ПОНЕДЕЛЬНИК

— Я больше не могу с ней бороться! — взорвалась Вера. — Давай откажемся от этого варианта. Всё равно ничего не получится…

Бесплодный спор с Китом тянулся больше часа. Он почему-то не сомневался, что сделка с Амалией Матвеевной состоится. Срок договора о продаже её квартиры истекал на днях, а варианта для переселения не находилось. Паниковали все — Вера, предполагаемая покупательница, временами даже сама Амалия… Лишь непробиваемый Кит был спокоен.

С утра, едва разлепив глаза, Вера услышала в трубке смущенно-трогательные, полудетские интонации. Покупательница не утерпела и позвонила спозаранок, хотя буквально накануне прошло последнее обсуждение.

— Ну, что, ничего не изменилось? — полюбопытствовал голос, трепещущий словно крылья бабочки, присевшей на травинку. — Никаких новостей?

Веру передернуло. Все на неё давят, все от неё чего-то хотят… И только она одна, сжав зубы, должна со всеми считаться и под всех подстраиваться.

— Я уже вчера говорила, — угрожающе протянула Вера. — Очередные варианты мы посмотрели. Но Амалия Матвеевна колеблется. Выбирает между двумя квартирами. В одной ей больше нравится планировка, а другая ближе к дому дочери. Вы считаете, мы за ночь еще где-то успели побывать?

Сама-то по себе покупательница не вызывала у неё раздражения. Да и трудно было заподозрить ту в хамстве или напористости. Барышня совсем не умела выдержать требовательного тона, но не только из-за робости. Слишком уж нетерпеливо и томительно мечтала она о полюбившейся квартире.

Амалия Матвеевна надумала перебраться ближе к дочери из мрачноватого подобия мансарды, нелепо украсившей верхушку сталинского дома. Почти из всех окон квартиры виднелась крыша с широкими трубами. Проржавелые металлические листы топорщились как непричесанные кудри у сорванца и буйно грохотали при малейшем порыве ветра. Но, даже глубоко пропитавшись сыростью и спорами зеленоватого мха, по-хозяйски расползшегося по стенам, дом всё еще производил внушительное впечатление.

Просторные лестничные пролеты и потолки с полуобвалившейся лепниной тянули взгляд вверх, раздвигали пространство. Входить в эти необъятные двери и подыматься по высоким ступеням подобало лишь исполину. Любого посетителя дома невольно возвышала широта его коридоров, поблекший мрамор лестниц, массивность облезлых деревянных перил. А коренастые колонны, островерхие башенки по периметру крыши и барельефы обрамляли это изобилие воздуха с изысканностью, отшлифованной веками.

Сталинский ампир как магнит влек покупателей. Однако едва претенденты добирались до мансарды, любопытство утекало из их глаз, а лицо приобретало скучающее выражение. Уж больно сама квартира была неказистой. Напоминала унылое купе поезда с аппендиксами в виде крохотной кухоньки и сортира. Помещение когда-то отгрызли от просторных многокомнатных апартаментов, и атмосфера увечности его не покидала. Теснота, узость, неестественность планировки всех отпугивали. А ошметки ржавого железа под окнами окончательно портили впечатление.

Однажды Вера привела в квартиру худенькую нервную женщину, и та вдруг застыла у запыленного окна с потрескавшимися рамами. Замерла, затаив дыхание. Это было единственное окно, которое глядело на набережную. Пейзаж за ним застал гостью врасплох. Небо неспешно стекало в реку. Деревья столпились на вершине холма волнистой серовато-коричневой стеной. И всё, что было связано с человеческим бытием, шумело где-то далеко внизу.

Присматриваясь к оцепеневшей фигурке, Вера остро почувствовала, как нужна ей опора, реальное чувство защищенности. И как при этом мечтает она о побеге от упавших на нее обязательств. Вера ничего не знала про покупательницу. Но по бегающим глазам, по пальцам, неустанно перебиравшим что-то невидимое, по неспособности дослушать до конца фразу, — по всему чувствовалось, что та разрывается на кусочки между множеством своих 'должна'.

Окно с видом на небо и реку открывало путь, возможность, не трогаясь с места, улететь за пределы города. Выпасть из своего внутреннего круговорота. А внушительный сталинский дом походил на одряхлевший, но так и не поддавшийся времени замок. Казалось, что его стены вполне способны защитить от вражеского нашествия. И вот это-то сочетание основательности и надежности, исходящей от дома, с безбрежностью пейзажа за окном стало жизненно необходимо тревожной покупательнице. С этой минуты ко всем ее тайным беспокойствам и обязательствам, к неизбывному чувству вины добавилось новое гложущее опасение — не получить дивную квартиру.

— Ох, как же надоело зависеть от закидонов Амалии! — застонала Вера. — Давно бы уже забыли об этом варианте и перестали бы мучиться… Ясно же, что зря убили время. Никуда она отсюда не переедет. Ходит как экскурсант по квартирам, и ни одной до сих пор не выбрала…

— Считаешь, она нарочно нас за нос водит? Ради удовольствия? — устало произнес Кит. — А, по-моему, эта тетка просто не понимает, чего хочет.

— Да знаю я, чего она хочет — сохранить ощущение своего превосходства! Ей только на нашей памяти раз пять 'скорую' вызывали. Дочь к ней через день мотается с другого конца Москвы. Убирает, ходит за продуктами. Так измочалилась, что буквально умоляет Амалию поменяться в свой район. Но той изводить родственников гораздо приятнее, чем к ним под бок переезжать…

— Ну, пусть остается в своей хибаре, как Карлсон на крыше, — недовольно засопел Кит. — И спит под металлический грохот, упиваясь собственным упрямством.

— Что значит 'пусть'? — разъярилась Вера. — А мы как же? Предлагаешь без зарплаты остаться? Сам все время учишь бороться до последнего.

— Не бороться, — уточнил Кит, — а тихо-мирно окучивать варианты, которые к нам приходят. Спокойно ждать, как на огороде, — что прорастет, а что нет. Я не исключаю, что с Амалии урожай еще будет…

— Сохранить власть для неё важнее! — у Веры даже сердце заныло от напряжения. — Она привыкла управлять дочкой, командовать. Видно же, что всю жизнь держала дочь под пятой. И вдруг теперь сама попала от нее в зависимость — со своими болезнями. Вот Амалия и кривляется, ни на одну квартиру в дочкином районе не согласна… Всё ставит ей в пример свою набережную. Хоть таким способом демонстрирует дочери, что та ей — не чета.

— Дочь тут не при чем, — пробормотал Кит. — У всех жителей элитных районов жуткое самомнение. Но Голованово, где ее дочка обитает, тоже скоро будет престижным районом. Туда все начальство съехалось.

— Да разве можно поставить рядом простенькое Голованово, которому отроду несколько лет, и Генеральскую набережную, где все так величественно? — скривилась Вера, — Ну, дома на набережной, положим, уже порядком обветшали. А река, деревья на том берегу? А небо? Ты видел еще что-нибудь подобное в нашем городе?

— Небо, — иронически хмыкнул Кит, — везде одинаковое.

— Но здесь оно ближе!

— Ну, на крыше-то — конечно.

Вера злилась, что Кит не ценит ее наблюдательности, не дорожит точностью анализа. Его заботил лишь результат: переедет — не переедет. По какой причине — не важно. Вера же мнила себя глубоким психологом. Любила копаться в мотивах решений, принимаемых клиентами, а потом демонстрировать Киту глубину и проникновенность своего взгляда. Он терпеливо выслушивал, но чаще отмахивался. В этот раз ему было совсем не до Вериных изысканий. Требовалось принять решение по сделке, и без того поглотившей слишком много времени. Уже несколько месяцев работа крутилась вхолостую.

— Короче, неважно, по какой причине Амалия не хочет переезжать! — грубовато оборвал Веру Кит. — Надо поставить ее перед фактом: или она принимает решение, или мы от нее отказываемся.

— Хмррр… Испугал, — обиженно хрюкнула Вера. — Можно подумать, она не чувствует, как мы от нее зависим! Трясемся над каждой возможностью хоть что-то заработать.

Однако по молчанию в трубке чувствовалось, что Кит безразличен к ее обиде. Он был расстроен и погружен в себя. Её стрелы до него не долетали. Почуяв запах гари, Вера в испуге метнулась от телефона на кухню. Котлеты намертво прижарились ко дну сковородки. Выключив газ, она огорченно тыкала в них вилкой, пытаясь воскресить. Мягче они от этого не становились. Значит, с обедом придется придумывать что-то другое. Но что, кроме макарон? Их и так последние несколько дней ели. Озвереть можно от этих макарон.

— Ох, ну ладно, Никит, — заторопилась расстроенная Вера. — Я, конечно, попробую надавить на Амалию. Но боюсь, ей это все равно. И пугать ее бесполезно. К ней сразу слетятся тучи других риелторов. Жаль покупательницу, которая столько ждала.

— А нас тебе не жалко? — укоризненно пробурчал Кит.

