"Ликуя и скорбя" - читать интересную книгу автора (Шахмагонов Федор Федорович)

Глава третья

Долго смотрел на догорающий город Олег Иванович, великий князь рязанский. Ни города, ни дружины. Две Сотни воинов, спасенных Василием Вельяминовым, вот и вся его княжья сила. Вельяминова назвал изменником, а Епифаний Коряев, что толкнул его в пропасть, рядом на коне, косит правым глазом, спокоен и, как всегда, неулыбчив, совесть его не гложет. Он — изменник, но его дружина сейчас сильней княжьей. И земель у рода коряевского больше на Рязанщине, чем у князя, и есть рука возле хана в Сарае, что ворожит против князя. Вот кого Олег ненавидел, но, ненавидя, не смел ни показать своей ненависти, ни прогнать боярина. Это он вел его мальчишкой на Лопасню и поссорил с Москвой, и всего лишь недавно, до Мамаева набега, подталкивал захватить Коломну. Ну а если бы он послушал совета боярина и захватил бы Коломну? Ныне Москва явилась бы повергнуть поверженного.

А разве он, Олег, великий князь, не хотел бы вернуть исконно рязанский город? То завещано ему далекими предками, завещана земля рязанская, да вот соседи с двух сторон беспокойные. Орда высылает грабежников, Москва и Владимир давят удавкой. В старинных книгах рассказано: заселялась Ока русичами. Шли с верховьев к Волге, прокладывая пути в дальние страны, строили городки: Муром, Рязань, Переяславль, закинулись на Проню и поставили Пронск. Никто тогда не препятствовал расползаться по земле вширь и вглубь. У устья Оки, там, где она вливается в Волгу, вырос Новгород Нижний, но перехватили его суздальцы, отсекли рязанскую землю от волжского пути. Отложился Муром со своим уделом, а Москва не замедлила отхватить Коломну. Обрезали со всех сторон.

Между двух врагов одному скверно. Надо к кому-то прислоняться. К кому? К Москве? Так то ж шапку ломать перед равными. К хану? Так то неверное дело! Сегодня друг, а завтра опустошит землю. На равных идти к великому владимирскому князю лучше, чем холопом к хану. Епифаний о Москве и о Владимире слышать не хочет! С Епифанием и его родня. Сила! Давно приглядывался Олег к боярам, давно и догадываться начал, что служит Епифаний Коряев и весь род его одному господину — хану.

Пять лет собирал он дружину. Собрал, в один день ее не стало. Кто выиграл? Дружина была сильнее боярских холопских ватажек, а теперь слабее. Говаривали князю умные люди, что у Орды одна политика: чем слабее русские удельные князья, тем хану спокойнее. Коряев изменник, а не Вельяминов Василий. Но шевельнись против этого изменника, головы не сносить. Это твердо знал Олег. Молчал и далее решил молчать. Переяславль на Трубеже сгорел, Олег ушел с остатками дружины под Старую Рязань, при впадении Прони в Оку поставил городок и обнес острогом. Крепость для отсидки в осаде, назвали ее Ольгов Городок. Теперь наступила пора надолго притихнуть неподалеку от старого стольного города, пока не отстроят Переяславль. Московский князь созывал людишек, освобождал от тягла, давал ссуды на постройку, в Рязани казна пустая, самим придется поднимать избы.

Епифаний хоть и кривит на правый глаз, а человек зоркий. Приметил, что в глазах князя, когда встречались взглядами, недобрый огонек. «Молод, обидчив, пройдет обида»,— рассуждал Епифаний, не ведая, что не обида гложет князя, а ненависть.

Ударили морозы, стали дороги. Епифаний начал нашептывать:

— Иди в Орду! Ты слабый князь, ты нищий князь! Проси! Не откажут слабого усилить против сильного...

Олег прикидывал, чего же на этот раз захотел Епифаний? Епифаний и не таился:

— Людишки бегут на север в глухие леса. Для московитов дикое поле начинается за Окой, а мы все в диком поле... Кланяйся хану: отдаст Коломну, Правду говорю! — шептал Епифаний.— Слабому хан против сильного всегда поможет!

Не очень-то верил Олег в благоволение, о котором молвил ему Мамай, однако поднялся в Орду. Подарки хану собирал с первых декабрьских ловов, когда выкунил зверь. Собрал немалые дары, Епифаний так тот вдвое против князя. Возки с княжьими и боярскими подарками тянулись медленно, Олег и гридни шли верхом, боярин Епифаний ехал в возке, укутанный в медвежьи шкуры. Верхом ходить был не охотник. На подходе к Волге загородил дорогу всадник.

— Кто таков?— окликнул он князя.

Олег распахнул шубу, открыл золотую пайцзу. Падать бы ниц перед скрещенными стрелами всаднику, а он и бровью не повел.

— Кто таков?— повторил он вопрос. Епифаний высунулся из возка и крикнул:

— Великий князь рязанский Олег идет к великому хану!

— Стой на месте!— распорядился ордынец и поскакал прочь, другие всадники перегородили дорогу. Стали истуканами, не обойдешь. Епифаний вылез из возка, спустился с седла Олег. Голубое, без единого облачка небо. Пронзительный ветерок скользил по крепкому насту. В белом безмолвии, в белой ослепительной степи темной лентой голубого льда стынет великая река, что соединила древний Новгород с Сараем, с Персидским морем.

Кто же из царевичей осмелился оспорить ханскую пайцзу? Никак не думал Олег, что остановили его воины темника Мамая, что Мамай ныне держит все заставы в Орду, что стал он главной силой великого хана.

Бердибек пребывал в вечном страхе. Взошел он на трон, убив отца, знал, как это просто и легко, ныне страшился, что кто-то убьет его. Не совесть грызла его сердце, а страх перед убийцей. Он не верил ни одному царевичу из рода Чингисхана, но и царевичи не верили Бердибеку. Он следил за царевичами, царевичи следили за ним со своих далеких кочевий. Бердибек верил только темнику Мамаю. Мамай по рождению простой воин, темником стал за личную храбрость и умение водить в бой воинов. Темник женился на дочери царевича Бердибека. Мамай — муж дочери, ханом быть не может, служить хану, отцу своей жены, должен без измены...

