И возвращаемся на землю...

 Есть у нас такая на командном пункте. Вроде корабельной кают-компании. Огромное окно-фонарь с видом на летное поле. На стенах три картины старых мастеров; мы их купили в складчину в конце войны. Помню, Алексей Гринчик, наш старший летчик, говорит:

 - Идея, короли!.. Давайте сделаем свое жилище поуютней. Не худо бы на стены хорошие картины...

 - И старые поршни с окурками на свалку! - подхватил Витя Расторгуев.

 Данила Зосим мечтал о массивном столе. Согласились: пусть будет в треть комнаты, дубовый... На одной ноге?.. Ладно; только, чтобы это была  т а  нога!

 Когда договорились обо всем, Марк Галлай напомнил:

 - Бояре, гоните в получку по четыре сотни!

 "Королями" мы были только для Алексея, такая у него была поговорка.

 Картины присмотрели в антикварном магазине. С ними много было канители: те, что нравились одному, совсем не нравились другому. Когда уже загнали в стены четыре костыля, "Одинокую купальщицу" Степанова вдруг подняли на смех; дорогое полотно спровадили за диван.

 На стенах утвердились три картины: цыганка в ярком на высоком берегу у парома ждет переправы; зимний лес, пробитый снизу солнцем, длинные тени, и еще какой-то милый пейзаж - должно быть, юг Франции.

 Вскоре в комнату водрузили овальный стол. На него - бронзовую пепельницу, круглую, побольше сковородки, на львиных лапах. Под стать и вазу. Диваны, кресла, шахматный стол - это было все раньше.

 Здесь летчики между полетами проводят время. Те, кто уже слетал, отдыхают, курят. Другие ждут полетов. Бывает шумно: шутят, много смеются. В нашей работе очень полезно посмеяться от души.

 Изредка динамик выхватит одного, другого. Щелкнет и скажет номер, фамилию. Товарищи уходят работать.

 Вот и сейчас: сперва шипение, потом щелчок, как по лбу. Прислушиваемся: чей номер? Ага!

 "Пять два ноля десять" готова. Хапову одеваться!"

 Валентин встает. Пригладил машинально волосы - они уже светлеют на висках. Бросает последний взгляд сверху на шахматный стол и - чтобы разом выплеснуть все комбинации из головы - кладет рукой фигуры.

 - Все равно, - невозмутимо говорит противник, - безнадежно! - Сам как сидел, так и не сдвинул локти, от ушей не оторвал ладони, спросил: - Ну кто?..

 Чуть улыбаясь, Хапов выходит в раздевалку. Султан Амет-Хан - тоже наш летчик-испытатель, на кармашке коричневого пиджака две Золотые Звезды - садится верхом на неостывший стул. Все делается молча. Ох, эти шахматисты!

 Стучат фигуры подошевками по доске, выстраиваются во фронт. За столом в клетку эти два места, как говорится, святы.

 Я подхожу к окну, позади слышу и не слышу какой-то разговор.

 - ...глазенки у них симпатичные, сами шевелят усами... Ловить их ничего не стоит: сами лезут в руки. Только подбираться надо сзади.

 - Где у него зад?

 - Зад?.. Хм... Шея у него зад!.. Там их кишмя кишит: рачьи массовки...

 Со второго этажа видно все поле. Напротив - самолеты крыло к крылу. Несколько новых лайнеров прибрали уже "к рукам" удобные места. "Крепости" потеснились, косятся переплетами округлых стекол. Распушились, присели недовольно.

 Смотришь, и представляются они живыми. Выползли на краешек бетонки - греются на солнце. Кое на ком "халат" брезентовый наброшен, другие - просто "нагишом". Лоснятся упитанные спины.

 Вот так же... серебрились крылья; только те были поменьше. И вдруг... Как это могло случиться?

 Однажды их будто всех сразу кто-то перекрасил в темно-зеленый цвет, по спинам пустил черные разводы: куда девалась их веселость?

 И люди...

 Воскресным ярким утром были все в светлом, нарядном - собирались к солнцу на свидание; щелкнул приемник, и... лица застыли. Мгновенье, а как может перевернуть всю жизнь!

 Молча переоделись в хаки, галстуки забросили подальше. Вместе с улыбками, не думая: "Надолго ли?"

 Для многих, оказалось, навсегда.

 Но года через три лица стали светлеть. И самолеты тоже. Среди зеленых замелькали голубые. Еще годочка три, и смотрим: в шеренге самолетов опять блеснул дюраль. Так незаметно, бочком, бочком, и вытеснил всех темно-зеленых!