Вера уклонилась от ответа. Помимо покупательницы, ей было жалко себя, но не 'нас'. Положение Кита было не сопоставимо лучше. У него всегда находились побочные риелторские заработки, а у Веры — только то, что они делали вдвоем. Даже смешно слышать, что он жалуется. Еще одно доказательство того, как он далек, насколько он её не понимает.

Осень выдалась такая теплая, что напоминала неудавшееся лето. К началу ноября еще вовсю зеленели островки пожухлой травы. А в рыжеватых древесных шапках мелькали зеленые брызги. Выбравшись из подъезда, Вера окинула взглядом окрестности. Маршрут предстоял нелегкий. Дорога неблизкая. И прежде, чем оторваться от дома, ей хотелось напоследок все это вдохнуть и впитать.

Путешествие началось с физиономии знакомой бабушки, укрывшейся в газетном киоске. Обычно Вера покупала у нее 'Столичную недвижимость' и еженедельник 'Всегда в цене'. Щуплая такая, невысокого росточка бабулька. На носу чудом держатся очки с резиночками вместо дужек. Седенькие букли заправлены под пушистый мохеровый берет. Всегда тепло одета. В любую погоду — в чем-то вязанном, под непременным дутым пальто мышиного цвета. Толстые стекла увеличивают бабушкины глаза чуть не в два раза. Кругляшки оправы с огромными очами кажутся нарисованными поверх лица.

— Надо же, — изобразила общительность Вера, забирая стопку газет, — как повезло с осенью. На редкость тепло!

— Да уж, погода с каждым годом все хуже, — осуждающе прошамкала бабушка. — Всё — не по правилам.

До показа первой квартиры Вера торопилась заехать на часок к подруге. Даже пренебрегла ради этого изготовлением макарон. Оставила сыну письменную инструкцию — как самому их сварить. Пусть учится. А от посиделок в дружеском доме она не могла отказаться. Любимая подруга — главный источник энергии. И Вера почти ежедневно подключалась к этой батарейке. Путь к невысокому домику, затерявшемуся в окрестностях Пречистенки, тянулся через узкий бульвар. Горстка деревьев за оградой героически пыталась выжить среди городской грязи и мельтешения, в отрыве от своих сородичей.

Кривобокие деревца вытянулись в рваную линию. Поднялся ветер и воздух запестрел пятнами листьев. Ветви потянулись прочь от стволов. Казалось, они вот-вот последуют за перелетными птицами. Ощущение их бесприютности рождало в Вере сочувствие и смятение. Раньше Вера жалела деревья снисходительно — с высоты человеческой благоустроенности и защищенности от кошмара стихий. Но теперь она все чаще сравнивала их с собой. Или себя с ними. Прочувствованно представляла, каково это — зябнуть на ветру. И не иметь возможности сдвинуться с места.

Она бросила прощальный взгляд на деревья и шагнула навстречу автомобилям. Против нужного переулка не было узаконенного перехода. Приходилось выжидать, чтобы прошмыгнуть в щелочку между самоуверенными мордами машин. Незаконное перебегание через улицу оставляло смешанное чувство торжества и досады. Вера злилась, что естественное право пешего путешествия по земле превратилось в нелепый аттракцион. Но возможность насолить автомобилистам, вынудив их притормозить, тоже дорогого стоила. В тех местах, где переход был, она все равно проскакивала на 'красный', считая, что машинам и без того много чести.

Возмущение быстро угасло, вытесняемое более светлыми чувствами. Впереди ждали укутанность и уют дружеского дома. Вот и она — обмазанная желтой штукатуркой пятиэтажка с навесным лифтом. Приближаясь к двери, Вера каждый раз предвкушала знакомый шорох и шебуршение, мягко шлепанье шагов, лязганье отпираемого замка и долгожданное лицо подруги. Входная дверь служила устойчивой рамой для вечно новой картины.

Свет из квартиры озарял нежно-рыжий оттенок волос, похожий на лисий. Тонкие, подвижные черты лица — в окружении завитков. Брови прятались под челкой. Чаще всего Марина оказывалась в чем-то терракотовом, светло-розовом, в оранжевых цветах заката. Но именно по контрасту с этим сладким потоком, Вера предпочитала видеть на ней коричневый и густо-зеленый — сочетание, напоминавшее ей дерево и сухость осенней листвы. А еще — нежно-сиреневый с травяным оттенком оливы. Тогда в памяти и в ощущениях сразу возникал запах зрелой травы или обломанного куста сирени. Их горьковато-терпкий аромат перекликался с тайным чувством униженности, которое Вера в себе лелеяла рядом с восхитительной и грациозной подругой.

В этот раз ожидаемый клацающий звук растянулся во времени. Замок поддался не сразу. Открывая дверь, Марина другой рукой удерживала протестующего кота. Тот пихался лапами и норовил улепетнуть. Сорвавшись с рук, кот наградил хозяйку укоризненным взглядом.

В обычное время кот флегматично таращился на мир круглыми, янтарно-желтыми глазами. Те загадочно светились на плоской как блин, приплюснутой кошачьей морде. Сбивая с толку вялой аморфностью, зверь шипел на каждого, кто к нему приближался. Бесформенный как подушка, лохматый перс носил невнятное имя Мурзик. Его огненная расцветка была много ярче Марининой, вызывающе ярче. Вера, шутя, всем доказывала, что подруга кота подбирала под цвет себя, чтобы он своими ярко-рыжими полосами оттенял негромкий, золотистый тон ее волос.

— А что — Аля разве не в школе? — озадачилась Вера, услышав из дальней комнаты звуки пианино.

— Кашляла с утра, — извиняющимся тоном пояснила Марина.

И, наклонившись близко к уху, с сожалением прошептала:

— Костя тоже сегодня дома. Так что пообщаться толком не удастся. Ты уж прости.

Вера насупилась, сдерживая рвущееся наружу недовольство. Она шла сюда вовсе не за тем, чтобы натужно улыбаться и поддерживать никчемный разговор с её мужем. Отношения с подругой были драгоценной отдушиной в ее незадавшейся жизни. Терпеть и преодолевать можно и в другом месте. А то, что Марина не предупредила её заранее, сильно настораживало. Может, Веру тут не так уж и ждали?

Раньше они всегда как-то распределялись в пространстве. То нет Кости, то Веры. И у Марины неизменно находилось время ее выслушать, пригреть у себя на кухне. Вера радовалась, что нашла для себя подобие настоящей семьи. Уголок, закуточек, куда приткнуться. Это было единственное место на земле, где она журчала, не умолкая. Описывала мысли, образы. Делилась наблюдениями. Пожалуй, только Марина и поддерживала в ней веру в особую ценность того, что переполняло ее душу и голову. Но сегодня все было не так, как обычно. Нахлынуло предчувствие чего-то недоброго.

Обстановка Марининого жилья была совсем непохожа на Верину обшарпанную квартирку, на её облезлые шкафы и продавленные диваны. Вера не красилась и не носила украшений. Месяцами ходила лишь в простеньких свитерках и брюках немаркого черного цвета. И считала, что Марина слишком уж подчиняется искусственным женским стандартам и стереотипам. Понапрасну стремится походить на лакированную картинку журнала. На словах Вера упивалась своей независимостью от нелепой мишуры и навязанных образцов. Но в душе всё равно таяла и слегка завидовала. Обволакивающая атмосфера женственности в доме подруги и на неё действовала неотразимо.

В вазе посреди гостиной неизменно стояли живые цветы. Сейчас в ней парила охапка роз — апельсиновых, с желтоватым отливом. Розы поселились тут с прошлого воскресенья, с Марининого дня рожденья. Костя обегал все окрестности, отыскивая розы именно такого сложного, меняющегося тона. Одна цветочница, устав от объяснений, неожиданно сообразила: 'Вам что — нужны лососёвые?!'. И вот уже неделю редкостные лососёвые розы медленно вяли, отражаясь в овальном зеркале, окантованном тяжелой рамой.

Рядом с вазой под зеркалом царила огромная раковина с колючими краями, похожая на звезду. В недра этой раковины, как в шкатулку, Марина складывала свои украшения — сережки, колечки, колье. Ожерелья, цепочки, браслеты… Обычно Вера уставала все это рассматривать где-то посередине. В раковину часто добавлялось что-то новое, но оно путалось с предыдущим. И чтобы его найти, приходилось извлекать все по порядку. Так что ритуал переглядывания содержимого раковины все дольше растягивался во времени.

— Иди чай пить, — нежным голосом проворковала Марина.

— Угу, — согласилась Вера и церемонно отправилась мыть руки, утонув в голубых тонах ванной комнаты. Из-за частого попадания в эти сине-бело-голубые кафельные красоты, рисунок плитки, серебристый блеск краников и ручек давно слились для нее в одно сплошное облако — без интереса к деталям. Вера быстро глянула в зеркало, попытавшись на ходу пригладить свою непослушную, коротко стриженную, редковатую шевелюру.

