях и шкафах. Даже пробрался в чашку с дымящимся кофе из термоса. Холод так холод, он подходит этому дому, и, если у нее есть одеяло и термос с кофе, значит, все в порядке.

— Нет, на этот раз я не по поводу дома!

Симона позвонила Исаку посреди выходных, чтобы сообщить о смерти Палле Квиста. Однажды утром он просто-напросто не поднялся с кровати. Его жена все звала и звала его завтракать, а он не шел и не шел, и тогда она направилась в спальню, где обнаружила его на полу. «Бывает и так», — сказала Симона. Дети его сейчас уже взрослые, а жена довольно быстро опять стала улыбаться, но все скорбят по-своему. Похороны состоялись при церкви на Хаммарсё. Симоне казалось, что Палле Квисту именно этого и хотелось. Он любил остров. «В местной газете поместили некролог, — продолжила она, — под заголовком „Ушел из жизни оптимист“».

Если Исак хочет прочитать некролог, она может выслать газету ему в Лунд.

Пожилая женщина и девочка сидели в креслах в квартире в Осло и смотрели телевизор. Руки девочки были маленькими. По экрану телевизора ползли зеленые полосы света, а корреспондент кричал прямо в камеру: «Бу-у-ум, бу-у-ум!» — очевидно, он не мог подобрать другого слова, чтобы описать взрывы в Багдаде. Квартирка была маленькой и темной, но чистой и ухоженной. Пожилая женщина плакала, однако не из-за войны. Хотя, может, и из-за нее тоже, но больше из-за смерти короля Олава V, а еще потому, что все жители этой страны — будь они монархистами или нет — так огорчены, и зима эта выдалась на редкость тяжелой и холодной, и война того и гляди начнется, а она девять лет назад потеряла свою единственную дочь. Ее грусть была постоянной, словно воздух, которым она дышала, или холодная вода, которую она пила каждое утро.

— Нет! — сказала пожилая женщина, взмахнув рукой. — Ему просто была невыносима мысль об этом!

— О чем — этом? — спросила Молли, посмотрев на нее.

Ее бабушке было за сорок, когда она родила ребенка, и за семьдесят, когда она его потеряла. Бабушка с внучкой нечасто говорили об этом.

Порой бабушка доставала что-нибудь, например шелковую ленту или записную книжку, из ящика или коробки и говорила: «Смотри, это принадлежало Руфи, когда та была маленькой». Тогда Молли улыбалась и кивала, но никогда, ни единым словом не упоминала о том, что и сама тоскует по маме. Ее грусть принадлежала только ей, и если она хоть словом обмолвится о ней, скажет об этом вслух, то бабушкины вечные слезы превратят Молли в ничто. Воспоминания были не большими, нет — они были совсем маленькими и твердыми, словно галька. Когда Руфь выехала на встречную полосу, Молли было восемь лет. Ей запомнилось, как материнское тело пахло по ночам, и голос, нараспев говоривший: «Ну-ка, повернись, Молли, я посмотрю, как ты выросла». Ей запомнились волосы матери.

Покачав головой, бабушка вытерла слезы носовым платком и сказала:

— Королю Олаву была невыносима мысль о войне… Об этом времени… Обо всем! Поэтому он и умер.

— По-моему, он умер, потому что был старым и больным, — сказала Молли.

Поднявшись, она принесла с дивана плед и накрыла им бабушкины ноги. Она подумала, что на следующий день прогуляет, пожалуй, первый урок и купит большой букет цветов. Розы? Или может, тюльпаны? Нет, розы! Красные розы!

У Молли будет торжественный ужин. Сначала она позвонила сестрам и тоже их пригласила, однако никто из них не смог. У каждой нашлась причина. Эрика сказала, что лучше, если они с Лаурой не придут. Возможно, пора Молли и Исаку (который был проездом в Осло) поговорить с глазу на глаз, и не надо, чтобы им кто-нибудь мешал. «Ха! — сказала тогда Молли. — Почему бы и нет? Я могу его, например, спросить, почему живу у бабушки, а не вместе с ним в Стокгольме». Эрика ответила, что считает эту идею неудачной.

