Оболенская Аглая За миг до тебя

1.

Инка Литвинова росла немыслимой фантазёркой. Ну просто кладезь сюжетов! Мама Геля, посылая дочь за хлебом к обеду, предусмотрительно давала ей фору в полтора часа, хотя до булочной — пятнадцать минут ходьбы не напрягаясь. Инна шла медленно, внимательно смотря под ноги и ног не видя. Она концентрировалась на очередной фантазии. В первом классе это был Кошкин дом. Вовсе не то, о чём наплёл Самуил Яковлевич. Настоящий дом-жилище для кошачьей семейки. У каждой кошки было имя, характеристика, привычки, в общем, досье. А так же своя комната, необходимые для жизни принадлежности, включая кровать, кресло, зеркало — всё как у нормальных людей. Они и жили, как люди, влюблялись, справляли свадьбы, болели и даже умирали. Роскоши кошачьего быта в Инкином представлении не было предела, а представление ютилось в светлой головке с куцыми косичками без особого вреда для окружающих.

После пятого класса она стала придумывать свою будущую семью. На муже не зацикливалась, главными объектами внимания стали дети — Лёвка и Лариса. Дочь родилась первой. Была смышлёной и очень симпатичной девочкой с великолепными познаниями в области английского, испанского и французского языков. Инна наделяла свою будущую малышку качествами, которые ей самой по каким-то причинами не поддавались: терпением, усидчивостью, любовью к домашнему хозяйству. Лариса уже в семь лет пекла пироги с начинкой и варила варенье из одуванчиков. Успехи в учебе — о! В отличие от Ларочки, у Инны с учёбой обстояло туго. Три тройки в годовом табеле: физкультура, геометрия и физика. Она, конечно, компенсировала отставание, взвалив на другую чашу весов пятёрки по немецкому, литературе, пению и рисованию. Но, если бы ей довелось стать собственной мамой, неизвестно, устроил бы её такой противовес.

Инна не признавала изъянов в своих героях. Все четыре её любимые куклы — Таня, Оля, Марина и Алёша были похожи между собой "умытостью", прилизанностью и аккуратной одёжкой. Заботливая хозяйка купала их в зелёном эмалированном тазике до восьмого класса, специально грея воду в ковшике на газовой плите. Когда у Оли отколупалась краска с левого глаза, и фломастер не исправил положения, а сделал взгляд ещё более фальшивым, девочка спрятала куклу в дальний угол шифоньера и придумала оправдательную легенду: Оля уехала в санаторий. Ей там очень нравится и лучше про неё совсем забыть. Иногда Инна признавалась себе, что это просто предательство по отношению к родному существу, которое жило рядом с четырёх лет, предательство мелкое и гадкое. И не последнее. Потом у Тани от длительного причесывания вылезли волосы на затылке. Пришлось её посадить на всё тот же шифоньер лицом к окружающим, как украшение, и регулярно протирать пыль с удивлённого личика. Лёшка продержался дольше всех. Резиновый немецкий пупс в полосатом велюровом комбинезоне с карманом на животе в раздетом виде был копией настоящего ребёнка: со складочками на ручках и ямочками на коленках. Отсутствовал лишь первичный половой признак.

Таким же милым и мягким родился в Инкиных мечтах её сынуля Лёвчик. Он был хулиган и портил Ларисины игрушки, и ещё он любил работать ножницами. Подстригал в доме бахрому у скатерти, телефонные и телевизионные провода, зелень в кадках. Мама Инна позволяла милому сынку мелкие пакости — это же понарошку, только в воображении. Идя в булочную, она смеялась над Лёвкиными проделками. А какие подарки привозил Лёвушке и Ларе из загранкомандировок их папа с условным и благородным именем Константин! Однажды притаранил слона размером в одну десятую от настоящего. Серого, покрытого гладким плюшем, с изумительным красным сиденьем на спине. На придумывание слона у Инки ушёл весь обратный путь из хлебного магазина, она даже позабыла о том, что мама просила зайти в молочный за сметаной для грибного супа. Дизайн сиденья из красного бархата дополнял красный шёлковый зонт с золотыми кистями. А еще слон мог передвигаться по квартире вместе с Лёвушкой, развалившимся в кресле наподобие индийского магараджи.

Родившись и проведя юные годы в холодном Магадане, Инку нестерпимо тянуло на большую землю, в самый эпицентр Великороссии. Туда, где исчез когда-то отец вместе с тётей Валей Балыкиной. Мама, детсадовский воспитатель, не разделяла его любви к разгульной жизни и никак не могла взять в толк, отчего это Жене не сидится дома с ней и детьми. Тётя Валя пригрела папу Женьку, и забрала жить к себе. Она работала мастером в его цехе, и уговорить его особых трудов не составило. Однако людская молва осудила их союз, поддержав брошеную Гелечку — тихую, добрую, слова дурного ни про кого не сказавшую. Ангелина Павловна ежедневно вкладывала душу в ребятишек, родители многих из которых работали в том же цехе машиностроительного завода, что и разлучница Валентина с блудным Евгением. Пришлось любовничкам сняться с насиженного места и двинуть на запад. Утешением мамы Гели стали Инка и Виталик, старший сын.

Кстати, у Витальки подобных мыслей об отъезде никогда не возникало. Брат был уравновешенным, смышлёным, внешне очень похожим на маму и внутренне преданным ей до мозга костей. Окончив школу, он поступил в Магаданский педагогический на физмат. Женился на такой же тихоне Катеньке, так и жили все вместе до тех пор, пока Инне не вручили торжественно "оранжевый диплом". Почему оранжевый? Потому что не красный, то есть не совсем красный. Общий средний балл равнялся четырём целым семи десятым, а не пяти. Не дотягивал до полноценного красного цвета. В Виталькин педагогический её с таким баллом брали. По тогдашнему порядку приёма абитуриентов четыре с половиной балла хватало для того, чтобы сдавать два экзамена из четырёх. Но это не устраивало Инку. Выпускной стал точкой отсчета новой самостоятельной жизни. Она решительно вознамерилась отправиться в путешествие на неведомую землю, до которой на поезде добираться не меньше недели. В булочную за праздничным тортом долетела за пятнадцать минут, перестав грезить о волшебном будущем. С этого дня жила только настоящим, и оно целиком зависело лишь от неё одной!

— Ты ненормальная, Нульча! Тебе плохо с нами? — удивлялся Виталик. — Там никого знакомого, родного. Случись что, к кому податься за помощью?

Мама ласково перебирала Инкины выгоревшие до белизны волосы, любуясь враз повзрослевшей дочерью.

— Пусть Инна едет, Виталий. Она лучше нас с тобой знает, где ей будет хорошо. Мы будем ждать тебя здесь, дочка. И сюда ты всегда можешь вернуться…

В прошлом остались зачитанные до дыр книжки, отправленные на шифоньер куклы. Друзья и соседи. К ней ещё не успела прийти сильная первая любовь, за которую можно было зацепиться среди привычных стен. Вперёд!

— Просто в Нульче кипит кровь отца, — упорствовал Виталька.

— Неправда! Совсем не кипит. Она меня не колышет, эта кровь! Если я там его встречу, пройду мимо.

На самом деле Инка была уверена, что обязательно встретит отца-подлеца. Огромный кусок земли за Колымским нагорьем и тайгой казался ей густонаселённым, где все друг друга знают и каждый день друг с другом здороваются. Ой, как она ошибалась…

2.

Родившийся спустя два года ребёнок стал последней сломанной куклой, которую она предала…

Его отца, рафинированного и отчасти субтильного молодого человека, вспоминать совсем не хочется. Помотавшись вдоволь по московским площадям и переночевав на вокзале, Инна дала себе команду купить билет в ближайший к столице областной центр. Ткнула пальцем в северо-восточном направлении, как раз туда дул ветер монотонным голосом радиодиктора, и встала в очередь к привокзальной кассе. Лучше преуспеть в провинции, чем быть затоптанной в крупнейшем из мегаполисов мира, думалось ей под влажной простынёй раскачивающейся плацкарты. Не зря она перемножила в уме количество рвущихся к паблисити будущих акул пера с московской и подмосковной пропиской на три четверти оставшихся без оной и разделила на число мест факультета журналистики МГУ — нереально, будь ты хоть семи пядей во лбу, прорвать эту броню своим интеллектом. Зато уверенно прошла по конкурсу в периферийном университете. Вместо сочинения на одну из заданных тем по творчеству Горького, Инна написала сжатое эссе, сделав акцент на профашистской настроенности тогдашней прессы к писателю, естественно, не без участия некоторых партийных деятелей. Смело и язвительно расправлялась девушка с врагами Алексей Максимыча, чем немало удивила и заинтересовала преподавательский состав. Только-только начиналась эпоха перестройки, и на поверхность пробивались робкие ростки гласности. Гласность исходила в первую очередь от средств массовой информации и требовала помимо дозированности — храбрость. "Таких не берут в космонавты…" — пелось в модной попсовой песенке. Инку Литвинову взяли в журналисты.

Рутина учёбы поглотила львиную долю времени, на личную жизнь оставались лишь тусовка в очереди к газовой конфорке на общежитской кухне и коллективный поход в баню. Изредка, затем всё чаще и чаще в гости к Инне и трём её соседкам стали заглядывать два парниши из комнаты в конце коридора. Кирилл и Мефодий. Мефодий на самом деле не был Мефодием, его звали Славик Воржецкий, а Мефодий — это прозвище в честь одного из великих просветителей и создателей славянской азбуки, причем больше как приставка к доминанте пары Кириллу Либезову. Предлоги для посещений были разными, но всё время заканчивались одним и тем же — совместным поеданием девичьего ужина. "Просветители" не брезговали отведать перловку с тушёнкой, гороховый суп и запить это компотом из сухофруктов. Славик-Мефодий, будущий экономист, приехал учиться из Пушкина, пригорода Ленинграда. Единственный сын, бездумно оторванный от маминых щей, на бутербродах тут же свалился с острым гастритом. Инна жалела мальчишку и собственноручно стряпала ему кашки, настаивала в термосе отвар из зверобоя и промокала салфеткой скомканный страдальческий лоб. Славик умел благодарить и знал много красивых слов. Вкупе с интонацией, они вознесли Инку на пьедестал, который был внове и очень ей понравился. Женщина, как известно, любит ушами. Долго обхаживал Славик её ушки. Постепенно, шаг за шагом, дошёл и до других частей тела. Женитьба Инны и Славика в конце первого курса стала чистой воды импровизацией. Просто молодые люди в один прекрасный день исчезли с лекций и подали заявление в городской ЗАГС, а после месяц ходили распираемые страшной тайной. Свадьбы не было. Роспись в пудовом талмуде и беготня по коридору в поисках случайных свидетелей. А потом до окончания сессии шушукание и поцелуйчики в углу кровати. Никому и в голову не пришло, что эта парочка недавно сочеталась священными узами брака. В целях конспирации Инка не меняла фамилию. Так и осталась Литвиновой.

Ей долго не удавалось забеременеть, несмотря на огромные усилия, прилагаемые обоими супругами. Виной всему придатки, застуженные после похода в девятом классе от длительных посиделок на остывающем камушке. Созревшая среди таёжных лесов девушка оказалась до неприличия тепличным цветком. Так выразилась впоследствии её свекровь Элеонора Дмитриевна.

Для родителей Славика женитьба сына явилась откровением и не самым приятным.

— Штамп в паспорте ещё ни о чем не говорит! Это профанация, Славочка! — восклицала мать.

— Ты поторопился, сынок, оформлять отношения с кем попало, — монотонно поддакивал отец.

— Инна не кто попало, она меня от смерти спасла, — боролся за жену Славик.

— Не факт. Кто гнал тебя подальше от родителей? Поступил бы здесь, в Ленинграде! Я же говорила тебе — дядя Костик обещал помочь. Ну, сам подумай о перспективе! Приехала девица из глуши охотиться за столичной пропиской, а ты вот он тёпленький, лопушок!

— Инна не из глуши. Она городская, из Магадана! — как умел, отбивался Славик. Эта реплика вызвала резкий хохот у папы Рудольфа Ефимовича:

— Из Магадана, говоришь? Ха-ха… ха-ха… Пожалуйте к нам на Колыму! Нет уж лучше вы к нам! Ха-ха-ха-ха…

— Рудик, ну право же, нашёл над чем смеяться! Тут надо действовать. Немедленно спасать мальчика от этой девицы. Пока не поздно.

Но было уже поздно. После болезненного выкидыша Инна вновь понесла. Со страхом каждый миг прислушивалась к себе, словно ожидая с минуты на минуту схватки с собственным никчемным организмом за беспомощный и автономный кусочек жизни. Его удалось выносить три месяца две недели два дня восемь часов и сорок пять минут.

Скорей всего она бы удержала этого ребёнка в себе. Но заболел Славик. Гастрит разразился язвой, язва грозила прободением. Инна с мужем жила уже в отдельной семейной комнате общежития и рассчитывать приходилось только на себя, слабую и беременную. Она волоком перетянула потерявшего сознание Славика с пола на диван и только после этого вызвала скорую помощь. "Скорая" забрала их обоих — очнувшегося от обморока мужа и начавшую "кровить" жену. Выкинув второй раз, Инна стала бояться Славика, близости и полностью отдалась учебе. На одном из профилактических осмотров у гинеколога перед стройотрядом, всё потому, что ехать к маме не было денег, а к свекрови — желания, она узнала о своей третьей беременности.

— У вас срок небольшой и ещё есть время сделать чистку.

— Какую чистку? Зачем?

Опытный гинеколог с высоты своего опыта пыталась убедить неокрепшую девушку возможными последствиями. Не удалось. Родители мужа тоже как с цепи сорвались — приехали, прослезились благодарностью за спасение сына, походя оформили академический отпуск и забрали невестку к себе. Так она и прожила у них целых шесть месяцев. Варила обеды, глотала витаминки и вязала комбинезоны с кармашками на животе. Для маленького. Для Саши.

3.

Рожать, вопреки сопротивлению свекрови, приехала к мужу. Тогда уже на восьмом месяце. До девятого не доходила, промучившись тринадцать с половиной часов, вытолкнула из себя синюшного мальчонку с длинным тельцем и короткими поджатыми ногами. Его, как полагается, хлопнули по попке, а он не закричал — закряхтел. Что-то странное творилось с врачом и медсестрой. Они переглянулись молча, внимательно разглядывая личико, перемазанное кровью, слизью и какашками — ребёнка явно не спешили мыть. Об Инне забыли, ей показалось, что пауза затянулась. "Доктор?" Наконец, её заметили. "Поздравляю, у вас сын," — сказано очень вяло, или все роженицы, как она, придираются к врачам? В кино — нет. Там младенцев кладут на грудь матерям, а папаши стоят рядом и держатся за их руки со вспухшими от натуги венами, чтобы в обмерок не упасть от счастья. "Я хочу посмотреть…" — "Да-да, конечно." Но вместо этого медсестра уносит сына в другую комнату. Что здесь происходит? Обжигающий страх проникает в душу, изгоняя послеродовое облегчение.

— Сейчас мальчика помоют, взвесят и измерят рост. Так положено. Затем принесут вам. Пока вас отвезут в палату. Отдыхайте. Постарайтесь заснуть, — врач зачем-то ободряюще улыбнулась, — вы устали так, будто разгрузили три вагона.

"Я хочу видеть своего сына, к черту ваше положено!" — хотелось крикнуть Инне, но горловой спазм не позволил ей это сделать. Она покорно кивнула, и прямо на кушетке в родильной погрузилась в сон…

Вечером ей не принесли ребёнка. Пришёл старый дяденька в накрахмаленном халате, не местный. Выдвинул стул у тумбочки и, посапывая в усы, присел. Какое-то время они молча смотрели друг на друга, он спокойно, Инна вскользь зрачками по его халату, фиксируя и собирая воедино разрозненные фрагменты. Белая окладистая борода претендовала на профессорскую, не доставало пенсне в глазу и фонендоскопа на шее. Вместо этого нагрудный карман украшала черная перьевая ручка с золотым ободком, может даже и "Паркер". Когда старичок достал мягкий кожаный футляр, извлёк из него очки без оправы с золотой перемычкой между линзами и золотыми дужками, девушка поняла, что он — большая шишка и дело серьёзное. Поняла и, подавляя в себе внутреннюю дрожь, стала ждать приговора. Он неторопливо откашлялся и начал нести ахинею про расшифровку генома человека, хромосомное строение, наследственность и индивидуальность. Инна глядела на его ухоженные усы, приоткрывавшие при каждом слове щель зубов, неестественно белых, и мысленно считала до ста. На восемьдесят седьмой отметине он, наконец, выдал то, что явилось целью визита, кроме подготовительной прелюдии.

— У вас родился крепкий мальчик. Его лицевая патология никоим образом не отразилась на общем состоянии — вес, рост, рефлексы в норме.

— Что у него с лицом?

Седые усы приподнялись, отделившись от волосков на бороде и проредив рваную межу на подбородке.

— Инна Евгеньевна! По статистике незаращение верхней губы встречается у одного из двух с половиной тысяч новорожденных.

— К черту статистику! Вы хотите сказать, что у мальчика заячья губа? — перебила Инна, а про себя подумала: "Господи, ну почему я? За что из этих тысяч ты выбрал именно моё дитя?"

Профессор порылся в боковом кармане, извлёк белую капсулу, отправил в рот и пожевал губами. Он тоже не был рад своей миссии приносить дурные вести. Но ведь раньше у него получалось как-то успокаивать рожениц. В данном случае сделать это будет непросто.

— У вашего мальчика заячья губа, вы правы. Причем незаращение двустороннее, с выступающим межчелюстным отростком. Всё это операбельно и более-менее устранимо. Правда, не так скоро, как хотелось бы. Сначала ребёнку наложат шов на губу. Потом пластическая операция челюсти. Об этом подробней вам расскажет хирург. Главное — держите себя в руках, не надо отчаиваться.

Когда он ушел, Инна продолжала вопрошать беззвучно: "Почему, почему, почему…", — зациклившись на вопросе своей никчемной материнской сущности.

Утром она проснулась от многоголосого детского рёва. Наплакавшись перед сном, совершенно забыла, зачем здесь находится, а, вспомнив, испытала новый приступ отчаяния. В палату заглянула санитарка: "К вам пришёл муж." Пришёл человек, повинный или неповинный в случившемся так же, как и она. Человек, с которым в полной мере можно разделить боль и вместе искать выход. Что он скажет? Обычно папаши, счастливые и с цветами, встречают матерей и драгоценные свёртки в рюшах и бантиках у дверей роддома. Славика пустили в святая святых родддома, нарушив правила, наверняка в надежде, что он поддержит сломленную жену. Первое, что бросилось в глаза — страх. Страх пропитал походку, согнул плечи и въелся в лицо идущего к ней мужчины.

— Ты видела его?

Ей хотелось броситься к нему и заголосить, но что-то удерживало.

— Ничего… Знаешь, мама говорит, что обычно восьмимесячные мальчики не выживают. Девочки выживают. У них портится обмен веществ, они толстеют потом, но зато живут, а мальчики семимесячные только выживают… — он заискивающе смотрел жене в глаза, склонив голову набок, как голубь. — Не переживай, может всё обойдётся само.

Инна не сразу поняла, о чём он. Что обойдётся? Губа зарастёт сама или…

— Ты что городишь тут? Ты хочешь, чтобы наш сын умер? Ты этого хочешь?! — слёзы градом, не спросясь, посыпались на щёки, ситцевую ночнушку, всплеснувшие в ужасе обнаженные руки.

— Тихо, Инна! Ну не плачь. Поверь, так было бы лучше и ему и нам. У нас ещё будут дети. Потом когда-нибудь. Тебя полечат… Не плачь, Инна, слышишь?

Славику удалось усадить её на кушетку. Примчавшаяся на крик медсестра купировала истерику уколом. Девушка постепенно затихла. Вечером у неё начался жар, судороги сводили конечности. Её срочно перевезли в инфекционку и стали пичкать лекарствами. От одного из препаратов по всему телу разлилось горячее тепло, судороги прекратились, а в голову закралась глупая мысль — не обмочилась ли ты, несчастная, прямо под себя?

Так и провалялась неделю. От лечащего врача узнала, что сына переместили из родильного в детское отделение этажом ниже и поставили на искусственное довольствие. Хотели было прикармливать грудным молоком, сцеживаемым роженицами, но он категорически его срыгивал. Ждал родное? Славик навещал её каждый день, карауля с кульками в "предбаннике". Жалел. Поскольку сына Инне на грудь не положили, и видела она его лишь округлёнными глазами фельдшериц, матерью себя ощущала с натяжкой. Всего-то материнского в ней — сочившееся из набухших сосков горячее молозиво. Однажды вместе с мужем к ней пришли свекровь со свёкром, срочно прибывшие из Пушкина. Предварительно "оценив" внука, они решили увезти невестку и сына отсюда, чтобы оградить её от страданий, его — от позора. Уговорить Инну не составило больших трудов, ей и самой хотелось забыть происшедшее как кошмарный сон.

4.

В Пушкине она выдержала неделю. Каждый день бесцельно слонялась по дому, спотыкаясь о приготовленные загодя детские подарки. Ничего не ела, лишь пила воду из-под крана и часто меняла в ванной полотенца, туго перетягивающие грудь. Ни с кем не общалась. Или не общались с ней? Холодом повеяло и от мужа, но было всё равно. Славик к концу недели засобирался уезжать, игнорируя просьбу матери о переводе в Ленинградский университет. Ежедневно видеть тоску в заплаканных глазах жены и чувствовать себя предателем стало для него невыносимо. Ещё к ужасу своему в душе на месте влюблённости в Инку он не нашёл ничего, кроме зияющей пустоты. Черная дыра… От вяленого бублика. Впервые за два совместно прожитых года Славик увидел жену другими глазами: худая, со множеством острых углов дылда, потухшее серое лицо и глазищи, такие же серые, почти слившиеся с лицом. Хотелось бежать от неё без оглядки, куда глаза глядят, только подальше!

Инна никак не отреагировала на бегство мужа. Если честно, даже не заметила. Но перемену в сыне разглядела свекровь.

— Не будет Славочка жить с ней, вот увидишь. В ней ничего не осталось от женщины. Бродит целыми днями как тень неприкаянная. Знала я, что так всё у них закончится, да кто в наше время родителей-то слушает? — жаловалась Элеонора Дмитриевна перед сном супругу.

Инна в это время созерцала потолок, опрокинувшись поперёк Славикиного дивана. Мама Ангелина и Виталик сейчас копошатся на кухне, готовят вместе завтрак, ведь у них из-за разницы во времени уже утро. Беременная Катенька сладко спит, обняв обеими руками старшую дочь Анжелику. Два ангела в семье — мама и племяшка — и обе так далеко от неё. Стоило ли приезжать сюда, бросив всё, чтобы взамен получить разочарования и потери? И что делать теперь? Везти эту проказу из несчастий им? А вдруг она заразна… Инна долго лежала, разглядывая трещинки на потолке, словно собственную душу в зеркале. И ни одной родной души поблизости, способной заслонить от злых напастей. Припомнилось, как когда-то сама утешала маму, снимая маленькой ладошкой боль с её головы. Просто прикасалась ко лбу, волосам, и мама улыбалась нежно, говоря, что ей стало легче. Куда всё подевалось? Инна разняла запястья, слипшиеся на животе и посмотрела на каждое по отдельности. Костлявые длинные пальцы, просвечивающая кожа, обгрызанные под корень ногти — ничего не осталось от прежних волшебных рук. Интересно, какие руки у мальчика, которого она родила? Могли бы они так же снять боль с её головы? Она ощупала опавший живот, где долгое время жил этот незнакомый малыш, сын, и который он безвозвратно покинул. Нестерпимо захотелось увидеть его. Сейчас, немедленно.

С мыслью о сыне время в поезде пролетело незаметно. Под стук колёс она придумала ему имя — Александр. Гордое и ёмкое. На перрон спрыгнула другим человеком. Целеустремлённым. Даже платье, вытянутое и полинявшее от частых стирок, мягко драпируя её выступающие ключицы, плечи, локти и коленки, гордо развевалось на встречном ветру, как победоносное знамя.

В больницу попала поздно вечером, всполошив нянюшек, укладывающих детей в постели. "Я хочу увидеть сына!" Какого сына? Что за спешка на ночь глядя! Примчавшийся на крик дежурный врач, молоденький безусый мальчик, с трудом, но разобрался в ситуации, а, разобравшись, препятствовать встрече не стал. Из всех ребятишек, лечившихся на данный момент в детском отделении, безымянного малыша с расщеплённой губой и нёбом ему было жальче всего. Слишком рано он оказался никому не нужным. На усыновление с его дефектом претендовать шансов мало. Остаётся чудо или… прямая дорога в дом малютки. А тут мать, как снег на голову свалилась! Чудо собственной персоной. Странно, но именно такою он её и представлял — порывистой, измученной, но не побеждённой.

Инна на цыпочках вошла в палату, боясь разбудить сына, маленькую девочку, выпроставшую ручонки из-под фланелевой простыни и её маму, прикорнувшую рядом на стуле. Александр спал, со свистом втягивая воздух сквозь рваную губу, туго спеленатый по рукам и ногам. Сердце при виде его ёкнуло, но не от страха или ужаса. Ничего ужасного Инна в Сашином лице не нашла. Светло-пепельные волосики, точно такие же, как у неё, топорщились на голове. Аккуратные бровки и реснички. Раненый ангелочек… Она взяла сына на руки и прижала к пустующей груди — молоко за полторы недели удалось убить. Это ничего, может и появится вновь, вон какого парня кормить надо! Саша во сне приподнял подбородок и пошевелил тоненькой шейкой. Девушка ослабила пелёнку на его плечиках и тихонько, полушепотом, стала напевать давно забытую колыбельную. В местах, где слова окончательно стёрлись из памяти, она слагала свои, не по смыслу, так в рифму.

Гуси вы лебеди, белые странники,

Неба и солнца младые избранники,

Крыльями лёгкими сон принесите,

Облаком мягким свет погасите.

Спит моё дитятко, крошечка малая,

Вызреет сила в нём небывалая…

………………………………………….

5.

Непонятно, как ей сразу удалось решить столько проблем? Восстановиться на третьем курсе, подать на развод и признать себя способной к выздоровлению? Пожалуй, третье давалось с большим трудом, потому что корни проблемы врастали в детство. Об этом Инна узнала в Центре поддержки матери и ребёнка. Высокий процент абортов, беременностей несовершеннолетних девочек и послеродовых депрессий заставил местные власти организовать бюджетный штат профессиональных психологов и разместить его при городской поликлинике. Ольга Львовна, специалист с двадцатилетним стажем работы, скрупулезно и вдумчиво анализировала вместе с Инной ситуации из прошлого и настоящего, главным образом те, что подавляли душевное состояние молодой матери. Внимательно слушая девушку, она сумела увидеть возможную причину депрессии там, где сама Инна и не догадалась бы искать. В отношениях между её родителями. Мама Геля, во всём стремящаяся к порядку, искренности, тихая и незлопамятная, и папа Женька — непорядочный, неуёмный в желаниях бунтарь, бросивший семью в жертву своей разгульной жизни. Два абсолютно разных человека едины были в одном — они не навязывали дочке той или иной схемы поведения, оставляя выбор за ней. Мама тянула на себе домашнее хозяйство: мыла полы, стирала бельё и готовила еду с улыбкой на лице, иногда что-то напевая, и никогда не принуждала к этому дочь. Инка помогала ей, но очень редко. Оправдывалась в фантазиях о собственных трудолюбивых детях, неосознанно передавая им эстафету рутинного занятия. Любимые слова отца — "не неволься, доча". Они касались хлеба, недоеденной тарелки супа, пропущенных уроков и раннего сна. Если нет желания, зачем себя насиловать? Подобная автономия не выработала в ней самостоятельность, скорей наоборот, самостоятельность со знаком минус. По принципу кривого зеркала. Постепенно девушка поняла, что никогда не пыталась справиться со своими проблемами или хотя бы разобраться в них. Ей проще было укрыться внутри себя в тёмной звуконепроницаемой скорлупке и все забыть. Хватит прятаться!

Первым шагом к новой жизни стал поход в общежитие.

В их семейной комнатке два на три царил порядок, и пахло гречневой кашей. Помытая кастрюля и тарелки вверх дном сушились на расстеленном полотенце в прихожей. Влажная тряпка у порога и новый связанный крючком коврик предупреждали о том, что грязной обуви здесь не рады, а цветы в пол-литровой банке навевали мысли о любовной идилии и покое. Замок никто сменить не догадался, поэтому Инна смело вошла внутрь. На двух составленных кроватях под колючим общежитским одеялом, слегка приправленном чужим голубеньким пододеяльником в желто-красных звёздах, лежали рядышком и испуганно глядели на неё муж Славик Воржецкий и Ляля Комарова, Инкина однокурсница из параллельной группы. Ляля ей всегда нравилась — общительная хохотушка. Значит, она понравилась и Славику, недаром говорят — муж и жена одна сатана. И по причине совпадения вкусов, а не собственной воле, Ляля завалялась в их супружеской постели. Инна не чувствовала ни ревности, ни злости. Надо бы, конечно, разрядить ситуацию громким криком и битьём посуды о прелюбодейские головы, но где взять силы на бесполезные занятия? Она сняла со спинки кровати Лялино клетчатое платье, ажурные колготы, розовые вискозные трусики и бежевый бюстгальтер, положила всё это Ляле на живот: "Одевайся…" Пока пухленькая, взмокшая от страха и стыда однокурсница кособоко влезала в перекрученные колготки и пыхтела над застёжкой лифчика, Инка одну за другой доставала свои вещи из утробы потёртого чемодана. Наконец, Ляле удалось справиться с молнией на платье и, прежде чем уйти, она виновато тронула хозяйку постели за рукав: "Прости, Ин…"

— Пустяки, — махнула рукой Инна и спохватилась вслед удаляющейся спине, — Ляленька, ты ничего не забыла?

Ляля оглянулась, ловя глазами росчерк Инкиного подбородка, вонзившийся в онемевшего мужа:

— Это можешь забрать себе!

В ответ Ляля шумно выдохнула спёртый в лёгких воздух и убежала. Зато Славик разразился потоком слюны и восклицательных знаков:

— Что ты себе позволяешь?! Являешься без предупреждения, командуешь тут. Я тут тоже, между прочим, живу!

В конце бурной отповеди его голос сорвался на визг.

— Мне нужен развод, и чем скорее, тем лучше.

— Да, пожалуйста! Я и сам бы инициативу проявил, чего наезжать-то…

— Завтра я забираю Сашу из больницы. Жить с ним будем здесь, хватит по девчонкам мыкаться.

— Какого еще Сашу? Это и моя комната, не забывай. Я, может, женюсь сразу,

— попробовал возразить горе-супруг и осёкся под прицелом Инкиных глаз, блеснувших холодной сталью.

— Саша — мой сын. Александр Вячеславович Воржецкий. Выжил вопреки твоим прогнозам. Бойся, Славик, уголовного преследования за невыплату алиментов. А теперь собирай монатки и пошёл вон отсюда! — она не стала слушать его жалкие доводы о скудной стипендии и будущей предпринимательской деятельности типа "фиг докажешь". Просто захлопнула дверь перед длинным носом. И сменила замок.

6.

В первые годы жизни маленький Саша получил интернациональное воспитание. С ним сидели по очереди тётя Марина — жена дяди Эльдара Кудусова, бросившая учебу после рождения Бахтияра, среди своих — Бахтика, и тётя Света — жена дяди Камиля, фамилию не то что запомнить — не выговорить, Шалдайбердыева, мама крошки Бибисары, коротко — Сары. Две эти тёти нянчили детей в комнатах по соседству. Сидя одновременно в декретном отпуске и на шее у своих мужей-студентов, они были по-русски хлебосольными и по-восточному терпеливыми. Саша их запомнил навсегда, как добрых Шахерезад, развязавших для пера руки в скором времени талантливой журналистке Инне Литвиновой. Какие вкуснятинские чебуреки получались у Марины Кудусовой! А сказочные истории про туркменскую девушку Фирюзу и семь её братьев-богатырей в русском народном исполнении Бибисариной мамы… Вся малышня: Саша, Бахтик и Сара с упоением внимали ей, чавкая скуднозубыми ртами сочные куски жареного теста. Рукава ребячьих распашонок никогда не опускались ниже локтя, потому что плов надо есть руками, так учил дядя Эльдар, а в огромном казане руки тонули по плечи. Чудное было время! Как же переводится Сарино имя? Молодая луна, кажется. Красиво. Она была самой младшей среди них, самой подвижной и любопытной. Частенько, стоило Саше зазеваться, пихала липкие пальчики ему в рот, ощупывая разлом на нёбе.

— Бобо?

— Да, — мальчик смеялся, демонстрируя метку, и норовил поцеловать ускользающие ладошки аккуратно зашитым ртом.

Инна набралась храбрости и написала родным в Магадан о тернистом пути матери-одиночки с ребёнком-инвалидом на руках и о том, что, вероятно, не оправдала их надежд, прилюдно развенчав свою детскую самоуверенность. Первым в ответ из Магадана получила перевод на двадцать пять рублей пятьдесят копеек. Инна тут же снесла его на почту и отправила назад. Затем пришло письмо на трёх страницах, составленное из разных почерков и рисунка. Там, где писала мама, местами буквы расплывались в пятнах — это слёзы. Предугадав поступок дочери, Ангелина Павловна просила не отказываться от денег. "Тебе сейчас трудно, Инна. Трудней, чем нам. Мы очень переживаем за тебя и Сашу. Дай Бог вам здоровья и силы…" Лейтмотивом послания Виталика и Кати была уверенность, что сестра выстоит. "Твоему мужеству можно позавидовать, Нульча! Не зря говорят — испытания сыплются на голову сильнейшим из нас. Держись, сестрёнка и знай, что мы всегда ждём тебя и Александра домой." Над огромными в четверть листа буквами племянницы: "МОЕМУ БРАТИКУ САШЕ" и нарисованной под ними синей птицей Инка разрыдалась. "Родные мои, милые, как же вы далеко! Господи, что я наделала?" После этого каждый месяц, регулярно и с благодарностью, она ходила на почту за фиолетовой банкнотой и серебряным полтинником.

Так же регулярно двенадцатого числа текущего месяца на её имя приходил квиток из Ленинграда. Сумма двадцать рублей цифрой и прописью выводилась на нём то неровным, скачущим почерком Славика, то каллиграфически-четким Элеоноры Дмитриевны. Бывший в недавнем прошлом супруг удачно перевёлся в Питер по причине ухода за больными родителями, собрав все необходимые медицинские подтверждения их нездоровья. Ну и скатертью дорога! Инка считала, что никто не застрахован от ошибок, главное — не ставить их на поток. Она поклялась себе в следующий раз более осознанно подойти к вопросу о браке, если таковой станет ребром.

Саше исполнилось три года, когда Инна успешно закончила университет. Всё свободное время она проводила с сыном, компенсируя отсутствие отца и защищая от навязчивого любопытства окружающих. Получив диплом, устроилась в ту же газету, где студенткой подрабатывала внештатником. Её просто перевели в спецкоры и официально зачислили в штат. Дома корректировала чужие эпистолярные труды, выжимая дополнительную копейку и не переставая удивляться людской кичливой бесталанности. Однако, справедливости ради, Инна признавала — чем безграмотнее и бессмысленнее творение, тем больше работы, а значит и выше доход. Да здравствуют анти-гении! В газете её ценили за ясность изложения, остроту и своевременность информации. Главный редактор ценил за другое — умение сдерживать эмоции. Ох, как это важно в эпоху коррумпированной гласности! Газета "Вестник" являлась придворным изданием областной администрации, вынужденная подбирать новости, угодные ей. Побольше за здравие, ну уж не терпится за упокой — извольте ощипывать оппозицию. Повылезало всякой разной — левой и правой — разоблачайте. А кто покусится на местную власть — немедля кыш в персоны "нон-грата". Инна со своим врождённым сарказмом затаилась. Иногда баловалась, пописывая в желтеющие издания под псевдонимом, но исключительно для того, чтоб не тупились копья от мыслительного застоя.

Уложив Сашу спать и покончив с очередной статьёй, она словно заведённая механическая кукла шла на кухню, наливала воду в стакан, чтобы запить снотворное. Иногда, ленясь, заглатывала струёй из-под крана или просто разжёвывала. Главная задача — не выспаться, а отключить сознание, которое против воли рисовало болезненно-соблазнительные картинки плотской любви. Той, что не было в ее жизни и быть не может по многим причинам. Кто позарится на женщину с ребёнком, кучей умных мыслей в голове и отсутствием привле-завлекательности… Такой идиот ещё не родился! И что делать ей с эротическими фантазиями, желаниями, мечтами? Неужели мастурбировать в тёмной комнате при оглушительной тишине? Снотворное начинало действовать через полчаса после приёма. Эти тридцать минут она тратила на душ, одевание и чтение в постели. Девушка заполняла их максимально, балуя себя сиюмоментными мелкими радостями. Боди-крем с запахом персика и сливок, деревянный гребень, приятно массирующий голову, шёлковое бельё и глупый, но роскошный журнал с улыбающимися знаменитостями. Засыпала, обняв себя тоскующими руками, благодаря Бога за очередной прожитый день.

7.

На фуршете, завершавшем презентацию свежеиспечённого Дома мод, Инна познакомилась с Полиной Бодло, молодым отечественным модельером. В числе специально приглашённых дизайнеров одежды Полина представила свою новую осеннюю коллекцию. Репортаж о торжественном открытии Инна собиралась сдать в набор той же ночью, но отложила на потом, решив дополнить его интервью с именитой гостьей. Пробиться к Полине удалось в разгар банкета, когда зазевался один из сопровождавших её поклонников. Она была хороша! Волосы цвета воронова крыла блестели, скрученные узлом на затылке. Черные, едва заметно раскосые глаза и крошечный вздёрнутый носик оживляли восковой овал лица. Матовая кожа поглощала свет и всё мельчайшие морщинки и изломинки. Темно-зелёный шёлк ровным полем обволакивал тело, ни единого намёка на резинку трусиков или лямку бюстгальтера. Носки вытянутых лаковых туфелек чуть-чуть постукивали по паркету в такт мелодии, слышной лишь хозяйке. От волнения Инна не знала, куда девать руки и спрятала их за спиной. Вместе с включенным диктофоном. Синий сатиновый сарафан-трапеция сидел на ней мятым колоколом, а волосы от постоянной беготни растрепались. Полина мило улыбнулась:

— Привет! Как тебя зовут?

— Инна.

— Тебе говорил кто-нибудь, Инна, что у тебя потрясающая текстура?

— Нет. Я не по этому вопросу. Я…

— Все здесь собравшиеся не по этому вопросу, — перебила Полина, окинув взглядом зал. — Просто постоять пришли. Потусоваться. И каждая мечтает стать моделью. Боже, какая безвкусица! Вон та девица, рядом с дедушкой, упаковала пышные формы в белый атлас. Теперь сияет тремя жировыми складками на талии. А раскраска, фу! Тормозите меня ночью…

И засмеялась, низко, хрипло, а девушка, на которую она показывала, обрадовалась вниманию Кутюрье, как самой лестной похвале в свой адрес. Дедушка, держащий её под руку, командовал областной милицией. Регалии и военную выправку посчитал ненужной для светского раута и оставил дома.

— Где здесь можно глотнуть свежего воздуха?

Инну тяготило фамильярное обращение гостьи, но интервью надо было добыть во чтобы то ни стало:

— С той стороны фасада есть застеклённая лоджия. Зимний сад. Идёмте, покажу!

Полина отмахнулась от назойливого кавалера и покорно двинулась следом. У барной стойки поменяла фужер на полный, закинула в рот вишенку, кому-то кивнула, кому-то рассмеялась. На лоджии царили тишина и пальмы в кадках.

— Ух ты! Рай. Похлеще, чем на Канарах! — Плюхнувшись в плетёное кресло, она исподлобья принялась откровенно изучать стоящую перед ней Инну. — Ну-с, чего молчишь? И что ты прячешь за спиной, оружие?

Увидев протянутый диктофон, зевнула в кулачок:

— Ты журналистка… Какая скука. Ладно, садись, расскажу тебе про себя в подробностях.

Инна нашла за одной из пальм плетёную табуретку и опустилась рядышком.

— Родилась я в Ханты-Мансийске, в семье врачей. Когда мне было пять лет, они погибли. Утонули в полынье. Лёд на Иртыше местами подтаял, а машина у них была тяжелая, УАЗик, что-то вроде нынешней скорой помощи. Меня отдали на воспитание тётке — маминой младшей сестре. Она одна растила двух дочерей, а где двое — там и трое. Муж её, алкоголик, помер в сугробе, два метра не дотянув до дома. Жили бедно, на тёткину зарплату особо не пошикуешь. Шить я начала с малолетства, как себя помню. Своих кукол обошью и сестринских. Парадокс — в магазинах тогда из одежды купить было нечего, а материала подсобного дармового, вроде дерюги и оленьего меха, извини, хоть этим местом ешь, — Полина хлопнула по обтянутой шелками попке и щедро хлебнула шампанского. — После кукол стала шить тётке, сёстрам, тёткины подружки повадились. Золушка, честное слово! Себя одеть некогда, вон какая клиентура в очередь выстроилась, так и донашивала тряпочки за родственницами. Зато навыки приобрела мастерства шитейного и денежка в доме поселилась. Так бы и одевала всех Золушка-бессеребренница. Так бы и… Тебя Инна зовут, я правильно запомнила? Будь другом, Инна, принеси ещё шампани, что-то я ослабла.

В дверях Инна столкнулась с кудрявым красавцем из Полининой свиты. Он стремительно влетел на лоджию, когда она выходила. Вернувшись, застала юношу присевшим на корточки перед креслом. Тонкие пальцы бывшей Золушки теребили кудри на его голове. Глаза устремлены вдаль, сквозь опутанную комнатными лианами, стену, огромный веерообразный лист пальмы сзади, не спросясь, короновал её. Глотнув искрящегося осевшей пеной божественного вина, Полина оттолкнула от себя склонённую голову: "Кыш! Увидимся позже…" Кавалер исчез.

— На чем я там остановилась? Ах, да. Знаешь, Инна, почему я тебе всё это рассказываю? Потому что ты никогда это не опубликуешь. Другим не рассказывала по обратной причине.

Известный на всю страну модельер заглянула в глаза собеседницы. Взгляд её, мрачноватый и абсолютно трезвый, проник в душу, сковал гипнозом, и Инна машинально выронила диктофон.

— Не переживай, я куплю тебе новый, — Полина подцепила его пальчиками и бросила в ближайшую кадку. — Этот слишком громоздкий. Тебе интересно, Инна, то, о чём я рассказываю?

— Да, — прошептала чуть слышно, и подумала: "Гораздо интереснее наблюдать, как ты это делаешь"…

— Я всю жизнь бы прожила в ожидании феи, принца, балов и туфельки, если б однажды вечером меня не изнасиловал тёткин сожитель. Одной рукой он рвал на мне одежду вместе с кожей, другой зажимал рот, впиваясь в щеки грязными ногтями. Потом бросил, как ненужный кровоточащий кусок мяса, на смятой постели и, уходя, сказал: "Ты сама хотела, сучка!" Обидно расстаться с детством вот так. Ещё обидней чувствовать себя замаранной, униженной, раздавленной. Знаешь, Инна, он изнасиловал меня не потому что я была красива или невинна. Ему было плевать на это. Просто дома никого не было. А пьяное чудовище желало немедленно удовлетворить свою похоть.

Она опустила глаза и надолго замолчала. Рассказ потряс Инну, вырвал из благостной обстановки шампанского, фейерверков и силой втолкнул в узкую тёмную комнату, заваленную рухлядью, с железной кроватью в углу, поперёк которой корчась и вздрагивая от слёз, лежала маленькая беспомощная девочка, подоткнув между ног окровавленный подол платья. Страшно захотелось обнять сидящую рядом женщину, но та очнулась и, улыбнувшись, продолжила сеанс вуайеризма:

— Я сбежала от них. Той же ночью. Забрала деньги из тайника, которые тётка копила на кооператив. Их хватило только на билет до Тюмени — это ближайший к Хантам серьёзный город. Там я встретила папу Гию, — последние слова Полина запила шампанским и мгновенно опьянела. — Теперь начинаются факты моей общеизвестной биографии. Папа Гия меня впоследствии удочерил, выучил, поставил на ноги. Все думают, что и родил меня тоже он. Повезло, да?

— Может быть, не стоит мне это рассказывать?

— Посиди со мной. Не убегай. Давно хотелось раскрыть душу, но некому. Моё окружение насквозь продажно. Ты не такая, я чувствую… Ты ведь, как и я, северянка, правда, Инна? — после этих слов Инне стало не по себе. — Ты не пугайся, я не ведьма. Но своих вижу издалека. Бледная, холодная, прозрачная — это ты, Инна. И я хочу предложить тебе работу.

— Но я не умею вести делопроизводство.

— О чем ты? Мне не нужен референт, у меня их полно. Причем, все мужеского пола. Пойдёшь ко мне в модели?

Час от часу не легче! У Полины Бодло явный перебор с алкоголем…

— Извините, кругом столько красивых молодых девушек.

— Глупая, зачем мне красивые! Я ищу такую, как ты. Худую, долговязую, ни грамма жира. Ранний маэстро Зайцев говаривал, что модель на подиуме должна чуть-чуть отличаться от вешалки, чтобы всё внимание на одежду, а не на круглую задницу. Ты — вешалка, только не обижайся, ведь это комплимент.

В ответ Инна лишь пожала плечами, по крайней мере, комплимент не заезженный.

— А лицо! Неужели все здесь ослепли? Твоё лицо — находка для визажиста. Незыблемо спокойное, невыразительное. Истинно нордическое. Накладывай любой грим — оно каждый раз новое.

Неужели мир сошел с ума, и поменялись критерии красоты? Общаясь с разными людьми, Инна больше всего уважала их индивидуальность, как внешнюю, так и внутреннюю неповторимость. Составные детали человеческой привлекательности. К оппоненту, бездумно выдающему общепринятое за своё, моментально теряла интерес. Слыла ярой противницей конформизма. И что в итоге? Сама оказалась без лица, рисуй, любое подойдёт. Красавица "уписанная"!

— Ты скисла, я вижу, — вновь трезвый и оценивающий взгляд фиолетовых маслин. — Курить хочу. Ты не куришь? Жаль… Догадываюсь, о чем ты думаешь, Инна. Ты считала себя симпатичной или уродиной, но чтобы вообще никакой — трудно с этим смириться. Я права? Не молчи же! Кивни хотя бы… — из лаковой сумочки Полина извлекла зеленоватую пачку дамских сигарет "Davidoff", золотую зажигалку с монограммой, глубоко затянулась и обдала Инну ментоловым дымом. — Дура ты, дура. В твоей невзрачности — твоё спасение. Ты пишешь репортажи, статьи всякие и проживаешь по кусочку чьей-то жизни, влезая в чужую шкуру. На подиуме создаёшь образ, неповторимый и в тоже время свой собственный, а как же иначе — в нём часть тебя: манера, походка, тело. Всё это — ты. И ты — многогранна. Раз за разом открываешься миру в новом ракурсе. Я помогу тебе постичь себя, а ты поможешь мне сделать это прилюдно… Ну, что скажешь?

Заманчиво. Только на секунду Инна представила себя в изумительном пальто от Полины Бодло, из меха, льна, стекляруса и замши, в которое влюбилась на показе, слепящий свет софитов и восхищенную публику, дух захватило от восторга. Искушение было слишком велико.

— Не соглашаешься сразу. Разумно. Другого я от тебя и не ждала. Обычно уши разрывает безумный визг соплячек и стоны их родителей, когда я делаю им подобное предложение…

— На семьдесят пять процентов я согласна.

— Что тебя удерживает? Можешь быть со мной откровенна, я же от тебя ничего не скрываю.

— Ну, думаю, и у вешалок должны быть эталонные формы, хотя бы приближенные к стандарту девяносто-шестьдесят-на-девяносто. Я там и близко не стояла.

— Напрасно переживаешь, в данном случае за тебя думать буду я, ведь я тебя выбираю. Надя Ауэрманн, Кейт Мосс — одна Гулливер, другая — Дюймовочка. Обе — суперстарз и живут без пресловутых девяноста. Хелена Кристенсен — обладательница идеальных стандартов. Зато черты лица этой невозмутимой датчанки схожи с твоими, именно о них я мечтаю. Смотри!

Полина взяла с колен сумочку, безжалостно оборвала длинную инкрустированную жемчугом ручку и, поднявшись, обмотала её крест на крест вокруг Инниной талии. Концы закрепила вольным узлом под грудью и вытянула ткань сарафана сквозь образовавшиеся щели. Бесформенный сатин в мановение ока преобразился, переливаясь всеми оттенками синего на каждой гофре. Последний штрих — булавка с Полининой накидки, украшенная на конце жемчужным соцветием, скрепила подол между длинных Инниных ног почти у самого естества. Получились волнистые шортики-манжеты, присборенные обшлагами внутрь.

— Ну! — как фея из сказки, Полина удовлетворённо окинула взором проделанную работу и довольно вздохнула. — Что я говорила! У тебя есть все данные. Соглашайся!

8.

В одночасье жизнь Инны Литвиновой круто изменилась, совершив головокружительный зигзаг. Ей долго пришлось убеждать себя в том, что она справится с поставленной задачей и явит миру свежую топ-модель. Одну из сотни тысяч, нашёптывало прагматичное самолюбие. А жалкие остатки романтичной натуры, неискоренимые никакими бедами и заботами, заставляли смотреть на глянцевые журналы мод по-новому, без зависти и с лёгким сочувствием — у этих мордашек всё позади, они успели примелькаться. А Инне Евгеньевне Литвиновой только предстоит, подобно Венере, родиться из пены бытия.

Карьерный вопрос она изучила глубоко и всесторонне, боясь принять поспешное решение. Ошибиться вновь не могла себе позволить, все, что у неё осталось — Саша, ребёнок особенный, целиком зависящий от неё, и ремесло, имеющее под собой диплом и профессиональные навыки. Посещала всевозможные кастинги и конкурсы красоты, которые, словно сито отсеивали сотни смазливых надежд, задерживая редкие золотые вкрапления. Здесь тоже не всё было чисто — контактируя с коллегами из желтой прессы, Инна слышала и про теневую сторону отбора — постель благообразных дяденек-жюри. Но осуждать не спешила, однажды усвоив истину, что каждый платит свою цену за вожделенный результат.

Полина рассказала ей сказку о Дюймовочке Кейт Мосс, симпатичной четырнадцатилетней девочке, никогда не помышлявшей о модельном бизнесе. Однажды, в аэропорту, когда она возвращалась с мамой и папой с курорта, её увидела промоутер известного модельного агентства и пригласила попробовать свои силы на подиуме. Маленькая Дюймовочка, дышащая серьёзным тётям под мышку, через несколько лет вошла в плеяду знаменитых топ и не с пустыми руками, а с собственным типажом — "waif models" — очень худой, почти измождённой модели. Она подарила веру в себя многим отчаявшимся, не дотягивающим до ста семидесяти сантиметров, худышкам. Напоследок, госпожа Бодло щелкнула Инну по носу гелевым ногтём: "Многое, если не всё, решает в нашей жизни Случай. Поверь в себя и приезжай. Я буду ждать."

Судьба благоволила Инне, позволив прикоснуться к доброй фее, надышаться воздухом, пропитанным ею и запомнить на всю жизнь. Жаль, что их дружба оборвалась на высшей ноте, не дав закончить совместный дуэт. Спустя год два месяца неделю и три дня Полина погибла в автомобильной катастрофе. Она опаздывала на самолёт в Париж и мчалась по автобану в любимом маленьком "Порше", как сумасшедшая, когда скрипящая впереди "копейка" надумала свернуть, а поворотник включила в последний момент. А дальше — бешеный скрип тормозов, скрежет металла по асфальту и рвущий душу крик перечеркнутой жизни. Инна в числе команды сопровождения ждала Полину в Шереметьево, нервно меряя шагами гулкий зал. Голос диктора, сообщающий время прибытия и отбытия лайнеров, изредка отвлекал внимание. Объявили их посадку, а Полины всё ещё нет. Дэн и Эмиль занялись таможней и отправкой коллекции в грузовой отсек. Лайла и Вита бросились на шею провожающим бой-френдам. Рустам насиловал сотовый, пытаясь дозвониться до босса. И только Инна слепо озиралась по сторонам, предчувствуя беду. "Так, у неё мобильник не отвечает. Что делаем. Все сюда! Девочки, оторвитесь на минуту, внимание! — на правах заместителя Рустам стянул группу возле себя. — Полина опаздывает. Это не в первый раз, обычно она покупает билет на следующий рейс и догоняет нас в воздухе или на месте. Берём свои вещи и быстренько на посадку." Словно по команде все бросились к сумкам. Все, кроме Инны, которая продолжала стоять и смотреть в щель между разъезжающимися стеклянными дверями. "Я никуда не полечу!" — сказала Рустаму, а он, усвоив однажды тождество её слов и дел, спорить не стал. Она долго-долго потом благословляла взглядом самолеты, сердцем веря, что не в этот раз, но когда-нибудь полетит в Париж обязательно.

9.

