"Ликуя и скорбя" - читать интересную книгу автора (Шахмагонов Федор Федорович)

Часть первая Изгой

Глава первая

Великий день святой недели 1352 года пришел в Москву посуху. Опали разливные воды, смирились ручьи в оврагах, над густыми по той дружной весне озимыми распевали жаворонки, над мочажинами в низинах весело рвали воздух крыльями чибисы, за Москвой-рекой в блистающей росой молодой траве резвились жеребята, приплод княжьего табуна.

Радостью бы встречи с весной ударить колоколам во всех тринадцати церквах града Москва, но над городом потек погребальный звон. Умер митрополит всея Руси Феогност.

Всенощную служить в храме Михаила Архангела приехал из Владимира епископ Алексей. Сразу же после заутрени панихида. Три дня каменный гроб с телом святителя стоял в соборной церкви. Положили его в приделе Поклонения вериг святого апостола Петра об едину стену с русским чудотворцем, первым московским митрополитом Петром.

Феогност — грек, Алексей — русский, из рода черниговских бояр. Его отец, боярин Федор Плещеев, выехал из Чернигова на службу к московскому князю Юрию Даниловичу. Алексея, под мирским именем Елевферий, крестил великий князь Иван Данилович. На двадцатом году жизни Елевферий принял постриг под именем Алексей в московском Богоявленском монастыре, прославился в монашестве, был поставлен наместником митрополита в церковном суде. Феогност отличил его и послал епископом во Владимир, а позже благословил в преемники на митрополичьем столе.

Митрополит Петр тоже был русским, как русский радел Москве. Назначение Алексея было воспринято московским людом как добрый знак, как еще один шаг к единению русских людей с Москвой под рукой могущественного князя Симеона, прозванного Гордым.

Яростно светило солнце, в городе его заслонили смолистые дымы из можжевеловых и сосновых ветвей. Смолистым дымом гонят моровую язву, гонят и прогнать не могут. То из одного, то из другого дома выбегают люди с плачем. В черных монашеских одеяниях монахи наваливают в подводы тела умерших и везут их из города. Улицы вымерли, только стражники берегут костры да смотрят, чтобы искры от костров не сделали пожара.

Тяжко ударили великие колокола всех святых, все тринадцать звонниц опустили на город погребальный звон. На Красное крыльцо княжьего терема вышел боярин. Бросил страшное известие: умер великий владимирский и московский князь Симеон Иванович.

В соборной церкви Михаила Архангела душно от можжевелового дыма. Лица прикрыты платками, бояре не теснятся, следят, чтобы не коснуться друг друга. Митрополит Алексей вышел на амвон сказать слово боярам и князьям.

— Великий князь владимирский, московский,— говорил Алексей,— Симеон Иванович, сын Ивана Даниловича Калиты, князя зело мудрого, защитника земли Русской, наречен Гордым, ибо не любил крамолы и неправды, зло обличал, наказуя: сам мед и вино пил, но николи до пьяна не упивался и пьяных не терпел. Войны не любил, но воинство готовое имел, в чести содержал. Во Орде от ханов и князей имел великое почтение, дани и дары невеликия давал, сам был не алчен до имения, при нем ордынцы не воевали отчины его. Многих пленных выкупил. Князей рязанских, тверских и ростовских поставил под свою руку. Новгородцы не смели перечить его наместникам. Братия же его князь Иван и Андрей имели его за отца. На Руси была тишина великая, много людей шли из других земель служить Москве, служить ему. Повелел великий князь: «По отца нашего благословленью, что приказал нам жить заодин, так же и я вам приказываю, своей братье, жить заодин. Лихих людей не слушайте, которые станут вас ссорить, слушайте отца нашего владыки Алексея да старых бояр, которые отцу нашему и нам добра хотели. Говорю вам это слово для того, чтоб но перестала память родителей наших и наша, чтоб свеча не угасла».

В мрачном молчании расходились из собора бояре, московские воеводы, князья.

Намек митрополита понят. Не посмел прямо сказать, что князь Симеон Иванович был надеждой Северной Руси. Простерлась его рука над городами и волостями не только владимирского княжения. Новгород на Ильмене и тот склонил перед ним голову, покорилась его боярская вольница воле московского князя. Иван Данилович, его отец, собирал земли и сзывал со всех окраин людишек, копил силу, копил казну, Симеону надлежало поднять меч на Орду, если бы пришел тому делу удачный час. Ни Тверь, ни Рязань, ни Новгород не смели с ним тягаться, и никак ордынским ханам не удавалось подтолкнуть против него князей-соседей. По дальним волостям, в северных городах, в Белоозере, на Устюжне, у Кубенского озера кузнецы ковали оружие, готовили его для войска. Казны Иван Данилович собрал для этого достаточно. Из Орды русские священники слали известия, что происходит в ханском дворце. Слышно, что великий хан Джанибек собирается походом на Тевризское царство, близится схватка двух наследственных родов Чингисхана: рода Джучи и рода Хулагу. Этого и ждал Симеон... не дождался.

Моровая язва забежала на русскую землю из заморских стран, от немцев. Первыми пострадали псковичи. Сходили на неметчину, порубили закованных в железо рыцарей, иных увели в полон. От пленных и перекинулась. В середине лета начала косить без разбору. Как прийти, ударит будто бы рогатиной под грудь против сердца или между крыльцами со спины, горлом хлынет кровь, проступит синяя железа, охватит жар, после жара дрожь, и в три дня готов человек.

В Пскове крик и плач. Стон на всей псковской земле. Бояре, горожане, посадские, торговые гости объявили, что отдают все свое добро монастырям и нищим, милостыней спешили откупиться от черной смерти.  Но она не принимала выкупа. Косила и тех, кто отдавал свое добро, и тех, кто это добро торопился взять. Кинулись к новгородскому владыке архиепископу Василию. Перед тем прогневили владыку, уперлись в церковных выплатах, не отдали весенних даров, теперь же слезно молили приехать в Псков совершить крестный ход и отогнать язву.

Владыка сменил гнев на милость. Приехал. Благословил все людство, отслужил в храмах молебствия во спасение, а как вышел из города, до стола своего не дошел. Ударила его язва под крыльца на реке Узе. Похоронило его в Новгороде в притворе храма Софии. Не прошли с его возвращения и недели, начали и в Новгороде умирать. Язва в одночасье перемешала все новгородские концы, выхватывала свои жертвы из боярских хором, с пристани, из посадов, косила равно ремесленников, торговых людей и бояр.

Язва неслась на крыльях от города к городу, от волости к волости, от монастыря к монастырю.

В Смоленске вымерли все жители, уцелевшие четыре человека, уходя, затворили город. Русь разбредалась из городов... Орда перекрыла все пути с Руси, никого не пускали в степь.

Не ко времени умер великий владимирский князь, властитель мудрый и сильный. Все, что собрано его отцом и им самим, потечет, расползется вместе с язвой. Подымут голову, побегут в Орду к ордынским ханам князья тверские, суздальские, рязанские, побегут с богатыми дарами выпрашивать ярлыки иа великое княжение владимирское, поспешат унизить Москву, ослабить ее, сызнова начнется княжеская усобица, а в Орде тому будут рады. Соседи князья не остерегутся привести с собой ордынских всадников, ибо сами-то ничтожны, чтобы оторвать у Москвы первенство, еще жив страх перед Симеоном.

У Симеона два брата: Иван и Андрей. Наследовать старшему Ивану, да по характеру не ему бы княжить, а Андрею. Андрей воин, смел и резок, власть сама ему в руки просится. Иван книгочей и богомолец. Человек тихий, воды не замутит, ласковый и добрый, ему в монахи бы постричься, да и быть не настоятелем в монастыре, а иеромонахом-летописцем. По праву быть Ивану великим князем, а ну как откажется? Начнется меж боярами замятня: кому Андрей покажется суровым, те начнут против князя плести заговоры.

За людей язва выбрала. Потек со всех тринадцати церквей погребальный звон. Язва поразила князя Андрея. Княжить Ивану Ивановичу.

Смутно в думах у бояр, у людей торговых, у черного люда, у всех, кто в единстве Руси видел ее грядущую силу.

С озера наплывал на город легкий и теплый ветер, волны ласково оглаживали белый крупчатый песок по забережью, смывая накопленный за долгое ледовое стояние мусор: сосновый сушняк, рыжие сосновые иглы, золу от рыбачьих костров. В небе стыли невесомые перья белоснежных облаков, в становище старых ветел с непроклюнутыми почками — грачиный грай. Прилетели сразу на гнезда: быть весне дружной и скорой. Яроокое выдалось утро на Великий день.

Мостырь, пономарь церкви Пречистой Богородицы в граде Белоозерске, правой рукой раскачивал било большого колокола, а левой ворошил вервии малых колоколов. На озерную волну падал разносистый колокольный звон, уплывал за озеро, гас в сосновом бору.

Мостырь откинул вервии малых колоколов, отпустил большое било. Долго не умирал звук большого колокола, а когда потух, то слышными стали все птичьи крики. Город со звонницы, как раскрытая ладонь. Пригретый солнцем песок струил голубое марево, на песке ни следочка. Ни скрипа калитки, ни шороха.

Мостырь молод, худенький, прогонистый, рыжеватые усишки едва пробились на губе, два волоска на подбородке сулят и рыжую бороденку.

Осторожно полез по перекладинам вниз. Ветер трепал полы черной ряски, светлые волосы, спадающие по плечам, удерживал заячий малахай. На ногах лапти — крепко цепляют за дерево.

Двери в церковь распахнуты. Теплятся лампады под темными ликами святых, потрескивают восковые свечи, ни души.

В вечер, в большую службу, отец Василий читал двенадцать апостолов, к утру и его поразила язва. Город вымер. На весь город он, Мостырь, один остался.

Мостырь загасил лампадки и свечи, взял с паперти поясную калиту с пожитками и пошел к крепостным воротам, опираясь на дубовый ослоп. Тяжело притворялись воротины в крепость, свел их и вставил в петли железный штырь. Затворил город. Молчаливо и грозно высились над песчаными скатами крутого берега крепостные стены, зияли пустые стрельницы.

Мостырь спустился к воде, где лежали перевернутые днищем вверх лодии, и присел на пенек одуматься. Сам не ведал, почему минула его черная смерть, подобрав всех без остатка.

Что же теперь? Куда? Путь открыт во все стороны: к Ладоге, а оттуда, как сказывали, на Новгород можно, в Карелу и на Варяжское море. По Шексне на Волгу, на Кострому, на Ярославль, на Углич. Да кто ж знает, не побила ли и там черная язва все людство. Неужели один он остался для всего корня на русской земле?

Каково же одному? От тоски холодком заломило сердце, колотье такое, что не продохнешь. Волк и тот не одинок в лесу. Ни на что не налегали руки, криком закричал бы, если бы не предугаданная встреча.

Мостырю не дано было знать, что язва стронула людей с места и погнала их по дорогам вразброс, неведомо куда. Брели по зимним дорогам в поисках места, где скрыться бы от язвы, да она захватила все обжитые места. Лед на реках не дал водного пути, потому и остался город на Белоозере в стороне от движения...

Из города Брянска ушли от язвы два витязя из княжеской дружины: Пересвет и Ослябя. Похоронили князя, похоронили близких, не ждать же, когда язва под крыльца ударит!

Они были молоды, лет под двадцать каждому. Пересвет похоронил жену и двухлетнего сына, Ослябя не успел обзавестись женой. Куда идти, где приложить молодецкую удаль и развеять горе? В Новгород! В Новгород на Волхове, где каждому найдется дело. Из Новгорода во все концы света путь чист, и кому, как не Новгороду, где собрались со всего света мудрые и умелые люди, отразить моровую язву. В Брянске не ведали, что язва пришла через Псков и Новгород.

В то же время вышел из Пскова ратник по прозвищу Железный. Он перебежал в Псков от немецкого рыцаря. В один из набегов был ранен, и его приютили на псковском посаде, залечили раны, полюбилась ему псковитянка, отказался от выкупа, пошел служить в псковский городовой полк. Дали ему русское имя — Семен Мелик. Железный знал, что от черной смерти, . от язвы под крыльца, нет спасения. От нее запустели, обезлюдели и европейские города[2]. Не отгонишь ни молитвами, ни можжевеловым дымом, от нее только уходить. Жену не уговорил оставить родительский дом, умерла в одночасье, ничто его не держало в городе, побрел куда глаза глядят.

Из Новгорода те, кто похитрее и посмекалистей, начали уходить по первому морозцу. Ушкуйник Григорий по прозвищу Капуста, из огородников, с осени не поспел прибиться к ватагам, что уплыли в Варяжское море. Был он одинок и легко поднялся в отход от язвы.

Из Новгорода тож в один день с Капустой выехал незнаемый в городе на Волхове витязь. Долгий и далекий путь проделал он к Новгороду, шел с волынской земли, разоренной ордынскими ратями, искать в великий и преславный город свою судьбу. В Новгород пришел не на службу к торговым гостям, хотя и собирали новгородские купцы витязей со всей земли сопровождать в дальние плавания лодии и струги. Имел витязь иную задумку, хотел собрать в Новгороде из удальцов дружину, чтобы не одному явиться на службу к великому владимирскому и московскому князю Симеону. Витязь, то ж и князь: текла в его жилах кровь Даниила Романовича, князя и короля галицкого, да так этот славный род источился, что довелось Дмитрию Михайловичу бродить по земле изгоем, искать кому служить. В Новгород явился не ко времени, в город не допустили, потянул на дорогу к Москве, хотя и не очень хотелось в одиночку являться к московскому князю.

Все, о ком помянуто, сошлись случайно в один час у ворот городка Игнач Крест. В такие времена, когда все в разброде, случайная встреча уже и не может считаться случайной. Все ведет к таким встречам, одни связи рвутся, другие завязываются.

Все пятеро на конях, все при оружии и очень все разные. Пересвет и Ослябя пожалуй что и похожи, похожими делает их одинаковое одеяние. Оба княжие бояре из воинской дружины. В Брянске дружинники обряжались в броню на крепкий бой. На обоих доспехи со сплошным набором. Дощатки, или пластины, кованы и перевязаны столь искусно, что не мешают ни быстрому движению, ни повороту тела. Шлемы с прилбицами, с узкими прорезями для глаз — прилбицы закинуты вверх, не в бой идут. У каждого по мечу и по топору с паворозою, у каждого по разрывчатому луку. Луки в нарядных налучах, за спиной колчаны с тяжелыми стрелами. Хоть сейчас в бой.

Пересвет высок, строен, усы изрядно обрядили губу, а вот борода не поспевала, пока еще рыжеватая бороденка. Ослабя пониже ростом, не так внушителен в седле.

Новгородский ушкуйник совсем иного склада. Росточком невысок, из-за головы коня не виден, а вот руки длинные и ладони широкие. Обряжен в кольчугу с дощатым набором, у пояса широкий нож, к седлу приторочен боевой топор.

Железного не разберешь, силен ли, слаб ли, надет на нем панцирь, шлем с закинутым забралом. Жилист, должно быть, иначе не вынес бы такого тяжелого одеяния. При нем меч, колчан с болтами и сооружение, похожее на самострел, немецкий армбруст. Тетива на нем натягивается не поясным крюком, а железным воротком.

Дмитрий Михайлович постарше всех, в летах муж, раздался в плечах, однако не мясом, а костью крепок, голубоглаз, ростом с Пересвета. Поверх кольчуги с зерцалом зеленая приволока из плотного бархата, отороченная бобровым мехом. Шлем высокий, омедненный, с переносьем и с кольчужной прилбицей. Сбоку длинный меч в кожаных с расшивкой ножнах, к седлу приторочены четыре суслицы. Сапожки сафьяновые, ошитые мехом.

Ворота   острога   закрыты,   мост   через   ров   поднят.

Не достучишься, кричать надо, а на стенах и на башне пи души.

Витязи еще не перезнакомились, но Капуста подмигнул собравшимся, выдвинулся вперед и свистнул в два пальца. Резкий свист прорезал сумеречную тишину затухающего морозного дня. Из-за ворот ответили таким же посвистом. Раздался басистый голос, будто кто нарочно кричал в пустую бочку.

— Ступайте мимо! Ворот не открываем! А кто очень рвется, велено бить стрелами! Своих упокойников достаточно, некому развозить по могилам...

На ночь куда идти? В окружности нет ни одного погоста, ни одной деревеньки.

Витязи перезнакомились. Дмитрий Михайлович скупо пояснил, что рожден он на волынской земле на берегу речки Боброк.

— Боброк, стало быть! — обозначил его Капуста.— Тебя что закинуло, князь[3], в наши язвенные места? Идешь из Новгорода, а в Новгороде я тебя допреж не видывал.

— Не из Новгорода, а мимо Новгорода! — сдержанно ответил Боброк, приняв прозвище без возражения.

Зеленая приволока и бобровая оторочка, знак княжеского достоинства, смущали Пересвета и Ослябю. Пересвет остановил расспросы ушкуйника.

— Что нам тут на морозе беседы вести, надобно костер разводить! Мы в Новгород, вы из Новгорода, и у нас язва и у вас не легче!

Капуста проявил живость и свычку разводить костер. Привязали коней, задали им корма. Капуста и Боброк поделились с брянскими витязями и с Железным невеликим запасом овса. Костер запылал на опушке, окурились смолистым дымом, у костра разговор потек живее.

— Идти надо к великому московскому князю Симеону! — сказал Боброк.— Сильному служить, сам будешь сильным!

— Не в Новгороде такие слова сказаны! — отозвался Капуста.— Его отец разорил новгородцев, брал черный бор, на что никто не осмеливался. Симеон заставил новгородских мужей босиком просить милости. Он не то что черных людей, он и князей ломает!

