"Ликуя и скорбя" - читать интересную книгу автора (Шахмагонов Федор Федорович)

Часть третья Мамаево побоище

Глава восьмая

Тюфенги, прозванные с броского слова Боброка у стен Казани «тюфяками», развезли по кузницам на Устюжне, чтобы мастера поглядели и спытали, могут ли сделать такие же. Но то одна сторона дела. Отдавая со стен свои громовые «пушки», Махмет-Салтан не открыл тайны зелия, что закладывалось в них. Насыпали мешок и объявили, что остальное сгорело. Сколько класть, как поджигать, не объяснили, а что и объяснили, тому веры давать нельзя. По виду это зелье не походило на закладку греческого огня в шереширы. В шереширы ложится тягучая густая масса, а это зелие сухое и зернистое.

Митрополит передал Дмитрию Монастыреву выписки из древних рукописей. Эней Тактик, старинный греческий автор, давал такой совет: «Для сжигания кораблей врага употребляется смесь зажженной смолы, серы, пакли, ладана и опилок смолистого дерева».

Когда искали секрет Всеволодовых шереширов, пробовали этот состав. Или не нашли нужного весового соотношения указанных частей, или Эней Тактик переписывал состав понаслышке, не зная тайны древних мастеров. С этим составом шереширы тлели, по огонь не вспыхивал и не давал их полету толчка. Огонь разгорался лениво, гас от ветра и от воды.

Арабский автор времен Салладина (Салладин метал в крестоноцев жидкий огонь) писал: «Греческий огонь — это земляное масло, сера, смола и деготь».

И этот огонь не годился для шереширов, хотя пробовали его составлять самые искусные московские оружейники.

Еще ранее византийская принцесса упомянула в своих рукописях, что греческий огонь состоит из смолы, серы и древесного сока. Она не выдала тайны, так же как не выдал ее и арабский автор времен Салладина.

Из Царьграда привезли и еще один совет, как делать греческий огонь. Автор рукописи, живший лет за сто до вокняжения Дмитрия Ивановича, указывал, что греческий огонь состоит из чистой серы и земляного масла. Их следует вскипятить.

Много еще давалось премудрых советов, однако все обходили главную составную часть — селитру. Указание о ней нашли в обожженных пожаром пергаментах во Владимире.

Когда-то давно булгары захватили город Устюг. Князь Всеволод послал своего брата Святослава покарать неразумных. Летописцы писали: «...а наперед шли пешие с огнем и топорами, а за ними стрельцы. Ко граду приступите, отовсюду зажогша его, и бысть буря и дым велик на сих потяну». И приписочка щедрого летописца о том, как составляли огонь для шереширов Всеволодовы умельцы: сера и селитра.

Кузнецы опередили зельщиков. В Устюге отлили из железа первые «тюфяки». Слил первый «тюфяк» рязанский кузнец Аполоница. Был его «тюфяк» тяжел и имел стены дула более толстые, чем у взятых «тюфяков» в Казани. Для крепости перехватил дуло в середине и у жерла железными поясами.

Боброк распорядился выставить в поле три казанских «тюфяка» и три «тюфяка», отлитых устюжанами. На половину полета стрелы поставили глиняные чушки, будто бы ребячьи снежные бабы. Аполоница тщательно замерил казанское зелье на ладони, всыпал в дула «тюфяков» равные части. На зелье опустил войлочные накладки для плотности залегания зеленоватого порошка в казне. В дуло засыпали куски рубленой проволоки величиной с ноготь. Боброк, Монастырев и иные оружейники встали в стороне. Фитили поджег Аполоница и отбежал в яму.

Громыхнуло основательно, дрогнула под ногами земля. Разорвало на части три «тюфяка» из шести: один казанский, два устюжских. Проволочная дробь глубоко засела в глине.

— Долго ли лить этакую пасть? — спросил Боброк.

— Небыстро! — ответил Аполоница.— С Каменного пояса надобно притащить руду. Руду переплавить, разложить железо и опять плавить. Из одной чушки выйдет сто двадцать железных стрел для самострелов. Самострел ударит на тысячу шагов, дроб железный — на полста шагов. Пока чушка плюнет, ордынец на нее наскочит! Против конного сие не оружие!

Боброк усмехнулся и спросил:

— А супротив пешего?

— Ежели пешие стеной валят, в стене сделает пролом!

— А ежели этих чушек наставить рядком, да с десяток? — продолжал Боброк.

— Десятком делать нечего! — отрезал Аполоница.— Сотня нужна. Ежели сотню поставить рядком, одна от другой на два шага, да сразу зажечь, и каменную стену рассыплет, ежели в упор... Побегут, ни один не устоит супротив огня в рожу! Только я не ратник. Я вешать и считать приучен, на глазок не всякое разумею.

— Считай!

— Сотня «тюфяков» весит двести пудов. Это двадцать возов железа. Это три тысячи железных стрел. Сколько они могут поразить всадников? Сколько пеших?

— Почему разорвало «тюфяки»? — спросил Боброк. Рыжая бородка Аполоницы поднялась торчком.

— В литье проникает воздух! И совместить надобно силу зелья с прочностью железа.

— А состав зелья?

— Тут нужны другие хитрецы! Обратись к тем, кто краски смешивает для иконщиков! Они приучены растворять и камни.

Боброк и Монастырев остались вдвоем в тереме. Ни мед, ни пиво не радовали Боброка. Думал он тяжелую думу.

— А ты, ружейник старый? Ты то ж супротив земного грома? — спросил он Монастырева.

— Пугнуть и опалить ордынские рожи годятся! Особенно если со стены из стрельниц...

— Пусть отольют двадцать чушек,— повелел Боброк.— А железные стрелы настал час везти к месту.

— У нас здесь на двести возов стрел. Много лет ковали... Как везти? Не дай бог проведают в Орде!

— Мимо городов везти в Бронницы к Родиону Нестеровичу! У него под стенами подземные переходы. Там и хоронить. О «тюфяках» молчок! Чтобы никто не проведал!

Стрелы решили везти на стругах под охраной стрелков в Белоозеро, оттуда по Шексне на Волгу к Угличу. С Углича грузить на возы и тянуть обоз мимо Переяславля, меж Владимиром и Москвой в обход стольного города, прямо на Бронницы.

Не чутьем, не предчувствием руководствовался Боброк, сходилось все видимыми путями к решающему часу, коего ждал всю жизнь.

По дороге из Устюга Боброк завернул в Троицкий монастырь. Сергий подтвердил, что Мамай готовит рать на Русь, готовит поход, равный походу Бату-хана.

— Все ли готово? — распрашивал Сергий.

Что ответить премудрому старцу? Будто бы и готово, испытаны ратники боями. Однако такого боя, такой битвы, коя грядет, не было и до часа не будет.

— Сколько же ты ждешь орды? — спросил Сергий.

— Много, отче, пожалуй, не менее, чем у Батыя было,— ответил Боброк.— Труднее, коли Мамай раскинет свою орду по разным дорогам. Он на коне, мы пеши. Дал бы нам господь года четыре передышки!

— Что дадут четыре года? — спросил Сергий.

— Научатся лить тюфенги и найдут состав казанского зелья... Вижу, отче, в этом оружии великую силу и конец превосходству конным войскам над пешими. Ни ордынец, ни рыцарь не устоят, когда будут бить их из тюфенгов железным дробом.

— Как ищете состав зелья?

— Не ведаю, как искать. Во фряжеские страны послать бы надо умельцев.

Сергий нахмурился.

— Попомни, боярин! В латинских странах паписты всякое занятие алхимией считают ворожбой и богопротивным делом. Там сжигают на кострах тех, кто занимается поиском смесей, если не обещано золото. Золото — элемент, созданный богом, и не дано человеческому разуму создавать из ничего элементы. В том и недоступность божеского для человеческого. Греческая церковь не причисляет к богопротивпым деяниям пытливость разума. Греческий огонь императоры объявили небесным даром. Но я не слышал от христиан греческой церкви о зелии, кое вам надлежит найти. Фряги не пускают к нам ученых мужей, с востока трудно пройти сквозь Орду. Ищите среди наших... Кто-то сделал казанцам, а раз сделано человеком, человеком и может быть повторено... Четыре года срок невелик. Успеют ли?

— Успели бы и ранее, если бы железо было не так далеко!

— А казна?

— Казна забота государя, а не воеводы!

— Государь не превращает пыль в серебро и золото! Казна — это хлеб, это труд черного люда, это мягкая рухлядь — труд охотника, это меды — труд бортника, это овощи — труд огородника, это труд суконщиков, плотников, гончаров, строителей, каменщиков, иконников. Каждый человек может сделать то, что ему по силам. Он должен накормить себя и своих детей. Русь все отдала, что могла отдать! Иван Данилович брал более того, что она могла дать. Его проклинали, не зная, для чего он выжимал казну вместе с кровью. Великий князь Симеон не снизил поборов своего отца. О нем не плакала Русь, когда его сразила моровая язва. Иван не пылал желанием княжить, это вооружило его мудростью, необычной для князя. Он знал, что на серебро и золото можно ковать оружие, можно купить хана, можно купить тайну греческого огня, и знал, что это еще не все. Он знал, что не купишь любви народной и единства черных людей и бояр. А без этого единства не одолеть Орды. Он дал черным людям окрепнуть и не ревновал, когда они вздохнули свободнее. Чем богаче черный люд, тем богаче государство. Иван получил в народе прозвание милостивого, и, когда умер, печалилась вся Русь. Дмитрию судьба вывела соединить в себе деда, дядю и отца.

— Мне ничего не нужно, кроме куска хлеба и воды... Кому же нужно иное, если впереди неволя или избавление от ярма?

— Ты знаешь, куда идешь, другие не знают, и их право жить одним днем. Жизнь дана каждому один раз, и сей дар неповторим... Мамай грядет во днях ближайших! Помни это, воевода!