Папу Гию Инна увидела на церемонии прощания с гробом, перед кремацией. Он устроил Полине пышные похороны и, пожалуй, единственный плакал искренне, как ребенок, не пряча слёз и не стесняясь боли. Рядом с ним, крепко-крепко держась за большую ладонь, стояла прелестная крошечная девочка — Манана, любимая дочь Полины Бодло и Георгия Цхеладзе. Инна помнит, как незадолго до смерти, Полина завела с ней странный разговор.

— Это хорошо, очень замечательно, что ты — журналистка, — выпалила она. — Придет время и ты напишешь обо мне всю правду, ну, про все мои злоключения. Ой, как здорово иметь личного библиографа!

— Биографа, — поправила тогда Инна.

— Да какая разница! Главное, своего. Моя биография будет маленькой бомбой. Сенсацией. Люди почему-то думают, что мне всё падало с неба…

— Падает!

— В смысле?

— Времена ставь правильно у глаголов. Я с удовольствием напишу о тебе мемуары, но не некролог.

Тогда это прозвучало милой шуткой.

Пришло время исполнить обещанное. Вернувшись с Сашей в свой город, Инна засела за написание книжки. Слова складывались в предложения, предложения в главы. Творила на одном дыхании. Простота выражений, минимум витиеватых эпитетов отразились на архитектонике всего произведения, сделав его аскетичным и сжатым, а главное — понятным любому здравомыслящему человеку.

…В суете снующих пассажиров огромного тюменского вокзала Полина затерялась с лёгкостью. Не имея ни малейшего представления, куда себя девать, одно она знала твердо — необходимо держаться подальше от милиции. Тётка обязательно объявит её в розыск. Причин — сто, даже больше. Пропавшие деньги, иссякнувший вмиг доход белошвейки, вина перед погибшей старшей сестрой, или из школы явится кто-нибудь выяснять, где злостная прогульщица Поля Бодло. На вокзале оставаться было опасно, и сметливая пятнадцатилетняя девчушка отправилась бродить по городу. Голод и холод загнали Полину в открытый подвал пятиэтажного дома, краем глаза она усекла там тень лохматого мальчишки. Пробравшись по тёплому песку в третий отсек с загогулистыми трубами, обмотанными жёлтой стекловатой, нашла обитателя сидящим на потёртом старом ковре и жующим батон. Ел он его целиком, не отламывая, а, запихивая в рот как можно дальше, затем кусал, быстро пережевывал и тяжело сглатывал. Мальчик, на вид лет десяти-двенадцати, тоже заметил Полину, но решил сперва доесть постную трапезу, а затем оказать даме знаки внимания.

— Ты че тут ошиваешься? Я тута живу, — прозвучало миролюбиво, словно "проходи, располагайся, гостем будешь…" Она подошла поближе, глазам не веря, как быстро он умял батон. В животе, урча, проснулся голод.

— Мальчик, а можно я с тобой поживу? Мне деваться некуда и очень кушать хочется.

— Пожить можешь, места хватит, — рассудил мальчик, но предостерёг, — жрать себе сама добывай и спать будешь, одним ухом прислушивайся. Вдруг облава. А бывает, что и извращенцы всякие повадютса.

— Ладно, — Полину уговаривать не было нужды, она знала, кто такие извращенцы и, если милицию боялась, то их — ненавидела всеми фибрами поруганной души.

На месяц судьба соединила две беспризорные жизни — Полинину и Митькину. Спали на изъеденном молью ковре, согретом трубами теплотрассы, кормились податями жалостливых прохожих. Особенно сытно поесть удавалось у ресторана "Черное золото", в котором банкетничали богатые нефтяники. Они оставляли щедрые чаевые, и хозяину не было нужды пичкать отбросами своих зажравшихся собак. Его собаки хавали "Педи-гри", компетентный в еде Митрий хвалил эту Гри — очень вяленое мясо напоминает. Два больших глубоких таза с кусками разнокалиберной недоеденности выставляли на внутреннем дворике. За пять секунд тазы пустели, не успев даже остыть. Но счастье отобедать у "Черного золота" было редким, детей гоняли взрослые бомжи. Полина с Митькой не унывали, ведь нормальные люди тоже в ресторан нечасто ходят. По праздникам, да в день зарплаты…

— Когда вырасту, поваром буду, — мечтал Митька. — И пайка готовая, и бабки лопатой.

— На повара учиться надо.

— А я коком на какое-нибудь судно устроюсь. Там и выучусь, можа и в загранке побываю…

Дядя Федя, хахаль Митиной мамки, плавал на судне за границу. Последний раз уплыл в Анголу. Открытку им прислал из Луанды. Но не приплыл назад — его убили, потому что он служил морским десантником и носил черный берет. Перед сном Митя любил рассказывать, как это случилось и каждый раз у него выходило по-новому, скоропостижная смерть Фёдора плотно обросла замысловатыми легендами. Конечно, он больше выдумывал, но одно было правдой: после гибели десантника мать Митьки спилась, а теперешние её хахали хвастали топором и кулаками вместо героической биографии.

— Чтоб они поздыхали все, козлы! — в сердцах жалел мать блудный сын.

Два раза они ходили за едой на кладбище. Отправлялись туда в сумерки с субботы на воскресенье. У Митяя и здесь всё было схвачено — и лаз в заборе, и тропка к нужным могилкам. Он выверенно ориентировался по крестам и ангелам безо всяких зарубок на деревьях.

— Суда иди, да под ноги смотри, раззява! Тут девчонку два месяца обратно схоронили, так часто навещают. Конфетки, яблочки кладут. Ты обери, вы девчонки сласти любите, а я вон туда пойду, к деду под крестом. Там хлеб покрошен.

У свежих могилок Митяй крутился особенно тщательно, любил трофеи не по возрасту — сразу после похорон или на дни — девятый и сороковой — близкие умерших оставляли стаканчик с водкой, накрытый чёрствой корочкой, иногда сигарету рядом с оплавленной свечой.

— Покойнику водка ни к чему, это родственники тешатся. А мне в самый раз согреться! — авторитетно заявлял Полинин спутник. Но уважение к тем, с чьей смертью пока не смирились, старался блюсти: не топтал свежевскопанную землю, опрокинув стакан в рот, аккуратно ставил на место, хлебом занюхивал хмельную горечь, но принципиально не ел. Полина соглашалась, пусть родные думают, что выпить приходила душа покинувшего их человека.

Свободная жизнь закончилась внезапно. В конце августа резко похолодало, вылезать из подвала с теплой насиженной трубы стало совсем неохота, но место жительства рано или поздно пришлось бы менять — их с Митрием пару раз заприметил дворник и матом предупредил, что на зиму подвал заколотят. "Чтоб не шляндались тут всякие и тепло не выпускали." Дети разделили обязанности: Митя прочесывал другие подвалы, а Поля добывала пропитание. Когда она была маленькой, мама Лида рассказывала ей о пищевой ценности различных продуктов — чем можно быстрее наесться, проще говоря. В число таких продуктов входил шоколад, его плитки спасали солдат от голода во время войны, их брали с собой экспедиции на Северный полюс. Кроме того, в шоколаде есть волшебный порошок счастья, он поднимает настроение. Только плитка должна быть обязательно тёмной и горьковатой на вкус. "Другие — химия", — добавляла мама.

Сейчас Полина, вспомнив мамины слова, прямиком направилась в большой и единственный магазин самообслуживания в самом центре города, красиво именуемый "Супермаркет". Он был не только новым и красивым, но и удобным для определённых манипуляций с карманами. Своими, конечно же, своими, у неё рука не поднимется шарить по чужим! А если с широкой полки и пропадёт две шоколадки, разве от магазинщиков убудет? Раньше у неё получались эти трюки, но сегодня что-то не заладилось. У кассы сработала сигнализация, пронюхала, гадина, штрих-код на шоколадках, спрятанных под полой тонкой болоньевой курточки. Запоздало обругала себя за жадность: чтобы не тягаться сюда опять, запаслась шоколадом впрок. Как там болтают? Жадность фраера сгубила. Нет, Полина не фраер, она — грязная, голодная девочка-подросток. Чья-то здоровенная волосатая ручища впилась в рукав, но удара не последовало. "Куда спешишь, дарагая? Ох уж эти дети! — одновременно со звуками странного голоса другая рука проникла к ней за пазуху и извлекла две импортные плитки "Фазер" с изюмом и орехами (три высококалорийных продукта в одном — ну неужели она плохая хозяйка?). — Пробейте с остальным, это дочка моя, вечно торопится…"

На выходе из магазина рука отцепилась. Первой мыслью было — бежать, но любопытство пересилило. Одним глазком взглянув на спасителя, она застыла, парализованная страхом. Огромный дядька в расстёгнутом дорогом пальто навис над ней и смотрел очень уж строго. Пушистый свитер лопался на толстом животе, а горбатый орлиный нос разоблачал нерусскую национальность.

— Тебе кто-нибудь говорил, дарагая, что воровать плохо? Почему молчишь?

Полина не проронила ни слова.

— Когда ты последний раз мылась? Кто твои родители?

Он слегка тряхнул её за костлявое плечико:

— Не молчи, докажи дяде Георгию, что умеешь говорить.

И она решилась бескровными губами слово молвить:

— Скажите, пожалуйста, вы не извращенец?

— Что?!! — теперь он превратился в соляной столб. Но вскоре ожил. Сначала погрузил толстую пятерню в черную с проседью бороду, потом качнулся раза три, с носка на пятку и с пятки на носок. Затем наклонился к её лицу близко-близко: — Я не извращенец, девочка. Я — грузин. У меня есть мать, жена и две дочери. Я никогда не был извращенцем и не буду. Ты мне веришь? — Полина кивнула. Он погладил тёмные спутанные волосы и улыбнулся по-доброму. — Где ты живёшь, я отвезу тебя домой.

— В подвале дома номер двадцать три на улице Первомайской…

— А чем занимаются твои родители?

— Они утонули в полынье.

— Но кто-то из родных у тебя есть?

— Нет.

Дядя Георгий усадил девочку на заднее сиденье вместительной иномарки, сам сел рядом с шофером:

— Всё, Валера. Вези нас домой. Я устал, а Тамрико приготовила на ужин чахохбили, — и подмигнул широкой щекой Полине, — ручаюсь, ты никогда такого не кушала. Пальчики оближешь!

10.

Дописав последнюю страницу, Инна вывела на титульном листе крупными буквами давно придуманное название: "Белый жемчуг на черном бархате". Всё. Дело сделано, пухлая рукопись срослась с жизнью намертво. Надо рубить швартовы и отпускать её в свободное плавание. О том, что какой-нибудь издатель заинтересуется и выпустит книгу на свой страх и риск, Инна даже мечтать боялась. Не говоря уж о гонораре! Она реально смотрела на вещи: тираж может не разойтись и убытки покрывать будет некому. Оставалось рассчитывать на собственные скромные возможности и кой-какие сбережения, накопленные во времена фанфар и подиумов. Слава богу, за ней сохранилось место спецкора в газете и гарантированная заработная плата. Благодаря журналистской смекалке плюс лояльности редакционного руководства, Инна, дефилируя в сногсшибательных нарядах перед обалдевшей публикой, мысленно сочиняла статьи, чтобы затем посылать их в рубрику "Мир моды" родной газеты. Мода не чужда людям всех возрастов — а тут новости из первых рук и пишет местная журналистка-"манекенщица", это вдвойне интересно. Инна сто раз поблагодарила небо за предприимчивость Полины Бодло, создававшей не только эксклюзивные коллекции, но и целые серии одежды прет-а-порте, то есть для всеобщего употребления. Употреблялись они на ура, их было за что хвалить, и Инна восхваляла. В первую очередь — за оригинальность, носкость, удобство. Нестабильность модных течений на пересечении последних десятилетий двадцатого века, метания от роскоши и буйства красок к минимализму, сдобренному унисексом, обошли творения Бодло, которые стояли себе в сторонке, пленяя поклонников своей этнической первозданностью.

Когда страсти, связанные с Полининой помывкой, откормкой и новым гардеробом улеглись, Георгий Давидовидович вызвал девочку к себе в "малый" кабинет. Усевшись в мягкое кожаное кресло, Поля растерялась от обилия трофеев. На одной стене висели странные картины, похожие на раскраски в черно-белом цвете. Позже она привыкнет называть их гравюрами. На другой блестели сабли и гнутые ножи, у третьей до потолка возвышался стеллаж с книгами. Правда, она не уверена, на самом ли деле это книги — на нынешние не очень смахивают, толстые, как сам хозяин, фолианты в обтёршихся линялых переплётах.

— Тебе удобно, девочка? Ну и сиди так, поговорить с тобой хочу.

Полина продолжала озираться, переключив внимание на громадный письменный стол, уставленный множеством фигурок из камня, стекла, дерева и металла. Изумрудный телефон с трубкой-башенкой скромно притулился в уголке.

— Ты оказалась одна в незнакомом городе, без родственников, документов. Что собиралась делать дальше?

— Не знаю, — она пожала костлявыми плечиками. — Жить.

Дядя Гия почесал бороду и взял со стола горбатого деревянного старика-гоблина: — Жить. Я понимаю, ты молодая и неопытная. Но без документа, в твоём случае — свидетельства о рождении, в этой стране тебя не существует.

— Нет, существую! Свидетельство у тётки в Ханты-Мансийске, но я к ней не вернусь…

— Значит, тётя тебя ищет? — он вернул гоблина на место, выдернув из общей массы серебряного кентавра. — И милицию задействовала?

— Да, наверно, ищет. Я деньги её взяла, когда сбежала.

— Она обижала тебя, девочка? Била? Не скрывай ничего от дяди Гии, я помочь тебе хочу. И закон на твоей стороне.

Кентавра сменил бронзовый звездочёт.

— Не била. Один раз только по щеке ударила, когда я за Пульку заступилась…

— Кто такой Пулька?

— Собака наша. Её сёстры мои мучают, — девочка погладила пальчиком грозного малахитового Цербера. — А назвали так, потому что быстро носится.

— Так от кого же ты сбежала?

— От тёткиного хахаля, то есть мужа её нового, Бодуна.

— Не слышал такого имени, а ведь давно живу на Севере.

— Так это и не имя вовсе. Кличка, как у собаки. "С бодуна", выражение есть, слыхали поди. Он выпивает часто, почти всегда пьяный.

Полин собеседник откашлялся и замялся, подбирая слова поделикатнее для непростого вопроса. На всякий случай переставил местами белого Единорога и огненно-красного Люцифера, словно обдумывая сложную шахматную партию:

— Чем обидел тебя, девочка, этот Бодун?

Полина вмиг вся сжалась, втянув голову в плечи и плотно сдвинув худые коленки. — Он… он меня… — робко заглянула в добрые глаза Гии, ища спасение, и уже спокойнее сказала: — Я уже не могу туда вернуться, правда.

А у хозяина в тот момент скрытые порослью желваки разрывали кожу на скулах, он чуть не заскрипел зубами от чудовищной догадки, но вовремя сдержался. Всё понял и ужаснулся, представив, как грязный, разящий смрадом нелюдь насилует девственно нежное тельце.

— Ты никогда туда не вернёшься, девочка. Это тебе обещаю я, Георгий Цхеладзе!

В тот вечер на втором этаже Полина укладывалась спать в уютной комнате с золотистыми обоями и настоящим телефоном. Она не слышала разговора внизу — толстые стены и автономная телефонная линия сделали её неуязвимой. "Виполни так, как скажу, дарагой и я твой должник. Никому не могу поручить это дело, тебе могу. Найди женщину и мужа её найди. Я дам тебе денег — ты дай ей столько, сколько она скажет. Больше не давай. Будет торговаться — уходи. Главный козырь у меня на руках, но его не стану использовать, ради малышки не стану. С мужем её разберись по-мужски и помни — он не мужчина для меня. Всё, дарагой. Буду ждать твоего звонка".

11.

Через неделю она пошла в школу, а через два месяца Георгий Давидович перевёл её в частную студию прикладного искусства при художественном техникуме. Случилось это сразу после того, как Полина его крепко удивила. Девочка легко прижилась на новом месте, ей очень помогло гостеприимство хозяев. Особенные отношения помимо Гии у неё сложились с его младшей дочерью Тамарой. Тёплые и доверительные, они больше походили на дружбу двух сестёр. Кроме Тамары, Веры Дмитриевны, которую Гия величал помощницей по хозяйству, и охраны, в большом двухэтажном особняке жили четыре разномастных собаки: ротвейлер Динг, шар-пей Бука, бассэт-хаунд Заза и старфорширдский терьер Фома Барбосович — с одной стороны, издевательство над породистой псиной, с другой, имя здорово смягчало его зверский вид. Поля предпочитала охранников и Динга с Фомой обходить стороной, а гладила и смело чмокала в морды Буку с Зазой. Жена Гии, Нана Теймуразовна, полгода назад уехала в Грузию выхаживать больную мать, которую на седьмом десятке паралич приковал к инвалидному креслу, а перебираться к дочери на чужбину та категорически отказывалась. Старшая дочь Кетеван вышла замуж за голландского дипломата и неотлучно находилась при муже.

Тамара заканчивала десятый класс и готовилась поступать в иняз, но в глубине души она страстно любила танцевать. За плечами у девушки были балетная школа и студия бальных танцев. Она боялась потерять форму, и всё свободное время проводила в танцевальной зале, специально оборудованной зеркалами. Кроме зеркал в этом помещении находились станок, музыкальный центр и узкий низенький диванчик. Сюда, в святая святых, однажды была допущена Полина. Забившись в угол, она восхищенно наблюдала за сложными пируэтами и пластикой названной сестры. Не сразу заметила, как изрисовала обложку журнала, случайно захваченного с собой. Тамара — белый лебедь, Тамара — жгучая Кармен, Тамара — озорная летучая мышь. В следующий раз взяла с собой ватман…

Когда Георгий Давидович поинтересовался Полиниными успехами в школе, её личико скуксилось: "Скукотень. Синусы-косинусы, тангенсы-катангенсы. Я тупею от всего этого!" Он поцокал языком и предложил продолжить беседу в большом кабинете. Своим большим кабинетом хозяин именовал кухню. Она и точно выглядела огромной — приходилось вмещать его самого, несметное количество кастрюль, сковородок, ножей, холодильник с морозильником, разделочный стол, плиту, духовку, вытяжку и длинную полку с крупами, орехами и пряностями. Продукты и вина хранились в погребке под полом.

Полина не только смотрела, как Гия потрошит курицу, шинкует овощи, она вслушивалась в постукивание ножа — из под него рождалась музыка, похожая на дробь чечётки: "тук-та-та-та-тук-тук-та-та…", сопровождаемая пламенной речью великого кулинара всех времён и народов:

— Ты ещё и тысячной доли не попробовала, девочка, из блюд грузинской кухни! Мой отец всю жизнь делал вино. Мой брат продолжил его дело. Цинандали Давида Цхеладзе хвалит каждый, кто хоть раз попробовал. Мой отец говорил, чтобы понять вкус мяса молодого ягнёнка — надо сделать глоток цинандали…

Подпирая выпирающим брюшком гладкий стол с мраморной столешницей, Гия Давидович усердно принялся толочь орехи и чеснок.

— Не прошу тебя помочь, девочка. Когда мужчина на кухне — женщине там делать нечего. Я всё время говорю своим русским приятелям, если бы они иногда отпускали жен от плиты, их пища не была бы такой однообразной…

Он с удовольствием пригубил пахучую жидкость, собственноручно смешанную в глубокой кастрюле и облизнулся:

— Ай, Гия! Ай, маладес! Тебе не предлагаю, не надо портить аппетит перед главным выходом.

— А что так воняет? — принюхалась Поля, болтая в воздухе ногами, свисающими с банкетки.

— Это запах приправ, девочка! Хмели-сунели, кинза. К моему большому огорчению, в здешней теплице не получается вырастить кинзу, базилик, чабер, эстрагон такими, как в Грузии. Растут чахлые, на вкус и запах — в половину слабее. Но что есть, то есть. Твой маленький нос учуял их аромат, — залив куски курицы горячим соусом, Гия прислушался: — Всё время звенит телефон, что там может случиться такого срочного?

Перед тем, как пойти на кухню, он строго-настрого просил охранника Гришу его не беспокоить и ни с кем, кроме жены, не соединять.

— Сходить узнать?

— Спасибо, девочка. Зачем тебе знать про дела взрослых мужчин… Схожу сам, но сначала закончу работу здесь.

Вернувшись из погреба с бутылкой вина, повар бережно стёр с неё пыль:

— Вино моего брата. Хорошее вино. Он преемник отца. Мне отец сказал — я передал дело старшему сыну Тенгизу, а ты, Гия, дарагой, едь учиться на инженера. Я — инженер, девочка…

На самом деле Гия Давидовидович давным-давно из рядовых инженеров вырвался и, достигнув высот в нефтяном бизнесе, завоевал авторитет в среде главных его воротил. Природная скромность смягчала строгость лица, приглушила металл в голосе, лишь стоило ему оказаться среди домашних. К себе он требовал внимания, уважения, но не подобострастия и слепого подчинения.

— Пригодились косинусы и синусы, которые ты так не любишь. Скажи мне откровенно, ты уже думала, кем хочешь стать в этой жизни?

Поля думала. С тех пор как себя помнит.

— Я хочу шить.

— Шить? — Гия удивленно хмыкнул. — Умница, девочка. Но я спросил об образовании. Шить должна уметь любая женщина — что за хозяйка та, которая пуговицы не пришьёт как следует! Ты учиться после школы хочешь?

— Да.

— И в какой области будет твой выбор?

— Шить.

Гия смешно надул щёки и шумно выдохнул:

— Уф-ф. Ты не обижайся на меня, девочка, ладно? Трудно сразу ответить на такой сложный вопрос. Я куплю тебе самую лучшую машинку, шей на здоровье! Но прошу тебя, подумай на досуге и об учебе. — Полина кивнула. — Ну и молодец! Моя младшая дочь Тамрико очень любит танцевать. А как танцует — душа поёт! Я никогда не запрещал ей танцевать, хотя вижу на какие жертвы она идёт ради искусства. Худая, вай-вай, ветром уносит. Ест только лобио и мхали, как курочка клюёт фосоль. Каждый день репетирует — ни дня не пропустила. Я на всё закрываю глаза, потому что знаю — девочка развивается всесторонне, зачем мешать. Скоро поступит в институт и времени танцевать не останется…

Через неделю они вновь вернулись к этому разговору.

— Что ты скажешь дяде Гии по поводу будущей профессии?

— Я хочу шить.

Он молчал и устало рассматривал носки домашних вельветовых туфель. Принял её за умственно недалёкую?

— Не просто шить на машинке по журнальной выкройке и пришивать чужие пуговицы, — по мере рассказа Полина воодушевлялась, — я хочу сама, понимаете, Сама придумывать наряды, делать выкройки и подбирать пуговицы.

— Кажется, я понял, о чём ты. Ты выбрала профессию модельера, сейчас её модно называть — дизайнер одежды. Тамара говорила мне, что у тебя получаются красивые зарисовки, но ты их никогда не заканчиваешь. Больше похоже на схемы… Я мог бы догадаться. Мы сделаем вот как: завтра Гриша после школы отвезёт тебя в универмаг, там широкий ассортимент ткани. Купишь всё, что нужно и продемонстрируешь дяде Гии на что ты способна.

12.

Полина в полубредовом состоянии прометалась всю следующую ночь. Утром не смогла подняться к завтраку. Вернувшийся с работы Георгий Давидович не на шутку испугался, увидев её пожелтевшее лицо с запавшими глазами.

— Простудилась? — спросил у Веры Дмитриевны.

— Доктора вызывали днём. Сказал — ОРЗ, острое респираторное. Они всегда так говорят, когда затрудняются в диагнозе. Таблеток понавыписывал, снотворного, отравы всякой… Я уже была в аптеке.

— Давайте ей соки, фрукты. Пусть пьёт больше жидкости, — и погрузил крошечную Полину ладошку в свою: — Что с тобой, дочка? Где ты простыла?

Девочка слабо улыбнулась и подумала: "В сердце…", но ответила: "На улице."

Она долго вчера перебирала ткань, любуясь цветом, многообразием узоров и ощущением прикосновения к коже. Воображала, как приятно закутать тело в шёлк, на плечи бросить прозрачный газ и мех под ноги. Однажды Поле довелось перешивать платье из настоящего японского шёлка — бирюзового с вкраплением малиновых роз. Тёте Ире Чумаковой так понравился обновлённый вариант, что она подарила девочке неиспользованные лоскуты. Хватило их на мини-топ с вставными рюшами, но красивее вещи в Полининой жизни ещё не было. В универмаге она нашла лишь искусственный шелк, который в рулонах смотрелся красиво, а на теле противно слипался и трещал.

— У вас есть что-нибудь настоящее? — всполошила девочка необычным вопросом воркующих продавщиц. Они словно по команде уставились на неё, округлив и без того округлённые обводкой глаза:

— Здесь всё настоящее…

— Да ты не поняла, Надь, она про натуральную ткань спрашивает.

— С натуральной только ситец на простыни.

— Да ты чё говоришь-то, лён есть. Вчера привезли. Лён не нравится, вон пальтовая ткань почти вся на шерстяной основе…

Женщины зачастили без умолку, перебивая друг друга и комментируя. Видимо Полин вопрос был первым серьёзным за сегодняшний день.

— Можно лён посмотреть?

Тут же верхние рулоны сместились вниз, обнажив материал с хорошо заметным квадратным плетением и кое-где сбитыми узелками. Цвет Полину устраивал, светло-коричневый. Естественный для льна.

— Ой, вспомнила, фланель же тоже натуральная. Не нужно? Ночную рубашку можно сшить…

— Покажите.

Фланель мрачно-фиолетовых тонов с красными маками девочка забраковала сразу, но продавщица Надя не унималась — из-под прилавка извлекла "пелёночный" вариант: голубенькую, розовую и охровую фланельку, гармонирующую с тоном выбранного льна.

— У детской дольше ворс не скатывается при стирке, у неё ткань плотнее, пощупайте!

Выбор девочки в пользу охры удивил продавщиц и укрепил во мнении, что так называемый "цвет детской неожиданности" не только не скатывается, но и скрывает следы младенческих какашек. Время экономит на уроки…

Покидая отдел, Полина поймала обрывок свистящего шёпота: "Такая молодая и туда же! Где их мужики находят?"

Увидев в толпе знакомое лицо, она чуть не выронила свёртки. "Митяй…" Взъерошенные лохмы, веснушчатый нос и крупные губы, усеянные пузырьковым герпесом.

— Митька, постой! — разгребая людей локтями, Поля догнала мальчишку. — Да погоди же ты!

Он сразу стал вырываться:

— Ты кто? Пусти! Чё надо?

— Я Полина, чудик, забыл?

Зоркий прищур глаз и ура — узнал!

— А, ты… Куда задевалась? Я новую хату нашёл. Ждал тебя, ждал, пока не выгнали.

Ей стало стыдно:

— Я тоже дом нашла, то есть меня нашли. Я живу у очень хорошего человека.

— Мужика, что ль?

— Да.

— Ясно, — герпесовые губы противно осклабились, — ну лана, давай, не кашляй.

Он хотел уйти, но Поля крепко вцепилась в рукав замасленной куртёнки:

— Ты что, дурак, подумал? Гадость про меня?

— Да лана целку-то ломать, — опять возникли зубы, молящие о бормашине.

— Какая гадость, Митька! Ведь не было ничего!

— Не было, так будет. Сама, дура. Не понимаешь чё ли? Меня один такой подобрал на вокзале. Накормил, все дела. Потом говорит — идём в кустики, сымем трусики. Козёл! А тобой не попользуются, так откормят и на органы или на мясо продадут. Особенно неруси тута зверствуют. Всё, прощай. Некогда мне с тобой цацкаться… — Рванув, что есть силушки, Митяй помчался к эскалатору.

А Полина, придя домой, легла и враз ослабла…

13.

Георгий Давидович каждый день заходил справляться о её здоровье. В воскресенье специально для больной он приготовил суп на основе яиц и кислого молока — мацони. "Ешь, силы набирайся!" Но Полина даже не притронулась. По вечерам он появлялся в дверях, усталый и растерянный. Садился рядом и вздыхал: "Грустный стал дом. Никто не радуется. Печаль поселилась…" Поставил на прикроватный столик высокий стакан, до краёв наполненный горячим вином. "Рано тебе пить вино. Но это вино особенное. Ему десять лет. Его дал мне отец со словами — оно поможет тебе, Гия, дарагой. Если холодно — согреет, если жарко — остудит, если больно — боль пройдет." Полине было жалко его до слёз, но она никак не могла себя пересилить.

— Хочешь, поговорим, дочка? Что тебя гложет? — он обращался к ней, точно родной отец, тепло и заботливо, и не походил на злодея. На восьмой день она спросила:

— Зачем вы меня сюда взяли?

— Ты нуждалась в помощи.

— На улицах много таких как я, беспризорных бродяжек. Всем не поможешь.

— Много, — легко согласился, — но ты особенная. Мне трудно объяснить тебе, дочка, мотивы моего поступка. Честно сказать, я не думал, что ты здесь останешься. Хотел накормить, умыть, дать одежду…

— Откуда у вас мои документы? Без них меня бы не приняли в школу.

— Вах, как много вопросов накопилось в этой маленькой головке. Ты в праве не доверять мне, девочка. Твои документы я купил. Дал твоей тёте деньги, которые ты взяла у неё. Добрые люди сказали, что большую часть этих денег заработала ты. Твоя тётя дала мне свидетельство о рождении. Ми просто поменялись, — когда Гия волновался, в его речи усиливался акцент.

— Просто? Она просто отдала вам мои документы и забрала у вас деньги? Даже не спросила, что со мной будет?

— Таковы особенности товарно-денежных отношений. Ничего личного. Я прошёл долгую школу, а никак не привыкну к этому. Твоя тётя любит тебя, но она слабая женщина, прости её.

— Вы-то чем лучше, вы же купили меня! Заплатили деньги и можете владеть. Можете продать, можете по частям…

— Что ты говоришь такое! Я никогда не смогу так поступить. Ты — как глоток свежего воздуха. Каждый день я себе говорю — ай, Гия, ай, маладец, одним счастливым человеком на земле стало больше. Но тебе плохо с нами, плохие вещи про меня думаешь…

— Да не думаю я про вас плохо! — закричала Полина и разрыдалась. — Мне хорошо здесь, хорошо с вами. Только… я боюсь…

— Чего ты боишься, маленькая птичка?

— Боюсь верить. Когда меня… когда Бодун меня…

— Молчи, не надо об етом…

— Нет, я хочу рассказать! Вы поймёте. Подо мной было много крови. Он возвышался страшный, голый, тоже в крови. У меня сильно болели ноги и грудь. А он улыбался. Сказал — ты сама этого хотела, сучка. Тогда я сбежала и поклялась себе никому не верить…

Гия Давидович сжал голову руками и раскачивался из стороны в сторону. Они долго молчали.

— Не могу взять твою боль, не в силах. Она останется с тобой, как шрам на сердце и будет кровоточить в ненастную погоду. Не уверен, что судьба этого нелюдя облегчит её. Но ты должна знать — его уже нет среди живых…

— Нет?

— Добрые люди рассказали, что он погиб в пьяной драке. Его закололи, как свинью на бойне свои же собутыльники. Кровь из его разорванного горла забрызгала всех, кто был рядом… Он смыл позор кровью, и теперь Бог ему судья. Прошу тебя, девочка, не ожесточай своё сердце. В этом доме ты под надёжной защитой.

Полина быстро пошла на поправку. Странно, но известие о смерти Бодуна обрадовало её. Прошедшее отдалилось, став похожим на кошмарное сновидение — ведь жизнью правят живые люди. Георгий Давидович оформил над Полиной опекунство до наступления совершеннолетия и ждал приезда жены с тем, чтобы обсудить одно важное для себя решение. Он решил удочерить девочку.

В один из пасмурных вечеров конца сентября Поля наткнулась на два бумажных свёртка. Развернув, извлекла из них льняную и фланелевую ткани. Удивилась, что могла забыть о просьбе Гии, а он, в свою очередь, не напоминал, чтобы не тревожить.

— Почему ты не спрашиваешь меня о профессии? — со дня пролившихся откровений он позволил ей перейти на "ты". — Не желаешь больше устраивать экзамен?

— Поверю на слово, — Гия Давидович расплылся в улыбке, — и что ты мне принесла?

Он осторожно потрогал ткань, зачем-то понюхал и изумлённо заглянул Поле в глаза:

— Я забыл дать тебе денег?

— Да нет, дал, даже с гаком.

— Тогда почему ты вибрала самую дешёвую?

— Какой ты глупый! — она обвила руками его толстую шею и чмокнула в макушку. — Такой взрослый и такой глупый. Представляю, сколько стрижет с тебя твой портной! Я перерыла столько материала, и он почти весь красивый и дорогой, но тело в нём не дышит.

— Ай, умница! Скажи, откуда знаешь это?

— На личном опыте. Тётя Ира к нам приходила, я много чего перешила ей. У неё платья старые, но сплошь импортные. Шёлк, ситец, лён. Я тоже, как ты, гримасничала — фи, мол, за границей и ситец! У нас его завались, вот нейлона днём с огнём не найдёшь. Что иностранцы, с жиру бесятся? А она говорит — они, эти иностранцы, в отличие от нас не о красоте показной в первую очередь пекутся. О здоровье своём драгоценном! Его же за деньги не купишь!

Полина давно решила, что шить будет Тамаре и не что иное, как кардиган. Она много и подолгу листала семейные альбомы Цхеладзе, вглядывалась в портреты девушки, написанные маслом, наблюдала за её плавными движениями и летящей походкой. Не ускользнул от юной портнихи и стиль одежды, предпочитаемый Тамрико в будни и праздники — её любовь к прямым и трапециевидным силуэтам. В одной из своих прошлых жизней дочь Гии Цхеладзе обязательно была испанкой, красивой, гордой, независимой сеньорой, разбивающей сердца и благословляющей на подвиги. Генетическая память той жизни зажигала девушку в танце, позволяла на какое-то время войти в себя — давнюю, забыв о настоящем.

В шкафу-купе на самой нижней полке томился в ожидании своего часа песочный норковый палантин из Тамариного детства. Легко расставаясь со старыми вещами в пользу многочисленных родственников, его единственного девушка хранила и лелеяла. На свой страх и риск Полина решила вдохнуть в него новую жизнь. Раньше ей приходилось иметь дело лишь с куцыми лисьими спинками и оленьими шкурами, а тут — густая переливающаяся норка! Пальцы млеют от прикосновения… Норка-норочка, не тебя ли бедную дерзко кромсают на мелкие-премелкие кусочки грубые портняжьи ножницы? Кружки, звёздочки, витые огурцы. У Полины никогда не было подобной роскоши, это облегчило задачу порчи чужого имущества, но, несмотря на отчаянность предпринятого шага, она чутко слушала шаги и шорохи за дверью. "Тамарка убьёт меня, если увидит! Я должна успеть. Должна…" Меховые частички одна за другой усеивали детали пальто: спинку, полочки, рукава и бо-ольшой сюрприз в духе Испании — мантилью. Именно мантилья навела Полину на мысль о меховом кружеве. Ей и раньше нравилось придумывать всякие необычные замысловатые орнаменты. Рука, послушная фантазии, двигалась в одном с ней ритме…

Очень долго оттягивала швея-новатор момент истины. До тех пор, пока Тамрико сама не обнаружила пропажу из шкафа любимого палантина. Гия Давидович застал дочь в слезах, отчаянии и груде разбросанной по полу одежды.

— Что случилось, вах!

Полина в это время пряталась за его широкой спиной.

— Пока не знаю… Помнишь мою старенькую меховую накидку? Иногда, когда мне грустно, я глажу мех, вспоминаю детство и становится легче. А сейчас я не нашла её. Папа, я в растерянности!

Поля мысленно перекрестилась и вынырнула из укрытия:

— Я виновата. Убей меня!

Гия развернул девочку лицом к себе и заглянул в глаза:

— А теперь медленно и внятно — в чём ты виновата?

— Я взяла Тамарин палантин и никому ничего не сказала.

— У тебя была веская причина сделать это или ты просто не знала, как он дорог Тамаре?

— Знала… Но это и есть причина, почему я его выбрала.

Оба, отец и дочь, смотрели на неё с надеждой. Тамара надеялась немедленно вернуть друга на место, Гия Давидович — не допустить размолвки между девушками. Жаль, придется огорчить отца и дочь.

— Тамар, прости меня, я порезала мех на мелкие кусочки…

— Как порезала? — одновременно вырвалось с двух сторон с характерным грузинским акцентом.

— Ты часто плакала над ним… Ну, я и решила, в общем, тебе может не понравиться. Пошли, покажу.

Путь до комнатки с хитроумной многофункциональной швейной машинкой тянулся бесконечно долго. Они плелись и плелись, напоминая себе похоронную процессию, пока не уперлись лбом в искомую дверь…

14.

Сцену знакомства с модифицированным норковым палантином Инна любила больше всего. Пользуясь авторским правом, она приукрасила её, усилив эпитетами и художественно дофантазировав до нужной кондиции. А было всё гораздо проще и, главное, быстрей по времени. Расстроенная Тамара глазам своим не поверила, увидев странное коротенькое пальто без пуговиц, аккуратно повешенное на плечики. Меховые соты, скомбинированные из пушистых кусочков, покрывали мягкую ворсистую ткань, сливаясь с ней цветом и подпушкой. Внутренняя двойная подкладка изо льна, простёганная ромбиками, плотностью ткани держала форму. "Н-да…" — вздохнул Гия Давидович, втайне радуясь вкусу и изобретательности юной мастерицы. Накинув кардиган на плечи обомлевшей дочери, он покрутил её вокруг невидимой оси: "Нравится?" Она, эта избалованная валютными магазинами и заграничными каталогами модница, лишь зачарованно кивнула.

1.

Тридцать три несчастья — это и про него. Жизнь дала трещину в самом зачатке, и если бы Сергей не обладал недюжинной силой воли — наверняка доломался бы рано или поздно. Через два года после его рождения их с матерью бросил отец. Что это были за годы!.. Постоянные склоки, унижения, слёзы. "Шлюха, проститутка! Нагулянного мне хотела подсунуть?" Когда за "папой" захлопнулась дверь, дом наполнила тишина. Она поселилась вместе с ними навсегда, не желая выветриваться в форточку и просачиваться сквозь плинтуса. Мать не спилась, не приводила беспризорных дяденек. Молчала. Целых десять лет. Что только не придумывал Серёга, стремясь вывести её из состояния тишины. Стирал бельё, мыл полы, варил суп с лавровым листом и картошкой. Самым большим достижением в борьбе за мать была её улыбка.

Через десять лет она умерла — внезапно стало нечем дышать, тупая нарастающая боль под грудью и страшный колокольный звон в ушах. Поминальный… "Сердечный приступ," — констатировал врач, уставший делать ей искусственное дыхание. Скорая приехала слишком поздно, лежащая на полу женщина уже несколько минут была мертва. Но пристальный взгляд её ребёнка заставил доктора встать на колени и делать невозможное…

Сережа рос похожим на цыганёнка: иссиня-черные кудри, прокопченный загар, близко посаженные карие глаза. Сын белёсой матери и рыжего, щедро посыпанного веснушками отца, образ которого давно помутнел в памяти. Остались одни веснушки. Государство сироту не забыло — поменялось с ним жилплощадью. Серёга переехал в детдом, а его квартира отошла жилуправлению вместе с тишиной. В детском доме его били, проверяя на прочность, старшие дети. Разворовали нехитрые пожитки. Спасти удалось лишь перочинный нож-складешок и коробку с фотографиями. Коробка была красивая — жестяная, с зеленью и позолотой, из-под английского чая. Он сам подарил её девочке Вере Романовой — молчаливая, она напоминала маму Галю. Мамина фотокарточка и письма перекочевали в полиэтиленовый пакет. Одно из писем, адресованное сестре Вале в Мурманскую область, лежало запечатанным. Наверное, мама не успела его отправить, или не захотела… Узнать это можно только одним способом. Но Сергей не решался. Часто доставал конверт из шуршащего пакета, ощупывал, даже нюхал, воскрешая в душе облик матери. Удивлялся его пухлости — неужели мама знала слов больше, чем произносила вслух?

После восьмилетки поступил в училище на штукатура-маляра. Пробовал выпивать, куражиться со сверстниками — не понравилось. Девчонки на него не заглядывались, почему-то принимая за "лицо цыганской национальности". Иногда, рассматривая себя в зеркале, он и сам недоумевал — в кого пошёл такой чёрный? Окончив училище, решил проведать мамину сестру — единственную свою родственницу. Купил билет на сэкономленные деньги и двинул в Мурманскую область. Сойдя с поезда, Сергей вмиг замерз от липкой влажности, сдобренной ледяной крошкой, и задохнулся от сильного пронизывающего ветра. Да, не курорт, прямо скажем! И экипировочка не для северных широт: болоньевая ветровка, вельветовые джинсы и парусиновые тапки на резиновой подошве. Денежный запас на исходе, вся надежда — найти тётку поскорее. Ему повезло, Валентина жила в пятом доме на улице Военно-Морского Флота, как и было выведено на конверте маминой рукой. Встретила его приветливо, накормила щами с мозговой косточкой, жареной треской. Впервые за долгие годы Серёжа почувствовал себя дома. В отличие от молчаливой скрытной сестры, Валя трещала без умолку. Рассказала племяннику всё-всё про себя и Галину в детстве. Оказалось, что сёстрами они считались сводными, по отцу. Он за свою долгую жизнь успел осчастливить браком трёх жен. Первым двум подарил по дочке, а последней, нынешней и доселе здравствующей, помог растить её собственных. "Нет, ты представляешь, — сыпала Валя словами, — и Галькину, и мою мать бросил, а с Нинкой живёт! И девчонок ейных на ноги поставил, замуж отдал!" Валин муж ловил рыбу в Баренцевом море, дети — двое мальцов-погодок — учились школе-интернате. С порога ощущалась нехватка собеседника. "Володя придет ненадолго из плавания, ой наговоримся! Про всё — про всё. Без утайки." Постепенно, слово за слово, Серёжа вывел тётку на больную и жизненно важную для себя тему. Но прежде отдал старинное нераспечатанное письмо.

2.

Валентина долго не показывалась из детской комнаты. По вздохам и частому сморканию Сергей догадался — плачет. Проснулся оттого, что тётка гладила его по голове мягкой тёплой рукой. Он так и лежал, смежив веки, представляя, что рядом мама. "Сиротинушка! Вот ведь судьба-злодейка…"

Вечером за чаем Серёжа заставил Валю рассказать о письме. Она сначала неохотно цедила фразы про отца-подлюку, мать-страдалицу, и незаметно для себя выложила всё, что знает. Правду, с которой пареньку предстояло жить дальше.

Мать и отец Сергея познакомились на стройке, великой и судьбоносной, как все стройки того времени. Сыграли комсомольскую свадьбу и поселились в отдельной комнате в бараке с перспективой на новую квартиру. Отец был тот ещё труженик — многократный победитель соцсоревнований, обладатель значка "Ударник труда". За ударность однажды ему вручили горящую путевку в Ставропольский край. Прораб, которому она предназначалась, не смог поехать — заболел. Василий тоже было отказался — его объект готовился под сдачу, какой там отдых, но передумал и отправил на экскурсию жену. Галина не работала, дохаживала восьмой месяц беременности. "Ты подумай, да! Бабу на сносях и командировали. У нас ведь как, ну ты знаешь же — не лезет суп, а всё равно давиться будем. Не выбрасывать же на помойку! Ой, горе горькое. Всю жизнь ей эта экскурсия поломала…"

Галина, Галочка… Собралась в один момент, мужа не могла ослушаться. Отдыхающие попутчики оберегали будущую мать, как только могли: в автобусе сажали у окна между колёсами, чтоб не трясло и ветерок обдувал. Отпаивали нарзаном, меняя его на каждой остановке — природный, он быстро мутнел и становился похожим на ржавую воду. Поселили на самом нижнем этаже с тихонею-старушкой. Не спасло. Роды начались во время экскурсии, по дороге из Кисловодска в Пятигорск…

Низкое глинобитное здание с узкими окнами больше походило на хлев или барак, но чтобы больница? Мазанка гордо называлась станичной клиникой, сюда и поместили страдающую от участившихся схваток Галину. "Потерпи-потерпи, не тужься, — учила полная чернобровая хохлушка в белом халате и капроновом платке. — Дыши глубоко. Раздвинь ноги-то. Я кажу, когда тужиться…" В комнате напротив кто-то громко закричал на непонятном Гале языке, дверь распахнулась и выглянула женщина, тоже чернобровая в таком же капроновом платке: "Ханна, подь сюды. Вже родился хлопец у французов…" Несмотря на дикую ноющую боль в спине, Галина разглядела за спиной женщины доктора, немолодого мужчину, и окровавленного покрякивающего младенца, которого он держал за ноги вниз головой. Недолго, краткий миг, но память запечатлела крупную пунцовую родинку в форме полумесяца под левой ягодицей ребёнка. "Что твоя-то? Терпит? Пусть потерпит малость, ты обмой новороженного, а мы тут матерью его займёмся — порвалась, бедная. И не бе не ме по-русски…" Так уж видно совпало, что не одной Галине приспичило рожать на чужой территории. Отмаявшись ещё шесть часов, она выдавила из себя мальчика с тёмными слипшимися волосиками, отливающими медью. "В отца пойдёт," — подумала тогда с гордостью и облегчением. Ей дали успокоительное и разрешили поспать. Сквозь сон она внимала скрипу шин, хлопанью дверей и мягкой певучей речи медсестёр в капроновых платках. Открыв глаза, увидела обеих возле своей кровати. "Хватит спать, кормить пора," — сказала одна, другая взбила подушку и приподняла роженицу за плечи. Принесли сына, туго спеленатого по рукам и ногам в красивом кружевном чепчике.

— Откуда?

— Пущай носит на здоровье! Французы подарили на радостях. И пелёнка ихняя, вона какая отделка-то, глянь-ка!

Действительно, и качество ткани — нежной на ощупь, и рисунок — экзотические попугайчики и бабочки, резко отличалось от грубоватой отечественного производства. Медсёстры Ханна и тёзка Галина рассказали ей о том, как первой в клинику попала француженка Мари Легран, которую вместе с мужем и переводчицей высадил экскурсионный автобус из Минеральных вод.

— Давно такого не видали, чтоб сразу две туристки надумали родить в дороге. Муж ейный очень переживал, извёлся весь. С ним больше возни было, чем с его Марией!

Станица Раковская удобно расположилась в междугорье на пересечении главных туристических маршрутов. Поэтому не составило труда из Ессентуков вызвать скорую помощь для французских путешественников — у Мари не прекращалось кровотечение. Их уже увезли, поэтому так непривычно тихо в клинике.

— А за вами приедут позже, денька через два. Самый раз, как возвращаться из Пятигорска. Не доведется тебе, девонька, поглядеть его красоты. Посадют с дитём в поезд и поедешь домой. До следующего разу. Зато малой твой получит пометку в свидетельстве о рождении, что рождён на Ставрополье.

Малой в это время упорно впивался ртом в полную грудь, насилуя крепкими дёснами Галин сосок.

— Имя-то придумала?

— Серёжа…

— Вот муж обрадуется, когда с готовым дитём явишься. Француз-то от радости чуть сознание не потерял. Три старших дочери и на тебе — сын! Назвали они его чудно — Жереми, как лошадь.

— Ну почему лошадь? — встряла тёзка Галина. — Может на ихнем языке это самое ни есть красивое имячко…

В гостинице Галя первый раз перепеленала ребёнка в новый купленный комплект простынок: сначала в ситцевую на марлевый подгузник, затем во фланелевую. Ребёнок жмурился в неё синеватыми глазками, не понимая, отчего так трясутся худые обнаженные руки…

— Вот как бывает, Серёженька! Увидела сестра пятно твоё родимое на попке и постарела лет на десять сразу. Куда бежать, кому в ноги кинуться — никто не поможет. Французы те уехали в неизвестном направлении с её кровиночкой. Им тоже, небось, нелегко, если догадались. Мужу Галя ничего тогда не открыла, так он что, злодей, заподозрил — будто ты нагуляный, не его. Уехал снова на какую-то стройку, да там и пропал…

— Почему же мама мне не рассказала обо всем?

— Пишет, не хотела тебе жизнь портить. Что толку говорить — Франция далёко, документов никаких. Пишет, что запомнила лишь фамилию — Легран. И что сына её зовут теперь Жереми Легран. Если, конечно, французы не передумали… Мало ли Легранов там, небось как у нас Ивановых…

Сергей погостил у Вали пару дней и собрался в обратную дорогу. Как она ни уговаривала его остаться — не уговорила. Кто он ей? Посторонний. В этот раз юноша осиротел по-настоящему.

3.

Подав творческую заявку в Самиздат, Инна отложила рукопись на дальнюю полку и занялась насущными делами. Саша изрядно подрос и вытянулся, фигурой и манерами всё явственнее напоминая беглого отца Славика. В шесть лет он умел читать, писать печатными буквами и считать до ста. Мог бы и до тысячи, но не было такой необходимости, а в пустую тратить время мальчик не любил. Остро встал вопрос о его образовании. Он обострился ещё в пять лет — Инна много времени проводила за чтением и беседой с сыном, а когда срочно исчезала — загружала мальчика работой, больше интеллектуальной. Шов на губе зарубцевался, похожий на православный крест с двумя перекладинками и неровной галочкой внизу. Говорить и есть мешала широкая щель на десне. Встречаясь со сверстниками на улице или в поликлинике, Саша стеснялся её обнаружить и низко опускал голову — резко, так, что мама боялась за прочность худенькой шейки. По этой же причине мать и сын оттягивали решение школьного вопроса.

Педиатр Наталья Семёновна, с рождения наблюдающая Сашу, посоветовала Инне съездить за город и познакомиться со школой-интернатом санаторного типа для детей-инвалидов. "Вам непременно там понравится: чистый воздух, лес, добрые воспитатели. Детишки разные там живут, и умственно недостаточные, и физически… Но атмосфера — на зависть здоровым. Животных много в хозяйстве: есть даже лошадь своя. Обязательно загляните туда и Александра прихватите." Что Инна и сделала.

Интернат расположился в каменном двухэтажном здании — некогда шикарной обкомовской даче. Обком реорганизовали, а дача, став никому ненужной, обветшала и местами осыпалась. В таком виде она перешла в ведение отдела здравоохранения. Её подремонтировали, утеплили и заселили больными детишками. Теми, кто в силу своей неполноценности испытывал сложности в общении с окружающим миром и его обитателями. В день, когда семья Литвиновых переступила порог интерната, ему исполнилось целых три года. Улыбчивые лица, запах смоляных дров и неторопливый ритм жизни покорили Инну и успокоили. Ожидая директора, она наблюдала сценку между мальчиком лет семи и пожилой женщиной в длинном ситцевом платье и клетчатом переднике. Мальчик взбирался с ногами на подоконник и пытался запихнуть в рот розовато-красный листик свинячьего уха — кислый вкус его Инна помнила из собственного детства. Женщина, осторожно обняв травоядного гурмана за плечи, снимала на землю и обтирала покусанное растение марлечкой. Она победила своим упорством и выдержкой — ребёнок просто устал и потерял интерес к цветку. Ни одного обидного слова на высокой ноте Инна не услышала. По коридору слева, к ней приближалась очень полная женщина средних лет. "Здравствуйте, Вы не меня ждёте?" — это была заведующая школы-интерната Светлана Калинина. В уютном крохотном кабинетике она едва поместилась за школьным полированным столом и пригласила гостью сесть напротив. Стены в кабинетике украшали календарь, множество дипломов и почетных грамот. "Всё своё вожу с собой, — предугадала Иннин интерес Светлана Фёдоровна. — Как-то не принято у нас хвастать достижениями, а я считаю, что достижения-то как раз и характеризуют нас лучше всего. Так что гости школы встречают меня не по одёжке, а по дипломам. Вон тот, самый верхний и выцветший, мой аттестат об окончании педагогического училища. Под ним — институтский, я дипломированный учитель начальных классов. Долго в школе проработала. Те две грамоты сбоку, которые Вас особо заинтересовали, победы в спорте — в прошлом я пловчиха. В тот угол не смотрите, — заведующая небрежно махнула рукой, — там сертифицированные подтверждения о прохождении курсов повышения квалификации. Заумные лекции, оторванные от настоящей школьной жизни профессора. Вот самый ценный мой диплом, из цветной бумаги с неровными краями. Дети подарили на день рождения…" На оранжевой бумаге крупными буквами было написано: "Калининой Светлане Фёдоровне — любимому директору от всех воспитанников и персонала". Красная волнистая рамочка обрамляла текст и аппликацию из цветов и бабочек. Тёплый светлый листик.

Светлана Фёдоровна три года назад и не думала о высокопоставленной должности директора спецшколы. Её никогда никуда не выдвигали и не прочили, считаясь с возрастом и весом. Да и какая перспектива у преподавателя начальной фазы? У неё потолок — заложить основы знаний, почву подготовить для других разнопрофильных учителей. И она закладывала, настолько хорошо, что все были довольны: и родители, и учителя. До тех пор, пока не открыл отдел образования новую школу и не прошерстил трудовые биографии своих подведомственных работников. Оказалось, что Светочка Калинина — воспитанница детского дома, сердобольная и, что важно, незамужняя бездетная дама тридцати трёх лет. Сто семь кило незаметными назвать трудно, но скромность и выдержку Калининой коллеги признавали единогласно. В свете особой специфики нового учебного заведения эти качества были востребованы в первую очередь.