Мамай знал, что, пока Бердибек правит, быть ему, Мамаю, правой рукой и начальствовать над правым крылом ордынского войска. Пока Бердибека не убили, ему, Мамаю, надо собрать большой тумен отборных воинов, чтобы по знаку руки, по взгляду глаз угадывали желание темника.

Мамаю сообщили, что остановлен на дороге в Сарай великий князь рязанский. Мамай вспомнил осеннюю схватку над русской рекой Проней. Если рязанский князь едет жаловаться, не уехать обратно князю, примет смерть от ордынской сабли. Не безумен ли князь, не смерть же едет выпрашивать? Зачем же тогда он идет к хану? Что просить? Если есть что просить рязанскому князю, то пусть получит из рук Мамая, будет и на Руси сила для опоры у безродного темника.

Мамай щелкнул пальцами. К его шатру подвели коня. Он взлетел на седло и погнал арабского скакуна в намет навстречу князю. Развевались полы его лисьей шубы, подарок русских князей.

Олег узнал победителя в сече на Проне. Опустился на колено. Мамай спрыгнул с коня, не затягивая момент унижения русского князя, протянул ему руки.

— Говорил я, что ты мне друг, и пришел ты к другу, князь!

Караван рязанского князя остановили возле стана за чапарами, за широкими и высокими щитами. Они ограждали стан, они задерживали снег.

Никого из бояр не позвал Мамай к себе в шатер, увел Олега. Усадил на ковер и приказал подать кумыс. Со времен Батыя повелось испытывать русов кумысом. Готов князь пить кобылье молоко, готов принять и это унижение, то, стало быть, покорен, ко всему готов. Но со времен Батыя минул век, и русские князья давно привыкли пить кумыс, не принимали это за унижение, а, напротив, считали знаком уважения. Не было давно испытанием угощение кумысом, а ордынские вожди все не отказывались так проверить княжескую покорность.

Мамай расспросил о здоровье князя, о здоровье его близких. Олег терпеливо отвечал, зная, что не интересуют Мамая ни его здоровье, ни здоровье княжеских родственников. Говорить о деле сразу не принято. Выпили по нескольку пиал кумыса. У Олега замутилось в голове от крепкого напитка. На улице мороз, в шатре холод, кумыс холодный.

— Жаловаться приехал?— раздался вдруг шипящий вопрос.

Черные глазки Мамая впились в лицо Олега. Олег был готов к такому вопросу.

— На кого мне жаловаться, темник? На себя? Я пошел на сечу, не ты!

Довольная улыбка тронула губы Мамаю.

— Я пришел на рязанскую землю! Если саблю долго не вынимать из ножен, она ржавеет. Если воину не с кем рубиться, он разучится владеть саблей! Скучно стало воинам, Орде не с кем силою мериться! Весь мир, все страны и государи на коленях перед великим ханом! Что ты хочешь от великого хана?

— Я принес дары и свой поклон!

То был ответ, предписанный порядком общения с ханом. Но Мамай шел прямо к цели.

— Скажи мне, что ты хочешь?

— Москва теснит!— отступил Олег от принятой долгой подготовки к главной просьбе.— Издавна город Коломна лежал в рязанских пределах...

— Вовремя сделать поклон,— заметил Мамай,— это все равно что завоевать город!

Олег приказал выставить фряжские вина, Мамай — резать баранов. Пировали до ночи. Олег не терял головы, понимая, что веселие идет в пасти дьявола. Один неверный взгляд, одно неосторожное слово, на том и конец его поездке. Вязала встреча на Проне Мамая и Олега. Мамаю нравилось покровительствовать русскому князю, темник утверждал себя в своих глазах. Он даровал жизнь Олегу в сече на Проне, поднял его с земли униженного, теперь дарит город. На что, кроме как на благодарность, мог рассчитывать покровитель? Олег льстил, глубоко запрятав жгучую ненависть. Мамай — враг, но сегодня в его руках средство усилить Рязань. Мамай был искренен в своем веселии, Олег делал вид, что ему весело. Олег знал, что, как бы он ни был сейчас слаб и бессилен, он по праву владеет уделом. Мамая он считал человеком на час в Орде возле хана и дальних планов с Мамаем не связывал, но и не терял возможности продлить эту неожиданную дружбу.

Епифаний Коряев не всегда давал кривые советы. Он поучал Олега с младости, что лестью можно овладеть сердцем любого мужа, а нежностью сердцем любой женщины.

Быть может, лесть, кумыс и фряжское вино опьянили Мамая, быть может, ударило хмелем удовольствие показать себя покровителем удельному русскому князю, ползавшему в прахе перед рожденным в юрте простым ордынцем, быть может, очень отдаленные от той минуты надежды, а скорее всего смешение всех этих чувств толкнули темника на откровенность.

Олег еще раз робко напомнил о цели своего похода к хану.

— Я кланяюсь хану,— молвил Олег,— чтобы он восстановил справедливость!

— Москва!— пренебрежительно воскликнул Мамай.— Рязань  уже  была  городом,   а  там,   где   стояла Москва, бродили медведи. Не следует бояться Москвы! Московский князь Юрка женился на сестре великого хана Узбека! Вот и поднялась Москва. Скажи, князь, как ты понимаешь справедливость?

— Разве справедливо было отнять у Рязани город, разве справедливо его держать силой?