Чай в Маринином доме подавался с апельсиновыми и лимонными корочками, с мятой и мелиссой, а то и с разнотравьем, лепестками или фруктовыми смесями. Стены кухни напоминали цветущее летнее поле, сложно сочетая желтое с зеленым. Пестроватый фон удачно перекликался с сочным, светло-коричневым оттенком кухонной мебели. Окна, заставленные цветочными горшками, украшали переливчатые шторы. Цвет и фактура занавесей с геометрическим рисунком оттеняли узор на дверцах гарнитура и тонко контрастировали с окрасом стен. 'Никчемные изыски, — украдкой вздыхала про себя Вера. — Сплошная показуха'.

Не зная как истолковать беспричинное беспокойство, она отстраненно изучала изгибы привычного кухонного интерьера. Круглый деревянный стол укрыт пестрой скатертью. По бежевому фону разбегаются коричнево-красные домики, зеленые купы деревьев, голубые озерца с гусиными силуэтами. Вокруг стола — деревянные складные стулья. Над головой — подвесной потолок цвета яичной скорлупы с множеством встроенных лампочек ромбовидной формы.

Когда обустраивали квартиру, Марина настояла, чтобы над обеденным столом нависал абажур на длинном шнуре, спущенный довольно низко. Тогда полумрак отступал за спину и уплотнялся, а всех сидящих объединял свет лампы. И они еще больше подтягивались к друг другу, стремясь оставаться в кругу света. Возникало манящее ощущение уюта. Хотя, по мнению Веры, было что-то принудительное в том, чтобы всем сгрудиться вокруг стола. Если же Марине требовалось развернуть активную хозяйственную деятельность, загорались сразу все ромбовидные лампочки под потолком.

На Верин вкус в квартире подруги вообще было много лишнего. Простенький светлый стол, обтянутый незатейливой клеенкой, и блеклый кафель на стенах её собственной кухни, служили ничуть не хуже. Может, внешне они выглядели и не так презентабельно. Зато сколько энергии сэкономлено, не говоря уже о деньгах. Да при Вериной работе и невозможно с утра до вечера заниматься чашечками, лампочками и занавесочками. К тому же ей казалось несправедливым, что женщина все это придумывает, создает и улаживает, а мужчина только пользуется и оценивает. В лучшем случае — выступает рабочей силой. А в худшем — просто не видит, как преобразилась атмосфера от нового оттенка абажура или искусно подобранных штор.

Но при всех тайных разногласиях, при встрече с подругой Вера каждый раз словно впадала в состояние гипноза — не могла ей налюбоваться. Невысокая, стройная фигурка Марины двигалась мягко, с кошачьей пластикой. Куда там неловкой Вере, заведомо неспособной рассчитать угол поворота! Ей оставалось только поражаться, какая Марина легкая и собранная. Действует быстро, почти бесшумно. Исходящая от ее движений тишина завораживает, притягивает, впитывает в себя все звуки.

Одежда вокруг Марины завивается и слоится, как лепестки на бутоне. Она предпочитала носить нечто весьма просторное, широкое, летящее. Поверх блузок со складчатыми юбками, тонких джемперов и платьев, всегда ещё набрасывала какие-то шали, скользящие и спадающие с плеч платки. Всякий раз что-то новое — играющее со взглядом, ласкающее тонкую фигурку.

— Может, поешь? — заботливо предложила Марина, кутаясь в шелковый, травяного цвета платок с волнистой — волнующей — бахромой.

Вера слегка поежилась в своем простецком свитере с пузырями на локтях и неизменных темных брюках. Ощутила привычную неловкость за недостаток женственности и досаду на себя.

Голубовато-зеленая чашка покачивалась в Марининых тонких пальцах с нежно-розовым маникюром. С чайным отливом перекликались глаза — светло-коричневые, ореховые. Когда Марина чем-то увлечена и внимательна к происходящему, они темнеют, кажутся непроницаемыми. Сейчас в её глазах пляшут огоньки от лампы под абажуром. Несмотря на утренние часы, в кухне темновато. Окно заслоняет большое, раскидистое дерево. А затянувшаяся теплая осень почти не тронула его шевелюру.

— У тебя что-то случилась? — заерзала Вера, приметив Маринину нервность и нетерпеливое постукивание кончиков ногтей о полированную поверхность.

Ох, как мучительно своей невнятностью это навалившееся в дверях предчувствие. Ну, почему все внутри так болит и ноет, как будто беда пришла? Вера не находила объяснений.

— Ну, не то чтобы случилось… У нас действительно грядут некоторые перемены, — запинаясь, смущенно проговорила Марина.

Вера насторожилась. Подруга словно чувствовала себя в чем-то виноватой. Припоминая мирное общение последних месяцев, Вера никак не могла понять, откуда ждать неприятностей.

— Да что произошло?

— Прости, я не стала говорить тебе заранее… Всё еще сто раз могло измениться, и даже не получиться совсем. Но мы закончили оформление документов и, надеюсь, через несколько месяцев будем жить в Германии…

— В какой Германии?

Вера тупо уставилась на Марину, не воспринимая смысла произносимых слов. Этого не могло быть никак. Это какая-то дурная пьеса, в которой они все участвуют. Внутри царило лишь недоумение — как у зрителя, едва начавшего смотреть спектакль и совершенно не улавливающего, куда клонит драматург.

— Ну, ты же знала, что мы подали на выезд! — изумилась Марина. — Мы столько раз о наших планах разговаривали… И о том, что у Кости здесь нет никаких перспектив… А ты смотришь на меня так, как будто впервые об этом слышишь?

Вера принялась что-то долго и сосредоточено изучать на дне чашки. 'Германия' для неё была абсолютно пустым звуком, за которым ничего конкретного не всплывало… Как объяснить теперь, что ни одной минуты она не верила в реальность Марининых планов. Просто не могла себе вообразить, допустить, что то, чему она внутренне так противилась, всё-таки случится.

— Вер, отзовись, ну ты что застыла?

Марина встревожилась. За долгие годы дружбы еще не было случая, чтобы Вера не откликнулась на малейшее событие из её жизни всеми силами души. А тут — такая безвыходная тишина в ответ.

Испугавшись, что сдерживаться долго не получится, Вера с трудом сглотнула воздух. Попыталась выразить подступившую горечь как-то помягче.

— Мне всегда было обидно, что ты живёшь в тени Кости. Все его доводы повторяешь. Теперь, значит, дошло до того, что он убедил тебя уехать? Если бы не он…

Заметив снисходительную улыбку, Вера выпалила:

— А что такого у вас случилось? С чего вы вдруг сорвались? Столько лет всё это было пустой болтовней!

Теперь уже Марина в ответ помалкивала, пряча в глазах неясные огоньки. Они легко могли оказаться отблесками и жалости, и насмешки. И чтобы избежать мучительной двойственности, Вера сама предпочла истолковать выражение лица подруги.

— Можешь не объяснять — я и так знаю. Мне все Костины идеи наперед известны! Он вечно твердит про нашу российскую нестабильность. Про низкий уровень зарплат и условия жизни… Однако денег у вас в семье навалом, а условия жизни — замечательные.

И, не удержав равновесия, Вера как с каната вниз обрушилась:

— Уж кто-кто, а вы здесь совершенно не страдаете от неустроенности! Я давно заметила, что под предлогом бытовой нестабильности уезжают обычно граждане из обеспеченных. Их, видно, жадность заедает. А заодно и страх за себя… Или за то, что недостаточно урвали от этой жизни…

Перепугавшись собственных обличений, чувствуя, что каждая фраза уносит ее от Марины все дальше, Вера попыталась быстрее добраться до сути. Выразить свою боль напрямую.

— Ты бы без него не уехала! Если бы не была замужем… А теперь подчиняешь всю жизнь его карьере. Бросаешь друзей, работу. Решаешь судьбу ребёнка. Ты заплатишь за это депрессией, разочарованием. Поверь мне…

После этого молчать о главном, что мучило Веру, уже не было сил.

— А обо мне ты подумала? — задохнулась она от возмущения. — Тебе не приходило в голову, что я просто умру без тебя? Что я не вынесу…

— Верочка, ну хватит мелодрам, — неодобрительно поморщилась Марина. — Что ты, как ребёнок, впадаешь в крайности! Что за театральные монологи? Мне тоже жаль расставаться после стольких лет дружбы. Но сейчас все границы открыты, есть телефон, Интернет и расстояния нам не помешают…

— Они помешают, Мариночка! Помешают! — в отчаянии заметалась Вера, цепляясь за надежду что-то объяснить.

Прямо признать, что уют Марининого дома заменил ей давно распавшуюся семью, что-то не позволяло. Как будто в глубине души она и сама догадывалась, что цепляется за подругу в страхе перед пустотой. И далеко не бескорыстна в своих страданиях…

— Веруш, — устало прикрыла глаза Марина. — Ты слишком преувеличиваешь мою роль в твоей жизни. Все когда-нибудь заканчивается. Невозможно всю жизнь жить одним и тем же. Надо меняться!