— А куда ты позовешь, новгородец? — спросил Пересвет.

— На север, в Заволочье надо пробиваться. Там земли вольные, туда и язва не забежит, потому как посуху туда нет путей для живого человека, а по воде не было времени ее туда затащить.

— Зовешь в Заволочье, а сам спустился к Игнач Кресту?

— Сказано, нет туда пути по суху. Надо идти на Белоозеро, а оттуда на Устюг. Когда вскроются реки — плыть по Двине.

Боброк гневно молвил:

— Вольная жизнь — заманчивая забава! Да какая же вольная жизнь русскому человеку под Ордой?

Капуста рукой махнул.

— В Заволочье Орда не добиралась. Гиблые там места для степняков.

— А я думаю, новгородец,— продолжал Боброк,— самая ныне вольная вольность — это Орду бить! Запрятаться медведем в лес, то какая же вольность! А Орду бить — нужна единая сила, а единая сила дается в руки только могучим князьям!

— Князь Сихмеон собирает воинов! — подтвердил Пересвет.— Да примут ли ныне? От Брянска и до Игнач Креста нас ни в один погост не пустили. На Москву идти надо через Торжок и Тверь. Дойти, может, и дойдем, да от московских ворот получим поворот. Все опасаются язвы.

— Потому и тяну к Белоозеру,— сказал Капуста.— Не могла язва забежать в Белоозеро.

Пошли в Белоозеро.

Шли едва притоптанными дорогами, зимними необка-танными тропами, по целине пробивались. Воду добывали из-под льда в речках и в озерах, топили на кострах снег. Железный сшибал дичину из самострела. Коням находили сено в лесных стожках. Погосты и деревни стояли на запоре, нигде не открывали осадных слег, будто вся Русь в осаду села. Встречные на дорогах шарахались в сторону. Долгий и тяжкий путь, ни одной ночи во всю зиму не переспали под крышей. В овины нет нужды забираться в мороз, у костра теплее. Совпало, что в Велик день услыхали колокола белоозерской церкви Пречистой Богородицы.

— Говорил же! — воскликнул Капуста.— Жив город! Сюда не добраться язве.

Поспешили, дабы успеть к утренней службе, а когда вышли из леса, то открылись взгляду затворенные ворота и одинокий пономарь в ряске, сидевший на перевернутой днищем вверх лодии. Пономарь вскочил, завидя всадников, отступил к самой кромке берега. Крестился в страхе.

— Христос воскрес! — поприветствовал Пересвет.

— Воистину воскрес! — ответил пономарь, все еще не преодолев опаски перед пришельцами.

— Как   звать   тебя,   монашек? — спросил   Пересвет.

— Не удостоен пострижения. Пономарь я... Крещен Евтихианом. Затруднительно наречен, прозвали меня Мостырем...

— Люди есть?

— Вечор на двенадцать апостолов трое пришли. К заутрени я один остался. Отец Василий ночью преставился. В Велик день счастье помереть, сразу душа возносится в царство небесное...

— Пришли! — мрачно обронил Пересвет. Капуста не поверил, переспросил Мостыря.

— Ужели ты один остался?

— Один как перст... С зимы многие ушли, а те, кто остался, всех под крыльца сразила...

Развели костер. Железный накидал в огонь хвои, снял доспехи отдохнуть и размяться. Мостырю приказали раздеться донага. Разделся. Ряску и лохмоты велели бросить в костер, самому же сквозь огонь прыгать. Железный окурил Мостыря смоляным дымом. Капуста вытащил из торок боярский кафтан и боярские порты из атласа. Дали обрядиться, словно на потеху.

— Жив остался, и быть тебе живу! — объявил наконец Пересвет.— Видишь, рубец у тебя под крыльцами, стало быть, и тебя язва тронула. Боле не тронет.

С Белоозера до Кубенского по суху рукой подать, а из Кубенского по Сухоне прямой путь в Заволочье, в дикие места, куда зазывал Капуста. Рукой подать, да не всяк прямой путь может оказаться прямоезжим. Летом, в сухую пору, не всякий решится пройти этим путем, болотами да дремучими урочищами, весной в половодье ни пешему, ни конному прямого пути на Кубенское озеро нет. Надо выбирать окольный путь, по воде. По Шексне из Белоозера до Волги, из Волги в Унжу, а там недалеко и до Устюга.

Коней расседлали и пустили на волю. Горестно расставаться витязю с конем, да чем их кормить на реке, а по буграм уже пошла густая трава. В ушкуй положили бочонок с квашеной капустой, в рыбацких хибарах собрали запас муки, прихватили сети и соли. Можно плыть.

Поплыли.

По Шексне деревенек не густо насыпано, погостов и того роже. Однажды только увидели девицу у воды, набирала бадейку, завидела ушкуй, бадейку бросила и кинулась бегом в гору, на обрывистый берег.

Задумали пристать у Ярославля. Направили лодку к причалу. На краю причала стражники. Они натянули луки, над рекой разнесся окрик:

— Плыви мимо!

Лодку остановили на стремнине, работали веслами втроем, Пересвет перекликался со стражниками. Пояснили ему, что в городе мор на людей, никого не велено впускать, дабы не затащили с собой язву, и к берегу не велено приставать, а кто с ослушанием, того бить стрелами.

На реке умелые люди с голода не умрут. Ловили рыбу, муку берегли, соли хватало.

По течению легко несло ушкуй. Вода далеко разлилась по луговинам. В иных местах не видно ее края, а там, где оба берега низкие, нехитро потерять русло реки. Разбег воды по лугам остановился, не прибывала, но и опадать ей еще не пришло время.

От Ярославля быстро дошли до Костромы. И Кострома затворилась. Пристани затоплены, по берегу ходят стражи с копьями и луками. Теперь плыть до Унжи, до Унжи ни одного города, время решать: идти ли в Заволочье или спускаться до Нижнего Новгорода, оттуда по Оке на Муром, на Рязань, на Переяславль рязанский, на Коломну, а с Коломны по Москве-реке к великому князю Симеону? Рассуждали, как служить суровому князю, не зная, что он умер, что супротив его брата Ивана спорят в Орде суздальские князья.

Тяжко думали витязи: куда заворачивать, к северу или на юг. Мостырю та дума не в думу. Радовался, что жив, радовался вольности на реке, солнцу, воде неоглядной, утренним теплым зорям. Отдышался он свечного чада под тяжкими сводами белоозерской церкви, тосковал, правда, по колокольному звону, любил переклик малых колоколов с большим колоколом.

Привычка к княжеской службе перетянула. Пересвет, Ослябя и Бобрик высказались за то, чтобы плыть в Москву. Железный не любил диких и лесных урочищ, тож за Москву. Капуста остался в одиночестве. Да не верили теперь, что язва не забежала в Заволочье. Вон до каких пределов достигла!

Минули Унжу, поплыли к Нижнему Новгороду.

Нижегородские пристани стоят высоко, полая вода их не залила. У пристани — лодии, струги, ушкуи. На воде на лодиях сторожа. Стерегут вход в Оку с Волги.

Подошли к пристани. Боброк накинул свою княжескую приволоку. Стражи с пристани приказали остановиться, не подходить к причалу.

— Откуда, княже? — спросил старший в страя«е. Откуда? Долго объяснять. Ответил кратко.

— Из Новгорода!

— Не велено никому приставать, княже! Язва без разбору бьет...

— Донеси князю! Стражник покачал головой.

— До князя никого не допускают. В городе горят костры, в город и из города хода нет!

— Ярославль и Кострома сидят в осаде. Куда же ныне пристать?

— Если живу быть, никуда не приставать! В Москве язва убрала митрополита и за ним и великого князя Симеона! Грозен князь, а язва в одночасье под крыльца свалила.

Капуста и Мостырь, их был черед на веслах сидеть, отгребли от причала.

— Или в своем граде помирать, либо бродить, пока язва утихнет,— молвил Пересвет.

— Или свое сельцо ставить! — предложил Ослябя.

Но его слова за шутку приняли. В Оку не пустили, поплыли вниз. Ниже остался всего один русский город Курмыш. За Курмышом суздальские князья проложили засеки от Орды с Наручатской стороны. Там стояла сторóжа. Так в сторóжу, что ли, встать?

Поплыли. На дневку пристали к острову. Развели костер, пригрелись и заснули. Сторожить черед Мостырю. На сторожбе приучался бить из лука. Сверкало на воде раннее солнце, на воду смотреть — в глазах расплывались цветные круги.

Из-за крутого поворота возникли огненные крылья. Плавными взмахами летела над водой огромная птица. Вслед за краснокрылой зеленокрылая, за ней белокрылая. Одна за другой вылетали из-за поворота. Мостырь окликнул своих, угадав в чудовищных птицах большие струги.

— Батюшка наш Новгород! — воскликнул Капуста и немедля кинулся к ушкую — столкнуть с  песчаной отмели. В четыре весла начали выгребать на стрежень, впоперечь ходу каравана.

Сильно шли струги. Далеко разбегались разрезные волны. На бортах привешены щиты, окованные железом. Над бортами лес копий.

Передний струг под красным парусом. На носу высоко закинул трехглавую голову дракон, в глазных впадинах сверкают красные лалы. Зубы дракона литы из железа. Над головой приметы, на приметах бочки с «греческим огнем». На корме два больших порока, могут кинуть камень на два пуда, стрелу большую или снаряд с «греческим огнем».

Над вторым стругом зеленый парус, по парусу — черный дракон. На носу одноглавый змей с раскинутыми крыльями.

Сзади струги с белыми парусами, золотом по парусине — щиты драконы.

Капуста встал во весь рост и крикнул:

— Нет ли на стругах Степана Ляпы? Отозвались:

— Кому нужен Степан Ляпа?

— Гришке Капусте!

Пересвет, Ослябя и Железный налегали изо всех сил на весла. Куда там! Струг проходил мимо, как будто ушкуй стоял на месте.

Со струга взлетел вверх конец веревки, за конец ухватился Капуста, лодку поволокло за стругом. Сильные руки потянули канат, и лодка ткнулась о борт струга.

Из-за борта свесился воин в шлеме.

— Сущая правда, что Капуста! Каким ветром занесло? Кто сказал, что меня здесь искать надо?

— Нигде пристать не дают! Я тебя, Степан, наугад крикнул.

— Что с тобой за ватага? Хана воевать собрались?

— Глядя, на что повернет!

— Ха-ха! — откликнулся Степан басом.— Многолюдна ватага для такого похода.

— Дай с вами плыть! — бросил Капуста.

— Плыви!— бросил Степан Ляпа.

Веревка скользнула по борту. Лодку, едва не опрокинув, отбросило за корму струга.

Мостырь глаз не мог оторвать от Капусты, потрясенный его могуществом. Не раз с невыразимыми желаниями  следил  с  колокольни  за  полетом  новгородских стругов, когда проходили они мимо города на Волгу в пути южные или с юга на север, на Ладогу, а там через Волхов в Новгород. Если приставали к причалу, сбегался на богатое торжище заморскими товарами весь город.

— Со Степаном Ляпой ходили мы в Студеное море,— рассказывал Капуста.— Меж льдов пробирались в такие края, где из воды золото можно черпать.

— Начерпал? — спросил Пересвет.

— Сначала надо туда дойти, а потом черпать... Два года плыли. Год туда да год обратно. Зимой там полная ночь, солнце не всходит, и кругом лед. На сани ставили струги! Мы со Степаном старые товарищи.

Степан разрешил подняться прибившимся к каравану витязям на струг.

Степан спросил у Капусты:

— Кто с тобой? Куда собрались?

Капуста развел руками.

— Сошлись на дорогах, а куда идем, того не знаем. От язвы спасались, а она везде. Все города закрыты.

— У нас язвы нет! Вы не принесли бы.

— Да вот идем, не споткнулись... Принимай в ватагу!

— Тебя знаю, ходок мне известный.

Степан окинул взглядом остальных. Сломался взгляд его черных глаз о спокойный взор Боброка.

— Князь  без  княжества — изгой! — сказал   Боброк.

— Кто ж согнал со стола? Мы можем и поставить на стол!

— Орда согнала! Княжить мне в Галиче, из рода я Даниила Романовича, короля и князя галицкого. Слыхивал о таком?

— Слыхивал, что и Батый его побаивался...— ответил Степан.— Орда много кого сгубила, ее бить надо, а не кланяться ордынцам.

— И я говорю, что бить надо! — молвил Боброк и усмехнулся.— Вот и пойдем с нами бить, покудова князья соберутся.

— Князья — это еще не вся Русь, князь! Вот когда Русь подымется, мы передом пойдем.

— Русь поднимет только могучий князь, князь над князьями.

— Был такой! Он нас босыми перед своим лицом ставил. Симеон Гордый, да вот помер. Ныне опять все вразброд пойдут!

— Но надолго! — поправил Боброк.— Время приспело всем под одну руку собираться.

— Найди мне эту руку! — усмехнулся Степан.— Пойду.

Караван вел Некомат, сурожанин. Заморский гость нанял новгородскую дружину отвезти товар с Варяжского моря на кочевье великого хана. Откуда он родом, никто не ведал. Знали новгородцы, что возит он товары по всему волжскому пути, от Сарая до Ладоги, нанимает струги и лодии до Каспийского моря. Возит товар с моря Варяжского и из южных италийских стран. В сделках верен слову. В молодых летах, а ухватист, как мудрый старик. Черняв, ростом невысок, будто бы даже и горбат.

Степан Ляпа смолоду покоя не искал. Ходил на ушкуях с ватагами. До Казани в один мах долетал, грабил Кострому, Ярославль и Орду не боялся пограбить. А когда наскучит на Волге, уходил вверх по Каме, привозил соболей, бобров, горностаев. Пробирался до Студеного моря, проникал в Обь, знали его и в Орде, и в неметчине, и дикие народы по далекому ледовому берегу.

Ватага — лиха, но и сам рукаст. В бой идет с топором, рубит любой доспех, один десятерых стоит в рукопашной, топор его не каждый в руке удержит, по заказу кован, на обушке крюк — всадника с коня скидывать. Конного боя Степан не признавал, ходил в набеги реками на ушкуях. Ватага — четыреста воинов. Каждого сам подбирал, допреж того, как к нему попасть, надобно прославиться, сходить не в один набег.

Новгородский ушкуйник — то воин особого склада. Нужды ни в чем не имеет, из набегов привозит богатую добычу. Ватаган — человек, избранный не только за удальство, все удалы,— за мудрость, за знание мест, за властную руку, за умение руководить боем. Ни в доспехе, ни в оружии ушкуйники себя не ущемляют. В Новгороде оружейные умельцы любой заказ исполнят, а если что приглянется у иноземных гостей, перекупят и у них.

У каждого воина полный доспех. На кольчуге дощатая бронь, на плечи напущены железные брусы, из-под шлема на кольчугу опускаются плотные оплечья, у кaждого железная маска с прорезью для глаз, на руках кольчужные перчатки, кольчужные поножи до коленей закрыты железными дощечками. У каждого щит с тарчем. Тарч остр, бьет, как копье. У каждого рогатина — колющее и режущее копье, да еще с крюком над широким лезвием, чтобы ссаживать с седла всадника. У каждого тяжелый боевой топор, за поясом широкий нож. Меч не нужен. Ушкуйники бьют врага издали, а если сойдутся, то совсем близко. Левой рукой выставляют щит с тарчем, правой рушат топором. Сила ушкуйников в самострелах со стальными луками. У каждого на поясе крюк для оттяжки тетивы тугого стального лука. Стрелы целиком выкованы из железа. Удар такой стрелы, что удар копьем.

К бою становятся плотным рядом, плечом к плечу. Строй закрыт щитами с острыми торчами, над щитами настороженные копья. По нужде могут встать в два ряда, но предпочитают строй в четыре ряда, по сотне воинов в лице. Все укрыто в таком строе. Стрела скользит по железу, саблю встретит щит и крепкий доспех. Мечом такого воина можно оглушить, но не повергнуть. Тут нужен двуручный меч, да кто же будет ждать, когда такой меч обрушится на голову.

Этот строй может превратиться в стальную черепаху, в железный квадрат и, как тяжелой палицей, проломить ряды противника. Неуязвим со всех сторон. Но то в рукопашной, а до рукопашной изобьют противника железными стрелами. Стрелы пускают залпами. Сотня пустила стрелы, тут же — на колени. Пускать стрелы второй сотне, первой заряжать. И так ряд за рядом. Пока задние бьют, передние ряды успевают натянуть тугой лук. Ни пеший, ни конный не подойдет, когда дружина встанет в оборону. Конных обезножат, пеших сметают рядами. А потом сами медленно начинают двигаться на врага.

На стругах плыли серьезные люди, и на воде и на суше готовые к любой недружественной встрече. Если кто пожелал бы ограбить караван, сам бы оказался ограбленным. Непростое было дело провезти товары из Варяжского моря в Сарай и на Каспий, без новгородских ватажников торговые гости редко обходились.

На парусах, да и по течению быстро долетели до Казани. А тут то ли беда, то ли странная забава. Но, конечно же, казанский эмир и его воины задумали не забаву, а грабеж. На берегу под конскими копытами вихрились космы пыли, сотнями мчались всадники к причалам. От берега наперерез каравану вразлет отчаливали челны и утиной стаей покрыли воду, охватывая караван полумесяцем.

Некомат и Степан стояли под парусом рядом. Степан поднял руку, воины сняли с крюков щиты, закрылись с борта и сверху, словно железные черепахи. Стая челнов ближе и ближе, в несколько рядов челны. Один гребет, другой лук натягивает. Степан поглядел на Некомата, Некомат едва заметно прищурил глаза.

— Топить челные! — вполголоса обронил Степан. Струги на ходу сломали караванный строй, выравнивался на ходу журавлиный клин в один ряд.