— Ты, князь, не понимаешь, что такое справедливость. Ты еще спросишь, справедливо ли было мне, темнику, изрубить твою дружину? Справедливо ли, князь? Молчишь. Так вот я расскажу тебе, как понимал справедливость Чингисхан, Потрясатель вселенной, завоеватель всех народов. Пустишь мимо ушей, кончишь жизнь изгоем. Поймешь, быть тебе на Руси князем над князьями! Однажды Чингисхан спросил старого нойона Боорчи, в чем заключены высшая радость и наслаждение для мужа? Боорчи ответил: «В том, чтобы муж взял своего сизого сокола, потерявшего за зиму свое оперение, сел на доброго коня и в пору, когда зазеленели луга, выехал бы охотиться на сизоголовых птиц. И еще в том мужу наслаждение — это носить добрые одежды». Тогда Чингисхан обратился к нойону Борагулу: «Ты тоже скажи!» Борагул сказал: «Для мужа высшее наслаждение выпускать ловчих птиц на бурых журавлей и смотреть, как кречет или сокол сбивают их в воздухе ударами когтей!» И еще спросил Чингиз сыновей нойона Кубилая. Те ответили, что не знают для мужа выше наслаждения, чем охота с ловчими птицами. Тогда Чингиз сам ответил на свой вопрос: «Вы плохо сказали. То наслаждение не мужа, а скопца! Величайшее наслаждение мужа — это подавить возмутившихся и победить врага! Вырвать врага с корнем и захватить все, что он имеет! Заставить его жен и дочерей рыдать, обливаться слезами! Овладеть его лучшими конями! А животы прекрасных жен врага превратить в свое ночное платье, в подстилку для сна, смотреть на их разноцветные ланиты и целовать их, а сладкие губы, цвета грудной ягоды, сосать досыта!»

Мамай разъярился, его дергали судороги. Он возвысил голос, почти прокричал последние слова, окинул презрительным взглядом Олега, ухмыльнулся и добавил:

— Когда поймешь, князь, эту притчу, приходи к Мамаю, и мы с тобой превратим животы жен всех князей мира в свои ночные платья и подстилки для сна!

Олегу мгновениями становилось жутко под взглядом желтых тигровых глаз ордынского темника. Дружба с ним манила, но тут же вспоминалось поле над Проней, память об унижении обжигала сердце и заставляла его неистово биться. Ох, как соблазнительно заручиться помощью Мамая против Москвы и вернуть Коломну, на большее Олег не рассчитывал, ибо знал, что за хвастливыми посулами ничего нет. Никогда Орда не даст возвыситься какому-либо князю над другими князьями, а в смертную вражду с Москвой втравит. Нет, Олег не спешил решить спор с Москвой ордынской саблей. То острая сабля. Сегодня она порубит москвичей, а отмахнется — и Рязань окажется обезглавленной.

Олег изображал полное смирение и не уставал льстить.

— Я удельный князь!— отвечал он Мамаю.— А пришел к тебе, темник, с поклоном. Я готов за тебя положить голову, ибо ты был ко мне милостив на Кирицких холмах.

— Буду помнить, что ты, удельный князь, пришел с поклоном к темнику. Известно ли тебе, князь Олег,— продолжал Мамай, понизив голос,— что в улусе Джучи ханом может стать только потомок Чингисхана?

Остра ордынская сабля, а надо пройти по ее острию над пропастью. Многое угадывалось в вопросе Мамая. А верна ли догадка?

Олег осторожно ответил:

— Сказано в священном писании: «Род приходит и уходит, а земля остается...» Путь орла в небе и мужчины в женщине не оставляют следа.

Мамай улыбался одними губами, глаза не улыбались. Они сверкали желтым пламенем, то ли их зажег внутренний огонь, то ли отразился в них огонек светильника.

— Однажды,— начал он,— один из старших нойонов спросил Чингисхана в походе у костра: «Тебя называют могущественным и богатуром, какие знаки завоеваний и побед видны на твоей руке?» Чингиз ответил: «Прежде чем я воссел на престол государства, я ехал однажды один по какой-то дороге. На моем пути шесть человек устроили засаду со злым умыслом. Когда я подъехал к ним, я обнажил меч и напал на них. Они пустили в меня стрелы, но стрелы летели мимо. Я изрубил всех до единого. Возвращаясь назад, я увидел шесть их меринов. Они никому не давались в руки. Я их изловил и пригнал на стойбище...»

— Род приходит, род уходит, а земля остается,— все так же осторожно повторил Олег.

— И еще Чингисхан сказал: придет время, и если младшие перестанут слушать старших, а у старших все будут в разброде, то все страстно будут искать Чингисхана и не найдут! И еще скажу тебе, князь, о справедливости. Однажды Чингисхан поднялся на гору Алтай и, окинув взором свои войска, кибитки с женами нукеров и с их детьми, сказал: «Мои старания в отношении нукеров, что чернеют, как лес, в отношении их жен, невесток и дочерей, алеющих и сверкающих, словно огонь, таковы: усладить их уста сладостью своего благоволения и украсить их с головы до ног ткаными золотыми одеждами, посадить их на идущих покойным ходом меринов, напоить их чистой и вкусной водой, пожаловать для их скота хорошие травяные пастбища». Справедлив ли Чингисхан, князь?

— Как ты полагаешь, темник?

— Справедлив!— убежденно выкрикнул Мамай.— Кто не велел самаркандцам, когда войско Чингисхана окружило город, развеять это войско? Если бы справедливость была за самаркандцев, войско Чингисхана не овладело бы городом. Нам не дано знать ни глубины прошедших времен, ни того, что предназначено на завтра. Если ты слаб и разбит в бою, то справедливость не с тобой, бог и судьба покарали тебя за слабость. Нет ничего несправедливей, нет тяжелее греха, чем людская слабость! Это я тебе говорю, князь! Не возрастом пришел я к этой мудрости, а собирая все, что говорил Чингисхан своим воинам. При тебе, князь, вознесу молитву единому богу! Чингисхан завещал нам слушать всех священников, но верить велел только единому богу на небе, на земле и под землей! Я не чту ислам, князь, но я не мешаю молиться Аллаху, я не чту вашего бога, но я не мешаю ему молиться, я не чту Будду, не трону буддиста, не мешаю ему молиться... Не мешайте и мне молиться моему богу, тому богу, которому возносил молитвы Чингисхан.

Мамай отошел, упал на колени и воздел руки, и Олег услышал слова его молитвы:

— Тебе, бог, молился великий Чингисхан, чтобы ты даровал его народу благоденствие и богатство, покой и радость плодиться, ты видишь, великий бог, господин всего живого, всю справедливость дела Чингисхана. Так продли благоденствие его народу, укрепи его, оставь владыкой вселенной.