Вера с подозрением на неё взглянула. К чему это она клонит? Хочет намекнуть, что уже устала с ней общаться? А отъезд, наконец-то, развязывает ей руки? Пусть Вера сейчас сгоряча и обличала Марину, ей казалось, что у неё, как у слабой стороны, есть на это право. Ущербность, которую Вера чувствовала в тени Марины, имела свою приятную сторону — возможность рассчитывать на опеку и снисходительность. Но в этой понятной для Веры схеме что-то сломалось. Привычное Маринино великодушие перерастало в негодование, на ходу набирая обороты. В растерянности Вера даже не могла уловить, из-за чего все порушилось, чем сейчас так недовольна Марина.

— Тебя, похоже, волнуют только собственные эмоции. И совсем не беспокоят окружающие люди! — все очевиднее возмущалась Марина. — Неужели не понимаешь, к чему это приведет? Дело-то не в моем отъезде, а в тебе самой.

Вера с недоумением на неё уставилась, не соображая, о чем идет речь.

— Чего я не понимаю? Про тебя и Костю? Что ты от него зависишь и во всём подстраиваешься?

Её окинули таким взглядом, будто впервые увидели. Марина не решалась поверить, что Вера настолько озабочена только одной собой. И совершенно не в состоянии представить, что надвинувшиеся события значат именно для неё, Марины, которую она якобы любит.

— Причем тут мы с Костей? Ты никого не слышишь, кроме себя. Всё больше замыкаешься в собственном мире, — ожесточенно произнесла Марина. — Ты скоро так всех вокруг распугаешь и совсем одна останешься. Не боишься этого?

Вера застыла с разинутым ртом и выпученными глазами. Как выброшенная на берег рыба, она попыталась протолкнуть в себя побольше воздуха. Сделала несколько судорожных глотательных движений. Преодолевая панику, неестественно-писклявым голосом выкрикнула:

— Значит, я всех отпугиваю? По-твоему, я — плохая?

— Ну, почему — плохая? — рассердилась Марина. — Вечно ты — как малый ребёнок. Тебе — слова поперек не скажи. Сразу впадаешь в панику или в агрессию.

Вера перестала замечать что-либо вокруг. Она медленно, неловко, как куль с мукой, оседала на стуле, не чувствуя ни рук, ни ног. Ей даже казалось, что она совсем не ощущает боли — ничего, кроме легкого покалывания в середине груди и странной тяжести в горле.

— Жаль, что ты не понимаешь — каково сейчас мне! — сухо подытожила Марина. — Я ждала бóльшей отзывчивости.

Верино тело безжизненно обмякло, словно у марионетки, которую перестали тянуть за ниточки. Она разом утратила энергию и понимание. Все силы уходили лишь на то, чтобы удержаться в вертикальном положении.

— Вера, невозможно всю жизнь прожить, как в детском саду! — продолжала растолковывать ей подруга. — Не всегда будет, кому с тобой нянчиться. Неужели ты всерьёз была уверена, что я не уеду? Ты же взрослый человек, ты тянешь вполне ответственную работу… И вдруг такой детский эгоизм в отношениях!

Вера, опустившись на стул, с ужасом смотрела на Марину, не понимая, чего ожидать. Многолетней системы координат, в которой она привыкла себя ощущать, больше не существовало. Она даже не смогла бы сейчас встать на ноги — нечем было держаться.

Марина почувствовала, что без её помощи Вера не выйдет из ступора, не справится с происходящим. Так и будет сидеть и бессмысленно таращиться в пространство.

— Верочка, прости, я виновата, — в ужасе спохватилась Марина. — О чем мы вообще говорим? Ты дорога мне, и всегда была дорога! Я уверена, что мой отъезд ничего не изменит в нашей дружбе.

Вера молчала. По ее виду трудно было понять, расслышала ли она хоть что-нибудь. Марина, нервно теребя пальцами извилистую бахрому платка, отвела глаза в сторону. Смущенно глянула на подругу.

— Пожалуй, я зря наговорила лишнего, — с сожалением признала она. — Но с тех пор, как все решилось с нашим отъездом, я всерьёз за тебя боюсь. И сегодня я просто хотела встряхнуть тебя, побудить задуматься! Я говорила жестко, чтобы ты поскорее пришла в себя… Вспомнила бы, что мы два взрослых человека, а не мать и ребёнок.

Вера в ответ сделала каменное лицо и поскорее сглотнула слезы. Хлюпая носом, она с ужасом сообразила, что живет без носового платка. И ко всем её недостаткам сейчас прибавится необходимость прилюдно утереться рукавом. В кончиках ноздрей собралась увесистая капля, вот-вот готовая вывалиться наружу. Марина, не замечая её мучений, продолжала сочувственно растолковывать:

— Верочка, ты слишком привыкла ограничиваться общением со мной! Я и сама не верила, что мы так скоро получим разрешение на выезд… Всерьёз соберемся эмигрировать. Всё это казалось мне сказкой.

Вера плотно, крепко-накрепко, сжала губы, словно давая себе клятву впредь не проронить ни слова. Но через минуту не выдержала и задиристо выпалила:

— Знаешь, я пойду. Мне пора квартиру показывать. А ты лучше поэкономь свою жалость. Если бы ты знала, насколько я в ней не нуждаюсь!

— Постой, — спохватилась Марина. — Ты не поняла меня…

Вера решительно двинулась в сторону двери.

— Лично мне твой мир важен и интересен! — затормозила ее Марина. — Но я больше люблю того, кто в нем прячется… Беспомощного ребенка, не знающего, как завоевать внимание. Искреннего и теплого…

— И, несмотря на это, ты уезжаешь? — вдруг жалобно всхлипнула Вера, забыв о своей непреклонности. — Если ты можешь уехать от меня в другую страну, значит, я для тебя ничего не значу.

Она даже чуть взвизгнула от жалости к самой себе, как побитый щенок.

— По крайней мере, не значу того, что я думала! — горестно уточнила Вера, шмыгая носом и усиленно втягивая в себя сопли, чтобы предательская капля удержалась внутри хотя бы еще немножко. — А ты для меня — единственный по-настоящему близкий человек.

— Верочка, ну почему же ты ничего не значишь? — тоном обеспокоенного родителя запричитала Марина. — Это уж совсем что-то младенческое — все мерить по себе и только себя полагать точкой отсчета. Ты еще придумай, что я из-за тебя эмигрирую… Чтобы оказаться от тебя подальше.

— Это очень похоже на правду, — сморщила нос Вера.

И изо всех сил напрягла горло, чтобы не разреветься в голос — откровенно и позорно.

Она рывком повернулась спиной к Марине и уставилась в потолок. От резкого движения надоевшая сопля, наконец, торжественно плюхнулась на пол, оставшись, впрочем, никем, кроме Веры, не замеченной.

— Дело не во мне, а в тебе, — все еще пыталась достучаться до неё Марина, преодолевая Верино сопротивление и нежелание продолжать разговор.

Вера же своим видом показывала, что говорить больше не о чем. И, развернувшись в сторону Марины, подтвердила для непонятливых:

— Все кончено, ясно тебе?! Можешь сколько угодно курлыкать про маленького ребёнка, которого ты во мне любишь. Разыгрывать из себя мамочку. А потом призывать меня к самостоятельности… Ты своих собственных противоречий не замечаешь? Впрочем, меня это больше не интересует! Мне не надо, чтобы ты оттачивала на мне терпение и великодушие.

Поймав испуганный Маринин взгляд, Вера отшвырнула стул и злобно, остервенело выкрикнула сквозь слезы:

— Вот и хорошо, что ты, наконец-то, отсюда свалишь! Катись в свою заграницу, понятно? Катись, катись отсюда. Скатертью — дорога!

Она уже развернулась в сторону двери, привстав на цыпочки от резкости поворота. Уже почти занесла ногу над порогом. И вдруг, не видя ничего вокруг расплывшимися от слез глазами, осела на стул, ближайший к двери. Уткнулась лбом в ходуном ходившие руки. Лицо растянулось в уродливую гримасу, напоминающую резиновую маску, оставшуюся без хозяина. Тихий плач с каждой минутой всё больше походил на дождик, сиротливо моросящий в сером воздухе. Тот унылый весенне-осенний дождик, который Вера так любила. Почему-то он всегда приносил ей облегчение, примирение с окружающим невзрачным пейзажем. Но теперь монотонный дождик отбивал свой дробный ритм в её голове.

В кухне повисла тишина. Марина с виноватым видом приблизилась к Вере. Погладила тихонько по плечу. Провела кончиками пальцев по шерстинкам облезлого, выцветшего свитера. С нежностью в голосе еле слышно подсказала:

— Может, чайку?

Вера послушно потянулась к позабытым остаткам чая и, хлюпая, потянула мелкими глотками. Подруга присела напротив. Подождала пока Вера успокоиться. Чтоб не смущать, отвела глаза. Чувствовалось, что именно сейчас и родятся, наконец, слова, которые помогут им понять друг друга…

В темнеющем проеме кухонной двери обрисовался Костя, муж Марины.