4.

Принимая вверенные государством владения, Света охала и ахала, спотыкаясь о высокие порожки, брошенный, где попало строительный мусор и ощупывая неровно заштукатуренные стены, замазанные кое-как масляной краской. На приведение всего этого в порядок требовалась уйма времени, если брать во внимание расслабленно-ленное отношение нынешних мастеров. Кроме того, чем свежеиспеченной директрисе с ними расплатиться? Жидкий доллар аморален, а имеющийся на счету РОНО рубль слишком короток. Выход Свете подсказала повар тётя Нюся: живёт, мол, в местном церковном приходе калека-мастеровой. Молодой парень, комиссованный после армии. Церковь реставрирует, батюшке Фёдору по хозяйству помогает. "Славный он трудник, безотказный. Простым людям и дров наколет, и хлев вычистит. Денег никогда не попросит. Накормют — на том и спасибо. А какие там люди сама, поди, знаешь: одни замшелые старухи…"

Поначалу написала она батюшке письмо с просьбой командировать паренька в интернат подсобить с ремонтом. Прочла и порвала тут же. Негоже так просить, официозно как-то, не по-человечески. Накинула платок на голову и отправилась через лесок к воскресной заутрене. Отстояла службу и уж тогда смиренно обратилась к священнику. "Отчего ж не помочь детям? Правильно, что к нам обратились. У Сергия нашего и образование соответствующее, ремеслу государством обучен. Но надо вам его самого спросить — ему решать", — отец Фёдор говорил нараспев, словно молитву читал. Сергея она в тот день не встретила. Он пришёл на следующий. Худой как жердь, низкорослый, кивнул и впился глазами в её губы. За спиной его маячила такая же несуразная фигура старой клячи, жующая поводья и пускающая слюни. "Здравствуйте! Меня послал отец Фёдор вам в помощь", — говорил он медленно, затягивая паузы между словами, точно сомневался в сказанном. И неотрывно следил за Светиными губами. "А ведь он глухой, — озарила догадка, — и хромает вдобавок. Где ж тебя так, родимый?"

— Света! — Её узкая ладонь утонула в его ладони, жесткой и шершавой, как наждачная бумага.

— Сергей… Если разрешите Маркизе остаться, я с вас за работу денег не возьму. Только поесть что-нибудь…

Заманчивое предложение. Светлана успела оценить гладкую белизну стен церквушки, высокую поленницу с приступочкой и чистый ухоженный дворик. Интернату бы тоже не помешал такой уют.

— Да я не против, но куда ж мы её поместим-то? У нас ведь нету этой, ну как бишь её, забыла… Ах, да, конюшни… И территория плохо огорожена. А самое главное — дети у меня непростые.

— Я знаю про ваших детей. Дети как дети. Здесь и раньше дети жили, приезжали на лето. Им больше доктор требовался, душу полечить. Деревца после них поломаны, собаки хромают, птицы гнёзда не вьют поблизости. Батюшка наш пытался увещевать, так гнали его — обкомовских то была деток дача…

Сергей огляделся и указал рукой на дровяной сарайчик:

— Приглядел тут Маркизе закуток, ей много места не нужно. И в еде неприхотлива. А дрова я в угол переложу, на всякий случай. Под уголь мы котельную приспособим, там, в подвале, места много, — и тут же пояснил, опережая Светин вопрос: — Я здесь был уже, котел ремонтировал, пару столько нагнало — вслепую работал. Руку обварил, зато освоился и грузовик щебёнки за работу на храм завхоз пожертвовал…

Через две недели скромно справили новоселье в золотой столовой. Вообще-то стены были желтыми, но у солнышка лучи тоже желтые и колоски желтые, а светятся как золотые. Кроме крыши над головой за Светой числились двадцать семь ребятишек, повар тётя Нюся и две нянечки — Маша с Клашей. Маша была первой и самой преданной Светиной ученицей, а Клаша, то есть Клавдия Захаровна, всю жизнь до пенсии проработала медсестрой в больнице. Позднее к ним присоединились три сменных воспитателя. Детишек поделили на три группы: первую, вторую и третью, но не по возрасту, а по характеру заболевания. В "Колокольчик" попали малыши с диагнозом "детский церебральный паралич", в "Зернышко" — с отклонениями в умственном развитии. А "Звёздочка", самая большая группа из всех, стала сборной для детей, записанных обществом в калеки…

1.

Саша Воржецкий попал в "звездочёты" и сразу преуспел в учебе. Светлане было искренне жаль консервировать способности мальчика, но ничего не поделаешь, основная цель интерната — укреплять здоровье и помочь воспитанникам научиться ухаживать за собой. Несколько преподавателей-предметников сменилось за три года, однако текучесть кадров была не самой страшной из бед. Ходили слухи о том, что бывшие обкомовцы — нынешние новые русские — планируют застройку здешней территории под какой-то гостиничный комплекс с фитнесс-центром, гаражами и даже мини-летным полем. Что им дети, да ещё и убогие. Полтора года прожили в ожидании неминуемой участи и, наконец, гром грянул. Он примчался на серебристом Крайслере, как и полагается небесной стихии. Весь затянутый в кожу, похрустывая при каждом шаге, неотвратимо приближался к владениям.

— Бардак в стране, всё разбазарили, что могли. Карманы полные набили, а теперь у детишек отберут последнее, — шипела Клаша, поглядывая в окно. Она шумно дула на чай и, обжигаясь, пила, а доктор Валерия Никитична кивала, тактично пропуская мимо ушей "отберут" с ударением на "е".

— Что ж это деется-то, а, Светочка Федорна? Нешто управы на иродов не найдём?

— Нет, Клаша, не найдём. Правда тоже приватизирована давным-давно в угоду сильным…

Дети, не понимая в чём там дело, радовались новому человеку, носились за ним, норовя дотронуться, и смеялись. Также они радовались когда-то чудной старой кляче Маркизе, робко гладя её по морде и тыкая пальчиками в почерневшие зубы. Кобыла околела от старости прошлой зимой, сколько было горя! Слёзы, отчаяние, будто и не кобыла это вовсе, а заколдованная принцесса, не успевшая расколдоваться. Сергей Али-Мамедович как мог успокаивал, вытирал слезы и сморкал носы. Пообещал привести корову Майю, которую ему завещала одинокая бабулька Маргарита Ивановна. Саша тоже тогда плакал. Он решил, что когда вырастет, непременно станет врачом, а лечить будет всех — и зверей и людей. Мама называет это "широкой специализацией". Сергей соглашался с ним и часто помогал бинтовать лапы кошкам, хвосты собакам, смазывать растительным маслом панцирь черепахи Торы. Черепаху и золотых рыбок привезла в интернат мама. На счастье. Она сама была воплощением счастья — нежная улыбка, развевающиеся волосы, лёгкая походка. Не видя, он чувствовал её приближение и мчался к воротам… почему-то всегда натыкаясь на прихрамывающего Сергея, спешащего скрыться в своей подсобке.

2.

Света любила свою работу и отдавалась ей целиком. В её большом уютном теле мельчайшая клеточка дышала добротой и точно красная лампочка загоралась при виде чужого несчастья. Каждый Светин день начинался с обхода детских спален, кухни, душевой и туалетов, каждый день ими заканчивался. Как мать она реализовалась полностью, но вот как женщина… Очень часто одолевали сомнения — а не рано ли ты, Фёдоровна, записала себя в монашки? Лишила тела своего и души какого-нибудь одинокого мужчину. В Сергее мужское начало разглядела не сразу. На первый взгляд он казался диковатым и обделенным материнским теплом подростком. Позже, привыкнув жалеть его, спохватилась — может это он и есть, посланный Господом шанс? Теперь ей хотелось не только кормить Серёжу наваристыми щами и говорить побольше добрых слов. Возникло желание обнять, прижаться щекой к жесткой макушке и вдыхать его запах. Свете стало трудно находиться с ним рядом, бороться с собой, ломать себя, прятать то, что рвалось наружу. Жалость, страсть, вперемешку с трепетной нежностью не давали покоя ни днем, ни ночью.

Однажды, проворочавшись всю ночь, Светлана решилась. Сегодня же утром, не откладывая, она объяснится и расскажет ему всё, что накопилось в душе. И возможно, о Боже, возможно ли, уже ночью он останется здесь в её спальне… Наверное, впервые станет мужчиной, с ней, с любящей и понимающей как никто другой женщиной. Представив его блестящие счастливые глаза, она тихонько засмеялась и заснула тут же, безмятежным сном младенца. А утром застала Сергея стоящим у окна, которое выходит во двор и пристально разглядывающим две обнявшиеся фигурки: Воржецкого Саши и его матери. Серёжины лицо и руки жили отдельной от него жизнью — окаменевшие скулы бороздили желваки, а длинные пальцы ломались с силой друг о дружку. Внезапно женщина внизу оторвалась от сына и посмотрела вверх. Слепая сила стукнула Серёжу в грудь, согнула плечи и отшвырнула от окна… Ну надо же… Светлана не испытала ревности, мгновенно осознав всё и сразу. Она почувствовала боль, стыд и безысходность. За него, за своего любимого. Кто он — калека безногий, а она, эта Инна — элегантная, уверенная в себе журналистка, экс-модель, светская львица. Сердцеедка. Вот она улыбается и треплет Сашу по голове, а тень на сером асфальте, берущая начало у их ног, так похожа на знак NB — "нотабена", которым испещрены Светины дневники и книжки. А означает он — "внимание"!

Инна и Сергей не были знакомы, их никто не представлял друг другу. Вдобавок он избегал её, а она старалась быть ровной со всеми, обходясь кивком и приветливой улыбкой. Зато Саша взахлёб хвалил нового "трудовика", по совместительству завхоза Сергея Али-Мамедовича. Какое странное отчество, перекликается с Али-Бабой и сорока сюрпризами. И сам он не совсем обычный, этот Али-Мамедович. Глубокий взгляд тёмных глаз, строго сведенные к переносице брови и беспомощная улыбка. Только Светлана Фёдоровна могла ей объяснить и отчество, и нелюдимость, и даже обидную робость. Могла, но не спешила. Кто знает, к чему это приведёт? Здесь школа, а не своднин дом, убеждала себя и, кусая губы, шла прочь.

3.

Полтора года тому назад, тринадцатого мая, они всю ночь просидели в учительской. Сергей пришёл к Светлане сам, чтобы исповедаться. И чтобы вспомнить этот день, который уже пятый раз встречал как второе рождение.

Их колонна тогда попала под массированный артобстрел. Рвались снаряды, свои и чужие, пули с визгом впивались в землю, щепили кузов корявыми иероглифами, дырявили брезент грузовика. Прапорщик Васильев отдал приказ всем покинуть машину и занять оборонительные позиции, но без его команды в бой не вступать. Солдаты посыпались вниз, глотая пыль в поисках укрытия. Серёга Абрамцев заметил вместительную воронку неподалёку от левого заднего колеса, но место до неё было слишком открытым. "Не дрейфь, прорвёмся, — это кричал его друг Али-Мамед, — в первый раз что ли?" Команды к бою так и не последовало, прапорщика ранило. Заметив, что кто-то из своих начал отстреливаться, Серёга передёрнул затвор и прицелился почти вслепую. Он не услышал взрыва. Тяжелая струя воздуха приподняла его и шмякнула о землю, засыпав щебёнкой, ошмётками сухой земли и ещё чем-то увесистым и влажным. Уши проткнула горячая спица, выпустила из головы звуки, как газ из лопнувшего шарика. Ни гудения, ни воя, ни трассирующих очередей — ничего. Продолжая автоматически жать на курок, Сергей вгляделся в немую мешанину и не увидел Али. Его не было рядом. Перестал давить на плечо приклад, значит, кончились патроны. За такой короткий миг он истратил всю обойму? И где же Али? Пыль постепенно рассеялась, уже можно разглядеть обгоревший остов кузова с тлеющим брезентом, и приближавшихся ребят из соседнего взвода, тянущих волоком что-то большое и бесформенное. Прежде чем потерять сознание, Сергей обнаружил возле правого локтя пульсирующий кусок кровоточащего мяса. Всё, что осталось от лучшего друга Али-Мамеда Кадырова, неразлучно делившего с ним пресный лаваш армянской учебки и прожженный солнцем воздух Афгана.

Друга отвезли на землю предков в запаянном металлическом ящике-капсуле без окошка. Позже Сергей узнал, что его собственную ступню тоже упаковали в этот гроб. Значит, они по-прежнему вместе, как раньше. Вернувшись домой, он поменял паспорт, взяв себе новое отчество — очень хотелось хоть что-то оставить на память о друге, кроме самой памяти.

Света решила, что больше не отпустит Серёжу скитаться. Работа в интернате — "непределанное дело", да и дети приняли его как равного, похожего на себя, но сильного и мудрого.

4.

Инина книжка вышла в свет пятитысячным тиражом. Сигнальный экземпляр ей доставили по почте на следующий день. Он разочаровал её. Тонкая коричневая обложка вместо обещанной зелёной — любимого Полиного цвета. Впрочем, и зелёный на шершавом сером картоне выглядел бы малопривлекательно. Никаких прибамбасов, ни классических, ни сюрреалистических. Инна изначально отвергла предложенные иллюстрации. Только текст и качественное оформление. Оформление хромает на обе ноги, ну а текст — время покажет. "Я истратила на тебя все наши с Александром сбережения. Лучше б детям лошадь купила. Н-да, а у нас встречают по прикиду. И лишь потом провожают… — она потеребила странички. — Так что прости, дорогая, вряд ли ты кого-нибудь заинтересуешь!"

В субботу Светлана Фёдоровна ошарашила известием:

— Вам придется подыскать другую школу, нас скоро будут расселять.

— Кто?

— Бывшие хозяева… Приезжали перед вами, территорию замерили до речки. Дом наш снесут, и хозпостройки тоже…

Новость выбила почву из-под ног, вытеснила из головы другие мысли. Выселяют, выселяют, выселяют! Надо что-то предпринять, в горздрав сходить или нанять хорошего адвоката. "А с кем ты судиться надумала, девушка? Совсем ума лишилась? Кто ты против них? Пиши хоть в комитет ООН по правам человека — лет через десять разберутся!" Горше всего было за сына — Саша привык к новому месту, на первый взгляд избавился от комплексов и, самое главное, обрел друзей. Он знал поимённо и "подиагнозно" каждого из тридцати шести воспитанников. Но дружил по-настоящему с двумя: Гариком и Танечкой — "колокольчиками". Гарик был "детским церебралом", судороги мешали ему ходить и внятно выражаться, однако он упорно передвигался сам и говорил по мере надобности. Танечка считалась старожилом, потому что попала в интернат одной из первых. Ходить она не умела вовсе, переболев в шестимесячном возрасте полиомиелитом. От смерти девочку спасли и частично восстановили двигательную систему, но на ноги она так и не встала. Её высокое и узкое инвалидное кресло с шиповаными колёсами обычно покоилось на веранде у самых перил. Танечку не пугали снег и дождь, от которых спасал покатый козырёк крыши. Маленькое задумчивое личико, уткнувшись в ладошки, пристально созерцало мир сквозь широкий просвет досчатой опоры. Иногда улыбалось, иногда выглядело смущенным — особенно девочка стеснялась за Тишу и Мушу, двух бесхитростных малышей-"зёрнышек". Они шумно радовались каждому входящему, повиснув на его руке, ноге или сумке. Наивно спрашивая: "Папа есть? Мама есть?". Быть может, это означало тоску по собственным родителям, а может — поиск оных в чужих лицах. У Тиши было красивое полное имя — Ярослав Всеволодович Вышинский и два родителя-филолога, совершенствующих иврит в Иерусалиме. А так же сёстры Мира и Софочка, дедушка и бабушка. Он мог бы продолжить династию и оставить свой след в науке-филологии, если бы не проклятая третья хромосома в двадцать первой паре. Оказывается, это она сделала Ярослава дауном и вместо Ясика, Славика или Ярика все звали его "тише ты, тише!", что впоследствии трансформировалось в Тишу. Муша была Машей, она носила очки, съезжавшие на кончик носа и время от времени сдувала давно обрезанную под корешок чёлку. Из-за сморщенного под тяжестью очков носика и прилипшей к нему верхней губки её сдувание походило на шипение. Так она и стала Мушей. Танечка обожала малышей, а их больше интересовала её кресло-каталка. Приходилось катать их по очереди.

Саша всё свободное время просиживал рядом с Танечкой на верхней ступеньке крыльца, любуясь небом с облаками. Иногда к ним подсаживался Гарик и начинал сочинять путаные истории про дальние галактики и инопланетную жизнь. Привыкнув к загадочной речи рассказчика, они ждали его появления с нетерпением и даже часто разыскивали после уроков или сеансов физиотерапии.

5.

Две недели непрерывного хождения по инстанциям, звонков и писем убедили Инну в бесполезности затеи отвоевать интернат миром. Смешно сказано: воевать миром, точно так же как добро с кулаками — счетчик нынешней эпохи. Эпоха, пожалуй, тоже слишком громкое название, бывали времена и похуже, но тогда посылали подальше именем партии, а теперь просто так. "Зря вы беспокоитесь, — косились на неё в горздравотделе, — здание старое, ветхое и представляет угрозу для жизни детей!" А как же ремонт, на который ушло немало времени и средств? "Ну что вы! Это лишь косметический ремонт, дыры замазали сверху. Фундамент просел, осыпался. Скоро первый этаж превратится в подвал, — пожимали плечами в жилищно-коммунальном хозяйстве. — Ни одна комиссия не примет его в таком состоянии!" Интересно, куда эта комиссия глядела раньше? "Сами знаете, объектов вон сколько, а специалистов на всё не хватает…" Как только земля понадобилась кому-то важному в собственность — и специалисты нашлись и комиссии создали. "Мы давно собирались снести этот дом, он портит пригородный ландшафт. Новые хозяева только ускорят этот процесс," — довели до Инниного сведения в отделе территориального планирования. Не выдержав роли офутболенного мяча она написала статью в родную газету под громким названием "Судьба ребёнка в контексте ландшафта". И здесь её постигло разочарование — статью вместо первой полосы разместили на четвёртой странице рядом со статистикой и спортом, да так причесали, сгладив острые углы, что осталась лишь третья часть из общих фраз и цифр. Естественно, широкого резонанса у общественности она не вызвала. Инна уволилась из газеты. Ушла на вольные хлеба.

Последний бой она приняла в районном комитете по инфраструктуре.

Путём лобовой атаки выяснить номинальную стоимость объекта не получилось, получилось догадаться, что цена варьируется в зависимости от значимости покупателя.

— Но кто же тогда имеет право на покупку?

— Да кто угодно. Любой, кто в состоянии её оплатить.

— И сколько таких?

— Пока только один — тот, кто неформально владел этой землёй раньше. У нынешних владельцев таких средств нет.

— Почему же вы не объявили аукцион?

— Ну, во-первых, это не наша забота. Во-вторых, насколько нам известно, заявка подана лишь одна. И то, вам об этом говорим чисто по дружбе…

У Инны вспотела ладонь, сжимавшая рабочее удостоверение. Дружба-то предназначалась не ей, а главному редактору газеты, в которой она имела честь громко хлопнуть дверью. Это был тупик. На секунду захотелось забиться в тёмный угол старого шифоньера…

Но где-то ей удалось зацепить кончик болота и петля за петлёй он дал стрелу. В образовавшемся проеме стали всплывать закопанные в ил скелеты. Поздно вечером ей позвонили:

— Это госпожа Литвинова? Вас беспокоят по поводу приватизации бывшей школы-интерната.

Сначала Инна не поняла, о чем идёт речь, ведь ни о какой приватизации она никогда не слышала. Больно полоснуло по ушам слово "бывшей".

— Разве интернат больше не существует?

— Вопрос времени. Недолгого времени. Вас приглашают на аудиенцию в фирму "Калла". Завтра в девять…

Трубка запикала, не досказав "явка обязательна", а Инна принялась лихорадочно рыться в папке с бумагами. Собирая материал для будущего очерка "Беспроигрышный тотализатор со ставкой на детство", она уже сталкивалась с названием "Калла" в череде разномастных учреждений и фирм, но особого значения ему не придала. Это было дочернее предприятие банка "Геракл", оказывающее населению юридические услуги и бизнес-консультации. Вероятно, именно "Калла" будет оформлять покупку или приватизацию, как угодно, а деньги или ваучеры пойдут через "Геракл". Зашевелились, жабы болотные.

6.

Мраморный пол многократно усиливал стук её каблучков, возникло желание встать на цыпочки и замедлить шаг. Пустой огромный холл с квадратными колоннами, высокие пуленепробиваемые окна превращали посетителя в существо мелкое и незначительное. Один из сотен российских банков имел солидный вид с претензией на античную символику и современную респектабельность. Плюс подмоченную репутацию "финансовой пирамиды" — маленький пустячок. Инна нашла нужный вход, нажала кнопку и уставилась в камеру слева. Захотелось показать язык тому, кто сейчас её беспардонно разглядывал. Молодой прилизанный секьюрети жестом указал на нужную дверь, аккуратно зацепив ручку Ининой сумочки: "Диктофон и прочую журналистскую технику лучше оставить здесь. Ваша беседа с Геральдом Владимировичем не должна фиксироваться." Она сдёрнула сумку с плеча и всучила прилизанному, затем вошла к незнакомому Геральду.

Он ей сразу не понравился. Редкие волосы, тонкие губы и потный лоб, несмотря на вмонтированный в потолок кондиционер. Жалкий дяденька в добротном костюме. Блестнув фарфоровой улыбкой, Геральд Владимирович предложил Инне кресло и минеральной воды.

— Давно слежу за вашими публикациями, Инна Евгеньевна, а вот лично познакомиться не было случая. И пригласил вас сюда, потому как ценю ваш талант и не желаю оказаться с вами по разные стороны баррикад. Вы уделяете много внимания судьбе детей, которых, по-вашему мнению, в скором времени несправедливо обидят. Смею заверить — это не так. Много лет назад, удивительное дело, никому бы в голову не пришло отвоёвывать собственность у прежних владельцев. Это выглядело бы в высшей мере аполитично. Но времена меняются и нет больше той единой партии, и нечего вспоминать. Поймите, Инна Евгеньевна, — вздохнув продолжил увещевать дяденька, — люди, которых я представляю, имеют гораздо больше прав на эту землю. Так сказать, де-факто.

Она слушала молча, спокойно рассматривая узор на его галстуке.

— Давайте-ка зароем топор войны и станем друзьями!

Не станем, подумала, а вслух произнесла:

— А куда детей девать прикажете?

— Ну-у, Инна Евгеньевна, мы не звери какие-то, и детям место найдётся.

— Уже слышали. Полным ходом бронируются койки в больницах, детских домах. Родители в панике…

— Кстати, о родителях. Каждому из них будет предложена сумма, компенсирующая причиненные неудобства. Поверьте мне, мало кто откажется от денег. В наше нелёгкое время лучше уж синицу в руках, чем вообще ничего.

И он был прав, этот потный Геральд, соблазн велик — многие родители дошли до грани нищеты: кому-то не платили зарплату, а кто-то и вовсе потерял работу. Среди них есть и некоторые со знаком минус, чьё незыблемое право на ребёнка скоро отменит сиротский суд.

— Скажите, пожалуйста, отчего вы так держитесь за этот клочок земли? В районе столько красивых мест! Вы ведь всё равно снесёте старый дом, чтобы построить новый. Какая вам разница, где его строить?

— Всё очень просто. Нам знакома именно эта территория, в настоящий момент существует несколько проектов её застройки и даже на ближайшее время заключен договор со строительной фирмой. Инна Евгеньевна, голубушка, не мне вам говорить избитые истины — мол, время — деньги и так далее.

Мозги ты мне пудришь, стареющий хрыч. Чего-то упорно не договариваешь и чего-то боишься. Точней, опасаешься. Откупиться решил! Попробуем поднажать…

— Геральд Владимировоч, допустим, ваши мотивы отнять у детей крышу над головой мне ясны. Узаконить права на землю — процесс долгоиграющий. Вдруг кто-то помимо вас захочет стать её владельцем? Так сказать де-юре.

— Но кто? Позвольте, земля стоит денег и немалых…

Он уставился на Инну во все глаза.

— Вы забываете, что если нет законных владельцев, а их нет, имущество выставляется на торги, в которых, уважаемый Геральд Владимирович, победит тот, кто даст больше денег.

— Кто же даст, по вашему, больше за этот богом забытый уголок?

— Тот, кому он дорог и необходим. Я например.

Сказав это, Инна поднялась и, не прощаясь, покинула помещение, а её собеседнику пришлось отвечать двери: "Вы, оказывается, тёмная лошадка, Инна Евгеньевна. Но и мы не пальцем струганы, — включив селектор, он коротко распорядился: — Литвинова Инна, к завтрашнему дню я должен знать о ней всё. Особенно меня интересует её финансовое положение и кто за ней стоит."

7.

Напугала дяденьку бывшая журналистка. Завтра он узнает, что кроме долгов и воспоминаний за душой у неё нет ничего. Ни рубля, ни ваучера. "Не горюй, Нульча, — подбадривала она себя по дороге домой, — главное ввязаться в драку, а там посмотрим." Из дома позвонила Светлане справиться о делах. Они крепко сдружились за последнее время. Беда сплотила их, таких непожих, единых в стремлении защитить своих детей. "Да какие у нас дела, всё по-старому. Чемоданное настроение. Кроме малышей. Колокольчики вон бегают по двору. Устроили разведку тут неподалёку, даже познакомились с экскаваторщиком, который сносит наш старый забор… Уже сваи привезли на новый. Представляешь новый забор с колючей проволокой, током и вооруженной охраной?"

Сергей переживал молча, бессильный чем-нибудь помочь. Вставал в пять утра, делал привычную разминку, смывал остатки сна холодным душем. Затем садился на старенький велосипед, предварительно пристегнув протез к педали, и ехал в деревню за молоком. Там его ждали. Когда возвращался — у низвергнутого забора оживала немногочисленная техника и копошились чужие люди. Вторую неделю подряд интернатовских детей будило не пение петухов, а тарахтение экскаватора, прогревающего двигатель.

Света сохраняла видимое спокойствие, чтобы дети ни о чём не догадовылись. Они бурно радовались новому ограждению, новым людям и большим машинам, сгружавшим длиннющие бетонные балки и кучи желтого песка. "Пока мне официально не прикажут убираться, я словом не обмовлюсь и с места не сдвинусь!" — звучало твёрдо и лишь Валерия Никитична, исчерпавшая все запасы карвалола и валерианки, знала чего стоит и из чего состоит такая непоколебимость.

— Светлана, вам денег не предлагали ещё за то чтобы побыстрее освободить помещения?

— Нет. Но несколько мамочек уже выразило желание забрать детей… Я-то думаю, раньше не видно их и не слышно, а тут — извольте подготовить документы, да поживее. Ну как после этого их называть, кукушек продажных? Деньги, небось, на себя потратят, а малышню сбагрят куда подальше. Мушину мамашу помните — она регулярно донимает меня звонками!

Из беседы с подругой-союзницей Света не делала секрета, и в их разговоре молча участвовали все кто находился в учительской. Валерия Никитична с тревогой следила за директорской рукой, готовой вот-вот схватиться за сердце, нянечка Клаша качала головой, а недавно принятая учительница начальных классов Зоя чертила на обложке журнала цепочку вопросительных и восклицательных знаков.

— Дорогие мои, не хочу скрывать от вас, дела наши обстоят не лучшим образом. На маму Саши Воржецкого пытались надавить, правда, для начала — пряником, но кнут впереди. Нас не так-то просто купить, столько лет в этих стенах дорогого стоят. Иннины силы на исходе, она, как и мы, почти исчерпала свой боевой потенциал… Нам всем осталось надеяться только на чудо.

Сергей застал в кабинете унылые лица и отзвук имени, которое давно различал среди множества других женских имен. Света ошибалась, полагая, что он увлёкся Инной во время её бурной карьеры манекенщицы. До недавнего времени Сергей ничего об этом не знал. А узнал, когда обнаружил в директорском кабинетике "случайно" положеный на видное место глянцевый журнал с лицом, отдалённо напоминающим Иннино. Уловка сработала, он забрал журнал с собой и долго изучал в своей подсобке — крохотной каморке с мутным освещением в виде сороковольтовой лампочки без плафона. Вздрагивал при каждом звуке извне, как мальчишка, поглощенный запретными фотографиями. Серебряные длинные волосы, струящиеся по плечам, спадающие на грудь и угадывающиеся под серебряным шёлком соски. Гладкая белая кожа, пронзительные серые глаза в обрамлении осыпанных серебром ресниц и блестящие крупные губы с намёком на улыбку. Инна Хофрост — псевдоним, в переводе с английского означающий "иней". Холодная северная красавица, хрупкая, словно льдинка и неприступная, как айсберг.

Его Инна, являющаяся в самых сладких снах, ничего общего с инеем не имела. Ещё до первой встречи с нею он много раз любовался её ликом, увековеченным на огромной иконе святых великомучениц Софии, Веры, Надежды и Любови. Кроткий мудрый взгляд Софии глубоко запал в душу, также в детстве смотрела на него мать. Увидев Инну, он догадался, что эту святую писали с неё, а может быть, кто знает, она вновь вернулась к людям во спасение. Боясь прослыть еретиком, Сергей не поделился своим открытием с батюшкой. Никому не рассказал живому, доверился лишь бумаге. Графические портреты женщины оживляли блёклые стены, излучая нежность и покой. Покой и сдержанность были её внутренним стержнем. Сергей не мог представить Инну, бьющуюся в истерике. Казалось — это последний костёр, в котором она сгорит без остатка. Каждый вечер он спускался в свою каморку, чтобы остаться с нею наедине. Сумеречный подвал поглощал и рёв пришлых моторов, и детские крики.

8.

Инна вздрогнула всем телом от звонка в дверь, который прозвучал неожиданно резко. Открывать? Она никого не ждала… Вдруг это киллер? Сейчас модно "отстреливать" препятствия. Переборов минутный страх, открыла. На пороге стоял симпатичный мужчина лет тридцати с кейсом в руке. Деловой костюм, шикарные ботинки — он мало смахивал на киллера.

— Здравствуйте, Инна Евгеньевна! Мы можем поговорить с вами?

— Вы не киллер? — осведомилась просто так, на всякий случай.

— Нет, — голос ровный и спокойный. Естественно, так он тебе и скажет. Но вошедший зачем-то распахнул перед ней плащ и поднял руки: — Можете обыскать, если хотите.

Она пожала плечами и, махнув в его сторону рукой, отправилась в комнату. Гость снял плащ, аккуратно повесил на вешалку и последовал за ней:

— А что, есть проблемы?

— Пока не знаю… Вы располагайтесь, где удобно. Чаю хотите?

— Хочу кофе. У вас замечательная джезва, кофе в ней должно иметь изысканный вкус.

Полностью израсходовав кредит испуга, она решила не удивляться.

— Не удивляйтесь, — продолжил он её мысли, — кухня хорошо просматривается из прихожей.

— Ладно, не буду. Хороший кофе требует времени. Пойду прокалю песок. Подождёте?

Поймала кивок и ушла. Кофе и правда получился славный — можно было насытиться одним запахом. В гостиную Инна внесла поднос на руках и ультиматум в голосе:

— Я догадалась, кто вы. Так что не будем тянуть: если вы решили меня купить, то это вам дорого обойдётся!

Её тон ничуть не смутил гостя, видимо бывало и хуже.

— Насколько дорого?

— Очень дорого.

— Слишком туманно. Да ладно, Инна Евгеньевна, ну их, эти финансовые заморочки! Я готов с вами торговаться, но только после того, как вкушу сей божественный напиток. Проявите же человеколюбие!

Инна, смирившись с его прихотью, присела на краешек дивана и стала наблюдать за необычным кофеманом. Никак не получалось разозлиться на него, и потом гость разительно отличался от людей, виденных ею ранее в стане врага. Чисто выбритое лицо с тонкой полоской бородки на скулах. Открытая "голливудская" улыбка. Костюм продуман до ниточки и смутно знакомая брошь на лацкане — золотой раскрывшийся тюльпан, инкрустированный россыпью бриллиантовых капель.

— Кто вы?

Он подмигнул ей:

— Меня зовут Марат. Я представляю частное лицо, которое заинтересовано в вашей работе. Раз уж мы затронули финансовую сторону, рад сообщить, что мой хозяин — человек небедный. Но, глубокоуважаемая Инна Евгеньевна, прежде мы должны с вами обсудить условия сотрудничества. Нам, как и вам нужны гарантии.

Белиберда какая-то! Инна потёрла виски костяшками ладоней. Она была уверена, что за две недели упорной борьбы с крючкотворцами, дерзких выпадов и нелицеприятных сравнений меньше всего годилась этим людям в союзники! Марат тем временем извлёк из кейса бумаги и протянул ей:

— Здесь черновик договора, он расчитан на ваши поправки. Прочтите, пожалуйста, возможно, вам что-то захочется добавить или изменить.

Четыре листка формата А4, испещрённые мелким шрифтом, обилие непонятных значков и цыфр, обозначающих запредельные суммы в уе.

— Марат, а вы меня ни с кем не перепутали?

— Нет, Инна. Можно я буду вас так называть? Вы именно такая, как мне описывали — открытая и недоверчивая одновременно. Впустили незнакомого мужчину, опасаясь заказного убийства, и боитесь поверить, что у вас ещё остались могущественные друзья.

О Господи! Ну конечно, глупая курица, у тебя есть друзья!

— Это брошь Полины Бодло? — она коснулась пальцами украшения на его лацане.

— Нет, копия. Рустам Тенгизович сделал её эмблемой фирмы. Дом Полины существует, Георгий Давидович сохранил его для младшей дочери в память о матери. А Рустам по-прежнему управляет сим шумным хозяйством.

— Как я рада, Марат, тому о чём вы говорите! Расскажите мне о них побольше!

— Да ничего особенно не изменилось. Разве что Георгий Давидович отошёл от дел и перебрался два года назад в Канаду — там климат похожий. Мы регулярно созваниваемся, я кое-где в России и Европе представляю его интересы. И это он напомнил нам о вашей книге. Рустам считал, что вы сами, закончив её, напрямую обратитесь к нам. А вы гордая.

— Не забывайте, что я многим обязана Поле и мой человеческий долг…

— Ещё скажите, гражданский, — перебил Марат. — Сидите тут, боитесь кого-то, словно одна на всём белом свете! Георгий Давидович обязательно спросит меня о вас, так что делитесь, в чем проблема.

9.

Марат ушёл заполночь. Прямиком на поезд в Москву. Инна, оставшись наедине с воспоминаниями, не уснула до утра. А к утру закончились кофе и сигареты, зато воскресла уверенность, что всё теперь будет хорошо. "Я не одна, не одна, не одна! У меня есть друзья, и они помнят обо мне!" Она смаковала новое ощущение, нежась в нём, точно в тёплой пушистой шальке. Очень хотелось поделиться с кем-нибудь, но ещё только пять часов утра…

Когда помощник Георгия Давидовича предложил ей повторное издание книги, она согласилась, не раздумывая, безо всяких условий с ненужными пунктами и подпунктами. Инну устраивало всё — и жесткая глянцевая обложка, и иллюстрации, целиком состоящие из Полининых творений: Тамрико сохранила её детские зарисовки, а из семейного архива извлекли фотографии первых юношеских работ. "Где нужно подписать, я подпишу сейчас же. И передайте Гии Давидовичу, что права на книжку теперь целиком принадлежат ему. Пусть это будет моей скромной лептой в память о ней…" С портрета, упакованного в рамку со стеклом, за Инной наблюдали влажные черные глаза. Знакомая нить пробора в гладко зачесанных назад волосах, густые ресницы. И улыбка. Была какая-то мистика в том, что улыбалась Полина каждый раз по-разному. Блаженно, радостно, печально, а сейчас — иронично. "Знаю, о чем ты думаешь… Я должна была просить у твоего папы Гии денег на благие дела. А я не смогла. Не обижайся. Мне тебя так не хватает, Поля. Очень не хватает. Деньги, конечно, важный аргумент, но и имя Георгия Цхеладзе звучит как щит и меч. Я не права? Говорю с тобой, а в голове полный сумбур. Прости, ни о чем другом думать не могу, кроме как спасти интернат. Время сейчас такое — по второму кругу те, кто стал в одночасье никем, вновь атакуют прежние позиции. Будто и не уходили никуда, ну разве что в подполье…"

Её разбудило зудение телефона:

— Здравствуйте, Инна. У меня плохие новости: в течение этой недели нам приказано вывезти детей и персонал. В общем, освободить здание, чтобы уже официально закрепить его аварийное состояние.

— Света… Доброе утро. То есть день… Извините, а сколько сейчас времени?

Вопрос звучал нелепо, сон смешал грёзы с явью, и Инна плохо разбирала доносившиеся из трубки слова.

— Восемь.

— Утра или вечера?

— Утра… Инна, у вас что-то случилось? Наверное, я не вовремя, давайте перезвоню позже, всё равно ничего не изменится.

— Нет-нет. Со мной всё в порядке. Просто перепутала день с ночью, это бывает. У вас грустный голос, Света. Я, напротив, хотела вас обрадовать. У нас появились союзники. Пока не могу сказать ничего определённого, но они обязательно помогут. Так что не отчаивайтесь, ещё рано. Точней, не поздно изменить ситуацию в свою пользу.

Светлана ей не поверила, отнесла сказанное на счет бурных сновидений. Конечно, у Инны всегда были могущественные поклонники, она их заслужила при штурме карьерной лестницы. Однако за всё это время они никак себя не проявили, попрятались по норам и офисам, заслонившись пухлыми ежедневниками.

— Я надеюсь, Инна, больше ничего не остается. Спасибо вам за поддержку!

10.

Мушин отъезд из интерната наделал много шума. Плакали нянечки, Тиша крепко вцепился в её локоть и не желал отпускать, а остальные зёрнышки обступили друзей молчаливым плотным кругом. Муша улыбалась, разглядывая бело-красно-синие пятна на локте, расплывающиеся от Тишиных пальцев, но руки не отнимала. Мужественная семилетняя девочка прощалась со всеми как мудрая великовозрастная старушка, ограниченная во времени, но не лишенная иллюзий. "Мария, поторапливайся!" — доносится с крыльца строгий голос матери.

Валерия Никитична, знакомя Светлану с историями болезни воспитанников, Мушин случай выделила особо. Врождённая олигофрения в степени пограничного состояния между дебильностью и имбецильностью звучала как приговор на всю жизнь. Но жить с ним было можно и преспокойно себе постигать азы элементарных знаний и трудовых навыков. Если только всячески этому способствовать, а не мешать.

Мушина мама растила дочь с точностью до наоборот. Её звали Лора, Лариса Толмачёва. Миниатюрная, как фарфоровая статуэтка, рыжекудрая девочка однажды попалась на глаза кинорежиссёру в пятнадцатилетнем возрасте. Выучив назубок роль и применив все накопившиеся танцевально-песенные таланты, Лора прошла отбор и снялась в художественном фильме. Слава ошеломила её и обезоружила. Поверив в собственную неповторимость, она бросила учебу в ожидании следующего звёздного часа. Со временем фильм забыли, а Лору перестали узнавать на улице. Она так и осталась мечтательной пятнадцатилетней девочкой. Экзамены в театральный завалила — оказалось, что там пасутся сплошь звёзды и продолжатели династий. Обидно было, когда ленту с её участием комиссия долго тужилась вспомнить, а режиссёра раскритиковали как последнего человека в искусстве. После второго провала она потеряла веру в себя и попыталась отравиться. В больнице Лору долго обследовали и вынесли заключение: "вялотекущая шизофрения" с хроническими маниакальными и депрессивными проявлениями.

Муша родилась без отца. Её зачали в редкий момент маминого пьяного беспамятства. Тогда Лариса ещё брезговала выпивать в малознакомых компаниях, но уступила уговорам соседки, к которой пришли "джентельмены". Тосты произносились исключительно в честь талантливой артистки, рюмка за рюмкой воскресали из пепла надежды и гордость. Обделённая вниманием подруга заперлась в ванной, а Лора досталась на растерзание трём оголтелым поклонникам. Они вовсе не были джентельменами и насиловали её по очереди…

Переодические нервные расстройства матери повлияли на формирование характера малышки Муши. Она не умела плакать, или боялась, пряталась от посторонних под стол и всё время улыбалась "как дурочка". Эта улыбка подстёгивала Лору и она в гневе хлестала дочь по щекам. Смело говорить отдельные слова Муша научилась в четыре года. Попав по настоянию врача в специализированный круглосуточный садик, девочка растерялась. Она по-прежнему залезала под стол и отмалчивалась, улыбаясь из-подлобья. Вздрагивала, когда к ней обращались воспитатели и начинала старательно сдувать с курносого носика жидкую челку. Врачи подозревали у девочки аутизм, ссылаясь на генетическую наследственность. К счастью, диагноз не подтвердился — Муша нашла в себе силы выйти из внутреннего заключения, адаптировалась в новой обстановке и первым делом доверила нянечке свою самую сокровенную тайну. Тайна хранилась в спичечном коробке — такое маленькое серое пёрышко из хвоста задрипаной инкубаторской курицы. Оно было волшебным, потому что от его прикосновения у человека на лице расплывалась улыбка.

К Мушиной маме приходило много нехороших дяденек, они раздевали её догола и мучали, а она кричала. Муша, наскоро уложенная спать здесь же у стены, зажмуривала глаза сильно-сильно и сжимала зубами губы, чтобы громко не сдувать надоевшую чёлку. Но чёлка щекотала нос и губы вырывались на волю, предательски собравшись в трубочку. Если мать в это время хрипела и задыхалась, девочке не попадало. Однажды к ним пришёл необычный дяденька. Вместо стеклянной банки с самогоном он держал в руках цветы и большую бутылку с позолоченым горлышком. Сняв с неё фольгу и закрученную железяку, дядя бухнул пробкой в потолок и забрызгал пенящейся жидкостью стол, себя, Мушу и маму. Все они разом засмеялись и мама не стала ругать его за промокшую скатерть. Дядю звали Алексеем, он подарил Муше большое красное яблоко и гладкий душистый мандарин. В этот раз мама разделась сама, игнорируя возню дочери с фруктами под одеялом. Она и не мучалась так как всегда, чуть-чуть постонала, малую капельку, и затихла. В узкую щелочку Муша видела её довольное лицо, когда Алексей гладил и целовал ей спину. Потом он вдруг выдернул из подушки серое пёрышко и коснулся им маминых плеч, медленно провёл им туда-сюда и лицо женщины расцвело счастливой улыбкой. Муша догадалась, что пёрышко волшебное — мама никогда раньше так не улыбалась… Она с тревогой следила тем, как Алексей бросил перо на пол и оно плавно закружилось в полёте, опустившись в одну из маленьких стоптанных шлёпок. Когда мама с Алексеем удалились курить на кухню, девочка выскользнула из укрытия, нашла пёрышко и больше никогда с ним не расставалась.

У Муши не получилось рассказать об этой истории нянечке, она лишь провела пёрышком по её ладоням и сморщенное усталое лицо женщины озарила улыбка…

11.

Пригородный автобус запаздывал с отправкой. На остановке толпились люди, а водитель чуть поодаль невозмутимо обходил машину кругами, пинал ногой шины, заглядывал под днище.

— Что же это в самом деле делается, — возмущались предстоящие пассажиры, — билеты продают на одно время, а выпускают в другое!

— Да сломался он, не видишь что ль? Скажи спасибо, если вообще поедем, а не пешком пойдём. Вон водила озабоченный ходит, на лице поломки написаны…

— Нет, товарищи, так не годится! Есть маршрут, продали билеты, извольте-везите…

— Литвинова, ты что тут потеряла?

Инна не обратила внимания на прозвучавшую реплику, как и на все предыдущие. До тех пор, пока её не дёрнули за рукав. Нагло. Бесцеремонно. Надо бы обругаться. Она обернулась и недобро прищурилась сквозь солнцезащитные очки:

— Кирилл? Здравствуй! Какими судьбами?

— На ловца, как говорится, и зверь бежит! — загадочно приветствовал её бывший однокурсник по журфаку. Он был славным волосатым очкариком всё время, которое Инна его помнила. Походы, бардовские песни под гитару собственного сочинения на непонятном никому языке "эсперанто". Улыбка и безразмерные серые свитера с замызганным гофрированным воротом. Кира Либезов…

— А я-то думаю, известная журналюга, акула шариковой ручки копает и копает траншеи возле небезызвестной мне дачи, а старым друзьям — ни-ни!

— В каком смысле? — она всё больше запутывалась в его словах. — Выражайся яснее.

— Мне недавно один мент звонил, тоже, между прочим, по твою душу. Обидно, говорит, эта Литвинова такую бучу подняла, столько народу расшевелила, а к нам пожаловать не желает! Что, говорит, мы — не люди?

— Я уволилась из газеты, Кира. По собственному. Какой смысл писать, если тебя кромсают портняжьими ножницами. И при чем тут милиция?

Кирилл лёгким движением закинул свой рюкзак за спину, взял девушку под руку и отвёл в сторонку:

— По двум причинам, дорогая моя. Дело, в котором ты увязла, связано с очень нехорошими людьми. Они на верняка сейчас тобой интересуются, мне ли тебе объяснять, каким образом. А в милицию ты сходи. Тебе повезло, что тебя ещё помнят и чтят как эту самую, ну как её, а, вспомнил, Хофрост. Совсем как хворост звучит…

— Совсем… — не перечила Инна.

— Погоняйло что ли? Или замуж вышла за "иносранца"?

— Сценический псевдоним.

— Смешной. Но тебе подходит. Кстати о птичках. Во времена твоей славы в город наведывался Славик, бывший твой благоверный и мой друган. Со всей мамашей, — сыпал словами Кира, не давая Инне опомниться. — У мадам, когда узнала о тебе, челюсть отвалилась. И сейчас наверняка бантиком её подвязывает, ни одного показа мод по телику не пропускает. Публикации твои, сто процентов, перечитывает, голуба моя, кляня на чем свет — мол вон какую змею на сыне пригрела. Добра не помнящую! Я сам восхищаюсь последним твоим творением, "Беспроигрышный тотализатор", кажется. В "Аргументах" наткнулся недавно. Ну и вляпалась ты, Инка, по самое не хочу!

— Да почему?

Он вздохнул, точно умаялся болтать с дурочкой:

— Это есть вторая причина пойти к ментам. Дачка ваша — бермудский треугольник, в котором семь лет назад стали пропадать люди. В буквальном смысле этого слова. С концами. И без вести… Ой, подруга, мой автобус прибыл, извиняй! На, я тебе номерок одного телефона нацарапаю. Во, это мент, зовут Шуриком. Он тебе больше расскажет. А это мой телефон, домашний. Но лучше не звони, лучше в гости причаливай. Целую в щечку!

И исчез, бросив озадаченную Инну посреди пустого тротуара.

12.

К концу недели в интернате осталось семнадцать детей, сорок семь разобрали родственники. Увезли даже тех, кто, попав сюда, считал себя сиротой. Ни с того ни с сего объявились опекуны со слезами на глазах, соплями под носом. Вырвали из привычной среды во временное, не сомневалась Светлана, пользование.

— Деньги кончатся, опять куда-нибудь сдадут… Ох, это проклятое время! Кругом одни временщики.

Больше всего ей было жалко Мушу. Света звала её Мусенькой. Где сейчас бедная девочка, накормлена ли? У неё только-только начали складываться слова из кубиков с буквами. Любопытная добрая Муся, будившая Свету по утрам в поисках своих очков. На самом деле малышке нравилось, когда тётя Сеся расчёсывала пластмассовым гребнем её тонкие шелковистые прядки и пристально следила за тем, чтобы не было "петушиных гребешков" — выступающих спутанных бороздок. Затем она стягивала волосы в куцый хвостик на затылке лентой определенного цвета, означающей день недели. Муся гляделась в зеркальце с видом взрослой искушенной особы и заявляла: "Хм, съеда…" Зрелище вызывало у Светы умиление. Прощаясь, девочка обняла директора за шею, уткнувшись в большое мягкое тело, но ленточки взять с собой отказалась. Может быть, надеялась вернуться? Или память о себе оставляла…

Танечка уезжать отказалась. Её одинокая коляска по-прежнему появлялась на пустынном крыльце каждый отпущенный день. Она была единственным ребёнком в семье и родители навещали её часто, как только выдавалась свободная минутка. Они приезжали в смешном микроавтобусе, похожем на беременного майского жука, года пятидесятого выпуска, который папа Дима купил и отремонтировал специально для поездок больной дочки. С сетками, набитыми всякой вкусной всячиной, они вываливались втроём — папа Дима, мама Марина и тётя Эрика, мамина младшая сестра. Танечка рассказывала интернатским, что родители мамы и Эрики погибли, когда девочкам было тринадцать и восемь. Ехали на мотоцикле и упали в неограждённый колодец. Старшая Марина сама воспитала сестрёнку, не позволив забрать её в детский дом. Та так и осталась Эрика жить с ними после окончания мединститута. Марина выучилась на швею, работала закройщицей и наотрез противилась поступать в текстильный институт. Дима умолял жену родить ещё одного ребёнка, но безуспешно, забота о Танечке превратилась для неё в смысл жизни.

Инна застала Сашу и Танечку в привычном месте — на крыльце.

— Мама, мама! — он бросился ей навстречу. — Мы с Таней решили не уезжать до последнего. Ты не забирай меня сегодня, пожалуйста!

Её душили слёзы жалости к этим ни в чем не повинным детям. Третьего их компаньона — фантазёра Гарика — в среду забрала тётка из Молдавии, поведала Инне тихая Танечка.

— Мама, а где находится Молдавия? Ты мне покажешь на глобусе?

— Гораздо ближе чем Африка, родной. Я покажу на карте.

Ей стало не по себе от мысли, что Гарик больше никогда не вернётся к друзьям. И что общего у него с Молдавией, кому он там вдруг так понадобился?

— Света, вы их проверяете, людей, приезжающих за детьми?

— У них все документы на руках официально заверены, не придерёшься. Единственное, что мы можем — взять адрес и сделать позже запрос. Я обязательно займусь этим, но боюсь, что результаты мало кого утешат…

Сегодня Светлана Фёдоровна выглядела особенно печально. Внутри неё поселилась тревога и тянула уголки губ вниз, а руки заставляла дрожать мелкой противной дрожью. С неба текли косые струи дождя, задуваемые ветром в самые неподходящие щели. Они в конце концов прогнали с крыльца Танечку и Сашу, которые теперь слонялись по гулким помещениям, скрипя колёсами и хлопая дверьми.

— Что тебя гложет? — Инна, не заметив, перешла на "ты". — Не хочешь поделиться?

Светлана грустно улыбнулась, вряд ли то, что она скажет, встревожит маму Саши Воржецкого.

— Есть кое-что. Серёжа, наш завхоз Сергей Али-Мамедович слишком долго отсутствует…

— Как долго?

— Вчера утром привёз молока из деревни. Покидал какие-то вещи в сумку и ушёл. Меня не предупредил… Дети видели его беседующим с экскаваторщиком. У того ковш то ли погнулся, то ли раскололся, не знаю. Потом экскаватор уехал, а Сергей исчез в неизвестном направлении. Может, с рабочими в город подался… Странно всё это как-то!

Инну неприятно поразило слово "исчез". Чертов Кира, забил голову бермудскими треугольниками.

— Постарайся успокоиться, Светлана. Завхоз взрослый человек и непременно где-нибудь объявится. Скорей всего случилось что-то важное для него.

Света задумчиво посмотрела в окно:

— Он никогда не уходил без предупреждения надолго. И сегодня впервые дети остались без деревенского молока…

В беседу двух женщин стремительно ворвался Саша:

— Мама, к Тане приехал папа! Он сказал, что тебя подвезёт обратно в город!..

Выпалив это, мальчик растворился в дверном проёме. Светлана Фёдоровна дотронулась до Инниной руки:

— Вы заметили, речь Александра стала понятней. Он научился резче выталкивать звуки через рот.

Действительно, сын изо всех сил боролся с носовым мычанием. Мать же понимала его мысли в любом контексте.

13.

Обратная дорога петляла по лесу пригорками и ухабами, едва различимая сквозь мутную завесу дождя. Главной привилегией её был асфальт времён элитной дачи и лужи разлетались от колёс шуршащими брызгами, а не фонтанами грязи. На вид Диме было лет тридцать или чуть меньше. Накачанный загорелый крепыш с обаятельной улыбкой в тридцать два зуба. Инна мало знала о нём. Кажется, работает в милиции, но не в обычной — то ли в налоговой, то ли в экономической. А может в службе безопасности? Там все лихие конспираторы и Джеймсы Бонды в одном флаконе. Спрашивать неудобно…

Он сам разрядил затянувшееся молчание словесной очередью:

— Что вы думаете делать дальше, после выселения, Инна Евгеньевна?

Инна стянула с плеч намокший плащ и поёжилась — больше от мысли о грядущем светлом будущем, чем от сырости и холода.