Февраля в двенадцатый день прибежали вестовые с митрополичьего подворья звать князя проститься с Алексеем.

С одной стороны у изголовья своей детской ложницы маленький Дмитрий видел лицо Сергия, с другой — митрополита Алексея. Митрополит был хранителем завещания великого князя Симеона. Князь Симеон, умирая, завещал братьям, «чтоб не перестала память родителей наших и наша, чтоб свеча не угасла».

Не угасла свеча, берег ее пламя Алексей.

В тревоге бежал князь по теремным переходам через двор — к подворю успеть, успеть, пока жив старец.

Тих и спокоен владыка, смиренно приближался он к неизбежному порогу. Алексей указал перстом на кресло, поставленное у изголовья.

Голос тих и тверд.

— Не скажу ничего, тобой незнаемого! Ты донес свечу, не угасив пламени, до предела, коего не достигали и великие князья Руси изначальной: Олег, княгиня Ольга, Святослав, Владимир и Ярослав... Они создали Русь великой, и тебе осталось переступить один шаг, чтобы стать вровень с ними... Будь грозен к врагам и милостив к людям, что идут с тобой к величию Руси. Ты без них сирота, они без тебя сироты! Братьям твоим Олегу и Михаилу, что я не сказал, доскажет Сергий! Гонцы скачут в Троицу и в Боровск к твоему брату. Покличешь воеводу Волынца, когда они прибудут. А ныне тебя спрошу, кого хочешь, князь, иметь на митрополичьем столе: наставника или потребен тебе покорный слуга?

Будто бы и задумываться не над чем. Кого же мимо отца Сергия, кого же мимо настоятеля Троицы? Будто бы ясно, да туманен вопрос митрополита: наставник или покорный слуга! Сергий не будет покорным слугой, другого наставника желать ли?

— Сегодня ты удельный князь,— продолжал митрополит.— Коли, не загасив свечи, переступишь предел, тебе назначено быть государем всея Руси, коими были лишь первые русские князья. Твоему уделу — митрополит, государству русскому — патриарх!

— Они пришлют грека! — вырвалось у Дмитрия.

— Они не поставят патриарха! — ответил Алексий.— На то время нужно! Патриархом ставь Сергия, митрополитом — покорного!

Алексей будто бы засыпал, тишал его голос, покрывалось бледностью лицо, тускнели глаза. Прибыли князь Владимир, Сергий и Боброк.

Едва владея рукой, Алексей осенил крестом князя Дмитрия, князя Владимира и Боброка.

— Вам — русское воинство.

Перекрестил Сергия:

— Тебе — русскую церковь!

К вечеру митрополит всея Руси Алексей тихо отошел. Отходную читал Сергий.

После поминальной тризны Дмитрий остался с Сергием с глазу на глаз.

— Принимай,   отче,   стол   митрополичий! — сказал Дмитрий.— Иного не вижу!

— Что наказал тебе наш отец Алексей? — спросил в ответ Сергий.

— Отец наш Алексей спросил меня: нужен ли мне наставник или покорный слуга? Лучшего наставника не вижу, верю тебе, отче, и отдаюсь в твою волю!

— Но я, князь, не беру твоей воли, ибо нет ничьей воли, кроме божеской, над государем!

— Отче, мы близки к тому часу, коего ждали, как я себя помню! В этот час неужели ты хочешь оставить церковь на чужие руки?

— Князь, у церкви иерархия не княжеская и не сравнивай ее с иерархией светской. Для восточных патриархов митрополит всего лишь младший иерарх. Простой монах может быть для них иерархом духовным, перед авторитетом монаха и они готовы склонить голову, но не перед митрополитом. Уйдя митрополитом из Троицы, я не смогу направить патриарха Нифонта. Избирай на митрополичий стол покорного. Идти мне в Царьград на поставление в патриархи не время. В сей час не могу оставить русской земли и Троицы.

Тимур осторожно вел войско к Сыгнаку на Урус-хана. Шел не спеша, давая роздых коням, ибо хорезмские воины были облачены в тяжелые доспехи. Тимур ждал, когда Урус-хан соберет в кулак все свои тумены, чтобы разом и в одной битве лишить силы Ак-Орду и оставить ее без тех, кто мог бы потом поднять мятеж у него за спиной, когда двинется на султана Махмуда, османского владыку. Урус изготовил войско к битве. Пала ночь, прикрыла тьмой оба боевых стана. Ждали рассвета, чтобы начать битву.

В ночь переменился ветер. На земле ледяной ветер, с неба ледяной дождь. Падая, вода тут же замерзала. Оледенела степь, кони не могли ступить ни шагу. Оледенели луки и потеряли свою упругость. Воины сказали Урус-хану, что они не могут сражаться. Не мог наступать и Тимур. Не пустив ни одной стрелы, оба войска ушли из долины, где намерены были вручить свои судьбы на суд Аллаха. Тимур повел своих всадников на юг, к теплу. Урус-хан вернулся в Сыгнак.

Но Тимур не привык отступать от своих намерений. Он вновь двинул войско, едва распустились цветы на яблонях и на хурме.

...Мамай собрал своих темников и эмиров. То был тайный военный совет, не в ханском шатре, а в зимней юрте Мамая.

— Завет Потрясателя вселенной должен быть исполнен! —сказал Мамай.

И все за ним повторили клятву верности заветам Чингисхана пройти до Последнего моря и покорить вселенную его сынам и внукам.

— Никогда не было так, чтобы улус Джучи был бы слабее улуса хулагидов,— продолжал Мамай.— В походе к Последнему морю все улусы должны быть вместе, а вместе они могут быть под рукой одного джихангира и одного великого хана!

Все опять согласились с Мамаем. Мамай продолжал:

— Тимур идет на Урус-хана. Не следует ли нам восстановить наш улус в пределах, какие он имел при Джанибеке?

— Джанибек-хан привел к покорности улус хулагидов! — молвил кто-то из темников.

— И нам следует привести в покорность правителя Самарканда, когда он уничтожит Урус-хана! — ответил Мамай.— Но хан Джанибек покорил Тевриз, когда Русь была покорна. Ныне Русь подняла меч! Пора наказать русов, привести к покорности наших улусников. Князь Дмитрий из наших рук получил ярлык, а ныне не дает выходов.

— На Русь! — ответили единым вздохом темники и эмиры.

— Надо ли идти всей Ордой? — спросил Мамай, хотя имел уже ответ на этот вопрос.

Темники молчали, ожидая Мамаева слова.

— Если мы пойдем всей Ордой, мы подставим спину Урус-хану. И тот, кто победит в битве: Урус-хан или Тимур, тот и ударит нам в спину. А победить должны мы и ударить по обессиленному победителю. Я не могу вести всю Орду на Русь. Может ли устоять Русь против тридцати тысяч всадников?

— Я поведу тумены! — выскочил Арапша.— Мне хватило шести тысяч всадников, чтобы опустошить Новгород Нижний и землю на реке Суре...

— Ты, царевич, предназначен для великих свершений в Ак-Орде.

Мамай остановил взгляд на Бегиче. Он был первым, кто пришел под его руку, он столь же ненавидит чингизидов, как и Мамай, он волен был выбирать, кому искать золотой трон Чингиза: ему, Бегичу, или Мамаю? Бегич уступил Мамаю. Вернувшись с покоренной земли русов, он получит решающее слово на курултае. Ему идти, и никому другому. И это давно для себя рассудил Мамай.

— Пойдешь ли? — спросил у него Мамай.

— Пойду! — ответил Бегич.

— Иди на Русь, когда уберут хлеб! Все зерно русов должно быть привезено в Орду. Тех, кого не зарубит ордынская сабля, пусть убьет голод. Навеки пустоши землю русов! А мы здесь будем ждать, когда правитель Самарканда и Урус-хан изрубят друг друга.

Завязан с русской землей князь Андрей, сын великого литовского князя Ольгерда, давно еще в те времена, когда правил Ордой великий хан Джанибек, а Дмитрия Ивановича еще не было на свете.

Немецкие рыцари двинулись на Псков. Псковичи послали сказать новгородцам: «Идет на нас рать немецкая, помогите нам!» Новгородцы собрали дружину, да не пришла та дружина к псковичам, кто-то отвел ее стороной. Будто бы от псковичей пришел гонец, и тот объявил: «Несть рати на нас, но бысть мир». Не дождавшись новгородской подмоги, псковичи послали за подмогой к Ольгерду. Ольгерд пришел с братом Кейстутом и сыном Вингольтом.

Немцы осадили Изборск, били в стены таранами, метали из великих пороков камни, отгоняли воду от города.

Изборск слал гонцов, торопили Ольгерда ударить на немецких рыцарей, но Ольгерд ведал, что войско своим движением около неприятеля страшнее удара. Он медленно шел от Пскова к Изборску, эта медлительность показалась рыцарям признаком силы, и они бежали. Псковичам понравилось, как Ольгерд помог их городу Изборску, звали креститься в православную веру и княжить во Пскове. Ольгерд ответил: «Я крещен, я христианин, второй раз не крещусь, на княжение у вас садиться не хочу, а даю вам сына Вингольта, крестите его».

Вингольта окрестили Андреем в соборной церкви и посадили на княжение. С той поры и завязана судьба Андрея Ольгердовича с Псковом, хотя и княжил он при отце в Полоцке. Ольгерд умер. Великое княжение захватил Ягайло. Он убил своего дядю Кейстута, наметился сотворить зло братьям. Андрей собрал полоцкую дружину и пришел к Дмитрию Ивановичу. Положили ряд: княжить Андрею Ольгердовичу во Пскове и ждать часа, когда идти вместе на Орду.

Когда сакмагоны дали знать с реки Юлы, что Орда кочует вдоль реки, взяв направление на Дон и Воронеж, Дмитрий спросил Боброка:

— Зовем ли Андрея Ольгердовича?