Мамай, раскинув руки, припал лицом к земле. Долго лежал молча. Затем резко встал и бросил:

— Помни, князь! Ты лежал передо мной во прахе, а я лежал во прахе перед единым богом всего живого! Когда мы страстно будем искать Чингисхана, мы найдем его, и ты оценишь мою дружбу. Иди к хану, проси! Все, что попросишь, будет дано!

В огромном зале у стен стояли, как изваяние, телохранители, закованные во фряжские доспехи. Ближе к ханскому ковру вооруженные без доспехов, быстрые, как барсы. Хан Бердибек сидел на ковре, а на другом ковре сидели его жены, царевичи и дочери. Олег распростерся при входе. Хан шевельнул пальцем, нукеры подхватили Олега и поставили его на ноги. Теперь он имел право взглянуть на хана. На ковре, скрестив ноги, сидел одутловатый, с круглым, как луна, лицом, невысокого роста человек. На плечах висела мешком шуба из черного соболя, что брали новгородские охотники в Заволочье по берегам Северной Двины. Хан повел бровью, хатуни пришли в движение, и на семейном ханском ковре освободилось место для гостя. Олег сел, догадываясь, что оказана ему почти небывалая честь. Предания сохранили, что Батый разрешал при себе сидеть Александру Ярославичу Невскому и Даниилу Галицкому. Александру Невскому выпадала такая честь за его мудрость, Даниилу оказывал честь Батый за мужество и отвагу.

Олег ждал вопросов от хана или предложения говорить. Но хан молчал. Он шевельнул рукой, и старшая дочь старшей хатуни взяла в руки кувшин с кумысом, подошла к ханскому ковру, поклонилась и подала кувшин хану. Хан сделал глоток из кувшина и поставил кувшин рядом. Старшая дочь взяла второй кувшин и подала его матери. Мать сделала несколько глотков и передала его опять же дочери. Дочь с поклонами обнесла младших хатуней. Каждая сделала всего лишь по два глотка. Младшая хатунь, последняя в круге, передала кувшин старшему царевичу. В нем Олег, зная этот обряд угощения, угадал наследника престола Махмета. Видеть и общаться с ним никто не мог, он всегда пребывал при хане. Его оберегали. Или от него оберегали хана? За Махметом сделали по глотку из кувшина другие сыновья хана. Затем Махмет сделал еще два глотка и поднес с поклоном кувшин отцу. Бердибек отпил из кувшина и передал его дочери. Теперь дочь сделала несколько глотков, кувшин обошел всех дочерей. И опять оказался в руках у старшей дочери. Она приблизилась к Олегу, поклонилась и подала ему кувшин.

Русского князя почтили высшим доверием в Орде. Но шло это совсем не из благорасположения к нему великого хана. Бердибеку захотелось посмотреть в лицо гостю, от которого не веяло ужасом и опасностью. Эмиры могли поднять на него руку, сыновья ждали удобной минуты, чтобы сесть на его место, русский князь пришел жалким просителем. Выслушать? Что он скажет нового? Нового ничего не скажет: будет просить ярлык на княжение, будет бранить соседних князей, будет просить отторгнуть землю соседа и отдать ему. Отторгать землю у одного князя для другого нелья: возвышая одного князя над другим, создаешь силу, которая будет опасна Орде. Он совсем здесь не нужен, этот князь, и нет охоты его слушать. Русский князь сделал приятный подарок старшей хатуни. Старшей хатуни великий хан поручил выслушать князя.

На другой день в чертогах старшей хатуни Олег осмелился попросить город Коломну. Старшая хатунь и не знала о существовании такого города, но у нее были свои планы на русского князя. Во время резьбы чингизидов, учиненной Бердибеком и Мамаем, ей удалось спасти старшего сына Бердибека на дальних кочевьях. Спасся там же и брат Бердибека Кульпа. Махмет объявлен наследником хана. Махмет молод, неусидчив, и править придется ей, хатуни. Накопилось много обид на многих людей, правя, хатунь сможет их убрать, но просить хана убрать ее врагов бесполезно. Кому не верит она, тем верит великий хан. Махмет будет послушнее. Но Махмет живет во дворце, и отец никуда не отпускает от себя наследника. Хатунь знает, что хан боится ее сына, а если хан боится, то жизнь Махмета в опасности. Надо просить хана отпустить Махмета с этим русским князем на Русь. Махмет на Руси не опасен хану, и Махмету не опасен там убийца, подосланный ханом. Пока Махмет будет на Руси, здесь, во дворце, может прийти смерть хану, тогда Махмет вернется в Сарай ханом, а этот русский князь будет охранять его своей дружиной, ибо есть и другие сыновья у хана от других хатуней, и каждый хочет занять место Махмета.

Старшая хатунь изложила великому хану просьбу русского князя отпустить с ним ханского посла, чтобы разделил земли между русскими князьями. Послом просила отправить Махмета.

У Бердибека текли свои думы. Махмет здесь, во дворце — это нож за пазухой, Махмет на Руси — ничего не значит. Если Махмет умрет во дворце, надо тогда беречься и старшей хатуни, его сестер. Если Махмет умрет на Руси, гнев хатуни падет на русского князя.

Бердибек послал царевича Махмета с князем Олегом разделить Владимирское и Рязанское княжества межой, зная, что Махмет не успеет сделать этого ненужного раздела.

Махмету двадцать два года. Мать пояснила, что ему лучше ехать подальше с глаз отца, который подозревает его в нетерпении получить ханский престол. Махмет молил Аллаха, чтобы тот ниспослал скорую смерть хану. Во дворце возле хана он тушевался, на Руси он держал себя не как наследник престола, а как великий хан.

Олег таил надежду, что дружба с царевичем возвысит его надо всеми князьями, как только Махмет станет великим ханом. Епифаний Коряев оказался незаменимым советником. Это он придумал подарить царевичу золотое блюдо и выгравировать на нем имя Махмета с титулом великого хана. Махмет хотел показать, как он умеет властвовать. Поскакал в Москву гонец к князю Ивану с требованием ехать к царевичу в Переяславль рязанский на размежевание рязанского и московского уделов. Епифаний похихикивал в бороду, потирал руки, говоря князю Олегу:

— Вот и пришел окорот племени Данилову! Все, что собрал Калита, теперь тебе, князь, в руки потечет...