— Можно просто Инна. Честно говоря, не знаю. Заберу Сашу домой, буду учить сама. Он уже давно переплюнул курс начальной школы. А вообще пусть сам решает, к чему душа лежит, не так ли?

Димина улыбка стала ещё шире, скоро на горизонте проявятся гланды.

— Наша Танюшка тоже умная девчонка — всё схватывает налету. Мой друг специально для неё сделал из телевизора примитивную ЭВМ. Овладеет, купим ей компьютер.

На обочине мелькнула одинокая фигура в дождевике. Уж не завхоз ли Саргей Али-бабаевич?

— Дим, вы ведь в милиции работаете?

— Да, в отделе по борьбе с хищениями госсобственности. У меня не совсем юридическое, а политэкономическое образование.

Спросить-не спросить? А, была-не была!

— Вы когда-нибудь слышали о нашем интернате что-то необычное?

— В смысле?

Ну конечно, когда ты начинаешь издалека, тебя и черт не разберёт.

— Ну, например, что там бесследно пропадали люди?

— Ах, это… Не только слышал, сам этим занимался. Только было всё слишком давно. Лет пять-шесть назад. Вам интересно?

— Да, расскажите!

Дима осветил фарами водяную стену и сбавил скорость.

— Тогда, если вы помните, все службы гонялись за так называемым золотом партии. И сейчас гоняются, но не столь одержимо. С долей сомнения, есть ли оно на самом деле… Многим хотелось сразу перестроиться на капиталистический лад, а для этого требовалась энная сумма в денежном или драгметалловом эквиваленте. Если задуматься, деньги на партийные нужды во времена строительства коммунизма были собраны немалые. Одна ежемесячная мзда в десять рублей с коммуниста чего стоит! А в коммунисты рвались чуть ли не все: с красной корочкой легче "подняться". Извините, Инна, меня порой заносит в другую сторону, как мою машину. Так вот, я на этой самой обкомовской даче проверял всю имеющуюся в наличии документацию. На предмет правдивости. Масса неточностей, приписок и прочей ерунды, мы люди привычные. А в это время параллельно мои коллеги-сыскари шмонали близлежащюю территорию, на которой как сквозь землю провалились два работяги-электрика…

"Как сквозь землю…" — мысленно повторила Инна.

— …Приехали они, значит, по вызову бывших хозяев электропроводку чинить. Починили. Машину свою, колымагу казённую, за воротами оставили. Наряд оформили и — за ворота. А больше их никто никогда не видел. И знаете, что странно, за год до этого здесь же бесследно пропала девушка. Четыре человека в непонятном минусе вызвали неподдельный интерес в нашем заведении…

Дождь хлестал по стеклу, словно пишущая машинка, фиксируя каждое произнесённое слово.

— Подождите, Дима, а кто же четвёртый? Вы сказали их было четверо.

— Ну, по сути, во время исчезновения их было трое, но девушка, Катя Лисицина — она была беременна. На пятом месяце.

Вот так так. Инна Литвинова, дефилируя в декольте до пупа по заморским подиумам, ты прошляпила такой сюжет! Впрочем, к черту сюжет, где же эти люди? — Дима, скажите, почему вы так хорошо запомнили имя девушки? Прошло семь лет с тех пор.

— Всё очень просто! Наша Эрика после восьмого класса поступила в медучилище, чтоб и общеобразоваловку закончить и к институту подготовиться. Там познакомилась с Катериной. Та, правда, на последнем курсе училась, но взяла нашу под крыло. У Катьки золотой характер был — сильно любила пирожками всех подчевать, собственной выпечки, между прочим. Наша поправилась сразу на пять кило, всё была дистрофик-дистрофиком, а тут мясом обрасла, заколосилась…

— А кто отец Катиного ребёнка?

— Так это ж только она одна и знает, — впервые Дима говорил о девушке, как о ещё живой. — Крепко они с Эрикой дружили, и то не доверилась…

— Как же Катя здесь оказалась?

— Опять туман. Знаю лишь, что видели здесь девушку очень похожую на неё. Стояла на остановке сначала, а потом куда-то пропала. Только сумка осталась на лавочке, а в ней документы Катины, справки от врача, зачетка. На фига ей здесь зачетка понадобилась? Теперь уж не узнаешь… Её не сразу хватились. Ну уехала и уехала куда глаза глядят. Ей телеграмма пришла из дому, она с провинции сама, из Старицы. У матери сердечный приступ, просили приехать срочно. А Кати-то нет, где Катя? Объявили в розыск. Видели, наверное, сигнальные листовки возле отделений милиции — "Пропал человек" крупными буквами.

— Странно всё это. Куда может пропасть человек посреди бела дня? — Инна рассуждала вслух. — Допустим, отошла в кустики, а потом? Решила, что трудно будет одной воспитать ребенка и утопилась в речке? А речка слишком близко. Может и впрямь утопилась?

Дима притормозил перед огромной лужей:

— Утопилась — ладно. А тело-то где? Речка неширокая, неглубокая и течение невесть какое, далеко отнести не могло. Другое дело, если б она в проруби топилась ранней зимой, к осени успела б разложиться…

— Фу, Дим, о чем мы с вами рассуждаем! Ну предположим, Катя камень к шее привязала, как в сказке про Алёнушку…

— Ерунда, нет здесь никакой логики или только временное умопомрачение у девки наступило. Эрика бы нас на смех подняла. По её словам, Катерина была здравомыслящим человеком, прагматиком. Она в матери души не чаяла, в медицинское пошла, чтобы на ноги её поставить. Только что-то из ряда вон заставило бы Катю покончить с собой. Наша очень по ней убивалась. Это она помогла Катеринин психологический портрет составить, и приметы особые назвала. Ум молодой, цепкий. Даже у бабки-ведуньи побывала, которая людей разыскивать помогает. Знаете, что та сказала? Мол, жива твоя подруга, но не найти её, потому что она в могиле, а могила далеко и одновременно близко — рукой подать. У нашей чуть крыша от такой информации не съехала, она ж всему нетрадиционному верит. Жива, говорит, моя Катька, и всё тут.

Незаметно, за разговорами, машина въехала в город. Дима подвёз Инну к самому дому:

— Если вам интересно это дело, Инна, вы сходите с Сане Цепкину, он им занимался долгое время и до сих пор, по-моему, оно не сдано в архив…

14.

Ночью Инне приснился кошмар: босая простоволосая девушка в рваной одежде, блуждающая по болоту. Внезапный гром, сменяющийся звоном и девушка проваливается под землю, которая смыкается над её головой плотным ровным дёрном. Таким, как в американских фильмах застилают территорию вокруг домов. Дёрн колышется, словно дышит, глубже, глубже и это уже не дёрн, а надвигающиеся волны. Они почти настигают её, Инну, стремясь заглотить, подмять под себя, усиливаясь с каждым звонком. Звонит и звонит. Она открыла глаза, наощупь включила висящее у кровати бра и посмотрела на часы. Три часа ночи… Трубка охладила разгорячённые ладони:

— Я слушаю.

— Инна! Добрый день.

— Добрый…

Но точно не день.

— Вы меня не помните, это Георгий Давидович вас беспокоит…

Что-то щелкнуло, заурчало и донесло лишь часть последующей фразы: "…по интернету. Очень понравилось, только мою персону пышно приукрасили. Я человек невисокий, скромный… Благодарю вас за эту книгу! Слышал, у вас трудности. Сильно хочу помочь…" Связь опять прервал непонятный треск."…на ваше имя. Фонды только входят в моду в России. По большей части из тех, что уже созданы — отмывают не совсем правильно заработанные деньги. Вах, можно ли об етом говорить по телефону? Совсем стал старый и глупый, забыл, откуда уехал! Подробности вам объяснит мой поверенный. Халло, Инна! Вы слышите меня? Вас не слышно…"

— Я слышу вас, Гия Давидовидович, — закричала Инна сквозь слёзы. — Спасибо, что помните. Спасибо за помощь!

— Ти плачешь? Бедная девочка…

Это было последнее из того, что ей удалось услышать. Долго и в недоумении молодая женщина разглядывала согретую трубку. Может, это лишь часть её сна, как-то связанная с американским дёрном? Сколько сейчас времени в Канаде? Там тоже разные часовые пояса, но у Гии Давидовича скорей всего день. Сон больше не шёл. Инна поднялась с кровати и отправилась на кухню варить кофе. В той самой джезве, которую некогда облюбовал Марат. Если она правильно поняла — где-то создан фонд на её имя и финансируется он большим хорошим человеком, верящим в чудеса и победу правого дела. Правого, то есть правильного, справедливого, а не модного радикального, поправила она себя. Значит, Инна сможет претендовать на землю с интернатом наравне с этими "неправыми" правыми и задаст им на торгах. Какая-то мысль глубоко в подсознании не давала ей обрадоваться на всю катушку. Что-то не состыковывалось. Что?

Кофе получился крепким с терпким запахом и вкусом. Сигарета вызвала оскомину, пришлось затушить на полувздохе. Ну конечно! Люди, исчезнувшие люди, каким боком они вписываются, живые или мёртвые, в общую картину свистопляски вокруг интернатской земли?

Не отдавая себе отчета, Инна набрала привычный номер. На том конце провода тут же ответили с надеждой:

— Аллё… пожалуйста, говорите!

— Света. Здравствуй. Не спишь?

— Инна?! Да какой там сон!

— Значит, Сергей не вернулся…

Воцарилось молчание. Казалось, Светлана обдумывает свой ответ.

— Нет. Я звонила в милицию, ещё днём, но мне сказали, что в розыск его рано подавать. Надо, чтобы прошло определённое время. Говорили что-то про свободу волеизъявления совершеннолетнего и другую чушь. Но я-то знаю, Инна, он не мог уйти просто так! Бросить детей не мог. Меня…

Инна чутко уловила изменение тональности на местоимении "меня", оно прозвучало робко и неуверенно. Решив не вдаваться в посторонние нюансы, Инна теребила Свету вопросами, не позволяя той впасть в отчаяние:

— Что ещё тебе известно? Были у него какие-нибудь планы, с кем встречался в последнее время?

— Да какие планы! Все мы живём тут одной бедой. Перед выселением он обещал помочь мне сверить инвентарь по спискам и демонтировать мебель. Я договорилась с РОНО о грузовике и пустом складе. Хоть там отнеслись с пониманием…

— Хочешь я приеду? Мне тоже не спится. Вместе нам не будет так одиноко.

— Что ты, не надо беспокоиться!

— Пожалуйста, не забывай, что под твоей крышей живёт и мой сын.

— Я помню, Инна. Конечно помню, совсем рассудок ещё не потеряла… Здесь опасно по ночам ходить, — неожиданно Света перешла на шёпот. — Танечка рассказывала, что места здесь глухие. Она слышала от папы о том, что раньше в нашем районе пропадали люди. Приукрасила, конечно, про блуждающих по ночам покойников, но кто знает, как там на самом деле было. Танин отец в милиции работает, ему виднее. Ой, вспомнила! Как-то раз Сергей отпрашивался по просьбе Дмитрий Аркадича поискать что-то в лесу. Землянки или захоронения. Напугал меня до смерти, когда вернулся заполночь весь грязный, поцарапанный…

— Нашёл? — Инна опять приказала себе не обращать внимания на Светин дрогнувший голос, её чувства — её же личное дело. — Нашёл что-нибудь?

— Да нет конечно. Но не успокоился. Вот говорит, будет забот поменьше, снова схожу…

Теперь Инне точно стало страшно по-настоящему. Проклятый дёрн почти сомкнулся над следующей головой.

15.

На простой кулинарный вопрос: "Какое блюдо вам нравится больше всего?" Инна не задумываясь отвечала — тюря. Вот и сейчас, сидя ночью на кухне, она механически крошила ржаной хлеб в объёмную кружку, наполовину заполненную молоком. Неровные куски вздыбились над поверхностью, словно пенапластовые пузыри на натюрморте какого-нибудь авангардистского гурмана вроде Жоржа Брака. Когда они посыпались на стол, Инна достала ложку и принялась размешивать полученную массу, сгребая со дна намокшие кубики, чтобы дать выход оставшейся жидкости.

Всё это она выполняла вслепую, глаза устремлены на клетчатый листок с рваными краями, усеянный кружками и стрелками. Связь бывшей дачи с без вести пропавшими надолго выбила её из колеи. Значит, не всё упирается в деньги и одними деньгами проблему не решить. Что она тогда сказала Геральду? Что тоже намерена принять участие в аукционе? Дура! Сейчас её, наверное, проверяют. Хорошо, если бы чертов Геральд не принял всерьёз слова глупой бабы! Самодовольной и озлобленной идиотки. Клара Цеткин выискалась! Цеткин, Цеткин… К кому посылал Инну Дмитрий — к какому-то Цепкину, да-да, Сане Цепкину. А Кира Либезов — к Шурику. Может быть, Саня и Шурик — одно и то же лицо? Быть может… Завтра непременно нужно выяснить. Ей срочно требовался помощник, союзник, поддержка! Ей, храброй безмозглой дурочке.

Заставив себя лечь в постель, Инна долго ворочалась, рассуждая, что фонд, зарегистрированный на её имя, при определенных обстоятельствах будет стоить ей жизни.

Естественно, утром она выглядела мятой и разбитой. Спутанные волосы переплелись на затылке осиным гнездом и больно стягивали кожу. Достав из морозилки ромашковый лёд, Инна нещадно возила им по дряблому лицу, игнорируя холодные струйки, стекающие по шее в ложбинку между грудей. Влажный крем смягчил кожу, лёгкий массаж кончиками пальцев обеспечил приток крови. Из ванной она вышла розовой и посвежевшей.

Наряд и макияж подбирала тщательно — необходимо с первого взгляда приковать к себе внимание и удерживать его как можно дольше. Маленькое платье на бретелях из тёмно-зелёного шёлка — подарок Полины — и пёстрый меланжевый жакет до талии с доминирующим чёрным. Телесные шёлковые чулки (Полина научила различать их качество) и остроносые итальянские сапожки, гармонично вписывающиеся в золотую осень. Норковая горжетка под цвет сапог позволила прикрыть мелкие морщинки на шее и декольте. Давно уже пора в косметический салон, такую безалаберность по отношению к собственной персоне Полина бичевала острым словцом и колкими взглядами.

Немного чувственного блеска на губы и естественных теней в уголках глаз — Инна не любила косметических изысков. Капелька кисло-сладких "Фиджи" на запястья и в ямочку между ключицами, всё, теперь вперёд!

16.

Кабинетик Сани Цепкина притулился возле уборной на втором этаже Управления внутренних дел. Запах хлорки и аммиака у двери явственно свидетельствовал, что дела эти справляются регулярно и в избытке, без отрыва от других текущих занятий. Уже открыв дверь, Инна едва не хлопнула себя по лбу от досады — только сейчас она вспомнила о телефоне, нацарапанном Кирой на клочке бумаги. Если Саня и Шурик — разные персонажи, надо было начинать с Шурика, который сам проявил к ней интерес. А Саню оставить на десерт. Теперь уже поздно — дверь открыта и молодой усталый человек с ранней сединой в волосах во все глаза разглядывает её стройную мосластую фигуру.

— Добрый день! Меня зовут Инна Литвинова. Извините, что пришла без предварительной договорённости.

Он кивнул и жестом указал на стул против своего стола. Убирая руку, стукнулся локтём о сейф из толстого железа и стал трясти запястьем, что есть силы. Волнуется, прониклась к нему Инна.

— Я вас узнал, Инна Литвинова…

Словно в игре "тепло-холодно", она на фифти-фифти приблизилась к уравнению "Саня равно Шурик". Саня смотрел на неё, откинув голову, напряженно, неестественно расширенными зрачками. Такое чувство, будто они двое находились в освещенном пятачке под прицелом огромной съёмочной группы. Волнительный момент!

— Я тут вспоминал о вас на днях… В разговоре с…

Ну не томи же, с кем? Кирой? Димой?… Или Геральд Владимирович интересовался моим уголовным прошлым… Тьфу-тьфу!

— Извините, совсем из головы вылетело. С обозревателем криминальной хроники!

Так, а это что за фрукт?

— Вы с ним учились на одном курсе. Кирилл, помните такого?

— Да, помню. Вот бы не подумала, что Кирилл Либезов в криминал ударится. Он скромный был. Стихи сочинял на непонятном языке…

— Так ничего удивительного, у нас вся жизнь сейчас — сплошное нарушение несовершенного законодательства…

Постепенно, слово за слово, Саня Цепкин расслабился, зрачки уменьшились и рассосалась съёмочная группа за спиной, погасли софиты и смолкли хлопушки. Молодой человек в кителе с погонами старшего лейтенанта доверчиво упёрся руками в стол, приблизил лицо и спросил её с тайной надеждой:

— А вы больше не учавствуете в показах модных нарядов?

— Нет, — согласилась Инна, запросто спрыгнув с пьедестала, — я по другому вопросу…

— Жаль.

Стопроцентный Саня-Шурик не сумел талантливо скрыть разочарование. Так хотелось похвастаться перед ребятами в курилке, как он по-свойски разговаривал со знаменитостью.

— Александр э-э-э…

— Евгеньевич. Мы с вами тезки.

О-о! Вы знаете мое отчество, тысяча комплиментов!

— Александр Евгеньевич, меня интересуют обстоятельства исчезновения людей в Сосновском районе семилетней давности.

Он сразу убрал руки со стола, достал из ящика ручку и снял с неё зубами колпачок:

— Видите ли, Инна Евгеньевна, дело, конечно, давнее, но оно ещё не снято с производства. Срок давности подобных дел — пятнадцать лет. Только по прошествии этого времени пропавшего считают умершим…

Санины словесные излияния оборвала мелодичная трель старенького салатового телефона с мембраной, прикрученой изолентой.

— Мой новый телефон в ремонте, — зачем-то оправдался он и грозно цыкнул трубке: — Я занят, позже перезвони!

Но трубка не желала отпускать хозяина, надрывно терроризируя его ухо истерическими нотками.

— Да выкинь ты его на балкон, — наконец взорвался он. — Нашла из-за чего рыдать!

Он бросил перевязанную пластмассу на рычаг, по ходу заглатывая рвущееся наружу "достала!". Инна подумала, что новый телефон от этих выпадов наверно ещё в более плачевном состоянии, а Саня одарив её тёплым взглядом "что ты делаешь сегодня вечером, бэйби?", продолжил прерванную тему:

— Так вот, Инна Евгеньевна, что я хотел сказать: пока дело находится в производстве, я не имею права разглашать материал в интересах следствия. Ну разве что из уважения к вам обрисую общую картину…

— Картина общая мне уже известна, приятель наш с вами общий просвятил. Мне нужны кой-какие детали, Александр Евгеньевич!

За её спиной скрипнула дверь и низкий голос попросил:

— Алекс, курить есть чего?

Старлей с заметным сожалением вытряхнул из мятой пачки "Бонда" сигарету и протянул просившему. Тот неслышно вошёл, одобрительно заглянул Инне в лицо и, выхватив "бондину", удалился.

— Детали, говорите… Могу я узнать, какую цель вы преследуете — очередной репортаж, журналистское расследование?

Ей часто приходилось слышать подобные вопросы, этакий мягко завуалированный отказ. Кому ж в голову прийдёт, что журналист, для которого писать, всё равно что отправлять естественные потребности, удержится не раструбить добытую информацию во всеуслышание.

— Вовсе нет, Алекс, — Инна решила купить его дешёвой фамильярностью, — у меня интерес исключительно личного характера. Дело в том, что в Сосновском интернате учится мой сын. Как мать, я растроена слухами о пропаже людей в этой местности и хочу знать, насколько они правдивы.

Её фамильярность возымела действие.

— В Сосновском интернате, говорите. Там учится и дочка моего сослуживца Димы Рубашкина.

— Танечка! Они с моим Сашей лучшие друзья. Кстати, именно Дмитрий посоветовал мне обратиться к вам.

— Ага, обложили, значит, со всех сторон! Ну ладно, что с вами будешь делать. Попробую ввести вас в курс дела, дозированно, конечно… — обреченно вздохнул Саня-Шурик и, повернувшись к ней спиной, загремел ключами от сейфа.

Толстенная папка, извлеченная из темного зева, упав на стол, взорвалась спиралью сверкающей пыли. В носу противно зачесалось, и Инна задержала дыхание до слёз, чтобы не чихнуть громко.

— Буду очень вам признательна!

— Тогда всё по порядку…

17.

Шесть лет тому назад молодого участкового Александра Бестынцева перевели в "уголовку" — районный отдел уголовного розыска. Он сам попросился, заколебали алкаши и бездомные, слезливые бабульки и подрастающее хулиганьё. Александру хотелось романтики сыскаря, понюхать пороху обеими ноздрями. И ему повезло: Семён Иваныч, капитан с дежурного пульта, перед пенсией решил отдохнуть от ночных смен. Правда, львиную долю ночей его подменяли ребята помоложе, но совесть неравного не позволяла заснуть и дома. Дядя Семён принял Александров участок с алкашами, стол и параллельный телефон в большом кабинете для четырёх участковых и благословил теперь уже свежеиспеченного оперативного работника на доблестные дела во благо государства Россейского.

За три первых дела опер Бестынцев взялся слишком ретиво, он землю рыл копытами, доставая сослуживцев вопросами, мотивами и версиями. "Иш, цепкий какой! Прицепился. Своих что ли дел у людей мало?" Фамилия Бестынцев вскоре исчезла из обихода, всплывая иногда на оперативках. Появилась новая — Цепкин, не кличка — песня, всесторонне определяющая основную черту характера её обладателя. Она, как визитка, приклеилась Сане на грудь, позволяя коллегам сплавлять на его попечительство "глухари", "висяки" и прочую нетленку. Несмотря на занудство, его любили. За доброту и безотказность. Сострадали — за несчастливый брак. Мало у кого из служащих в милиции браки складывались счастливо и безоблачно, ну какая жена выдержит подъём среди ночи и поздний приход к подсохшему, потерявшему первозданную прелесть, ужину? А у них специфика работы такая, за что и деньги платят. Да и служба, помимо того, что трудна, ещё и опасна…

У Сани Цепкина семья не сложилась уже до известных издержек производства. Он женился до армии "по залёту", будь он трижды неладен! Родители обеих сторон, посовещавшись в нелиприятной форме, пришли к консенсусу по основополагающему вопросу — ребёнок должен жить и поставили Саню под ружьё. А ему не хотелось жениться. Не нагулялся ещё, да и девчонка совсем другая нравилась, а с Алькой — с Алькой только переспать…

Алефтина Трофимова была Саниной ровестницей, но вместо среднего образования выбрала среднее-специальное, после восьмого класса направив стопы в ремесленно-строительное ПТУ. Хваткая и искушенная во всех делах Аля гордилась званием "легкодоступной женщины" и долго не ломалась, изображая из себя "прынцессу". Попав в её широкие ладони, Александр превратился в пластелин, а после "третьего разу" сдался на милость врага окончательно.

Однажды на практике, увлечённо орудуя мастерком, Аля наткнулась на козлы и упала, повредив руку о торчащий из пола железный брус. Неделю отвалялась в больнице с переломом, там ей так же определили лёгкое сотрясение мозга и примерно двадцать восьмой-тридцатый день беременности.

Александрова мама от будущей невестки сразу не пришла в восторг, но решила, что и из такой ситуации можно извлечь толк: если вдруг Алефтина родит Сане двоих детей — ему, кормильцу, по закону дадут отсрочку от надвигающейся армии! А ведь не на пустом месте рассуждала — Аля сама родилась в паре с сестрой-двойняшкой Валей. Они были разнояйцевыми, Аля и Валя, ничего общего друг с дружкой, а ретивая свекровка где-то вычитала (должно быть в журнале "Здоровье"), что подобная автономия запланирована наследственностью и передаётся через поколение. Через, конечно, хуже, чем каждое поколение, но забрезжившая на горизонте отсрочка привязала парня к "этой гулящей девке" покрепче всякой любви.

Широкоплечий красавец Саня с кудрями цвета воронова крыла и телячьими ресницами тоже, как ни странно, не был Але по сердцу. Она свято верила, что настоящий мужик должен походить на обезьяну, в крайнем случае на волосатого неандертальца, и потом от него должно пахнуть, а не лосьонами… С Сашкиной же рожей впереди уж точно хлопот не оберёшься! И профессию выбрал как на зло героическую, Глеб Жеглов, мент паршивый… Однако, родителей своих Аля уважала, к мнению их прислушивалась, зарегистрировалась с Саней в местном ЗАГСе, будучи уже на четвёртом месяце.

Рожала трудно и долго. От боли забиралась под железную кровать в палате и поднимала её поясницей. Боль утихала, чтоб возникнуть вновь и рвать спину в клочья. В четыре часа утра на свет пролезла крупная головка, затем вялое тельце измученного и уставшего вместе с матерью сына. Ванюши, Ивана Александровича Бестынцева, четыре кило живого веса с прилипшими к темечку смоляными кудрями. "Наша порода!" — приняла внука Санина мать, а сам он вдруг понял: вот он — преемник, товарищ и наследник на всю оставшуюся жизнь!

Не каждому в восемнадцать лет дано такое осознать…

18.

Когда пропал Валин муж Владик, Саня посчитал своим долгом найти его и вернуть в семью. Он обожал бывать у них в свободное время, с Ванюшкой и без, и даже догадывался о частых визитах жены — вместе у них как-то не получалось. Валя была совершенной противоположностью сестре. Высокая, крепкосбитая Алефтина походила на гриб-боровик. Мясистая ножка без талии и большая голова с розовой пористой кожей на лице. Валентина же — худая, непропорционально сложенная с длинным телом на коротких кривеньких ножках и измождённым желтушным лицом, которое украшали впалые щёки и крупные коричневые веснушки. Эти веснушки, как голодные пауки, вырвавшиеся на волю из банки, тоже непропорциональные, разбежались кто куда и прилипли намертво — не то веснушки, не то родимые пятна.

У плиты Валентина орудовала ловко и споро, демонстрируя высший пилотаж поварского искусства. Так споро Алефтина управлялась с кирпичной кладкой, намазывая слой цементного раствора на ребро кирпича. Каждому своё, и если Валин Владик хлебал в обед борщ с клёцками, сметал пюре и ростбиф, запивая компотом, да ещё имел на десерт блины, трещавшие по швам от творога и мёда, то Алины Саня и Ваня довольствовались комплексными обедами общепитовского сервиса. Только младенец Андрейка сосал могучую мамину сисю и довольно скалился единственным нижним зубом.

Валя позвонила им среди ночи и, постанывая, рассказала, что муж не пришёл с работы. Саня не стал дожидаться утра, примчался в их скромную квартирку и засел на кухне с телефонным аппаратом. Ночной вахтёр стройуправления, где Владик трудился электриком, сообщил о том, что вчера в четырнадцать сорок пять он и Петрович отбыли ремонтировать повреждённую электропроводку в Сосновский особняк тамошней "партейной" резиденции. С тех пор о них ни слуху, ни духу. Звонок жене Петровича тоже нисколько не прояснил ситуацию: Петрович по пятницам любил заложить за воротник с приятелями и иногда являлся домой под утро. "Может, и Владика вовлёк, пьянь несчастная?" — сонно посетовала Петровичева жена. В списках вытрезвителей и больниц Петрович и Владик не значились…

Рано утром Саня выгнал из гаража старый отцовский драндулет — "Жигули" второй модели и, гремя гайками, рванул в Сосновский район. Он нашёл электромонтёрскую машину у забора, не доезжая до ворот главного входа на территорию особняка. Она стояла целёхонькая, с полным боевым снаряжением в незапертой будке и полиэтиленовой папкой, набитой путевыми листами и разнорядками, в кабине. Под солнцезащитным козырьком лобового стекла покоились техпаспорт и водительские права с довольным усатым прищуром немолодого дядьки. Больше всего озадачил ключ, легкомысленно торчащий в замке зажигания и скалящаяся бесовская морда брелока. Морда раскачивалась на длинной цепочке, словно водитель только что вышел из машины по малой нужде. Только потом до Сани дошло, что он сам привёл её в движение, когда открыл дверцу.

— Чертовщина какая-то. В наше время оставить незапертой даже такую тарантайку рискованно. Да ещё и ключиками снабдить — садись и ехай…

19.

Дальнейшие поиски ничего не дали — два здоровых мужика как сквозь землю провалились. На Валентину страшно было смотреть. Её бледная истончившаяся кожа в облипочку обтягивала череп, растворяя в красных пятнах выцветшие веснушки. Плечи согнулись, отказываясь удерживать лямки лифчика, и Валя всё время оправляла их трясущимися руками. Впервые Саня ловил себя на мысли о том, что переступает порог её квартиры через силу.

Вот тогда-то он и поднял материалы дела прошлогодней давности о пропавшей почти там же молоденькой девушке Кате Лисицыной. Девушке, собиравшейся вскоре родить, возможно, сына, который был бы сейчас чуть младше его Адрюшки.

Папка выглядела вместительной: помимо протокола осмотра места, где Катю последний раз видели живой и перечня содержимого оставленной ею сумки, здесь пылились листы с показаниями множества людей, скурпулёзно опрошенных Саней. Главный свидетель и помощник в деле — шестнадцатилетняя Эрика, свояченица Димы Рубашкина, сотрудника ОБХСС и лучшая подруга пропавшей — не поленилась объездить с ним морги и реанимации, вдоволь насмотрелась трупешников, а также покалеченных и беспамятных, и ухитрилась нигде не шлёпнуться в обморок. Мужественная девочка! Хотя, чего удивляться — будущий медик. Это она с похвальным тщанием вспоминала особые Катины приметы, как то: родинка на левой ягодице, замеченная в душе и крестообразный шрам под грудью, оставшийся после падения с дерева в детстве. Она же, Эрика, описала Катин темперамент и привычки, она затащила его к бабке-повитухе, с которой Катя советовалась по поводу предстоящих родов. Бабка оказалась провидицей. Вижу, говорит, вижу вашу Катерину живою, рано вы её хороните. Не далеко она, и не близко. Не в плену и не на воле… Ищите, говорит, и найдёте, ежели не опоздаете. Если б карга старая ещё и координаты подсказала, где искать, — поиск пошёл бы продуктивнее, а так… Но Эрика заинтересовалась, "повелась" в надежде спасти Катю.

Бабка с деревенским старинным именем Анисья завела их в тёмный чулан. Саня скептически отнёсся к потугам старухи, в то время спрос на волшебников уже не опережал предложение. Как раз наоборот, волшебники сами пропагандировали себя массам, кто осеняя мир кресным знамением, а кто нашёптывая тарабарские заклинания. Процентов пять-семь действительно помогали, на остальных девяносто с хвостиком копился материал по статье "мошенничество с корыстным умыслом".

В чулане кроме старого стола другой мебели не было. На столе возвышалась керосиновая лампа с закопченым плафоном и глиняное блюдо, заполненное водой. Ни стеклянных шаров, ни кристаллов, ни гадальных карт и дымящихся кадил.

Анисья приказала Эрике встать у стола и смотреть на воду, а думать при этом исключительно о Кате. Та всё в точности исполнила, замерев в полусогнутой позе. Жутковато было Сане наблюдать, как незыблемая поверхность воды, вдруг, ни с того, ни с сего приходит в движение, покрываясь рябью и искажая Эрикино отражение. Пальцы девушки впиваются в заплесневелый стол, заземляя напряжение, а лицо, загипнотизированное водой, превращается в каменную маску.

"Хватит! Погадали и будет. Ещё секунда и я рискую твоим психическим здоровьем!!!" Он отрывает девушку от стола и волочет на улицу, а она цепляется за старуху, бормоча: "Я видела, баба Аня, видела Катю! Она сказала под… землёй? Да? Баба Ань!.."

Прохладный воздух вентилирует лёгкие и студит голову.

— Я видела, Александр Евгеньевич! Катю видела и она сказала: под землёй…

— Вот и побеседовали. Чё я-то не слышал ничего?

— Она ж губами одними, без звука.

— А ты знаток чтения по губам, значит.

— Ну да, я сталкивалась с этим в больнице. Иногда больной без голоса, или глухонемой, а ты жестов не понимаешь — тогда по артикуляции губ можно догадаться, чего он сказать хочет…

Все девчонки в её возрасте романтичные впечатлительные дурочки, и Саня не счёл нужным разъяснять Эрике систему бабкиного обмана. Сам-то догадался, как только вырвался оттуда. Во-первых, свет: лампа от стола отодвинута так, что свет в воде не отражается. Стоит какая-нибудь дурочка часами и смотрит на неясные свои очертания в полутьме и вдруг, то есть совсем не вдруг — здесь хитро придумано, со знанием психологии и физиологии человеческой — вода оживает. Да просто плюнула сама в неё случайно, или дунула, или слезу сморгнула ненароком с остекленевших глаз, мало ли причин? Рябь на воде волну пускает на миллиметр-два, этого хватает, чтобы выхватить капальку света. И видит дурочка саму себя, только отупела так от ожидания, что себя-то узнать и не может. А о ком она только что думала? Того и видит. От ряби изображение колеблется, значит, сказать что-то хочет, артикуляцию задействовало, тьфу ты, напасть!..

20.

Слухи о повороте расследования разошлись по городу моментально. Домыслы, сплетни, одна страшней другой: людей, мол, живьём закапывают, а перед этим скрещивают их бедных с животными в секретной лаборатории, потрошат и пересаживают чужие органы. И всякая такая дребедень.

Саня Цепкин не сомневался, что Эрика поделилась с кем-то из родственных впечатлительных душ своим открытием, ну и поехало! Дежурку завалили письмами, звонками, приходили странные люди — предлагали помощь в поиске пропавших под землёй. Над Саней потешался весь отдел.

Последнее, что он сделал, прежде чем заняться другими, более прозаичными делами: убийством, кражами и шантажом, — поехал с двумя мужиками на речку в Сосновский район. Не было у них батискафа, не имелось и водолазного снаряжения, искали Катино тело простым народным способом — баграми. Всю речку, где на лодке одолели, где в брод прошли, всю как есть изтыкали. Да и что там, честно признаться, за речка-ручеёк — одно название.

От Эрики Саня старался держаться по возможности дальше, к делу не привлекал, раза два вызвал уточнить показания, и то лишних вопросов не задавал. Она тоже притихла, глядела на него преданными голубыми глазами и отвечала коротко по существу.

Спустя год, при вновь открывшихся обстоятельствах, он поздно вечером явился в дом Рубашкиных-Ольшевских.

Дверь открыла Эрика, сначала не заметив выражения на Санином лице, обрадовалась. "Александр Евгенич, здрасьте!" Потом стушевалась. Она здорово подросла, изменила причёску и стала меньше пользоваться косметикой, отчего на волю вырвалась неукротимая женственность. Сане захотелось дотронуться рукой до тонкой талии, растрёпанных рыжевато-медных волос. "Педофил старый!" — тут же укорил себя и громко поздоровался, чтоб от греха подальше не остаться с ней на едине. Дима был на службе, откликнулась его жена Марина:

— Саня, ты? Иди сюда на кухню. Чего замялся? — Марина, помешивая кашу в ковшике, прокричала распоряжение исчезнувшей сестре: — Эра, завари гостю чаю! Не помню, есть у нас что к чаю-то? Кажись, баранки со вчерашнего отстались. Да проходи, Саня, не мнись на пороге. Эра, ну где ты там?

Эрика вынырнула из дальней комнатки, волоча за собой коляску с маленькой Танечкой. Все в управлении знали о Диминой дочке и никогда не задавали лишних вопросов. Танечка улыбалась, Эрика, стоя позади неё, в упор разглядывала нежданного гостя.

— Наверное, что-то случилось, да, Александр Евгенич?

— Я уже как бы не на работе, можно просто Александр… — ни к селу ни к городу вставил он.

А ведь девушка его о другом спросила. О том забытом кошмаре, который расхлёбывали вместе.

— Случилось. Давай где-нибудь поговорим, — и обратился к старшей сестре: — Марин, чай потом, ладно?

Та согласилась молча, настороженно глядя им вслед, и механически пересадила дочку из коляски на диванчик.

В Эрикиной комнате царил полумрак, специально организованный короткими льняными шторками и задрапированной прозрачным шарфом настольной лампой. Она читала Хемингуэйя до его прихода. "По ком звонит колокол" золотыми буквами на черном переплёте. Саня тоже хотел бы знать, по ком он зазвонил на этот раз.

Они уселись на софу, стулья в комнате отсутствовали, зато в великом множестве валялись на полу декоративные подушки.

— Что же случилось все-таки? — легонько теребила его Эрика.

Он рассказал. Долго сидели молча.

— Беда, — подвела черту девушка.

В прошлом году она похоронила Катину маму, не сумевшую пережить потерю дочери и третий инфаркт. Встретила и успокаивала Катиного жениха Виталия. В армию ему подробности писать побоялась, не дай бог дезертирует, ещё в тюрьму посадят. Виталий знал о Катиной беременности — результате его второй побывки. Они планировали пожениться, как положено, после демобилизации, и затем оформить малыша — все чин чинарём. Какая мразь этому воспрепятствовала? Про свой астральный контакт с подругой Эрика ему говорить не стала, и так много шума наделала её случайно обронённая мистическая новость. Впоследствии переписка между ними не завязалась, и девушка потеряла Катиного жениха из виду. Да и о чем им писать друг другу?

21.

Теперь Саня твёрдо поклялся себе, что живыми или мёртвыми, он отыщет всех троих… или уже четверых.

— Пятерых, — поправила его Инна. — Два дня назад там бесследно пропал ещё один человек.

Он не спешил верить:

— Это может быть простым совпадением, никак не связанным с исчезновениями семилетней давности, — и задумался. — Хотя… Сейчас, когда здание вновь пытаются вернуть старые хозяева, всё может статься.

— Не сходится. В тот раз они его лишались.

— Ну почему же, я проверил — только оставили на время. Смену власти, многопартийность, демократию решили где-нибудь пересидеть. А тут приватизации всякие, национализации. Права на землю у них не закреплены должным образом, раз уходит из под самого носа государству. Да и ему, государству нашему, не больно-то надо. К Здравотделу присовокупили, и ладно. И будет с него. Детей заселили, а сейчас, как шум улёгся, партии устаканились, можно и назад потребовать.

— Не проще ли купить что-нибудь другое, нанять новых дизайнеров, проектировщиков? Я на карте области столько замечательных мест видела…

— На карте, вы правы, про карту-то я и забыл…

Он снова отпер сейф и с верхней грубо приваренной полки извлек сложенный вчетверо потёртый кусок ватмана.

— Что это, Алекс?

— Карта. Вот, смотрите, — раскинув бумагу на столе, он задумчиво окинул её взглядом, совсем как Чапай перед главным сражением на реке Урал. — Тут квадратики, это объекты. Ну, сам интернат, кочегарка, сараи. Они нам сейчас не важны. Вот тут три линии проходят, я сам рисовал, с точностью до плюс-минус полметра, — признался не без гордости. — Волнистая линия обозначает старый забор, непрерывная — нынешний, почти порушенный, а та, что позади всех, пунктирная — это новый забор, как вы уже догадались…

Инна про себя отметила, что понятней было б, если Саня малевал цветными карандашами.

— Наблюдаете разницу?

— Похоже на съёмку с вертолёта, — на всякий случай польстила ему.

— Да нет, я не о том. Земли с внутренней стороны забора стало больше. Раньше-то вон она, почти вплотную к кочегарке прижималась!

— Насколько мне известно, эти люди планируют там построить целый комплекс, на что потребуется больше территории.

— Это всё понятно! — в волнении Саня остервенело почесал за ухом. — Но где, скажите, логика? По нормальному — это когда сначала строят, а потом огораживаются. А они сразу рыть забор кинулись…

Инну кольнуло нечёткое воспоминание, фраза, которую она пропустила недавно в Светином рассказе. Что-то такое же нелогичное, как этот злосчастный забор.

— Вы о чём-то вспомнили? — догадался Саня. Она с сомнением пожала плечом — привычка, унаследованная сыном.

— Вы правы, о чём-то. К сожалению, пока не могу понять о чём.

22.

Прийдя домой, Инна небрежно скинула сапожки, потёрла друг о дружку затекшие ноги и направила себя в душ. Тёплые струи смыли усталость, пробудили аппетит и сонливость. Чашка ванильного печенья и стакан молока уютно расположились на прикроватном столике рядом с портретом Полины, телефоном и стопкой газет. Стараясь ни о чём не думать, она забралась под покрывало и полностью отдалась релаксации, больше, к сожалению, отдаться было некому. Шёлковая рубашка ласкала тело, мягкий шерстяной плед согревал, запах ванили, смешанный с запахом типографской краски питал воображение… Инна всегда отдыхала именно так, не торопясь есть или читать, ей нравилось, что всё под рукой и она, как хозяйка положения, может в любой момент, не делая лишних движений, исполнить собственный каприз.

Ей снился парк с туманными аллеями, прозрачный пруд и блики фонарей… Идиллию как всегда нарушил телефон. Чуть не пролив молоко, Инна схватила трубку, запуталась в проводах и невольно выругалась: "Чёрт!.."

— Добрый вечер, Инна Евгеньевна! Не отрываю вас от дел?

Кроме сна других дел у неё не было, а заснуть вновь вряд ли получится, так что:

— Нет, не отрываете. Здравствуйте, Марат!

Она ему обрадовалась, как доброму вестнику, захватившему кусочек той, прежней её жизни.

— У меня хорошие новости. Не соблаговолите выслушать?

— С превеликим удовольствием.

— На данный момент меня нет в вашем городе и вам обо всём подробно расскажет мой заместитель — рыцарь в тигровой шкуре — помните такого?

— Как не помнить…

— Тогда до встречи!

Рыцарем в тигровой шкуре прозвали самого красивого топ-мена в Полининой команде. Рождённый русской женщиной от узбека, он получил в наследство яркие черты восточного божества: витиеватый разрез глаз, красиво очерченный сочный рот и тонкий прямой нос с нервно подрагивающими ноздрями. Тело своё он вылепил сам, ежедневно истязая себя трёх-четырёхчасовыми тренировками. Ещё во времена пленительной славы милый рыцарь подумывал о досрочной пенсии, чтобы предаться изучению наук, способных парашютом в любой момент раскрыться над головой и спасти от голода. Звали рыцаря Эмиль Шенгенов.

Георгий Давидович заметил и оценил тягу Эмиля к знаниям, своевременно помог ему пройти стажировку в знаменитом Колумбийском университе Нью-Йорка на Манхеттене. Забота о "рыцаре" тоже являлось по его мнению выгодным вложением капитала, о чем он долго потом спорил с Полиной.

Сумев в нужный момент направить ум Эмиля в правильное русло, Гия Давидович заполучил талантливого специалиста, шагающего ноздря в ноздрю с развитием современных технологий. Природную хитрость "малчика" тушил лестью, а корысть — щедрыми финансовыми вкраплениями.

Три года назад всё так и было. Сейчас же на пороге стоял среднестатистический типаж в замызганной ветровке, мешковатых джинсах "с чужого плеча" и стоптанных серых сандалиях. Он держался за козырёк кепки, опасливо поглядывая на тяжёлую болоньевую сумку, оттягивающую плечо, точно в ней лежала бомба с приведённым в действие часовым механизмом.

— Привет, Иней-джан! Не узнаёшь?

— Нет, то есть да. Теперь узнаю, — и мысленно добавила: — по голосу.

Инна отошла в сторону, освобождая проход экс-рыцарю, ныне бомжу и его загадочной сумке. Закрыв за собой дверь, он осторожно спустил сумку с плеча, прислонив её к вешалке, и огляделся.

— Тут ты живёшь? Скромно, мебели мало. Но зато воздух чище, правильно я всё говорю, а, Иней-джан?

Она согласно кивнула, продолжая наблюдать за тем, как он носком за пятку брезгливо скидывает с босых ног пыльную обувь.

— И кто бы говорил о скромности…

— Где у тебя душ? Хочу помыться с дороги! — ветровка первой летит к его ногам, туда же падает футболка с растянутыми рукавами и выцветшим серпом и молотомна груди.

— Прямо по коридору, первая дверь.

Знакомая улыбка с ровным белым оскалом в её сторону и джинсы бесстыдно валятся в общую кучу.

— Прикажете постирать?

— Зачем сарказм, красавица? Сам уберу.

А он нисколько не изменился — всё тот же блестящий смуглый торс, чуть-чуть поросший волосом, едва уловимый запах от Мизрахи и маленький кусочек гладкой чёрной материи, маняще прикрывающий естество.

Инна вспомнила искромётный феерический секс, который случился с ними после показа в Праге. В ту ночь они обошли десяток маленьких пивных и хмельные оказались вдвоём у неё в номере. Эмиль срывал с Инны одежду, бросал на пушистый ковёр, затем, полностью нагую утопил в том же ворсе и её саму. Два разгорячённых тела, сплетясь ногами и руками, бешено катались по полу, словно желали насытиться друг другом на всю оставшуюся жизнь.

Осторожно переступив через груду одежды, Эмиль грациозно прошествовал в ванну.

— Эй, Инна-джан! — сквозь шум воды донёсся до неё его мягкий тенор. — Принеси мне, пожалуйста, полотенце!

Роясь в бельевом шкафу в поисках достойного полотенца, Инна пыталась справиться с возникшим желанием. "Это похоть и ничего больше!" — убеждала она себя, но похоть захватила её всю, сдавив дыхание и заставив до боли вибрировать низ живота. Она открыла дверь ванной с белым флагом на вытянутой руке, заранее предугадав свою участь и сдавшись на милость противнику.

Эмиль откинул влажные кудри с посвежевшего лица и по-кошачьи прищурился. Освободив её руку от тяжёлой махровой ткани, он потянул добровольную пленницу к себе. Она не сопротивлялась. Теплые струи ударили по голове, плечам, груди. Тугая жаркая кожа Эмиля дымилась паром. Он жадно глотал воду, стекающую по её телу, стихийно касаясь Инны руками, сосками, коленками, восставшей плотью. Она застонала тихонько и просительно, когда Эмиль, обхватив её бедра, оторвал от земли и насадил на себя требовательно, настойчиво. Теперь он был господин и повелитель беспомощной, восхитительно мокрой и растрёпанной женщины, вскрикивающей от наслаждения и впивающейся в него тонкими слабыми пальчиками.

— Ты предохраняешься?

Всё правильно, пять баллов, дорогой! По мнению незабвенной Полины Бодло, стихийный секс при длительном воздержании полезен для здоровья. И ничего личного. Инна решительно сказала "нет". Эмиль, как опытный боец, в последнюю секунду покинул поле боя. Личное предполагает другие понятия: любовь, душа, дети…

Разомлевшая и удовлетворённая, она протёрла в запотевшем зеркале дыру и поймала блеск собственных довольных глаз.

— Тебе было хорошо?

— Потрясающе, Эмиль! Великолепно.

Он попытался вновь обнять её, возникнув позади в зеркальном отражении, но Инна вырвалась, закуталась в халат и выскользнула вон из ванной. Хорошего по-маленьку, к нему так быстро привыкаешь. Теперь несчастное тело надолго запомнит горячие ласки потомка Тамерлана, а душа… душа по-прежнему одинока, как утонувшая под толстым слоем снега ледяная пустыня.

Не стесняясь своей наготы, Эмиль извлёк из старой сумки изящный кожаный саквояж, в котором стопочкой лежали стильные льняные шорты, художественно порваные белые джинсы и яркие майки без рукавов. Отдав предпочтение джинсам, он тут же, стоя над неубраной ветошью, напялил их на себя. И снова превратился в леденец, каким Инна привыкла его видеть всегда. Картинка, щеголявшая по подиуму в пятнистых, огненных одеждах а ля Бодло.

23.

— Я могу остаться на ночь и скрасить твоё одиночество, — без обидняков предложил Эмиль после ужина. Они сидели на кухне при свете ночника и догорающей свечи в оплывшем подсвечнике.

— Спасибо, Эмиль, но это лишнее. И я не одинока — у меня есть сын. А потом, знаешь, я уверена, что ходит по свету человек, рождённый для меня. Мы просто с ним не встретились… или разминулись.

— Как хочешь. Тогда поеду в гостиницу.

— В гостинице не безопасно. Тебя сразу вычислят по этому маскараду. Кстати, зачем ты так вырядился?

— Марат инструктировал меня. Сказал, что я могу столкнуться с трудностями и было бы разумнее действовать инкогнито. Вот я и забрал с дачи старые вещи, откуда мне знать, как у вас люди одеты.

— Ну, в толпе тебе затеряться удалось. В глаза ты, прямо скажем, не бросался. Сейчас нарядишься так же и поедешь к моей приятельнице ночевать. Звонить ей рисковать не будем, я напишу записку.

Вид переложенных на табуретку мятых штанов не прибавил радости на его породистом лице.

— Она хоть красивая?

— Кто?

— Твоя знакомая, с которой я… у которой я должен ночевать.

Инна негромко рассмеялась, ущипнув Эмиля за руку:

— Несносный развратник! Дон-Жуан… Она милая и, слава богу, пережила два брака, так что любовного опыта ей не занимать. И ещё, только это между нами, Лялечка давным-давно, ещё в институтскую пору, соблазнила моего мужа. Вот так-то, знай — она тёртый калач.

— Иней-джан, я ничего не понял, где твоя гордость? Ты дружишь с женщиной, покусившейся на святое!

— Ну, положим, святым мой бывший никогда не был. А то, что покусилась — ну и на здоровье. Рано или поздно не она так другая. Вообще-то Лялю я ценю за трезвый взгляд на действительность и непоколебимое чувство юмора. В наше время повальных депрессий, нытиков и пессимистов приходится обегать за версту! Это заразно…

После ухода Эмиля Инна долго листала оставленные им документы новорожденного фонда. Имя управляющего в графе пока пустовало — деликатный папа Гия не желал ущемлять её гордость. Полина раньше называла эту черту характера подруги "патологическая гордыня". Вообще-то подобная предусмотрительность Георгия Давидовича, черт с ней, с гордыней, была как нельзя кстати: Инной уже вовсю интересовалась вражеская сторона бывшей партийной элиты города. Эмиль прошерстил её крохотную квартирку на предмет "прослушки", смешно водя по воздуху миниатюрной пипикающей коробкой, утыканной антенами и проводками. Оказалось, что никто Инну не слушал. Ею пока зачитывались…

Они договорились, что утром тигровый рыцарь явится пред ея светлы очи с аппаратурой, забранной из камеры хранения, и займётся вражеским аудитом: что и где, сколько куда, когда кому и так далее. Разобраться с добытой информацией им наверняка поможет Дима Рубашкин. Просто как отец и товарищ по несчастью, а не капитан экономической полиции. Инна отдавала себе отчет в том, что действуют они с Эмилем вопреки, а не по закону. У них просто не было выбора.

24.

По экрану портативного монитора нескончаемым потоком менялись цифры, буквы, знаки.

— Вот гады, защиты понаставили, — гудел себе под нос Эмиль. — Эй, Иней-джан! Уедь куда-нибудь, я нехорошим делом буду занят.

— Чем? — не на шутку встревожилась Инна.

— На нашем языке оно называется взломом. Если меня вычислят, а это маловероятно, нам будет очень плохо. Уедь, я тебя прошу! Одному мне как-то спокойней.

Она решила отправиться в интернат к Саше, Свете и ещё шестнадцати малышам. Всего полчаса потребовалось на то, чтобы плюхнуться в потрескавшееся кресло обшарпанного "Икаруса" и, глядя на мелькающие за окном пейзажи, жалеть, что никому от тебя сегодня не стало теплей.

В этот погожий апрельский денёк в интернатском дворе царило непривычное оживление. По случаю субботы смолкла рокочущая техника, словно кто-то большой и сильный поднял тяжёлый занавес и выпустил на волю чистый воздух, задорное чириканье воробьёв и отдалённую перекличку соек с дроздами-белобровиками.

Дети рассыпались по двору, как горошины, выковыривая из оттаявшей земли позабытые до зимы предметы. Тётя Нюся вынесла на веранду огромное блюдо мямликов — маленьких булочек с запечённым салом — и потрескавшийся от старости глиняный кувшин с молоком. Она заговорщически подмигнула Инне издалека, как только её увидела. Успев по ходу перетормошить несколько разноцветных помпонов и кисточек, заинтригованная Инна ускорила шаг.

Саши нигде не было видно, зато неожиданно резанул по ушам возбужденный заливистый смех Светланы Фёдоровны. Он доносился из учительской, почти что бывшей учительской.

— Да-да, спасибо! Мы вам так благодарны! Ну что вы, не стоит больше беспокоиться, спасибо ещё раз!

Меня слишком долго не было, целых два дня, подумала Инна, заранее свыкнувшись с мыслью, что новость о фонде не затмит по значимости радостные возгласы почти что бывшего директора.

— Инна, здравствуйте! Вы кстати, у нас большой праздник — Сергей нашелся! Целый и невредимый…

Виновник торжества неловко улыбался, сидя в самом углу кабинета, измученный, с густо замазанными зелёнкой ранами.

— Серёжа не пропал без вести!

Инна позволила себе приблизиться к диковатому завхозу и взять его расцарапанную руку в свои ладони. Он не ожидал от неё такой смелости, стушевался и опустил глаза. От него пахло мылом и свежим бельём, и ещё теплился застарелый дух въевшегося в кожу дыма и прелой травы.