— Зовем! — ответил Боброк.— Его кованая рать нужна в бою!

Дмитрию важно и другое: втянуть в борьбу с Ордой литовских князей. Страшились в Орде этого единения: так вот оно пришло!

Как только тронулись реки, сплыл лед на низ к Волге, Игнат Огородник погнал обозы с кормлением в Коломну, из Бронниц повезли возы с железными стрелами.

Для того чтобы перевезти железные стрелы из Бронниц, потребно четыреста возов. От Бронниц до Коломны лошадь доходит с возом за день. Ночь на отдых и наутро выходить обратно. Четырехсот возов не собрать, да и не нужно, лучше в два раза сходить. Стерегся Игнат от всякой случайности, смерти не боялся, а вот потерять эти стрелы, кои ковались десяток лет, то оказалось бы бедой неизбывной.

От Бронниц до Коломны полета поприщ, дорога где лесом, а где полем. Приведет ворог ордынцев, отобьют стрелы... Что тогда? Триста стрелков охраны — то не сила.

Игнат собрал верных людей: бронницких бортников и огородников. То все рязанцы, пришлые от беды люди, от ордынских грабежей, от пожаров на рязанской земле. Каждый за Игната в огонь и в воду, потому как князь московский дал им воскреснуть из мертвых. Выехали, когда засветился край неба. Впереди разъезды. Сотня стрелков из Коломны идет навстречу, две сотни с обозом. Встречного на пути, будь то холоп, смерд или боярин, приказал Игнат гнать в сторону, дабы и близко не оказался возле обоза.

Так и во второй день. А потом роздых лошадям два дня.

Не спешил Игнат. Ведомо ему было, что из Переяславля вышел пеший полк в Коломну. Ждал, когда три тысячи копейщиков станут под Коломной, надежнее будет обережено войсковое имущество. На шестой день перевезли все стрелы. К сроку подошли переяславцы, Дмитрий Монастырев привел две тысячи стрелков. Игнат сдал стрелы в надежные руки. Три пеших полка и полк стрелков оберегали смертоносный груз от случайностей на южном пределе московского княжества.

Реки вошли в берега, дороги просохли, двинулась из Пскова кованая рать Андрея Ольгердовича. Путь неблизок. Игнату и об их прокорме забота.

Князь Дмитрий сказал:

— Свои — это свои, обиду простят. Из Пскова идут гости, тут чтобы не было обиды.

Андрей вел всадников. По числу невелика дружина, да в тяжелых доспехах, кони в броне. Доспехи везли на возах, конную броню тож. Оберегали то войско на походе псковские лучники. Игнат ужасался числу возов, кои требовались на этот прокорм. Переяславль рязанский месяц кормился бы тем, что свезено на Игнач Крест, в Волок Дамский и в Боровск. Течет ручейком княжье добро за эти прокормы, а княжье добро, то и его, Игната, дело рук и многих тысяч таких Игнатов, ремесленников, землепашцев, огородников, бортников.

Стягивались пешие полки в Коломну, тянулись туда и обозы.

Меж тем пришла в Троицу весточка от отца Сильвестра. Сообщал, что темник и князь ордынский Бегич откочевал с Юлы на Дон, готовя удар по Москве. Ведет он полных три тумена, везут тараны, большие пороки, возграды и катапульты крошить каменные стены Москвы. Ждать Бегича к уборке урожая.

Арапша крался на Русь. Бегич шел открыто. Да ему и не скрыть тридцать тысяч всадников, а с ними до сотни тысяч коней. Оголяли речные поймы, выбивали траву до корня.

Однако и Бегич слукавил, решил отколоть от московского войска дружины Суздальца. Бросил изгоном пять тысяч всадников на Новгород Нижний через Цну и Мокшу, через Пьяну и Засурье. Князь Дмитрий Константинович снаряжал дружину в Суздале, готовил ее к переброске в Коломну, а тут Орда. Незнаемо откуда, незнаемо чья. Нижегородцы разбежались, поплыли на лодиях, на стругах, на ушкуях и лодках к Городцу. Суздалец предложил ордынцам откуп. Откупа не взяли. Новгород Нижний сожгли.

Думал Бегич отвлечь не только Суздальца, надеялся, что Дмитрий отведет войско из Коломны на Засурье, тут бы и ударить. Не тронул ни одного полка московский князь из Коломны. Суздальцу наказал дружину в Коломну не водить, беречь левый фланг московского войска от изгона ордынских всадников через Засурье.

— Ждать ли удара от Ягайла? — спросил Дмитрий у Андрея Ольгердовича.

— Не ждать! — ответил князь Андрей.— Ягайло убил дядю, бьет братьев. На пути у него стоит брат мой Дмитрий. Пока он в Трубчевске, Ягайлу не пройти.

Спустил Дмитрий к югу под Коломну московский пеший полк, московскую конную дружину, московских стрелков. Боброк устроил вновь учение всему войску, ждал подхода рязанцев и пронцев.

Епифаний Коряев Цритих, не смел перечить Олегу, слал в Орду вести, что Олег будет биться за город, лучше Орде мимо идти, тогда и Олег будет с Мамаем. Однако, когда Олег объявил, что двинется дружиной к Щуровской крепости, Епифаний зашипел:

— Князь московский за Окой отстоится, а Рязани пусту быть.

— Быть пусту, а я дружину сохраню! — отрубил Олег.

Сакмагоны стерегли Бегича. Когда его войско продвинулось по Воронежу к верховьям Дона, подняли в небо сигнальные дымы. В несколько часов доплыли те дымы до Коломны.

Дмитрий созвал князей и воевод на совет.

— Где встретим? — поставил он первый вопрос.

— Надо так встретить, чтобы ни один ордынец назад не ушел,— сказал Боброк.

— Из тридцати тысяч ни один? — спросил Дмитрий.

— Всегда надо стремиться к большему.

Решили поставить войско перед рекой, дабы заставить ордынцев перед боем переправиться и положить водную преграду за своей спиной. Ока не годится. Через Оку трудна переправа. Орда или откажется от переправы, или попытается обойти войско и переправиться вдалеке.

На пути из Коломны к Переяславю рязанскому две реки: Меча и Вожа. Меча неглубока, Вожа шире Мечи и глубока.

Река Вожа делает крутую петлю при впадении в Оку, верст десять течет рядом с Окой. Вот тут и стать войску, перегородить долину между Вожей и Окой. Левая рука московского войска будет защищена Окой, правая — Вожей. Если Орда перейдет Вожу выше, московская рать легко совершит поворот лицом к Орде.

Бегич с Воронежа перешел Комариный брод, вышел на Красивую Мечу, прошел Кузьмину гать и стал на Куликовом поле. О его движении оповестили сигнальные дымы. Войско Дмитрия в один переход пришло на Вожу и заступило долину между Вожей и Окой.

Бегич одним днем прошел от Куликова поля до Пронска и зажег город. Олег увидел ночное зарево над Пронском, на рассвете вывел дружину из города и в один час дошел до Вожи, перешел реку и отдал дружину под начало пронского князя Даниила. Боялся не Мамая, а бояр и Епифания Коряева. Воеводой рязанской дружины поставил он боярина Назара Данилова, сына Кучакова.

Дмитрий расположил войско в двух поприщах от берега Вожи. Не надо мешать Орде перейти через Вожу. Надо дать ей простор и для построения и для разгона.

В середине — Большой полк. Пешая рать белоозерцев и устюжан. В полк правой руки Дмитрий поставил кованую рать Андрея Ольгердовича, князя псковского и полоцкого, и конную дружину Москвы. Воеводой полка правой руки поставил Тимофея Васильевича Вельяминова, московского окольничьего. В полк левой руки собрал всадников Даниила пронского, рязанцев и конных дружинников подручных князей. Два пеших полка копейщиков отвели за спину полков правой и левой руки на случай, если конница побежит от ордынских всадников. Тогда примут ордынцев на копья пешие копейщики. Нужны эти два полка и на случай, если Бегич пустит своих всадников в обход.

Оберегать Большой полк вышли тысяча двести стрелков с самострелами. Оберегать полк правой руки ставились тысяча двести стрелков, полк левой руки — тысяча шестьсот стрелков. Когда-то под переяславлем против Суздальца стояло всего лишь четыреста стрелков.

Сигнальные дымы стремительно наплывали на Вожу. Они обозначили путь Бегичевой рати прямой, как струна.

Утром над Вожей повисла непроницаемая мгла. Туман был столь густым, что сосед по строю не различал соседа. В таком тумане войска не движутся. К полудню туман рассеялся, солнце озарило вожинские луга, заблистала влажная трава мириадами отраженных осколков солнца. Из-за Вожи пришли сакмагоны, донесли князю Дмитрию, что Бегич в одном переходе.

Солнце склонилось с полудня к вечеру. Ордынские всадники взлетели на бугор над рекой и остановились, завидев русское войско. От бугра до реки полтора поприща, да от реки до московского войска поприще. Всадники казались игрушечными. Они повертелись на бугре и исчезли.

Московское войско стояло тихо. И в тишине донесся из-за Вожи тяжкий рокот тысяч копыт. На луга вывалились тучи зайцев, бежали лисы, мчались олени, косули и лоси. Они переправились через реку и побежали в лес, огибая московские полки.

Бугор на том берегу потемнел от всадников, они отекли бугор, скакали по склону к Воже, и вот уже весь вожинский луг покрылся тьмой ордынцев. Они поили коней в реке, доносились гортанные крики, но ни один ордынец не спускался в воду.

Орда остановилась на противоположном берегу, втаптывая в землю луговое разнотравье. На бугре над Вожей вознесся шатер предводителя ордынской рати.

На русской стороне костров не разводили, на ордынском берегу вспыхнуло ожерелье костров. Московские воеводы знали повадки Орды. Когда Орде желалось преувеличить свою силу, каждый воин разжигал два или три костра. Ордынцы пугали кострами, но напрасно. Сакмагоны, провожая Бегичеву рать, насчитали в ней тридцать тысяч всадников. Давно Русь не встречала такого нашествия, ни во времена Ивана Калиты, ни при Симеоне Гордом.