 "Линейка" снова засверкала. С высоты посмотришь: словно новенькие полтинники.

 И в летной комнате испытателей никак не меньше. Тот же смех, улыбки, загорелые щеки - оптимизм прекрасного здоровья.

 Присмотришься - только лица другие, изменились лица: помолодели, постарели. Иных и вовсе нет. Динамик сказал однажды: "Одеваться!.."  Оделись и улетели навсегда.

 Но жизнь есть жизнь: одни садятся, другие набирают высоту.

 Вот новейший истребитель вырулил на старт, рванулся с тормозов, метнул из камеры форсажной сноп огня.

 Сначала ничего не слышно - просто звук еще не долетел. Секунды три-четыре тишины... И вдруг дьявольский рев хлестанул окно наотмашь. Взвизгнули все стекла разом.

 Когда опять притихло, откуда ни возьмись позади музыка; кто-то включил приемник, оркестр играет "Прекрасную Елену". Я обернулся. Сергей Анохин бросил книгу, встал. Он мне сейчас напомнил адмирала Нельсона, вернее, Лоуренса Оливье, который играл в фильме "Леди Гамильтон": у Сергея тоже черная повязка на глазу. На гимнастерке Золотая Звезда и ленточки.

 Сергей любит пение. Какое?.. Трудно сказать. В этом он непостоянен. Любит, например, басы, сам подражает. Вот и сейчас: только прервался вальс, он запел Шиянову - тот сидит спокойно, как Будда, щурясь доброй улыбкой.

 Сергей шутливо выводит, однако получается не слишком чисто:

 - По-ги-ба-ет в об-щем мне-нье по-ра-а-жен-ный кле-э-ве-той!..

 - Неправда, - равнодушно говорит Шиянов. - Не от нее погибает.

 - Го-го, - басит Сергей, очень довольный. Потянулся, сделал несколько упражнений руками и спросил: - Виноват, Георгий Михайлович, должно быть, понижаю?

 Юра, как мы привыкли звать Георгия Михайловича Шиянова, испытателя с большим опытом, еще довоенной школы, улыбается:

 - Понимаешь... Как бы тут сказать?.. Небольшой разброс точек.

 Сергей смеется:

 - Пардон... Как в летном эксперименте... Впрочем, я сегодня того... не в голосе...

 - Возможно, - соглашается Шиянов. - На репетиции оркестра тоже что-то не ладилось сперва. Дирижер несколько раз начинал с первого такта. Наконец, раздосадованный, остановил оркестр. "Позвольте вам заметить, - говорит музыканту из медной группы, - у автора здесь "ля", вы же играете "ля-бемоль"!" - "Труба еще холодная", - отпарировал тот. "Согрейте... Чайковского холодной трубой играть нельзя!" - посоветовал дирижер.

 - Браво! - Сергей подсел ближе.

 Летная комната оживилась. Шахматисты и те приподняли глаза.

 Но тут открылась дверь, и заглянул гость из ЦАГИ.

 Василий Комаров крикнул приветливо:

 - Сергей Яковлевич!.. Ждем вас.

 Наумов поздоровался, вошел непринужденно и сказал:

 - Три фута под килем!

 Морское приветствие вызвало улыбки.

 - У меня здесь кое-что из продувок "сто четвертой"! - Наумов полез в портфель.

 Летчики стали подходить поближе.

 - Вот... - Сергей Яковлевич перелистал отчет, нашел нужный ему график. - Вот, полюбуйтесь, Василий Архипович, на протекание кривых це - игрек и эм - зет по альфе.

 - Здесь изрядная нелинейность, "Ложечка", так сказать, - заметил Комаров. - Сергей Яковлевич, когда мы выйдем на большие углы, можно ожидать "подхватывания"?

 Амет усмехнулся.

 - Представляю эту "красотку" штопорящей...

 Кто-то добавил:

 - Да еще с пассажирами на борту!..

 - Нет, нет... друзья, - Наумов встрепенулся, - не будем вдаваться в пессимизм: взгляните на эм - зет... После горба здесь вновь начинается благоприятный градиент...

 - Да, но разница в числах Рейнольдса?.. - возразил Шиянов. - В натурных испытаниях может оказаться и похуже, чем в трубе.

 - Извиняюсь, - разгорячился гость, - "рейнольдсы" нами учтены... Конечно, - добавил он, помедлив, и уже с улыбкой, - к испытаниям надо подходить крайне осторожно!

 - Сергей Яковлевич, как вы смотрите на установку противоштопорного парашюта? - спросил Анохин.

 - Стоит подумать.