— Сергей Али-Мамедович, я… я очень рада, что вы нашлись. Вы ведь серьёзно не пострадали?

Он отрицательно качнул головой и посмотрел на неё из-подлобья:

— Со мной всё в порядке…

Сергей почувствовал, потом увидел перемену в ней, от которой вмиг стало не по себе. Инна преобразилась и выглядела уверенной, очнувшейся от долгого сна спящей красавицей. Сквозь паутинку морщин, наложенную временем, прорезались черты былой светскости, увековеченной когда-то модными журналами. И запах, исходивший от неё, был запахом другого мужчины. Перемешавшись с её собственным, он больно ранил обоняние.

— Слава богу, Серёжа. Могу я вас так называть?

Он согласно кивнул. В кабинете стало тихо, все присутствующие наблюдали за ними, особенно раскрасневшаяся Света — эпицентр радости до этого момента.

— Где вы пропадали так долго, Серёжа? — ей нравилось выговаривать его имя, точно начинающему дрессировщику приручать диковинного зверя голосом. — Мы успели заявить о вашем исчезновении в милицию.

— Я уже позвонила в милицию, сказала, что всё в порядке, — вмешалась Светлана, — только что говорила с ними.

— Очень хорошо, — Инна не сводила глаз с Сергея, — надеюсь, они поняли.

Что поняли, о чём ты бормочешь? Выпусти его руку, немедленно! Видишь, он сдерживается изо всех сил, чтобы не вырвать её. Иннин внутренний монолог опять прервала Света:

— Инна, Сергей Али-Мамедович обнаружил кое-что и собирался нам об этом рассказать.

В подтверждение её слов пальцы Сергея дрогнули и Инна отступила, сев на диван между Зоей и Валерией Никитичной.

25.

Два с половиной, а точнее три дня назад Сергей как обычно забрал у бабы Фени приготовленное в алюминиевом бидоне молоко, прикрытое для плотности чистой марлечкой и толстой крышкой, затем заехал в церковь, передать отцу Фёдору просьбу тёти Нюси благословить детей-сирот перед отъездом в новые, специально отведённые им места жительства. На церковном дворе случайно встретил звонаря Алешу, юного паренька лет семнадцати, всё детство своё проведшего на звоннице. Алёша был смышлёным, вопреки бытующему о звонарях мнению — острослышащим и зорким пацаном. Батюшка Фёдор видел в нём преемника и помаленьку готовил к поступлению в семинарию.

Наущеный Димой Рубашкиным, Сергей спросил паренька, не замечал ли он чего необычного в округе с высоты своей полуразрушенной колокольни. Нет, не видел ничего такого, ответил тот. Тогда Серёжа зашёл с другого конца — а может раньше что-то бросилось в глаза, да позабылось? Или совсем не кажется необычным. Юный звонарь почесал затылок, взъерошив жидкие белёсые волоски, и закивал согласно — было, мол, вспомнил, и пригласил Сергея подняться наверх.

По ходу осыпающейся лестницы они договорились подделать и укрепить ступини. В храме было два этажа: второй, неубранный, пустовал. Здесь в потолке светилось квадратное отверстие — лаз на колокольню, к которому вёл прикрученный наискось деревянный настил с подгнившими перекладинами.

Старый медный колокол с тяжёлым языком красовался под самым куполом с длинным покосившимся шпилем, доступный птицам и ветрам. Тяга цивилизации к халявным цветным сплавам ещё не добралась сюда, но уже маячила на горизонте, одержимая лёгкой наживой.

— Ты бы хоть прибрался тут, — дружелюбно попенял Сергей белокурому следопыту, чекая ногой засохший, разбросанный повсюду голубиный помёт. Алёша нетерпеливо кивнул, лишь бы отвязаться, и указал рукой в сторону Сосновского леса. Лес как лес, ничего особенного, берёзки чередуются с гибкими осинами, непролазным ивовым кустом и частоколом разлапистых низкорослых елей. Сосны явно в дефиците, на горизонте маячат одна-две корабельные красавицы с общипанными верхушками, олицетворяют по всем правилам гордое название района. Мешанина, одним словом, обычная куча мала среднерусской равнины, криво рассечённая пополам неторопливой речкой.

— Туда гляите! Там, вона, где ёлка поломаная стоит, там я раньше людей видел. Ненашенские. Таскали всё чегой-то.

Наглядевшись досыта на поломанную ёлку, Сергей запомнил место и решил сходить к нему позже. Навестил на выезде из деревни деда Матвея, весёлого сожителя бабы Фени, снабжающей интернатских молоком.

— Да не сожитель я ейный, а сердечный друг. Или как по вашему, по молодёжному? Гражданский муж, во. В райсовете не писаны, а хозяйство обчее давно ведем, законы знаем, — объяснял он каждому забредшему на огонёк гостю.

Добродушный старикан обрадовался новому человеку, предложил зайти в избу на "гранёный стаканчик" чайку с малосольным тепличным огурчиком. Пожурил: "Чего ж молоко Фенино трясёшь по ухабам, скиснет не ровён час! Давай-ка мы его в холод спрячем, аккурат свежим доставишь…"

Сергей распросил вездесущего деда о "ненашенских" людях, копошившихся некогда у поломанной ёлки. Чем таким они занимаются, уж не спортивным ли ориентированием?

— Не-а, енто строители, — авторитетно заверил Матвей Григорьевич.

Лет пять тому назад в Глушицах соорудили вспомогательную электростанцию. Она недалеко, километрах в семи отсюда, за пригорком, так что с колокольни не увидать. Строители, не раз столкнувшись с дедушкой в лесу лоб в лоб, успели и его ввести в курс дела, а то поди ж ты, такого не введи — сам кого хочешь наведёт, голоштанное информбюро!

— Кабель оне прокладывают, штоб, значится, и мы, деревенские, могли електричество не только по праздникам пользовать. Знаешь, поди, как тут у нас — выключат, так на месяц. Хоим, носами друг о дружку запинаимси.

Почему за столько лет ни одного столба электропередач сюда не подвели? И на это у деда имелся резонный ответ — почва тут какая? Правильно, не ахти. Болота кругом торфяные, зыбко. Болота горят иногда, если лето жаркое. Вот строители и искали хитроумный способ, как лучше к дедовой деревне кабель подвести, озарить её светом нынешней революции. Вкрутить лампочку "Николаича".

А чего у ёлки частенько топтались — там как раз место что надо, ни болота, ни размытого грунта — твердь. Только вот не видно их давненько, строителей этих, запропастились куда-то. Мелькнёт иной раз знакомый комбинезон между веток, а пока доберёшся — он как сквозь землю!

26.

— Я тогда вернулся сюда, собрал кой-какие вещи и в тихий час отправился на новую подстанцию, — неторопливо продолжал рассказ Серёжа. — Семь километров — и недалеко вроде, а я добрался туда только вечером…

Инна вдруг ни с того ни с сего попыталась представить его ногу без протеза… и осеклась.

Обойдя сооружение кругом, он не нашёл ничего подозрительного, только довольно свежее ответвление линиии электропередач в сторону деревни, что лишний раз подтверждало слова деда Матвея. Металлические опоры множились, опутанные проводом, вонзаясь в небо длинными штырями с нанизанными на них стеклянными тарелками. Издалека эта конструкция была похожа на произвольный разбор игрушечных пирамидок в детском саду, устроенный для неусидчивых гигантстких ребятишек. Прозрачный воздух монотонно гудел, вибрируя назойливой нотой — "ре" или "до", но очень низкой и свербящей даже для слабослышащего человека.

Столбы с проводами тянулись вдоль поросшего травой и низким кустарником оврага — некогда траншеи, выкопанной приблизительно года три-четыре назад. Сергей решил заночевать неподалёку, чтобы к утру восстановить силы и начать поиск указанной Алёшей ёлки.

Найти её оказалось не так-то просто: сверху местность выглядит иначе, нежели с земли. Мысленно Сергей провёл стрелки к искомой точке от интерната и от церквушки навстречу друг другу, они пересеклись под углом приблизительно сто двадцать градусов. Шёл напролом, продираясь сквозь цепкие хлёсткие ветки, обилие скользких стартых корней и сырого мха. Когда наконец увидел знакомый купол, нога отказывалась подчиняться. Пришлось устроить привал. Спички за ночь отсырели, спасла пластмассовая зажигалка, найденная кем-то из малышни возле экскаватора — газа в ней не было, но искру высекала. С горем пополам из кусочка пеньки, свалявшейся в кармане с незапамятных времен, сухой прошлогодней травы и валежника ему удалось развести костерок и погреться.

Культя болела, как полноценная нога: зудели пальцы и несуществующая пятка, отекла щиколотка. Сергей высушил ремни, оттёр влажный проямок протеза и зажевал усталость куском чёрствого белого хлеба.

Если верить собственным расчётам, ёлка где-то в километре от него. Единственный ориентир — сломанная верхушка, хорошо заметная с колокольни, однако здесь, в густой путаной чаще, все елки кажутся одинаковыми. Ещё дед Матвей говорил про устойчивую почву и назвал её твердь. Что ж, будем искать твердь.

Бредя вдоль оврага, он не сразу обратил внимание на то, где закончились столбы с проводами. Всё время мелькали и вдруг исчезли. Судя по всему, это произошло недавно. Может следует вернуться назад? Стоя в раздумьи у кромки леса Серёжа ясно увидел очертания высокой пышной ели с безобразным обломком ствола наверху. Тяжёлые ветви удерживали высохший, неровно ампутированный конец, словно приросший к ним оставшимися в живых корою и иголками. Прямо перед ним маячил бледно-серый силуэт церкви. "Значит это — она. Та самая…"

Инна слушала рассказ и внимательно вглядывалась в рассказчика. Он не был такой как все здесь присутствующие, то есть внешне ни на кого не походил. Как если бы в молоко плеснуть каплю оливкового масла. Смуглый, с темно-каштановыми коротко подстриженными вихрами, которые задиристо топорщились на голове. Впалые от бессонных ночей и недоедания щеки, чёрные, глубоко посаженные угольки зрачков, тонкие виновато сведённые к переносице брови. А цвет кожи не азиатский Али-Бабаевский, нет. У Эмиля кожа отливает золотистой желтизной, у Сергея же — кофе со сливками, этакий средиземноморский оттенок… Воображение нарисовало его в белой тунике стоящим на палубе огромного парусника аргонавтов, волосы стянуты серебряной тесьмой, у ног — золотое руно. Именно таким, пожалуй, мог быть легендарный Ясон.

27.

Почва у ели была действительно твёрдой, но Сергей сразу определил, что это всего-навсего искусственная насыпь из гравия, песка и доломитовой крошки. Кому и зачем она здесь понадобилась, предстояло выяснить.

Метрах в пяти шёл крутой трёхметровый спуск с трамплином — тремя бетонными плитами, козырьком выступающими у подножия. Заглянув под козырёк, Сергей нашёл там массивную железную дверь с хитрым замком: на самом виду банальный пудовый, со ржавой дужкой, скорей всего муляж для отвода глаз, за ним — три простые круглые дырки. В этих дырках и заключалась хитрость. Не дырка — черная дыра без намёка на резьбу или ещё что-либо. Проникнуть внутрь не представлялось никакой возможности.

В левом верхнем углу зло оскалился череп с двумя перекрещенными костями и надписью "Не подходи — убьёт" для острастки любопытных. Вполне разумное предупреждение службы энергосетей — шарнет током высокого напряжения и останутся от тебя одни дымящиеся угольки. Внимательно ощупав чуть ли не каждую пядь земли поблизости, Сергей не обнаружил больше ничего интересного, лишь с другого края насыпи, в сторону траншеи, поочерёдно, с дистанцией в десять метров тянулись металлические колышки с планками, на которых была нарисована красная молния и какие-то цифры с первыми двумя нолями. "Ноль в квадрате равняется ноль, ничто, и здесь тоже ноль, — сказал сам себе. — Такие трансформаторные будки в каждом лесу — обычное дело, ну а если это всё же бутафория, вряд ли кто-то станет объяснять причину. Очень удобно."

Спустившись в траншею, решил перекусить остатками хлеба. Погода стояла ясная: слепило солнце, без умолку трещали птицы, не нарушая, впрочем, настоящей безлюдной тишины. Сопоставив за трапезой слова старого Матвея и наблюдения Алёши со своими находками, Сергей задумался. Выходило, что деревенские правы: им собирались провести электричество от новой подстанции. И вели ведь, исправно вели, пока… пока что? Он своими глазами столбы эти видел с проводами, даже слышал — гудели они как взаправдашные. Куда же подевались? Неужели…

Чтобы проверить мелькнувшую догадку, он выбрался из траншеи и пошёл навстречу последнему столбу. Вот он, родимый, но не последний, точнее будет — предпоследний. Все до единого его собратья врыты на специально вырубленной просеке, а последыш потому и не видать, что он к лесу ближе и ростом ниже остальных. Ба-а, да и провода у него толще, видать покрыты умной изоляцией — к земле тянутся, а дальше — под неё совсем уходят. "Либо кто-то хочет спрятать концы в землю, либо… либо и под землёй им нашлось применение!"

— Два дня я плутал по лесу, но ничего подозрительного больше в глаза не бросилось. Кроме, разве что, странного колодца без воды… — Сергей умолк, молчали и все остальные. Светлана оторвалась от подоконника и стала нервно ходить по кабинету, Валерия Никитична ещё раз пощупала карман халата, лишний раз убедившись в наличии корвалола, а Зоя нерешительно мелкими шажками направилась к двери: "Я вас покину, извините. Помогу нянечкам собрать детей к обеду."

— Что мы предпримем? — обратилась Света к Инне.

— Не понимаю, при чём тут лес? Люди пропадали неподалёку от забора, следователь, ведущий это дело, даже схему нарисовал. Там три забора: старый, наш и нынешний, недостроенный. Крестиками помечены места, где их видели последний раз. Допустим, их похитили… и что, бросили в колодец? Или волокли волоком к той землянке?

— Я думаю всё проще, — вновь заговорил Сергей. — Танин отец сказал, что сначала пропала девушка. В то время, когда она пропала, подстанцию готовили к сдаче. Возможно, землянки ещё не было. Спустя год пропали два электрика, как раз после запуска её в эксплуатацию. Понимаете, здесь существует связь: электростанция — электрики.

— Точно, есть связь и она позволяет надеяться на то, что пропавшие живы. Может они даже трудятся на подстанции как рабы? — неуверенно предположила Инна.

— Нет, сумасшедшая идея! Это в наше-то время, — остановилась возле шкафа с книжками Светлана. — На государственных предприятиях такой беспредел невозможен. Тем более почти шесть лет прошло… Рабов прячут в закрытых помещениях и знает о них ограниченный круг людей. Я недавно сюжет по телевизору смотрела: двух женщин поочерёдно отловили на вокзале и заперли в подвале гаража — одного из сотни в кооперативе. Похититель, мерзавец, сначала девчонок напоил, а потом — в эту яму. Машинку швейную купил, рулон ситца — два года они халаты на продажу шили. Бесплатное производство. И бордель: у него хватало наглости принуждать их к сожительству после четырнадцатичасового рабочего дня. А самое страшное — вытатуированная печать на лбу, как в концлагере…

— Но они живы, Света, а это главное. Мне надо позвонить следователю Бестынцеву и всё подробно описать. А лучше, — она повернулась к Сергею, — лучше будет, если вы сами ему расскажете то, что рассказали нам, Сергей Али-Бабаевич… простите, ради бога, Сергей Али-Мамедович!

Сказала и осеклась, не зная как выйти из неловкого положения. Серёжа, видя её смущение, впервые улыбнулся:

— Ничего страшного…

28.

На следующий день они все в обязательном порядке должны были покинуть здание. Собранные рюкзачки и сумки сгрудились в коридоре вместе с перетянутыми верёвкой матрацами, полиэтиленовыми пакетами с постельным бельём и одеялами. Голые окна сиротливо высвечивали двор, в одночасье ставший пустым и заброшенным. Утренний апрельский воздух пропитался безысходностью.

Старый бело-синий ЛАЗ уже ждал детей у забора, водитель попался жалостливый — чтобы не прослезиться, сидел с отрешенным видом, вцепившись в руль. Из детей никто не плакал, это особенные дети, но и шумели они сейчас чуточку меньше.

Инна вчера осталась здесь переночевать и почти всю ночь потратила на то, чтобы убедить строптивую Светлану переехать временно к ним с Сашей. Своей квартиры у Светы никогда не было, а комнату в общежитии давно уже заняли другие люди. Единственным её домом был тот, который у них теперь отнимали. Ещё сложней оказалось убедить Сергея отправиться с ними. Он отнекивался, ссылался на незаконченный ремонт церкви, отложенный когда-то на неопределённый срок, на одиноких деревенских бабулек, у которых с наступлением весны обнажились огороды. Инна очень удивилась бы, узнав, как сильно хочется ему поехать с ней, прикоснуться к каждодневным вещам, хранящим её запах и тепло. Но он был непреклонен. Взяв с Серёжи слово, что он зайдёт их навестить после встречи со следователем, она сдалась.

Возле забора прощались Саша с Танечкой. Деликатная мама Марина отошла в сторонку и о чём-то перешёптывалась с красивой молодой девушкой — своей сестрой. Инна совсем не так представляла себе Эрику, когда о ней рассказывал сын и позже Саня Цепкин-Бестынцев. Она воображала её юной, тоненькой с мечтательным взглядом огромных необыкновенно-фиалковых глаз. Всё было проще и сложней на самом деле: тоненькой у девушки была разве что талия, затянутая широким замшевым пояском. Покатые плечики едва удерживали грудь четвёртого размера, рвущуюся наволю из у-образного декольте джинсового сарафана. Округлые спелые бёдра продолжались крепкими ровными коленками и хорошо развитыми икроножными мышцами спортсменки. Цвет глаз издалека определить было трудно, тем более Инна никогда не видела у людей глаза фиолетового цвета, о них больше писали в книжках. Но было в Эрике нечто такое, что притягивало взгляд без всякой надежды оторваться. Сила, цельность, законченность облика. Словом, то, что во времена высокого Возраждения воспел великий художник Микеланджело Буонарроти.

Острым носком лакированного полусапожка Эрика легонько пнула громадное колесо замершего экскаватора. Экскаватору, конечно, хоть бы хны, комариный укус, не более, или прикосновение крыла бабочки, а вот лакировка у сапожка тотчас запылилась, да ещё вдобавок на неё шлёпнулся сверху присохший пласт грязи. "Вот оно, вспомнила!" — Инна развернулась на сто восемьдесят градусов и, постепенно ускоряя шаг, ринулась искать Свету.

Светлана же как на зло куда-то подевалась, зато у лестницы в подвальные помещения Инна наткнулась на Сергея. Он держал в руках пухлую папку и скрученный в рулон пожелтевший ватман. При виде её беспомощно оглянулся, словно ища глазами — где всё это спрятать. От неё, что ли?

— Сергей Али-Мамедович, я вспомнила Светины слова: она говорила, что прежде чем пропасть, вы беседовали с экскаваторщиком. Помните?

Он кивнул.

— И ещё она сказала, что они в тот момент перестали копать из-за поломки — кажется, у них раскололся ковш.

— Нет, он не раскололся, а погнулся. Витя, экскаваторщик, просил разрешения позвонить от нас, чтобы вызвать ремонтную бригаду, но тут приехал из стройуправления его напарник и передал, что им временно велели сворачивать работу до понедельника, — Сергей словно выдохся и, набрав в грудь побольше воздуха, закончил: — Простои с середины недели — дело обычное. Возможно завтра пригонят другой экскаватор.

Они стояли друг против друга — оба почти одного роста — и такие разные. Как юг и север, выжженная солнцем пустыня и безбрежный Северный ледовитый океан. Инна покачала перила, выкрашенные зелёной масляной краской, и те поддались её настроению, орошая пол цементной крошкой.

— Как мог погнуться ковш?

Вопрос повис в воздухе, потому что Сергей его не слышал. Он следил за руками женщины, мерно расшатывающими металлические опоры.

— Серёжа?

— Да?

Их глаза на секунду встретились и она забыла о чем спрашивала, а он позабыл слова. Всего лишь на секунду.

— Вы правы, как я не заметил сразу? Торопился выполнить просьбу Таниного отца и не обратил внимание…

Он понял её мысль — здоровенная крепкая чаша могла согнуться от удара о что-то более крепкое, по крайней мере крепче, чем она сама.

— Инна, вы поезжайте, а я побуду здесь. Осмотрюсь. До понедельника ещё есть время — целых двенадцать часов.

— Хорошо, но у меня одна просьба: можно я позвоню Александру, следователю, он вам поможет…

— Но я пока не знаю, где искать.

— Не страшно. У него подробный план местности, рукотворный эксклюзив. И ещё… здесь, в этих местах, пропал его свояк, второй электрик. Поймите, ему необходимо во всем разобраться…

29.

Дома Саша тут же бросился в свою комнату разбирать скомканные в рюкзачке вещи. Их было не так много — книжки и игрушки он раздарил при расставании другим детям — поэтому с задачей справился быстро. В отсутствие сына Инна использовала его комнатушку как спальню и ещё вчера предусмотрительно разобрала постель, освободила тумбочки письменного стола, перенеся свои бумаги в секретер. Свету ождал диван в гостиной, саму хозяйку — раскладное кресло.

Светлана обещала приехать сразу как только обустроит последнего ребёнка, но предупредила, что если потребуется, останется там же, с ним, где-нибудь на больничной кушетке — интернатских сирот раскидали по трём отделениям горбольницы: в детское, хирургию и терапию. Пятеро попали в санаторно-профилактический тубдиспансер.

— Мам, ты пожарила мясо? — мать и сын столкнулись лбами возле плотно прикрытой двери в кухню, влекомые запахом. Инна, поправив влажный тюрбан волос на голове, робко приоткрыла затуманившуюся дверь с наполовину вмонтированным стеклом "Морозко" и заглянула в щёлку. Саша нырнул ей подмышку и первый разочарованно уставился на чистый стол и абсолютно пустые газовые конфорки. Даже чайник, отмытый до блеска, сиротливо покоился сбоку, перевёрнутый кверху дном с нахлобученной крышкой.

— Не жарила. Я вообще вчера к плите не подходила.

— Вижу. Это с соседской лоджии аромат просочился, — сын расстроенно ткнул пальцем на балконный просвет. — Я всегда могу определить, что у них на обед, а что на ужин…

Истинная правда — недостаток или преимущество смежных лоджий?

— Интересно, мам, что они туда добавляют? Чувствуешь, лучком пахнет жареным и перцем, — мечтательно принюхивался Саша. — Наверное в духовке парится…

Твой ребёнок голоден и ты в этом виновата, — укоряла себя Инна. Долетевший с лоджии мягкий баритон беспардонно вклинился в процесс самобичевания:

— Ну конечно, Оля-джан, я всё понял. Ты пятый раз говоришь мне об этом, не забуду — обещаю!

Саша с Инной переглянулись: он с испугом в глазах, она — в замешательстве. Голос был явно Эмиля Шукеновича, но как объяснить сыну присутствие постороннего мужчины в доме?

— Саша, видишь ли, я забыла тебе сказать…

— Да ладно, мам, — иногда её пугала его феноменальная понятливость. — Ты хотела сказать, что мясо жарят всё-таки у нас?

Она кивнула, заодно протолкнув скопившуюся слюну вниз по пищеводу.

— Здорово! А можно я посмотрю, интересно же, что он туда добавил.

— Идём, я вас познакомлю!

Эмиль, в пышных сатиновых шароварах, как шамаханская царица, восседал на плетёном коврике, скрестив по-турецки ноги и подставив солнцу обнаженный торс. Рядом заманчиво дымился их походный мангал на трёх невысоких изогнутых буквой "с" алюминиевых ножках, а с крупных янтарно-розовых ломтей мяса, нанизанных на шампура вперемешку с кусками луковицы и помидоров, стекал на угли прозрачный густой сок.

— Здравствуйте, гости дорогие! — обрадовалась шароварная царица, жмурясь от солнечного отражения в оконном стекле и дыма. — Добро пожаловать к нашему шалашу!

С филигранного носа свисали перламутровые солнцезащитные очки, манящие губы лоснились от жаркого масла. "Сейчас бы облизнуть их, каждую по отдельности, попробовать на вкус этот сочный рот…" — Инна тут же одёрнула себя, усилием воли подавляя нахлынувшее желание.

— Эмиль, привет! Разреши представить тебе моего сына Сашу. Саша — Эмиль. Мы и правда очень голодны, а ты — наш спаситель.

Он продолжал довольно щуриться — любитель всяческих похвал — не делая секрета из того, что млеет, тает, словно воск и с нетерпением ждёт повторения. Саша засмущался, он тяжело входил в контакт с новыми людьми и прежде долго к ним присматривался; отвернулся от них и вытянул ладони над мангалом.

— Присаживайтесь, сейчас уже дойдёт до нужной кондиции.

Инна, беспардонно пододвинув его бедро крестцом, уселась на тот же коврик:

— А где тарелки?

— Ох, эти европейцы! — возвёл руки к небу Эмиль. — Всё опошлят. Мясо надо есть руками, к черту вильки, к черту тарельки.

Картинно уронив руки на разведённые колени, он вытянул шею, принюхался, но не удовлетворился этим, а нырнув большой пригоршней под Сашину руку, сгрёб дымный воздух к себе. Затем достал из корзинки за спиной початую бутылку белого сухого вина и полил им вожделенные куски. Последняя манипуляция вызвала на лице Саши удивление и страх: он наглядно усвоил в интернате, к чему, точней к кому, приводит злоупотребление алкоголем. От этого рождаются больные и никому не нужные дети.

— Это для запаха, джигит! Градус испарится — вкус и запах останутся, — успокоил его Эмиль. — Будь другом, принеси мне из комнаты майку, — попросил, ни к кому персонально не обращаясь.

Когда Саша решил проявить инициативу и вышел, тигровый рыцарь обнял Инну за плечи и томно шепнул: "Можно я сегодня останусь у тебя?" Она улыбнулась, хладнокровно отвергнув подразумевающийся смысл просьбы:

— Спать ляжешь в Сашиной комнате, — погладила сатиновую коленку и погрозила пальчиком интимной стороне его бедра. — Даже не думай! У меня сегодня гостья — директор интерната, будем вести себя прилично.

— О женщины! — горестно вздохнул он, на миг поймав её руку в плен и прижав к пристыженному месту. С появлением сына Инна вырвала руку и густо покраснела.

30.

Она насытилась первой и, вытирая салфеткой рот и масленные пальцы, выслушивала бурчание Эмиля о правильном питании и вкусной здоровой пище. Оказывается, наглый чревоугодник успел проверить её холодильник и кухонные шкафчики, констатировал наличие в доме из еды лишь кофе, молоко, печенье и засохшую горбушку хлеба. Саша по-прежнему не решался говорить, но уже не стесняясь прислушивался и согласно кивал.

— Да ну вас! — Инна кинула в их лоснящиеся мордочки салфеткой и позорно ретировалась — оправдываться было не в её характере.

На прощание Эмиль вручил ей шершавую папку, обтянутую жесткой зелёной тканью:

— Здесь то, что ты просила.

— Удалось что-нибудь раскопать?

— Да ничего особенного, тривиальная финансовая пирамида, которая готовится лопнуть в ближайшее время. Если это добровольное надувательство считать криминалом, то оно заразно: по всей стране подобной шушеры развелось больше сотни. Твой "Геракл" уже второй месяц задерживает выплату дивидентов вкладчикам, кормит байками про сказочные годовые проценты с каждого вклада. Тянет время, а сам скоренько сворачивает активы, — Эмиль рассказывал о банке как о живом существе, способном принимать решения, минуя человеческую волю. — Люди верят, им ничего не остаётся больше, уже есть случаи банкротства таких вот частных лавочек и Ельцин указ готовит о комиссии, контролирующей их деятельность — а куда там! Процесс пошёл, лавина сдвинулась, пока не погребёт "Помпею" — не остановится.

Инна листала страницы с цыфрами, водила по ним пальчиками, любовалась стройными колонками пояснений со звёздочками.

— Хочешь честно, Иней-джан? Вся эта белиберда выйденого яйца не стоит и тебе не поможет, потому что ждущие прибыли вкладчики уже поверили в несусветные барыши и объявят тебя смертным врагом, когда ты попытаешься их разубедить. Пусть себе верят, каждый набивает свои шишки и не надо мешать. Тем более, что скоро ты сама будешь распоряжаться немаленькими деньгами — лучше тебе не светиться. А компру я всё-таки нащупал, если Ляля-джан даст мне сегодня поработать, у тебя в руках появится бомба.

Она внимательно слушала, не отрываясь глядя в его красивые азиатские глаза.

— Махинации со вкладами граждан — это так, дурка для отвода глаз, дополнительный заработок или шабашка, как хочешь назови. Главные денежные поступления идут из столицы нашей Родины — города-героя Москвы, на первый взгляд, ничего странного — крутить бабки на периферии. Даже большие… Но очень большие — у меня закралось подозрение, что пахнет крупной финансовой аферой или… или инвестированием чего-то такого-растакого важного, о чём господа банкиры не торопятся распространяться. Я и заинтересовался-то этим лишь потому, что в настоящий момент они сворачивают всё это дело на фиг. Понимаешь?

— Нет, — она тряхнула головой и коса рассыпалась по спине, цепляя грудь и плечи.

Это движение отвлекло Эмиля, переключив мысли на желания, и он плотоядно облизнул, затем прикусил нижнюю губу. Инна уверенно и недвусмысленно оборвала сей эротический порыв: "Нет!" А он, сморгнув обиду, продолжил:

— Видишь ли, предстоящий крах — плановое, хорошо просчитанное мероприятие. Значит, главную свою миссию банк выполнил…

Вечером приехала Светлана, уставшая и расстроенная. "Вроде всех оформила, устроила по койкам бедных. Завтра поеду навещать, — она повесила трапецевидный старомодный плащ на вешалку и горько вздохнула: — Поверишь ли, как от сердца оторвали родненьких моих…" Инна молча пошла на кухню греть остатки шашлыка и заваривать чай.

— Мамочки, какой аромат! — Света отвлеклась от горестных мыслей, а хозяйка тем временем с гордостью продемонстрировала ей распахнутый холодильник, набитый Эмилем всякой снедью.

— Какая роскошь, с ума сойти! Чего тут только нету…

Сосиски, сервелат, кусок сыра с гигантскими дырками, крабовые палочки, зелень, фрукты, а сбоку на дверной полочке — соусы, ополовиненная бутылка вина "Абрау Дюрсо" и шампанское.

— Это чтобы не есть что попало, — перефразировала Инна слова Омара Хайяма из рубаи, затасканного телевизионными рекламами, скромно умолчав о том, что денег в её собственном кошельке осталось только на буханку хлеба. И иногда приходится жевать вяленые бутерброды, пирожки и яблоки, предусмотрительно собранные к её приезду заботливым Сашей.

На трюмо в прихожей уже пять дней валялось извещение о скромном переводе, поступившее из редакции Самиздата, выпустившего в свет Иннину книгу. Руки не доходили забрать деньги, но каждый раз смотря на сумму, она думала: "Была бы ты понаглее, мамаша — организовала бы себе промоушен. После второго издания в Америке, если книгу грамотно раскрутят здесь и там, первое издание станет когда-нибудь раритетным. И не только, а может быть не столько из-за его содержания, — в этом месте она непременно усмехалась, — а потому, что подобного оформления книжки обычно читают в поездах и туалетах, затем выкидывают и в скором времени их остаётся один-два экземпляра…"

Саша давным-давно заснул в обнимку с пушистым зайцем, а клюющие носом женщины всё никак не ложились. Перебравшись на диван в гостиной, они рассматривали фотографии, извлечённые из стопки старых конвертов, запивая впечатления вином.

— Вот эту девушку я тоже видела по телевизору, — Света ткнула пальцем в шествующую за Инниной спиной длинноногую красавицу в бикини.

— Это Вика. Замечательный экземпляр — так же как и я — творение мастера по имени Полина Бодло. Галатея намбер ван, то есть её Полина нашла первой. Знаешь где она нашла её? На стройке! Бывшая прима баскетбола месила бетон, вооружившись лопатой. Резиденция Бодло находилась по соседству и, проезжая мимо новостройки, Поля притормаживала, разглядывая Вику в тяжёлых кирзочах с вечной сигаретой, дымящейся у самых губ. Обветренное лицо и выцветшие волосы под мятой бейсболкой не смутили её, наоборот, зажгли! Она сначала отмыла девушку, обрила почти наголо — та не сопротивлялась, и на полмесяца засунула в популярный и дорогой фитнесс-клуб. Массаж, сауна, многочасовой солярий с перерывами на сок, и самое главное — Вика засветилась среди тамошних крутых. Девочка ниоткуда привлекла к себе внимание, заинтриговала. А это было на руку нашему Пигмалиону. В результате через месяц Виктория Наливайко приказала долго жить, возродившись в теле Виты Блэк-найт.

— Похоже на сказку о Золушке…

— Черная Золушка. Загар по максимуму, бронзовый ёжик на голове. Вылепив её, Полина принялась искать белую Золушку и… наткнулась на меня. Честно говоря, я всегда была уверена, что самый оптимальный вариант подбора манекенщиц — это кастинг. Столько красавиц томится в ожидании своего звёздного часа! Они уже обучены модельными агенствами правильно ходить от бедра, держать голову и холодно надменно улыбаться. Но Поле просто необходимо было сделать грязную работу самой, с натурой не обременённой навыками и меньше всего ожидающей успеха в этой области.

— Это она? — Света выудила яркий снимок Плины у кромки моря среди россыпи больших валунов, которые жадно лижет пенная волна. — Потрясающе!

Инна любила эту фотографию за удачное цветовое решение: ультрамарин моря с преобладанием зелёного служил прекрасным фоном для миниатюрной женщины, окутанной по пояс блестящими тёмными волосами.

— Наверное у тебя было много поклонников? — в голосе Светы Инна уловила сочувствие.

— Нет, не то чтобы очень… Обычно междусобойчик, мимолётный секс с проверенным партнёром по команде ради блеска в глазах. Знаешь, часто люди ошибаются, что в манекенщиц проще влюбиться, они, мол, красивые, броские, одежду носят экстравагантную, и так далее и тому подобное. На самом деле это миф, придуманный от неуверенности в себе, закомплексованности. Нельзя влюбиться в статую — отстранённую и холодную. Зато с ней можно показаться на людях, покрасоваться перед камерой, вот и используют девчонок сильные мира сего в качестве фетиша, атрибута собственной значимости и цены. Каждый украшает себя любимого и балует в меру своих возможностей. А потом обязательно спешит домой, где ждёт жена, тёплая и преданная… Если повезёт, опять же в редких случаях — я знаю три таких, модели тоже люди — выходят замуж, и заканчивается на этом подиумная карьера: муж, дети, дом, собака, дача требуют тепла и внимания.

— Тебе было легче расстаться с той карьерой, да, Инн? У тебя есть основная профессия.

— Да. Я люблю свою работу, люблю следить за развитием событий, искать причину, прогнозировать следствие. Мне проще… хотя, не знаю, не уверена, что бросила бы этот бизнес — живи Полина сейчас. Со временем, возможно, перепрофилировалась бы в комментаторы, — глаза у Инны мечтательно слипались, она стыдливо зевнула в сторону, прикрывшись ладошкой. — Полина много для меня значила.

Светлана поднялась с дивана и принялась взбивать подушки по привычке, выработанной годами вахты у детских изголовий. Инна споро раскинула диван, предоставив ей возможность застелить его как хочется и перекинулась на кресло. Уже лёжа в постели, оправляя на широких бёдрах складки одеяла, Света вдруг сказала:

— Сейчас ты совершила геройский поступок, уйдя из редакции самой читаемой в нашей области газеты. Сейчас, когда трудно найти работу и развелось столько дешёвых желтых изданий. Народ захлёбывается в той нечисти, которую ему ежедневно сливают, чтобы отвлечь от правды. Кто-то придумал, что гораздо интересней обсуждать резню, повальные суицыды, кровосмешение и частые браки именитых персон, нежели проблемы маленьких немощных сирот, у которых отнимают последнее. Я хочу, чтобы ты знала, — произнесла она твёрдо, как нечто давно обдуманное и решённое, — я уважаю твой поступок и преклоняюсь перед силой твоей воли.

Закончила же со слезами, застигнутыми врасплох фонарными бликами. "Одиннадцать с половиной оборотов способны ослабить и не такие тормоза, — подумала Инна, — и выпили-то мы всего грамм триста-триста пятьдесят на двоих". Потянувшись через узкий проход, она нашла Светину руку и благодарно сжала.

Какое-то время они лежали молча, но Свете никак не удавалось заснуть:

— Знаешь, Инна, — вновь вырвала подругу из мягкой полудрёмы, — есть ещё человек, которого я… которого я уважаю. Он необычный, не такой как все. Я бы назвала его божьим человеком — он не принадлежит ни людям, ни обстоятельствам, и самое главное — он не принадлежит себе. Идёт, не выбирая проторенной дороги и всегда там, где особенно нужен.

Инна затаила дыхание, почувствовав, что Светлана делится с ней самым сокровенным и, может быть, никогда больше к этой теме не вернётся. Потому что это касалось только её.

— Я раньше не встречала таких людей. В книжках разве что читала: Павка Корчагин, Сергей Тюленин. Тюленин даже больше похож, Фадеев сказал про него, что он в детстве рос, как полевая трава — свободно, стихийно…

— Понимаю о ком ты.

— Догадалась по имени?

— Нет, ты подобрала удачное сравнение. Трудно ошибиться.

В эту ночь им обеим приснился Серёжа.

31.

Встав рано утром, Инна не стала будить Светлану. Приведя себя быстро в порядок, бесшумно выскользнула за дверь. Ночью по городу прошёлся небольшой дождик, и подсохший тротуар пах свежестью, а короткая зелёная трава на газонах — весной. Перешагивая через маленькие лужи в проямках, Инна спешила к открытию почты, чтобы наконец-то забрать свой скромный гонорар.

Был ещё один источник дохода у них с Сашей — алименты. Бывший муж Славик по-прежнему исправно выплачивал жалкие крохи на содержание сына, но после разноса, устроенного его мамашей, Инна принципиально ими не пользовалась. Все перечисления шли на сберегательную книжку, открытую на Сашино имя, до тех пор, когда он сам вправе будет ими распорядиться. Экс-свекровь давила на совесть, изредка названивая по телефону и упрекая "зажравшуюся" экс-невестку в обкрадывании бедного интеллигентного "Мальчика". Сам мальчик отмалчивался, приглаживая потеющими от волнения руками глубокие залысины. Он много бы сейчас отдал, чтобы повернуть время вспять и снова заарканить прыткую жену. Чтобы никогда не встретить другую — жалкое подобие властной мамы в бигудях и засаленном на животе халате.

Из почтового отделения она прямиком направилась к продуктовому магазину за сладостями, фруктами и хлебом. Продавщица не скрывала удивления, складывая в полиэтиленовые пакеты восемь батонов, печенье и смесь из всех имеющихся в магазине видов конфет.

Запыхавшуюся Инну у подъезда караулил Саша. Отвыкнув спать дома, он каждый приезд просыпался в шесть часов и ёще час лежал в постели с книжкой, чтобы не тревожить мать. Сегодня он увидел её издалека, в окне, когда она переходила дорогу, путаясь ногами в тяжеленных сумках. Еды дома хватало — Эмиль позаботился, — и Саша догадался, что эти батоны с сушками предназначены кому-то другому. Скорей всего тем детям, которых Светлана Фёдоровна вчера распределила по больницам.

Света поприветствовала их из кухни, перекрикивая свистящий чайник и шкворчащую в чугунной сковороде яичницу:

— С добрым утром! Я чудно выспалась, даже не услышала, как ты ушла и Александр исчез куда-то. Какие у вас тяжелые сетки, зачем столько хлеба? Здесь хватит на целый полк!

— Это не нам, — Инна опустила поклажу на табуретку и пошла в ванную мыть руки.

Саша самостоятельно разложил рядком батоны, кульки с конфетами, связки баранок и пачки печенья. Отдельно от большой кучи горкой сложил крупные красные яблоки — "маде ин не наше": покрытые солидным слоем воска они выглядели свежими, будто вчера снятые с ветки, но кое-где уже прорезались тёмные точечные вкрапления, намекавшие, что внутри этой красоты завелась гнильца.

Инна успела умыться и закрутить стальную косу в узел на затылке, а на столе её уже ждал аппетитный завтрак: в яичнице, взболтанной со сметаной, Света запекла протёртую сырную крошку, щедро посыпала сверху зеленью и украсила по краю дольками очищенного томата и прозрачной розовой ветчины. Аккуратно распределённое по тарелкам блюдо кроме вкусовых достоинств эстетически ублажало глаз буйством красок.

— Среди всей вашей роскоши в холодильнике я не нашла молока, а то бы побаловала вас гурьевской кашей с сухофруктами, — пожаловалась довольная произведённым впечатлением повариха.

— Извини, я как-то не подумала. А Эмиль считает его вредным продуктом с переизбытком непереварима… — заговорилась, — неперевариваемого казеина, — тут же поправилась Инна.

Света оторвалась от еды и с интересом на неё посмотрела:

— Кто это у вас такой умный?

— Друг, — Инна решила, что рано ещё Светлане забивать голову новой информацией о фонде и задорно подмигнула: — Может сегодня появится наш плей-бой, познакомишься.

Она прекрасно осознавала, что подруга сейчас пребывает в подвешенном состоянии зависимости от посторонней воли. Если горкомиссия присвоит интернату статус аварийного, ставку директора непременно сократят, Свету засунут в обычную школу учить малолеток, а бывших её подопечных распределят по детским домам области, причем без всякой скидки на диагноз. Она также знала, что именно Света вымолила, выплакала у здравотдела отсрочку на случай удачного исхода, и тот любезно приютил воспитанников на своей территории. Но временно. Конечно, чиновники понимали, что дети непростые и требуют специализированного ухода, а некоторые из них будут нуждаться в нём всю жизнь, однако где взять средства? Из запланированных в бюджете едва хватало на то, чтобы не дать им умереть с голоду, да и не всегда записанные на бумаге деньги превращались в реальные дотации…

Саша ел молча, старательно пережевывая размолотую вилкой цветную мешанину и громко сглатывал, покрываясь при этом бисеринками пота на лбу.

32.

В больнице жизнь била ключом. Усадив Инну с сыном на лавочку перед главным входом, Света отправилась в приёмный покой. Время завтрака закончилось три часа назад — завтракали здесь рано, впрочем как и обедали, но особенно обидно — ужинали в семнадцать ноль-ноль. Привыкшие к полдникам и вечернему киселю с молоком интернатские дети наверняка голодали до отбоя.

Трём малышам, определённым на жительство в детское отделение, повезло больше всего — здесь тоже предусматривались полдники и кефир перед сном, из несъеденного за обедом хлеба, если его не успевали рассовать по карманам старшие дети, повар делала гренки и выставляла вечером возле сестринского поста на большом пластмассовом подносе. Хлеб моментом расхватывали, Светины малыши тоже не дремали — караулили тут же на диванчике с шести часов, заодно одним глазком поглядывая на телевизор.

Двух мальчиков Сашиного возраста: Лёню Фелькина и Ваню Стеблова подселили в палату к хирургическим "послеоперационникам", которые заметно шли на поправку, но ещё боялись активно двигаться. Мальчишки, особенно смышлёный Лёнька, охотно выполняли поручения типа принеси-подай, и их усилия вознаграждались яблоками, котлеткой, остатками недопитого сока, порой щедрым куском пирога. Сигареты и выпивка от пацанов пряталась, а Лёнька совсем не прочь был бы пустить дым по искусственному нёбу.

Оставшиеся пятеро детей: три девочки и два мальчика попали в терапевтическое отделение, им было хуже всего. Сердобольные пациенты делились с ними чем могли, но в том-то и проблема, что кушать им можно было далеко не всё, только пить: бульончики, минералку, соки, а этим не насытишь голодного ребёнка…

Светлане разрешили погулять с детьми перед обедом и она вывела их в больничный парк, населённый лавочками с железными спинками и хилыми берёзками. Дети не бросились в рассыпную как прежде, а сгрудились вокруг Инны и Саши с кульками на коленях. Каждому досталось по набору, расфасованному ещё дома и, несмотря на мольбы директора не портить аппетит, шелест целлофана и разномастный хруст сушек, карамели и яблок минут двадцать дополнял принятие воздушно-солнечных ванн.

— Ну что с ними поделаешь, наверное все дети так устроены. Вот и наши, пока всё не съедят — не успокоятся…

В конце концов у многих пакеты похудели и всё внимание сосредоточилось на цветных карандашах и маленьких блокнотах на пружинках, заранее приобретённых Инной в "Канцтоварах". Круглый толстенький Дениска, похожий на шарик с ножками, сужающимися к верёвочкам на ботиках, старательно извлёк красный карандаш из коробки, обнюхал и с интересом лизнул грифель. На его одутловатом личике с маленьким ртом и острыми глазками, смещенными к короткому носику отразилось сперва недоумение, затем сожаление.

— Не вкусно? — Светлана нарочито покачала головой. — Нельзя есть, горько, фу-у. Дай-ка лучше мне!

Но мальчик тоже завертел головой, неловко повторяя Светины движения, и спрятал пухлые ручонки за спину:

— Ма-на…

— Твоё-твоё, мой хороший, я не отнимаю. Просто кушать нельзя и всё, — она улыбнулась восьмилетнему ребёнку, как мать грудному малышу и повернулась к сидящей рядом Инне: — Диньке сложнее всех, он постоянно хочет кушать. Валерия Никитична сказала, что у него булимия — мучительное чувство голода. Вкупе со слабоумием — целая проблема. Ни объяснить, ни уговорить…

Дениска по-прежнему стоял к ним ближе всех, склонив голову набок, приглядываясь одним глазком — другой упёрся в переносицу, — и прислушиваясь щёлкой на шапке. Шапка-шлем съехала козырьком на брови и мешала мальчику как следует сосредоточиться.

— Хочешь, возьмём его с собой! — Инна заботливо поправила шапку-непоседу. — Дома много пищи, не хватит — ещё купим.

— В том-то и дело, что не хватит, сколько бы много ни было. Он будет есть пока не умрёт от несварения желудка. Здесь по крайней мере это под контролем, — Светлана грустно улыбнулась.

— Ну что, мои котятки, нагулялись? Пора в кроватку. А завтра мы прийдём снова с большой книжкой и будем все вместе читать сказки. Но и сегодня у меня есть для вас задание: я попрошу вас нарисовать весну, а завтра мы посмотрим, как вы справились. Хорошо? Ну вот и ладушки. Так, встали по парам, взялись за руки и дружненько пошли назад!

Насколько можно дружненько объединились лишь две первые пары, остальные мёртвой хваткой вцепились в Светин плащ и, по мере продвижения к больнице, тянули его назад и в стороны с разноголосым воем: "Домой!!!" У самого входа растрёпанная Света обернулась и губами дала знать Инне: "Пожалуйста, подождите…" Это значило, что перед поездкой в тубдиспансеровский профилакторий к остальным пяти воспитанникам, она разденет, уложит и попробует успокоить разгулявшуюся малышню.

— У нас есть в запасе где-то полчаса, сын. Пойди пройдись, купи мороженого, а мне нужно позвонить.

Саша геройски отказался от мороженого в знак солидарности с ушедшими детьми, решив пройтись по парку. Инна нашла в вестибюле телефон-автомат и набрала рабочий номер Сани Цепкина. Долгие длинные гудки резали ухо и, сосчитав до двенадцати, она нажала отбой. Позвонила Ляле, у которой в данный момент квартировался Эмиль, трубку сняли сразу:

— О, Инка, классно, что ты позвонила! — раздался звонкий Лялин голос. Опасаясь за ушные перепонки, Инна чуть отстранилась от мембраны и вспомнила такой же радостный возглас Киры Либезова — "на ловца и зверь бежит!". Ох уж эти коллеги-журналисты, никогда не радуются просто так.

— Что-то случилось?

— А ты не знаешь ещё? — Лялино удивление звучало искренне и, словно спохватившись, что отвечать вопросом на вопрос — моветон, она затараторила: — Это ты, ты дорогуша, во всём виновата! Затеяла бучу вокруг чёртовой госдачи, ментов подняла! Я только что говорила с Чудриным — замом главного, представляешь, они там что-то нашли, на даче этой!!! Сенсация! Этот, как его, Бестынцев — старший лейтенант — вызвал на место всю опергруппу. Я тоже хотела поехать, ну, чтоб новость со всеми прибамбасами в эфир тиснуть в вечернем блоке, интервью с места событий, о как! — раскалившаяся трубка "дала петуха". -Так не взяли, этот Бестынцев запретил: ждём, говорит, сапёров на случай непредвиденной необходимости. Блин, Инка, не могу сидеть на месте, ж… горит!!!

В самых экстренных случаях Ляля не стесняла себя в выражениях, а порой сдабривала речь витиеватой матершинкой. Хотя на людях соблюдала приличия, к которым её обязывала высокая должность новостника на местном радио.

— А что нашли, Ляль, ты сказать не можешь?

— Точно — нет, они и сами не знают. Вот приблизительно — какой-то бункер, то ли катакомбы, чуешь сенсацию?

Интересно, где сейчас Серёжа, вспомнила Инна обветренное встревоженное лицо. Иссякшая на мгновение трубка неведомым образом сканировала её мысли:

— Инка, будь другом, позвони им ты! Уж больно новость хорошая, а у тебя там все в друзьях: и милиция, и этот главный следопыт — завхоз-разведчик. Мне до зарезу надо!

— Я сделаю, что могу, Ляля, но могу я немногое — связи с ними не поддерживаю… Ты не переживай, зато подробности будут у тебя первой!

— Обещаешь?

— Честное слово!

— Спасибо, дорогая. Ты же знаешь — я горы сверну ради рейтинга.

33.

Из профилактория они вернулись поздно. Усталые, расстроенные, почти не разговаривали по дороге и есть подогретую гречку с колбасой тоже сели молча. Инна пару раз пыталась дозвониться до лейтенанта Бестынцева — безуспешно, к телефону на том конце никто не подходил. Набрала пресловутый ноль-два, но и там не утешили: сведений о местонахождении ответственных сотрудников во внерабочее время мы не даём. Инна лишний раз пожурила себя за то, что своевременно не обзавелась автоответчиком — это великое изобретение человечества гораздо облегчило бы ей жизнь. В моду также входили "трубки" — сотовые беспроводные телефоны, которые можно было носить с собой и быть постоянно на связи, но ей такая трубка увы, не по карману.

Света помыла и протёрла посуду, неспешно расставила всё по местам и вышла на балкон. Пожалуй, настало время ввести её в курс дела. Инна уселась рядом на старую стиральную машину "Вятка", служившую кессоном для хранения овощей, на всякий случай настроила радио-приёмник на местную волну и приглушила звук.

— Как ты себя чувствуешь, Светлана?

Та едва пожала плечами, не отводя глаз от детской площадки внизу:

— Как может себя чувствовать мать, оторванная от детей, человек, лишившийся работы… раба божия, усомнившаяся в вере? — Внезапно она улыбнулась: — Я всё ещё не теряю надежды, Инна.

Приёмник заурчал под боком позывными времени: "Точное время семь часов вечера. Вашему вниманию новости, — Инна сделала звук громче: — Добрый вечер, в студии Ольга Одинцова. Коротко о событиях дня…" Ляля чётко выговаривала слова хорошо поставленным голосом: "Сегодня представители городской администрации встретились с членами немецкой делегации, прибывшей из Франкфурта-на-Майне. На встрече обсуждались вопросы сотрудничества в области здравоохранения. Высокие гости посетили больницу, Дом престарелых, реабилитационный комплекс…"

— Странно, что мы никаких гостей не видели, — откликнулась Света, а Инне казалось до этого, что она не слушает, думает о чём-то своём.

— Разминулись, наверно. Да и встречи эти обычно носят показушный характер: одни громоздят потёмкинские декорации, другие кивают с важным видом — я-я, дас ист гут, это есть карашё…

"Ровно в полдень состоялось торжественное открытие весенней спартакиады школьников. В ней примут участие не только учащиеся нашего города, но и юные спортсмены районных школ. На месте проведения соревнований — стадионе завода "Полиграфмаш" участников приветствовали…" — Ляля шла на одном дыхании, не сбавляя темп. Инна мысленно ей аплодировала — настоящий профессионал своего дела!"…Главный приз, который достанется команде-победителю — поездка в столицу Болгарии Софию, что стало возможным при спонсорской поддержке банка "Геракл"…"

Инна навострила ушки, придвинув радиоприёмник поближе. "По словам члена правления акционеров банка Геральда Владимировича Осипова, цитирую: способствовать физическому развитию и интеллектуальному росту подрастающего поколения — одна из преоритетных задач учредителей банка…" — Фу, как претенциозно, — Света поморщилась.

"…напомню, что это не первая благотворительная акция банка: в начале апреля он выделил единовременные пособия семьям детей-инвалидов Сосновской школы-интерната, вынужденным ютиться в здании, подлежащем сносу, — здесь Светино лицо пошло пунцовыми пятнами. — Глава администрации города Анатолий Перов выразил…"

— Это про нас, что ли, я что-то не совсем поняла, — слёзы в глазах директора "бедствующих" детей стояли слишком близко, постепенно накапливаясь у нижних век, как две плотинки. — Это же ложь, Инна!