Солнце опускалось за Окой, за темным окоемом заокского леса. Его лучи скользили по московскому войску. Такого в своих походах на Русь темник Бегич не видывал. Червленые высокие щиты опоясали сплошной чертой длинный строй пеших воинов. В лучах солнца блистали шлемы пеших. Сплошная густерьма копий скрывала, во сколько же рядов стоят пешие воины, сколько их в глубину. Справа и слева от пешей стены застыли конники. Тот же над ними плотный лес копий. Сверкают хоругви, полощется знамя московского князя — черное полотно с белым шитьем русского бога.

Темники собрались на совет. Все они были бывалыми воинами, водили ордынцев во многие битвы. И всех их смущало спокойствие русского войска, смущали длинные копья.

— Я говорил — сказал Ачи-хожа.— Надо идти всей Ордой.

— Если мы уйдем,— ответил Бегич,— войско Дмитрия не рассеется, на будущее лето оно возрастет числом. Они разбили казанских эмиров. Кто скажет, не пойдут ли они вслед за нами? Оробевший воин — легкая добыча для врага! Если мы повернем назад, наши воины оробеют.

Бегич приказал ждать.

— Ожидание утомляет и вселяет страх! — сказал он темникам.— Мы будем стоять четыре дня, на пятый ударим. У русов вырастет страх!

Однако в душе, в мыслях своих Бегич не мог унять смятения. Никто из ордынцев не упомнит, чтобы ордынская рать в шесть туменов была бы остановлена русами. Не остановят и ныне, но победа не дастся легкой кровью. Бегич знал, что стену пеших воинов, вооруженных длипными копьями, не так-то легко сбить конными лавами. Конь не прыгнет на стального ежа. Прежде чем удастся положить эти копья, нужно будет потерять несколько тысяч всадников. Спешить своих воинов? Где? Переправившись через Вожу, перед лицом русского войска некогда конных спешивать, некогда их строить в пешие ряды. Трудно, очень трудно будет сбить русов, но Бегич был уверен, что русы побегут. Они всегда бегали от Орды.

Бегич рассчитал, что построит своих всадников на том берегу в двадцать рядов, по тысяче в ряду. У каждого воина по тридцать стрел. На рысях при подходе каждая тысяча выпустит по шесть тысяч стрел на русов, под таким дождем стрел пусть стоят, много ли их останется? Двадцать рядов стену пробьют, пусть три, пусть четыре ряда ломают копья, а еще ряды, а еще ряды... Нет, не остановить русам потока конных сотен!

Ударили бубны, взметнулись бунчуки туменов, поднялся бунчук Бегича, затрубили трубы, и ордынцы сотнями кинулись в воду. Копи плыли, выгребая на берег. Вот когда русам бить, а они отошли от воды. Быть им битыми!

Князь Дмитрий вышел из шатра, с ним Олег, стал рядом. Дмитрий шептал молитву, Боброк подозвал Дмитрия Монастырева, — под его началом действовать стрелкам.

— Иди! — обронил он всего лишь одно слово.

Развернули перед шатром черное знамя московского войска с белым шитьем Нерукотворного Спаса. Выстроились тумены Бегича. Ударили бубны, посылая ордынцев в бой, снялись первые тысячи.

Первые тысячи повел в бой эмир Ковергуй. У него под началом пять тысяч всадников. Его пять рядов должны проломить копья пеших. Он был уверен, что от крика, от конского топа, от конского храпа побегут русы.

Луки готовы пустить стрелы. Ближе и ближе проклятый строй копейщиков. Шевельнулись длинные копья и наклонились встречь лаве всадников. Ковергуй ждал этого, он был уверен, что стрелы достанут русов, копья не защищают от летучей смерти. Тысяча шагов осталась до русов. Почему же их конные не идут навстречу? Стоят, как и пешие. Стоят, а конным стоя принимать удар конных — это гибель.

Никогда еще Боброк не видел и не слышал залпа из четырех тысяч самострелов, не видел и Дмитрий, не видел князь Андрей Ольгердович, не видел Тимофей Васильевич, московский окольничий, ничего не ведали о силе залпа из самострелов князь Олег, Даниил пронский и рязанский боярин Назар Кучаков.

Звон пружин, опустивших тетиву, заглушил конский топот и визг ордынцев, полет четырех тысяч стрел рванул воздух как громом, удар стрел о цель отозвался горным обвалом. В первую тысячу всадников пришло четыре тысячи железных стрел. Второй ряд ворвался в мятущихся коней, перескочил через павших всадников. Вторая тысяча ордынцев получила еще две тысячи стрел.

И этот ряд Ковергуя был повержен, пал, пронзенный насквозь железной стрелой, и сам Ковергуй.

Третья тысяча всадников вырвалась из смертной полосы, потеряв стройность. Ей дали выровняться, ордынцы успели пустить стрелы, но стрелы были встречены колыханием длинных копий с повязанными у наконечников конскими хвостами и потеряли убойную силу. На расстоянии в пятьсот шагов в тысячу всадников третьей линии пришло еще две тысячи железных стрел.

Остановились бы и четвертый и пятый ряды тумена Ковергуя, да жали на них задние ряды. Четыре тысячи железных стрел в грудь двум тысячам всадников. Залп не по цели, залп по сплошной стене всадников.

Мешая строй, не лавой, а тучей, перекатились еще две тысячи всадников через убитых. Метались кони, бились на земле, топтали раненых. Не шелохнулся строй пеших воинов, стальная дуга наклонилась в напряжении. Достать до копейщиков, другого и нет в мыслях у ордынцев, ярость и отчаяние, отчаяние и ярость. Два залпа один за другим, четыре тысячи железных стрел в упор, с расстояния в двадцать пять шагов. Этот удар не стрел, это все равно что удар копий.

Между всадниками тумена Бегича и строем копейщиков не осталось ни одного ряда. Бегич вел своих нукеров, Бегич рвался к пешему строю, Хазибей и Корабалук рвались к конным русам.

Никто не поднимал лука, загородились щитами от смертоносных стрел, должны они иссякнуть. Бегич не поверил своим глазам. Он слышал, что трубы русов подали какой-то сигнал. Он даже не понял, что случилось, ему сначала показалось, что его конь убыстрил бег. Нет! Конь шел мелкой рысью, пеший строй русов перешагнул через мертвые ряды ордынцев и шел навстречу, выставив копья. Пешие шли на конных, нигде не изломав линии строя длинной в поприще. Так пахари, так ремесленники не ходят, так могли ходить, только воины Александра Двурогого. Подумалось было, вот о чем надо упредить Мамая! Орде конец! Подумалось, и пал Бегич, пронзенный стрелой. Стрела пробила щит, пробила стальное зерцало арабской работы и вышла из спины Бегича. Падая, он видел, что валится небо на его воинов.

Вновь затрубили трубы в стане русов. Дмитрий подал знак к удару конным полкам.

В полку правой руки впереди шли в три ряда, по две сотни в лице, всадники, закованные с головы до ног в железо, на конях, одетых бронею. Нагрудники у коней с острым тарчем, на лбах острые шишаки. Литовские рыцари, псковичи и половчане тронулись мелкой рысью, выставив вперед тяжелые и длинные копья. Как нож входит в мокрую глину, так они врезались в смешанную толпу ордынских всадников, не давая ордынцам ни повернуться, ни сойтись на сабельный удар.

Тимофей окольничий развертывал конный московский полк, тесня ордынцев на копья пешей рати. А из густого леса копий вылетали железные стрелы, разя без пощады. Даниил пронский вывел рязанскую дружину. Впереди дружинников мчался рязанский воевода Назар Кучаков.

Ордынцы сцепились врукопашную. Не обучена рязанская дружина биться в строю. Каждый за себя, отважно, смело, дерзко, но рассыпались в поединках. И пал от ордынской сабли Назар Кучаков. Выдали его боярские доспехи, закружили его трое ордынцев и порубили.

Задержка в беге стоила жизни темнику Хазибею. Ачи-хожа не перевел запасного тумена на русский берег. Он дал сигнал к отступлению, чтобы своим не затруднять переправу через Вожу.

Пали темники Корабалук и Кострок. Кованая рать Андрея Ольгердовича сбросила в реку левое крыло ордынцев, Тимофей Васильевич завернул московский конный полк на подмогу рязанцам и пронцам.

Московские конники обучены биться, не ломая строя. Они шли по полю, будто боронили поле смертной бороной. Еще раз довернул Тимофей Васильевич московский конный полк и погнал ордынцев в реку.

Нет, не трусливы ордынцы. Те, что перебежали через Вожу, остановились, построились и били из луков, отгоняя от реки русских всадников, прикрывая отступающих. Конные сотни русских войск отошли от реки, из пешего строя выступили стрелки. Осталась на их долю работа — иссечь стрелами оставшихся ордыцев.

Дмитрий стоял на холме. Молчал, стиснул губы, не работал ни копьем, ни мечом, а по лицу струился пот, в черных глазах стыли слезы. Знал, что готовил, но и сам не ведал, какую приготовил силу на великого врага, на оскорбителей, грабежников, на терзателей русской земли.

Тихо стоял рядом Олег, губы его шептали:

— То и во сне не приснится, то и ворожея не наворожит!

Стрелки отжимали залпами ордыцев от реки, охватывая полумесяцем тех, кто не успевал перебежать Вожу. Пришла стрела из лука, умел ордынец стрелять, сызмальства был обучен на скаку бить без промаха. И снос бокового ветра учел, и стрелу послал точно, выцеливая шею воина на стыке кольчуги и шлема! А может быть, и случайная то стрела, как судьба. Пришла стрела в шею Дмитрия Монастырева, белоозерского наместника и воеводы стрелков.