— Ой, Вер, привет! Судя по твоему ошарашенному виду, ты уже в курсе новостей, — с ходу ввинтился в беседу Костя. — Честно говоря, даже не выпили еще за это.

— Где-то тут симпатичная бутылочка стояла, — обратился он к Марине, интимно приобнимая её за талию. — Куда ты ее дела? Надеюсь, не сама выпила?

Влетевшая на кухню Аля спасла ситуацию. Вере не пришлось ничего отвечать. Она только быстро-быстро зашмыгала носом и украдкой промокнула глаза ладонями.

— Пап, пап, — заголосила Аля, — там по телевизору Германию показывают! Не хочешь посмотреть?

— Давай, Аленок-оленёнок, иди лучше заниматься, — снисходительно потрепал её по шерстке Костя. — А Германию я безо всякого телевизора видел.

— Тогда я сама посмотрю.

И, пригладив взлохмаченные волосы, Аля исчезла, даже не обратив внимания на Веру, так с ней и не поздоровавшись.

Выудив из вазочки конфету, Костя пристроился за столом, давая понять, что охотно поучаствует в чаепитии. Марина, вздохнув, зазвенела ложечкой, размешивая для Кости сахар в пестрой кружке с ушастой собачкой. Вера осуждающе уставилась на Марининого мужа, словно раскусив, наконец, его подлинную природу. Они никогда особо не ладили. Но сегодня, узнав, что он увозит от неё самого дорогого человека, Вера впервые осознанно взглянула на Костю как на врага.

На вид он тоненький, темноволосый, прямой. Энергичный. Глаза карие и такие тёмные, будто никого в себя не впускают. При всей внешней открытости и общительности Костя довольно замкнут. Нервен, легко возбудим, чуть-чуть психопат. Вере он всегда казался тайным романтиком: истово верит в 'перспективы и возможности', в то, что всего можно достичь работой. Главное — постараться. Не признаёт слова 'не получится', трудоголик. И всегда присутствует в разговоре лишь наполовину — видно, что в голове все время крутится что-то, связанное с работой, какие-то идеи. Циферки в глазах так и бегают.

Беседа не успела толком завязаться, как в дверях опять возникла Аля. Быстрый взгляд на конфеты, вопросительный — на Марину.

— Хочешь чайку? — последовал ласковый материнский ответ.

Аля скользнула за стол рядом с папой. И, наконец-то, заметив Верино присутствие, слабо ей улыбнулась. Глазастая, темноволосая, уже чуточку нескладная — в силу возраста. Даже сейчас, в Алины 13 лет, трудно было сказать, чьи черты преобладают в её существе и внешности — папины или мамины, из-за слишком сильного сходства тонких лиц и фигур Марины и Кости. Но её тёмная — никак не светло-рыжая — масть и не пропускающие в себя карие глаза создавали у Веры тоскливое предчувствие, что 'папы' там окажется больше.

Вере трудно было общаться с Костей. Она чувствовала, что слеплена совсем из другого теста, чем его изящная жена. Заранее придумывала себе, как Костя над ней посмеивается и недолюбливает. А тот в ответ не мог понять, почему она не откликается на его шутки, топорщится как ёж и надувается от обиды как трехлетний ребёнок. Ни он, ни Вера не признавались открыто в очевидном соперничестве. Но легкие взаимные уколы, поглядывание в сторону Марины, прислушивание к её реакции, соревнование за её улыбку всегда окрашивали их общие беседы.

Сейчас Вера даже смотреть не могла в сторону Кости с Мариной. Пытаясь снова не разреветься, она через силу заглатывала чай. Золотистый ободок на чашке поблескивал, отражая свет абажура. Из-за рыжей спины кота доносился отчаянный хруст сухого кошачьего корма. За окном тарахтело чьё-то авто, никак не желающее заводиться. Костя задал дочери нудный вопрос о занятиях в музыкальной школе. Та заученно и односложно отвечала, поглощая конфеты. Чувствуя Алин неуют, Марина пришла ей на выручку, прервав чинную беседу:

— Ну, на пианино Альбина сегодня уже поиграла… Значит, можно и на компьютере.

Аля пулей высвистнула из-за стола, забыв про сладкое. После ухода ребёнка в воздухе повисла неловкая пауза. Вера чувствовала, что её трясет от раздражения, что она никого здесь не может и не хочет видеть. Едва наметившаяся теплота и слабое доверие к подруге бесследно испарились с появлением Кости. Теперь она жалела, что вовремя не ушла.

Возле Веры затарахтел мобильник. Ворвалась работа, о которой под влиянием ошеломляющих новостей она сумела начисто забыть. Звонок был от Егория, то бишь Григория Егорьевича. Егорий уже не первую неделю доканывал Веру детальными требованиями по подбору квартиры. Он не только снабдил ее перечнем избранных улиц и привлекательных домов, но и часами обсуждал мельчайшие подробности их расположения. Все предусмотрел — вплоть размера подоконников, окон на юго-восток, особого интереса к 'левой половине той части корпуса, которая перпендикулярна улице'.

— Ой, Мусь, больше не могу! — ещё недавно театрально причитала на той же кухне Вера, веселя Марину историями про Егория. — Прямо какой-то секс по телефону! Он в таких деталях, так самозабвенно, описывает, чего бы ему хотелось… А подогнать реальность под его фантазию уж точно не получится. На практике все иначе, чем он рассчитывает.

Один звук этого голоса терзал уши как автомобильная сирена. Вера даже не стала вслушиваться. Сказала Егорию, что едет в метро и говорить не может. Отключив телефон, она торопливо поднялась из-за стола. Марина бросилась ей наперерез, мягко преграждая дорогу. Костя, словно что-то поняв, вдруг заторопился выйти из кухни.

Едва его спина растворилась в полумраке коридора, Марина стремительно, как пружина, развернулась к Вере:

— Верочка, ну побудь ещё немного! Мы даже толком не поговорили…

Вера в нерешительности остановилась, прикидывая — не слишком ли легко она поддалась Марине? Достаточно ли всерьёз та принимает её боль? Не начнет ли сейчас бытовую болтовню — как ни в чем не бывало? Но Марина так проникновенно заглядывала Вере в глаза, словно надеялась сказать что-то важное.

— Хорошо, побуду, — без выражения откликнулась Вера.

— Ой, совсем забыла про суп! — спохватилась подруга. — Иначе мои останутся без обеда.

Марина устремилась лихорадочно резать овощи, сбрасывая их в давно кипевшую воду. Свой темно-зеленый просторный шелковый платок она оставила на спинке стула. И теперь он медленно стекал с неё, змеился, сползая кольцами. Вера безучастно наблюдала, как Марина извлекает из шкафчика специи. Яростно помешивая булькающее варево, Марина вдруг пустилась в объяснения, нащупав то, что показалось ей весомым доказательством и могло бы убедить Веру:

— Для меня наш отъезд — единственный способ по-настоящему помочь Косте! Он сейчас как подросток, который вдруг осознал, чего хочет, и ринулся изо всех сил этого добиваться. Для него жизненно важно снискать одобрение, высокую оценку людей, авторитетных в его специальности. Он горит этой жаждой — 'научиться', 'добиться', 'преодолеть'! А подходящие условия для этого — именно там.

Её размеренные речи напоминали Вере статью из газеты. Доводы были один другого хуже. Сквозь каждое слово Марины проступала болезненная и неотвратимая правда: она думала только о муже. Ни одной минуты ей не пришло в голову принять в рассчет Веру. Она явно жалела о расставании. А даже если бы и жалела? В любом случае Вера не оказалась тем человеком, ради которого стоило оставаться. И только сейчас, в эту самую минуту Вера вдруг поняла, что втайне рассчитывала на это всё время, пока велись разговоры об отъезде.

— Ему кажется, что именно за границей он максимально реализуется в профессии, — взволнованно делилась Марина. — И я не могу, не имею права гасить этот огонь его внутренний. Слава Богу, им хоть что-то движет, ему что-то всерьёз интересно! А то насмотришься на этих сонных мужиков…

Пронзительно заверещавший телефон положил конец бесплодному потоку аргументов. Марина что-то быстро отвечала в трубку.

В глазах Веры любые объяснения лишь углубляли и подчёркивали разрыв, непреодолимую разницу между ними. Ради довольства мужа подруга была готова не только вешать занавески и люстры, пылесосить квартиру и каждый день варить свежие обеды. Как оказалось, она способна расстаться с ближайшими друзьями, дорогими сердцу переулками, родным домом, и ехать за границу. А вот Вера свою семейную жизнь не сохранила. И даже не была уверена, что жалеет об этом.

Вера с облегчением взглянула на часы. Пора работать. Желание остаться в одиночестве нахлынуло с новой силой. Но теперь у неё была неотразимая причина. Можно было исчезнуть, уже не боясь обидеть Марину. Эх, почему только она одна всегда думает о том, чтобы кого-нибудь не обидеть? А с ней, значит, можно?