— Не бери в голову, пожалуйста. Конечно, это неправда. Она нужна банку и иже с ним, чтобы оправдать собственную захватническую политику…

— Сволочи! Все! Все они сволочи!!! Как же жить-то, верить-то кому, мамочки?!

Вид детей, копающихся в песочнице, тяжёлые воспоминания о посещении больницы, сдобренные комплиментарной речью диктора, оплаченной лжеблагодетелями — всё это разом сломило плотину и слёзы пролились. Света размазывала их рукавом по лицу, кусая губы и запястье, она враз стала жалкой и некрасивой, как неприглядно горе, отчаянно рвущееся на волю из потаённых закоулков души…

Провокатор Ляля Одинцова бесстрастно нахваливала злосчастный банк и Инна, глядя на покрасневший, хлюпающий Светин нос, машинально убавила звук до минимума. Она знала, что Лялька с радио не уйдёт, не хлопнет дверью как когда-то хлопнула успешная журналистка Литвинова. Даже будучи на двести процентов уверенной, что несёт ахинею, останется. Но Инна не винила её за это, понимая, что радио — Лялькина жизнь, стихия, отдушина и именно оно, а не многочисленные случайные связи, давало Ляле ощущение собственной значимости.

— Не обижайся на неё, — попросила Инна притихшую Свету, — она — рупор в чьи-то нечистых волосатых руках…

— Но её слушают, ей верят, она и ей подобные формируют общественное мнение, — подруга вздохнула долгим рваным всхлипом. — Да и не на неё я обижаюсь. Я просто не знаю, что делать дальше.

Ляля полушёпотом вещала о погоде на завтра и Инна её выключила за ненадобностью, удовлетворённая, что новость от старлея Сани Цепкина в вечерний блок не просочилась.

— Пойдём попьём чайку, — решила она больше не откладывать намеченный разговор.

34.

Тучи, затянувшие небо к вечеру, разбухли как на дрожжах. Быстро стемнело. Подул холодный порывистый ветер, похожий на хриплый выдох рассерженного великана. Дождь и тьма взяли город в кольцо…

Уже третий час подряд Сергей искал нужную улицу, окончательно запутавшись в микрорайонах. В одинаковых панельных домах, от света фонарей — золотисто-розовых, уютно мерцали окна, скользило по потолку пятнисто-голубое отражение телеэкранов. На маленьких кухнях люди обсуждали минувший день, выглядывая сквозь стекло на улицу и радуясь, что успели попасть домой до дождя, а теперь вот спокойно могут пить чай и сочувствовать тем, кто остался снаружи.

Светин чай давно остыл, она его лишь пригубила, а теперь сидела, прижимая к груди зелёную коленкоровую папку. Инна стояла у балконного окна, вглядываясь в редкие сильные капли, сумевшие долететь до него, преодолев метровое расстояние лоджии, покрытое намокшим плетёным ковриком.

— И что с этим делать?

Вопрос прозвучал риторически, но Инна ответила:

— Пока ничего, но думаю, всё, что раскопал Эмиль про этот банк нам пригодится в ближайшее время.

Как подтверждение её слов в прихожей коротко тренькнул звонок. "Это он!" И точно — рыцарь без тигровой шкуры, но с пышной блондинкой об руку любезно ломился в дверь. Перед тем, как ему открыли, он ещё два раза позвонил и нетерпеливо постучал.

— Здравствуй, сонная тетеря! Открывай Эмилю двери! Мы в гости.

На могучих плечах вместо задрипанной камуфляжной ветровки красовался стильный замшевый пиджак — значит его хозяин "освоился" в местном климате. Дождевые струи разукрасили замшу абстрактной клеткой и фигурными пятнами, однако это больше расстраивало его спутницу — бывшую Иннину однокурсницу Лялю. В девичестве Комарову.

Ляля всегда была классной заводной девчонкой, душой любой компании и, если не брать в счёт эпизод со Славиком, в любой момент могла поднять Инне настроение. И не только Инне, и, что самое главное — из кожи вон не лезла, она такою родилась. После окончания университета Ляля остепенилась, вышла замуж за профессора Одинцова, которым всерьёз увлеклась в студенчестве. Она даже дипломную тему выбрала специально, чтобы быть поближе к нему, хотя вовсе не интересовалась политическими процессами в обществе. И добилась своего — Альберта Гурьевича Одинцова назначили её куратором, её и ещё двух прыщавых мальчиков, но львиную долю профессорского внимания она урвала себе.

Влюбиться в Ляльку надо было постараться. С Инниной точки зрения. Она всегда эпатировала сокурсников и преподавателей своим поведением, избытком косметики, парфюма и невоздержанностью в одежде. Однажды у фарцы приобрела редкостной красоты кружевной бюстгальтер, в отличие от пролетарских вариантов из ситца и визкозы этот гордо именовался "Анжеликой". Бежевый, почти телесный цвет, на металлических косточках, придающих груди девичью боевую стойку и с широко расставлеными тонюсенькими лямочками, которые к тому же отстягивались, позволяя носить самое смелое декольте. Почему "Анжелика", нет ли связи с кумиром двадцатилетней давности Мишель Мерсье? О да, прямая, заявила Лялька и только она могла перевести этот стиль нижнего белья на простой русский — "сиськи наружу", ясно и понятно.

Она мужественно относила модный лифчик до дыр, а они не замедлили появиться: у новоявленной Анжелики грудь-переросток была вовсе не тем, что французы подразумевают под буквами "А", "В" или "С", и, разделённая кружевом на две части, большая часть её неудержимо вываливалась за борт. Особенно вульгарно это смотрелось под любимой Лялькиной трикотажной кофточкой ядовито-зеленого цвета.

Профессор Одинцов слёг с инфарктом миокарда и Ляля взялась за ним ухаживать. Сначала навещала в больнице, потом перебралась домой и там осталась. Он был на двадцать девять лет старше её, одинокий высохший мужчина предпенсионного возраста. Ему повезло, что Лялька выбрала его и, по словам врачей, продлила жизнь профессора на целых пять счастливых лет.

Смерть мужа она переживала долго — перестала есть, бродила целыми днями по квартире, облачившись в его старый мешковатый халат, плакала по нему и их неродившемуся ребёнку. Ребёнок не был даже зачат, но они много говорили о нём, планировали так, как вот если бы ещё один денёк пожить профессору и…

Первым Лялиным мужчиной после мужа стал сосед, занёсший ей огромную стопку газет, распиравших её почтовый ящик. Своим сочувствием он вернул её к жизни, а дальше понеслось-поехало. "Я благодарна им, мужикам, скрашивающим моё одиночество, но никогда не полюблю ни одного по-настоящему — так, как я любила Алика, — призналась она Инне. — Ни за одного из них я не выйду замуж и никому не рожу ребёнка, — убеждала себя, — Алику тоже не получилось родить, но он сумел разглядеть во мне маленькую капризную и ранимую девочку и все годы лелеял её. Теперь я люблю её за него и балую, о, кажется малышка хочет кушать…" Забавно, гладя себя по выступающему животу, несостоявшаяся мамаша шествовалала на кухню. Инна улыбкой поощряла Лялькины шизопатические бредни, потому что верила — нельзя не поверить. И потому что в каждом из нас в конце концов живёт ребёнок! Вот только знать о себе даёт только под пенсию…

На радио Ляля ощутила себя звездой — неузнаваемой в толпе, то есть выше толпы, но незаменимой своим низким бархатным голосом. Теперь она с улыбкой вспоминала "Анжелику", на ней сквозь тонкий хлопок блузки просвечивал практичный импортный бюстгальтер и швы, морской звёздой разбегающиеся от соска, позволяли ткани естественно фиксировать тяжёлую недевичью грудь.

35.

Дождь всё усиливался, бесчисленные капли сливались в полёте и били тугими струями редких прохожих. Однажды летом Сергей смотрел по телевизору научный спор о том, что первично — снег или дождь. В конечном итоге учёные остановились на снеге, Сергей в этом ни минуты не сомневался: гораздо проще представить, что падая на землю, снежные хлопья тают от тепла, а не наоборот — чья рука их тогда ваяет в незримом полёте, превращая в многогранное светящееся кружево?

Вот и сейчас с неба падал оплавившийся снег. Ветер и мысли студили тело, покрасневшие руки свело судорогой. Низко склонив голову, вместо воротника подняв плечи он шёл вперёд, не зная дороги. По наитию…

— Мы рады вас видеть, здравствуйте! — Инна от радости задела головой плафон на длинном проводе, смутилась и покосилась на Свету: — Пожалуйста знакомься, это моя добрая приятельница, однокашница и палочка-выручалочка Ляля, а шикарный молодой мужчина рядом с ней — Эмиль. Я тебе о нём рассказывала.

Она прекрасно знала, что Эмиля коробит подобная фамильярность на людях, но не сдержалась ради Ляльки — та обожала держать подле себя неотразимых мужиков.

— А это Света — директор Сашиного интерната, — рядом с подругой Инна обнаружила собственную худобу: кожа плюс кости в стоп-кадрах мерно качающейся пыльной лампочки.

— Такая хмарь на улице непролазная, фу! — Лялька кончиками пальцев приняла у спутника пиджак, и прежде чем повесить на плечики, стряхнула капли, не успевшие впитаться. — Мы вообще-то из ресторана, отходную праздновали. Эмильчик завтра покидает меня — заодно и с вами попрощаться зашли.

Несчастная, а в перспективе снова свободная, эгоистка глубоко и протяжно вздохнула.

— Проходите в комнату, я поставлю чайник.

— Я сама поставлю, ты иди к гостям, — остановила Иннин порыв Света.

В комнате горел ночник и гулко молотили по жестяному подоконнику дождевые палочки. Ляля уселась на диван, погладила ладошкой обивку рядом, недвусмысленно приглашая кавалера припасть к своим бедрам.

— Как ты быстро управляешься с эфиром, только недавно слушали тебя, а ты и в ресторане успела побывать.

— Обижаешь, дорогая! Я что, папа Карло, до ночи вкалывать? Мой рабочий день заканчивается в шесть вечера, а слушала ты запись, смонтированную и поставленную после семичасовой заставки, — она сладко потянулась, заодно потормошив влажные кудри молчаливого Эмиля: — Эмик, а скажи, прикольно быть сразу в двух местах одновременно! В "Рококо" как раз нашу волну настроили, я сижу, салатик пережевываю, а по радио: вашему вниманию новости, в студии Ольга Одинцова… здорово же?

Нервно звякнувший фарфоровый сервиз отвлёк всеобщее внимание на Свету — она стояла в дверях как вкопанная и внимательно рассматривала Ляльку. — Ой, я расселась тут, вам не пройти, Светланочка! Сейчас-сейчас, — звезда эфира резво вскочила на ноги и вырвала у Светы чашки в блюдцах. — Инка, куда их ставить-то?

Инна скинула на пол газеты с журнального столика, придавила их сверху хрустальной вазой, забитой сорванными со стены записками-памятками и смахнула пыль декоративной салфеткой.

— Светочка, вы знаете, я как вас увидела — долго голову ломала, кого вы мне напомнили, — продолжала рассыпаться в комплиментах раскрасневшаяся Лялька. — Только сейчас поняла — вы ж копия Наташа Гундарева в фильме "Хозяйка детского дома"! Инн, скажи?

Инна не успела, её опередила Света:

— Вы мне тоже напомнили…

Она неуверенно посмотрела на Инну, ища подтверждения.

— Да-да, Светлана, именно этот голос сегодня наступил нам на больную мозоль…

Драматическую паузу угробила в зачатке сама виновница:

— Ой, только вот не надо этого, ладно? Эмиль всю дорогу пилил, теперь вы будете? — на всякий пожарный она взяла Эмиля за руку, он не сопротивлялся: — Ну что притих? Не беспокойся, милый, это шоу-бизнес, большая помойка! Давайте, девчонки, так — котлеты отдельно, мухи отдельно. Мне платят за то, что я говорю. У нас как один мудак вышку прихватизировал — дотаций государственных враз лишились. Кто ж будет частную лавочку содержать? Доход от одной лишь рекламы: сами знаете, кто деньги платит, тот и девушку танцует… И вообще я у вас в гостях!

Она надула губки и отвернулась, но Свету не убедила:

— Оля, а вам самой не противно? Тот кто вам платит, заставляет вас говорить заведомую ложь.

— Чисто гипотетически, — сопротивлялась "Оля", обращаясь теперь к занавеске, — я выдаю проверенные факты, а что касается ваших детей, то мне этот Геральд ощипанный лично бумаги продемонстрировал с подписями родителей в графе "получено", следующей после суммы.

— Но вы бы хоть потрудились узнать, что не все мои дети имеют родителей и опекунов. Те, что не имеют, потеряли свой дом бесплатно. Хотя нет, что я говорю, их мзда ушла в карман чинуш, иначе как бы они так быстро выкинули нас на улицу…

— Ай, ладно, — Лялька махнула рукой, — всё я понимаю. И вы тоже всё понимаете про наши продажные средства массовой информации. Будем дальше лаяться или чай начнём пить?

При этих словах Света кинулась снимать с плиты выкипевший чайник, а разоблачённая в продажности, но не сникшая представительница масс-медиа вздыбив локти прижалась тыльной стороной ладоней к пятнистым красно-розовым щекам. Устало вздохнула и погладила свой кругленький животик. "Кажется малышка Шиза проснулась, — догадалась Инна, — пора кормить."

36.

— Мне надо поговорить с тобой! — под предлогом отсутсвия сладостей к чаю Эмиль увлёк Инну в дождь.

— Ну, наконец-то, а то молчишь и молчишь, даже страшно стало.

— Я буду говорить о деле. Помнишь, я обещал тебе бомбу? — он отмахнулся от ветки клёна, хлестнувшей их ледяной волной. — Я не рискнул закачать её на дискету. И в компьютере не оставил.

— Где же она тогда?

— В голове, — откинув волосы со лба, он ткнул в висок указательным пальцем. — Так надёжней и безопасней. Готова слушать?

Инна кивнула.

— Я выяснил название конторы, сливающей деньги в ваш банк. Это фармакологическая фирма, основанная в Малазии, имеющая филиалы в Европе и Латинской Америке. На первый взгляд, там всё чисто — выпускают лекарства, лицензии — не придерёшься. Попутно работают над вакцинами от очень популярных нынче зараз: СПИДа, сибирской язвы, рака. Но был у них один прокол, малюсенький такой, во Франции, когда умер онко-больной, которому вводили новую вакцину, апробированную на животных. Их тогда закрыли с треском и объявили вне закона. Улавливаешь суть?

— Нет. У нас всегда идёт борьба с передовыми технологиями, потому что они опережают время. До сих пор церковь борется с эвтаназией и абортами, а власти не рискуют ей перечить…

— Я не о том, — Эмиль увидел пустую остановку автобуса и потянул Инну под козырёк. — Осторожность — да, согласен, но французским законникам удалось доказать, что пациента не лечили, на нём проводили испытания лекарства, прежде чем выкинуть его на рынок как панацею. Если б опыт увенчался успехом — этот акт неслыханной "гуманности" принёс бы хозяевам баснословные барыши…

Он распахнул пиджак и привлёк её к себе, согревая дыханием.

— Эмиль, в нашей стране народ готов отдать последнее даже за мечту об исцелении близкого человека!

— Вот. Ты сама назвала причину, по которой "Фармакомед инкорпорейшен" решила проводить дальнейшую апробацию своих лекарств здесь. Ума хватило затеряться на периферии и, если б ты не дёргалась в поисках правды, со временем мир получил бы новую сыворотку от… ну допустим, от раковых опухолей в запущенной стадии.

— Не понимаю, — Инна вдруг тоже перешла на шепот, — я что, сорвала кому-то открытие?

— Вот именно, и я о том же. Причем, как считают эти первооткрыватели, спасители мира, за ногу бы их да об стену, — открытие уже состоялось. Необходимы всего лишь один-два десятка человеческих жизней, чтобы подтвердить его. Не слишком большая цена ради спасения человечества…

Инна, оторвавшись от него, резко крутанулась на каблуках, точно центрифуга, загоняя информацию в сердцевину сознания. По Эмилевым словам получалось, что банк "Геракл" организовал для некоей фирмы подпольную лабораторию, где на людях проверяется действие лекарственных препаратов. Ничего невозможного в этом нет, когда практикуются ложные диагнозы, нелегальная трансплантация органов. Неясно другое: своими статьями и поисками правды в чреслах бюрократической машины она никак не могла задеть интерес банка в этом "медицинском" вопросе. Если только…

— Постой, — снова ринувшись в его тепло, Инна невольно повысила голос, — территория! Они боролись за территорию. Ну да, конечно, гостинница, мини-аэропорт, бассейн для отвода глаз, а лаборатория может находиться внизу — там, где вчера нашли странный бункер. Очень удобно! Я права?

Как оказывается всё просто! Надо непременно сообщить Сане Цепкину, это быстрей продвинет его расследование, и даже в какой-то мере объяснит пропажу людей — неужели над ними проводились опыты? О боже! Прямо под землёй, утоптанной десятками детских ножек! Но почему же…

— Но почему эти люди так рисковали, Эмиль? Никак не пойму, место уж больно людное.

Он отвёл глаза. Долго молчал. Забыв поначалу про холод и дождь, Инна снова замерзла. Отстукивая зубами морзянку, с нетерпением ждала ответа.

— Иней-джан, то, что я тебе скажу слишком страшно и больно. В это трудно поверить… Ты должна была проходить в институте философию, и слышала, конечно, о "мальтузианстве"? — он начал издалека, так видно ему было легче. — Помнишь, некий Томас Роберт Мальтус вывел прямую зависимость между темпами прироста населения и развитием средств производства. Он научно доказал самому себе и своим сторонникам, что переизбыток людей на земном шаре вредит их благосостоянию…

Она кивнула, лязгнув зубами:

— Его последователем был Гитлер, фильтрующий нации в концлагерях…

— Да. И нынешние мальтузианцы оправдывают профилактические чистки в обществе подобными теориями.

— Всё равно, не понимаю, к чему ты клонишь.

— К тому, что основной производитель благ — сильнейший, а слабый тормозит, плетясь в хвосте и отнимая часть этих благ. Поэтому его не жалко и даже необходимо вывести. Как моль.

— Всё! — Инна нетерпеливо топнула ногой. — Я замёрзла. Или ты говоришь человеческим языком, или мы идём домой греться и звонить лейтенанту Бестынцеву!!

— Не будем мы звонить твоему лейтенанту, то, что я пытаюсь сказать — недоказуемо. И опасно — слишком много чинуш рискуют шкурой, а философские изыскания вряд ли послужат доказательством в суде. Я долго размышлял над твоим рассказом и тем, что удалось добыть самому, и понял, что идея заселить интернат больными детьми исходит не от здравотдела, и не от отдела образования. Мысль эту претворили в жизнь бывшие хозяева дачи, не перебивай! Они, кстати, ими и не переставали быть…

В памяти Инны возник Геральд Владимирович, напрямую заявивший о правах на землю своих представителей. Как он выразился? "Де-факто". И дело за малым…

— Вы зря тогда запаниковали, детей никто не собирался выселять. Ну, персонал бы сократили, ввели своих людей в штат. Ты вспомни, разрешение пресловутой комиссии ещё не получено, а они уже возводят новый забор — дело наверху давно решенное и банком проплаченное…

— Да-да, я помню, но где логика в том, что "проплачены" родители доброй половины детей? Ты же настаиваешь, что их не собирались гнать. Зачем платить в таком случае?

Ещё не зная ответа, она испугалась — на бледном лице Эмиля не было ни капли сомнения:

— Я видел эти бланки у Ляли и видел то, чего не заметила она: условий было не одно, а несколько. Например, банк обязался материально поддержать ребёнка, предоставив ему кров и хлеб, если родители наделят его таковыми полномочиями. В письменном виде, конечно. И самое главное, денег в таком случае они сами не получат. Всяческие корыстные притязания исключаются подписью.

— И ты хочешь сказать, что Лялька этот абзац проглядела? Никогда не поверю!

— Ты права, она чуть не расплакалась от умиления — какая трогательная забота о детках. Там ещё так витиевато и путанно всё расписано…

— Но зачем ему это?

— Ещё какому ему! Всё делалось под прикрытием благотворительного фонда "Особый ребёнок", созданного специально для этой цели. Для потенциальных жертвователей имеется свой номер счета в банке, угадай с трёх раз, в каком? Идёт реклама по радио, ты что, радио не слушаешь? Не все родители могут забрать ребёнка в семью или сразу найти ему новое медучреждение. О причинах ты знаешь лучше меня. А тут, пожалуйста, реальная помощь. Те, кто смог или нуждался в деньгах — забрали детей, те, кто нет — доверились со спокойной совестью "Счастливому детству". Всё ещё верим в добрых дядей и волшебников…

Инна поёжилась, а ведь он прав: вон у Диньки-толстячка есть мама, двое братьев и парализованная бабушка. Они и доверились…

Просочившиеся под козырёк капли юркнули за воротник, заставив вздрогнуть.

— Да, Иней-джан, фонд подстраховался помимо вас в Зареченской школе-интернате для незрячих детей и Шелопатинском приюте для глухонемых. Под благовидным предлогом, разумеется. Другое дело — зачем. Я думаю, затем, чтобы вновь собрать сирот под одной крышей и получить официальную власть над ними. Затем, чтобы манипулировать жизнями, обреченными на вечную зависимость от тебя, затем чтобы… ну?!

— Испытывать на них лекарства?..

В глазах у Инны потемнело, исчез мельтешащий в капели свет фонарей, забрал с собой воздух. Осталась только ошеломляющая догадка.

— Пойдём, купим пряников, мне нравятся ваши треугольные пряники с повидловой начинкой. Будем пить чай и ни слова не скажем двум милым женщинам, которые устали нас ждать, — Эмиль гладил её по голове, а она тихонько выплывала из тёмной пустоты. Так бывает, когда одна часть тебя ещё боится поверить, а другая уже смирилась с неизбежным.

— И в милицию тебе звонить не стоит, без доказательств это похоже на бред сумасшедшей. Да и милиционер твой ищет совсем не это, очнись, Иней-джан! Он ищет там людей, пропавших без вести. Не знаю, связаны они с нашей историей или так уж всё переплелось? Эй, девушка, посмотри на меня! — он поднял её голову за подбородок и заглянул в глаза. Но ничего в них не увидел. — Давай всё бросим и уедем туда, где тепло? Только скажи, и я мигом увезу тебя отсюда!

Бескровные губы растянулись в стороны наподобие улыбки:

— Нет. Ты же знаешь… я не могу…

37.

Попрощались они скромно, не успев попить чаю с полуночными пряниками. На пороге их встретила Света, застёгнутая на все пуговицы и подпоясанная широким кушаком. Узел покоился под грудью, вздыбленный короткими кушаковыми рожками. Инна растерялась:

— Что случилось?

Оказалось, пока они с Эмилем отсутствовали, позвонила дежурная медсестра из терапии и сообщила о приступе эпилепсии у Люси Манеевой. Ослабшая от судорог девочка звала маму Свету и отказывалась спать. По словам сестрички, её настойчивость мешала усвоению лекарств, и поэтому категорически требовалось Светино присутствие.

— Давно уже такого не было, полгода точно! Бедная Люська, как вспомню эти страшные конвульсии… я-то думала, что она почти поправилась… двенадцать лет, и большой-то не назовёшь, а держали втроём — ноги, руки и голову… на полу… потом тяжелеет — не поднять… и ничего непомнит… тётя Нюша караулила всегда, чтоб, не дай бог, себя не изуродовала падая… О господи! — Светлана ходила по квартире и бормотала себе под нос, вконец измусолив потными дрожащими руками рожки под грудью.

Ляля торговалась по телефону с таксопарком:

— Да срочно нам, женщина! Несчастный случай у нас, а вы про перерыв мне талдычите. Экстренный случай, повторяю вам! Да, знаю, что все так говорят, но я вас не обманываю, и вообще, знаете что? Если через пять, максимум — десять минут машины не будет, я пропесочу вас в утренних новостях!!

Она с душой бросила трубку, тут же отскочившую от рычага и полетевшую на пол растягивая скрученный провод.

— Ай, блин, ну всё не слава богу! Перерыв у них с двенадцати до часу, — она сделала вдох-выдох и уже спокойней водрузила пластмассовую беглянку на место. — Где вы шляетесь? — переключилась на вошедших. — Что стоите, как в воду опущенные? У нас тут такое, а вы… Что купили хоть? Пряники? Кидайте в сумку — мы туда из холодильника всё выгребли подчистую, все, что более-менее съедобно. Ты зря разделся, — сорвала с вешалки мокрый замшевый пиджак и протянула Эмилю. — Поедем Свету провожать, потом домой… Светочка, вы тёплую кофту прихватите, в больнице ночью холодно.

Эмиль настиг Инну в ванной. Порывисто обнял, тесно прижался виском к виску:

— Я позвоню тебе из Москвы, Иней-джан, ладно? Прошу, пожалуйста, ничего не предпринимай одна — навлечёшь на себя беду… Счет твоего фонда я думаю открыть в здешнем сберегательном банке, так надёжней, на всякий случай подстрахуюсь за границей — где-нибудь в сердце Европы. На это уйдёт неделя-две, не больше. Иней-джан, — он коснулся губами её пульсирующей на виске голубой венки, — слово дай, что будешь молодцом, прошу тебя!

Она кивнула и слабо улыбнулась, силы на эмоции и всплески души иссякли.

Никто больше не обратил внимания на притихшую Инну. Только Саша. Он представил её сказочной царевной, заколдованной дождём. Попытался расколдовать, поднявшись на цыпочки и чмокнув в бледную щёку — не расколдовалась. Срочно нужен настоящий принц, где он бродит?

А ненавистный дождь злорадно капал за окном, подыскивая новую жертву.

38.

Заснуть не получалось, одолевали мысли. Они распирали голову, одна ужасней другой. Инна закрыла глаза и упёрлась в два горящих желтых круга с рваными краями. Тут же открыла глаза и поняла, что это всего лишь негатив её собственных зрачков, сфокуссированный внутренним взглядом. Решила отвлечься воспоминаниями о чём-нибудь приятном и сразу оказалась на ржаво-коричневом причале. Тёплые волны лизали серую гальку и худые девчоночьи ноги, покалывая места, расцарапанные в кровь от комариных укусов. В ноздри хлынул солоновато-пряный запах тухлой рыбы и сладкий медовый — отцветающей акации. Привычные в средней полосе низкорослые кустики здесь обгоняли ростом деревья, густо переплетаясь ветвями. Половина бело-желтых цветков осыпалась, обнажив набухшие стручки свистулек, половина источала дурманящий аромат…

Чтобы усилить возникшие образы, Инна не поленилась выбраться из постели, напустить в голубую эмалированную ванну воду, щедро полив её цветочной пенкой. Скинув рубашку, она погрузилась в тёплую пушистую влагу и зажмурилась. Пена шипела, щекоча нос лопающимися пузырьками, а искусственный прибой от малейшего движения тела набегал на острый подбородок, выступающий над поверхностью как отвесная скала. Какое блаженство…

Итак, память перенесла её в Крым, счастливое непорочное время начала студенчества. Закончен первый курс, удачно пройдена фольклорная практика. Июль. Стройотряд. Вожделенная здравница страны.

По пять-семь часов они собирали яблоки, груши, отыскивали в колючих зарослях помидоры — не разгибая спины, под нещадно палящим солнцем, но это стоило того! После работы — душ прямо на свежем воздухе, в осклизлых деревянных кабинках, обильный горячий обед и вперёд — в горы или на море. По общему решению отряда заработанные средства шли на экскурсии: Анапа, Новороссийск, Туапсе, но больше всего запомнилась Керчь — некогда столица Боспорского царства Пантикапей.

Маленький пыльный город на стыке Азовского и Черного морей, разделённый с материком проливом в честь самого себя. Белые здания, светящиеся в пульсирующем жарком воздухе и терпкий, до эскомины, вкус грецкого ореха на губах. Девчонки всегда держали при себе незрелые орехи, обтянутые сморщенной оранжево-зелёной кожурой и, перед тем как спрыгнуть с парома на берег, вспарывали кожуру зубами, а соком мазали губы, отчего те становились темно-коричневыми и долго не смывались. Если сверху их покрыть вазелином или гигиенической помадой, то устрашающая вампирская раскраска тут же превращалась в модный блеск, который был в сильном дефиците.

Но больше всего запомнились Аджимушкайские катакомбы — подземный город, спасший в Великую Отечественную войну от гибели сотни человеческих жизней. Инна осторожно ступала по мягкой, утоптанной множеством ног земле, с каждой ступенькой окунаясь в прохладную темноту и дыша часто и неглубоко, чтобы не пропустить жуткий холод в себя. Фонарик экскурсовода выхватывает из темноты комнаты-ячейки, пустые и заполненные старой мебелью: вот блиндаж с квадратным столом посередине и ящиком для телефона или рации, врытым прямо в стену, неподалёку остов упавшей с неба, но не разорвавшейся авиабомбы — в городе шли интенсивные бои, и для надёжности фашисты его периодически бомбили. Кучно и остервенело. Вот крохотная комнатка с металлической люлькой на изогнутых витых ножках. Здесь спал и просыпался чей-то малыш… Вокруг рассажены куклы со скорбно застывшими лицами и тряпочные мишки — дань памяти детей нынешних. Их почерневшие от времени улыбки превратились в страдальческие гримасы вечности.

Аджимушкай тронул Инну до слёз, но общее впечатление от посещения мемориала было другим. Она долго потом припоминала и анализировала ощущения, вынесенные на свет божий из-под земли… и вот спустя годы поняла…

Вода давно уже остыла, пена растворилась в ней, остались лишь редкие виноватые островки нелопнувших пузырьков. То ощущение было чувством покоя и защищенности. Да! Общность людей, сплоченных единым стремлением уцелеть. Ей тогда безумно захотелось очутиться там, среди них, поселиться в одной из ячеек, перезнакомиться со всеми, полюбить их и поддерживать, когда над головой рвутся снаряды и сыплется песок с потолка. Застарелый синдром "шифоньера", куда она пряталась всю жизнь от ненужных проблем и навязчивого общения. Очередной сюрприз подружки памяти.

39.

Выйдя из тёплой душноватой ванны, Инна вмиг замёрзла и покрылась противными мурашками. Дождь и ветер выстудили пустынные комнаты, отопление отключили ещё в начале месяца. Зябко кутаясь в махровую простынь, она пошла ставить полуночный чайник. Хотя какое там полуночный! Три часа, и утро стучится в окна, только хмарь на улице не спешит рассасываться. Короткая трель дверного звонка и свист "созревшего" чайника прозвучали одновременно.

Он шёл, шёл, шёл, и казалось, этой дороге не будет конца. Когда силы иссякли, а надежду победило отчаяние, упёрся в одинокую высотку на бывшем пустыре, окружённую свалкой, мёртвой техникой и новостройками разной степени готовности. В единственном окошке на третьем этаже мерцала лампочка в плетёном плафоне, и это было её окно, он знал точно.

Дверь препротивно скрипнула отсыревшей древесиной, Инна открыла её, натянув простынь до подбородка. В глазок не посмотрела. Зачем? Да и бесполезно — тьма, хоть глаз выколи. Поначалу она с регулярной тщетностью покупала упаковки лампочек и вкручивала их в патрон, для надёжности камуфлируя восьмисотграммовой банкой, а кто-то с регулярной тщательностью выкручивал и то и другое: банки шли на варенье, лампочки — в сортир. Чтобы, следуя указаниям профессора Преображенского, писать, не промахиваясь в писуар…

На резиновом коврике стоял Сергей Али-Мамедович, мокрый насквозь и с букетиком увядающих ландышей в кармане. Слипшиеся листики нелепо топорщились острыми кончиками, будто заранее извинялись за собственную неуместность. У ног Сергея виновато пялилась на Инну низкорослая собака с острой мордочкой и вывернутыми наизнанку локтевыми суставами передних лап. Шерсть вперемешку с грязью слоилась клочьями и капала на пол, но собака не стряхивала их с себя. Стеснялась.

Инна решила ничему не удивляться. Она отодвинулась, давая пройти гостям в дом, а те в свою очередь решили не испытывать её терпение и вошли: сначала Сергей, за ним робко кривоногая собака.

— Привет, — Инна сказала это шёпотом и улыбнулась ободряюще. — Значит так, я заварю крепкого чаю и пойду набирать вам… то есть тебе горячую ванну. Воду надо предварительно пропустить. Всё с себя снимай и бросай на пол…

Он усмехнулся.

— Ну не всё, ладно, кое-что можешь оставить!

Когда ароматный напиток уже дымился в большой пиале, Сергей предстал перед ней в одних лишь джинсах и черной майке без рукавов.

— Руки можно помыть и здесь. Чай, бутерброды. Я пошла…

Проходя мимо, Инна задела плечом его холодную влажную спину и оценила твёрдость мускулов. Надо же! Маломощный с виду, а силушка в теле, видать, присутствует богатырская. Интересно, что ещё водится в этом тихом омуте?

Собака, освещенная ночником в прихожей, оказалась длинношёрстной таксой. Тоже с первого взгляда не подумаешь. И ещё девочкой — "Ура, в моей компании прибыло!" — чумичка-девочка, обнюхав кусок паласа в углу, присела только попой, раскинула врозь задние лапы, осыпанные пупырчатыми сосцами, а передними упёрлась в пол.

— Не соображу, чем и угостить тебя, дорогая…

Дождавшись горячей воды и напустив в ванную изрядное количество пара, Инна вернулась на кухню и прогрела в ковшике остатки молока. Затем она щедро набухала туда кусочки хлеба, творог, выскребла сметану из пластмассового стаканчика и перемешала всё это пальцем. Выглядело месиво малоаппетитно. Сергей пил чай маленькими глотками и следил за Инниными манипуляциями.

— Собачка! — она поднялась с колен и выглянула в прихожую. — Как её зовут?

— Я не знаю. Пока искал ваш дом… — он замолчал, преодолел какое-то препятствие мысли, — …твой дом, она увязалась сзади.

— Похожа на породистую. Может, ищут уже бедную хозяева? Надо будет дать объявление в газету. Собачка, иди кушать!

Но собачка по-прежнему торчала у порога, только переменила позу, откинув вытянутые задние лапы назад. Инна поставила тарелку под самый кончик носа, нос задёргался, раздувая ноздри, и покрылся волнообразными складочками.

— Извини, дорогая, чем богаты…

"Это ты извини", — робкий взгляд исподлобья. Тряхнув ушами и чихнув, мохнатая путешественница принялась аккуратно лакать.

— Жить будет, — сообщила Инна Сергею, опускаясь за стол напротив него. Он кивнул, словно и не сомневался ничуть, по-прежнему неотрывно следя за её лицом. Инна знала, что это связано со слухом и старалась говорить негромко, но внятно, разделяя каждое слово:

— Серёжа, когда допьёте чай, ступайте в ванную комнату, согрейтесь. Я там повесила свой старый спортивный костюм, придётся вам его надеть, а ваши вещи я утром постираю.

Он смутился, но не оттого, что предстоит щеголять в женской одежде, спортивные костюмы, как правило, не различают пола, его сбил с толку Иннин переход на "вы". Ни с того ни с сего. А она и сама не заметила, так увлеклась своими мыслями. "Следи за губами", — была мысль первая, "Не забыть бы поспрашивать знакомых о хорошем слуховом аппарате", — вторая. Но всё сводилось к третьей — жёсткий приказ, запрет, угроза: "не смей его жалеть!" Забудь и думай о другом! Однажды этот номер плохо кончился. Дожалелась и слово себе дала, забыла?

Спохватившись, что умение читать по губам поможет Сергею расшифровать её лицо со всем написанным на нём сумбуром, Инна спряталась за растрёпанные подсохшие пряди волос.

— У вас кран протекает…

— Кран? — при чём здесь кран, у неё крыша протекает на всю голову… — Действительно, уже полгода протекает, какая-то резинка порвалась.

Резинка эта даже не порвалась, а сгнила. Возможно ли такое? Вряд ли, но чем объяснить чёрную маслянистую жижу, проступившую наружу вместе с неиссякаемой струйкой воды у основания "гуся", оставляющей на белой эмали ржавые разводы?

— Я что-нибудь придумаю.

— Хорошо, — легко согласилась Инна, — но завтра. А сейчас купаться и спать. Спать! В твоём распоряжении разложенное кресло. Потом перетянем его в Сашину комнату, а сегодня поспишь в моей. Не бойся, я не храплю, не скриплю зубами, не разговариваю во сне. А уж на то, чтобы лунатничать, и время вышло, и сил нет!

Смыв тёплой струёй душа остатки усталости, Сергей упёрся коленом укороченной на одну седьмую ноги в бортик ванной и снял с трубы пушистое махровое полотенце. Оно быстро поглотило влагу, струящуюся по телу. Другим полотенцем — вафельным, предусмотрительно положенным хозяйкой на стиральную машину, он стал массировать натруженную культю, взывая к жизни атрофированные икроножные мышцы. Спортивный костюм пришёлся впору, что странно, Инна хоть и была ростом чуть ниже его, но узкие плечи и бёдра для такого размера казались слишком маленькими — на ней он должен повиснуть и "скукситься". Может быть, раньше она была полнее?

Мягко ступая в темноте по серому паласу, он старался не задеть чего-нибудь ненароком и не зашуметь. Кончиками пальцев нащупал перекладину дивана и Иннино изголовье, бахрому шелковистых прядей на нём, и тут же отдёрнул руку — так близко к ней он никогда ещё не был. Она же с замиранием сердца прислушивалась к его движениям, боясь выдать себя учащённым дыханием, забыв, что Сергей всё равно не услышит… Вот он, издавая тихие щелчки, миновал её постель и добрался до кресла, обогнул его с противоположной стороны и опустился поверх одеяла. Сейчас он снимает протез и не хочет, чтобы Инна видела это. Стесняется? Щадит её?

Она вдруг вспомнила как однажды в пионерском лагере тайно, прячась в густой траве на высоком обрывистом берегу, наблюдала за общением двух молодых людей — девушки и парня. Парень, загорелый, светловолосый, плыл к девушке от буйка в специально огороженной для детей безопасной зоне. Она ждала его, утопая по колено в воде, раскинув руки и смеясь озорно, призывно. Что-то неправильное было в этой идиллии. Быть может, вода слабо пенилась от ударов его ног, или дикая сила, которую он вкладывал в руки, раздвигающие волны. Стало ясно, когда парень доплыл до кромки берега, и девушка помогла ему подняться: одна из его ног кончалась у бедра… Они шли, обнявшись, вдоль берега, точней шла она, он прыгал, ведомый ею и опирался на хрупкие плечи, а девушка крепко держала его за талию… Тогда Инна, совсем ещё девчонка-подросток, впервые созерцала сцену физической любви. Не секс, а притяжение двух тел, их слитность воедино и безграничное доверие.

С тех пор она, влюбляясь, примеряла эту ситуацию на себе и своём избраннике: смогу ли я вот так же идти рядом с этим человеком? Если что-нибудь её коробило, и было неприятно, она знала — союз обречен, и незаметно "самоликвидировалась". Теперь Сергей — хороший, добрый, бескорыстный. Он даже не намекает ни на какие отношения, наоборот, сторонится её, но почему тогда вспоминается та давняя сцена?..

40.

Привыкшими к тьме глазами он видел, как она ворочается, поправляет волосы, разглаживает простынь. Не спит. Правду говорят, что у слепых со временем обостряется слух, а у глухих — зрение. Помимо зрения у Сергея обострилось обоняние, иначе, чем оправдать волнение при виде мечущейся под одеялом сонной женщины и ещё больше — наслаждение её запахом, сладким, цветочным. Так пахли ландыши в руках у маленькой девчушки, торговавшей ими в гулком переходе. Люди проходили, пробегали, проносились мимо, каждый отдельно в своей жизни, а она стояла, переминаясь с ноги на ногу, изредка почесывая коленку и вздрагивая от резко сигналящих над головой машин. Он тогда выгреб из кармана всю оставшуюся мелочь и протянул ей, она протянула ему букетик.

Инна, наконец, опрокинулась на спину и открыла глаза. Где-то на пустыре протяжно завыла собака. "У-у-у", спустилась на низкую ноту — "ау-у-у", и закрепилась на ней хрипловатым "а-а-а". Бродячие собаки часто посещали пустырь, разрывая лапами останки порушенных жилищ, тоскуя по прошлой, привычной жизни. Сердце у Инны в такой момент сжималось в горстку, заполненную до краёв жалостью и бессилием изменить чужую судьбу. Потом, мучимая бессонницей, она перебиралась в Сашину комнату и там забывалась коротким сном.

Серёжа не слышал воя, он учуял его в беспокойных движениях Инны и заговорил. Темнота давала преимущество избегать вопросов, восклицаний и комментариев с её стороны. Инна приняла эти правила и стала слушать.

Когда же он впервые обратил внимание на этот допотопный и нелепый агрегат эпохи "развитого социализма"? Неужели сбылась-таки мечта идеологов спать всем миром под одним одеялом? А затем стирать пододеяльники в общей громадной машине, смахивающей на отсек космического корабля с герметичным иллюминатором и вместительной утробой. Это ж сколько пододеяльников сюда залезет? Сто, тысяча? И на фига прежним хозяевам столько белья, боязнь заразиться от загнивающего Запада или повальная гигиена раз в году?

Чудо непризнанного гения не нашло применения в интернатском хозяйстве и тихо ржавело в кочегарке, изредка поскрипывая запчастями под кучей угля, расползающейся по полу от Сергеевой лопаты. До поры. Но однажды туда забрался Лёня Фелькин, увлечённый игрой в прятки. Поначалу восторг мальчишки не знал границ — полчаса, час, два его никто не мог найти. Зашибенное место! Через два часа Лёнька стал выбираться, чтобы праздновать победу, да не тут-то было: люк-иллюминатор заело, и открываться он категорически отказывался. Паника мальчишки сменилась ужасом, но, слава богу, в числе Лёнькиных фобий боязнь замкнутого пространства не значилась. Парень проторчал внутри агрегата с прилипшим к стеклянному люку лицом до вечера. Белеющее в круглой рамке пятно с расплющенным носом и скорбными губами первым делом бросилось в глаза Сергею, зашедшему за лопатой.

Дети часто терялись на территории интерната, ведомые своими непредсказуемыми побуждениями, поэтому кочегарку застопорили увесистым замком с толстенной дужкой. Но интерес к "тайнику" возрос — спасённый Лёнька расстарался. Во избежание малейших поползновений лихих лазутчиков Сергей решил задраить и люк. Пока не пришло время залезть внутрь самому…

Теперь же, чтобы не оказаться подобно Фелькину в ловушке, он прислонил к открытой двери лопату, для надёжности воткнутую в уголь и забрался внутрь, вооружившись фонариком и ломом. Нутро стиральной машины не соответствовало современным стандартам: ни центрифуги, ни режима переключения скоростей. Застопоренный барабан с огромным пропеллером и пара длинных шлангов для слива воды. Выкорчеванный кем-то мотор покоился сбоку, свисая остатками проводов в круглую щель. Рядом — щель побольше, туда можно просунуть голову и плечи без ущерба телосложению. Что он и сделал. Тусклый свет фонарика выхватил из темноты деревянный настил, грубую кирпичную кладку стены и обитую жестью дверь посередине. "Каморка папы Карло," — подумал Сергей, на всякий случай поискав глазами Буратино. Но пацана на шарнирах нигде не было, и одолжиться ключиком к заветной двери, стало быть, не у кого. Придётся открывать варварским методом, ведь против лома нет противодействия. Ввинтив себя в узкий лаз, как болт со стесанной резьбой, он упал на руки и колени, щадя ногу, откинулся на бедро и осторожно приподнялся. Вот незадача, виси тут замок или хотя бы зияй скважина, знал бы, где ломать. Однако дверь — ровнее некуда, ни дырочки, ни вмятинки, и то, что издали казалось хлипкой жестью, на самом деле предстало мощной бронированной конструкцией. Какой уж тут к черту лом!

Дождавшись приезда оперативной группы во главе с оперуполномоченным Саней Бестынцевым, Сергей повёл их в кочегарку.

— Давно люк обнаружил? — фонарик Сани был помощнее, и осветил всю комнату целиком.

— Месяца три назад…

— Чего не сообщил?

— Не знаю. Хотел было сначала, а кому и зачем? Потом решил, что здесь бомбоубежище — в каждом населённом пункте раньше такие рыли, долго после войны еще войны боялись. У нас в детдоме тоже было бомбоубежище, и раз в году нас заставляли в нём прятаться.

Саня попробовал протиснуться в лаз, но застрял, и дыхание его участилось.

— Вот блин, — глухо донеслось с той стороны, — забыл, дурак, у меня ж клаустрофобия! Тяните за ноги скорей!

Брякнувшись морковкой на пол агрегата, он вытер грязным рукавом пот со лба и смачно сплюнул от досады.

— Комаров, Пенкин, берите инструмент, расшибём эту стенку к чертовой матери!

Осматривая дверь, Бестынцев скептически хмурился:

— Нет, не бомбоубежище это, Серега, химера. В проекте застройки отсутствует — это раз. Бомбоубежище должно быть доступно — два. Я ж тоже ГО сдавал, по сути, от бомбёжек нужно "тариться" в закрытые места с доступным входом и выходом, а то завалит так, что не выберешься. А тут больше похоже на резиденцию ЦРУ. Ну точно, вон и сигнализация вмонтирована сбоку. Так, погоди-погоди, — он открыл серый, замаскированный под грязь пластик, и удовлетворённо продемонстрировал Сергею и своим "бойцам" мигающие крошечные лампочки, вытянутые в три линии: оранжевые по краям и красные по центру, — засекреченный объект в интернате для детей-инвалидов. Кто-нибудь мне объяснит, что все это значит?

Дальнейший тщательный осмотр других "неопознанных" предметов не выявил: девственно чистая гладь из бетона под половым настилом и многослойная кирпичная кладка стен.

— Надо сапёров вызывать. Пошли на свежий воздух, — по Саниному лицу нельзя было прочесть рад он или встревожен, суровый деловой прищур и мрачные складки у рта — боевая готовность номер один радивого опера.

Он много и нервно курил, небрежно стряхивая пепел на форменные ботинки, и гасил тлеющие бычки о край их рифленой подошвы. "Черт, вот черт! Ну что ж так долго?" — смачно сплёвывал под ноги и ругал по матушке запропастившихся невесть где сапёров. Напротив, высунув длиннющий розовый язык, сидела черная овчарка Магда. Её хозяин — Санин друг Валера Фёдоров — опытный спасатель, ему и его подопечной отводилась главная роль. Поиск людей, возможных жертв заточения. Сане Бестынцеву и в голову не пришло вызывать кинологов с собаками, натасканными на оружие или наркотики — у них теперь у каждой узкая специализация, — этим займётся область, к попу не ходи, дело всё равно передадут туда. А если и без собак они сами отыщут что-то из этого балета "с саблями", и много, то разбирательством займутся столичные спецслужбы. Санин долг — найти людей, вернуть их семьям и лучше живыми нежели… нежели… ну это уж как бог даст…

Он давно потерял интерес к жизни, лет пять назад. То есть не к самой жизни как таковой с её составляющими, а к переходу из состояния активности в вечный покой. Процесс этот утратил для него остроту и даже водка не помогала "прочувствоваться". Пять лет назад погиб Ванька. Погиб глупо и бессмысленно: съехал со снежной горки на своих любимых алюминиевых саночках прямиком под колёса грузовика. Ваня — Ванюшка, сын и наследник, где ты сейчас? Водителя судили за неосмотрительную езду, да и не был он виноват — в тот день сильно вьюжило. Только кто рискнёт посадить за решетку плохие погодные условия?

С Алефтиной расстался, не сразу, правда, сначала дал слабину, жалел её. А она обозлилась в своём горе, доставалось всем — ему, соседям, посуде, младшему Андрейке. Санина мать увещевала их, просила не ругаться и жить ради ребёнка, но разве можно одного ребёнка заменить другим? Он и сам казнил себя за то, что Ваньку любил больше. Не опекал, не наставничал, — дружил, делился радостями и бедами, советовался. И парень рос разумным, рассудительным, кто знает, кем бы стал этот добрый и верный Санин товарищ, если б не чертова вьюга!

Алька и сейчас под различными предлогами названивала ему на работу и в общежитие, где он делил комнату с двумя курсатами школы МВД. Душила слезами, угрозами покончить с собой.

— Я повешусь, вот увидишь, подонок, или спрыгну с балкона!

"Так сделай это скорей", — безразлично думал Бестынцев и молча клал трубку. Неужели ей не понятно, что смерть ничего не изменит и Ванюшку не воскресит?

Младшего Андрейку забрала к себе Валя. Она по-прежнему варила борщи и ждала с работы мужа Вадима. Много-много лет подряд. Борщи сметали зять с племянником, вместе с ней чутко прислушиваясь к шагам на лестничной клетке. Пока зять Саня не сказал окончательно, что Вадика больше нет в числе живых и тело его не найдено, оставалась надежда. Валя была второй близкой женщиной в будничной жизни Александра Бестынцева. Первой стала Эрика Ольшевская…

— Ну что там?

— Готово, командир! Можешь идти, — осыпанный с ног до головы кирпичной крошкой сапёр в брезентовой робе показался в дверном проёме. — Дверь и точно на сигнализацию поставили, так что предупреждаю сразу, если внизу и был кто — уже смылся.

— Догоним…

Валера с рвущей поводок Магдой проникли первыми в каморку папы Карло. За развороченной дверью находился неосвещённый лестничный пролёт. Высокие и узкие ступени вели вниз. Сорок раз по разу и снова дверь, на сей раз без сигнализации.

— Закрыто. А ну, Комаров, посвети здесь. Пенкин, ломай!

Поковырявшись и затем, расстреляв непокорный сим-сим из табельного "макарова", оперативники увидели перед собой прямой широкий коридор, а к запаху пороха добавились аромат свежей покраски, резины и ещё чего-то знакомого… Медикаментов?

Магда, спущенная с поводка, стремглав понеслась вперёд и с каждым преодолённым ею метром на потолке загорались лампы, озаряя помещение голубовато-розовым мертвецким светом.

— Ни фига себе… Это что ж за хрень такая? — вырвалось у Комарова, молоденького местного участкового.

— Да уж, точно. Военная база, похоже… — поддержал стажёр Лёха Пенкин и задумчиво поскрёб клочкастую рыжую бородёнку. До сих пор ему, прикреплённому к Бестынцевской бригаде, доставались "скучные" поручения.

— Отставить неуместные разговоры! Один налево, другой направо, заняться осмотром помещений, — опер не был настроен на сентиментальные восторги. По левую руку от вошедших располагались комнаты, определённо смахивающие на больничные палаты. В первой две койки на колёсах и обилие аппаратуры, во второй и третьей — то же самое, а вот в четвёртой только одна каталка, вмонтированные в потолок кондиционеры и полиэтиленовая непрозрачная ширма. Кульминация — операционная палата, много раз виданная всеми по телевизору. За ней через трёхметровый коридор опять следовали три палаты с кроватями и медицинскими приборами, предназначенными следить за состоянием предполагаемых пациентов.

— Вот те бабушка и бомбоубежище, — почесал макушку Саня и обратился к Сергею: — Ты понимаешь что-нибудь?

Тот не успел ответить, издалека донёсся зов Валеры Фёдорова, эхом перекрывающий лай Магды:

— Сашок, кажется, нашли!

— Ну вот, зря я что ли шесть лет назад всю туташнюю речку багром истыкал? Нашла Магдуся, нашла красавица! Идём, Серёга, понятым будешь, — он дёрнул за рукав Комарова и приказал: — Давай наверх, дуй за Саркисьянц! Это наш эксперт-криминалист, — пояснил Сергею.

Магдуся-красавица сделала стойку у плотно закрытой двери и нежно, сквозь стиснутые клыки, рычала на неё.

— Не открывается, и замка нет, рвать надо, — младший сержант Пенкин ощупывал прохладный металл дверного покрытия.

— Рвать, так рвать. Где сапёр? Подгребай сюда, Виталя! Опять работа для тебя, только осторожно смотри, там люди.

Магда при слове "люди" слизнула обильные слюни с нижней губы, а Валера виновато покосился на Бестынцева:

— Нет там людей, Сашок…

— Как нет, что же там такое?

— Труп. В худшем случае несколько трупов. Живых Магдуся не так приветствует.

— Опасно здесь взрывать, — вмешался Виталя, — засыпать может к чертовой матери!

— Не писай раньше времени, отроют. Так, все отошли на безопасное расстояние! Саркисьянц, стой там, откуда пришла!

Эксперт с армянской фамилией оказалась моложавой полной женщиной в дымчатых очках. Она попятилась к выходу и замерла на первой ступеньке. Негромко ухнуло и задымило. Поковырявшись в образовавшейся щели, оперативники разомкнули дверь и отодвинули в сторону. Стена, вмиг почерневшая от копоти, осталась стоять незыблимо, и потолок не рухнул лампочками на озадаченные головы.

— Ну и что тут у нас? — старлей переступил порог первым номером.