Изрубить тысячи человек, даже если бы они и не сопротивлялись, время и силы нужны. Ордынцы, стиснутые, сжатые со всех сторон, пытались огрызаться, конные кололи копьями, стрелки били стрелами, давили длинные копья пеших воинов. Вода в Воже окрасилась кровью и выступила из берегов.

Затрубили трубы.

На холм к шатру Дмитрия принесли Дмитрия Монастырева и рязанского боярина Назара Кучакова. Кем был Монастырев для русского воинства, то ведали князь Дмитрий и Боброк. Омрачила эта смерть воинскую победу. Дмитрий опустился на колени и молвил:

— Записать навечно в поминание Дмитрия Монастырева, князя русского, и рязанского боярина Назара Кучакова. Поминать их во всех русских церквах!

Первым заговорил Андрей Ольгердович.

— Видел я, брат мой старейший, много битв... Бился с немецкими рыцарями, ходил на Орду, водил полки с отцом. Скажу, закатилась звезда Орды! С твоим войском готов идти в любые страны, нет силы, способной его остановить, как не было силы, что могла бы остановить войско Александра Македонского.

— Слова твои, брат мой Андрей, радуют мое сердце,— ответил Дмитрий.— Я никуда не собираюсь вести это войско. Создано оно лишениями и смертным трудом, дабы отстоять родную землю. Не для завоеваний оно создано, а оберечь труд наш, землю нашу, детей наших, чтоб не погасла свеча и не пресекся род русский.

С полночи налегла над Окой непроглядная могла, гасила костры, сверкали они в двух шагах желтенькими светлячками.

Туман поредел к полудню. Боброк перевел через Вожу стрелков и раскинул их на холмах. Известна повадка Орды заманивать противника в глубину степи. Осторожничал.

Разъезды пронизали весь путь от Вожи до Переяславля. Возвестили: Переяславль цел стоит, ордынцев не видно, бродят на лугах ордынские табуны, стоят ордынские вежи, забита ими вся дорога.

Боброк пустил в догон конных. Игнат с тремя сотнями стрелков, с людом своим, с приказчиками, с писцами подошел к ордынским вежам. Табунщики ловили на лугах ордынских коней, писцы и приказчики исчисляли захваченное в вежах.

Богаты вежи оружием: копьями, стрелами с калеными наконечниками. Кольчуги, шеломы, кривые ордынские сабли — все брал на учет Игнат. На возу у Бегичевых веж Игнат обнаружил хилого попика с редкой, россоховатой бородкой. Он выбежал навстречу стрелкам, осенняя их крестным знамением, осыпая проклятиями ордынцев, вознося благодарственные гласы к небу.

— А ты как попал в ордынские вежи? — спросил попика Игнат.

Очень сомнительной показалась ему радость этого темного человечка с козлиными ухватками и с лукавыми серыми глазами.

— Вез меня князь ордынский ставить в Москве митрополитом. Рад несказанно, что погнали вы нечестивых!

Могло быть и так. Игнат приказал стрелкам обыскать попика, вывернуть все потаенности в одежде, весь скарб на возу. Мог тот попик везти переметные письма к московским переметчикам. Писем не нашли, нашли ладанку на груди с неизвестным зельем.

Был бы то не попик, а знахарь, не удивился бы Игнат, а попу какая нужда в знахарском зелье? Зелье составлено из трав. Знал огородник многие травы и эти угадал. Отвар из таких трав убивал человека не враз, а с задержкой в два, три дня, и не было от него противоядия. Попик начал было уверять, что это зелье от ломоты в костях. Игнат предложил ему угоститься зельем, попик взмолился и поклялся, что все расскажет князю.

Поведал попик Дмитрию, что шел он на Москву угостить отваром князя московского, ежели живым уйдет из битвы; ежели не уйдет живым, угостить тем отваром сыновей князя Дмитрия, чтобы и корень его извести на веки веков. А послан он боярином московским Иваном Васильевичем Вельяминовым, что сидит в совете у Мамая и ждет, когда Мамай пойдет воевать Русь. Дмитрий повелел до времени заточить расстригу в монастырь и крепко стеречь.

Москва встретила весть о победе колокольным звоном, откликнулись колокола в Боровске, загудели колокола на Софии новгородской, отслужил благодарственный молебен Сергий в Троице, перекликались радостно колокола Владимира, Суздали и Новгорода Нижнего.

Из Новгорода князь Владимир Андреевич привез с собой по просьбе супруги Елены зело искусного иконописца Феофана Гречина, сманенного из Царьграда новгородской Господой расписывать их храмы. Из Троицы в Боровск приехал отец Сергий крестить сына Владимира и Елены. С ним был послушник Андрей, сын Игната Огородника. Зазвала в Боровск княгиня искусника иконописца Прохора с Городца.

Княгиня Елена, гордая литовка, говорила Сергию, что призвала искусных мастеров и хочет, чтобы Боровск светился в веках делом их рук.

— Не приемлю Христа-мученика, вижу бога русского великим и могучим.

Радостны были эти слова Сергию, отвечали они его давним мыслям.

Тихо беседовали Феофан Гречин и Прохор-иконник об иконописании, о смешении красок, о выражении ликов святых. Слушал, затая дыхание, отрок Андрей, не перебивал искусников отец Сергий. Размышляли, как писать палаты в княжьем тереме.

Просил Сергий начертать согласие — оно в единстве мыслей христиан, от единства мысли единство силы, а символ — Троица: отец, сын и святой дух.

— Единства нет в человеке,— отвечал Феофан Гречин.— Душа человека — вместилище зла и добра, святого духа и духа тьмы. В борении этих двух сил и состоит живая жизнь, и тот, кто перебарывает зло, у кого не иссякнут силы на ту борьбу, более страшную, чем сеча мечами, чем противление огню, тот и человек.

— Прост наш русский человек,— спорил Сергий.— Не искушен в зле, и зло в нем от младенчества душевного. Ему согласие нужно!

Феофан утверждал, что икона говорит не о дне сегодняшнем, а устремлен ее язык в грядущее, ибо едина природа человека, будь он русским, греком или ордынцем. От простоты идет к сложности. И в сложности своей, достигая вершины, или низвержену ему быть за гордость и победившее в душе зло, или воссиять разумом из-за победы в нас добра.

Добро допреж свойство жизни, не соглашался Сергий. Не будь добро первично, не вознесся бы человек к богу и не обрел бы веры, а пребывал бы во тьме вечно. Бичуя пороки, художник рассказывает, как может быть порочен человек, но исправить в силах ли он порок и поразить зло? Показывая добро, обнажая в человеке красоту, не будит ли художник добрых чувств в душе человека, тем нанося поражение силам зла? Душа меньших наших братьев, зверушек и зверей, не знает мрака злобы, простота незамысловата, чем сложнее становится разум у человека, тем внезапнее приступы тьмы душевной. Экклезиаст говорит: «Участь сынов человеческих и участь животных одна. Как те умирают, так умирают и эти, одна душа у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все суета. Все идет в одно место: все произошло из праха, и все превращается в прах. Кто знает: душа сынов человеческих восходит ли вверх и душа животных сходит ли вниз, в землю?»

Сергий приказал отроку Андрею принести его рисунки зверушек и птиц.

«Цапля, клюющая змея» — так назвал свой рисунок отрок Андрей. Феофан разглядывал с удивлением. Нет, это не ожесточенность хищницы, а тихое извечное течение жизни. Вот глаз дельфина, глядящий с укором, что не понята и не принята его душа в созвездие душ человеческих. Море сливается с цветом дельфина, краски успокаивают, усыпляют тревогу. Орел, символ евангелиста Иоанна Богослова, лишен грозных и хищных очертаний, он так же миролюбив в своем спокойствии, как и голубь.

Сергий спросил у отрока, кого он хотел бы видеть учителем: Прохора с его могучими святыми или Феофана с его святыми, истерзанными душевными борениями.

Но что мог ответить отрок? Феофан был чужд страстям, Прохор велеречивости. Сказать этого он не смел, не смел и выбрать учителя, ибо мастерство и того и другого было велико. Хотелось учиться и у Феофана его свободному излиянию красок на доски, и у Прохора спокойствию.

Из темников, ушедших с Бегичем, вернулся один лишь Ачи-хожа. Вразброд примчались воины Бегичевых туменов и разбежались по кочевьям, страшась Мамаева гнева. Ачи-хожа не страшился Мамая. Он явился к нему, не передохнув с дальней дороги. Мамай уже был наслышан о бегстве своего войска.

— Где Бегич? — спросил он Ачи-хожу.

— Пронзен, изрублен, растоптан! — ответил Ачи-хожа.

Мамай вскочил в ярости:

— Где Хазибей, где Ковергуй, где Кострок?

Ачи-хожа молчал.

Мамай приказал изрубить всех русских священников, русских монахов и русских купцов в Сарае. Утром он поднял тумены, что стояли на стойбищах вокруг Сарая, и помчался о двуконь на Комариный брод, через Куликово поле, через Дон, прямой дорогой на Персяславль на Трубеже. Шли рысью, вежи далеко отстали. Шли, как ходил Чингисхан, подложив под седла вяленое мясо, утоляя жажду росой. Сигнальные костры дозорных сакмагонов озарили ночь под Пронском. Даниил пронский затворился с дружиной в городе.

Ночью город осыпали стрелы с паклей, пропитанной земляными маслом. Деревянный город вспыхнул со всех концов. Зарево над Пропском и на этот раз упредило Олега. Он велел ударить в набат, дружину вывел из города и перевез ее через Оку в болотистые леса. За ним ушли горожане, бежали посадские.

Днем Мамай зажег со всех концов пустой Переяславль, не задерживаясь, гнал тумены на Вожу. Поле смердило, стаи шакалов бродили по холмам, разбегались от конского топота. Поднялась туча воронья и заслонила небо. Старому воителю нетрудно было вообразить, что здесь произошло, как стояли русы, как кинулся на них Бегич. В один переход Мамай выскочил к Оке под Коломной.