На берегу, на взгорке — строй всадников. Сколько Красный струг врезался в ряды челнов, раскидывая их как щепки. Журавлиный клин разметал челны, вышел на чистую воду. Красный струг повернул к берегу. Расплывался на ходу журавлиный клин в один ряд.

На берегу, на взгорке — строй всадников. Сколько их? Кто сочтет? Казанский князь, или по-ордынскому эмир, вывел своих всадников встретить караван и ограбить. Эти повадки известны и Некомату и Степану. У Некомата свое неотразимое оружие, у Степана — свое. Струги ткнулись в берег, воины ступили на сушу. Стали полумесяцем перед стругами. За ними Степан и Некомат.

Эмир поднял руку, всадники взмахнули саблями, завизжали, и сотня помчалась на пеший строй. Ближе, ближе — вихрится пыль из-под копыт. Мостырь, не привычен к бою, зажмурил глаза от ужаса, сейчас стопчут пеших, всех порубят. Степан вложил четыре пальца в рот, свист прорезал копытный стук и вой.

Зазвенели стальные луки самострелов. Двести железных стрел сорвались с выемок на ложах. Их полет будто бы давил своей тяжестью. Они пришли в цель. Падали кони, падали всадники, конный строй смешался и остановился, словно бы наткнулся на стену копий.

Боброк сжал руку Пересвета. Пересвет удивленно оглянулся на Боброка.

— Ты видел? — спросил Боброк. Его голос пресекался от волнения.— Их можно бить! Вот так их можно бить!

Пересвет слыхивал от старых брянских дружинников о том, как вооружены новгородские дружины ушкуйников. Самострел не новость, иные и брянские бояре имели самострелы. Даже и со стальным луком, хотя такой лук был большой редкостью. Но десяток самострелов на всю дружину что могли решить? С крепостной стены можно было выцелить какого-нибудь вожака у осаждающих, в полевом бою некогда их перезаряжать. Можно было так бить Орду, но не дружине новгородских ушкуйников это посильно!

Эмир поднял руку. Вот сейчас он ее опустит, и вторая сотня сорвется с места. Но эмир не опустил руку.

Некомат смело пошел на эмира. Эмир отцепил с седла плеть. Помахивая плетью, поджидал Некомата, дерзкого горбуна. Некомат не спешил, шел ровным шагом.

Экая сила против тысячи всадников!

Ближе, ближе горбун, вот сейчас эмир поднимет плеть хлестать дерзкого. Но плеть выскользнула из руки, и эмир пал с коня на колени, а с коленей лег на брюхо, лицом в землю. И всадников как ветром с коней сдуло. Все на коленях.

Знал Некомат, какая за ним сила. Не за ним. За небольшой, величиной в ладонь, золотой пластиной, что висела у него на груди. И не в пластине сила, не в ее золоте, а в изображении на пластине дерущихся тигров, в загадочных письменах над тигровыми головами. Золотая пластина — ху-фу великого хана всей Орды — дается только ордынским царевичам. Торговым гостям достаточно медной, серебряной или золотой пайцзы со скрещенными стрелами, и с ней можно торговать по всему волжскому пути от Ладоги до Персидского моря, через Персидское море до Тевриза, от Тевриза через Кавказские горы, через донские степи до Крыма, а из Крыма по италийским берегам. И горе тому ордынскому князю, эмиру, простому ли всаднику, ханскому ли родственнику, который помешает торговому гостю. А у Некомата — ху-фу. Эмир должен пасть в прах перед дерущимися тиграми! Казанский князек не смел даже и смотреть на золотую пластинку, как не смеет никто из смертных смотреть на солнце, не защитив глаз. Охраняла пластина от ордынской стрелы надежнее кольчуги, крепче железного доспеха.

Воины поднялись на струги. Некомат и Степан встали под красным парусом. Гребцы омочили весла, и струги, выстраиваясь в журавлиный клин, пошли мимо рассыпанных но реке челнов.

Не сегодня и не вчера пришла погибель на русскую землю, на русский люд. Тому времени давно уже нет живых свидетелей. В полторы сотни лет не укладывается человеческая жизнь, а при смутах, при большой, ордынцами пущенной крови на Руси, за полторы сотни лет сменилось несколько поколений. Это темное время отделило будто бы черной пропастью память о благостной киевской поре, когда Русь высилась могущественным государством. О татарах, о пришельцах незнамо из какой дали и из какой народности, в киевские времена и не слыхивали.

О том, что свершается какое-то новое перемещение народов восточнее Каменного пояса, в бесконечных степях за Аралом и за Каспием, доносились известия. Привозили купцы с Каспийского моря страшные рассказы, как никому не известный воитель Чингисхан разрушает города в благословенных арабских государствах, воюет Поднебесную империю. Но там всегда кто-нибудь воевал, одни кочевники изживали других. Страшны ли они могучим русским князьям, созвездию удалых Мстиславов, сыну Романа галицкого Даниилу или князю владимирскому, чьи огненные стрелы устрашали и таких воителей, как половцы.

Первая волна ударила о подступы к Киеву. Прибежали половцы. Они и принесли неслыханное слово «татарове». Не доводилось еще русским князьям видеть половецких ханов в таком страхе и в такой униженности. Прибежали с несметными дарами, пригнали тысячные табуны коней, привели верблюдов и буйволов, привезли сотни красивейших невольниц, полон из крымских городов, с земли Царьградской. Низко кланялись, клялись на все века не трогать более русской земли и русских городов. Сказали: «Нашу землю ныне отняли татарове, завтра вашу возьмут. Защитите нас! Если же не поможете нам, то мы будем перебиты нынче, а вы — завтра».

Мстислав Романович, князь киевский, созвал ближних и дальних русских князей. То были могучие властелины, каждый из них мог тягаться с любым королем в Европе, каждый был и прославленным воителем.

Первым из первых в этом созвездии витязей Мстислав Мстиславич галицкий по прозвищу Удалой. Даже великий и могучий Всеволод Большое Гнездо говорил с ним почтительно: «Ты мне сын, а я тебе отец — отпусти Святослава с дружиной и отдай все, что захватил, а я так же отпущу гостей и товары их».

С младшими князьями Мстислав Удалой разговаривал как повелитель. Говорил союзному с ним князю Владимиру «Зять мой нарушил договор и воевал мою волость, так ты, брат, с племянником моим из Галича воюйте его волость».

Явился в Новгород, не ждал, когда новгородская Господа его призовет, сам объявил: «Кланяюсь Святой Софии, гробу отца моего и всем новгородцам, пришел я к вам, услыхав о насилиях, которые терпите от князей, жаль мне стало своей отчины».

Дружину он имел сильную, за числом воинов не гнался, каждый воин в дружине один десятерых стоил. Каждый с детских лет на коне, с детских лет привыкал стрелять из лука и владеть мечом. Кони с крепкими ногами, с крепким хребтом, дабы носить всадника, облаченного с ног до головы в тяжелые доспехи. У каждого воина высокий овальный щит с червленым нолем, у каждого длинное и тяжелое копье. Когда шли на удар, копье продевали в петлю на шее коня, руке его не удержать. У каждого прямой длинный меч, окованная тяжелая палица или боевой топор с паворозою. Грудь коня защищена кожаным нагрудником, на морде кожаная личина. Половецких всадников дружина Мстислава Удалого разметывала по полю одним ударом, не обнажая мечей, а всего лишь копьями.

Приехал на зов киевского князя самый юный из южных князей Даниил Романович волынский, сын великого галицкого и владимиро-волынского князя Романа Мстиславича. Князю-юноше восемнадцать лет, но уже успел прославиться мужеством и удостоился сравнению с львом и кречетом. О его дружине слагались песни. В песнях пели: «Щиты их были, как заря, шлемы, как солнце восходящее, копья дрожали в руках их, как тростник, многие стрельцы шли по обе стороны и держали в руках рожанцы свои, наложивши на них стрелы».

Пришел осторожный и хитрый воитель Мстислав Святославич черниговский. Половцы умели ходить быстро и тихо, черниговский князь ходил быстрее и умел проскользнуть со своей дружиной под носом у половецких отрядов. Его сравнивали с былинным витязем Вольгой Всеславичем, что оборачивался то соколом, то серым волком.

Пришли князья не столь известные, привели воинов из Трубчевска, из Смоленска, из Курска.

Зван был Юрий Всеволодович, сын Всеволода Большое Гнездо, великий князь владимирский. Князь Юрий рассудил, что не может явиться из степей войско, которое устояло бы перед всей силой южных князей. Во Владимире давно не боялись половцев, ну а кто мог явиться страшнее этих степных хищников? На боярской думе рассуждали, идти ли в южные степи или нет, и надумали, что если враг столь силен, что южные Мстиславы не осилят, то и мало что изменит владимирская дружина, а она нужна будет оборонять владимирскую землю. Опрашивали торговых гостей с Каспийского моря, что за сила движется по половецкой земле? Купцы отвечали, что Чингисхана в половецкой земле нет, что его главные силы заняты на востоке и, что за силы он послал на половцев, то неведомо.

Не пошли...

Между тем в Киев сходились воины южных князей, собиралась посоха, грузились обозы, грузили на лодии и ушкуи оружие и кормление. На княжьем дворе пировали и слушали песни под звон гуслей о подвигах давних витязей, о славных походах на печенегов и на половцев, о победах на Дону и на Волге великого Святослава, о несчастном походе в степь Игоря северского.

Звенят яровчатые гусли. Гусляры знают, какую петь старину, чтобы пришлась витязям по душе перед дальним походом. Пели о Вольге Всеславиче, о киевском князе Владимире, о его витязях, об удалых поездках Ильи Муромца и особо о том, как он избавил Чернигов-град от половецких царевичей.

Князья решили встретить неведомого врага вдали от Киева и русских городов на половецкой земле. Двинулись в степь. Надо бы сговориться, кого поставить во главе соединенных дружин, но о том даже и речи не было, настолько это виделось невозможным и привело бы только к размирию. Каждый велик, каждый знаменит, о каждом песни поют. Не встанет Мстислав киевский под руку Мстислава галицкого, а Мстислав черниговский от всех вывернется.

Дружины шли степными дорогами, пыльной змеей ползли за ними обозы. Первым вышел на левый берег Днепра Мстислав Удалой с тысячью своих старших дружинников. Из-за холмов, из высокой травы на него высыпались передовые отряды неведомого противника. Накатывались тучей, стелились под ними кони в намет. Но витязи знали уловку кочевников, знали, что допреж осыпят стрелами и перед схваткой растекутся в разные стороны. Так всегда делали половцы, так сохранилось в памяти и о печенежском бое. Неведомым всадникам не дали одон»дить стрелами дружинников, воины Мстислава умели пускать стрелы и быстро и далеко. Половцы сейчас бы отвернули бы и ускакали в степь. Эти пошли на сшибку. Тут им и конец, тут им и славу поют. Плотным строем, выставив вперед тяжелые копья, ударили Мстиславовы витязи по врагу, разорвали его ряды, прошили насквозь и повернулись рубить мечами. Рушили всадников вместе с конями. Враг кинулся в бег. Кони быстры, всадники легки. Но и у Мстиславовой дружины кони не притомились. Достигали в степи и рубили, рубили.

Еще в давние времена, подступая к русским сторожевым острогам, половцы рыли захоронные ямы, прикрывая их травой и валежником. Накапливались в ямах, перебывали в них день, чтобы ночью пробраться мимо сторожи к городу. Ямы заросли, и половцы давно уже не решались на набеги. В такую яму неведомые враги попытались укрыть своего воеводу, но новым, тогда еще неизвестным понятиям «темника», предводителя тьмы, то есть десяти тысяч воинов. Спрятались и попытались отбиться от русов. Немало их изрубили Мстиславовы витязи, а воеводу Семеябека взяли в плен. Воевода открыл, где стоят главные силы пришельцев под водительством темников Субудая и Джебе.

Все русские дружины перевезлись через Днепр и пошли в степь.

Шли не сторожась, никого не опасаясь, враг оказался не столь уж страшным. Стоек, умеет биться, не бежит, но сила солому клонит!

Степь покрылась черными точками вражеской тьмы. Никто не знал, все ли здесь пришельцы или какая-то их часть. Думалось, что и все, ибо мчалось по степи их великое множество. Вперед вышли стрельцы Даниила галицкого с напряженными тетивами рржанцев. Клееные из турьих рогов луки рожанцев далеко бросали тяжелые стрелы. Стрельцы рассеяли тьму, конные дружины погнали врага в степь.

Никто в русском войске не ведал, что это еще не победа, что это всего лишь первая уловка нового врага. Никто тогда из русских воевод не слыхивал о наставлениях Чингисхана, как вести бой. Чингисхан учил своих темников, что наперед надо выпускать быстроконных воинов, вооруженных лишь луками и кривыми мечами. Они должны выпустить по врагу три-четыре стрелы, и если враг не бежит, то повернуть к нему спину и отступать. Пусть враг думает, что он победил, что его ждет легкий успех. А чтобы враг не прекращал преследование, останавливаться и опять бить стрелами, и опять бежать к главным силам войска.

Нескончаемо тянулись душные и жаркие дни, воины, закованные в железо, с нетерпением ждали ночную прохладу. В мае дни выдались солнечные и жаркие, ночи холодными.

Мстислав Удалой злился, что погоня идет вяло. Но кони в личинах и нагрудниках, воины в железе не успевали за легкими всадниками врага. А половцы опасались отрываться от русских дружин.

Мстислав черниговский задумчив и мрачен. Он не любил неизвестности в боевых делах. С высоких холмов сторóжа видела за высокими изволоками движущиеся столбы пыли, будто бы там неслышно и незримо двигалось какое-то войско боковыми дорогами, не обгоняя, но и не отставая от русских дружин.

Мстислав черниговский предлагал остановиться и выждать, не обнаружит ли враг свою силу? Мстислав Удалой высмеивал его робость и опаску, выспрашивая, какого врага во главе своей дружины и рядом с коваными дружинами южных князей боится встретить черниговский витязь. Кто может противостоять такой силе? Мстислав киевский помалкивал. Ему тоже не нравился податливый враг, но враг уходил от Киева, это уже успех. К тому же киевский князь надеялся на свой городовой пеший полк торгового люда, ремесленников и посадских. Он знал, что его пеших ни одна конница не может опрокинуть. Даниил Романович по младости лет не желал ни в чем уступать галицкому Мстиславу, ревновал к его славе.

Легкий ветерок обозначил близость воды, проносились кем-то вспугнутые утки, пошли густые травы в пояс, какие бывают только поблизости от рек. До полудня вышли на берег Калки. Но еще до того, как подошли к берегу дружины, прискакала сторожа и объявила, что весь противоположный берег осыпан воинами, стоят плотными рядами, недвижимо стоят, стеной торчат из густой травы.

Князья поспешили подтянуть отставших, Мстислав Удалой и Даниил Романович поскакали к берегу. Сторожа не обманула, на этот раз никому в голову не пришло, что впереди мираж. Всадники стояли плотно, один к одному, стремя к стремени. Удивляло, что они заняли всхолмье довольно далеко от берега, будто бы приглашая русов перевезтись через реку и вступить в поединок на просторном лугу.

Князья собрались на совет. Киевская дружина и киевские пешие готовили укрепленный стан. Составили одна к другой повозки, за повозками воткнули в землю дубовые колья.

Мстислав киевский предложил через реку не переходить, встать стеной на этом берегу с пешими в середине и ждать, чтобы враг сам пошел через реку. На переправе бить его стрелами, бить стрелами на подходе, а когда выйдут в поле, тут и ударить, взвесив число врага и его силу.

Казалось бы, мудрый совет. Многие воеводы с одобрением поглядывали на киевского князя. Но всю его мудрость тут же разрушил Мстислав Удалой. Он сказал, что Для того чтобы ждать, пока враг окружит и возьмет измором, не нужно было выходить в степь, тогда лучше было бы стоять под Киевом. Мстислав Удалой пояснил, что никто не сможет помешать врагу перейти реку или выше, или ниже русского стана и отсечь дружины от родных городов. Мало того, захватив дороги к Киеву, пользуясь своей большой подвижностью, пришельцы могут беспрепятственно сделать набег на русские города, а когда подойдут русские дружины к городам, тут же и рассеяться в разные стороны. Нет, говорил князь, если они вызывают нас на бой, то бой надобно принять, ибо в рукопашном бою еще не было силы, которая могла бы устоять против русских витязей. Мстислав черниговский тоже уговаривал не спешить с нападением на неведомого врага, предлагал разослать сторожу и выяснить, сколь велико число всадников на противоположном берегу Калки. Он тоже не считал возможным занимать оборону станом на реке, но требовал не спешить. Мстислав Удалой и Даниил Романович убеждали, что только сильным ударом можно достичь победы и сокрушить врага, обратить его в бегство, как древние князья обращали в бег печенегов.

Готовили перевоз, споры меж князей не утихали. Вражеские всадники все так же стояли плотной стеной, вызывая своей неподвижностью на бой.

Солнце еще не взошло над холмами, еще сумеречная тень лежала на темном строе вражеских всадников, Мстислав Удалой, видя готовые перевозы, не смог унять зов сердца. Развернулся стяг галицкого княжества, взревели трубы, и Мстислав Удалой помчался в челе своей дружины к перевозам. Конь вынес его на пологий берег заливного луга. За ним скакали дружинники, растекаясь по берегу, выстраиваясь боевым клином для удара.

Пришельцы не шевельнулись, не шелохнулись, будто бы их не касалось все, что происходило на лугу и на перевозе.

Мстислав киевский что-то еще говорил неодобрительное, но Даниил Романович махнул рукой и, не желая отставать от Мстислава галицкого, мчался к перевозу. Взревели трубы в его дружине, и волынцы тоже помчались на врага.