Надеялся Олег, очень надеялся, что Иван склонит голову перед послом великого хана и его наследником. Не знал Олег, того не ведал Мамай, а тем более Махмет, что обогнали в пути рязанского князя и ордынского царевича гонцы от хана Бердибека к московскому князю Ивану.

Гонцы передали Ивану на словах повеление хана: Рязань просит Коломну, царевич Махмет поехал забрать город у Москвы и передать его рязанскому князю Олегу. Город не отдавать, царевича не слушать. Отправляя гонцов, Бердибек посмеивался с векилем ханского дворца: пусть Иван и Олег вцепятся друг в друга, пусть поволочат один другого за бороды.

Ивану есть время на размышления, как отбиться от ханского посла. С детских лет княжича приучают к коню и к оружию. С детских лет несвычен был Иван ни к тому, ни к другому, вышел из него книгочей. Из книг Иван познал, что не всегда сила в обнаженном оружии, что хитрость может пересилить меч, а ум способен пересилить и войско. Отчего не взвесить, что больше весит: меч или ум?

Послание хана не составило для князя загадки. Иван легко прочитал желание хана избавиться от Махмета, от опасного соперника на ханский престол. Старинные книги отчетливо обрисовали все повадки Орды ссорить русских князей. Пора, давно пора перехватить это оружие у ордынских ханов и допреж того, как наступит час решающей встречи на поле брани, поднять чингизидов на чингизидов, дабы лили ордынскую кровь своими руками.

В горнице жарко натоплено, пышут жаром изразцы высокой печи. Иван любил тепло. Недомогал частенько, кутался в лисий мех. В горнице скидывал шубу, оставался в кафтане. Знобко себя ощущал к вечеру. Похаживая по горнице, думал думу, не гадал, а рассчитывал свои ходы в затеянной игре.

В этой игре достаточно данных на руках для раздумий, можно сделать ответный ход. Вслед за посланцами от хана прибыл посол из Рязани от царевича Махмета. Махмет звал великого владимирского и московского князя в Рязань на размежевание земель с рязанским князем Олегом. Из Рязани прибежали ночью тайные московские доводчики. Они довели Ивану, что Махмета принимают в Рязани как хана, ест он на золотом блюде, на том блюде надпись: «Махмет — великий хан», и подарено то блюдо царевичу рязанским князем.

Махмет пировал с князем Олегом, ждали, когда прибудет князь Иван. Олег предвкушал унижение соперника,   Махмет  ожидал  богатых  даров.   Дошла  до  них весть, что князь Иван собрал дары и вот-вот тронется в путь.

Иван пустил слух, что идет в Рязань, но в Рязань не собирался. В Москве случился в то время Некомат, на него и расчет.

Слух, что князь Иван собрался в Рязань, тут же дошел до Некомата. Он удивился. Только ли покорность здесь и мягкость Ивана, не проведал ли Иван мимо него, Некомата, о переменах в Орде? Смешно было бы Ивану искать покровительства у царевича, которого хан отправил в опалу в Рязань.

Некомату безразличен Бердибек, столь же безразличен и Махмет. Ху-фу — охранная золотая пластина — куплена им у Бердибека. Уйдет Бердибек, такую же он купит у Махмета. Но эта дощечка имеет ценность, когда власть в Орде непоколебима, когда на всем протяжении великого торгового пути из Варяжского моря в Орду, а из Орды в Персидское море, в мусульманские страны и далекую Поднебесную империю охраняют купцов ордынские ханы. Колебнется власть Орды, рассекут торговый путь враждующие эмиры, не будет движения товарам, грабители будут разбивать торговые караваны, упадет торговля, а это уже гибель государства Некомата, его незримой и не размежеванной границами торговой империи.

Некомат начинал свое дело при Джанибеке. Охраняла его караваны Джанибекова ху-фу с дерущимися тиграми. Бердибек убил Джанибека, ху-фу Бердибека досталась Некомату дешевле, но сила ее значительно уменьшилась. Бердибека поддержало войско. Махмета войско не знает, Махмета не поддержит Мамай, Махмета не поддержат эмиры, его власть будет слабой властью, а Некомату нужен сильный хан в Орде. Некомат пошел к Ивану проведать, что узнал князь об Орде.

Встретились два лукавца. Иван считал Некомата умным, мудрым и изворотливым, готовился к встрече, как с противником опасным. Некомат считал Ивана спокойным, умным князем, но нехитрым и неискушенным в интригах. Некомат считал Ивана противником слабым, политиком неизощренным.

— Я пришел остеречь князя от неосторожного шага!— сказал Некомат.— Мне сказали, князь, что ты спешишь с поклоном к царевичу Махмету.

— Собираюсь.

— Царевич зовет?

— Зовет!

— У тебя, князь, ярлык от великого хана!

Князь беспокойно оглянулся. Прошел к двери, приоткрыл ее, плотно закрыл и задвинул засов. Приблизился к Некомату.

— Мне довели из Рязани... Махмет ставит кувшин с кумысом на золотое блюдо... А на том блюде надпись: «Махмет — великий хан!».

Черные смородины некоматовских глаз уставились на князя.

— Не может быть двух великих ханов!— молвил Некомат.

— Не может!— прошептал Иван, изображая испуг и вместе с тем выражая вопрос к Некомату.

Некомат счел, что он выведал то, что хотел выведать. Он вернулся домой и с нетерпением ждал позднего зимнего рассвета. Он ходил по горнице от печи до стены в своем доме, в сотый раз выверяя, как он должен поступить, коли царевич Махмет решился есть на глазах у всех с блюда, где написано: «Махмет — великий хан». Как провидеть, что происходит в Орде, не ошибиться бы доносом на Махмета, не попал бы этот донос в руки Махмета! Нет! Не ошибка! Не в Рязани делают ханов: Махмет разгулялся вдали от отцовского догляда.