Сигнальные дымы давно торчали в небе, они кричали безмолвно о страшной опасности, черные дымы стояли вокруг Коломны. Сигнальные дымы оповещали, что идет вся Орда.

Дмитрий призвал Боброка.

— Неужели свершилось, неужели сегодня? Мамай идет?

— Всей силой Орда так быстро не может идти. Бояться нечего, князь!

— Я не успею собрать дружины подручных князей.

— Они нужны в поле, князь, в городах около крепостей не нужны. Моли бога, чтобы Орда пошла через Оку. Не пойдет! Мамай искусный воитель.

Боброк поднял по тревоге пешие полки, одним крылом опер их о Коломенскую крепость, правое крыло защитил четырьмя тысячами всадников.

К вечеру возникли на рязанском берегу ордынцы. Они метались вдоль берега, накатывались из-за холмов. На обрывистом берегу, где когда-то встретились князь Дмитрий Иванович и Олег Иванович, появился всадник в золоченых доспехах.

Дмитрий и Боброк наблюдали за рязанским берегом с городской стены. Боброк угадал золоченые доспехи Мамая.

У берега набирал в бадейку воду стрелок Иван Суконщик, выходец из рязанской земли. Стрелок угадал, что в золоченых доспехах стоит на обрыве сам Мамай, ордынский царь. Иван поставил бадейку и скинул с плеча самострел со стальной пружиной. Не спеша завел вороток, положил железную стрелу и подставил лицо ветру, чтобы учесть снос стрелы. К вечерней зорьке ветер утих. Иван опустился на колено, приложил приклад самострела к плечу и начал целиться. С того берега видели фигурку русского воина, но никому и в голову не вошло, что измыслил русский воин.

Выцеливал всадника в золоченых доспехах долго и терпеливо. Конь перебирал ногами, всадник двигался в прицельной ложбине. Иван выцелил и спустил стрелу. Уходила ввысь стремительно, тут же исчезла. Падала стрела сверху. Удар был силен, хотя и потеряла стрела свою убойную силу, била тяжестью падения.

Стрела ударила в шлем и скользнула по плечу. Мамай от силы удара, от внезапности качнулся, потерял стремена и выпал из седла. Не заметили ни Боброк, пи Дмитрий, как Иван целился, как пустил стрелу, а Иван не спешил объявиться, поднял бадейку с водой и полез вверх по круче.

Мамай вскочил на ноги. Ему поднесли стрелу. Он взял ее, взвесил на ладони и сунул в свой колчан. Он увидел, то, что хотел увидеть. Стояли плотным строем, ощетинившись копьями, пешие воины, ровный, непроницаемый строй. Он видел в Кафе такой же строй у генуэзских полков. Да, не Бегичу было опрокинуть этот строй. Идти на Русь ныне надо всей Ордой, готовить поход, как готовил бы поход к Последнему морю на покорение всей вселенной. Русы успели собрать силу, а он не успел усмирить замятию в Орде. Мамай поднялся в седло, взмахнул рукой и пустил рысью коня прочь от Оки. Распустил воинов жечь и пустошить рязанскую землю.

Иеромонах Троицкого монастыря записал: «Олег же рязанский по отошествии ордынском виде землю свою всю пусту и огнем сожжену, все имение и богатство ордою взяша, оскорбился и опечалился зело. И мало, что людей от того полону от ордынцев избежавшие, начата вселятись и жилища устрояти, и бысть пустота многа в земле Рязанстей».

Оборвались у Сергия связи с Сараем и Мамаевой Ордой. Отец Сильвестр держал в руках узел, он убит, нитки распустились, и некому завязать его снова. Из Сыгнака шли известия от арабских купцов христиан. Урус-хан умер. Тохтамыш объявил себя ханом Ак-Орды.

О том, что думает, что намерен делать Тохтамыш, никто не знал.

Тимуру было сказано арабскими купцами: вот ты поставил ханом ак-ордынского царевича. Трижды прощал ему поражения, сам повел войска на Урус-хана, без тебя не быть Тохтамышу ханом. А куда идет Тохтамыш? Почему он не бьет Мамая? Кто тебе ныне грознее, кто тебе помешает повергнуть Махмуда, султана османского? Тохтамыш или Мамай?

Тимур разрешал купцам ставить вопросы, отвечать не считал нужным. Ни Мамая, ни Тохтамыша не считал опасными, опасался лишь объединения всего Джучиева улуса. По добру такого объединения быть не могло, объединить могла их только сила, только победа Тохтамыша над Мамаем или Мамая над Тохтамышем. Пока Тохтамыш и Мамай стоят друг против друга, ни тот ни другой не опасны. Тимур спешил поставить под свою руку все эмираты улуса хулагидов. Когда пришли в Хорезм послы от Мамая нанимать тяжеловооруженных хорезмских всадников, Тимур не воспрепятствовал найму. Пусть Тохтамыш и Мамай рубят друг друга, победитель в такой войне легкая добыча.

Мамай спешил повергнуть Русь до того, как Тохтамыш соберется с силами для похода. Поразив Русь; поразит легко Тохамтыша, поразив Тохтамыша, поведет тумены на Тевриз через Дербент, как вел их хан Джанибек, тогда оба улуса будут соединены под его рукой.

Мыслями своими Мамай ни с кем не делился, но они читались в Москве на расстоянии.

От иерусалимского патриарха Нифонта известно, что Тимур выжидает, когда Тохтамыш и Мамай схватятся в смертной схватке. Нифонт пишет Сергию, что италийские купцы, сурожане, кафцы согласились поддержать Мамая, ибо видят в могуществе Орды возможность свободно и спокойно водить караваны по Волге и по земле от Терека до Оки.

Плывут корабли из италийских портов, везут копейщиков и арбалетчиков. Долог путь, к осени придут. На зиму не пойдет Мамай на Русь, хорезмская конница не может ходить по снегам. Купцы сурожане привезли известие Дмитрию: Мамай собирает все народы кипчакской степи.

Сергий в Троице произнес проповедь. Некое время спустя с амвонов в церквах, по селам и погостам, по волостям великого княжения владимирского и московского священники и монахи повторяли слово в слово его проповедь:

— Грядет на нас царь ордынский Мамай. Великий князь владимирский и московский Дмитрий Иванович поднял на защиту меч. Молитесь, братия, чтобы господь удержал мечь в его руках и поразил бы он супостатов, остановил бы бедствие. Ежели падет на нас гнев божий и супостаты одолеют войско московское, войско русское, уходите! Уходите в дальние северные волости, уходите от огня и полона, жгите допреж врага свои жилища и города, пусть враг войдет в землю пусту, в землю без хлеба, в землю безлюдну, без скота, без птицы, без признака жизни. Пусть дымы пожаров душат его воинов, и иссохшие колодцы пусть не утолят его жажды. Уходите в дальние северные волости, на реки и на озера, куда издавна вытесняли наш народ грабежники, не дайте сгинуть корню русскому. Молимся, братия, дабы отвел господь свой гнев и простил грехи наши, удержал бы меч в руке русского воинства. Верую, что грядет наша победа, ныне не чаю поражения.

Бояре, тиуны княжеские, доводчики, приказчики, сотские городских сотен и купцы получили княжеское повеление довести до каждого жителя: если Мамай поразит московское войско, жечь добро, жечь лес и поле, уходить на Устюжну, селиться на Северной Двине, спасая русский корень.

Такое втайне не остается. Дошло до Мамая известие о молитвах в русских церквах, о проповедях, о поучениях монахов, о повелении князя. Задумался темник. Что это? Русь поднялась, объявляя священную войну, или Дмитрий прячет свой страх перед карающей дланью Орды? Знал Мамай, как останавливают в степях войско врага, ежели не хотят с ним сразиться. Страшное то дело: зажечь степь. Зажечь широкой полосой, на сотни поприщ, а на тысячи сама загорится. Песчаной пустыней может идти конь, может идти верблюд. Жженой травой дымящейся и горячей, ни конь, ни верблюд не могут идти, не может идти и пеший.

Так Дмитрий мог остановить его нашествие на Русь. Но не о том говорят в проповедях христианские священнослужители, говорят о том, что Дмитрий поднял меч и только в случае поражения зовут Русь одеться губительным огнем.

Что там стряслось на Руси, откуда вдруг упорство и сила?

Остается одно: отклонить от Москвы Суздальца, поднять на Дмитрия тверского князя, поднять брата Владимира Андреевича, завязать в один узел Олега рязанского с литовским Ягайлом. Тогда не будет силы у Дмитрия и некому будет превратить Русь в огненную пустыню. Не дадут.

Литовское княжество замелось в жестокой междоусобице. Ягайло сражался с братьями и дядей. Предательски заманив князя Кейстута в свой стан, он приказал задушить его в подземелье. Против Ягайла поднялся Дмитрий Ольгердович, брат Андрея Ольгердовича. Литва не подсобник Орде против Москвы. Обессиленная Литва теперь не страшила Орду союзом с Москвой. Мамай решился на последний шаг, коего опасался при Ольгерде.

Он решил, что можно поднять Владимира Андреевича, князя боровского и серпуховского, совладателя московских земель, на князя Дмитрия. Некого больше поднимать среди русских князей на Дмитрия, пусть подымется брат на брата, и Москва расколется, как переспевший арбуз.

Иван Вельяминов и Некомат сидели в Орде у Мамая и твердили ему: пусть Владимир Андреевич, женатый на сестре Андрея Ольгердовича, объединится с литовским князем, пусть родится из этого новое княжество, лишь бы рассыпалось объединение русских земель вокруг Москвы. Ослабнет от этого объединения Литва, ослабнет и Русь. Иван Вельяминов уверял Мамая, что далеко не все на Руси рвутся на битву с Ордой. Мудрые, дескать, рассуждают так, что битва будет проиграна, и Русь займется огнем из конца в конец и наступит полное разорение земли.