Между тем Мстислав Удалой развернул в боевой клин дружину и ударил по врагу. Громыхнул по лугу тяжелый поскок кованой рати.

Затрубили трубы и во вражеском войске, ударили бубны, синие всадники снялись и кинулись навстречу плотными рядами, развертывались ряд за рядом, скрытые частоколом копий. Но не было в те времена силы, что могла бы отразить яростный удар дружины галицкого Мстислава. Дружина расшила ряды вражеской конницы. Галицкие витязи выскочили на простор сквозь вражеские ряды. Они уже было заворачивали коней, чтобы взять врага в кольцо и рубить, но враг побежал.

Завидя бег пришельцев, половцы, что топтались на правом берегу, кто по перевозам, кто вплавь кинулись в бой. Настала самая увлекательная для них минута, на плечах бегущего врага ворваться в вежи и хватать несметную добычу, ибо им известно было, что пришельцы ограбили богатейшие кавказские города.

Половцы мчались лавами, вразброд. Они обогнали дружинников Даниила Романовича, они обскакали и дружинников Мстислава Удалого. Накатывались па убегающих, рубили, били стрелами, расчищая путь для русских дружин, подсекая бегущих по всему простору заречного луга.

И Мстислав черниговский забыл о своей осторожности. Перевез дружину через реку.

Дружина Мстислава Удалого скакала за половцами, за ней дружина Даниила, растягивались ряды всадников в погоне, перевалили через холм и на бегу осаживали коней. Осадил коня и Мстислав Удалой, сразу и не разобрав, что происходит. Впереди в низине синеватым отливом чернел строй чужеземных всадников, точно такой же, какой только что был опрокинут и рассеян. Будто бы какая-то волшебная сила собрала разбросанных и повергнутых и вновь водрузила их на седла, но это были другие, были не развеянные всадники, а плотный строй свежих воинов, а справа и слева надвигались рядами рысью конные лавы, охватывая русские дружины, чуть ли не от самой реки. Мстислав затрубил в рог, призывая дружинников становиться стеной в полукольцо. К нему подскакал Даниил. Окинул взглядом поле и закричал, что надо рубить тех, что стоят, прорубаться и разорвать вражье кольцо. Кинулся первым, увлекая волынцев. Мстислав залюбовался, как пошел тяжелый клин русской дружины на пробой. И в это время двинулись навстречу неподвижные. Их рядов только коснулись половцы и тут же в страхе помчались назад, отведав удара копий. Помчались в безумном страхе, не лавой, не строем, лавиной, закружили данииловских витязей, разорвали, разрушили их строй, подставляя разрозненными под вражеские копья и кривые мечи.

Мстислав не успел выбрать, куда ему наносить удар: по левому крылу врагов или по правому, вперед некуда, впереди рассыпанный строй Даниила, впереди мечутся с одного края поля на другой половцы. Не успел... Половцы накатились на его дружину, учинили смятию, впору рубить неловких союзников. А в это время правое и левое крылья замкнули кольцо сзади, и некогда пробивать его в беге назад: половцы, отброшенные замкнутым кольцом, опять мельтешат перед конскими мордами.

Даниил вырвался из смятии, за ним строились на скаку витязи и мчались на удар. Даниила сначала поразила стрела, а затем достало вражеское копье. Но он врубился в ряды и разил мечом врагов. Мстислав сжал рукоять топора, затянул на руке паворозу, чтобы не вырывался топор при ударе, и встретил врага лицом к лицу. Пришельцы сжимали кольцо, тесно стало, не развернуться длинным копьем. Русские витязи побросали копья, рубили мечами и топорами. Враг отпрянул, но не побежал, как бегал в степи, а осыпал стрелами русский строй. Стрелы скользили по доспехам, стрелы язвили коней, и раненые кони, озверев, ломали строй, едва удавалось сойтись русским стремя к стремени. Кони падали, и витязи, окованные в тяжеленные доспехи, не могли подняться, их топтали копыта чужих коней.

Мстислав черниговский подавил свою осторожность и пробил вражье кольцо, расковал звенья вражеской цепи, открывая русским узкий проход для побега.

Князя Даниила подхватили под руки его гридни и поволокли меж двух коней прочь. Повернул на бег и Мстислав Удалой, на первый свой бег с поля битвы. Крылья вражеского войска сжались, и началось избиеНие русских витязей, мало кто вырвался. Им бежать бы в стан к Мстиславу киевскому, да отрезали враги путь к стану, уже и сами перевезлись через Калку. Дружинникам остался един путь, едина дорога — в степь, к Днепру.

Пришельцы вплавь переправились через реку и конной, лавой ударили на стан киевлян. Но их тут же и окоротили. Из-за повозок поднялась туча стрел, стрелы ранили коней, конная лава смешалась. Пришельцы не упорствовали. Они пошли на перехват отступающих, к ним прибывали новые и новые сотни, они охлестнули стан со всех сторон. Одни ушли преследовать дружины Даниила и Мстиславов черниговского и галицкого, другие плотным кольцом облегли русский стан и пускали в него стрелы.

Ударили на другой день, когда вернулась погоня. Но и половцы никогда не могли опрокинуть круговую оборону из повозок, ничего не смогли сделать и воины Джебе и Субудая. Три дня пришельцы ходили на приступ. Иссякал запас стрел у русских, притупились копья и поломались их древки, но стан оставался неприступным. Приходили к концу и запасы продовольствия. Субудай и Джебе послали к Мстиславу киевскому послов. Послы сказали, что воеводы Чингисхана предлагают уйти русам бестрепетно если оставят оружие. Половецкие воеводы целовали крест, подтверждая, что Субудай и Джебе, самые славные воеводы великого Чингисхана, выпустят всех воинов без вреда, а если будут сопротивляться, то всех уничтожат.

Враг действительно был дотоле неведомым. Мстислав киевский поверил клятвам. Киевляне сложили оружие и раздвинули повозки. Военачальники пришельцев открыли дорогу в степь. Длинной вереницей растянулись русские воины в степи. Наконец все вышли из стана. И тут пришельцы с визгом, с криком накинулись на безоружных. Повязали князей, а воинов били стрелами, рубили кривыми мечами, кололи копьями. Без оружия, без доспехов что могли они противопоставить врагу? Перебили всех до одного. Князей положили на землю, прикрыли досками, а сами сели на доски и так задавили витязей...

Но и Субудай и Джебе надолго запомнили, как бились с ними русские князья, запомнили Мстислава Удалого, запомнили юного Даниила. Немало легло их воинов в сече на Калке, когда ударили русские дружины, когда вырывались из кольца. Давно не несли войска Чингисхана таких потерь.

На Руси плач, на Руси стенания по погибшим, на Руси собирали всех, кто способен к бою, ждали нападения на Киев, на южные русские города. Однако страшный враг не появился, а будто бы исчез бесследно.

Битва на Калке стала дурным видением, словно бы мгновенным смерчем. Память о ней не заживала, а тревога, что неведомые пришельцы вернутся, начала гаснуть, хотя год из года достигали русских городов известия, что жестокое и необузданное племя кочевников продолжает свои разорения на юге, в степях между Каспийским и Аральским морями, на Кавказе, появилось на Волге.

Южные князья упрекали северных, что не пришли на Калку, дабы всем вместе отогнать от русской земли пришельцев. Северные князья упрекали южных, что послушались коварных половцев и пошли защищать извечных разорителей Руси от племен, которые, быть может, и не собирались воевать Русь.

С большого расстояния пожар не виден, видны лишь его отблески на небе, полыхает не огонь, а светится зарево. Зарево пожаров осветило всю южную часть неба, меж тем русские князья, забыв о Калке, продолжали споры за власть, разжигая вражду, не думая о том, что вражда поможет зажечь пожар пришельцам на всей русской земле.

Зарева огромных пожаров приближались. Опять прибежали половцы и рассказывали о страшной «облаве», которую устроили на них пришельцы. Они прошли от устья Волги на Дон, распустив тумены по всей степи, уничтожали все живое, попадающее в это кольцо. Из булгар, из мордвы и мокши тоже прибегали беженцы. Они рассказывали об ужасающем разорении и о том, что враг собирает силы для похода на Русь.

Теперь русские князья узнали о пришельцах все, что можно было узнать о врагах. Для них это уже не была «неведомая сила», как для южных князей, вышедших на Калку.

На Руси узнали, что новый враг имеет конное войско огромной численности. Узнали, что создатель этого войска Чингисхан завоевал все земли восточнее и южнее Каспийского моря, на Кавказе и за Кавказом. Узнали, что Чингисхан покорил империю Хань, государство могучее с многочисленным населением. На Руси сведали, что сила кочевых пришельцев в их единстве, в полном подчинении низших высшим. В разделенном на десятки, сотни, тысячи и десятки тысяч войске каждый отвечает за всех и все за каждого, неисполнение приказа начальника влечет немедленную смерть, побег с поля боя влечет наказание смертью. Если один из десяти воинов испугался и побежал, предводитель казнит всю десятку, если десятка дрогнула и побежала, то жизнью за этот проступок отвечает вся сотня, в которую входила десятка.

Беженцы рассказывали, что в рядах войска они видели даже женщин, которые стреляли из луков ничуть не хуже мужчин, они утверждали даже, что женщины более стойки в бою, чем мужчины, и никогда не побегут.

Боевые повадки кочевников давно были изучены на Руси. В глубокой древности авары, позже печенеги, потом половцы — все начинали битву с метания стрел. Осыплют стрелами — и в рукопашную, но лишь только получат отпор, тут же отбегают и опять сыплют стрелами. Но еще никогда до встречи с воинами Чингисхана на Руси не видели такого обилия стрел. Луки новых врагов били очень далеко и сильно, длинные тяжелые стрелы пробивали кольчугу. Стрелы из рядов чингисхановых воинов не летели, а лились потоком. За войском двигались камнеметные орудия, способные бросить камень в несколько пудов на тысячу шагов, метательные орудия бросали бочки с горящим земляным маслом.

На Руси появился доминиканец из ордена католических монахов-проповедников, некто Юлиан. Его послал на Русь венгерский епископ Перуджи. Юлиан уже однажды побывал у пришельцев, обнаруживал глубокие знания об их быте, об их войске, об их завоевательных планах. Он ездил по русским городам и выспрашивал, как русские князья собираются отразить грозящее им нашествие? Суздальский князь посоветовал монаху поинтересоваться, как его король будет отражать нашествие, и передал ему письмо хана к венгерскому королю, которое перехватили у послов с берегов Волги.

В письме говорилось: «Я Хан, посол царя небесного, которому он дал власть возвышать над землей покоряющихся мне и подавлять противящихся, дивлюсь тебе, король Венгерский: хотя я в тридцатый раз отправил к тебе послов, почему ты ни одного из них не отсылаешь ко мне обратно, да и своих ни послов, ни писем не шлешь? Знаю, что ты король богатый и могущественный и много под тобой воинов, один ты правишь великим королевством. Оттого-то тебе трудно по доброй воле мне покориться. А это было бы лучше и полезнее для тебя, если бы ты мне покорился добровольно. Узнал я сверх того, что рабов моих, куманов[4], ты держишь под своим покровительством. Посему приказываю тебе: впредь не держать их у себя, чтобы из-за них я не стал против тебя. Куманам ведь легче бежать, чем тебе, так как они, кочуя без домов в шатрах, может быть, и в состоянии убежать: ты же, живя в домах, имеешь замки и города; как же тебе избежать руки моей?»

Князь говорил Юлиану, что если все правда о пришельцах, если их войско, как они и говорят, столь велико, что они покоряют мир, то, наверное, всем королям Европы надо собраться вместе, чтобы остановить его. Юлиан слышал, что войско пришельцев можно разделить па сорок частей, и против одной из так разделенных частей все равно не найти силы, способной ее победить. Монах знал, зачем его посылал папский легат. Рим хотел знать, не остановит ли Русь нашествие невиданной силы, сумеет ли остановить новых гуннов, не дойдет ли дело до сражений у стен папского престола. Князья отмалчивались, не спешили поведать монаху, как они собираются встречать пришельцев. Они и сами не очень-то знали, что делать против такой силы. Иные полагали, что надо собраться всем вместе, забыть на время распри и выставить соединенное русское войско в поле. Приходили известия, что пришельцы собираются на границах рязанской земли, на реках Дон и Воронеж. Стало быть, надобно идти в Рязань. Тут же находились возражающие. Хорошо, говорили они, мы выйдем в Рязань, а кто же тогда обережет наши города, если пришельцы начнут такую же «облаву», какую они сделали годом ранее на половцев? Начала было забываться битва на Калке, а здесь о ней вспомнили, все вспомнили, что рассказывали уцелевшие очевидцы. И противники ополчения всех городов спешили сказать, что вот собрали русские князья войско, и то войско, удаленное от городов, погибло в поле, а если бы село в осаду в городах, то не погибло бы. И еще они говорили: в рукопашном бою пришельцы не устоят, но они не принимают в поле рукопашного боя, а льют и льют стрелами. Кони будут побиты стрелами, и русские воины в тяжелых доспехах не смогут сражаться без коней. Пешими умеют биться горожане, черные люди, а где взять оружие для черных людей, да и пойдут ли они из городов в далекие и чужие земли?

Рязанский князь Юрий Игоревич слал послов в Чернигов и во Владимир, просил прийти на подмогу, но не спешил ни князь черниговский, ни князь Юрий Всеволодович владимирский, считая, что надежнее отсидеться в осаде.

Осень затянулась. Плыли ясные, погожие дни, над пахотой, над перелесками летела паутина. Вовремя убрали хлеб, засеяли озимые, уродились обильно грибы — не оберешь, бортники пудами везли мед из лесных дупел. Но ничто не радовало. Что ни день, то известия, одно страшнее другого. Побежали землепашцы с рязанских окраин. Не ждали, когда князь повелит собираться или когда неведомый враг сгонит. Сторожа доводила, что за Черным бором, который пролегает немереные поприща между рекой Воронеж и рекой Дон, собралась несметная сила «поганого» царя, что готовится гибель всем христианам.

Великий рязанский князь Юрий Игоревич поставил на дорогах заставы, звал беженцев в свою дружину, но никого не неволил. Кому было очень обидно покидать родную землю, брали оружие и щит, становились под стяг рязанского князя, иные, опустив долу глаза, отмалчивались и уходили на север, под защиту сына великого Всеволода, полагая, что сын Всеволода неуязвим для пришельцев, кто бы они ни были.

С курских, черниговских и рязанских окраин тянулись по дорогам беженцы, пыль не опадала на кривых проселках. Им сочувствовали, но страха их никто не понимал. Шла жизнь будто бы обычным своим рядом. И хотя скакали по дорогам, запаляя коней, гонцы от одного князя к другому, никто не мог поверить, что в одночасье всей земле, всей жизни придет конец. Так же, как всегда, звонили колокола, сзывая на церковную службу, так же, как из года в год (давненько не беспокоили и половцы), собирались на погостах великие торги, варили хмельную брагу на яблочные спасы, ждали покрова и с ним свадебных дней, в хороводах провожали песнями молодиц в замужество.

«О светло-светлая и прекрасно украшенная земля Русская и многими красотами преисполненная: озерами многими, реками и источниками, месточестными горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями различными, птицами бесчисленными, городами великими, селами дивными, садами обильными, домами церковными и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими. Всем ты наполнена, земля Русская!.. Отсюда до венгров и до поляков, и до чехов, от чехов до ятвягов, и от ятвягов до литвы, от немцев до корел, от корел до Устюга, где были тоймичи язычники, и за дышущее море[5], от моря до болгар, от болгар до буртас, от буртас, до черемис, от черемис до мордвы,— то все покорено было христианскому языку, великому князю Всеволоду, отцу его Юрью[6], князю киевскому, деду его Владимиру Мономаху, которым половцы детей своих пугали в колыбели. А литва из болот на свет не вылезала, и венгры укрепляли каменные города железными воротами, чтобы на них великий Владимир не наехал, а немцы радовались, будучи далече за синим морем...»

Так пели гусельники, идя от города к городу, от погоста к погосту, от князя к князю, о русской земле и звали князей, витязей, бояр, простой черный люд собраться вместе и оказать свою силу неведомому врагу.

Летописец записал о неведомом враге: «Пришла неслыханная рать. Их никто хорошо не знает, кто они и откуда пришли, и какой язык их, и какого они племени, и какая вера их...»

Тихо, тихо догорала осень, тихо, как перед грозой. Но разве в морозную зиму бывают грозы? Половцы не единожды нападали на Русь, но никогда зимой, никогда по морозу, никогда по глубокому снегу.

Минулось за этот год. Так думали черные люди, так думали князья, надеясь за зиму, к концу половодья, решить, как обороняться, откладывали общий сбор, колебались, ждать ли врага в осаде, выходить ли навстречу.

Достигали великокняжеских дворов известия из Европы от заморских королей, что радуются там надвигающейся грозе на Русь, пусть погибнет восточный сосед, черная зависть омывалась черной радостью...

Отзвенел под копытами коней мерзлой землей ноябрь. Метели осыпали землю снегом. Хлынул поток на Русь. Достигло русских людей имя того, который вел нашествие. Назывался он Бату-ханом, окрестили его на Руси Батыем.

И доныне рязанская земля хранит память о битве рязанцев с полчищами Батыя. На Проне, там, где она разворачивается к Оке, стоит село Засечье. Над селом просторное поле, а за полем вьется полевая дорога к заросшим бурьяном земляным валам Старой Рязани. Там, где Проня сливается с Окой, вздымается высокая гора, на горе стоит деревня Иконино. По реке Проне, выше Засечья, за высокими горками расположилось село Добрый Сот.