Зимний путь в Орду, если нет метелей, быстр. С ордынского подворья в Москве посланцы поскакали о двуконь в Сарай. Лошадиные подставы для ханских гонцов стоят в Бронницах, в Коломне, в Зарайске, в Пронске, а там уже недалеко сторожевые юрты Мамая.

Бердибек прочитал донесение Некомата и приказал доставить темнику Мамаю ханскую стрелу. Мамай понял знак.

Гонец от князя Ивана прискакал к Олегу и передал послание князя царевичу Махмету. Иван писал, что он не придет размежевывать земли княжеств.

Махмет метался в ярости, клялся, что отомстит дерзкому, как только станет великим ханом, и поскакал в Орду просить у хана всадников, чтобы покарать московского князя.

Тумен Мамая кочевал вокруг Сарая, перехватив все дороги в столицу Орды.

Махмет едва вступил в степь, за ним уже в сотни глаз догляд. Мамай встретил его во главе тумена. У Махмета всего лишь триста всадников.

Царевич мчался впереди на аргамаке и первым увидел, что навстречу скачут Мамаевы воины. Он полагал, что Мамай спешит оказать ему почет. Невидимым движением Мамай выхватил из колчана свистящую стрелу. Стрела засвистела в сторону Махмета, следом за Мамаевой стрелой вспорхнули сотни стрел. Сотня стрел выбила Махмета из седла, пал он, утыканный стрелами, как еж колючками. Его телохранители осадили коней, и не успели они сообразить, что произошло, как были осыпаны стрелами. Каждый бился до последнего вскрика, падая на землю, вцеплялся зубами в лошадиные бабки. Бились равные с равными, но один пришелся против двадцати.

Курился под ветром снег, затягивая белой пеленой следы короткой битвы.

Мамай молод, далек от возраста мудрости, мудрость черпал он у старых воинов и старых нойонов, любил слушать старины и сказания о жизни и поучениях Чингисхана. Закон Чингисхана гласил, что власть в улусе может принадлежать только тому, кто по прямой линии восходит в родстве к Чингизу. Но когда Чингиз овладевал миром, его род еще не был священным, еще не было закона, чтобы Чингисхан правил миром и из рода в род передавал свою власть. Чингисхан сделал свой род божественным. Что сделано смертным, разве не может быть смертным и повторено? Почему же он, Мамай, не смеет так же положить начало божественности своего рода?

Чингисхан говорил: «Если всадник роняет плеть, то кто же виноват? Тот ли, кто уронил плеть, или тот, кто, едучи сзади, поднял плеть? Если воин натянул лук и пустил во врага стрелу первым, но стрела летит мимо, кто же виноват, если в ответ пустили стрелу и попали в глаз воину? Кто виноват в смерти воина: воин, что имел первый выстрел, но промахнулся, или враг, что выстрелил вторым, но попал?»

Чингисхан говорил: «Народ, у которого сыновья не следовали заветам отцов, а их младшие братья не обращали внимания на слова старших братьев, муж не полагался  на жену, а жена не следовала повелению мужа, свекоры не одобряли невесток, а невестки не почитали свекоров, великие не защищали малых, а малые не принимали наставления старших, великие стояли близко к сердцам своих служителей и не привлекали на свою сторону сердца бывших вне их окружения, люди, пользовавшиеся всеми благами, не обогащали население страны и не оказывали ему поддержку: у такого народа воры, лжецы, враги и всякие мошенники затмевали солнце на его собственном стойбище, иначе говоря, его грабили, кони и табуны его не обретали покоя, а лошади, на которых, идя в походы, выезжали передовые отряды, до того изнурялись, что, естественно, превращались в ничто».

Узбек-хан не из тех правителей, что осуждались Чингисханом. Орда при нем достигла высшего могущества. Когда Узбек-хан ехал стойбищем или городскими улицами, люди бежали взглянуть на него, как на солнце, никто их насильно не выгонял встречать или кланяться владыке, и телохранители Узбек-хана не разгоняли толпу, не давили конями, ибо каждый знал, что Узбек-хан, преумножая свое величие, преумножает богатство народа.

Джанибек-хан недолго правил, Джанибек-хан боялся народа. Преумножая свое величие, он спешил преумножить и свое богатство, будто бы величие правителя само по себе не превыше всякого богатства. Зная, что он не преумножает достояние народа, зная, что прячет свое достояние, свои богатства от народа, Джанибек боялся, что его могут убить недовольные. Джанибек знал, что его не любит народ, но перед эмирами и послами иноземных правителей ему хотелось, чтобы народ ему поклонялся.

Ни один хан улуса Джучи не смог овладеть Тевризским царством. Джанибек овладел Тевризом. Но Мамай лучше других знал, почему так случилось. Узбек-хан был могуч, но были в то время могучи и правители улуса Хулагу. Джанибек был слабее Узбек-хана, но правитель Ашреф превратил в ничто силу хулагидов, и потому всего лишь передовой отряд великого войска, коим командовал Мамай, овладел Дербентом и поразил нукеров Ашрефа.

Бердибек-хан совсем и не хан, это тень хана, это правитель, коих высмеивал Чингисхан. Вот что он говорил о народе, когда приходили править такие властители, как Бердибек:

«Если великие люди государства, богатыри и эмиры, которые будут при многих детях государей, что появятся на свет после сего, не будут крепко держаться закона, то дело государства потрясется и прервется, будут страстно искать Чингисхана, но не найдут его».

Мамай страстно искал Чингисхана среди чингизидов и не находил среди них сколь-нибудь похожего на далекого предка. Узбек-хана он не знал, видел его, когда был мальчишкой, а рассказы о человеке всего лишь рассказы. Об Узбек-хане тосковали старики, но не было ли это у стариков протестом против нынешнего ничтожества?

Навеки остался бы в памяти народов потомок из рода Чингисхана, восславил бы свое имя навеки, если бы ради достойнейшего отказался от ханского престола. Пришел бы и сказал бы воину, нойону или темнику: «Ты умен, ты смел, тебе править государством, ты государству дашь славу, а подданным благоденствие, прими власть, а меня не оставь своими милостями дожить спокойную старость!»

О нет! Не произнесет ни один чингизид таких великих слов, ибо ничтожество смертно ненавидит все, что выше его.