Мамай послал Ивана к князю Владимиру уговорить его взять из-под брата великое княжение, обещать поддержку Литвы.

Ордынские всадники довели Ивана до Оки, в Серпухов он пошел один. Добрался до Владимира Андреевича, предложил ему великое княжение. Убеждал, что Дмитрий ведет Русь к гибели. Владимир Андреевич приказал схватить переметчика и отправил его к брату Дмитрию.

Некомат в это время шел на лодиях в Новгород поднять новгородцев против Москвы. Его перехватила на Шексне дружина Степана Ляпы. И его доставили в Москву. С Лач-озера привезли расстригу, захваченного в вежах Бегичева войска на Воже.

Все трое — пред князем Дмитрием в гриднице.

— С чем шел сей холоп вельяминовский,— молвил князь, указывая на расстригу,— нам известно! Не желаешь ли, Иван, отведать того отвару?

— Не желаю! — ответил Иван.

— Не желаешь, не надо! — отрезал Дмитрий.— Скажи нам, с чем ты пришел на Русь?

Всякое передумал Иван, идучи к Владимиру в Серпухов, ко всякому уготовил себя. Ивану есть что ответить:

— Ненавижу, князь, тебя, как ненавидел отца твоего, князя Ивана! Сермяжные, мужицкие вы князья!

— Откровенность достойна боярина! — заключил Дмитрий.— Ненависть твоя к нам известна.  Нового не сказал. Признаешь ли, что научал расстригу угостить меня отравой?

— Признаю, князь!

— Что же тебя побудило, Иван, так унизить свой род?

— Разно мы понимаем честь, князь!

— Разно! — согласился Дмитрий.— Разно мы понимаем честь витязя! Отравителем быть — не дело витязя!

— Не дело витязя, князь, но государево дело! Смерть твоя не принесла бы смуты, тихо и безропотно примет Москва князем Владимира. Супруга его Елена в родстве с Ольгердом, дочь Ольгерда — сестра Ягайла. Утихла бы Литва. В родстве Елена с Михаилом — утихла бы Тверь, ведая нрав Владимира смиренный, утихла бы и Орда! Ты поднял длань на Орду и накликал беду на русскую землю! Мамай грядет, и нет силы спасти Русь! Надо уйти тебе, князь Дмитрий Иванович.

— Ты все сказал, боярин Иван?

— Все, князь! Ты ведешь к гибели Русь, я пришел спасти Русь!

Дмитрий обернулся к дьяку:

— Все ли ты записал, Нестерко?

— Записано! — ответил Нестерко.

Дмитрий поднял глаза на Некомата:

— Ивана Вельяминова я поставил на княжий суд за измену. Он русский, на русской земле рожден, русской матерью. Я не ведаю, гость торговый Некомат, где ты рожден, кто мать твоя. Ведаю, что не русского ты корня и Русь тебе не родная земля! Я не ошибся?

— Нет, не ошибся! — ответил Некомат.

— Чужеземца не могу судить за измену! Ты не изменил Руси и мне не изменил, крест ты мне не целовал. Ты вынес ярлык мимо нас тверскому князю, сеял смуту на нашей земле. Кто скажет, что сие деяние принадлежит к торговому делу?

— Время жить, время умирать...— произнес Некомат.— Что было, то и будет, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «Смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас. Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после. Так пел Экклезиаст-проповедник. Так и я скажу. Время жить, время умирать. Мамай приведет Орду на Русь, и то неизбежно. Было время силы Орды, наступает время гибели Орды. Слабыми руками своими я пытался остановить ход жизни. Не остановил. Сила Орды — то была и наша сила, гостей торговых, ибо были открыты во все концы света пути. Сила Москвы не будет нашей силой. Не скоро утихнут битвы, и не скоро пойдут торговые караваны. Вам выбирать? Нет! Не выбирать! Вы так же бессильны остановить движение жизни. Время умирать одним, и время жить другим... Я кончил!

— Дьяк, записал ли ты? — спросил Дмитрий.

— Записано! — ответил Нестерко.

Князь поднялся с кресла.

— Властью, врученной мне господом богом и крестным целованием людей моих, приговариваю...

Князь вдруг остановился и спросил расстригу голосом тихим, не той высокой ноты, с какой начал:

— Имя-то твое как?

— Хрящ! — живо и испуганно ответил попик.

— Хрящ не имя! Крещен как?

— Михаилом крещен! — подсказал Иван Вельяминов.

— Холопа по имени Михаил Хрящ приговариваю отпустить на все четыре стороны. Ныне признал боярин Вельяминов, что шел он на нас по его велению.

Хрящ повалился на колени и всхлипнул.

— Ды я! — вырвалось у него.

— Иди! — произнес Дмитрий.

— Сермяжный, смердящий князь! — крикнул Иван Вельяминов.

Дмитрий и бровью не повел.

— Не могу судить гостя торгового за измену, чуженин он на Руси. Внимая его словам, что радеет Орде, а не нашему делу, заточить купца Некомата на Лач-озеро и держать его там, допреж не решится спор с Ордой.

— Ивана Вельяминова,— продолжал князь,— мой отец избавил от суда за убийство тысяцкого Алексея Петровича! Я миловал в память об отце убийцу, в чем тож повинен. Иван Вельяминов наущал отравить меня. Защищая свою жизнь, вправе и я меч поднять! Иван Вельяминов зазывал на наше великое княжение брата нашего молодшего Михаила тверского, грозя кровью и разорением. Иван Вельяминов шел сговаривать брата нашего молодшего князя Владимира поднять мятеж и сеять смуту в час, когда грядет враг нечестивый и беспощадный. Род Вельяминовых честно служил роду моему. Очищаю род Вельяминовых от переметчика, приговариваю Ивана Васильевича к отсечению головы!

Не бывало дотоле в Москве ни одной казни на людях, а тут казнят боярина. На живой памяти и он сам, и отец его — первейшие бояре в городе.

Спрошено было у Дмитрия, где плаху ставить, выговорил мрачно в ответ:

— На Кучковом поле.

Памятно Кучково поле. Помнил, как в страшную ночь московского мятежа вывозила его в возке мать из Москвы под обережением ордынских сабель. Помнил, что готова была пролиться кровь, и ордынцы, надвинув прилбицы, двигались конным строем на толпу, да раздался крик: «То ж не князь, а княгиня!» Виновнику той дикой ночи и принять смерть на Кучковом поле: двадцать лет ждало его это поле.

Августа, в 30-й день, во вторник, до обеда съехались на Кучково поле князья и бояре, сошлись толпами горожане. На обрыве в Неглинку высокий помост, на помосте дубовая плаха. Палач в кольчуге, в мисюрке с опущенной на лицо железной личиной. В руках тяжелый топор.

Ивана ввели на помост, руки связаны за спиной. Он бледен, в один день осунулся и обвис. Глаза угасли, он еле ступал. Его поддерживали, иначе упал бы и не дошел до плахи. Опустили на колени, пригнули его голову к плахе...

Толпа охнула. В мрачном раздумье расходились бояре.

Участникам крупных событий не всегда дано истолковать их связь и глубинные причины.

Мамай удивлялся тому, что происходило на Руси. Сто с лишним лет безотказно подвигались на Руси князь на князя по мановению из Орды, по засылу ордынского хана. Вот он ищет, кого из русских князей напустить на Дмитрия, сулит в поддержку всю силу Орды, но голос его не слышат, не хотят слышать. Перед походом Бегича звал тверского Михаила, не отозвался. Ныне князь Владимир сам привел на княжеский суд переметчика Ивана Вельяминова, сам отказался от великого княжения. Неужели так сильна братская любовь? А ранее разве не брат на брата шел с мечом и с ордынской помощью? Брат брату родня у черных людей, в орде у рядовых воинов. Ордынские царевичи-братья убивают друг друга без всякой жалости, убивали друг друга и братья князья.

Мамай ярился на Дмитрия, проклял его неблагодарность, ибо считал, что не без его помощи утвердился Дмитрий на великокняжеском столе.

Мамаю не дано было оценить, что не личные качества Дмитрия привели к неожиданному единству всей русской земли. Его взору остались недоступны те подспудные, подводные течения на русской земле, которые свершались на протяжении полувека.

До ордынских правителей доходили известия, что русы бегут с окраинных земель куда-то на север, в недоступные лесные крепи, на далекие озера, в таинственное Заволочье по реке Двине, и никто в Орде не понял, чем это ей грозит.

Невдомек было в Орде, что русский человек привык к суровой природе, что ему не страшны морозы, когда лопаются сжатые холодом стволы деревьев, что там, в дальних урочищах, пахари выжгут поляны в лесу под пашню, что там вырастут кузницы, что северные болота дадут этим кузницам руду, что умельцы будут день за днем, долгие годы ковать оружие, чтобы свергнуть Орду.

Хан Узбек радовался службе московского князя Ивана Даниловича. Никогда баскаки не привозили столь богатых выходов с Руси. Текли потоком дорогие меха, хлеб, изделия из железа, из кожи и искусные украшения для ордынских хатуней. Невдомек было ордынским ханам, что из этого потока немалые россыпи оседали у Ивана Даниловича, наполняя доверху его калиту.

По-прежнему приезжали русские князья в Орду, с прежней униженностью низко кланялись, за долгие годы обучались гасить гнев и ярость в глазах, ненависть скрывалась под сладчайшими улыбками.