От Старой Рязани вверх по Оке до впадения Прони в Оку и вверх по Проне до самого Пронска места обжитые с древнейших времен. Далеко раскинула Рязань свои посады, к посадам подтягивались селения и погосты. Названия Засечье, Иконино и Добрый Сот и сегодня людская молва связывает с битвой, которая произошла здесь в декабре 1237 года.

Великий князь Юрий Игоревич вышел в поле, что раскинулось над Засечьем. Княжий двор стоял на горе, там высились и рязанские чудотворные иконы. Потому и гора зовется Иконинской, а деревня — Иконино. Поле, где произошла сеча, дало название селу: Засечье, а на Проне в густом лесу стояла в засаде дружина пронского князя, сотни пронских витязей, потому и названо это место Добрым Сотом.

Разве кто из рязанских дружинников и черных людей, привычных к бою, не знал, что такое половецкие стрелы, что такое «половецкая карусель», когда кружатся и кружатся половцы, пуская стрелы? Половецкий лук никогда не имел той дальности полета стрелы, как русский лук. Половцы пускали тучи стрел.  Нельзя было сказать, что Батыевы воины пускали стрелы, они лили стрелы, изливали поток стрел, как течет река, как ливень льет воду на землю. Стрелы застили небо, погасили дневной свет, они лились и лились, а враг рассеивался перед конным строем кованой дружины. Всадники, окованные в доспехи,  с тяжелыми копьями,  пронзали пустоту, а их заливал, захлестывал поток стрел, река стрел, ливень стрел с неба, с боков — в лицо, в ноги. Падали пораженные десятком стрел кони, рвались, метались в агонии от жалящих стрел. Дружины сломали строй, и вот воины спешены, воины сбиты в кучку, а черные люди, что вышли без доспехов, ложатся как колосья ржи под серпом, так и не достигнув врага. Но ни один рязанец не побежал от ливня стрел, дождались, когда на них кинулись со всех сторон Батыевы всадники. Поднимались с земли те, кто считался убитым, рубили топорами, схватывались в опояску,  стаскивали,  скидывали пришлых всадников с коней, рубились, зубами грызли. Все полегли до единого. Юрия Игоревича уволокли с поля боя, ему еще надо оборонять город.

Летописец записал: «Многие князи местные, и все-воды крепкие, и воинство все равно умерли и единую смертную чашу испили. Ни один из них не возвратился вспять: все вместе мертвые лежали... И начали воевать Рязанскую землю, и велел Батый бить и жечь и сечь без милости. И град Пронск, и град Белгород, и Иже-славец разорил до основания, и всех людей побили без милости. И текла кровь христианская, как река сильная...»

От половцев ничего подобного видеть не доводилось, хотя именно половцы научили окраинных жителей прятаться во время внезапных набегов. Но то летние набеги, под каждым кустом и стол и дом. Зимой тяжко прятаться. Однако привычка была. Те, кто не мог взять оружие — женщины, дети, старики,— отошли за Оку в глубокие, как пропасть, леса, где болота не замерзали и в крещенские морозы. Схоронились в землянках, в лесных бортнических избах, в оврагах. Ночью вполнеба полыхали зарева пожаров, казалось, что в урочища достигал жар от горящих городов.

16 декабря 1237 года полчища иноземцев обступили град Рязань и огородили острогом. Под стены Рязани сошлись войска семи ханов — детей и внуков Чингисхана. Полились рекой стрелы в город. Стрелы с калеными наконечниками, зажигательные стрелы с паклей, омо-ченной горючим земляным маслом, ударили камнеметы. На приступ шли и днем и ночью, одни ряды пришельцев сменялись другими. Пять суток ни на час не прекращались бои. Измученные, израненные рязанцы обессилели, рука не владела мечом. 21 декабря пришельцы ворвались в город и истребили всех его жителей, всех его защитников. Женщинам вспарывали животы, малых детей били головой об мерзлую землю. В общей смятие был убит и великий рязанский князь Юрий Игоревич.

Рязань стерта с лица земли, полчища двинулись вверх по Оке, стирая так же с лица земли погосты и селения. Но и «пуста земля», погибая, наносила врагу удары. Откуда-то появились рязанские витязи. Они налетали на войско, врубались внезапно в его ряды, не давая облить стрелами, и, прорубая в несметных рядах проломы, тут же и уходили в лес. Иных поймали и привели к Батыю. Он спросил: «Какой вы веры и какой земли, что мне зло творите?» Они ответили: «Веры христианской, а воины мы великого князя Юрия Игоревича рязанского, а полка Евпатия Коловрата. Посланы мы тебя, царя сильного, почтить и честно проводить!»

Батый послал на рязанского витязя своего шурина, темника Хозтоврула. Хозтоврул раскинул десять тысяч всадников облавой и окружил дружину Евпатия, в коей насчитывалось тысяча семьсот воинов. Началась сеча один против десяти. Евпатий Коловрат наехал на Хозтоврула и рассек его тяжелым мечом надвое. Потом сек и рубил вражескую силу, ни один не мог устоять против его удара. Под ним убили коня, Евпатий прислонился спиной к дубу и разил всех, кто на него наскакивал. Стрелы скользили по его броне, не находя щелочки, чтобы ужалить. Тогда пришельцы воздвигли против него камнеметы и метали камни весом о несколько пудов и едва сумели засыпать камнями крепкорукого, и дерзкого сердцем, и львояростного Евпатия.

Батый говорил: «О, Евпатий Коловрат! Многих сильных богатырей моей орды побил ты, и многие полки пали. Если бы у меня такой служил — держал бы я его против сердца!»

Двигаясь по Оке вверх, войско Батыя пришло к Коломне. То была надежная крепость. Сюда пришло войско великого владимирского князя Юрия Всеволодовича, сына великого Всеволода Большое Гнездо. Сам Юрий собирал полки во Владимире, готовил город к осаде, послал во главе войска сына Всеволода Юрьевича. У стен города сошлись на сечу, бились долго и жестоко. В битве был зарублен хан Кулькан, младший сын Чингисхана. Но сколь ни храбра была владимирская дружина, сколь ни стойки были ее воины и черные люди, пришедшие на подмогу витязям, стрелы лились и лились. Одолел Батый и двинулся по Москве-реке в глубь владимирского княжества. Пала Москва. Батый неревел свое войско на лед реки Клязьмы. 4 февраля Батый обложил своим войском Владимир, его отряды сходили на Суздаль, сожгли и разграбили город.

Юрия Всеволодовича не было в городе, он ушел на север собирать войско в нетронутых нашествием городах, немало досадуя, что послушался советчиков и своих робких мыслей отсидеться в осаде. Надо было идти к рязанскому князю, когда тот звал на подмогу... И однако не думал князь, что враг сможет овладеть Владимиром, стоял он неприступной твердыней Северной Руси. Не верил бы в прочность его стен, не оставил бы в городе княгиню с княжатами.

6 февраля пришельцы обставили город острогами и начали метать многопудовые камни и бочки с горящим земляным маслом. На другой день начался приступ, пришельцы перебежали по приметам через рвы и полезли на стены. Весь день шел бой в городе, пали один за другим крепостные обводы. Княгиня и ее ближние затворились в Успенском соборе, собор загорелся, и все задохнулись в дыму и огне.

В шесть дней пала Рязань, в один день Коломна, в один день Москва и Суздаль, в три дня пал Владимир, перед пришельцами лежала беззащитная земля, казалось бы, уже не осталось ни одной крепости, что могла бы устоять против Батыева потока.

Овладев Владимиром, Батый начал великую облаву на Руси. От Владимира в разных направлениях растеклись войска, охватывая всю Северную Русь. Взят Ростов Великий, взят Углич, взяты Ярославль и Кострома, пал Переяславль, пали Юрьев Польский, Дмитров, Волок-Ламский, Кснятин, Городец на Волге, Стародуб. С Углича войско темника Бурундая вышло на реку Сити и разгромило стан Юрия Всеволодовича. И сам великий князь пал в бою, как рядовой воин. Батый двинул тумены на Торжок.

22 февраля сошлись все «облавы» у стен Торжка. Отсюда лежал путь к Новгороду на Ильмень-озере — городу, на который зарились пришельцы, вступая в пределы русской земли, городу несметных богатств.

Надо спешить, ибо февраль уже пахнет весной и в столь северных краях. Владимир пал в три дня, долго ли взять Торжок? Батый и ханы рассчитывали овладеть Торжком в один день, но первые приступы были отбиты, войско понесло тяжкие потери, пришлось обнести город тыном и начать приступ. День за днем катапульты, баллисты, большие пороки били в городские стены камнями, жгли земляным маслом, стрелки из луков обливали стрелами. Бой шел и день и ночь, но Торжок не сдавался. Четырнадцать дней простояли у Торжка. Город сожгли, сровняли с землей, но зима повернула на весну. Те, кому удалось спастись из осады, кто прорубился сквозь ряды Батыева войска, бежали в Новгород. Отряды Батыя преследовали беглецов до Игнач Креста. Там их встретила новгородская сторожа, всадники, закованные в дощатые доспехи, на конях, защищенных броней. Схватились, отведали новгородского удара и повернули вспять. Батый неистовствовал, поход на Новгород не удался. Надо было собрать все силы из «облав», а силы поредели.

А тут - вот  она,  весна,   лед  вскроется,   и  пути  оборвутся.

Ханы собрались на совет и решили идти на юг облавой и всякий город и крепость, что встретятся на пути, брать и разорять. В несколько потоков от Торжка, от Переяславля, от Владимира двинулись пришельцы на юг.

Вышли к городу Козельску. О таком городе и слыхом не слыхали, когда начинали поход на Рязань. Подскочили к острогу, одождили стрелами и полезли на стены. Но тут же были отбиты. Сие показалось нелепым после захвата таких городов, как Рязань, Коломна, Владимир, Тверь и Торжок. Кинулись опять на стены, и опять — отбиты. Опять, как и ранее, взяли город в острог, наставили камнеметы и начали рушить стены. Два дня летели в город камни, горящие бочки с земляным маслом, на третий день ринулись на приступ в проломы в стенах. Тесно было в бою, козельцы топорами и мечами крушили врагов, резали ножами. Телами врагов завалили проломы в стенах. Батыевы воины отступили. Батый собрал совет ханов, как быть с городом. Козельцы в ту же ночь сделали вылазку, напали на стенобитные орудия, обрезали противовесы, пожгли камнеметы и порубили множество пришельцев. К городу стянулась вся «облава».

Шли дни, бои не прекращались ни на час. Два месяца бились Батыевы тумены под Козельском, одолели числом, погубив тысячи своих воинов. Малолетний князь козельский Василий утонул в крови, что текла из города полноводным ручьем в Жиздру. Батый потерял трех темников, город стер с лица земли и нарек его «Град Злой».

Ушли...

Ветер разносил пепел над пустошами, где когда-то стояли русские города, где звенели колоколами соборы, звенели колокола церквей, где колыхались хлебные поля, где гудели у колод пчелы и цвели яблоневые и вишневые сады...

Из лесных урочищ, из оврагов выходили на пепелища люди начинать жизнь сызнова.

С чего-то надо пойти русской земле вновь. Как исстари явились из Новгорода люди, так и теперь Новгород выставил и князей, и княжьих людей, и ремесленников, что могли обучить делу тех, кто спасся.

Князь   новгородский   Ярослав   Всеволодович,   брат Юрия владимирского, убитого в бою на Сити, сел на великокняжеский стол.

«По первом взятии Батыева великий князь Ярослав Всеволодович обновил землю Суздальскую и множество людей собрал, начал грады, разоренные Батыем, ставить по своим местам».

Батый меж тем разорил южную Русь, сровнял с лицом земли Киев, сходил походом в Европу, напоил коней в водах Адриатического моря и, вернувшись на Волгу, основал государство Орду. В 1243 году он вызвал к себе в стольный город Сарай великого князя владимирского Ярослава Всеволодовича и утвердил старейшим князем на русской земле. Этим утверждением положил начало «пожалованию» русским князьям их родных земель. Теперь князь не был князем, пока не получил ярлыка на княжение из рук ордынских ханов.

Живуч русский люд — вернувшись из лесов, из глухих, недоступных ордынцам урочищ, начали рубить новые избы, ставить города, затаили надежду сбросить ордынских властителей с шеи. Не успели подняться, явилась Неврюева рать, карательное нашествие в сердце Северной Руси, где назревала гроза на Орду. Пятнадцать лет, велик ли срок, чтобы подняться для противоборства. Но на этот раз не сдались без боя, много потерял Неврюй своих воинов в битве под Переяславлем. Мстил жестоко. Горели города, рушились храмы, тянулся длинной вереницей полон русичей в Орду.

Зарастали раны, иные города уже больше и не поднялись, засыпанные пеплом и прахом, но бил живой родник все на той же северной земле — стоял Новгород недоступной твердыней для Орды. Минуло двадцать лет, и явилось новое нашествие, пришли «царевы татары», повоевали новгородские волости, прошли огнем и мечом Бежецкую волость, добрались до Вологды, но Новгород на Ильмень-озере остался нетронутым. Опять есть откуда пойти русскому корню.

Не прошло и десяти лет, как хлынула на русскую землю рать Кавгадыя и Алчедая. В старинных книгах записано: «Татарове разсыпашася по всей земле... и опустошиша вся». Разрушены Переяславль на Трубеже, Муром, разграблены Владимирская, Суздальская, Ростовская, Юрьевская, Переяславская, Тверская, Торжковская волости.

Неспокойны были и годы после нашествия Кавгадыя, налетали ордынские каратели на южные окраины, не давали головы поднять, угоняли полон, жгли и вытаптывали поля. Не прошло и десяти лет, поднялась Орда в нашествие столь же жестокое, как и Батыево. Пришла на Русь Дедюнева рать. Летописцы записали, что Батый разрушил четырнадцать русских городов, четырнадцать городов разрушил и Дедюня, «всю землю пусту сотвориша», «разбегошеся розно люди черные и все волости Переяславскыя и тако заметеся вся земля Суздальская, татары людей из лесов изведоша». Всюду, где прошел огнем и мечом Батый, прошел той же черной смертью Дедюня.

Ни дань, ни откуп, ни дары богатые не могли отвести ордынских ратей. Земледельцу не давали времени воспользоваться плодами своего труда, ремесленника разоряли, одного князя натравливали на другого, разжигая родовые распри и соперничество, иные князья вместо того, чтобы объединиться брат с братом и бить Орду, шли в Орду просить ордынскую рать на брата.

Русский воин, поднимая меч на ордынца, опускал его с опаской, зная, что победа над малым отрядом грабителей тут же повлечет за собой карательную рать на всю русскую землю.

Пустели города, пустели пашни, зарастали чертополохом и бурьяном, с трудом вырванные когда-то из объятий дремучего леса.

Русь оцепенела.

Старики говорили, указывая на звезды Северного пояса, что это стоит во все небо Железное колесо, а в том колесе спрятаны ордынцы и их там несчетно. Кликнет хан клич, и ордынцы вываливаются из Железного колеса на Становище, на разлитый по всему небу звездный путь. Впереди Косари, рубят правого и виноватого, всякого встречного. Потому и нет конца Орде и нет ей счета, ордынцев у хана, как звезд на небе.

В шестидесяти поприщах от Москвы по дороге на Переяславль на Клещином озере и далее на Ростов на озере Неро, на взгорке, что петлей обегает неширокая речка, стоит обитель во имя Святой Троицы. Деревянная, не очень-то просторная Церковка с луковичной мутовкой над высокой крышей, трапезная изба о два крыльца, рубленые кельи вразброс вокруг церкви и княжья гридница обнесены крепким острогом. Острые концы дубовых бревен еще не успели потемнеть. Острог ставлен недавно. Бревно к бревну, облиты глиной. За первым второй острог. Тот давний, сосновый, местами поновлен.

Таких обителей не так-то мало вокруг Ростова, Пере-яславля и Владимира, но эта особо возлюблена московскими князьями. Начало ей положено при великом князе Иване Даниловиче, освятил ее митрополит Феогност, он и ставил настоятелем юного монаха Сергия.

В обители, в деревянной и темной церковке, а не во Владимирском храме, князь Иван Иванович, тогда еще и не князь, а соправитель Симеона Гордого, крестил своего первенца Дмитрия. Минуло двенадцать лет, как пришел на горку юный Сергий и срубил келыо, водрузив на коньке крыши деревянный крест. Вырубил поляну. С меньшим братом выжгли полоску леса и посеяли жито. Вдвоем начали ставить церковь. К ним подселились люди, ищущие тишины и монастырского заточения. И пошло, пошло, ибо сам митрополит и владыка Ростовский опекали молодого настоятеля, возлагали на него свои надежды, предназначив ему особенную судьбу.

Сергию была уготовлена не иноческая жизнь. Его отец Кирилл был ближним боярином ростовского князя, сызмальства в дружине, на коне и в доспехах. Ростовский князь суетился перед ордынскими ханами, имел надежду урвать у соседей через Орду, чуть ли не каждый год ходил к хану с подарками. И сам разорился, и бояр разорил, милости не вымолил, ибо скудные носил дары.

А тут явилась Ахмылова рать, и все пошло прахом.

Ахмыл пограбил и сжег Ярославль, из-под Ярославля пошел на Ростов.

То была последняя ордынская рать, перед тем как князь Иван Данилович откупил у хана Узбека тишину для московской земли.

Сергий тогда был малолеткой, но мог видеть и запоминать виденное. Отец в боевом облачении стоял на городской стене, не ведая, придется ли биться за город и принять смерть или бояре и владыка откупятся от Ах-мыла. Мальчонка поставил рядом, дабы принять смерть на стене, как положено русскому витязю, а не во дворе от ордынской нагайки.

К городу не спеша приближалась конная рать. В городе звонили колокола, над лесом бродили зарева пожаров. Солнце клонилось к закату, небо наполовину задвинули темные тучи.