Молли решила прогулять все уроки — вместо уроков она накупит продуктов, приготовит еду и украсит дом. Раньше гости не приходили ни к ней, ни к бабушке. Молли больше любила сама ходить к друзьям. Бабушкина квартира не очень-то годится, чтобы приглашать туда гостей. Вскоре, когда Молли исполнится восемнадцать и она окончит школу, она начнет работать, переедет и станет жить одна. Она будет совмещать работу и учебу. Однако завтра она должна быть на высоте. Пусть Исак увидит, что она — самое настоящее сокровище. Молли возьмет его пиджак и повесит в шкаф в коридоре, а потом усадит Исака на диван, рядом с бабушкой, и предложит ему бокал белого вина. «Бокальчик аперитива?» — вот как она спросит, тогда они оба рассмеются, и напряжение спадет. Надо не забыть попросить бабушку не плакать. Исак придет на ужин не для того, чтобы слушать про Руфь. Может, дать бабушке снотворного и уложить ее в спальне? Молли посмотрела на нее. Они по-прежнему сидели в креслах и смотрели новости про войну. Молли погладила бабушку по морщинистой щеке. Старушка улыбнулась и похлопала Молли по руке.

Молли вздохнула. Вот так-то, Исак! Я даже цветы для красоты поставлю. Розы! Я угощу тебя вином, которое куплю в винном магазине, хотя мне еще нет восемнадцати. Поставлю на стол красивую фарфоровую посуду, хрустальные бокалы и серебряные приборы, положу льняные салфетки. Все это хранится у бабушки в шкафах. Я приготовлю тебе еду, томатный суп с базиликом на первое, филе на второе, в бокале у тебя будет красное вино, а на десерт — карамельный пудинг. Я не задам тебе ни единого вопроса про наши отношения, про тебя, про себя, про моих сестер, почему я не живу вместе с тобой, но… но… Мысленно Молли часто разговаривала с Исаком, но на этот вопрос ответить не осмеливалась. Может, он и правда не любит ее. Каждый год он проводил с ней несколько часов, просто чтобы соблюсти приличия, не предъявляя никаких требований, без всяких волнений, «не будем делать хорошую мину при плохой игре». Наверное, однажды и она узнает, что такое все разрушающая ярость. Она вспомнила, как однажды в детстве он высоко поднял ее — высоко-высоко — и сказал, что купаться в море запрещено, это опасно. Молли провела рукой по волосам. Они были густые, длинные и темные. Посмотрела на задремавшую бабушку. Та частенько засыпала перед телевизором. Иногда Молли будила ее и говорила: «Бабушка, тебе надо лечь в постель!» Тогда бабушка открывала глаза, припоминала все, что случилось, и говорила: «Нет-нет» — или что-нибудь в этом роде. Порой она даже и не просыпалась, а просто опиралась на Молли и шла в спальню, где падала на кровать. Все это она проделывала с закрытыми глазами, словно глаза договорились между собой, что в этот вечер они уже достаточно потрудились. Когда бабушка ложилась, Молли раздевала ее, сначала снимала платье, потом нижнее белье, комбинацию, колготки и трусы. Иногда она окидывала взглядом это бледное тело с бугорками, глубокими складками и венами. Но обычно она не тратила время на это — быстро натянув на бабушку чистую ночную рубашку, она укрывала ее одеялом, тушила свет и шептала на ухо: «Спокойной ночи». Именно это Молли и собиралась сделать сегодня вечером. Пусть бабушка поспит. Пусть она спит всю ночь. Завтра они возьмут специальный нож для цветов и подрежут розам стебельки, а потом вместе запекут филе, потому что бабушка очень хорошо умеет запекать говядину. «Секрет, — говорила она, — в том, что перед тем, как класть мясо в духовку, надо дать ему отдохнуть». Вообще-то это бабушка будет готовить мясо, однако они скажут Исаку, будто мясо приготовила Молли. Молли подняла руку, чтобы снова погладить бабушку по щеке, однако в этот момент в телевизоре послышался взрыв. Бабушка вздрогнула, и Молли отдернула руку. «Не просыпайся! Не просыпайся! Ты должна проспать всю ночь». Встав с кресла, Молли потянулась. Завтра она прогуляет первый урок. Она взглянула на экран. Теперь показывали не войну в Ираке, а парк возле Королевского дворца, скорбящих родителей с детьми, цветы, плюшевых мишек, листки с рисунками и стихами и тысячи зажженных свечей. Выключив телевизор, она подошла к окну. Начался снегопад. Открыв окно, она высунула голову наружу и открыла рот. Снег падал на ее губы и язык, он был холодным и мокрым. Молли улыбнулась. Она вытянула руки. Теперь снег падал на ее ладони. «Да! — подумала она. — Да! Так оно все и будет». Она прогуляет первый урок. А может, и все уроки. Завтра утром, как только откроются магазины, она пойдет и купит большущий букет красных роз.