Любой из русских князей готов был бы подняться на Орду. Не случись Дмитрия, нашелся бы другой князь, ибо князь — это всего лишь внешняя власть, а правит внешняя власть, побуждаемая всем людством земли. Если бы ныне Дмитрий захотел остановить выступление против Орды, то и без него поднялась бы Русь, опрокинула бы его волю. Дмитрий лишь возглавил то, что родилось в душе каждого русского, родилось, окрепло и вырвалось убеждением: «Пора бить Орду». Личная заслуга Дмитрия была в том, что он увидел и понял общий настрой русских людей, сосредоточивших свои надежды на возвышении и усилении Москвы, надежды, что именно Москва выступит во главе освободительного похода. Его личная заслуга была и в том, что он умел слушать советы и умел уважать советчиков, не видя в этом урона своему самолюбию, его личная заслуга состояла и в том, что он не был мстительным человеком, он умел обуздать врага и, не уничтожив его, сделать из врага союзника.

Михаил тверской был человеком суровым, держал княжение грозно, был справедлив в суде, радел черным людям, радел о своем княжестве. Не случись Дмитрия на московском столе, он тоже уловил бы общее движение и твердо повел бы Русь на Орду. Только сначала обиды тверичан на Москву, потом соперничество с Дмитрием, потом даже зависть к нему подвигли его на поступки позорные, он дал. взыграть самолюбию, дал ненависти помутить его взор.

Но несравненно более сложным, чем у Михаила тверского, было положение Олега рязанского. Обиды от Москвы были меньшими, чем у Твери, но были! Иван Данилович отнял у Рязани город Коломну, город, стоящий на слиянии Москвы-реки и Оки. Этим была отнята самая богатая торговая тамга, отнята крепость, которая дала бы возможность Рязанскому княжеству отсидеться от малых ордынских набегов.

Олег рязанский год от года терял своих людей, они переселялись на московскую землю. Не могла не родиться обида на Москву, что она привечает переселенцев. Но ни Олег, ни рязанцы не могли не жаждать освобождения от Орды. Они с надеждой и страхом взирали на возвышение Москвы. С возвышением Москвы связывались надежды, на Русь наконец-то соберет ту силу, которая способна повергнуть Орду, но возвышение Москвы грозило Рязанскому княжеству потерей самостоятельности. Столкновение с Ордой, которое готовила Москва, вызывало сочувствие, но оно было и опасно. А вдруг московское войско и на этот раз будет разбито Ордой, весь ужас ордынского нашествия прежде всего обрушится па Рязань. Олег видел, что вот-вот он окажется между молотом и наковальней.

Ни одно русское княжество так не пострадало от Орды, как Рязань. Олег видел, что никто не защитит его землю от разграбления. Он давно, еще в охотничьей избе под Коломной па свадьбе Дмитрия, определил, с кем ему идти. Но как идти? Бросить землю и уходить в Москву, оказаться князем-изгоем при стремени московского князя, отдать под Москву Рязань? Этого Олег не хотел, ему этого не дали бы сделать ближние бояре. Пример того, как был убит Андрей Боголюбский, не забывался.

Олег избрал не путь орла в небе, а извилистый путь мудрой змеи на земле.

К Олегу в Переяславль на Трубеже явились ордынские послы и сказали:

— Вот ты отстраиваешь город, рубишь лес и ставишь стены, строишь церкви, княжий терем и дома для горожан. Что же будет, когда придет на Русь войско Мамая?

Олег спросил, чем он может снискать милость у ордынского владыки. Отвечали:

— Соединись с Мамаем против Москвы.

Олег послал Епифания Коряева с письмом к Мамаю:

«Восточному вольному великому хану над ханы Мамаю твой посаженик и присяженик Олег, князь рязанский, много тя молит. Слышах, господине, что хощеши итти на своему служебника, на князя Дмитрея московского. Ныне все светлый хане, приспело злата и богатства много. Князь Дмитрий подвержен страху, егде услышит имя ярости твоея, отбежит в дальные места, в великий в Новгород и на Двину, и тогда богатство московское и все в твоей руке будет. Мене же, раба твоего, милостию свободи от разорения. Еще ж молю тя, хане, понеже оба ми твои рабы, но я со смирением и покорением служу, он же с гордостью и непокорением к тебе есть, и многии и великии обиды я, твой улусник, приях от того князя Дмитрея, и егда своей обиде твоим именем пригрозих ему, он же о том не радит, еще ж и град мой Коломну за себя заграбил, и о том, о всем тебе, хану, молю и челом бью, да накажеши его чюжих не восхищати».

Мамай наказывал Епифанию: дружина рязанская не много весит в битве с Москвой, надобно Олегу совокупиться с великим князем литовским и сжать Москву с двух сторон, когда Орда ударит в лицо.

Епифаний гнал коня в Переяславль, сожалея, что не крылатый у него конь. Наконец-то что-то обрисовалось. Коломну отдаст, отдаст и Москву, не быть более Владимирскому княжеству.

Олег, выслушав Епифания, угадал, коли Мамай советует совокупить силы с Литвой, этой осенью и зимой Орда не двинется. Тайно дал об этом знать князю Дмитрию, а Епифания Коряева послал в Литву к Ягайлу, вызнать, к чему готов Ягайло. Олег писал:

«Радостно пишу тебе, великий княже Ягайле Литовский, всем яко издавна еси мыслил московского князя Дмитрея усмирити; ныне же приспе время нам, яко великий князь Мамай грядет на него с великими силами, приложимся к нему. Я послал своего посла к нему с великою честию и дары многими, а ты пошли своего посла также к нему с честию и дары и пиши к нему книги своя».

Епифаний сам зачитывал послание, косым глазом поглядывал на литовского князя, отыскивая в нем черты Ольгерда, но отыскать не мог. Был Ольгерд сановит, крепок телом, широк в плечах, взгляд имел царственный, и, будь одет хотя бы и в кольчугу, по одному жесту угадался бы в нем государь. Сей князь суетлив, востер, скор, глаза бегают, нетерпелив. Подбежал, семеня ногами, к боярину, скороговоркой спросил что-то на литовском языке. Тут же обратился к своим сановникам и говорил, говорил без умолку. Толмач едва успевал следить за речью, не переводить же!

Ягайло умолк, и толмач переложил его речь. Рязанскому Олегу нет другого пути, как служить хану, его земля во власти Орды, до Литвы Мамаю далеко. Мыслит ли рязанский князь, что Орда, идучи землей рязанской, не разорит ее? Как он обережет ее от разорения?

Издали повел ответную речь боярин, поясняя, как платилась Рязань за дерзости Москвы. Ягайло не стал слушать, а спросил, был ли боярин на Воже, когда князь московский в один миг уложил тридцать тысяч ордынского войска?

Епифаний изворачивался как мог, Ягайлу наскучили его извороты, продиктовал условия единения с Рязанью: «Едва услышит князь Дмитрей Мамаево нашествие, отбежит с Москвы в дальние места, в Великий Новгород или на Двину, мы сядем на Москве и Владимире. Когда хан придет, мы его встретим большими дарами и умолим возвратиться восвояси. Мы с Олегом разделим Московское княжение надвое: часть Литве, часть к Рязани. Договор тот тогда для Литвы действителен, когда сойдутся дружины литовская и рязанская допреж прихода Мамая. В битву идти вместе».

Епифаний доволен свыше меры. Скакал в Рязань, загоняя коней. Олег тут же отправил Епифания к Мамаю, дабы сошелся в Орде с литовскими послами.

Мамай милостиво принял дары князя рязанского и князя литовского, милостиво говорил с послами, ставил в пример покорность их князей своим эмирам и темникам и отправил письма в Литву и Рязань.

Писал Мамай:

«Елико хощете улуса моего, земли Русский, тем всем жалую вас, моих присяжников и улусников; но точию присягу имейте ко мне нелестну и средите мя с своими силами, где успеете, чести ради величества моего. Мне ваше пособие не нужно, но обиды ради вашея и честь вам воздавая моим величеством, жалуя вас, моих улусников, и от насильства и от обиды избавлю, и скробь вашу утолю. И тогда имени моего величества устрашится улусник мой московский князь Дмитрей и отбежит в дальние и непроходимые места, да и ваше имя моих улусников в тех странах прославит, да и моего имени радостная честь величится, и страх величества моего огражает и управляет улусы моя и не оставляет никого обидети без моего веления. Пленити и победити самому мне, великому хану, толикими неисчетными силами и крепкими богатурами мало чести, ибо Дмитрей есть улусник мой и служебник, и довлеет над ним страх мой; подобает мне победити подобно себе некоего великого и сильного, и славного царя».

Послание Олега к Мамаю, послание Олега к Ягайлу, договор Ягайла с Олегом и ответ им Мамая — все письма Олег переслал Дмитрию.

Трудилась одна рука — рязанского боярина Епифания Коряева. Но не в слоге, не в руке суть, суть в мыслях, что имели Ягайло и Мамай. Натравливая на Москву Ягайла и Олега, Мамай не собирался делить меж ними Русь, не собирался он щадить и рязанскую землю, достал бы до Литвы — и ее не пощадил бы.

Надвигалось давно ожидаемое.

Олег поставил условие: если Дмитрий встретит Мамая на Дону еще до того, как он войдет на рязанскую землю, то он, Олег, присоединит дружину к московскому войску. Если Дмитрий не решится идти на Дон, то рязанской дружине придется присоединиться к Мамаю.

Дмитрий дал твердое слово, что московское войско встретит Мамая за рязанской землей. Но и со своей стороны Дмитрий поставил условие. Пусть Олег вступает в союз с Ягайлом. Условие выступления против Москвы — соединение литовского  и  рязанского войск — поставил Ягайло. Быть по тому. Когда разразится битва, Олегу не вступать в бой, а беречь спину московского войска от удара Ягайла.

Мамай был доволен. Ему казалось, что союз Ягайла и Олега налаживался. И Ягайло и Олег ставили Мамая в известность о своих переговорах. Послом между Олегом и Ягайлом метался Епифаний Коряев. Мамай согласился с предложением Олега встретиться на Дону и от Дона, повернув на Лопасню, идти на Серпухов, оттуда на Коломну и на Москву.

Мамай повелел весной готовить поход на Русь...