— Ольга, где ты? Приступай, а я протокол осмотра сам составлю, — он вздохнул горестно, — некому доверить. Накорябают, потом разбирай каракули…

Ольга Саркисьянц живенько защелкала фотоаппаратом, полезла открывать створки навесных шкафов, подключив к осмотру все свои сенсорные возможности, включая мясистую попу, которая невольно задевала выступающие углы и предметы. Круглой, обтянутой турецкими джинсами коленкой она больно стукнулась о приземистый продолговатый ящик, оказавшийся на поверку морозильной камерой.

— Есть фрагменты трупа. Расчлененка. Давно лежит… — эксперт сообщила о содержимом холодильника будничным отстранённым голосом, словно каждый день занималась выемкой обледенелых частей человека.

— Сколько пролежал?

— Долго, Саш. Слишком долго, основательно промёрз… — радивая дочь армянского народа не спешила с выводами, осторожно извлекая обложенные льдом локтевые суставы, левую ладонь и радробленные ноги. Корпус и голова покойника отсутствовали.

— Что ж не похоронили, нелюди? — Саня сругнулся, но сразу одёрнул себя, понимая, что данный вопрос пока к делу не относится. — Уверовали в собственную безнаказанность, гады. Мужчина, женщина?

— Мужчина. Лет пятьдесят-шестьдесят. Ничего более определённого сказать не могу. Патологоанатом заключение даст, после вскрытия… Тридцатичетырёхлетнюю Оленьку в отделе с незапамятных времён прозвали "полторы профессии". Свободная от брака и детей добродушная толстушка не раз выручала судомедэксперта Алябьева, закоренелого алкоголика, которому иногда здоровье не позволяло сделать шаг без посторонней помощи. Алябьева терпели, а Оленьку любили, советуясь с ней по поводу и без повода, заигрывая не по серьёзному, когда хотелось отвести душу. Подпольной кличкой Саркисьянц определили роль "усатой" алябьевской няни. К её чести надо добавить, что Оленька прилежно вникала в спецефические особенности алябьевской работы и даже заочно поступила в медицинскую академию при МВД. Так что в скором времени официальное прозвище канет в лету и будет у милой Оленьки уже две профессии.

Останки запаковали в чёрный куль и унесли, эксперт по ходу проверила пластмассовые контейнеры, стоящие в углу. Внезапно погас свет. Повсюду. Стало темно и тихо.

— Что ещё за… мать твою! — охрипшим голосом возмутился вышедший из оцепенения Саня. — Фонарик есть у кого-нибудь?

— Был… — подал голос откуда-то из-за стены Лёша Пенкин.

— Был! Расслабились. Идти-то хоть знаете, в какую сторону?

— Ну…

— Ну, лапти гну! Держитесь за оружие, без команды не стрелять, своих, не дай бог, перебьёте. Все выходим, друг за другом, медленно. Валера, выводи!

Когда утробу бывшей стиральной машины покинул последний человек, Бестынцев более-менее успокоился.

— Я так мыслю: дальнейший осмотр нужно приостановить, но выход этот на всякий случай будем охранять. Вот Комаров и будет на вверенном ему участке. Алексей, отвезёшь Ольгу в морг, я свяжусь с Палычем, прийдётся подключать прокуратуру.

Весеннее солнце раскалялось, набирая обороты в пустом от облаков небе. Вдали за забором лес покрылся молодой зелёной дымкой, чирикали птички, и ничто не напоминало о стерильном подземелье.

— Как думаешь, Серёга, откуда эта клиника секретная взялась? — Саня присел на лавочке, которую Сергей собственноручно смастерил для нянечек, присматривающих за детьми во время прогулки.

— Откуда не знаю, но то, что до нас — уверен.

— А свежая побелка, гексокартонные покрытия стен новые, я гвоздём поколупал — отсыреть не успели…

— И долго ещё не отсыреют, там кондиционеры мощные.

— Да, похоже. И всё работало, пока мы не явились. Очень странно, что вырубили их не сразу, дали нам фору минут на двадцать… Тут два варианта: либо специально нам труп подкинули с какой-то непонятной целью, либо… либо до рубильника далековато. Я не удивлюсь, если под нами окажется ещё одна Калининская область в три яруса!

Достав из нагрудного кармана мятую пачку сигарет, Бестынцев пошарил в ней пальцем, смял, бросил под ноги и плюнул.

— Валентин! Ты ж у нас не куришь?

— Не-а, — откликнулся участковый со стороны кочегарки.

— Хреново, у меня голяк…

— Так точно, хреново, — вторило тихое эхо пенкинским голосом.

— Гадать мы не будем, что да как. Вышестоящее начальство пусть гадает, мне эта хрень ни к чему, я по уши зарылся в мелких кражах и пьяных дебошах. Ты, Серёга, в город со мной поедешь. Есть у тебя, где остановиться?

— Найду…

— Лады, только адрес дай, а я тебя повесткой вызову, чтобы эту… — он в сердцах топнул по земле, — …находку, блин, по всем правилам оформить. Ты теперь у нас главный свидетель, должен быть под рукой. К тому времени личность трупа постараемся установить, кто знает, вдруг это один из пропавших, Петрович? Электрики тут до фига напичкано, а он электрик… Мне криминалист наш, Ольга, успела шепнуть, что наколочка на кисти имеется, вытравленная, правда, еле видно, но всё ж хлеб!

41.

Слушая неторопливый Серёжин рассказ и расцвечивая его в воображении стереоскопическими картинками, Инна незаметно для себя перешагнула зыбкую грань между явью и сном. Она уже сама спускалась по высоким каменным ступенькам вниз — двадцать одна, двадцать две, двадцать три, и на двадцать седьмой споткнулась. Чуть не упала, но через три ступени ждал квадратный пролёт, и она удержалась на ногах, только вздрогнула всем телом и почти проснулась. Открыла глаза, никакого эффекта — темень, хоть глаз выколи. Неуверенно протянула вперед тонкие пальцы, пощупала воздух, он стал теплее и как-то неспешно двигался, словно дышал. Вдох-выдох, вдох-выдох.

Левая нога не подчинялась, пришлось её поднимать и опускать силой. Прихрамывая, Инна добралась до места, где воздушные порывы усиливались. Лестница закончилась, впереди зияла пустота. Она была никакой: безтелесной, необоняемой — настоящая бездна из фильма ужасов, в то же время живая, тёплая, интенсивно принюхивается к тебе, раскладывает тебя на мельчайшие частицы и анализирует на уровне громоздких абракадабрских формул. От долгого созерцания темноты в глазах заплясали красные чёртики. Ещё шажок, закрепляем левую ногу, так, и полшажка…

Над головой невидимой рукой зажглись лампочки. Они вспыхивали поочерёдно: одна, вторая, третья и так далее, пока не осветился весь коридор — длинный и широкий, упирающийся в две плотно сомкнутые двери, издалека кажущиеся крошечными, ненастоящими. От яркого света чертики в глазах слились с пестрящей рябью, а когда рассеялись, Инна увидела мужчину. Он стоял посреди коридора возле двери на шарнирах, распахнутой настежь и черной от копоти. Худой и сутулый, заросший щетиной до самых бровей, он призывно махал ей рукою. Инна сразу безоговорочно прониклась к нему доверием и пошла, точней побежала, приволакивая ногу, срывая дыхание… Ближе, ближе… Мужчина бережно прижимал к груди картонную коробку, такая коробка была у неё в детстве, в ней укладывались спать любимые игрушки. С каждым шагом коробка увеличивалась в размерах, и становились видны рисунки на её боках: лавочка, забор, крыльцо и целлофановое окно, прилепленное синей изолентой к неровно вырезанной дырке… лицо в проёме с лазуритовыми глазами — это лицо куклы Тани, окончившей свой век на старом шифоньере.

"Мамочки, нет! Пожалуйста, нет… пожалуйста…" Страх парализует тело, и Инна падает, не успев добежать до цели. Падает и просыпается. Так странно видеть себя со стороны: вот она лежит в постели на сбитой простыне, неудобно поджав к животу затекшую ногу, а за окном светает и комната приобретает привычные очертания. На часах без четверти пять, это значит, спала она от силы минут двадцать… Последнее слово, захваченное из сна — "прости". Кто-то просил у неё прощения… или она просила?

"Нет, пожалуйста… пожалуйста… мама…"

Окончательно очнувшись, Инна убедилась, что на сей раз говорит не сама. Её словами, реанимируя только что случившийся сон, бредит Серёжа. Выпрастав руки из-под одеяла, он обхватил ими голову, откинул её, расплющив затылок о шею, и жалобно звал свою маму. Она мигом подскочила к нему и убедилась в догадке — он пылал, температура зашкаливала за сорок градусов. Будить бесполезно, сознание Серёжи потерялось в горящем пульсирующем теле. Быстро на кухню, только спокойствие! Сорвав со стены полотенце вместе с крючком на присоске, она ногой отчекнула крючок под раковину, смочила ткань тёплой водой, рывком откупорила уксус, обрызгав пижаму. Едкий запах перебродившего вина отрезвил… Нашарила в аптечке капсулу аммиака, на всякий случай завернула в марлю, чтобы не разбить раньше времени.

Обложив Серёжин лоб остывшим кислым полотенцем, Инна принялась искать спиртное. Где-то оставалась початая бутылка джина со смешным мужиком в красных гольфах и черном берете на этикетке. Эмиль уговорил её попробовать эту гадость, пахнущую одеколоном, чтобы отпраздновать встречу. Инна точно помнит, что недавно видела злосчастный берет, совсем недавно, и готова поклясться — разглядела, что из него торчит пышное перо!

Джин отыскался в секретере, заваленный бумагами, которые она перебазировала, освобождая Сашин письменный стол. Вот он, красавец, слава богу. Собрав в голове разрозненные познания о лечебных свойствах можжевеловой водки, красиво именуемой джином, Инна припомнила, что та, по утверждению Эмиля, служит профилактическим средством против малярии и тропической лихорадки. Реклама тогда возымела действие, иначе бы она, беспощадная к алкоголю, вылила остатки в унитаз, а бутылку зашвырнула в мусорник.

Как знала, что пригодится! Сейчас именно тот случай — лихорадка помноженная на лихорадку… Лоб и скулы Сергея покрылись обильной испариной, которая стекала вперемешку с уксусом и слезами, без спросу бороздившими складки у глаз, скапливалась в ушных раковинах, впитывалась смятой подушкой. Задрав его футболку до подбородка, Инна протёрла джином грудь и живот. Он больше не звал маму, дышал тяжело и шумно.

Ей пришла в голову сумасшедшая мысль послушать Серёжины бронхи. Прижавшись прохладной щекой к покрасневшей коже, она внимательно ловила хлюпающие и булькающие звуки, пугаясь их, но больше всего, пугаясь близости его раскалённого тела. Он дёрнулся, больно уронив руку на её бедро. От неожиданности Инна обхватила его крепко-крепко. Вдруг измученное тело не осилит жар и выпутистит душу на волю, а та упорхнёт безо всяких предупреждений, сомнений, сопливых прощаний и оправданий. "Ой, мамочки-мамочки-мамочки. Что же делать-то, делать-то что?.." — теперь это был её голос, её слёзы.

На какое-то время он затих, хрипы притаились под грудной клеткой, дыхание стало медленным и протяжным. Неловко подвёрнутая нога беспокоила его, не позволяя окончательно провалиться в сон. Сергей рефлекторно дёргался, но сил вытащить ногу из-под себя, как видно, не хватало. Инна решилась. Откинув край одеяла, она извлекла окаменевшую изуродованную конечность, закатала штанину и положила себе на колени. Обрубленную кость венчала розовая, по-детски нежная кожа, мягкая и очень гладкая. Вверх по голени разбегались глубокие рубцы, нога распухла, и они ослепительно краснели на ней, как рваные молнии. Набрав в грудь побольше воздуха, Инна взяла бутыль с последками джина, не думая, глотнула прямо из горлышка, остальное выплеснула в ладонь, сложенную пригоршней и методично принялась растирать место, к которому когда-то крепилась искусственная ступня.

Руки жгло, но она не замечала, делала всё, как учили на курсах самомассажа: поглаживание снизу вверх, выжимание, разминание подушечками пальцев, фалангами и основанием ладони. Попутно тестируя собственные ощущения: не противно, не хочется бросить и убежать? Спрятаться? Нет, не противно. Более того, приятно, что сведённые судорогой остатки икроножных мышц оживают от её касаний, и разглаживаются страдальческие морщины на Серёжином лбу. "Это то, чего тебе не хватает, — мысленный импульс ему, — я должна и хочу это делать…"

Он ещё не знал, он даже понятия не имел, нужна ли ему такая её помощь, а Инна всё решила для себя: "Как он мог обходиться без меня столько времени? Как мог обречь себя на одиночество?" Бред, абсурд! Она тряхнула головой, прогоняя сумасшедшие мысли. Однажды они уже довели её до брака, неужели всё повторится снова? Привстав, Инна достала согретое полотенце, на котором сидела и укутала им Серёжину культю, словно младенца. Для надёжности связала между собой длинную кайму по краям и уложила свёрток под одеяло.

Очень хотелось спать, белое пятно подушки притягивало магнитом. Она ещё раз пощупала влажный лоб больного, зарылась пальцами в густые волнистые пряди и собралась было покинуть кресло, как услышала слабый звук его голоса: "Инна…" Показалось? Инна склонилась к его лицу, расслабленному сном, почувствовала ровное дыхание. Она ждала, что сейчас, вот-вот он повторит, ведь он позвал её — она не бредит! "Инна…"

Ну и пусть всё повторится… Жизнь предпримет очередной виток на туго скрученной спирали и не надо бояться ошибиться — не ошибается тот, кто ничего не делает!

Отбросив сомнения, она бочком нырнула к нему под одеяло, уткнулась в подмышку и, засыпая, ощутила, как Сергей прижал её к себе, обняв за плечи сильной тёплой рукой…

Погружаясь в сон, Инна вновь очутилась в том же подземелье. Она будто на время вышла из него проведать Серёжу и вот опять вернулась, чтобы дойти до конца. Инна бы очень удивилась, если б узнала, что Сергей тоже бродит поблизости, только в своём, параллельном сне. Он вглядывается в неясные очертания уже виданных накануне вещей и ищет то, что показалось тогда странным. Озадачило и встревожило… Стены? Лампочки на потолке? Или холодильный шкаф с фрагментами человеческой плоти? Кровати-трансформеры в палатах перед операционной… почему они такие неправильные? Что не так? Их размер. Слишком маленький для взрослого человека. Значит, они предназначались для карликов… или детей?..

42.

Инна проснулась от звука хлопнувшей двери, протёрла глаза и увидела Сашу, снимающего у порога обувь. В руке у него болтался тесёмочный поводок, к которому тонким крючком крепилась пушистая шея незнакомой маленькой собачки.

— Привет, мама! С добрым утром, дядя Серёжа! — поздоровался сын, добавив новых вопросов в материнской голове. Первым из них был традиционный — где я? Она совершенно не помнила, как оказалась в кресле, лежащей лицом к подлокотнику, мешавшему дышать. Страшно хотелось пить. Ночная сорочка скаталась рулоном до талии, и остывающие ото сна ягодицы всё ещё вжимались в ложбинку между ногами и животом мужчины, а это точно был мужчина — сквозь тонкую ткань трусиков и облачавшие его шаровары она ощущала нечто твёрдое. Оно жило своей отдельной жизнью и токало, как палец, туго завязанный бинтом. Дядя Серёжа! Сюрприз намбэ ту…

Но, решив продлить приятное соседство, Инна обратилась к сыну с нейтральным вопросом:

— Саша, мы завели собаку?

Мальчик в это время протёр кривоватые лапки носовым платком и достал из кармана банку. Открыв её без особых усилий, всего лишь дёрнув за кольцо на крышке, он вывалил содержимое в тарелку у ног и только тогда ответил:

— Мама, я нашёл эту девочку сегодня утром здесь, на этом месте. Она скулила, потому что очень хотела писать.

— Ах, да, я вспомнила! Она приблудилась к дяде Серёже. Они пришли вместе вчера ночью.

Саша кивнул и умоляюще посмотрел на мать:

— А можно отставить её себе? Я буду гулять с ней, мыть и кормить! — заручившись смачным чавканьем, сын покинул новую подружку и вошёл в комнату. Инна инстинктивно дёрнулась, пряча голую коленку под одеяло, впрочем, Саша не обратил на это никакого внимания. Он откинул простынь на диване, — моё воспитание, умилилась мать, — и присел на краешек, так, чтобы видеть её и Сергея, который, по всей видимости, тоже проснулся, но Инне пока не хотелось оборачиваться.

— Я её помыл в тазике и вытер своим банным халатом, раз нет подходящей тряпочки. Ты его всё равно в стирку кинула. Гулял с ней два раза…

— Два? — Инна нашла глазами светящиеся красные цифры на электрическом будильнике: пятнадцать двадцать две!

— Покормил, вытряс из копилки деньги, помнишь, я копил на энциклопедию "Подводный мир"? Вот, часть израсходовал на собачьи консервы, часть на поводок с ошейником. Хватило на самый дешёвый, осталось даже немножко. Сдачу я на трюмо положил…

— Господи, Саша, три часа дня. Ты сам-то ел что-нибудь? Почему же меня не будишь?

— Ел. Бутерброды делал. Мама, — он на секунду отвлёкся, глядя, как сытая такса цокает по полу коготками. Псинка приблизилась к ним, заглянула в лицо Саше, безапелляционно признав в нём главного, понюхала воздух возле кресла и села, тряхнув чистой волнистой шёрсткой, — мама, ну посмотри какая она красавица! Они подружатся с Торой, и мне не будет скучно одному! — это был беспроигрышный аргумент. Любая мать, переживающая за ребёнка, лишенного привычной среды, друзей и увлечений, согласилась бы, не раздумывая.

— Ладно, — сдалась Инна. Она и не думала возражать, ведь эту собаку привел Сергей. — Но мы немножко подстрахуемся, вдруг у этой собачки есть хозяева и они сейчас места себе не находят, переживая за неё.

Саша обрадовался. За Инниной спиной пошевелился Серёжа. Она оглянулась и увидела, что он, внимательно следивший за односторонним диалогом, показывал Саше поднятый вверх большой палец. Ох уж эта мужская солидарность! Ну, ничего, и в нашем полку прибыло: помимо черепахи к их берегу прибилась очередная особа женского пола.

— Саша, будь другом, поставь, пожалуйста, чайник, — Инна деликатно спровадила сына из комнаты, затем быстренько натянула ночнушку до щиколоток и после этого приподнялась над Сергеем, встав на коленки.

— Ты выглядишь почти здоровым! — для полной уверенности она пощупала сухой тёплый лоб. — А ночью весь горел, не понимаю…

Серёжа погладил её руку чуть шершавыми пальцами и улыбнулся:

— Со мной всегда так. Ещё с детского дома. Там не любили больных, заранее считая симулянтами, отлынивающими от общественно-полезных работ… И боролись не с источником болезни, а с её носителями…

Инна смотрела на него, не отрываясь:

— Это малоинтересно…

— Продолжай, пожалуйста.

— Больных у нас помещали в изолятор, который почти ничем не отличался от карцера… Низкая узкая комната-пенал, без окон, с болтающейся голой лампочкой под потолком и тяжёлой скрипучей дверью — ослабшему ребёнку ни за что не открыть без посторонней помощи, — Сергей вымученно усмехнулся. — Наверное, чтобы болезнь не просочилась наружу… Я после двух раз в изоляторе научился быстро выздоравливать: закалялся, самовнушение, конечно, ну и сила воли. Бывало, вспыхну, как та лампочка, пылаю, до рези в глазах, а потом гасну. И всё. На мне даже раны не воспалялись, высыхали тут же и рубцевались, никаких противостолбнячных сывороток не требовалось… — после совместно проведённой ночи он стал ей больше доверять.

— Я научился бояться за других. Очень страшно осознавать, когда кто-то из твоих друзей заболевает… Ещё не болен, но вот-вот, а ты бессилен чем-либо помочь! Этот страх из детства запомнился больше всего…

Саша терпел долго, стараясь не мешать беседе врослых, но чайник закипел, выдавая носиком свистящие трели, и он просунул голову в комнату, чтобы напомнить о себе. Мама сидела к нему спиной, драпируя складками фланелевой рубашки розовые ступни, но было видно, как она держит в своей руке дяди Серёжину ладонь, другой рукою гладит его по груди, словно маленького ребёнка. Какая дурочка! В её возрасте надо гладить мужчину совсем не так, тем более такого, как дядя Сергей, похожего на Кристофера Ламберта — Сашу покорил образ бессмертного Дункальна Макнаута. На протяжении всех серий своей нескончаемой жизни Макнаут спасал и перецеловал много женщин, не способных пережить его, и смотрел на них не так, как Сергей на маму. Он смотрит на неё сейчас как… да вот как эта собачка глядит на самого Сашу, преданно и верно. А они же взрослые люди! Кого стесняются?

— Мама, чайник готов! Я сам заварю вам чаю.

— Да, родной, сделай милость!

— Мама, — Саше не хотелось покидать комнату, — а как мы назовём собачку? Ну, пока не нашлись её старые хозяева?

Инна откинула голову, задумавшись. Проще всего сказать "называй, как хочешь", но отталкивать сына она не привыкла, время их общения всегда ограничивалось вынужденными рамками. Глаза, обежав потолок и стены, упёрлись в календарь:

— О, господа! Спешу поздравить вас с первым мая и вношу рацпредложение: поскольку собачка пожаловала к нам сегодня ночью, то есть в первый день последнего месяца весны, давайте назовём её Майей!

— Здорово! Майя, — Саше понравилось имя. Они с мамой одновременно посмотрели на Сергея, тот лишь согласно кивнул.

43.

Третий день идёт дождь…

пятый день идёт дождь…

уже месяц льёт дождь…

нескончаемый ливень…

Почти неделю они прожили вместе как единая и дружная семья. Не было ничего кроме дружбы, ничего такого, что превращает фиктивный брак в настоящий, но им было (или казалось?), что хорошо и так. Инна возилась у плиты с обедом, завтраком, ужином. Сергей привлёк Сашу к ремонту крана на кухне, зацементировал отмокшую плитку в ванной, починил утюг и три полувыпавшие из стены розетки. Потом они втроём гуляли с Майей по улицам: утром, днём, вечером, читали в прессе объявления о потерянных животных, расклеивали на столбах и деревьях свои.

Закончилось это так же внезапно, как и началось. Сергей, наконец, получил повестку, дал показания следователю, собрал вещи и сказал, что должен вернуться домой. Инна напоила его чаем, но постеснялась спрашивать, куда он возвращается и что считает своим домом. И вообще, им было так хорошо под одной крышей, она почти узнала, что такое мужчина в доме. Эмиля отпустила с лёгкостью, сначала к другой женщине, которая, увидев его, обалдело фыркнула: "Ты, Литвинова, мазохистка!.." Затем восвояси. А вот Серёжу отпускать не хочется, и не понятно, в чем причина?

Первая мысль, после того как за ним закрылась дверь, — он пропадёт без меня! Ну, куда он пойдёт, опять горе мыкать, в деревню Сосновку, в церковь к отцу Фёдору? Куда? Потом успокоилась — не пропадёт… Тем более без неё, столько времени не пропал и теперь ничего с ним не случится. Это ты не приспособлена к трудностям: деньги кончились, сразу бросаешься в панику…

Деньги действительно испарились, растаяли за полторы недели, будто и не было вовсе: продукты, квартплата, дорогущее лекарство для Люси Малеевой, которое по просьбе Светы пришлось доставать через третьи руки по великому блату. Потеря работы и отсутствие стабильного источника доходов напугало пуще смерти, затмив собой все ужасы и потрясения прошедшего месяца. Чем кормить семью? Очень опасный вопрос, если его задаёт себе женщина и ответ очевиден — нечем, трудно избежать депрессивно-суицидального психоза…

Может, Сергей ушёл, чтоб не стать свидетелем её слабости? Нет. Он бы сделал всё возможное и помог, она готова поклясться! Скорей всего решил не усугублять своим присутствием трудности, красующиеся на Иннином лице. Не захотел быть обузой. Он не слышал, как она вчера звонила Ляле в надежде одолжить немножко денег. Эта попытка потерпела фиаско: Лялька сама сидит без зарплаты и вынуждена соглашаться на бартер — обменивать свой бесценный талант и голос на помпезную электрическую плиту "Аристон" со встроенной вытяжкой. Ничего не поделаешь, таким вот образом рекламодатель рассчитывается за эфир, хорошо хоть не эмалированными тазиками.

— Что же ты жаришь, Ляль, на этой плите, чем питаешься?

— Да ничего, она и нужна мне больше для мебели. Кушать к маме хожу, она и с собой пихает целыми сетками. Представляешь, я с одним кадром познакомилась, с этой самой фирмы "Электрокомфорт", ну которая плитой за три месяца рекламы заплатила. Он всё наведывался с коньяком и шоколадом, цветочки, сюсю-мусюсю. Я его домой не звала, пока Эмиль квартировался. А тут свободная стала, гляжу, коньяк не самый худший и конфетки — шикарные трюфеля на четверть моей зарплаты. Придется в гости его всё же пригласить и намекнуть, чтобы брал на довольствие…

После Лялькиных откровений Инна вспомнила о предложении месячной давности, поступившем от новоиспечённого журнала, кажется "О тебе" или "О нас", а может быть "О нём", да как ни назови, суть дела не меняется. Она тогда была занята борьбой за интернат и журналистскими расследованиями, само собой, отмахнулась, не перезвонила. Сейчас самое время…

Перед тем как начать поиски редакции "личного местоимения", Инна навестила Светлану. В противотуберкулёзном пансионате, куда та перебралась вместе с пятью воспитанниками, которых выселили за отсутствием койко-мест из терапии, теперь их жило одиннадцать человек — то есть большинство. Милый сухонький старикан — главврач сего богоугодного заведения — раздобрился и поселил всех в две соседние палаты, добавив раскладушку Свете. Преимущество данной дислокации заключалось ещё и в близости кухни, кормили в которой, что называется, на убой.

Маленькая светлая столовая с раздаточным окошком напоминала интернатскую. В оконном проёме у кастрюль хлопотала тучная тётя Тася, щедро разливая половником жирные наваристые щи. Она ухитрялась каждому ребёнку подкинуть в тарелку лишний кусочек мяса, смеясь, что так хорошо почуют только перед смертью. Юмор у неё такой… Отчасти тётя Тася была права — смертность в профилактории стала делом обыденным и превышала все допустимые показатели. Но причина крылась не в лечении, а в том, что основным контингентом здесь были рабочие химзавода — самая что ни на есть первоочередная группа риска. Люди держались за свою работу как могли, стояли до последнего, насмерть, и часто их вывозили из цеха прямиком сюда, почти "вперёд ногами".

Химзавод организовал эту лечебницу ещё с незапамятных времен, и по сей день её финансировал, чтобы как-то облегчить жизнь своих трудяг…

Протиснувшись между сдвинутых вплотную коек, Инна приткнулась у подоконника, упёрлась руками в деревянную панель, заваленную книгами, а длинные ноги прижала к чугунной батарее. Со стороны почувствовала себя курицей на насесте.

— Ты совсем исхудала, Иночка. Когда последний раз видела своё отражение в зеркале? — у Светы хватало сострадания на всех. — Не отпущу тебя, пока не поешь с нами, здесь вкусно готовят.

— Ничего не выйдет, Светуля, я тороплюсь по очень важному делу! Зашла вас проведать лишь на минутку.

— Что же такого важного может быть, чтобы позабыть о себе?

Инна быстро оправила волосы, воротничок на жакете и застегнула верхнюю пуговку. Неужели совсем сдала? Света только покачала головой:

— Ну, поступай, как знаешь. Мы и впрямь тут заелись, расслабились… Уверовали, будто терпеть нас будут вечно, — тяжело вздохнула, захлебнулась и закашлялась. Отдышавшись, спросила с надеждой:

— Как там Сергей?

И вновь порадовать её было нечем.

— Он ушёл. Вчера. После милиции. Ничего не стал объяснять… Я сама сегодня или завтра, как управлюсь, забегу в отделение к лейтенанту Бестынцеву. Потом тебе расскажу.

— Да, обязательно забеги! Слухи по городу ползут самые разные, один фантастичней другого. Говорят, что под нами устроили подпольную клинику для насильственного забора органов, потом людей убивали, расчленяли на части и прятали, а органы нужные замораживали и увозили за границу. За огромные деньги там их продавали на трансплантацию, — при этих подробностях Света перешла на шёпот, опасаясь за психику играющих поблизости девочек. — Как думаешь, правда это?"

Инна не знала. Догадывалась, что правда тривиальнее и страшнее, что процентов на девяносто пять прав был Эмиль: готовилась клиника для опытов над детьми, именно теми детьми, которые никогда не повзрослеют до полной самостоятельности, и которых мама-директор Света Калинина привыкла считать родными. Сколько ещё горьких открытий свалится на их неокрепшие головы?

— Я знаю одно, Светуля, теперь эту клинику будут обследовать долго и тщательно. Нам туда дорога закрыта. Может это и к лучшему. Надо искать другое место…

— Что толку искать без денег? К нам тут второго дня женщина приходила из какого-то попечительского фонда. Упрекать с порога кинулась, мол, что панику сеете, никто вас не собирался выселять оттуда. Мы, мол, и сейчас готовы оказать вам финансовую помощь. Бумагами перед лицом трясла…

Инна побледнела:

— Из какого фонда?

— Да я и не вдавалась в детали особенно. Горьким опытом научена никому не доверять. Помочь она хочет! Явно не просто так, не бескорыстно! Что-то на тебе лица нет, подруга.

— Светочка, ты можешь вспомнить, какой фонд представляла эта мадам, это очень важно! — Инна задыхалась от волнения и говорила быстро, скороговоркой.

— Кажется, "Особый ребёнок" или особенный… Честно, не помню. Вот только удивилась, что реквизиты на бумаге той знакомого нам банка, герой древнегреческий, что дюжину подвигов совершил. Совсем из головы вылетело, ну помнишь, конюшни Авгиевы за день вычистил! Геракл. Да, точно, он. Хотя, что тут странного, один из самых стабильных и популярных банков в нашем городе. Большинство финансовых операций через него проходит. Да и благотворительность его для меня не внове, наелись. Это просто злость во мне говорит. Странно было б, если бы банк иностранным оказался, им принято не доверять…

Инна не перебивала Светлану, постепенно успокаиваясь.

— Ты молодец, что отказала ей. Надеюсь, все их махинации скоро выведут на свет божий и положат им конец. Скоро, Светуля, очень скоро нам будет полегче. Мы организуем свой фонд, купим или снимем с правом выкупа приличный домишко, и снова заживём как прежде!

— Сказочница ты, Инна. Мечтательница, ну да это и слава богу! Я-то продержусь, ты только не сломайся! Сама ведь знаешь, как нужна нам…

44.

Она долго плутала по улице Горького, указанной на рекламном проспекте газеты "О тебе" как адрес редакции. Кругом старые монолиты, воздвигнутые в середине века и заселённые элитой города, а теперь мирно рассыпающиеся от воздействия времени и потери былой значимости. Вот он, третий дом, серый в трещинках, как и предыдущие, и последующие, всего их семь. Но никакой редакции и в помине нет.

Всё же рискнув, Инна зашла в единственную парадную и постучала в окошко, некогда являвшееся вахтой, а теперь, судя по витиеватой вывеске на обшарпанной стене "Мастерской по ремонту домофонов".

— Чего тебе? — нелюбезно высунулась седая короткостриженая голова морщинистой старушенции. — Обед у нас.

И это в эпоху нео-нэпа, когда все перерывы отменены в пользу клиента, а учтивые предприниматели жуют на ходу, экономя ваше и свое время, здесь трапезничают. Ну и ну…

Инна не любила навязываться даже в силу своей профессии, поэтому пошла к лифту, но у старушки любопытство пересилило голод, и она крикнула вдогонку:

— Чего хотела-то? Ходют тут, — на всякий случай огрызнувшись.

— Вы извините меня, пожалуйста! Я ищу редакцию "О тебе".

— Что за редакция такая, в первой слышу!

— Баба Настя, это ко мне! — раздался за спиной у Инны звонкий девичий голосок.

— Диночка! — расцвела в улыбке бабуля. — Опять чего-то удумала, надо же, редакция…

Девушка оказалась очень симпатичной: маленькой, с рыжей копной спиралевидных кудряшек.

— Здравствуйте, меня зовут Динара! — доброжелательная улыбка пухлых алых губ, приветливый прищур карих глаз и жгуче-черные брови вразлёт. Нечто среднее между узбекской и еврейской внешностью, впрочем, фамилия говорит в пользу последней:

— Динара Доберманн, главный редактор издания, которое вы ищете! — девушка протянула молочно-белую ладошку с перламутровыми капельками ногтей и крепко сжала Иннины пальцы.

— Надо же, редакция, — не сдаваясь, напомнила о себе бабуся.

— Я вам несколько раз рассказывала, баба Настя, что мы с Олегом и Наташей будем издавать газету, а в перспективе журнал, не помните? Сигнальный экземпляр обещала вам первой принести.

— Как же, Диночка, не помню, помню! Пока ещё не совсем из ума выжила… Редакция — это хорошо, — и тут же уточнила почему: — Хорошо, что не притон. А то ты, я гляжу, быстро выросла, без родителев живешь, ещё начнёшь мужиков домой приводить…

Динара виновато посмотрела на Инну, пытающуюся скрыть разочарование и найти предлог, чтобы уйти, и жестом пригласила в старинный объёмный лифт с распахнутыми металлическими дверями. На ходу попрощалась с назойливой бабкой:

— Ладно, баба Настя, если кто придёт, вы уж не забудьте про редакцию…

Аккуратно запахнув решетчатые двери и нажав кнопку третьего этажа, девушка подпрыгнула от резкого толчка сдвинувшегося с мёртвой точки лифта и искренне засмеялась:

— Знаете, каждый раз еду как в последний. Лифт очень старый, дом наш при царе Горохе возводили. А баба Настя и при нём консьержкой работала. Это потом сын за ваучеры её дырку в стене приватизировал и домофонами занялся. Только пьёт он сильно, вот она и ссылается каждый раз на обеденный перерыв. Совсем память потеряла от расстройства, бедненькая.

Инну подкупило искрящееся обаяние девушки. Смирившись с напрасной потерей времени, она побоялась обидеть эту малышку и решила поближе познакомиться с подрастающими паблисити шариковой ручки.

— Я Инна Литвинова. Вы мне звонили месяц назад. Представились как главный редактор в скором времени очень модного и популярного молодёжного издания по фамилии Доберманн, и очень смешно тявкнули.

— Да, я всегда так представляюсь. Создаю себе игривое реноме. Сначала расслабляю собеседника, потом захватываю в плен и выпытываю у тёпленького всё, что мне нужно… — Динара сморщила носик, чихнула в кулачок и забавно тряхнула кудряшками.

— Приехали. Нам сюда.

По гулкому с высоченными потолками коридору они миновали несколько разномастных дверей с табличками, молоточками, колокольчиками и остановились напротив самой обычной полированной панели, исписанной китайскими иероглифами.

— Здесь мы увековечили мудрость великого Конфуция! Каждый выжигал понравившееся выражение.

— Отчего же не выжгли перевод в скобках?

Динара задумчиво уставилась на Инну, а затем звонко рассмеялась:

— Я же чувствую — наш человек! — и ткнула пальчиком в одну из надписей: — Вот. Блажен, кто ничего не знает: он не рискует быть непонятым.

Они вошли в просторный холл большой, как минимум четыре комнаты, квартиры. Дорогая отделка морёного дуба свидетельствовала о благополучии здесь проживающих. Мягко поскрипывает затёртый паркет под ногами, от хрустальной люстры с мерцающими подвесками исходит гипнотический свет. — Здесь мои апартаменты, прошу.

Динара открыла дверь в широкую светлую комнату, стены которой были обиты голубым ковролином. Здесь легко мог затеряться, играя в прятки, детский коллектив из десяти человек. Широкая кровать, вместительный шкаф-купе, больше похожий на отдельную комнату, диван, два кресла — всё очень низко и приземисто, подстать хозяйкиному росту, отдельный вход в столовую под аркой. С противоположной стороны — четырёхстворчатое зеркало в человеческий рост, вмонтированное в глубокую нишу. При виде сбоку и сверху отражение арки с фигурными колоннами множилось, отдаляясь одно от другого и уменьшаясь в размерах, словно вход в бесконечность.

— Хотите кофе или чаю?

— Спасибо, нет.

— Тогда подождём Наташу, скоро у неё закончатся лекции, — Динара сверилась с микроскопическими часиками на запястье. — Вместе будем полдничать. Пойдёмте сразу в офис, ладно?

Офисом именовался кабинет, уставленный стеллажами с книгами. Навесной потолок визуально скрадывал излишки пространства. Стол у окна был специально предназначен для компьютера: с выдвижной полочкой для клавиатуры и подставкой, фиксирующей монитор в правильном для глаз положении.

— Книжки собираюсь подарить библиотеке, чтобы выделить место ещё одному столу, да всё не хватает времени. Так и работаем: Наташка в своей спальне, фотолаборатория Олега в ванной. Бардак, одним словом!

Девушка уселась на крутящийся стул и живо заболтала в воздухе миниатюрными ножками, видимо, до неё на этом кресле успел посидеть кто-то совсем не маленький. Инна опустилась в кожаное кресло на с-образной подставке, глубокое и покачивающееся от любого движения. Ждала, пока перламутровые капельки отстукивали мерную дробь по серым клавишам.

— Что ж, ничего нового… — девушка откинулась на спинку стула и чуть не упала, вовремя схватившись за подлокотники. — Опять Наталья раскрутила сиденье, я скоро шею сверну. Я помню вас, Инна. То есть, я хочу сказать, что вас я никогда не видела, но публикации ваши читала, и они мне очень понравились. Давайте я о себе вам расскажу, чтобы всё сразу стало понятно, хорошо? Мне двадцать три года, знаю, не дашь, но это так. Я закончила, как и вы, журфак. В школе писала стихи, целые поэмы, и мой отец смирился с выбором профессии, хотя поначалу настаивал на продолжении династии — они с мамой и старшим братом Яшей медики. Его можно понять — в то время эта профессия считалась престижной и хорошо оплачиваемой. Когда начались перемены в стране, я имею в виду глобальные, семья снялась с насиженного места и уехала к родственникам в Израиль на постоянное жительство. Я училась на третьем курсе и решила остаться. Папа пытался меня уговорить, но ничего у него не вышло. Думаю, моё отсутствие им с лихвой заменяет младшая сестра Изанна, у неё сейчас переходный возраст и шухер она наводит, дай бог!.. Мне досталась эта квартирка, денюшки плюс мои амбиции, вот я и созрела до собственного проекта. Мой школьный приятель Олежка Чернов полностью поддержал мою идею и согласился поработать бильд-редактором, уж что-что, а в фотографии ему равных нет. Мечтает со временем открыть свой фотосалон, а пока, как и я, использует собственное жильё: щелкает желающих на портфолио у себя дома. Зачем кому-то платить аренду, если условия позволяют… Он тоже скоро придёт… Я отвлеклась, простите! Итак, о газете. Я много всяких газет и журналов перечитала, от тонюсеньких, — Динара сжала крохотные пальчики, — до вот таких толстенных. Сначала думала, не потяну. Но сходила в типографию, обсудила текстовой объём, формат, вам это не интересно, в общем, по деньгам, если раз в месяц издавать небольшим тиражом — вытяну. Главное в любом печатном издании — текст. Не считая рекламы, естественно. Удивить, заинтриговать, встревожить… Ох, Инна, кругом столько политики, крови и откровенной порнухи! Люди устали, им о вечных истинах подумать хочется, а не падать в обморок от раздутых сенсаций. Не мне вам говорить, вы и сами знаете.

Они некоторое время сидели в полной тишине, Динара собиралась с мыслями, а Инна с удовольствием ждала продолжения.

— Главная проблема, с которой я столкнулась — авторы. Подняла местные подшивки, выписала пару-тройку имён. Их не так и много на самом деле. И все мимо, вы в том числе. Никто меня даже до конца не дослушал, не то что внимательно. Наверное, представляют меня взбесившейся с жиру новой русской, или, судя по фамилии, — неоригинальной диссиденткой. Ведь правда? — она закусила сочную губку и посмотрела сквозь кудельки на представительницу напыщенной когорты "авторов" во плоти.

Та пожала плечами:

— Честное слово, Динара, я не знаю, что думают другие. Меня вы тогда развеселили. Но было мне вовсе не до смеха, я сутками жила в состоянии войны.

— Читала. Инна, вы так здорово пишете, что ваш отказ тогда был для меня больней всего…

— Простите…

— Нет, это ничего. Я всё равно затею не бросила. Подключила к делу свою троюродную племянницу по отцу, Наташу. Она учится в педагогическом на предметника "русский-литература", ей полезна такая практика. Полмесяца мы изучали Алькины шедевры: лица, пейзажи, пейзажи в лицах, в глазах рябило от фотокарточек. Пришлось Наташку из общежития перетянуть сюда, тяжело ей, бедной, совмещать свою учёбу и мои идеи. В конце концов мы разработали общепринятую концепцию — издание для людей о них самих и ими же написанное. Что-то вроде "по вашим письмам". Но поскольку о нас ещё никто толком не слышал, письма пришлось писать самим себе, — Динара протянула Инне прозрачную папку с распечатками небольших рассказов. — Полистайте, если интересно… Потом разорилась на собственную рекламу, шик и блеск — пустить пыль в глаза "электорату". Думаю, не помешает, и когда наше коллективное бумагомарание появится в газетных лотках, народ вспомнит, что где-то о нём уже слышал… — она подождала немножко, следя за выражением лица читающей Инны.

— Мило. И даже очень ничего для новичков. Любовь всем возрастам покорна… Трогательно. Я бы слегка разбавила любовную лирику заметками о детях, животных и моде, и призвала соответствующих рекламодателей к сотрудничеству…

— Ну, я же говорила, наш человек! Кроме того, у меня есть адреса сайтов с потенциальными иностранными женихами. Тоже будем публиковать. Это сейчас очень востребованно. Кто-то имеет бизнес брачных агентств и продает координаты иностранцев за большие деньги, а мы подарим их почти даром — всего лишь по цене газеты.

Но Инна уже поднималась с кресла:

— Мне было очень приятно пообщаться с вами, Динара. Иногда полезно подышать свежим воздухом…

— Постойте, разве вы уходите? — девушка в замешательстве уронила папку на пол, потянулась за ней и снова чуть не грохнулась вниз.

— Как это ни горько, но вы справитесь и без меня. Каким числом издание поступит на прилавки?

— Пятнадцатого… — в коридоре хлопнула дверь. — Наташа пришла, я хочу вас познакомить, Инна, задержитесь, прошу, хоть на пять минут!

— Хай! — заставил их обеих вздрогнуть низкий хриплый голос. — Я вернулась.

В дверном проёме появилась девица. Сказать высокая, значит не сказать ничего. При своих родных ста семидесяти семи сантиметрах Инна считала себя дылдой. Но то, что громоздилось сейчас на входе, было слонопотамно огромным. Грудь неопознанного размера, набрякший живот и тумбообразные ноги, лихо перехлёстывающиеся в ляжках, однако, не затмили статность этой, с позволения назвать, царь-девицы. Ну имеются же на Руси великой царь-колокол, царь-пушка, отчего бы юной, судя по лицу, Наташе, не именоваться подобным образом?

Два метра отборного мяса, перемежающегося пористыми прослойками жира в проблемных зонах было втиснуто в джинсовую двойку фирмы "Дизель", скорей всего купленную по блату в магазине "Три толстяка". Венчавшая это великолепие маленькая голова с наивным выражением лица вносила диспропорцию в общую конструкцию своей незначительностью, как напёрсток на фиге.

"И это замена мне?.." — присвистнула Инна про себя, а вслух почтительно поздоровалась. Не дай бог эта милейшая Наталья Поповна Муромец заподозрит конкуренцию, ей ничего не будет стоить ногтём сковырнуть костлявую занозу из кресла. Наталья тем временем давила лбом монументальную притолоку.

— Натусенька, шо ж ты впилася башкой в полок, он же ш рухнет! Смерти моей хочешь? — Динара обезьянкой спрыгнула со стула и кинулась приветствовать племянницу. — Как дела в институте, что новенького? Да не стой ты столбом, проходи-знакомься, видишь у нас гости!

Инна изо всех сил сдерживалась, чтоб не рассмеяться от комичного вида заботливой Динары, достающей племяшке Наташе до пупа. Впрочем, до пупа у Наташи доставали и необъятные сиси, так что рыжая копна на секунду скрылась в сени этих гигантов, потом наманикюренные пальчики ловко оттолкнулись от живота-батута, и запрокинутая головка ласково спросила:

— Жрать, наверно, хочешь?

На что сверху донеслось троекратное "ага".

Гаргантюа воскрес…

Отправив Наталью на кухню поедать паровые котлетки, Дина пожаловалась:

— У неё гемоглобин низкий. Я по возможности покупаю ей парную телятинку. Но что-то в последнее время наши базарные "животноводы" страдают гуманизмом, им претит убивать скотинку во младенчестве, и за телёнка они выдают размякшую в кефире престарелую говядину. Приходится полдня молоть её и выпаривать котлетки. Натусе пятнадцать штук — только на один зуб положить… — она прислушалась к звону кастрюль за стенкой и продолжила: — Вы не смотрите, что Натуська такая с виду неказистая… Она добрая девушка и в свои восемнадцать тоже мечтает о любви, а я этим пользуюсь, эксплуатирую её фантазии наглым образом. Беру сюжет, развиваю, накаляю до нужной кондиции и чаще всего ставлю многоточие. Пусть люди сами додумывают до конца.

Грохот на кухне усилился и Дина, виновато извинившись, выпорхнула из "офиса". Пять минут в полном одиночестве Инна смаковала ситуацию и свою в ней роль. Она ощущала себя героиней короткометражного сюрреалистического фильма, в глубине души сомневаясь, что главная гротескная роль — Наташина. Наверняка есть еще кто-то или что-то…

— Инна, я должна вас спросить прямо, — без малейшего перехода вклинилась вернувшаяся хозяйка будущего модного журнала, — что заставило вас передумать и прийти сюда?

Это было неожиданно, если учесть, что Инна передумала уже дважды, собираясь скоренько уйти отсюда, но ответила честно, терять-то всё равно нечего:

— Боюсь показаться банальной, но сейчас это единственный хлеб, который мне по силам. Все источники моих былых доходов исчерпаны, работы нет, и после событий, о которых мне пока не хочется распространяться, многие двери захлопнулись передо мной наглухо. Надо кормить сына, вот и хватаюсь за любую соломинку… нет, пожалуй, за единственную соломинку, поскольку после вас звонков и приглашений больше не поступало…

Дина усердно грызла ноготок, отколупав до половины перламутровую пластинку. Когда Инна замолкла, она вздохнула с облегчением, сорвала блеснувший в агонии лак, выплюнула и довольно улыбнулась:

— Ну и ура! Я вам всячески сочувствую, но то, что вы наступили какой-то дряни на больную мозоль, мне только на руку. Я вам откровенно скажу, вы нам очень нужны. Мы, конечно, пишем сами, но как? Ужасно! Сюжет хорош, а словесная подача: лексика там, семантика, да и стилистика хромают на три ноги, и долго так мы не протянем… Вот Наташа, к примеру, почему она кладезь сюжетов? Да потому что ещё не встретила свою вторую половинку! Встретит, так и забудет про всё, или остроту изложения потеряет… Я каждый день этого со страхом жду, прости господи!

Инне не хотелось обижать при тётушке Наташу, но сомнения пересилили сочувствие. Динара, заметив жалость в её глазах, категорически крутанулась на стуле:

— Да нет же! Тут как раз всё в полном порядке — она востребована, нынче мужики с ума посходили от кустодиевских матрон. Но Наташка-то у нас необычная, она мужиков не любит…

Методом исключения Инна догадалась, кого любит крошка Гаргантюа.

— Ну да, — подтвердила Дина, — она ж вдобавок сумоистка, двукратный чемпион страны. Гормоны, стимуляторы, стероиды там всякие и бабский коллектив сделали своё черное дело… Меня она не трогает, сломать боится, силища-то вон какая! Что вы так смотрите с подвохом? А, поняла. В этом плане тоже не домогается, я же тётя. Папа её, дядя Ваня, мне поэтому и доверил своё сокровище, держу в узде как могу. Надеюсь, что в ней проснётся гетеросексуальность, или на худой конец бисекс… Вам, Инна, тоже ничего не грозит, — поспешила успокоить собеседницу. — Натуська не любит худых и костлявых. Простите, я не хотела вас обидеть, но это как прививка, сначала больно, потом легко…

Сюрреализм происходящего набирал обороты…

45.

В прихожей снова скрипнула дверь, после недолгой паузы раздалось натужное пыхтение и прорывающийся сквозь него мягкий настойчивый баритон:

— Наташка, чертова кукла, поставь меня на место или я точно стукну тебя по башке сковородкой. Обещаю, будет больно.

Динара и Инна одновременно, не сговариваясь, повернули головы на голос. В тот же миг слонопотамная кукла бережно втиснула в офис мощные ручищи с провисшим на них мужчиной. Решившая после Натальи больше ничему не удивляться Инна вновь против воли удивилась. Вставший, наконец, на длинные крепкие ноги в штопанных белых джинсах молодой человек был сказочно красив. Мелированные золотисто-каштановые волосы, разбросанные, как попало, по плечам, завивались на концах, бездонные серо-голубые глаза меняли оттенок, отражая естественный свет, словно хамелеоны. Инна представила, как они темнеют ночью, превращаясь в матовые опалы.

Лёгкая щетина на скулах свидетельствовала сразу о двух вещах: правильно избранной сексуальной ориентации и натуральном цвете волос. Хотя в эру унисекса всё так обманчиво… Пропорциональные черты лица могли служить эталоном для поклонения, а главное, то, во что он был одет, подчёркивало достоинства всего облика в целом. И дерзкий Херувим этим пользовался.

Застиранная, выцветшая на первый взгляд майка с вытянутыми лямками открывала миру блестящий торс без единого намёка на растительность и правильно вылепленную накачанную группу мышц на предплечьях — ничего лишнего. Часы в титановом корпусе с толстым стеклом для подводного плавания свободно болтались на левом запястье, другие украшения типа цепей и печаток отсутствовали.

Ни один уважающий себя "денди" из местных ни за что на свете не напялит на себя всю эту блёклую рвань шиворот-навыворот с остатками смётки. И только Инна Хофрост, выкристаллизовавшая на дефиле понятие о непредсказуемости моды, могла по достоинству оценить сей прикид — по большей части от Кельвина Кляйна, — каждая деталь которого, вплоть до беспорядка на голове, была тщательно продумана. Да и цена ему далеко не медный рубль…

Лицо молодого плейбоя показалось Инне смутно знакомым, она тут же почувствовала расположение к нему, очевидно, раньше они встретились в добрый час. И запах — пахло от него изумительным сочетанием тёплых восточных пряностей и прохладой лепестков фиалки, жасмина и гиацинта. Неужели Шисейдо?..

Нервно тряхнув запястьем, молодой человек указал им на часы, сопроводив жест лаконичным: "Где?" Вопрос вывел Динару из оцепенения, она слишком бодро растянула улыбку по лицу и, опережая мысли, затараторила:

— Олежек, у нас гостья! Знакомься, это Инна, мы…

Он не дослушал:

— Где?

— Дай же договорить. Инна Литвинова, известный журналист, не мне чета… Наш новый сотрудник… Я попросила её отредактировать тексты! — последнее прозвучало на одном дыхании. При этом известии сама Инна удивлённо вскинула брови, а Олег расщедрился слабым кивком в её адрес.

— Дина, мы же договаривались, сегодня последний срок! Мало того, что я потрачу на иллюстрирование ночь, но я и с типографией договорился на завтра.

— Я всё понимаю, Олежек, — Динара взмолилась, — и ты пойми нас! Инна смогла прийти только сегодня… ну! Не хочется упускать такой шанс и выкинуть на прилавок сырой материал. А хочешь, я сама договорюсь с типографией на послезавтра?

— Не хочу, — красавчик не желал уступать ни в какую. — В пятницу я занят. Буду снимать Люсьену, на неё уйдёт полдня, ты же знаешь её капризы. Дай бог, до вечера управимся, а если нет, мне Водорезов башку снесёт, Отелло с барабаном!

— Люсьена — наша Мисс города, а Геша Водорезов — её бой-френд, барабанщик популярной у подростков группы "Вау-микс", — прокомментировала Динара Инне слова Олега, не упустив возможность подсластить конфету: — Олежка прав, нельзя нам с ними ссориться, у меня запланировано интервью для поклонников.

Чьих поклонников, уточнить не успела, удивленная резким перепадом в настроении Олега.

— Ничего, Люська подождёт и Водорезов пошел весь к черту! — подмигнув обалдевшей Динаре, он обратился к Инне, словно только-только разглядел ее: — Когда вы сможете закончить?

— Думаю завтра, мне всё равно делать нечего…

— Что ж, завтра, так завтра.

Динара быстренько сунула Инне в руки папку, затем спохватилась:

— Ой, Инночка, быть может, у вас есть компьютер дома, так я скину на дискету!