Познал Мамай и еще один закон власти. Чем больше угодишь властелину, тем ненавистнее станешь тому, кто придет ему на смену. Бердибек не вечен, его может призвать на небеса Аллах, его могут убить, и тогда верный его пес Мамай станет врагом новому хану, тогда ему, Мамаю, никогда не восславить свой род, как это сделал Чингисхан, его удушат, и это еще будет легким избавлением от ненависти владыки. Бердибек не оставит ему защиты. Что же делать? Надо искать хана, который получил бы власть из рук Мамая.

Убрав Махмета, Мамай ждал, что Бердибек уберет так же и свою старшую хатунь, ибо мать никогда и никому не простит смерть сына. Никто не мог донести матери, как погиб ее сын. Исчез, растворился в небытие, но мать о смерти узнает по вздрогнувшему сердцу, она под землей увидит, как он умирал. Бердибек верил ее горячим ласкам, ее клятвам в преданности, любви. Подсказать Бердибеку, что на его ложе вползает змея? Нет! Такого подсказать нельзя!

Старшая хатунь выбрала Кульпу, брата Бердибека. Бердибек не убил Кульпу по его полной ничтожности. Подслеповатый, болезненный, невзрачный на вид, облысев смолоду, он тихо коротал при ханском дворе свои дни. Обольстила его хатунь, вложив нож в руку, и пал Бердибек, рогоносец, от брата, от братниной руки.

Верный нукер из телохранителей Бердибека загнал коня, мчал к стойбищу Мамая полную ночь, чтобы сообщить, что Бердибек убит, перебиты его телохранители, убиты верные ему эмиры. Мамай понял, что и его ждет смерть. Нелегко взять темника в его стойбище. Юрта стоит посреди юрт тумена, и нет в Орде тумена сильнее, чем у Мамая. Но ханы умеют подсылать убийц.

В одном посчастливилось Мамаю — убили Бердибека летом, когда цвели луга, когда вся степь открыта для кочевья. В степи на кочевье не так-то просто достать Мамая. Мамай снял со стойбища тумен. Свернули юрты и откочевали в степь, забирая выше и выше по течению Волги. Издали виднее, что произойдет в Сарае. Надо выбирать чингизида. Кого? Издали будет видно, кто занесет нож над Кульпой. И увидел, донесли верные люди, что Навруз, еще один уцелевший брат Бердибека и Кульпы, вдохновленный смелостью брата, задумал так же выхватить власть, как и брат. Собирает сторонников среди темников и эмиров. Заслал и к Мамаю гонца. Мамай встретил гонца от царевича с почетом, с почетом и проводил, уклончиво пообещав служить великому хану, кто бы ни был ханом. Но и не донес на Навруза.

И опять Мамай выжидал. Пусть идут те, кто спешит. Есть и на это поучение Чингисхана:

«В пору смут должно ездить, как говорят, ездил Даракай Ухэ из племени катакин: он ехал в смуту, с ним было два воина. Они издали заметили двух всадников. Воины сказали: «Нас трое, нападем на них, их только двое. Даракай Ухэ ответил: «Так же, как мы их увидели, так же и они должны были нас увидеть, нападать не следует!» И, ударив коня плетью, ускакал. Затем выяснилось, что одним из двух всадников был Тимур-Уха из племени татар и что он посадил заранее в ущелье засаду, около пятисот воинов, а сам показался с тем, чтобы, когда эти три всадника нападут на него, заманить их в засаду. Смысл этого рассказа таков: в делах необходима осторожность и осмотрительность».

Кульпа разослал по кочевьям гонцов с известием, что тот, кто принесет ему отрубленную голову Навруза, тот будет прощен во всех прегрешениях против хана и награжден несметно.

Мамай сказал себе: «Настал мой час! Над Наврузом нависла смерть, теперь он оценит мое вмешательство!»

Разве напрасно он, Мамай, жил со своими воинами неотлучно в юрте, разве напрасно он водил их в набеги на Рязань? Воины у Кульпы зажирели, как бараны, давно не вынимая сабель из ножен, его воины, как голодные ястребы, готовы каждую минуту упасть с неба на дичь.

«Достоин быть темником,— учил Чингисхан,— тот человек, который сам знает, что такое голод и жажда, и судит поэтому о состоянии других, тот, который в пути идет с расчетом и не допускает, чтобы его войско голодало и испытывало жажду, а скот отощал».

Мамай соблюдал и этот завет.

Навруз переходил из одной балки в другую, выискивал в степи лесные острова и прятался там днем. Коней выгонял на пастбища ночью. Как заяц, менял он каждый день лежки. Воины Мамая умели ходить в степи по следам. Мамаев гонец нашел Навруза. Мамай прислал Наврузу кожаный мешочек, а в мешочке монеты. Отчеканено на монетах имя Навруза. Навруз понял послание. Чеканить монеты — право хана.

Кульпе тоже доставили монеты с именем Навруза, и взбесился Кульпа! Очень не хотелось ему выступать с войском. Остался бы в Сарае возле своих жен. Да как отпустить войско, а вдруг Навруз переманит его воинов? Три тумена сели на коней. Шли налегке, не взяли обозы, не взяли жен и детей, шли не в дальний поход. Перешли Волгу и спешили в степь, до снега захватить Навруза. Лазутчики Мамая провожали войско, как только оно вышло из Сарая. Кульпа полагал, что он охотник, а Навруз — красная дичь. А на самом деле Мамай был охотник, а Кульпа и его три тумена — красная дичь. Тигр не уходит от человека. Тигр выходит на след человека и идет за ним; войско Мамая зашло в спину Кульпы. Передовой отряд напал на тылы Кульпы, вырезал коноводов, разогнал запасные табуны коней.

Войско Кульпы остановилось и развернулось. Дозорные нашли тигра и донесли, что войско Навруза спешит в Сарай. Поспешил и Кульпа. Мамай дал ему себя нагнать.

Вокруг неоглядная степь, высокие травы, по буграм метелится ковыль. За войском Кульпы садилось багровое солнце, тонуло в чистом небе. Мамай и его сотники стояли на холме, на краю дубравы.