— Ну, Мариш, всё! — уверенно заторопилась Вера. — Пора бежать. Опаздываю как белый кролик.

В метро — по ступенькам вниз, в темноту. Попутно задевая спины, сумки, бока и плечи… Ой-ой-ой, скорей бы! Время ускользает из-под ног быстрее эскалатора! На электронном циферблате равнодушно мигают цифры. Толпа на перроне прибывает, а электричка все не едет. Казалось, что нервная ходьба вдоль платформы ускорит и приезд поезда. Вера, как заговоренная, доходила до определенной точки, затем резко разворачивалась в обратную сторону. Потом — заново, тоже до невидимой точки. Наконец-то на мраморных плитах появился желтый отблеск — знак того, что поезд вот-вот выйдет из тоннеля.

В вагоне Вера уткнулась в книжку, но мысли все были о Маринином отъезде и надвигающейся пустоте. Она лишь три раза подряд прочитала одно и то же предложение. Маршрутка на остановке у метро стояла почти пустая. О, Господи! Теперь ещё и ждать, пока народ туда набьется. Вера зашуршала листками записной книжки — придется звонить по мобильному, предупреждать, что задерживается.

Предстоял просмотр стандартной квартиры на окраине Москвы. Району — лет тридцать. Панельные коробочки давно облупились, приобрели равномерный грязно-белый окрас. Между ними мелькают деревца, застекленные магазинчики и ларьки, детские садики, площадки. За последние годы район украсила пара-тройка непременных супермаркетов. Оптовый рынок возле метро. Все — своё, домашнее. Еще десяток метров — и подъезд. На крыльце переминаются фигуры покупателей.

— Ох, простите, что так опоздала! — издалека жалостно заканючила Вера. — Проблемы с транспортом! Слава Богу, хоть тепло сейчас и вы не замёрзли. Осень-то в этом году как затянулась.

— Да уж, погодка лучше, чем летом! — единодушно закивали покупатели.

Похоже, они местные, из близживущих. Толстенькая энергичная дама в кожаном пальто и её бодрый супруг с обвисшими, как у бульдога, щеками, в темно-сером плаще с хлястиком, поглядывали на Веру вполне доброжелательно. По дороге возникла тема подъездов: какие они бывают разные — грязные, с запахом, разрисованные, или, наоборот, элитные — с цветами, зеркалами и консьержами. Пока поднимались в лифте, пообсуждали железные двери, коды, домофоны. Про себя Вера отметила, что у покупателей вполне нейтральный настрой. Нет никакой особой зацикленности. Ну, грязно в подъезде, так грязно. Как везде. Стекла повыбиты? Ну, и ладно.

Ещё не успели они толком выйти из лифта, а их уже окликает приветливый голос. Хозяйка радушно улыбается, стоя на пороге квартиры. В воздухе сразу потеплело, возник едва уловимый контакт между хозяйкой и покупателями. 'Молодец Марь Иванна, — одобрительно подумала Вера, — всегда такая спокойная, доброжелательная'. Скромная квартирка без претензий: потертые обои, трещины на потолке, простенький линолеум. На кухне — естественный беспорядок, гора немытой посуды в раковине, на столе — крошки. Но покупателей все это, похоже, только согревает. От этой неприбранности веет на них чем-то привычным, создает ощущение интимности, короткой дистанции.

— А окна куда выходят? — полюбопытствовали покупатели.

— Здесь солнце — до обеда, — затараторила хозяйка, махнув рукой в сторону кухни. — А со стороны маленькой комнаты, — к вечеру! Не жарко, но все время солнечно. Юго-запад у нас.

Вера почти ежедневно выслушивала разговоры о заходе и восходе солнца, и траектории его движения по небу относительно продаваемых квартир. Хозяева с воодушевлением рассказывали, как замечательно, что в квартире 'всегда солнечно и тепло' (если окна смотрели на юг) или 'в жару прохладно' (если на север). А еще лучше, когда 'и ни печет, и ни холодно' (если запад или восток). Когда окна выходили на разные стороны дома, то простор для сверки географических познаний участников разговора и их представлений о сторонах света открывался невообразимый. Но сейчас внимание покупателей переключилось на глубину стенного шкафа, из приоткрытой дверцы которого едва не вывалилась на пол груда вещей.

— Ой, не смотрите вы на эту свалку! — махнула в сторону шкафа хозяйка. — С прошлого года всё никак не разберем. Перед позапрошлогодним отъездом на дачу запихали под коленку. А потом как закрутились, так руки все и не доходят.

— Знаем, знаем! У самих — такая же картина, — покупатели понимающе заулыбались.

Вера расслабилась. Она так любила эти моменты взаимного принятия, когда покупатели и хозяева квартиры опознавали друг в друге похожих, 'своих'. При обмене репликами вдруг всплывал общий стиль жизни, сходные проблемы, родственные привычки. Момент 'узнавания' становился решающим эпизодом в просмотре, высекал неожиданно сильные эмоции у продавца и покупателей. Нередко именно он был признаком того, что квартира понравится.

— Ну, всё! — выдыхал довольный супруг улыбающейся супруге за порогом просмотренного жилища. — Квартирка — точно как у тёти Раи. Один в один. Даже шкаф в большой комнате такой же. Берем! Чего еще смотреть?

В этом случае ситуацию подогрело еще и то обстоятельство, что и дачные участки у хозяйки с покупателями оказались в соседних районах. Вера с тоской подумала о следующих претендентах, которые должны явиться через четверть часа. Смысла ждать их уже не было, раз предыдущие согласились. Но изменить ничего нельзя — люди издалека приедут.

Просмотр начался неприязненно. Риелторша кривилась и неодобрительно оглядывала обстановку, пытаясь 'сбить цену'. Показывала своим покупателям недостатки. А они хором глубокомысленно обсуждали: 'Да уж, потолок сильно запущен. И кафель пообсыпался. Да и лоджия не застеклена'. Но Вера-то видит, что Марь Иванну этим не проймешь. И все осуждающе-недовольные интонации покупателей разбиваются о ехидную улыбку хозяйки, тонко чувствующей — 'зацепились'. 'Ругайте-ругайте, я цену своей квартире знаю!' — всем своим видом демонстрировала Марь Иванна. В лифте с Верой тут же начинаются торги: 'Сбавьте — квартира требует ремонта'. Та в ответ берет тайм-аут, обещая поговорить с хозяйкой. Тонко намекает, что на квартиру уже есть другие покупатели. И всё, как водится, решают деньги.

Просмотр, намеченный в другом районе, отменился. Вера удовлетворенно выдохнула. Во-первых, хорошо, что успели предупредить по мобильнику, и ей не пришлось туда тащиться. А во-вторых, она теперь успеет заехать домой — Петьку покормить. Лично отварить ему свежие макароны или что-нибудь еще придумать взамен сгоревших котлет. Жаль только, что автобус плывёт слишком медленно, подолгу застаивается на перекрёстках. Уставившись в окно, Вера опять унеслась мыслями к разговору с Мариной.

Раньше ей казалось, что только непрерывный как нитка поток людей и машин объединяет разрозненные районы Москвы. Толпы людей в метро, в переходах, на улицах… Поток легковушек, автобусов, маршруток и грузовиков… Город-дорога, город-вокзал, город-стройка. Он разваливается и строится одновременно.

Метро, вокзалы, ларьки. Рынки, гаражи и помойки. По окраинам — километры грязно-серых панельных микрорайончиков. Ближе к Центру — оазисы внушительных сталинских саркофагов. Последние годы Москву усеяли небоскребы — конфетных расцветок, в тонированном стекле, зеркально отражающем окрестности. Современная версия сталинского ампира с призывной 'растяжкой': 'Продается'.

Незастроенные кусочки пространства усеяны обертками, битыми стеклами, какашками и сплющенными банками из-под пива. Возле каждой станции метро на тротуаре пестреет множество белых кружочков. Это — сплюнутые и втоптанные в асфальт ошметки жвачки. Со всех сторон одновременно надвигаются тучи торопящихся, тревожных, толкающих и не видящих друг друга граждан.

' — Как все это можно любить?' — часто спрашивала себя Вера.

Она чувствовала, что любит именно это — свой город, со всеми его помойками. Но сегодня к привычной смеси озлобленности и нежности прибавилось тупое отчаяние. Словно Марина своим решением вынесла приговор этому сумбурному и нелепому городу. И все, кто оставался в нём жить, делали это лишь по бедности, не позволяющей тронуться с места. Или, наоборот, потому что обросли здесь собственностью, которую жалко бросать. Вера даже не заметила, как провалилась в позорное самобичевание, в тоскливые мысли о чужом богатстве. С утра ей казалось, что подруга уезжает именно от неё. А сейчас вдруг дошло, что Марина убегает от всего, что сама она здесь любит, терпит и принимает как должное.