Впереди тесно сдвинутых рядов конной роты скакали всадники с огненными копьями жечь посады и город.

Навстречу из городских ворот вышел с крестом и дарами владыка Прохор, за ним робко тянулись ростовские князья.

Будто бы и не замечая их, надвигалась рать. Впереди на золотистом коне приземистый, почти квадратный ордынец в меховой шапке, в меховой накидке, с неживым лицом, с холодным, остановившимся взглядом. Царевич Ахмыл. Столь страшным, столь тяжким показался его взгляд владыке и князьям, что, побросав дары, они попятились к воротам.

Из ворот быстрым шагом вышел худенький, почти невзрачный юноша. Кто он — об этом Сергий узнал позже. Тогда он смотрел с удивлением на то, что произошло за воротами у подъемного моста. То был посадский Игнат.

— Стойте! — раздался его резкий гортанный окрик. Он выхватил из-за пояса широкий и длинный нож и встал на пути князей и владыки.

Владыка остановился. Остановился и Ахмыл в нескольких шагах от подъемного моста, с интересом разглядывая, что происходит.

— Владыка! — раздался голос Игната.— Тебе спасать город! Иди и проси Ахмыла! Иди, или я тебя зарублю.

Владыка в страхе взирал на широкий нож Игната, еще с большим страхом оглядывался на Ахмыла.

Презрительная улыбка тронула губы Ахмыла, он стронул коня, направив его стоптать Игната. Игнат ухватил за гриву Ахмылова коня, конь припал на передние ноги. На стенах затаили дыхание от такой дерзости, воины Ахмыла натянули луки поразить дерзкого.

— Пес безродный! — крикнул Игнат.— Я кость и кровь Темучина[7]! Ты слышал, собака, что такое гнев Темучина? Когда хан племени нойонов поднял на него меч, он был казнен, а череп его оковали серебром. Его подносили непокорным, и те должны были выбрать, какой умирать смертью. Чаша сия названа Темучиновым гневом! Я ныне подношу тебе эту чашу, Ахмыл! На колени, собака!

В руке Игната сверкнуло серебро на чаше из черепа. Ахмыл взял в руки чашу, но лишь только его взгляд упал на письмена уйгурской вязи на серебре, его как ветром скинуло с коня. Встал на колени перед Игнатом.

— Прости, царевич! — произнес Ахмыл.— Я не ведал, что ты крови и кости Потрясателя вселенной! Повелевай, и я исполню!

Ахмыл поцеловал серебро на черепе и отдал чашу Игнату.

Потом, много позже, Сергий узнал, что сын хана Берке и внук хана Батыя крестился и в крещении принял имя Петр, по имени крестившего его митрополита Петра. Приняв крещение, Петр ушел из Орды, купил у ростовского князя под городом землю и построил монастырь. Постригся перед смертью. Игнат был его сыном. В монахи не пошел, занялся огородничеством.

А истолковал Сергий свершившееся на его глазах еще позже, когда прикоснулся к мудрости монастырских старцев и старинных книг.

Отец Сергий бросил свою ростовскую вотчину, продал ее и перешел в Радонеж, в небольшой городок около каменной церкви, которую построили еще до Батыева нашествия каменщики Андрея Боголюбского. Сергия определили в монастырь обучаться грамоте.

Владыка заметил прилежание Сергия, выделил его из учеников, поселил со старцем, что переписывал сочинения древних и делал записи в новых книгах. Допоздна горела свеча у летописца, допоздна читал Сергий перебеленные древние рукописи, собранные иной раз из обожженных страниц после ордынских погромов. Доверил ему старец переписывать древние книги.

Это был труд, от которого замирало сердце. Оказывалось, что Ростов, ныне бедный и тихий городок, не сравнимый ни с Владимиром, ни с Москвой, был ровесником Новгороду и Киеву, оказывалось, что города ставили люди одного племени, одного рода, что земля, обжитая русами, стала колыбелью их великих дел. Книги охраняли память о Руси, какой она была до погибели, что принесли ей из дальних земель ханы и покорные им воины. Оказывалось, что и ранее приходили на Русь нашествия, но их отводили могучие руки Руси единой, а Русь разобщенная стала добычей жестоких завоевателей. Очень много возникало вопросов у отрока. Старец Даниил много мог объяснить. Они беседовали ночами, погасив свечи, дабы зря не изводить воск. Не сразу раскрывал старец свои думы.

— Когда же? Когда же Русь опять станет свободной? — спрашивал Сергий.

Однажды старец ответил на этот вопрос:

— Русь станет царством! Тогда!

Сергий был начитан, он уже знал, что понимать под словом «царство», знал, какой властью располагали византийские императоры, но как Русь может превратиться в царство под гнетом Орды, не ведал.

— Русские люди,— пояснял старец,— давно задаются таким вопросом. Еще при сынах великого князя Ярослава Всеволодовича внуки Всеволода думали, как на него ответить. Андрей Ярославич, брат святого Александра Невского, поднял во Владимире грозу на ордынцев. Собрал под свою руку горячих сердцем, отважных и непримиримых. Александр Ярославич думал иначе, знал, что враг силен, хитер и велик числом. Поднятую голову срубит, и опять разорение всей русской земле. Андрей не послушал старшего брата и навлек Неврюеву рать. Опять горели города, опять гибли Люди. Александр Ярославич считал, что сначала надо собрать Русь воедино, а потому уж...

Старец развивал свою мысль, будто перед ним находился равный ему по мудрости его сверстник, а не юноша. Орду, говорил старец, представляют бесчисленной россыпью всадников, столь же бесчисленной, как звезды на небе. Однако же суть дела не в числе! Не в числе их сила, а в единстве. Во главе Орды стоит единодержавный царь. Против царя может иметь силу только царь! Единство против единства! Иного не дано! Ордынские цари это знают! Им завещана эта мудрость Чингисханом. Ныне нет на Руси единого царя. И даже в каждом великом княжении и великий князь не имеет царской власти. Из Орды во все глаза смотрят, чтобы ни один князь не взял власти над другими. В княжеской вражде ордынская сила.

Сергий с душевным трепетом слушал старца, догадываясь, что он делится с ним не только своими думами, что за его словами думы нескольких поколений русских людей, а в этих думах все давно рассчитано, все давно взвешено, да вот исполнить некому. И раз от разу, от одной беседы к другой прорисовывалось, что должно исполнить русским людям.

Сначала надо установить равновесие коромысла. Сейчас перетягивает конец Орды: там единство, там могучее и многочисленное войско. На Руси раскол, вражда меж князьями, и нет войска, а есть княжьи дружины, коим не по силам остановить и сокрушить войско Орды.

Допреж всего всем русским людям и церкви тож надо помочь какому-то князю взять перевес над другими, воссоединить княжескую власть в одних руках, как это было при первых киевских князьях, при Владимире Святом и при Ярославе Мудром. Возвышаясь, князь усилит дружину и соберет войско из черных людей. Тогда выровняются концы коромысла. Но этого мало. Одновременно русские люди должны найти против Орды то же оружие, что применяла Орда против Руси. Искать, искать и найти возможность сеять рознь между ордынскими царевичами, как Орда сеет рознь между русскими князьями. В Орде один хан, надо сделать так, чтобы в Орде появилось несколько ханов. К этому идет, есть признаки, что это будет, так надобно этому помочь.

Вот тут-то Сергий оценил и истолковал встречу Игната с Ахмылом. Церковь должна разорвать единство Орды, пусть ордынские христиане тайно и невидимо сеют в царевичах рознь, воздвигая одного на другого. Нет, не ждать чуда, что ордынский царевич, приняв христианство, освободит Русь, но христиане, ссоря одного царевича с другим, подвинут конец коромысла, и тогда сила Руси перетянет ордынскую силу.

У московских церковных иерархов рождалась легенда, что митрополит Петр предназначил Москве собирать Русь. Будто бы митрополит Петр, проезжая Москву при князе Иване Даниловиче, возлюбил этот город за его тишину и благодать. В книге было записано так: «В те же времена при благоверном и благочестивом князе Иване Даниловиче Московском в лета 6816 месяца марта 22 дня обрете той град Москву преосвященный Петр митрополит, прииде из Киева-града к Москве. Благоверный же князь Иван Данилович поклонишася ему и благословися у него.  Преосвященный же Петр митрополит благослови князя и нарекоша его великий князь московский и всея Руси. И пророчествовал Петр ту князю: да по божьему благоволению будет град сий царствующий в Московском государстве и всея Руси, и будет град сий царствующими вельми, распространится и устроится по божьему благоволению дом всемогущий живоначальныя святыя троица, и пречистые его богоматери, и неизреченны благодати божия, вельми святое неизреченное место, но токмо вонмем святая святым, и церквам будет божиим бесчисленно и монастырям, святым обителем, и рекомый вторый Иерусалим и державъством обладатель не токмо всею Русью, во все страны восточные, и южныя, и северныя, всеми ордами до теплого моря и до студеного моря, окияна. И вознесется рука высока, богом дарованная, отныне и до скончания миру».

— Почему же Москва? — спросил Сергий.

— Почему не Ростов? Не великий и древний город? — отвечал Даниил.— Ты это хотел спросить, отрок? Спрашивают еще: почему не Суздаль, почему не Владимир, где стол великого княжения? Почему не Новгород, родоначальник всех городов русских? Почему не Псков, что держал оборону нашей земли от неметчины? Почему не Киев, где вокняжился Игорь, сын Рюрика?

Старец продолжал:

— Где обосноваться русскому князю, чтобы взять силу над другими князьями? Суздаль? Суздаль — великий город, издавна за княжение на его столе князья убивали друг друга. Гляди, ордынский соглядатай, в оба за Суздалью! Владимир? Где собиралась гроза против Орды при Андрее Ярославиче? Во Владимире. Орда глаз не спускает с Владимира. Новгород на Ильмень-озере? Он над собой никого не желает, никого не оборонял, новгородцам торговать любо. О Москве кто слыхал в Орде? Малый город, княжеская волость. Из Москвы не зрят угрозы.

Не так-то просто все выглядело, как пояснял старец. Москва была малым городком при князе Даниле, при сыне Александра Невского, получившем в удел малую земельку. Старший сын Данилы, Юрий, перехитрил своих могучих супротивников. Женился на сестре хана Узбека, самого могучего хана из ханов Орды. Руками хана он разделался со своими соперниками, а великого князя тверского Михаила убил в Орде. Его брат, князь Иван Данилович, начинал не на голом месте, отец и старший брат оставили ему Москву сильным городом, успели собрать вокруг городка переселенцев с окраинных земель: и бояр и черных людей. Старое и властное боярство Владимира, стольного города великого княжения, было и неповоротливо и заносчиво. Князю удобнее в новом городе с новыми слугами. Потому великий владимирский князь Иван Данилович обосновался в Москве, а не в стольном городе. Не Москву выбрал митрополит Петр, а избрал князя Ивана Даниловича, ибо никто еще до него из русских князей не успел заслужить полного доверия в Орде. Иван Данилович убедил хана Узбека, что русский баскак, русский сборщик дани, соберет куда больше, чем ордынец, от коего русский люд научился хоронить добро. Собирая дань для Узбека, Иван Данилович не забывал и своей казны.

Почему же митрополит всея Руси перебрался из Киева в Северную Русь? Ордынские ханы нигде не трогали церковь, она была свободна от всех тягот в Орду.

Чингисхан завещал своим потомкам не ограничивать людей в вере, пусть верует каждый, как того хочет. Волен и хан выбрать себе веру, но, выбрав, должен скрывать ее от окружающих, чтобы не дать в Орде перевеса одной вере над другой, ибо только так он видел возможность объединить племена и народы на завоевание всего мира. Своей неограниченной власти Чингисхан видел угрозу только со стороны верующих фанатиков. Узбек-хан нарушил ясу Чингисхана и объявил ислам религией Орды. Казалось, ничто еще не грозило православной церкви. Узбек-хан подтвердил ярлыком все привилегии православию, церковь по-прежнему освобождалась от всех тягот в Орду, но уже хлынули исламские проповедники с Востока и учили ханов, что надо изжить христианство на Руси. Петр был принят ханом Узбеком с ласкою, с почетом, но святитель умел смотреть вперед. Он не видел достойного преемника Узбека в Орде и был уверен, что мусульманские священнослужители начнут гонения на христиан. Настала пора и церкви поднять меч на Орду. Не сразу, тихонько, незримо работать над укреплением одного князя, на превращение князя в царя, способного противостоять Орде. Кого же было избрать мимо Ивана Даниловича, разорившего Тверь, обуздавшего Новгород, отобравшего Коломну у рязанского княжества?

Из монастыря позвали Сергия хоронить родителей. Утром преставился отец, к вечеру, не переживя его и на день, угасла мать. Отпевать родителей приехали старец Даниил и ростовский владыка. Похоронили усопших, помянули их скромными поминками, остался Сергий со старцем и владыкой наедине.

Вот и открылось, на что готовили послушника.

— Как жить мыслишь? — спросил владыка. Сергий опустился на колени перед владыкой, молитвенно сложил руки.

— Благослови, отец, на иноческий путь!

— Наслышан, что грамоту ты разумеешь. Можешь читать старинные книги, научен переписывать, разумеешь по-гречески и латыни...

Однако владыка не спешил с благословением и чего-то не договаривал.

— Раздумчив юноша...— заметил старец Даниил.— Мыслю, что и тяжелый урок может принять!

— Отец твой, юноша, был княжьим мужем,— сказал владыка.— Ему не пришлось обнажить меч на супостата. Л что может значить меч в одной руке? Чтобы повернуть извечного супостата, ордынских грабежников, нужно великое воинство. Воинов вырастить надобно, тогда уж...

Владыка не договорил. Замолк. Вступил старец:

— Помнишь ли, юноша, что я тебе говорил о единстве? Урок тебе выпадет не на час, не на день, не на год! На всю жизнь!

— Готов к черной работе!

— Без черной работы нет и светлой! — назидательно заметил владыка.

— А я мыслю,— возразил старец,— нет черной работы! Всякая работа — свет, плод разума и благословение господа, которое он дал людям в отличие от всех иных тварей. Если ты исповедуешь учение, если ты хочешь, чтобы следовали твоему учению, то прежде исполни сам то, чему учишь! В откровенных беседах ты, юноша, поведал мне свое желание послужить изгнанию супостатов, терзателей наших, с нашей земли. Так ли это, юноша? Готов ли ты грозно и верно блюсти свое желание?

Сердце у юноши сжималось, горло сдавили спазмы, слова не выговоришь. Ниже опустил голову.

— Ныне идут и идут люди с южных окраин... Идут с земли черниговской, рязанской, пронской, муромской, из-под Киева, с Волыни, из Галича... Скудна земля в северных волостях. Засорена валунами, вся поросла лесом. Жрет гнус. Твой долг — идти наперед других.

Владыка не все открыл юному Сергию. Не объяснил, что северные земли давно привлекли внимание церковных иерархов. Земля ничья, земля просторная, но как закинуть в такую глубь монастырь, если нет там земледельца? Но и земледелец не пойдет в даль от погостов, от водных путей и от церкви. Допреж того, как ставить церковь, нужен монастырь, силой монаха не пошлешь. Нужен личный пример, юный Сергий обнадеживал своей восторженностью. Переселение на север имело дальний смысл. Там, на севере, родятся и вырастут русские люди, не напуганные ордынцем. Новое поколение русских, не слышавших свиста ордынской стрелы, не знающих ордынской нагайки. Там, в кузницах северных селений, ковать оружие и готовить воинство тайно от Орды. Там растить хлеб для того воинства, ибо близился грозный час.

Сергий принял постриг. Прошло с той поры двенадцать лет.

Давно преставился старец Даниил, завещав свой труд в Сергиев монастырь по переводу старинных рукописей, по своду их в единую летопись русских княжеств. Преставился и ростовский владыка, покровитель Сергия, и самого Сергия ставили во владыки. Отказался — иной путь его подвига.

«Прежде сам исполни то, чему учишь!» Навеки запечатлелись слова наставника, и Сергий не отступал от этого завета мудрого учителя.

Великому князю владимирскому Симеону Гордому наследовал его брат Иван Иванович. Без ханского ярлыка он не князь. Архиепископ владимирский Алексей провозгласил в соборе Михаила Архангела в граде Москва великим князем Ивана, нарекая его Иваном Вторым. Но каждый, кто был в храме, и бояре и князья, знали, что это еще не означает, что Ивану быть великим князем. Надо идти в Орду, нести богатые дары хану, отдать выходы, просить униженно ярлыка.

Князь Иван собирался в Орду как на верную смерть. Не ему первому пролегал этот страдный путь унижения, путь в неведомое, ибо от каприза хана зависел не только титул великого князя, зависела и жизнь. И немало уже русских князей пало в Орде мученической смертью. Ныне, после того как князь Симеон вознес Москву над соседями, идти вдвойне опасно. Тверские, суздальские, рязанские соседи ревнуют к Москве, плетут клевету.

Князь Иван написал духовную. Завещал своей супруге, дочери брянского князя Михаила, в крещении Александре, блюсти пуще ока малолетку сына Дмитрия. Распределил имущество и земли и отъехал из Москвы в Троицкий монастырь к настоятелю Сергию исповедоваться и причаститься, послушать напутное слово.

— Прежде сам исполни то, чему учишь!— с этого изречения Сергий и начал свой ночной разговор с князем Иваном.

Знал он характер князя, пристально следил за всеми тремя сыновьями Калиты. Смерть, однако, неотменима и неподвластна человеку. Остался на княжении милый стеснительный юноша, мужем его назвать в его двадцать семь лет не поворачивался язык. Запоздалое юношество, дети пошли, а все не муж.