— Завтра будет ветер, солнце умылось кровью. Кто скажет, откуда и куда будет дуть ветер?— спросил Мамай.

Сотники молчали, ждали, что скажет темник.

— Ветер будет в лицо врагу,— сказал Мамай.— Кони поднимут пыль, и пыль будет есть им глаза! Я все знаю о войске Кульпы, он о нас ничего не знает! Кульпа собрал три тумена. Он их поставит так. Тумен — в центре, тумен правой руки и тумен левой руки. Так учил Чингисхан, и эмиры не будут нарушать порядка. У Кульпы воинов больше. Нам нельзя нападать, пусть он нападет, а мы будем уходить в Сарай. Кульпа не захочет, чтобы мы вошли в город. Его воины — жирные бараны, наши воины — волки. Что мы должны сделать?

Мамай мог далее не рассказывать. Сотники поняли его с полуслова, каждый вспоминал те битвы, где вот так же заманивали противника. Кульпа подойдет к обрывистому берегу Волги, а тумен Мамая разделится надвое и обойдет его с флангов. Быстрые кони вынесут его на след Кульпы и ударят с тыла. Лить стрелы и отскакивать, лить стрелы и отскакивать. Уйти Кульпе некуда, он будет высылать сотни навстречу нападающим — их бить врозь.

Но Кульпа не дошел и до Волги. Его воины знали, что против ничтожного хана выступил темник Мамай, умелый воитель. Воины знали, что темник Мамай вышел из воинов, что он ищет сильного хана для Большой Орды. Многие склонны были верить, что Мамай найдет такого хана, а ничтожество Кульпы было видно всем.

Кульпа преследовал Мамая, он высылал за Мамаем отряд за отрядом, и они бесследно исчезали. Его воины переходили к Мамаю, и войско его истаяло в несколько дней, при нем остались только телохранители. Им к Мамаю путь был закрыт, им никто не поверил бы, совершая казни над врагами Кульпы, они воздвигли против себя ненависть всех ордынцев.

Мамай раскинул свой тумен и окружил Кульпу с его телохранителями в глубоком овраге. Облить их стрелами послал воинов Кульпы и погнал гонцов к Наврузу. Навруз ждал исхода битвы. Юрта стояла в лесу. Навруз сидел в юрте, закрыв вход пологом.

Трубы возвестили победу. Навруз сел на коня, гонцов встретил на коне. Гонцы пали ниц перед ханом, которого   сами возвели на престол.

Мамай ждал хана на коне. Он не собирался даже на глазах войска преклонять перед ним колени. Ему нужен был хан как прикрытие своей возрастающей власти.

Навруз поднялся на холм к Мамаю. И вот все услышали голос нового хана:

— Где Кульпа?

Воины расступились. Он еще был утром великим ханом, ныне бросили его, опоясанного арканом, наземь. Навруз медленно подъехал к поверженному брату. Топтался конь, не понимая, что хочет от него всадник. Годами учили коня не наступать копытами на человека. А всадник понукал наступить на поверженного. Не слушался конь. Всадник рвал удила, конь поднимался на дыбки, но обносил копыта мимо человека.

— Рубить! — крикнул Навруз.

Воины, что еще несколько дней тому назад готовы были лить кровь за этого поверженного в прах, безволосого, безбрового человека, изрубили его на куски.

В Сарай скакали вестники: хан Кульпа убит, в город идет новый хан Навруз. Дворцовая прислуга стелила на улицах ковры, эмиры готовили подарки Наврузу, жителей выгоняли на дорогу встречать нового хана.

В граде Москве со всех звонниц падает на город погребальный колокольный звон. Он тягуч, плавен, не спешат и малые колокола, они тихонько бредут за великим колоколом в соборе Михаила Архангела, небесного воеводы, покровителя православного воинства. Из Киева мчат кони возок митрополита Алексея. Стронули его московские гонцы. Великий князь владимирский и московский Иван причастился и соборовался, не чает подняться с ложа. Занемог сразу, доконала его лихорадка, успел написать духовную, и вот он, грядет конец.

Последнюю княжью волю принял Сергий.

— Прошу тебя!— говорил ему князь.— За Русь прошу! Сбудется пророчество святого Петра митрополита, Москва протянет длань над всей Русью.

— С малых родников все большие реки берут начало!— поддержал князя Сергий.

— Прошу тебя, отец, за княжичей Дмитрия и Ивана! Пусть в твоем сердце равно разместятся оба мои сына, хотя знаю, люб тебе старший Дмитрий!

— Детей любят равно, князь! Но равной судьбы я не обещаю княжичам! Нет человека о двух головах, не быть и Москве градом над градами при двух князьях!

Иван привстал на своем ложе.

— Отец, оба княжича для меня равны!

— Старший да будет старшим! — ответил Сергий.— И да будут едины московское и владимирское княжества!

Иван, обессиленный, опустил голову на подушку.

— Клянись перед богом, отец, что церковь отдаст Дмитрию великое княжение!

— Клянусь, князь! Не будет великого владимирского князя мимо Дмитрия!

— Отец мой собирал, брат мой Симеон утвердил, я готовил, сыну моему исполнить. Ему на плечи самое тяжкое... Ему в руки меч, не оставьте его ни ты, ни митрополит, ни бояре без мудрого совета. Дело общее, дело и князя, и бояр, и всех людей. Младость горяча, мудрости дано взвешивать! Не пропусти часа и не дай его поторопить. То, что творилось десятилетиями, можно потерять в один миг торопливости, но и перезревший плод бесполезен...

Свеча догорела, погасла жизнь князя. Сергий вышел в палаты, где его сумрачно ожидали бояре. Молилась перед образом Нерукотворного СпаСа великая княгиня Александра.

Сергий поднял крест. К нему шагнули, ожидая слова. Сергий негромко произнес:

— Скончался благоверный, христолюбивый, кроткий, тихий и милостивый князь Иван Второй, великий князь владимирский и московский! Бояре, целуйте крест великому князю владимирскому, московскому и коломенскому Дмитрию Ивановичу! И понеже кто отступится от крестного целования, быть тому проклятым русской церковью и отлученным быть!