Очнулась Вера лишь возле собственного дома. Все перемешалось на небольшом пятачке, где он стоял. Не углядишь, какому дереву что принадлежит. Гроздья ясеневых семян в суматохе ветвей скрестились с березовыми сердечками и кленовыми звёздами. Вера загляделась на деревья, запрокинув голову. Подставила лицо небу и древесному шелесту. Только в такие минуты она и забывала обо всем. Освобождалась от забот, тоски и недовольства собой. Солнце, порадовавшее её с утра, куда-то ушло. Небо в облаках стало белым. 'Как потолок? Как лист бумаги? Как подушка? Как вата — в коробке с ёлочными игрушками?' — мысленно перебирала Вера.

Ну, вот она и дома. Первым делом быстренько сбросить информацию Никите, чтобы разрешить себе хоть на час забыть о недвижимости:

— Марь Иванну на Овощном проезде вроде забирают! Появились сразу два покупателя. Обещали вечером перезвонить. Мне симпатичнее те, кто без риелтора. А у вторых риелторша нарочно квартиру обижает, недостатки выискивает, чтобы цену сбить. Марь Иванна это видит и настроена против них.

— Пусть выискивают. За это еще и приплатят! — сразу оживился Кит. — А не захотят — другим отдадим. Сейчас мы им нужны, а не они нам.

Но Вера бросила трубку, не дослышав. Она уже загремела кастрюльками, захлопала дверцей холодильника. И почти сразу — звонок в дверь. На всякий случай стоит глянуть в 'глазок': вдруг не Петька? Сын с громоздким рюкзаком и довольной физиономией ввалился в дом. Умотавшись в школе и еле передвигая ноги, на пороге он всегда расплывался в улыбке. Знал, что мама чуть ли не шаги его на лестнице слушает. Заранее чувствовал себя 'подарком'. 'А потом у них, мужиков, это на всю жизнь так и остаётся! — опасливо делилась с Мариной Вера. — Сплошь и рядом бывает, что мамы давным-давно нет. Но ощущение себя 'подарком', центром вселенной, у мальчиков никуда не девается. Только вот окружающим уже не объяснишь…'.

Двенадцатилетний Петька, выпроставшись из одежд, показался ей младше своего возраста. Светловолосый, вихрастый, по-воробьиному встрепанный. Глаза — густо-серые, чуть навыкате. Улыбка — шире лица. Тонкая шея, еще узкие плечики. 'Как у детдомовского', - сглотнула комок в горле Вера, затрепетав от его беззащитности. Не успела поставить на стол тарелку — звонок.

В риелторской работе её, как ничто, угнетало обилие телефонных звонков. Особенно в тот день, когда выходила реклама. Ни в туалет сходить, ни книжку почитать. Рано утром ей не давали доспать, а поздно вечером — прийти в себя после прожитого дня. Хотя на крупных фирмах никто так не надрывается. Там не дают домашний телефон и не показывают квартир в выходные. В этом Вера не раз убеждалась, когда надо было в воскресенье организовать просмотр для клиента. Одно утешение: помучившись, она научилась с ходу определять важность звонка по первым фразам. И при необходимости сокращать беседу до минимума.

Отбоярившись от звонившего, присела поболтать с Петькой. Тот с хлюпающим звуком стягивал макаронину с ложки. На Верины вопросы о школе отвечал не охотно, — совсем не так, как пару лет назад. Для неё это было тревожным сигналом, что Петька уходит с головой в подростковую жизнь, оставляя её в одиночестве. И теперь, когда она лишалась подруги, одиночество смотрелось уже окончательным приговором — из тех, что обжалованию не подлежат.

После обеда — попытка отдохнуть. Провалиться в мягкий мрак за закрытыми глазами. Распластаться на диване — как ящерка на прогретом камне. Тишину взрывают лишь гулкие бухающие звуки со стороны компьютера. На экранчике монитора зверозавр машет крыльями, а Петька ведет в атаку отряды буро-зеленой нечисти. Кажется, тролли объединились с орками и нападают на некромантеров, или наоборот. Главный некромантер шумно воскресает из могилы. Квартира оглашается ушедробительным: 'I live again'. Не выдержав, Вера накрывает голову подушкой. Теперь эти бумц-ц-ц-бад-з-з-ж-ж-ж-жзз слышатся чуть слабее.

Время капало неслышно, почти исчезло. Но опять его взбаламутило настырное верещание телефона. Петька фыркнул негодующе:

— Заткнись, звонишник!

Но на телефон ничто не действовало. Петька угрожающе покосился, надеясь, что тот сам собой замолчит. Тогда не придется отрывать руку от 'мышки', отвечающей за передвижения орков. А мама, как на зло, куда-то подевалась — не появляется. Не слыша её реакции, он еще громче завопил на всю квартиру:

— Ма-а-ам! Тебе тут по работе звонят.

— Петька, передай трубку, — глухо прозвучала Вера из сортира.

Просунув руку в щель между косяком и дверью, Вера снова вернулась на сиденье. Изображая заинтересованное внимание, произнесла:

— Слушаю Вас.

Из недр телефона — неуверенный дрожащий голос, высоковатый, с извиняющимися интонациями. Одинокий мужчина средних лет, интеллигент, математик. Мама умерла. Он остался один в их общей квартире. Хочет куда-нибудь переехать, чтобы уйти от воспоминаний. Одна из комнат — мамина. Он там ничего не трогал, все осталось как при ней. Из-за этого прямо в квартире возник мемориал, и как-то с этим тяжело. Путаясь в придаточных предложениях, сложноступенчато и многословно, математик дал понять, что нуждается в доплате, но хочет сохранить район. И желательно, чтобы новая квартира тоже была трехкомнатной.

Вера набрала воздуху в легкие, как перед выходом на беговую дорожку.

— Видите ли, в начале любого обмена каждый хочет получить сразу всё и как можно скорее. Выиграть и в площади, и в районе, и в деньгах, и в планировке, и в качестве дома, — успокоительно рокотала Вера, мысленно прикидывая, как бы спустить воду в унитазе, чтобы не было слышно в трубке.

— Давайте попробуем понять, что для Вас важнее, — вкрадчиво предложила она. — За счет чего возникнет доплата? Есть разные варианты. Можно пожертвовать престижем района и перебраться туда, где подешевле. Можно остаться в своем районе, но в доме похуже. Или сократить площадь квартиры.

В трубке повисло тяжелое молчание. Наконец до Веры донеслось страдальческое:

— Почему я должен что-то терять? Разве нельзя найти квартиру в моем же районе, но с доплатой? И почему я не могу остаться в трехкомнатной? Я всю жизнь в ней прожил.

Через дверь заорал Петька:

— Ма-а-ам! У тебя мобильник звонит!

— Ой, извините, — заторопилась Вера. — У меня — параллельный звонок на мобильный. Какой у Вас номер? Я Вам вечером перезвоню, и мы все обсудим.

Выбравшись из сортира, Вера ухватилась за мобильник. Резкий, квакающий, повелительный голос мгновенно заставил напрячься. Настолько, что связки в ответ одеревенели. А раздражение взметнулось внутри до боли в сердце. Хотелось кричать, но приходилось слушать.

— Я с утра сказала, на каких улицах готова смотреть варианты? Вы что-то уже подобрали, отзвонили? Или сегодняшний день опять пропадет?

— Дык… Э-э-э… С утра я… у меня днем… — запиналась Вера, понимая, что не может сослаться на показы других квартир. Эта дама хотела чувствовать себя единственной. Упоминания о 'других клиентах' приводили её в ярость.

Она была чьей-то начальницей, искала квартиру для взрослой дочери. Все переговоры вела тоном человека, исключающего задержки и промедления. Веру лихорадило от одного звука её голоса. Но Кит настаивал, что вариант вполне реальный. И тётеньке, рано или поздно, якобы удастся угодить.

Отдельным пунктом Веру возмущало, что дочери, для которой подыскивалась квартира, было не слышно — не видно. Все квартиры смотрела только мамаша-начальница. Она же и определяла, почему они им не подходят. За время работы Вера лишь два раза слышала по телефону тихий, невыразительный голос дочери. Та тут же передавала трубку мамочке, не отвечая ни на какие вопросы.

Время от времени Вера пыталась негодовать и жаловаться Киту.

— Мало нам Амалии с её дочкой, — пыхтела она в трубку, — так еще эта крыса — начальница! Для неё все люди вокруг — подчиненные!

— Ну, не совсем уж она крутая начальница. Всего лишь заместитель начальника отдела, где работает моя знакомая, — сдержанно реагировал Кит, игнорируя Верины протесты. — И та знакомая меня лично просила…

— Заместитель — много хуже самого начальника, — сникала Вера, видя, что сочувствия искать не у кого.

— Нам важны не её замашки, а результат, — гнул своё Кит.

— Она мне работать не дает! — отчаивалась достучаться Вера. — Так давит на психику, что все из рук валится.