Медлительный, раздумчивый, ленивый на движения, получил он огненную жену. Огонь и вода не живут вместе, а им жить, сожительство их скреплено церковью, и он, Сергий, обязан блюсти это скрепление. Княгиню, чтобы держать, надо осмолить рукавицы, в руках должна быть мужская сила. Иван склонен к словам, руки у него слабые.

— Идешь ты, князь,— наставлял Сергий,— к царям могущественным и капризным. Идешь к царям, предел царству которым положен их невежеством и дикостью. Саблей рубить — ума не нужно, потому и раздвинули их прадеды царство на необозримые просторы. Удержать эти царства им не дано. Сила их тает, твоя собирается. Но скажи мне, князь, ты начитан в старинных книгах, справедливо ли, чтобы умный человек, вооруженный мудростью, не мог уладиться с невежеством? Скажу попроще! Что стоит твоя мудрость, если не может разрушить хитрости и козни невежества?

— Я не о книгах к ним иду спорить!

— С невежеством не спорят, князь, с невежеством соглашаются, но делают по-своему. Скажи, князь, что дороже: поклон невеже или спокойствие в Москве и в городах? Город поставить, людьми заселить, людей накормить — надо много положить труда.

Князь и Сергий шли по тропке между кельями. Сергий перебирал в руке четки. Обронил их. Князь торопливо нагнулся и поднял четки. Взгляды их встретились, месяц и звезды озаряли тропку. Иван увидел на лице у Сергия улыбку.

— Как же, князь, легок поклон до земли? Не правда ли? Невежество спесиво, спесь, как и железо, гнется тяжко!

Иван понял урок и тоже улыбнулся.

— Невежество, князь, всегда спесиво. Не имея ума быть выше других, оно любит зримое и ощутимое обрамление своей власти. Невежество придумывает для себя пышные титулы, надеясь их пышностью заменить разум, невежество любит блеск золота, полагает, что на золотом троне оно прочнее сидит, чем на деревянной лавке. Невежество знает, что люди льстивы, оно знает, что льстят из страха и корысти, но приемлет лесть, радуется лести, само себя убеждает, что и в лести правда! Оттого и беспощадно невежество к правде, к слову правды о своем бессилии. Поклонись, князь, хану. Низко кланяются в Орде сейчас суздальские твои дяди и братья. А ты поклонись ниже! Тебе это легче, в тебе меньше спеси и больше ума. И тут ты одержишь первую свою победу! Москва — новый город, Москве не в укор низкий поклон, Москве предназначено положить на плечи врагов свою тяжелую руку!

В Орду можно идти на стругах и лодиях по Москве-реке до Оки, по Оке на Переяславль рязанский, оттуда на Муром, с Мурома на Нижний Новгород, и там путь чист по Волге. Нижний Новгород — владение Константина суздальского, а он сам просит в Орде ярлык на великое владимирское княжение, может выставить заставы на Оке и не пустить московского князя.

Другой путь по суху на Лопасню. У Лопасни переправиться через Оку и, минуя сторонкой рязанскую землю и рязанские заставы, идти на Березуйский овраг, оттуда к Дону, где в него впадает река Непрядва. Через Дон лежат перевозы, за перевозами начинается Куликово поле. С Куликова поля путь на Кузьмину гать, далее перевоз через Быструю Мечу, а там уже недалеко Комариный брод, за которым раскинулись ордынские кочевья.

На Куликово поле князь Иван, а с ним тысяцкий Алексей Петрович Хвост и посольский боярин Андрей Кобыла, а с ними княжьи дружинники пришли под вечер. Стали на ночевку станом. Обнесли чело высокого холма повозками в несколько рядов, выставили меж повозок высокие щиты, разослали сакмагонов на дальние дозоры.

Куликово поле широко раздвинуло непроходимые дубравы, что тянулись от Оки через Уперту и до Быстрой Сосны, а за Быстрой Сосной, за рекой Воронеж переходили в Черный бор. Дуб не любит болото, меж Непрядвой и Доном с водораздела разбежались малые речки Нижний Дубик, Средний Дубик, Верхний Дубик — притоки Непрядвы, Смолка и Курца — притоки Дона. Берега этих рек — топкие болота, обиталище куликов и куличков, потому и названо поле — Куликовым. В болотах всадник тонет вместе с лошадью. А вот меж болот протянулись два холма, между ними и поле.

Летний рассвет ранний, петров день не наступил. По кустарникам над речками раскричались соловьи, до того же звонко, что подняли князя, не дали доглядеть последний утренний сон.

Князь вышел из шатра. С холма дивный вид, ничем не похожий на московские леса. Там горизонт очерчен еловыми мутовками, как точеным частоколом, здесь кудрявится зелень дубов. До того красивы их могучие шапки, что даже не верится, что такое бывает в яви. Далеко за этой зеленой грядой поднимается солнце и, будто бы отразившись от зеркала невидимого отсюда Дона, осверк-нуло росу на зелени, засияли на земле неисчислимые звезды, сверкнули медяные шлемы на головах дружинников. Кружилась голова от дурманящего запаха трав и цветов. То не домотканый ковер, а ковер, сотканный божиим изволением, до чего же цветист, до чего же красен.

— Красный холм! — молвил Иван, навечно нарекая безымянный взгорок над Куликовым полем.

Солнце подожгло беззвучно летящие облака, с болот поднялись на дневной перелет утиные стаи, прошелестели крыльями лебеди, тревожно перекликаясь: «Клинг-кланг, клинг-кланг!» Чибисы, будто поддразнивая воинов в железе, со свистом рассекали воздух над шатром, вопрошая: «Чьи-вы, чьи-вы?»

Гридня поднял лук, наложил стрелу и оттянул тетиву до уха, выцеливая самого дерзкого и крикливого.

— Оставь!— остановил его Иван.— Он солнцу радуется!

Неслышно прискакали сакмагоны. Копыта коней обернуты войлоком. Донесли, что за Утиным бродом, там, где подходит к шляху заливной луг, кочует Орда, водит ее темник Мамай, зять царевича Бердибека, старшего ханского сына.

Сняли стан, запрягли повозки. Наперед вышли старшие дружинники, опустили прилбицы, как бы ненароком ордынцы не осыпали стрелами. Тысяцкий выехал вперед с ханской грамотой.

Сразу за Утиным бродом появились ордынцы, с десяток всадников. Они с минуту смотрели на приближающийся княжеский поезд и вдруг, завизжав и вскинув луки, помчались, будто бы в бой.

Алексей Петрович человек бывалый, еще с Симеоном Гордым ходил в Орду, знал об этих шутках. Это они для устрашения, попугать и поозоровать и пограбить не прочь, если не иметь опасной грамоты и пайцзы. Тысяцкий поднял золотую дощечку со скрещенными стрелами. У ордынцев глаза зоркие, угадали ее издали. Не замедляя бега коней, прошли мимо и повернули назад.

Княжеский поезд перевалил через изволок. На просторном придонском лугу разбросаны юрты, повозки, бродили табуны коней, из юрт повыскакивали детишки, свистели и кричали, охочие безнаказанно подразнить взрослых. Ордынцы на конях окинули полумесяцем поезд, а навстречу по дороге на золотистом аргамаке, и по масти коня можно узнать темника, ехал невысокий сухопарый всадник.

Князь Иван и темник Мамай встретились. Ни тот ни другой друг о друге не слышали. Ивану под тридцать, Мамаю едва за двадцать.

— Кто ты и зачем идешь к великому хану? — спросил Мамай.

— Я сын великого князя владимирского Ивана Даниловича, а иду к великому хану просить ярлык на великое княжение. Счастлив встретить великого богатура в степи и поклониться своими дарами!

Иван сделал знак своему тысяцкому, Алексей Петрович понял князя: зятя ханского надобно почтить по-княжески. Везли золоченые доспехи в подарок великому хану. Великому хану и без того много подарков, надобно отдать их зятю. Изготовили доспехи италийские мастера, а привезли их на московский торг гости сурожане. Симеон купил, ныне пригодились. Блистали стальные наборы, на панцире выгравированы два рыцаря, ударившиеся в копья. Шлем без шишака, два бычьих рога над ним.

Мамай шагнул навстречу оруженосцам, желтые его глаза сверкнули, губы ощерились в улыбке. Оруженосцы облекли его в золоченую броню. Мамай надел шлем и вскочил в седло. Красив богатур. Конь заиграл под ним.

— Орлу   нужны   могучие   крылья! — молвил   князь.

— Помни! — возвысив голос, произнес Мамай.— Сделал ты дорогой для богатура подарок. Никто не вечен на этой земле, и когда сменится великий хан, да продлит Аллах и продлят ваши христианские боги его жизнь, и придет его сын на престол, ты будешь иметь в моем лице могучего друга! Есть у хана любимый сын Бердибек, у Бердибека есть любимая дочь, она моя хатунь.

Когда Джучи, любимый сын Чингисхана, начальствующий над всеми его войсками, двинутыми на завоевание земель вокруг Аральского и Каспийского морей и половецких степей, увидел заливные приволжские и придонские степи, высокие и тучные травы, вдохнул степного, насыщенного травяным ароматом воздуха, увидел реки и речки, он сказал, что во всем мире нельзя найти земли приятнее, воздуха чище, воды слаще, а пастбищ обширнее.

Джучи решил, что от Яика и до Дона, от Дона и до Днепра все земли должны войти в его улус. Он с досадой говорил своим близким:

— Мой отец требует, чтобы мы завоевали весь мир. Он сошел с ума. Мы разорили и разрушили много царств, истребили много людей, но я знаю, что лучшей земли для наших лошадей, для наших стад, для наших юрт мы не найдем! Возьмем эту землю и будем жить на ней!

Чагатай, брат Джучи, держал возле него своих соглядатаев. Они донесли на Джучи. Чингисхан послал доверенных лиц, и они переломили хребет его сыну.

Править улусом досталось Батыю, сыну Джучи и внуку Чингисхана. Батый разорил Русь, сходил в поход в Европу, вернулся и в низовьях Волги построил себе город Сарай. И стал тот город называться Сарай-Бату. Сын Батыя, хан Берке, построил еще один Сарай, и его назвали Сарай-Берке. С той поры стольным городом ханов стал Сарай-Берке. В Сарай свозили камни из всех разрушенных городов в междуречье Сырдарьи и Аму-дарьи, камни Хорезма и Самарканда, камни Тевриза и Дербента. Из камней, отесанных руками искусных ремесленников древности, возводили дворцы и стены вокруг города.

Со временем далекие земли за Яиком выпали из-под власти ханов в Сарае, за Яиком создалась своя Орда, и назвали ее Синей Ордой.

Сарайские ханы не смирились с мыслью, что улус Джучи распался, поэтому свою Орду они называли Большой Ордой, или Ордой Белой. На Руси сараевскую Орду называли Волжской Ордой, а Синюю Орду — Ордой Заяицкой.

Как когда-то хазарский город Итиль стоял непроходимым препятствием для большой торговли между дальним югом и севером, между Каспием и Варяжским морем, между городами Варяжского моря и государствами на юг от Каспия, так ныне встал Сарай и снимал огромную тамгу с торговых гостей или грабил торговые караваны. То была смертная застава для торговли, и только те купцы, что платили высокую тамгу ордынским ханам, получали право на торговлю по всем землям, что связала в один узел великая река Волга.

Чингисхан и его сыновья ограбили все самые богатые города в Азии, разграбили несметные богатства Багдада и халифов, хорезмийские города, города империи Хань, города Индии, русские города, собрали у себя все богатства неоглядных земель, согнали пленных и превратили их в своих рабов, но городской жизни не возлюбили и кочевали по-прежнему по пастбищам, как в далекие годы юности Чингисхана, когда он назывался еще Тему-чином.

Ничего не изменилось и при внуках и правнуках Чингисхана. Ханы Большой Орды в Сарае только зимовали, с первых же дней, как начинала зеленеть в степи трава, уходили на кочевья. В Сарае оставался векиль ханского дворца, правитель Орды в отсутствие хана. В Сарай съезжались купцы с товарами со всех стран, шумел, гремел базар на берегу Волги, удивляя товарами со всего мира. Имея все, что нужно, все, чем загорится жадный взор, ордынцы не занимались ремеслами, они не ковали оружие, не имели рудознатцев, а все отнимали или покупали. Ханы жадно собирали золото, серебро, меха. Все вокруг было ограблено, грабить больше некого, грабить Европу было боязно, ибо оставалась всегда за спиной опасная Русь. Сколь ее ни грабили, сколь ни жгли, сколь ни топтали, а все время теплился, не угасал в ней огонь ненависти к Орде. Ханы знали, что лишь только ослабят догляд за Русью, когда пойдут на Европу, то поднимется Русь, и тогда конец властелинам мира.

Хан Большой Орды Джанибек, когда умер его отец Узбек-хан, убил своего старшего брата Танибека и взял власть. Казалось бы, все оставалось прежним, все, как и при отце. Тот же почет, как земному богу, так же не только воины, не только нойоны, но и эмиры падали ниц, едва завидев лицо хана, так же, когда проезжал городскими улицами, падали на колени ордынцы, а пришлые ложились в прах, так же по мановению руки любому повинному ломали хребет, так же неоглядны были тумены, когда снимались с кочевий и двигались в степь. Из улуса Хулагу шли проповедники и прославляли имя хана Большой Орды, зазывая его в южные страны утвердить и там такую же власть. Все так же, но и не так. Джанибек все время ощущал какую-то слабость, недоговоренность, что-то надломилось в Орде. Он хотел повернуть жизнь, а она не слушалась. Эмиры на коленях слушали его слова, со всем соглашались, но все делали по-своему. Это как круги на воде после брошенного камня. Сразу идут сильные волны, но чем дальше, тем слабее. Джанибеку не дано было оценить, что Субудай и Джебе, а потом и Батый пришли на Русь в удачный для них момент, а ныне соотношение сил на весах истории почти незримо, но изменялось.

Русь родилась на Днепровской равнине со стольным городом Киевом не для завоевательных походов, ее люди хотели распахивать землю, выращивать хлеб, добывать в лесах зверя, в водах рыбу, продавать изделия своих умельцев по всей земле. Русь добывала свое состояние в неустанном труде, вырывая землю под пашни из могучих корневых лап северных лесов. Что выжег, что вырвал у леса, то и твое. Суровая зима на Днепре, и еще выше по Десне, на Ильмень-озере, на Волхове, по Оке и по Волге, на озерах над Клязьмой трескучие морозы заставляли думать о жилище, о топливе, об очаге с неугасающим огнем. Дерево теплее камня, поэтому русские города вырастали деревянными. Дерево не только теплее, оно дышит, сосны щедро отдают человеку накопленное ими солнце.

Русскому человеку — землепашцу не нужна была быстроходная лошадь, как кемерийцу, скифу, хазару или печенегу. Русская лошадка была сильной, выносливой, она корчевала пни, волокла за собой соху, перевозила тяжести по бесконечным зимним дорогам русской земли.

Рожденный для мирного труда русский человек был окружен с колыбели беспокойными соседями. Степь непрестанно выбрасывала на днепровские и волжско-окские просторы кочевые племена, землепашец одной рукой налегал на поручни сохи, а другую руку держал на рукоятке меча, чтобы всегда быть готовым отбить грабительский набег с юга. Тысячи, десятки и сотни тысяч людей, не сговариваясь, согласились на том, что от кочевой напасти может спасти только сильная власть. Так родилось Киевское государство. Его первые князья Олег, Игорь, Ольга, Святослав, Владимир, Ярослав Мудрый поняли стремление русских людей отстоять свой труд и сумели выполнить то, к чему их призвали. Печенеги были усмирены, Владимир Мономах усмирил половцев, Европа наслаждалась благоденствием за русским щитом.

За валами южной обороны, за засеками, за линией степных острогов росли и богатели русские города, державшаяся власть Киева становилась им в тягость. Князья сводили на бой свои дружины за киевский стол, бились за Киев, наводили даже и половцев друг на друга, но черным людям эти княжеские усобицы были в тягость, но остановить их не находилось силы: черные люди не вмешивались в усобицы, лишь бы не касались они города и землепашцев. Идея создания единой и сильной власти угасла и долго еще возникала, пока на далеком севере, вдали от Киева, не родилась вновь, ибо к этому времени города, окрепнув, заглядывали уже в дальние земли, торговля звала в иные страны, а для этого нужна была сила, а сила могла быть только в единовластии. Юрий Долгорукий, Андрей Боголюбский потрудились над созданием могучего владимирского княжения. Князь Всеволод Большое Гнездо имел силу государя. Всеволод Большое Гнездо сумел понять движение всех русских городов к единству, но довершить начатое осталось в наследство его сыновьям. Не так-то легко разобщенность превращалась в общность, князья упирались, не желая терять власть над своим уделом. Вот в такой момент и хлынули полчища Батыя на Русь, сохраняя в своих рядах то единство, которое было создано зародившимся движением племен в далеких степях на Востоке.

Тянулись годы, десятилетия. Ордынское разорение на сотню лет приостановило развитие городов, ремесел, торговлю и землепашество, но русские люди не замерли, не оцепенели. Жизнь шла, как идет не прекращаясь и подо льдом в русских реках — невидимая, замедленная, но не угасающая. Настала пора, когда каждый русский понял, что надо соединяться, каких бы это трудностей ни стоило, а единство преодолеет Орду. То, что уронил сын Всеволода Большое Гнездо, князь владимирский Юрий Всеволодович, то, что было выбито из его холодеющих рук ордынской саблей на Сити, поднял сто лет спустя Иван Калита. Иван Калита понял, что его личные устремления установить власть над всей Северной Русью находят поддержку среди черных людей, среди торговых людей, в немалой части боярства, что эта сила одолеет его князей-соперников. Эта сила привела к нему в Москву и митрополита Петра.