— У меня нет компьютера, к сожалению. Есть печатная машинка…

— Жаль, я привыкла работать в "досе". Не нужно по сто раз перепечатывать из-за малейшей запятой. Но вы тоже не печатайте, долго это. Правьте от руки, хорошо? Я сама откорректирую текст в компьютере по вашим поправкам, — она засуетилась, точно боясь, что Инна передумает и сбежит, открыла верхний ящик стола и извлекла оттуда серую купюру. — Вот, это ваш аванс. Здесь пятьдесят долларов. Берите-берите, они помогут вам продержаться какое-то время…

— Но это слишком много. И потом, вы совсем не знаете меня, как можно доверять незнакомому человеку?

— Берите, Инна, не стесняйтесь! — включился в процесс уговоров Олег. — Мы знаем вас, можете не сомневаться. Да и Динара не стеснена в средствах, спасибо Ефиму Леонидовичу. Они с Яшей оба хирурги, учитывая частые военные конфликты Израиля с Палестиной, работы хватает.

— Олежек, как ты можешь так говорить, это кощунственно! А там папа с Яшкой рискуют жизнью…

Инна пережидала непонятную дискуссию и мяла в пальцах банкноту. Вот уж воистину не знаешь — где найдёшь, где потеряешь. Наверное, она ещё не приспособлена к подобным выходкам случая. Что-то в последнее время ей слишком часто приходится пугаться и радоваться…

В машине Олег включил радио и кондиционер. Он волновался. Голос дрожал. Инна ничего не понимала. Молчание затянулось. Чувство неловкости укоренялонялось с каждым преодоленным метром.

— Инна…

— Да?

— Мне очень повезло, что сегодня вас встретил.

— Спасибо…

И опять тишина, ровное гудение прохладного воздуха.

— Мне обязательно надо было вам это показать. Именно вам. Вы поймете. Вам надо это увидеть.

Почему-то стало страшно. Что она должна увидеть? И надо ли это ей самой. Странный сегодня день. Долгий и полный неожиданностей.

— Вы не можете заехать ко мне домой?

— Я не занаю, Олег, удобно ли это? И что вы хотите мне показать?

— Снимки… Фото Полины Бодло. Её последние фотографии…

Вот и приехали. Интригует. Надо же, "последние"! Что это значит? Конечно, мимо этого ей не пройти. Поля, Полюшка… Ради тебя я пойду куда угодно, милая.

Олег жил в маленькой "двушке" хрущевской планировки. Не разуваясь и не заводя прелюдий о кофе-чае-потанцуем, он повел её прямиком в крохотный чулан. Там была святая-святых — его фотолаборатория. Кроме штативов, тазиков и каких-то хитрых приспособлений из досок вроде стола и полок, здесь все было завалено рулончиками пленок, пачками бумаги, непонятного предназначения рамками. Олег включил красный фонарь и стал скидывать с одной из полок пухлые пачки прямо на пол, вслепую, даже не разглядывая их названия, написанные люминисцентным фломастером. За грудой этого хлама оказалось всего лишь зеркало, или это был блестящий лист жести? Под зеркалом — очередная полка, потайная, на которой покоилось штук десять папок — картонных и полиэтиленовых. Он выдернул снизу прозрачную папку и сунул Инне в руки:

— Вот.

Она содрогнулась внутренне от взгляда томных миндалевидных глаз, проступивших сквозь клеенку. Полина. Пугающе-откровенный снимок, словно вновь проявлялся в этой красной тьме, обнажая по частям божественно красивое тело.

— Да, это Поля. Но как? Когда?

— Мы познакомились с Полиной в ту пору, что и вы — первый ее приезд в наш город, — ответил он почти шепотом. — Я чудом затесался в ее свиту… Ходил за нею следом, дышать боялся в ее присутствии. Потом она меня приблизила. Назвала Керубино, наверно, я напоминал ей персонаж из "Фигаро". А когда я проговорился, что увлекаюсь фотографией, особенно портретной, Полина заставила меня себя фотографировать… О, Инна, она любила покровительствовать людям. Ведь именно ее портфолио, не помню, как оно тогда называлось, именно ее портреты дали мне путевку в жизнь…

— Вот эти снимки?

— Нет, — он взял Инну за руку и вывел из чулана. — Эти.

На стене в его спальне висели огромные портреты Полины Бодло. Фрагменты лица, рук с переплетенными пальцами, Полина у окна, Полина в кресле. Они тоже были потрясающими. Единственным отличием служила одежда или накидка из вольно драпирующейся ткани. На снимках, которые Инна сейчас держала в руках, Полина была обнажена…

Инна села в кресло и извлекла фотографии из папки. Здесь она была другая. Но вот какая? Коварная обольстительница — взгляд из-подлобья, голова опущена к груди, приоткрытый рот контрастирует с темным, почти черным соском, взметнувшиеся крылья-руки, или униженная и поруганная невинность с пронзительными глазами, полными хрустальных слез? Олег запечатлел каждую родинку, каждую черточку, каждую морщинку, играя светом и тенью.

— Ею не надо было руководить. Потрясающая женщина! Она все делала сама. Отдавалась камере целиком. Меня в тот момент для нее не существовало…

— Это ещё кто-нибудь видел?

— Нет. Она тоже нет. Полина погибла незадолго до того, как я закончил фотосессию.

— Ты представляешь себе, чем владеешь?

— Да, конечно. Но я не собираюсь продавать снимки ни "Плейбою", ни "Вогу", ни кому-то третьему, кто предложит больше. Это самое малое, что я могу для нее сделать…

Олег разволновался и ходил, почти бегал, от окна к двери кладовки и обратно. Плюхнулся в кресло, вскочил и снова стал маячить по проложенному маршруту.

— Я за этим вас и позвал, Инна. Не факт, что о моей работе никто не знал. Думаю, не мне первому она раскрылась с такой стороны. Кроме того, Полина всегда находилась в центре внимания, за ней следила масса глаз. И её связь с фотографом могла внушить кому-то определенные догадки. Мою квартиру взламывали не раз. Однажды даже устроили показательный шмон с вытрясанием содержимого тумбочек, битьем посуды. Но не взяли ничего сколько-нибудь стоящего. А самое что ни есть стоящее, как вы поняли, эти снимки…

Инна взглянула на папку и откинула ее на прикроватный столик, слишком та жгла руки.

— Бешеная энергетика, чувствуете?

Она кивнула.

— Вы поддерживаете связь с её близкими? У неё, кажется, были дочь, муж.

— Изредка мы перезваниваемся. Но не виделись со времени её гибели.

— Я хочу отдать снимки им. Так будет справедливо, верно? Помогите мне.

Инна долго молчала, обдумывая, что можно предпринять. Связаться с Гией, или его помощниками? Пожалуй, этичнее передать снимки семье Цхеладзе, без посредников. Её самой уже достаточно. Она считала себя не в праве вторгаться в чью-то личную жизнь, но как избежать этого? Разве что с минимумом свидетелей…

— Спрячь их понадежнее, Олег. Я попробую вернуть их семье. Но это будет не так скоро. И ещё… Спасибо! Полина не ошиблась в тебе.

— Она боялась старости, Инна. Очень боялась. У многих людей есть фобии. У каждого — свои. Но чтобы старости бояться больше смерти, я с таким феноменом не сталкивался. Тем более, что Полина не за внешность переживала. Ее страшила беспомощность, немощь. Отчего-то вбила себе в голову эту чепуху. Вот и решила запечатлеть себя молодой, красивой, загадочной, чтобы смотреться в себя такую, как в зеркало. Бред?

— Нет. В этом она вся.

Первый номер "О тебе" вышел, как и запланировала Динара. Скромный тираж в две с половиной тысячи экземпляров разошелся на ура. Инна вздохнула с облегчением. В колонке издателя она значилась как корректор, но уже в следующий номер планировала сама написать что-нибудь романтически-сентиментальное. Тем более, что править Наташу Гаргантюа оказалось делом не из легких — у той вовсю хромал стиль изложения, часто встречалась семантическая и фонетическая тафталогия.

Первой с новым местом работы Инну поздравила Ляля Одинцова. Сказала, что прорыдала над двумя историями ночь, и попросила не останавливаться на достигнутом.

— Кстати, тебя вовсю домогалась наша Сысоева. Просила, чтобы я дала твой телефон, но я сказала, что без твоего на то дозволения ни за что не дам!

— Зачем я понадобилась вашей мадам?

О гоноре мадам Сысоевой ходили легенды. Правда, Сысоевой та была лишь по паспорту — нагрузка в придачу к замужеству с директором местного радиоканала. Это был третий, но очень счастливый брак. Потому что взаимовыгодный. Он — крыша, она — мегазвезда. Даже Лялька — вещь для нее неслыханная! — обходила Сысоеву стороной, опасаясь ее яда. Мужа мадам она, как впрочем и все трудяги на радио, побаивалась гораздо меньше. Валерия Леонидовна в первом браке Гольденберг, во втором — Гаргеладзе выбрала себе славный псевдоним — Штейн. Почему Штейн никто не знал, но с момента выхода ее первой авторской программы на студии укоренилась присказка о чем-то безнадежном: "полный штейн!".

Программа госпожи Штейн под названием "Свой скелет в шкафу" считались высокорейтинговыми отнюдь не из уважения к ее мужу. Их слушали, затаив дыхание, все горожане. От сериалов любимых отрывались, настраиваясь на нужную волну. Валерия Леонидовна копалась в грязном белье своих же земляков с каким-то гнусным садистским удовольствием, упиваясь эпизодами, ввергавшими героев передачи и слушателей в шок. Поэтому, если вы сами считали, что чисты и прозрачны (согласно биографии), как стеклышко, Штейн прилюдно доказывала обратное. И для вас наступал полный штейн.

Неудивительно, что ее ток-шоу в народе перекрестили в шок-шоу.

— Интересно, что она от меня хочет? Информацию?

— Не-а… По-моему, она желает пригласить тебя на шоу.

— Но что она могла про меня раскопать?

— А ты бы согласилась поучавствовать?

— Нет. Пожалуй, нет. Но все же интересно, по какому поводу меня втягивают в этот балаган.

— Вот позвони ей и узнаешь. Хотя нет, она не расколется. Чтобы узнать, надо соглашаться на ее условия…

Через два дня мадам Сысоева позвонила Инне домой. Разговор был предельно коротким. Валерия Леонидовна поставила Инну перед фактом, уверив, что располагает важной и полезной для нее информацией. Однако по законам рынка любая информация стоит денег, и немалых. Инне же небезынтересные факты подарят прямо на блюдечке с голубой каемочкой, но… так сказать "презентативно" — читай "прилюдно". Бизнес есть бизнес. Три дня на раздумье. Молчание, равно как и отказ, послужат сигналом к ликвидации даже намека на то, о чем знает госпожа Штейн.

Инна раздумывала три дня. Точней, два дня восемнадцать часов двадцать семь минут. После чего сняла трубку, набрала указанный номер и надиктовала на автоответчик свое согласие. Сгубило любопытство профессионального журналиста.

Программа "Свой скелет в шкафу" не записывалась, шла в прямом эфире — расчет на неотвратимость происходящего и полную беспомощность участников, у которых потом почему-то появлялось истовое желание провалиться сквозь землю. От стыда и ужаса, ведь переварить "интересную" информацию о себе в шоковом состоянии трудно.

У Инны было подозрение, что ее столкнут лбом с кем-то, непосредственно связанным с интернатом. Предчувствие столь сильное, что почти граничило с уверенностью. Но в чем состоит неприглядная роль ее самой, она предположить затруднялась.

Офис радио находился в здании городского универмага, на самом последнем четвертом этаже. Первый этаж делили между собой три совершенно разных отдела — парфюмерии, бытовой техники и продовольствия. На втором этаже располагались одежда и обувь для мужчин и женщин, на третьем — мебель и ткани, да еще небольшой закуток мастерицы-швеи, которая безостановочно строчила на машинке занавеси, обшлага рукавов, подрезанные штанины. Миновав все это, Инна оказалась на четвертом этаже в царстве офисов, где восседало универмажское руководство, счетоводы-бухгалтеры, тут и там сновали менеджеры, дилеры — в переводе на привычный язык управленцы и снабженцы. Переоборудованное получердачное помещение состояло из стекла, бетона и металла, исключительно в духе времени. Но повторяемо. Окна до пола, скошенные потолки с люками из стекла, светлый ковролин. Инна запуталась в однообразии шаблонных дверей, табличек, вертела головой и долго плутала по Т-образному коридору. Проносившиеся мимо стройные девицы с густым шлейфом духов, взлохмаченные по моде юнцы и неспешные господа в дорогих одеждах ее не замечали. А может быть, просто принимали за свою — в узком деловом костюме и высоких закрытых туфельках, пахнущую не менее изысканно "Аллюром" от Шанель (остатки прежней роскоши).

У выхода на черную лестницу она увидела Ляльку. Та явно собиралась перекурить какую-то проблему, нервно мяла сигарету, из которой вовсю лезла на свет божий табачная стружка.

— Черт, зажигалку забыла, — горестно воскликнула подруга, словно жалуясь невидимому собеседнику. — О-о-о! Ну что за черт! С утра день не задался…

Она так обрадовалась Инне, что невольно закралось подозрение, уж не бросил ли Лялю очередной любовник? Взял с утра, да и бросил?

— Инка! И ты здесь!!! Заманила-таки тебя мадам, ну надо же. Уговорила, эта кого хошь уломает. А я насчет тебя сомневалась, если честно. Чем она тебя купила?

— Чем и всех остальных — посулила любопытную информацию…

— А ты и купилась, вот ведь беда. Зря, наверное. Тебе повезло, что я сегодня в студии, мне только до обеда надо было записаться, в субботу у нас нет вечерних новостей. Сейчас, погоди, я перекурю скоренько, и пойдем ко мне.

Она глубоко затянулась, скособочила губы в сторону и выдохнула плотную струю дыма.

Инна огладелась. То, что называлось черной лестницей, было отгорожено от низкого окна и обтянутого дермантином дивана куском прозрачного пластиката. Здесь, по всей видимости, когда-то планировался ремонт, но о нем забыли, и временность курилки постигло постоянство. Лялька что-то бормотала про зарплату за три месяца, отпускные и командировочные, но Инна ее не слушала. Может быть, и правда хорошо, что подруга будет ждать свои деньги поблизости, не так страшно подниматься на Голгофу откровений.

Скрипнула дверь и в узкое пространство курилки протиснулась дама странной наружности. Полные ягодицы ловили блики солнца от окна всем своим обширным кожаным покрытием. Ноги дамы когда-то были формы "икс", но заплыли жиром, и плотно сомкнувшись в бедрах, теперь больше смахивали на "игрек" вверх тормашками. Красивой формы голову покрывал ровный слой блестящих черных волосков, сковозь него пробивалось наружу сияние брильянтов. Бриллианты были повсюду — на шее, в ушах, на запястье и коротких мясистых пальцах, они сверкали даже в длинных хищнически загнутых ногтях. Впрочем, ногти инкрустированы, скорей всего, стразами, но слепили не хуже. После того как удивительная женщина протиснулась вся, пространство курилки сократилось вдвое.

— Здравствуйте, Валерия Леонидовна, — робко сказала Лялька.

— Здорово, — женщина по-хозяйски плюхнулась на диван, который сначала охнул, потом застонал, а затем всосал в себя все это мощное тело почти до пола. — Сколько раз просила сменить эту рухлядь. Никому дела нет, богема хренова!

Дама смачно выругалась матом, после чего вытерла губы (и помада не размазалась!), достала длинный черный мундштук (с вкраплением брильянтов), золотую зажигалку и точно такой же портсигар. Выпустив на манер Ляльки дым в сторону, она вперила очи в Инну.

— Госпожа Литвинова? Именно такой я вас и представляла. Готовы к шоу?

— Если вы скажете, откуда ждать подвоха…

— Не дождетесь! В этом самый кайф. Да вы не бойтесь, не обижу. От моего шоу еще никто не умирал, — и тут же забыла про Инну, обратившись к Ляльке: — Костик заболел, я его отпустила, так что будешь микшировать сегодня. Кнопки, надеюсь, не перепутаешь?

— Я?! — Лялька выглядела ошарашенной сверх меры.

— Ты, — мадам зевнула, — ты, родная, а кто же. Фон делай не как всегда, а чуть выше нуля. Сегодня участники тихоголосые. Голос им прибавь до трех-четырех, басов подкрути, не мне тебя учить. Только, умоляю, — она опять зевнула, раздвинула ноги и почесала внутреннюю часть бедра, — вот только не надо высоких тонов, как себе делаешь.

Она подмигнула Инне со словами:

— Эта дурочка втемяшила себе в голову, что если голос звонкий, как струна у балалайки, и свистящие не только глухие звуки, то это есть высший пилотаж. Балда, — развернулась корпусом в сторону притихшей балды и послала ей струю дыма в лицо, — говорить надо естественно. Слава богу, Костик монтирует как надо, все лишнее убирает, не то бы заменили тебя уже давно.

Лялька вздохнула, прищурилась с немым выражением "стерплю еще раз, но когда-нибудь плюну в морду", и отвернулась.

— Все девочки, пошли, надо к эфиру готовиться! — Валерия Леонидовна хлопнула себя по ляжкам и резво поднялась с насеста. — За мной, вперед и с песней!

В аппаратной, а именно так назвали маленькую темную комнату обе сопровождавшие Инну женщины, стояла непроглядная темень. Напрочь отсутствовали окна. Когда щелчком акриловых ногтей мадам Штейн включила свет, Инна вмиг ослепла от обилия ламп на потолке.

— Здесь регулятор яркости, — мадам ткнула в ребристое колесико под выключателем, — там микрофоны, кресла. Осваивайтесь…

Несмотря на кажущийся аскетизм обстановки, Инна понимала, что он дорогого стоит. Удобные вращающиеся стулья, фигурно вырезанный стол с дыркой посередине. Из дырки вырастали длинные штативы с крепящимися к ним держателями микрофонов на манер старинных деревенских колодцев-лебедей. Всего микрофонов было пять. Стульев столько же, да еще уютный кожаный диванчик в углу. В одной из стен — широкое застекленное углубление. Инна подошла к нему поближе. За стеклом горел приглушенный свет. Звукоизоляция — на уровне, можно только по губам и жестам догадаться, о чем так оживленно спорили две ее спутницы. Лялька сидела перед широким пультом и двигала по очереди светлые и темные фишки, Валерия Леонидовна бурно жестикулировала — то кулак со вздыбленным большим пальцем вверх, то вниз. Что бы это значило?!

Стоило Инне на секунду отвернуться, как мадам незаметно "нарисовалась" на пороге.

— Вы присаживайтесь, Инна Евгеньевна, где удобней. Я предпочитаю здесь, во главе стола, — и она плюхнулась в кресло, которое под ней жалобно крякнуло.

"Главой" плавный безугольный изгиб стола можно было назвать с натяжкой, однако в одном Валерия была права — с ее точки просматривались вся комната, в том числе и "окно" операторской. Инна сначала села возле крайней выемки стола, но пучок микрофонов наполовину скрыл мадам, а это плохо, ведь она привыкла видеть глаза собеседника. Пересев поближе, столкнулась с другим неудобством — слишком высокий стул, чуть не пронзила столешницу острыми коленками.

— Стул можно раскрутить, он станет ниже, — посоветовала пока еще "добрая" Валерия. Что Инна и сделала.

— Время, время! — боевой клич Валерии Леонидовны застал ее врасплох. Та кричала в микрофон, а не как показалось Инне — в пространство, правда, неизвестно кому. — Где вторая героиня?

Вот это новость. Героиня. Сюрпрай-й-йз. Почему-то Инна настроилась на диалог с мужчиной. Например, с Геральдом… Да и не было женщин в ее жизни, которые держали бы для нее камень за пазухой. Или были?

В студию вошла пожилая тетенька в вязаной шапке-"колокол" с неровно загнутыми краями. Тихо поздоровалась, тихо присела на краешек стула напротив Инны. Краем глаза Инна заметила движение за стеклом — Лялька вскочила с места и тоже изучала тетку во все глаза. Точнее, ее плотную спину в вязаном жакете. "А вообще-то здорово придумано — она нас видит, а мы ее почти нет, — подумала Инна. — Нам ее видеть необязательно, только отвлекаться зря, а вот ей нас просто необходимо…"

— Так, дамы, сейчас начнем, — оторвала от посторонних мыслей Валерия Леонидовна. — Микрофон к себе подвиньте. Да не на уровне глаз, Валентина э-э Степановна, ко рту ближе. Надели наушники на головку. Ой, Валентина Степановна, не так. Вы снимите шапку-то. Дужка наушников должна на голове быть, а не под подбородком!

Тетка виновато посмотрела на мадам и чуть слышно попросила:

— А можно шапку не снимать? У меня волосы неприбраны…

— Ну, раз не хотите, не снимайте, — милостиво разрешила мадам. — Наденьте наушники поверх нее. Только уши освободите от шапки… Вот так. Сейчас проверим звук.

Она подняла большой палец вверх, и, как по мановению волшебной палочки, в ушах раздалась слабая музыка.

— Это фон. На нем мы будем говорить, — пояснила Валерия неестественным металлическим голосом. — Сейчас нас всех подключили к микрофонам. Переодически кого-то будут вырубать, так что говорить вы сможете только по моей команде. Команда — обращение по имени. Вам меня хорошо слышно?

Обе женщины кивнули.

— Теперь проверим звук. Говорите сначала вы, Валентина Степановна!

— Что? — шепотом испугалась женщина.

— Внятно скажите что-нибудь. Ну, скажите, добрый день, например…

— Добрый…

— Поувереннее, пожалуйста, — и тут же отвлеклась в сторону Ляльки: — Прибавь ей громкости!

Та кивнула головой, тоже облаченной в наушники.

— Инна, теперь вы.

— Добрый день, рада, если меня хорошо слышно.

Тетка Валентина Степановна вздрогнула, а мадам удовлетворенно тряхнула подбородком.

— Все, подключаемся к волне, — после этих ее слов в наушниках зазвучала песня. Пела какая-то российская группа, речитативом, кто во что горазд. Кажется, что-то про подругу и ее друга, или про друга подругиного друга. Инна не слыла знатоком рэпа.

Они сидели в неком напряжении. Особенно чувствовалось, как нервничает тетка — стул под ней изредка скрипел. Это улавливал и усиливал чуткий микрофон. Наконец, в ушах зазвучала часовая заставка, как раз в тот момент, когда секундная стрелка на огромных настенных часах в студии остановилась на цифре двенадцать.

Потом звуковым вихрем ворвалась другая заставка: "В эфире ток-шоу "Свой скелет в шкафу" и сопровождающее слово "скелет" эхо. Чик, пошел фон, и твердый уверенный голос мадам известил:

— Добрый день, дорогие радиослушатели! Как вы уже поняли, в эфире нашего радио программа "Свой скелет в шкафу" и его ведущая Валерия Штейн. Вы еще не убедились, что скелет есть у каждого из нас?..

"Если нет, спросите у патологоанатома", — Инну покоробила кособокость фразы. — …Только у некоторых он надежно спрятан. Или им только так кажется? Мы не ставим целью громкие разоблачения. Мы только приоткроем завесу тайны и извлечем скелет из шкафа, а уж вам решать — стоит ли разоблачать его владельца.

Далее интригующее молчание, музыка усилилась и постепенно затихла.

— В студии сегодня две героини со сложной, неоднозначной судьбой. Представлю первую из них. Инна Литвинова — журналист, модель и, наконец, просто мама. Здравствуйте, Инна!

— Здравствуйте, — Инна не узнавала свой голос. Он был высокий и квакающий, точно в зобу скопился воздух. Неужели Лялька подкрутила чего-нибудь? Или она сама так волнуется…

— Как стало известно нашим корреспондентам, готовившим материал для этой программы, в наш город вы приехали издалека.

— Да. Я приехала из Магадана.

— Путь неблизкий…

Далее последовал подробный рассказ об Инниной карьере, о модельном бизнесе, даже про книжку "Белый жемчуг на черном бархате" раскопать не забыли, дав краткую блиц-справку ее художественных достоинств и недостатков. Все это время тетка напротив нервничала и скрипела стулом. Инна вдруг подумала, а может, это мама бывшего супруга Славика? Вроде бы, будучи свекровью, она выглядела более представительной. Загримировали и сгорбили? Присвоили псевдоним? Тогда сейчас она сорвет с себя всю эту бутафорию и выдаст перлы про несчастного сынка и оборзевшую невестку… Впрочем, этот скелет был бы лишь слабым уколом по нервам. Инна вздохнула, в микрофоне зашуршало, а Валерия Леонидовна грозно глянула в их с микрофоном сторону. Затем снова уткнулась в свой листок и пролжила живописать о прелестях Инниного переселения. И вдруг:

— У вас же остались близкие родственники в Магадане?

— Да. Мама, брат с семьей.

— А отец?

— Отец давно переехал от нас. Они с мамой развелись, когда я только пошла в школу.

— И вы никогда больше не виделись?

— Нет.

— А может быть, порыв приехать на материк — это желание вновь обрести отца?

— Не думаю.

— Вы же мать, Инна. Вероятно, лишив своего сына отца, вы таким образом мстили за себя, за свое одинокое детство?

Что за бред она несет? Инна поймала на себе гневный взгляд тетки из-под самой из-под вязаной шапки-"колокола".

— Даже в кошмарном сне мне не пришло бы в голову отлучать сына от его отца во имя мести…

— А как вы объясните тот факт, что отлучили сына и от себя, определив его в интернат для физически неполноценных детей?

Инна чуть было не воскликнула — да как вы смеете так говорить — но удержалась, ведь именно этого скорей всего от нее и ждали на препротивном шок-шоу.

— Нам удалось выяснить, что физическая ущербность маленького Саши минимальна, и ребенок с таким недостатком мог бы учиться в обычной школе. Если б не воля его матери.

Инна почувствовала стыд. Резко покраснела. На сей раз ее задели за живое.

— Вы не совсем разбираетесь в моей, простите, нашей с Сашей ситуации. Лицевую травму скрыть сложнее, нежели любую другую. Дети жестоки. Мне не хотелось, чтобы сын страдал. Только и всего.

Вдруг, ни с того ни с сего, госпожа Штейн потеряла к ней всякий интерес. Она обратила весь свой пыл в сторону странной неизвестной тетки. Но рассказывать, живописуя подробностями из биографии, о ней не стала. Просто спросила:

— Вам знакома Инна Литвинова, Валентина Степановна?

— Знакома. Очень даже, — ответила тетка свистящим шепотом.

Далее пошла заставка, а потом…То, что было потом, вспоминать очень сложно и болезненно. Этого не может быть. Этого просто не может быть. Только не с ней. Почему с ней?

С самого начала Инна была недалека от истины. Но тетка Валентина Степановна оказалась не свекровью. Она была мачехой. Та самая тетя Валя Балыкина, которая в свое время увела из семьи, а потом и из Магадана папу Женьку. Но почему она сейчас обличает Инну, за что ненавидит? И каким неведомым образом распределила роли в этом фарсе госпожа Штейн?

— Она нас никогда и не искала. Что ей отец родной, когда сыночка родненького на помойку выкинула! — вещала тетка. — А он-то, Женя мой, переживал. Что же, говорит, такое деется, живем в одном городе. Все равно как нашла меня, зараза, да и снова бросила.

— Ваш муж знал о своем внуке?

— Знал. Хотя она, Инка-то, ни единым словом не обмолвилась по телевизору. Все о карьере, да о хахелях.

— О времена, о нравы! — восклицала в тон ей Валерия Леонидовна. — Но хахали ведь тоже имеют место быть, не так ли Инна Евгеньевна?

Инна шумно втянула воздух, но микрофон на этот раз не среагировал. Его просто выключили. Чтобы уж точно без комментариев. А откровения все сыпались и сыпались ей на голову.

— Витя, сынок наш общий, рассказал, что видел Инку-то по телевизору. Узнали мы, что сын у ней, что больного родила, да бросила, шалава. И мужика своего бросила, заради карьеры значит. А Витя племянника навещал… — где и как встречался с Сашей неизвестный Витя, его маменька не успела сказать. Ее прервали. Мадам сделала круговое движение указательным пальцем и опрокинула большой палец вниз. Язык этих жестов предназначался, разумеется, Ляльке.

— Итак, в эфире ток-шоу "Свой скелет в шкафу", и с вами я, его ведущая, Валерия Штейн. Мы не только ставим вопросы, мы ищем на них ответы. Мы ищем их вместе с вами, дорогие радиослушатели. Звоните нам, телефон в студии 456890345. Мы рады любому вашему мнению.

Она выдержала эффектную паузу и решила Инну добить:

— Госпожа Литвинова, вопрос к вам. Знали ли вы, что ваш отец исчез из города много лет тому назад?

— Конечно, нет, откуда?

— Дорогие радиослушатели, вы являетесь свидетелями сказанного Инной Литвиновой. Она утверждает, что не знала о том, где обосновался ее отец с новой семьей после того, как покинул родной Магадан. А между тем, приехала именно сюда, в место, где он поселился, и даже осталась здесь жить. Она не знает, что ее отец пропал. А между тем, отдает своего сына в интернат, расположенный именно в той местности, где в последний раз его видели. А сейчас самое главное. Вашему вниманию скелет в шкафу госпожи Литвиновой…

За долю секунды до последовавшего откровения Инне стало дурно. Перед глазами заплясали звездочки, в ушах гудело. Она вдруг вспомнила свой сон про подземелье. Еще не зная связи между сном и явью, она увидела мужчину, протягивавшего к ней руки и детскую коробку для игрушек. Ее игрушек. Знакомое лицо, наполовину заросшее бородой. Увидела и поняла, что сейчас услышит самое страшное. И услышала.

— Недавно в бункере под интернатом в Сосновском районе сотрудники милиции нашли останки мужчины. Останки были упакованы в целлофан и хранились в морозильной камере. Это были фрагменты рук и ног. Голова не найдена до сих пор. По татуировке на запястье мужчина был опознан. Им оказался муж Валентины Балыкиной и… отец Инны Литвиновой Евгений Петрович Балыкин. Он числился без вести пропавшим шесть лет…

Воцарилась тишина, которую мгновение спустя разорвал протяжный вой, как на похоронах. И хотя Валентину Степановну отключили от микрофона, вой проник в эфир через микрофон мадам. Он просочился едкой гарью кремированного тела в сознание Инны. Четыре с лишним года она и Саша ходили по останкам деда… Это было свыше ее понимания.

Как звонили в студию "дорогие радиослушатели" и ругали ее за бессердечность, она не слышала. Как она пришла домой — не помнит. Помнит только, что оттолкнула от себя Ляльку, цеплявшуюся за одежду, руки. Шипение несчастной Валентины и худенького рыжеватого парнишку, откуда ни возьмись возникшего на пороге студии. Помнит победную улыбку на круглом, как луна, лице мадам. Полный штейн. Вот и с ней на сей раз приключился полный штейн.

Дома был Сережа. Она молча повалилась на кровать, а он укрыл ее пледом. Подложил под ноги грелку. Ее и правда трясло мелкой дрожью. Но это было нервное. Он гладил Инну по голове, словно маленькую девочку, держал за руку. И не сказал ни слова. Он так ее жалел. Как мог. И любил. Как умел.

Сочувствие, недоумение и гнев выслушивал по телефону Саша. Гнева и недоумения было больше, и адресовано не Инне, а "Штейн енд компани" и треклятому разоблачительному шоу. Инне предлагали услуги сразу три адвоката, которые усмотрели в шоу моральный вред и несанкционированное вмешательство в личную жизнь. "Конституцию еще никто не отменял! Можно обратиться в международный суд по правам человека…" — кричали они в трубку. А Саша благодарил и просил перезвонить позже. Инна даже представить себе не могла, сколько людей ее знает и помнит.

Сергей в тот страшный день пришел с хорошей вестью. Он и уходил из их с Сашей дома только за тем, чтобы вернуться с ней…

Интернатских детей больница не могла ютить вечно. И Сережа придумал выход, оптимальный для всех — и государства, и, в первую очередь, самих интернатовцев. Однажды, когда он ещё жил в деревне, отец Федор поведал ему о своей мечте открыть церковно-приходскую школу. И помещение для этого имелось: огромный добротный дом — бывший колхозный клуб. Сейчас этот дом пустовал, потому как молодежь из деревни разъехалась в поисках лучшей доли, а к старикам киномеханики перестали приезжать еще с застойных брежневских времен. На какое-то время в здании клуба расположилась библиотека, но книжки никто не читал. Так они и пылились на необструганных досках полок, на подоконниках, стульях и на полу. До тех пор, пока в лютые холода не растаскали их местные грамотеи на растопку.

О школе в деревне никто серьезно и не помышлял. Ребятишек, какие были, возили в Белое село, некогда колхозный центр. Там все еще функционировала восьмилетка. Но и её порывались закрыть из-за нерентабельности: страна потихоньку переползала на капиталистические рельсы, а тут вам по три класса в одном помещении — четыре первоклашки, семь второклашек и третьеклассник. Родителям учеников предложили перебазировать своих чад в городскую школу с предоставлением общежития.

Одним словом, так бы и стоял деревенский клуб без надобности, если б не идея Сергея разместить там Сосновских интернатовцев. Не зря, видать, прислушался когда-то к батюшке, перестелил полы, позатыкал все щели, а как ушел, то заботу о клубе поручил юному звонарю Алешке. Пристрожил, чтоб, ежели какие залетные окна перебьют, поселятся ненароком, обязательно передал ему, Сергею. Дровишек поднатаскал на растопку, сырость дому только во вред.

Отец Федор идею детского дома одобрил и благословил. Почти месяц Сережа ремонтировал комнаты, мыл окна, чистил печь. Время поджимало, работать приходилось с раннего утра до поздней ночи. Спасибо, местные жители помогли, чем могли: нехитрую мебелишку пожертвовали, занавески, одеяла, постельное белье. Однако для пятнадцати детей, Светланы и нянечек всего этого было явно недостаточно…

Свете Сергей сообщил новость первой. Она тут же принялась собирать малышню в путь-дорогу. Заручиться разрешением отдела образования не составило труда. Слава богу, в моду только-только входили семейные детские дома, и директору интерната вновь передоверили никому ненужных сирот с превеликим удовольствием. Пришлось за короткий срок подписать кучу макулатуры. Даже больница пошла на встречу — два врача так привязались к Светиным питомцам, что обещали всемерную помощь и поддержку. Никто не сомневался, что, как поговаривали, под крылом у попа и матушки попадьи детям будет лучше.

Инна приходила в себя медленно. Отец снился ей молодым, веселым, с улыбкой во весь рот и широкой щербиной между верхними зубами… Тот, заросший плотной свалявшейся бородой, в полутемном подземелье, больше не являлся.

Следующим, кого Инна увидела у своего изголовья, был неизвестный юноша с рыжеватыми прядями волос, облепившими высокий потный лоб. Назвался Витей, путанно объяснил, что состоит с ней в родственной связи, поскольку со стороны покойного отца он самый что ни на есть брат… То есть сводный брат. То есть он хотел сказать, что не желал этим досаждать ей, но ему очень необходимо Инне кое-что пояснить… Что-то важное. Если она непротив. Она молчит, и правильно делает, что молчит. Совершенно верно. Но сказать он должен. И все в таком же духе…

Инна смотрела в потолок, а новоявленный брат Витя повествовал о том, как они с матерью и отцом, их общим родителем, приехали в этот город. Точнее, Витя был лишь в проекте. Он родился, когда отец перебивался временными заработками, а деньги за аренду половины убогого частного домишки на окраине быстро таяли. Семья протянула в городе недолго. Кто-то посоветовал отцу деревеньку неподалеку — токари там очень были в почете. Трактора от старости разваливась на части, новых не предвиделось, так что требовался волшебник.

Так что большую часть своей жизни Витя с родителями провел в сельской местности. После восьмого класса поехал в город учиться на ветеринара. В училище он впервые увидел Инну. То есть, увидел-то по телевизору, но далеко тогда был от родителей, уточнить было не у кого. Отец много рассказывал, какая она красавица, фотокарточки показывал. Действительно, симпатичная маленькая девочка… но чтобы из неё вырасла такая?! Витя с замиранием сердца "прилипал" к телевизору, отслеживая восхищенными глазами каждый ее шаг, каждый разворот корпуса и небрежный взмах руки. Он никогда не посмел бы назвать ее сестрой. Ну в самом деле, кто он и кто она? Тем более, что все газеты раструбили будто Инну и ее брата в детстве бросил отец, а воспитывала их мама Ангелина. Витя словно взял отцов грех на себя…

А в деревне у родителей дела не ладились. Колхоз распался, технику и мехмастерские колхозники разобрали на паи, или на винтики с гайками и растащили по домам. Отец оказался не у дел. Начал пить, да так и втянулся. Допился до хронического цирроза печени. Нужны были деньги на лекарства, но где ж их взять? А ещё больше ему требовалась, и Витя был в этом твердо убежден, вера в себя, свою состоятельность. Пока он обзывал себя неудачником, мужем драной злыдни и отцом хлипкого студентика… Поэтому Витя был вынужден рассказать ему о Инне. Евгений Петрович не поверил во хмелю, а по трезвости злился и ничего не желал вспоминать. За дивидентами с зажравшейся падчерицы поехала мать. Как никак, а бог велел делиться!

Но ей не повезло, в это время Инна "плавала по заморским далям, трясла мослами перед иностранными сутенерами". Все это Витя произносил с язвительной интонацией матери, а Инна оживала, прислушиваясь…

Зато мать нашла работу на самом большом городском рынке — заработок приличный, процент с выручки, хозяин-армянин. Он подобрал ее на вокзале, она не сопротивлялась, уж очень надоела деревенская голытьба. А тут и к сыну поближе. Потом и Женьку к себе перетянула, пристроила электриком в мастерскую ремонтно-строительного управления, благо не все мозги пропил. Через полгода он пропал. Так и не узнал, проклятущий, какую дочурку на свет выродил. Валентина Степановна была охочей до сплетен и слухов, так что всю подноготную Женькиной прошмандовки-дочери вызнала…

— Но откуда? — Инна уже вернулась к осознанию окружающей действительности и внимательно слушала Витю.

— Газеты, желтая пресса в основном, но были и два интервью в журнале и столичном еженедельнике с такими тонкими, очень прозрачными намеками на какую-то страшную тайну, грех… Вот она и связала все воедино…

Не пошла мачеха к падчерице лишь по одной простой причине — предъявить той было нечего. Муж пропал, числился в розыске, тоже темная история с его исчезновением связана. Витьку предъявлять? Так никто ж не заставлял ее рожать, мужика из семьи уводить. Тем более что Женька сильно переживал, вспоминая свою Гелю, жалел детей. Даже сына младшего назвал почти как старшего: тот — Виталий, а этот Виктор. Оправдаться перед совестью своей хотел?

— Она неправду говорила там, по радио, — тихо рассказывал Витя. — Это ей велели так говорить. Ведущая денег предложила, а мать устоять не смогла. Не слышал отец ничего плохого про вас, Инна. Он всегда любил вас, вашу маму и брата. Мама у вас добрая, письма ему писала до востребования, фотографии ваши детские присылала. Тоже жалела его. Зря они расстались…

— Что уж теперь, — Инна слабо улыбнулась брату. — Спасибо тебе.

Потом они долго-долго молчали вместе. Саша и Сергей им не мешали.

— Знаешь…

— Послушай…

Они заговорили одновременно.

— Говори!

— Нет, вы сначала.

— Не выкай мне… пожалуйста, ты же брат мне, — она дотронулась до его ладони. — Вот как бывает, потеряла отца, получила брата…

Витя легонько сжал ее пальцы.

— Я тоже рад, что познакомился с вами, то есть, с тобой…

Благотворительный фонд "Милосердие к детству" Марат зарегистрировал в Зальцбурге, поскольку многим сочувствующим россиянам милосердие было просто не по карману. Зажиточные же бюргеры жертвовали бедным больным сиротам то, что по их представлению было особенно необходимо. Основным вкладом являлся гонорар за книгу, лично определенный Георгием Цхеладзе. Львиная доля его пошла на расторможку гуманитарной помощи, буквально хлынувшей из Германии. Кампанию по сбору бытовой техники, одежды, книг, лекарств и предметов гигиены организовала преданная Иннина поклонница маркиза Катарина фон Кальтенмеллер.

Эта сумасшедшая дамочка ворвалась в Иннину жизнь подобно урагану, скупая все, что Инна демонстрировала на подиуме. По утверждению самой Катарины, Инна была сложена идентично ей, просто один в один. Еще Катарина обожала Марлен Дитрих и подражала ей во всем, о чем прочла в книжках и узрела в кинохрониках. Манерность Катьки (так окрестили девушку в гримерке) раздражала, но подкупало постоянство. Даже не будучи психологом, Инна разглядела в ней девчонку из российской глубинки, с бедным однообразным детством и юностью гадкого утенка. Кате повезло превратиться в лебедя, правда, не с прекрасной, а скорее интригующей внешностью. Длинная, костлявая, с вытравленным ежиком волос на голове, большим ртом и филигранной формы носом. Но самой главной "достопримечательностью" внешности девушки были глаза — большие и фиолетовые. К сожалению, она не оценила щедрую данность природы, носила водянисто-голубые контактные линзы под цвет глаз Марлен. Фиолет предпочитала в черновом варианте — в домашней обстановке, у парикмахера или визажиста.

"Счастье всегда приходит к упорным", — так, кажется, однажды сказала "голубой ангел" Марлен. Может быть, поэтому счастье свалилось и на голову студентке-пятикурснице пединститута Екатерине Торопковой. Оно явилось в виде заморского принца, который ни с того ни сего обратился к Кате на многолюдной улице с просьбой довести до ближайшей аптеки. У маленького невзрачного человечка ужасно болел зуб, а в больнице поблизости ему отказали в осмотре по причине отсутствия учетной карточки. Заводить же новую на иностранца в обычной поликлинике никто не собирался. Зачем? Пусть топает в свое посольство и кланяется персональному дантисту, немчура!

Катерина оценила масштаб бедствия по начавшей опухать щеке и надломленным бровям страдальца. На хорошем немецком она потянула его за рукав: "комм цу мир!" прямиком в ту самую клинику, и громким не терпящим возражений голосом приказала пустить немца вне очереди. Потому как с острой болью. А вставшему было на пути мужичонке заткнула рот репликой: "Сам ты фашист, садист недоделанный!"

Клауса фон Кальтенмеллера покорило в ней все: решимость, уверенность в своей правоте, напористость, но больше всего — стремление говорить с ним только по-немецки. Это было редкостью в среде местных обывателей — язык его родины здесь знали плохо, в общении с ним тут же переходили на английский. А эта девица, выше его на целую голову, щебетала сверху: "О! Мир гефельт эс, ден гутен лёйтен цу хельфен!" или трогательно интересовалась: "Нихьт бо-бо? Ihnen nicht schmerzhaft?" и т. д. и т. п. Она почти не путала артикли, а кое-где даже пренебрегала ими, как позволяют себе это делать сами немцы. И окончательно добила Клауса, мурлыкая под нос что-то из репертуара Марлен Дитрих. Точно так напевала бабушка Ульрика, тоскуя о погибшем на войне муже…

На прощание они пожали друг другу руки и, вздохнув, пошли в разные стороны. Но чем больше удалялись от точки соприкосновения рук, тем медленнее становились шаги. Он окликнул ее первым: "Э-э, фройляйн!" и хлопнул себя по лбу — надо же, даже не спросил у девушки имя. Она вздрогнула и обернулась, голос его едва прорывался сквозь гул улицы. Но так позвать могли только ее.

В большом уютном доме фон Кальтенмеллеров один из залов оборудовали под музей Дитрих. Клаус позволял любимой жене собирать по антикварным лавкам и аукционам предметы, хоть сколько-нибудь связанные с Марлен. Но сумасбродная фетишистка не ограничивалась этим. Она влюбилась в искусство Полины Бодло, причем никому не могла объяснить внятно, почему именно этого модельера выбрала в идолы. Скупала вещи, демонстрируемые только Инной, отвозила в Зальцбург и развешивала в гардеробной комнате. Изредка носила, но больше любовалась. Гибель Полины Катарина восприняла как личную утрату…

И вот теперь ей выпал шанс помочь Инне Хофрост. Катарина согласилась, не раздумывая. За две недели она завалила российскую таможню тюками с всевозможными предметами первой необходимости. Правда, не учла, что для бывших земляков, никогда не пользовавшихся миксерами, тостерами и микроволновыми печами, в этих предметах особой необходимости не было. Но делать нечего, прижимистые немцы с "устаревшей" техникой расставались легче, чем с содержимым кошельков.

Инна обеспечила тостерами не только своих детей, но и соседние детские дома и интернаты. Однако ей все же пришлось прекратить поступление полезно-бесполезной техники после того, как деньги на оформление таможенных документов и транспортировку заметно уменьшили бюджет вклада. Что поделать, она должна была заботиться о конкретных детях-инвалидах. Да и кто даст гарантию, что предметы заморской роскоши из других детских домов не разойдутся по домам нечестных на руку людей?

И Света, и Инна сожалели об удобной детской мебели, оставленной в предыдущем месте обитания. Ее так и не успели вывезти, несмотря на обоюдную договоренность с РОНО. Как только обнаружили подземный бункер, всю территорию интерната законсервировали в интересах государственной безопасности. Понаехали умные солидные дяденьки на черных "Волгах", за ними плотно закрыли ворота. Никому не было дела до бездомных сирот. И отдел образования не смог помочь — разве он сила в сравнении с органами той самой безопасности?

Но и маркиза фон Кальтенмеллер не желала уходить в отставку. Она развернула бурную деятельность по рекламе фонда "Милосердие к детству" — проводила благотворительные концерты, спектакли, распродажи, выпустила буклет с фотографиями детей (сумела-таки выклянчить у Светы). Одним словом, немилосердно доила бюргеров, давя на жалость. И это сработало! Счет фонда пополнился, а мудрый Клаус (плюс ко всем его многочисленным достоинствам он работал управляющим банком, и именно это сподвигло Марата открыть там счет), славный маленький гном, как прозвала его Катарина (Der gute kleine Zwerg, между нами девочками) заставил деньги работать, пополнив счет солидной прибылью.

— Я в них не ошибся, — констатировал Марат о Клаусе и Катарине.

Инна, Света и Сергей стали подыскивать строителей и стройматериалы для нового детского дома и переоборудования клуба под школу. Новый дом должен был походить на сказочный теремок. Возле него планировали построить хлев для коров и коз, курятник, теплицы, а также провести мелиорацию заброшенных земель поблизости. Так хотелось своей картошечки, морковки, репы.

Этот славный хеппи-энд омрачило известие о гибели Гарика, закадычного друга Тани и Саши. Светлана рьяно разыскивала розданных по семьям детей, вдруг им сейчас нужна помощь. Пять человек ей удалось вернуть, заставив родителей-алкоголиков оформить отказ добровольно или с привлечением органов опеки. На ее запрос по Гарику ответ пришел довольно быстро. Но почему-то из Москвы. Тетка, забравшая его в Молдавию, туда вовсе не собиралась. Она попрошайничала в метро на станции Китай-город, подключила к этому и племянника. Прилюдные судороги мальчика увеличили доход многократно. Но сидеть и спать ему зачастую приходилось на бетонном полу. Он быстро заработал двустороннюю пневмонию, "сгорел" за две недели. Тетка пропала, испугавшись следствия. А от Гарика в наследство детскому дому досталась трехлетняя сестричка, названная старинным именем Аглая. Тетка бросила ее вместе с доходным бизнесом. Да и большая уже девочка, на грудь платком не привяжешь, а доза дорогого снотворного для придания болезненного вида росла вместе с ребенком. От водки же малышка задыхалась и хрипела…

Из Москвы Светлана вернулась с Аглаей. Первой на шею ей бросилась стосковавшаяся Муша, которую "конфисковали" у недееспособной бабушки (мама Лариса давно куковала в психиатрической клинике). Муша пристально из-подлобья наблюдала за тем, как с Аглаи снимают пальтишко и сапожки, затем со всей силы толкнула малышку в спину. Та как-то беспомощно взмахнула ручонками и упала на пол лицом. Аглая от рождения была слепой.

Три недели спустя после памятного шоу на радио Инна, Саша и Сергей вместе отправились на кладбище. Могилу отца нашли без труда, кладбище в конце раздваивалось на старую территорию и только-только занятую — около пятидесяти свежевскопанных холмиков. Некоторые из них утопали в цветах. Кое-где условные оградки из вбитых в землю колышков, перетянутых проволокой или полиэтиленом. Кругом ни кустика, ни деревца. А за холмом ещё и городская свалка.

Стоя у креста с распятием и лаконичной табличкой "Евгений Литвинов", Инна пыталась осмыслить свои чувства. И не могла. Для нее отец умер давным-давно, когда отрекся от семьи. И смерть реальная мало что меняла. Сначала она и правда мечтала встретить его, сочиняла слова, которые должна произнести. Когда стала писать в газету, ей так хотелось, чтобы он прочел. И удивился, и даже восхитился: ну надо же, его Нульча — публичный человек…

Но не встретила. И перестала ждать этой встречи после рождения Саши. Тогда ее предал Славик, не выдержал груз проблем, сдался. Значит, он был таким же слабым, как и папа Женька. Ей предстояло воспитывать сына, а слабаки в этом сомнительные помощники.

И вот теперь она нашла отца. И Саша стоит рядом, и никуда она его больше от себя не отпустит. Инна оперлась на плечо подросшего сына. Сергея она тоже никуда не отпустит. Она, не глядя, нашла его руку, сжала пальцы.

"Прости меня, папа. Я не была тебе плохой дочерью. И ты не виноват, что так сложилась жизнь. Ты наконец упокоишься с миром. А нам нужно жить дальше…"

— Мы будем приходить сюда? — спросил Саша.

— Да.

— А та женщина нас не прогонит?

— Конечно, нет. Ведь это мой отец, твой дед. Другого у тебя уже не будет…

До самого дома она не отпускала сережину руку. А вечером привела его в спальню, включила ночник, осветивший разложенную постель.

— Останься со мной, пожалуйста.

Его лицо болезненно скривилось.

— Инна…

— Я прошу тебя, Сережа. Я больше не хочу быть одна. Я не могу позволить тебе уйти.

— Инна, я калека.

— Я знаю. Я чувствую, как тебе больно. До сих пор больно. Сережа, потрогай меня, прикоснись…

Он подчинился как во сне. Кончиками пальцев погладил ее губы, глаза, выбившуюся из-за уха льняную прядь. Она завладела его рукой и плавно провела ею там, где он никогда не посмел бы прикоснуться.

— Ты, понимаешь, ты… настоящий. Так сладко желать тебя. Только представлю, как это будет, и мурашки по коже…

Она слабо хихикнула, стесняясь своих слов и в то же время испытывая наслаждение от собственной смелости. Татьяна Ларина, блин.

Он провел ладонью по изгибу ее локтя, снимая напряжение, сглаживая мелкие пупырышки на бледной коже. И пусть. Наверное, так и должно быть в жизни — всего до краев, и горя, и счастья. Только бы не расплескать все это. Очень хотелось стоять рядом, дышать ее запахом, читать по губам восхитительные признания, осознавать, что женщина, которую ты любишь — твоя. Вся, до капельки твоя. И умирать, растворяясь в ней. Пусть будет так.

Гия Давидович позвонил в среду вечером, как и предупреждал Марат. Инна сидела у аппарата с остывшей чашкой чая, одна и в полной темноте. Саша с Сергеем уехали в деревню помогать Свете с детьми обустраиваться на новом месте. Фундамент для теремка уже заложили, но подрядчик тянул резину с кирпичом. То недостаточно огнеупорный, то слишком дорогой — "порвет" смету по швам. Надо было поторопить — до наступления зимы остались считанные месяцы.

— Здравствуй, девочка, — низкий бархатный голос со знакомым акцентом оторвал от тревожных размышлений. — Как ты живешь? Слышал, что хорошее дело затеяла, благородное. Я целиком тебя поддерживаю, всегда помогу с радостью, толко скажи. Еще слышал, что замуж вышла, Марат рассказал. Фамилию новую взяла…

Инна и Сергей расписались очень скромно, в районном загсе. Она и вправду взяла фамилию мужа, стала Абрамцевой. Сын Саша не возражал. Он очень привязался к Сереже за все это время. Когда-нибудь подумывал тоже перейти в их компанию, хотя звучная фамилия Воржецкий ему очень нравилась.

— Георгий Давидович! У меня есть для вас пакет… Это касается Полины. Но переслать его с оказией я не могу. Его содержание слишком ценно. Мы не могли бы встретиться?

— Ты меня заинтриговала, девочка. Дай подумать. В скором времени я буду в Европе. Назначай время и место.

— Я очень хочу встретиться с вами во Франции. У меня есть там очень важное дело.

— Насколько важное? Я могу чем-нибудь помочь?

— Дело действительно важное, как у нас выражаются — дело жизни и смерти. Мне нужно найти близких людей. Я знаю лишь фамилию, но я их обязательно найду!

Объявили посадку. Инна оторвалась от созерцания белых и серебристых лайнеров. Однажды она дала себе слово, что обязательно полетит в Париж. Пришло время выполнять обещанное.