Зимой 1992 года Исак позвонил Симоне сам. Был вечер, и она сидела дома. Исак почти никогда не звонил Симоне домой. Они договорились, что она будет ему звонить, если что-то случится, или он будет звонить в свой дом, когда она там. Дома у Симоны было полно народу. Четверо детей, шестеро внуков и еще трое внучатых племянников, самому младшему из которых было всего несколько недель от роду. А еще муж, свекор, сестра мужа и бабушка, которая была вполне в своем уме, но уже не могла говорить. Всех их надо было накормить.

— Я не вовремя? — спросил Исак.

— Да, — ответила Симона.

— Моя жена умерла, — сказал Исак.

— Роза?! О Господи!

— Она заболела. И я ничем не смог ей помочь.

— Я очень сочувствую вам, — сказала Симона.

— Это ужасно, — сказал Исак.

— А как Лаура? Как она себя чувствует?

— Она несколько лет назад переехала в Осло, — ответил Исак. — Все мои дочери сейчас живут в Осло.

— Вот оно как, — сказала Симона, посмотрев на своих голодных домочадцев.

— Я подумываю покончить с собой, — внезапно сообщил Исак.

— Ну это-то всегда успеется, — сказала Симона.

— Без нее нет смысла жить.

— Понимаю.

Симона не знала, что ей еще сказать. Он втянул ее в разговор о вещах, о которых они обычно не говорили.

— Вам, наверное, интересно, зачем я звоню? — спросил Исак.

— Да.

— Я хочу продать квартиры в Лунде и Стокгольме, отремонтировать дом на Хаммарсё и переехать туда.

— Дело непростое, — ответила Симона.

На том конце провода воцарилось молчание. Она ждала.

Наконец Исак сказал:

— Я просто хотел, чтобы вы знали об этом, Симона. Я собираюсь переехать на остров навсегда.

Симона пыталась отогнать от себя эгоистичные мысли, но порой у нее это плохо получалось. Вот и теперь ей подумалось, что она вскоре потеряет свое ледяное убежище — а все потому, что старик лишился всего и надеется обрести на острове хоть что-то из утраченного. Сидел бы уж лучше на месте… Она сказала:

— Вы ведь в курсе, что дом сильно обветшал? Спустя столько лет вы вообще вряд ли его узнаете.

— Я понимаю.

Симона посмотрела в окно кухни. Нет, вид из окна чужой кухни нравился ей явно больше. Той кухни, которая до этого телефонного звонка тоже была ее.

— Я позабочусь об отоплении и приготовлю чистые простыни, пододеяльники и полотенца, — сказала она. На том конце провода послышалось какое-то мычанье, и Симона добавила: — Ну если уж вы собрались приезжать, то приезжайте в прибранный дом.