Слабость, что ощущал Джанибек при все видимости той же власти, точнее, форм той же власти, которой обладал и его отец, не была мнительностью. Это тоже была работа времени. Разбогатев во время грабительских походов, эмиры и темники давно уже почувствовали тягость своей зависимости от хана. Теперь, когда не было больших походов, ханская власть казалась досадливой обузой. Каждый эмир рвался считать себя неограниченным властелином на своих землях. В роде Чингисхана начались неустройства, потекла вражда между его прямыми потомками. Сначала было всего лишь несколько сыновей, у сыновей родились свои сыновья, чингизиды размножились сотнями, и каждый из них претендовал на титул хана, а получал этот титул один. У Чингисхана все были равны, и эмиры и воины в походах, каждый был сам себе господином, и все вместе подчинялись равно хану и джихангиру. Чингисхан делил добычу между эмирами, нойонами и воинами лишь в различной доле, но в доле были все. В мирное время такое подчинение сковывало руки эмирам. В мирное время эмиры не желали делить пастбища с рядовыми воинами и, пользуясь силой, отнимали у воинов земли. Ханская власть, военная власть, им мешала.

Чувствуя, что власть его становится призрачной, Джанибек не мог найти причин, что порождали эту призрачность, угадал лишь одно, что нужен большой поход, который бы возвеличил его имя. Этим он надеялся покончить с призрачностью власти, не понимая, что потеря власти — явление необратимое.

Когда сын Чингисхана Джучи взял себе свой улус, другой сын Чингисхана по имени Хулагу взял себе земли на юге от Аральского и Каспийского морей. Первые ханы, что пришли после смерти Джучи, жили в мире с сыновьями Хулагу, к осени уходили на кочевья к Тевризу в благословенные края, где мороз не трогал траву до декабря, а весной, когда по Волге еще плыли льдины, расцветали сады. Первым поднял руку на улус Хулагу хан Верке, но военная удача не подчинила хулагидов Большой Орде. С той поры многие ханы думали о походе на богатый Тевриз, да камнем всегда висела за спиной Русь, боялись уходить всей Ордой, а вдруг на Руси опять подымутся города, как уже поднимались при хане Бату.

Ныне Русь поразила язва, города опустели, люди мрут, как мухи от мороза. Князь Симеон умер, и ныне нет опасного князя на Руси. Князь суздальский Константин принес богатые дары, хочет стать на великое княжение во Владимире. Дары приняли, а с ярлыком не спешили. Не надо в один кулак сжимать Владимир и Суздаль да Москву к ним. Ныне, если идти на Тевриз, не нужен на Руси князь баскак, пусть княжит во Владимире тихий и робкий князь Иван.

Вынашивая замысел похода на Тевриз, хан Джани-бек приветливо встретил князя Ивана, отдал ему ярлык на великое владимирское княжение, видя в этом исполнение устоявшегося в Орде обычая предпочитать слабого сильному, помогать слабому русскому князю против сильного. Не ведал, что, отдавая ярлык московскому князю, отдавал и власть Орды над Русью. Да где же это было увидеть, что Русь, изъязвленная, зарастающая лесом и лебедой, Русь, много раз сожженная и ограбленная, тихо поспешает к встрече на поле брани, гибельном для Орды.

Соглядатаи доносили хану Джанибеку, что Русь отстраивается. Пусть!

После похода на Тевриз настанет час сходить ратью на русов. Пусть нагуляют шерсть, будет что стричь.

Боброку довелось на своем веку повидать немало крепостей, и больших и малых. На волынской земле почти все большие крепости были срыты по приказу из Орды, но как ни срывали, а грозные от них останки подсказывали воображению, что это были неприступные гнезда для мужественных сердцем. Видел Боброк славный город Кременец. Не дался Кременец Батыю, когда он шел на венгерского короля Белу, не дался и срыть себя. Остался стоять на высокой обрывистой скале. Видел витязь Холм, Луцк, италийские крепости, не поврежденные Батыем и беспощадными ратями, крепости фландрских городов, литовские замки и затесанные голые стены замков ливонских баронов. Могучи и внушительны показались Боброку стены Пскова и Новгорода. А вот столицу Орды не пришлось увидеть витязю. Каким же должен быть город непобедимой Орды,  какой — его крепость?

Спросил о Сарае у Степана Ляпы, тот в ответ пожал плечами:

— Крепость как крепость... Да и не крепость вовсе.

Непонятны слова ватагана ушкуйников: то ли правды сказать не хотел, то ли ушкуйники вообще пренебрежительны   к крепостям.

На разворот Волги, на котором стояла столица Орды, вышли на рассвете. Вся речная неоглядная гладь в оба края испятнана черными точками лодий, стругов, ушкуев, челнов и баркасов, что волокут по реке на канатах, а не на веслах. Будто со всего света сюда приплыли. К причалам не прогребешься.

Боброк окинул взглядом город. Степан сказал правду. И не крепость вовсе, хотя обнесен земляным валом, хотя за валом высятся глинобитные стены. Но и вал невысок, и стены непрочны. Крепость этого города — бесчисленные юрты и палатки, что тянутся во все стороны по берегу и уходят в глубь степи. Они будто бы осадили город. Прочность его стен в тысячах и десятках тысяч воинов, что живут в этих палатках.

За земляным валом из-за стены высится разноголосье куполов и шпилей. Вышки минаретов, крыши пагод, шпиль костела, мутовки православных церквей.

Еще более разноязыки причалы — кого только не принесло на ордынский базар, из каких только стран! А путь неблизок, далек, очень далек путь из Италийского моря. Караванам надо пересечь степи, чтобы на пристанях Каспийского моря перегрузить товары на лодии. Неблизок путь и из Варяжского моря мимо зачумленных русских городов. На всех наречиях крики у причалов, споры и ссоры.

— Ну какова крепость, княже? — спросил Ляпа.

— Они ее защитят в поле! — ответил Боброк.

Степан усмехнулся.

— И в поле не защитят, если как нужно взяться! Есть у меня одна дума! Душевная дума. Ты погляди, сколько здесь ныне скопилось товару! А почему? Не пускают вниз, боятся, что с русской земли занесут язву. Вверх и сам никто не идет! Погоди, княже! Развеем твою тоску!

К стругам подошли челны с ордынскими стражами. Некомат показал золотую пластинку с головами дерущихся тигров. Челны помчались к причалу. Окриками, а где и стрелы пустили, раздвинули у причалов лодии. Струги Степана подошли к причалам. Набежали грузчики, потащили тюки с товарами, полегчали струги. Некомат рассчитался со Степаном, вышел на причалы, ушел на пристань. Видно было, с каким почетом его встречают ордынцы, с какими глубокими поклонами. Сел на коня и уехал.

Струги отошли от причалов. Степан повернул их на низ. Отошли не так-то далеко и остановились неподалеку от берега. Здесь ордынский базар доходил почти до воды и, сколько хватал глаз, тянулся торговыми рядами почти до земляного вала вокруг города.

На берег сошли несколько ватажников и ушли бродить по базару. Струги полный день качались на воде, не трогаясь с места. Степан переходил со струга на струг, о чем-то шептался с ватажниками. Капуста сказал Боброку:

— Степан надумал дело...

Боброку любопытно. Он улавливал что-то в намеке Степана, но никак и предположить не смел того, что надумал Степан.

— Завтра базар разгоним и наберем мягкой рухляди и  всего  прочего  видимо-невидимо,— пояснил  Капуста.

Степан вернулся на краснокрылый струг. Молчалив, но иногда вдруг чему-то улыбались его губы.

— Что надумал? — спросил его Боброк.— Не таись!

— Чего же от тебя, княже, таиться? Посулился же тоску твою развеять, показать, как с ордынцами управляться.

— Под Казанью видел.

— А-а! — воскликнул с пренебрежением Степан.— Казанский эмир сиротка у хана. Ныне мы хана пощекотим!

Ватажники с ночи обрядились в доспехи. На тело надели белые льняные рубахи, на рубахи — мелкого плетения кольчуги, на кольчуги нацепили по грудь зерцала, на плечи легли стальные брусы, натянули кольчужные оплечья, лица заслонили железными масками с узкими прорезями для глаз. Подолы кольчуг спускались до коленей, поножи полностью закрывали голень.

У сотни воинов, которой идти впереди и заслонять стрелков, щиты с тарчем, с полукопьем, выступающим из щита. В правой руке не такие-то длинные, но прочные и тяжелые копья, у каждого еще по мечу и по боевому топору.

Стрелки обряжены так же, как и воины защитной сотни. У каждого самострел со стальным луком, в колчанах железные стрелы и самострельные болты. У каждого стрелка по мечу и боевому топору.

— Ты, княже, и сотоварищи, витязи брянские и пономарь — поглядите со стороны! — сказал Степан.— Не так вы обряжены для нашего дела! А вот Капуста пойдет. Ему не впервой!

На рассвете начал сходиться базар. Солнце поднялось вполнеба за Волгой, окатило степь горячим светом, гул базара долетал до стрежня реки. Струги смирно стояли. Ветер трепал свернутые паруса. Степан махнул рукой. Весла вонзились в воду, струги двинулись развернутым строем к берегу. Шибко пошли, носами ткнулись в песок.

Быстро, один другого не толкнув, не задев, выскакивали ватажники на берег и тут же смыкали строй. Каждый знал, куда встать, как ступить. По песчаному откосу поднимались строем по полсотни воинов в лице, в восемь рядов. Все в железе, а по лужку к базару шли пробежкой, будто бы извивалось из реки железо. Струги тут же оторвались от берега и, наполнив паруса полным ходом, пошли встречь течению к причалам. Ватага ушла без Степана, Степану дело на воде.

Двенадцать стругов наплывали на причалы полумесяцем. На причалах визг и вой, побежали на середину реки лодии, что порезвей, рассыпались челны навстречу стругам. Ордынцы угадали, что сейчас произойдет, не впервые им видеть «дело» новгородских ушкуйников.

На стругах запалили бочки с земляным маслом, что висели на метательных снарядах. Над рекой потек густой черный дым. Заскрипели блоки, бочки, одна за другой срывались со снарядов и, описав дугу, падали на лодии и на деревянные причалы. Земляное масло растекалось огнем по дереву, из одной лодии огонь перекидывался в другую — тесно стояли суда и суденышки у причалов.

Ордынские стражники пускали стрелы, но они не долетали до стругов, а в это время черный дым заволок причалы.

Струги отошли на середину реки, отсюда виден весь берег с базаром. Степан смотрел из-под ладони на ватажников. Рядом стояли Боброк, Пересвет, Ослябя, Железный и Мостырь.

Достигнув первых рядов базара, ватажники на ходу перестроились.

К торговым рядам они подошли полубегом, по пятьдесят воинов в лице, в восемь рядов. На подходе первые два ряда врезались в толпу, забрав влево, свернули торговцев, что побежали прочь, и тут же растянулись в длинную шеренгу, будто бы рак выкинул вперед левую клешню. Плотный ряд растянулся в сотню. Следующие два ряда забрали клешней вправо. Получалось что-то похожее на длинный коридор с железными стенами. По коридору двинулись по пятьдесят воинов в лице три ряда и образовали таран. Последний, восьмой, ряд, пятьдесят воинов, пошли по рядам, собирая товары. Не спешили, шли мерным шагом, выбирали, что взять.

Железная крепость двигалась, рассекая базар, от нее разбегались торговцы в разные стороны. В нее летели стрелы, но скользили но железу, не причиняя вреда воинам. Казалось, что эта бронированная черепаха, вот так же не спеша и не останавливаясь, вползет и в город.

Между тем степь со всех сторон схватывалась пылью, то сбивались в десятки и сотни ордынцы из ближних юрт и палаток. Из города скакали сотни стражей.

Руководил ли кто этими движениями ордынских сотен, то увидеть со стругов было невозможно, но действовали они, будто бы направляла их одна рука. Городские стражники скакали к причалам, чтобы отрезать путь ушкуйникам к берегу, сотни, накатывающие из степи, обкладывали базар полумесяцем и надвигались на ушкуйников, лавируя между торговыми рядами. Рога полумесяца растекались, теперь уже охватывая и обратный путь к берегу. Кольцо замыкалось с двух сторон о берег, ордынцы строили «облаву».

Боброк оценил неуязвимость ватажного строя, но сражается не только железо, под железом человек, Боброк не встречал ни на Волыни, ни в Литве воинов, что не дрогнули бы в таком кольце. Страх может принести большее поражение, чем стрелы и кривые ордынские сабли.

С тем же удивительным спокойствием ушкуйники продолжали свое дело, будто бы их не касались передвижения ордынцев. В торговых рядах ордынские конники на них не наступали, они осыпали их стрелами, тучей стрел, лили на них стрелы, но ордынская стрела не пробивала новгородскую броню. Ждали, когда железные воины повернут к берегу — тут-то и ударить копьями всей конной силой.

Прорезав насквозь базар, ушкуйники клином двинулись к берегу. Четыре ряда воинов, по двадцать пять человек в ряду, впереди, по бокам — по четыре ряда воинов, в середине квадрата — повозки с добычей, сзади — три ряда по двадцать пять человек в ряду. Повозки тянули воины, по два на повозку. Квадрат обведен щитами с тарчами, ощетинился копьями. То первые ряды броневой защиты, в задних рядах насторожены самострелы с железными стрелами.

От торговых рядов до берега надобно пройти доброе поприще. Надвинулись со всех сторон ордынцы.

Железный строй не остановился, не поколебнулся. Ударили из него железные стрелы, и ордынцы откатились с воем. Кружили вокруг, лили стрелы. Каждая стрела из железного строя поражала ордынцев, а тех стрел триста в каждом залпе. Смятия, давка. Сотни кружатся вокруг, как воронье возле одной кости, а коснуться железной черепахи немногим дано — враз на одну сторону квадрата могут ударить только десять всадников, а на каждого по тарчу и по копью из первого ряда, на каждого четыре железных стрелы.

Кружатся, кружатся, будто пчелы возле медведя, жало путается в шерсти, медведь только глаза прикрывает лапами.

Потоки стрел сливаются с железных щитов, ни один ордынец не дотянулся копьем до первых рядов, а с саблей против щита с тарчем делать нечего.

Сбились на берегу, пали с коней, встали тесным пешим строем, чтобы удержать железную черепаху.

Степан дал знак, и струги устремились к берегу. В пешую толпу ордынцев метнули горящие бочки. Земляное масло заливало огнем пеших, повалил черный дым, запахло горелой шерстью и обожженным мясом. Как нож входит в медовые соты, так ушкуйники врезались в ордынцев и пробили насквозь до стругов. На струги скатились повозки, их перекидывали через борт гребцы. Железный строй раздвинулся и, развернувшись, под натиском ордынцев стал пятиться к берегу. Ордынцы бросались с визгом, размахивая саблями, но, стоило хотя бы одному приблизиться к железному строю, тут же падал под ударом меча или копья или под натиском задних натыкался на тарч на щите.

Погрузились.

Ордынцы лавой накатились на берег, лили стрелы, струги, закрытые железными щитами, отошли от берега. Там, где горели причалы, в дыму выстраивались челны и лодии, чтобы преградить дорогу вверх. Струги развернулись на стрежне, распустили паруса и двинулись вниз к Каспию.

— Идем, княже,— сказал Степан.— Поглядим города тевризского царства, ныне все море наше и никто нам поперек не встанет!

Зимняя дорога короче летней. До Комариного брода провожали княжий поезд ордынцы. На Куликовом поле встретила великого князя владимирского Ивана московская сторожа, проводила до Коломны. Из Коломны в один переход дошли до Бронниц. Встречал бронницкий наместник Родион Нестерович, отцов боярин и воевода. Притомились и люди и кони. Боярин повел князя в гридницу, с князем и больших бояр, тысяцкого Алексея Петровича и посольского боярина Андрея Ивановича Кобылу. Сели повечерять. Иван задремывал, не пилось, не елось. Поднял чашу с медом, тяжко сомкнул веки, и хмельной медок потек на стол из чаши.

С громом стукнула дверь, в гридницу вломился дружинник. Замер на пороге, взглядом вызывая из-за стола боярина. Грозно и в тревоге поднялся Родион Нестерович. Поднялся и московский тысяцкий Алексей Петрович.

— Говори!

— Над Москвой небо красное! — рухнули, как топор, слова.

Не успели ни тысяцкий, ни боярин слова молвить, пробился сквозь бревенчатые стены, сквозь слюдяные окна, затянутые морозом, колокольный набат. Иван поднял голову. Вскочил, с дремы оглядывая гридницу, рука потянулась к кривой арабской сабле, подаренной ему ханом. Тысяцкий отвел руку князя от сабли.

— Москва горит!

Пятьдесят поприщ до Москвы гнали о двуконь. В полтора часа пригнали. Колола ископыть, ветер жег лица. Стали на княжьем лугу супротив града. Через реку достигал нестерпимый жар. К небу рвались тринадцать высоких огней, то горели все тринадцать московских церквей. Кто-то обронил, что пожар сей пожег «всех святых».

Гридни прискакали от реки.

— Лед плавится!

Пал с коня Иван и застыл, припав на коленях в молитве. Рядом опустился на колени тысяцкий.

— Огонь моровую язву сжег! — обронил он слово утешения.

Иван не отвечал.

— Видно ли тебе, князь, почто меня твой брат из тысяцких согнал?

Иван не отвечал.

— Пришли бояре к Симеону Ивановичу и молвили: тысяцкий прилепился к черным людям во вред боярам. Выбирай, князь, бояр или черных людей. Нельзя было Симеону Ивановичу отринуть бояр, меня отринул. Но не боярами город ставится! Я с тобой, князь! Позови черных людей, дай им казну на обстроение, в тридцать дней поставлю новый город, а к весне стеной обведу!