Пообщавшись с без-пяти-минут-начальницей, Вера съёжилась в сдутый воздушный шарик, невзрачную тряпочку. Пора было заново отдыхать. Она поплелась к дивану. Свернулась в комочек, обхватив колени руками. Ткнулась в них головой и погрузилась в своё привычное состояние: 'Выхода нет'. Её странная и нелепая жизнь уже сложилась. Менять что-то — слишком поздно. За плечами — распавшаяся семья, отказ от любимого дела ради заработка, растерянные дружеские связи. Все её давние друзья разбрелись по своим миркам. Единственный человек, близость с которым наполняла её существование, теперь уезжал за границу. Навсегда.

Из соседней комнаты, где Петька одерживал победу за победой, донеслось экстатическое: 'I live again'. Веру как подбросило. Она с ожесточением метнулась на кухню. Начала там что-то переставлять, загремела в раковине недомытой посудой. И, недоделав, устало опустилась на табуретку. Истерики бесполезны. Их все равно никто не видит. Пора ехать дальше — работа.

На улице быстро темнело. Предстояло в очередной раз пересечь город из конца в конец. Сначала долго томиться под землей в тесноте и удушливости. Затем трястись в автобусе. Минут двадцать спускаться с какой-то горы. Обогнув хилую рощицу, свернуть под мостом. А от автобусной остановки — через овраги. Расположен был райончик крайне неудачно. Даром что и название носил неблагозвучное — Едуново. Когда-то оно было связано с 'ездой' и 'поездками': петляющая меж оврагами дорога коротким путем выводила купцов на важнейший торговый тракт. Но игриво мыслящий народ давно переделал деловое название в неприличное. И обитатели района старались вслух не обозначать место своего проживания.

Вере казалось невероятным, что эти мрачные овраги находятся в том же городе, где Воздушное, или, к примеру, Голованово — с его простором и живописной перспективой холмов. В глубине района было сумрачно и промозгло в любую погоду. Вода в оврагах застаивалась, никогда не высыхала. Углы и стены в квартирах изукрашивала затейливая плесень. А дети тут чихали и кашляли даже летом.

Квартира, расположенная почти на самом дне мрачной впадины, была непростая — с евроремонтом. Хозяйка — профессиональный дизайнер. Цветовое решение квартиры несло на себе отпечаток её индивидуальности. В нём преобладали мрачные тона: болотный, черный, землисто-коричневый. Не только мебель с обоями, но и оконные рамы, батареи, потолки, — все было тёмное. В прихожей с порога удручали фиолетовые стены и скошенное зеркало в черной окантовке. Глухая синяя плитка в ванной покрывала сверху донизу не только стены и пол, но и потолок ('как в склепе', - содрогалась про себя Вера). Спальню слегка разнообразили обои цвета бордо, золоченые светильники и тяжелые малиновые шторы.

Хозяйка настаивала, чтобы квартиру купили всю целиком — вместе с мебелью и бытовой техникой, со шторами, картинами и светильниками. Это больше всего осложняло задачу, удваивая цену. В Едуново если и приобретались квартиры, то только из-за их дешевизны. Ушлые люди свозили сюда алкоголиков со всей Москвы, скупая у них жилища в других районах города почти задаром. Выкроить при этом доплату, соблазнительную для алконавта, можно было именно за хибарку в Едуново. В такой район, как Хвостиково, алкоголики не ехали. Считалось — им далеко.

— Зачем нашпиговывать техникой и вбухивать немереные средства в квартиру, расположенную чуть ли не на болоте? В эдаком поганом месте? — добивалась от Кита Вера. — Да за такие деньги ее никто никогда не купит! И цветовая гамма там — на любителя. Кому нужен этот мавзолей?

— Везде люди живут, — философствовал Кит. — И среди них встречаются творческие личности. Не обязательно художники, но хотя бы ценители прекрасного.

— В Едуново едут только даром, — Вере уже хотелось плакать.

— Ну, может, у какого-нибудь миллионера здесь мама живет? Ради неё он вполне может потратиться на такую квартиру. Заодно сэкономит на евроремонте.

Кит настаивал, что нужно браться за какие угодно варианты — самые безнадежные, за любую работу.

— Маме миллионер купит квартиру рядом с собой, в хорошем районе, — тут слезы высыхали: бесполезно.

Несмотря на чувство обреченности, Вера стоически продолжала наведываться в Едуново и показывать роскошные апартаменты. Она цеплялась за малейшую надежду на заработок. С деньгами был полный караул, особенно — после развода. Только это и вынуждало Веру носиться по городу, как сухой лист по тротуару, под напором ветра. Иначе она не выдержала бы мотни и перегрузок. Все-таки в недвижимости деньги случались, может, и редкие, но неплохие. В целом выходило побольше, чем если бы Вера горбатилась в школе учителем.

Сегодня навороченную квартиру пришла смотреть тётенька в пальтишке с вылезшим меховым воротником и стоптанных сапогах. Пока поднимались в лифте, Вера выяснила, что претендентку расселяют из коммуналки в Центре. Риелтор с ней по квартирам не ходит — посылает везде одну, самостоятельно. Верно, чувствует по тётеньке, что на всякий случай лучше не слишком стараться. Да и риелторов таких, которые в Едуново сами с клиентами ездят, в Москве не много наберется.

В квартире покупательница выудила из кармана здоровенную канцелярскую скрепку. Деловито пристроила ее к 'молнии' на сапоге и ловко расстегнула. Пока тетенька орудовала скрепкой, Вера заметила, что бегунок у 'молнии' давно подломился. Подцепить его руками и впрямь трудновато. А вот со скрепкой всё получалось просто замечательно. Ухватившись за тему обуви, Вера попробовала объяснить покупательнице, как удобно сушить сапоги на полу с подогревом. И тапочки всегда тёплые.

Но предприимчивая дама со скрепкой явно не была потенциальной владелицей евроремонта и встроенной техники. 'А по виду вполне могла бы оказаться мамой миллионера', - сокрушенно вздохнула Вера, прячась от хлынувшего дождя под козырек остановки. В этот раз ей почти понравились суровые, экстатические тона квартиры. К тому же она впервые заметила, что при таком цветовом решении на стенах не видна плесень.

Вечер. Дом. Скудный чай.

Бдззззз… Бах! Бах!… Бжжж…зззз… 'I live again!' — со стороны компьютера.

Наконец, удалось укрыться под пледом с книжкой. Читать в конце дня (так же, как в начале и в середине) у Веры не было никаких сил. Но каждый раз казалось, что вдруг получится. Телефон на всякий случай — под ухо. Подушку — дыркой от себя, чтобы не видеть. Можно было бы, конечно, и зашить дырку на наволочке. Но последние месяцы в Верином доме если что-то ломалось или портилось, то оно таким и оставалось. Отошедший от стены плинтус тоскливо топорщился. Ручка, отвалившаяся от кухонного шкафчика, болталась на одном гвозде. Отклеившийся в ванной крючок притулился на полочке, ожидая пока его кто-нибудь приклеит. Сплошные свидетельства неблагополучия. Материальное воплощение охватившей хозяйку дома депрессии. Форма саботажа, протеста, желания разрушить. Или хотя бы не мешать тому, что рушится.

— Петь, тебе папа не звонил?

— Ага.

— Что ага?

— Звонил.

— Ну и что?

— Спросил, как дела в школе.

После развода Верин муж старательно изображал внимание к ребенку. Звонил ему почти каждый день. По слухам, его теперешняя жена не особо была этим довольна. Но Вера не без злорадства отмечала, что звонки продолжались. Трогательный большеглазый Петька притягивал папочку как магнит. Временами Вере даже казалось, что бывший муж терзается вполне искренне. В любом случае, она не слишком упорно препятствовала их контактам. Ровно настолько, чтобы про неё не забыли.

Не успела взяться за книжку, в дверь заглядывает Петька с телефонной трубкой. В трубке — Марина. Вера хоть и разволновалась, но ответила ей без выражения, не зная, как поддерживать разговор. Своим решением и тем, что пошла у мужа на поводу, Марина, по её мнению, похоронила их отношения. К этой мысли Вера окончательно пришла в ходе тряски в метро и разъездов по городу. Было бы странно теперь щебетать и делиться новостями с прежней беззаботностью.

Но Маринин голос звучит нежно. Вопросы задаются с мягкой настойчивостью. И Вера чуть-чуть размякла. Поведала — чтобы хоть что-то рассказать — про 'маму-начальницу'. Описала, как та её мучает, звонит по пять раз в день и требует постоянного внимания.

— Привыкла, чтобы все под неё подстраивались, исполняли малейшую прихоть!

— Ну, значит ей нужно именно это. А вовсе не купить квартиру, — сочувственно шутит Марина.

Уже совсем к ночи Вере на голову падает финальный сюрприз. Раздается звонок от Амалии Матвеевны:

— Мы тут с дочкой посоветовались, — унылым тоном сообщила Амалия. — Устала я. Пора определяться. Согласна на квартиру с большой лоджией.

Вера дрожащими руками набрала номер Кита, боясь поверить происходящему. Если верить — тогда скоро будет зарплата. Довольно чувствительная.

— Никит, представь себе — Амалия созрела! Неужели, правда?