 Кто-то из летчиков съязвил:

 - Не так страшен газ, как противогаз!..

 Наумов стал собирать в портфель бумаги:

 - Вот что, други, приезжайте к нам в институт. Вместе посмотрим, как это выглядит на деле, обмозгуем поглубже.

 - На макет ездили, Сергей Яковлевич? - спросил Анохин.

 - Да... Комиссия маршала Скрипко... Ба! В порядке разминки, хотите?.. - Наумов просиял. - В командировке, знаете как это бывает, за столом вспомнили довоенные годы, самолеты тех времен. Маршал поделился с нами одной историей.

 Знакомый врач попросил устроить ему воздушное крещение. Как раз в тот день дул сильный ветер, и летчики тренировались на учебных бипланах. Новичка усадили в заднюю кабину, пристегнули пряжку ремней, и самолет пошел. Летчик с запалом - принялся всячески куролесить: крутил петли, перевороты, виражи. Наконец, решив, что хватит, отправился на посадку. Однако у самой земли его внезапно "прогнали во второй круг". Снова набрав высоту, летчик оглянулся и в ужасе оцепенел: пассажира в кабине как не бывало!.. "Врач выпал!.. Катастрофа!!!"

 С тяжелым сердцем пилот заторопился на посадку. Уже заруливая на стоянку и просто в отчаянии, не зная, что докладывать начальству, вдруг увидел... Кого бы вы думали?

 - Врача?!

 - Вот именно. Как ни в чем не бывало тот, восторженный, рассказывал что-то в кругу командиров.

 "Наваждение", - летчик протер глаза.

 Он выключил мотор, спрыгнул с крыла, подскочил к дорогому ему теперь человеку, схватил его за плечи:

 - Как же это вы?

 - Что? - не понял врач. - Ах!.. Извините, право, расчувствовался, совсем забыл вас поблагодарить... Спасибо, друг! Все было так прекрасно!

 - Я спрашиваю, как вы оказались здесь?

 - Обыкновенно.

 Они смотрели друг на друга - бледный летчик и озадаченный медик. Наконец последний сообразил:

 - Простите великодушно, я, видно, не спросясь?.. Я вышел, когда вы сели первый раз.

 - Смотрите на него: он вышел! - рассвирепел тут летчик. - Да я же еще не сел! - заорал он. - Мы были еще в полете, черт вас возьми!..

 - Мой бог!.. Я полагал, что уже все... - Теперь сам "крестник" стал бледным, как халат.

 Довольный произведенным эффектом, Наумов распрощался и ушел.

 Приятно было вспомнить милые самолеты - на них мы учились. Воздушная их скорость была так мала, что сильный встречный ветер заметно съедал ее - тормозил полет относительно земли. Когда порывы разгуливались не на шутку, маленький биплан мог почти зависать на месте при посадке. Так что с полуметровой высоты "новенький" действительно мог спрыгнуть на ходу, как с подножки трамвая.

 Всех нас переключил на себя динамик - наш вершитель судьбы: щелкнул и шипением напомнил, что мы на работе и время не знает остановки.

 - "Триста первая" готова!.. Шиянову одеваться, ведущий ждет внизу.

 Юра встал. Я спросил:

 - Сегодня с катапульты?

 - Думаю "шаркнуть"... Поехали, посмотришь? - И уже ко всем: - Кто не видел "цирк"?

 Летчики встрепенулись.

 - С ускорителем?

 - С огоньком под мышкой...

 - На комете!

 - Будет ли киносъемка?

 - И мы поедем. Амет, а ты как?

 - Валяйте. Время к обеду: мне и с крыши хорошо видно, - философски ответил Амет-Хан.

 Те, кто решил ехать на старт, пошли на выход. В раздевалке Шиянов уже влезал в старый, потертый кожаный костюм. Он спокоен, даже "заторможен" как-то. Мне показалось, разве что пальцы чуть выдают.

 Шум летной комнаты перенесся на лестницу, там разделился: одни полезли на крышу, чтобы смотреть оттуда на "точечный" старт Шиянова с катапульты, других уже ждал автобус внизу.

 Летная комната на время притихла, затаилась, может быть тоже что-то переживая. Ведь она знает о нас все. И многое из того, что я расскажу дальше, слыхали ее стены.

 Пока мы с Кириллом Макарьевым прогуливались на потолке - тут, на земле, такая благодать настала! Чудо-майский день.

 Сидим мы, как на завалинке, на каких-то ящиках у самолета. Красотища! Разумеется, стащили с себя шлемы; я даже меховую куртку снял - брезентовые помочи наружу.

 Кирилл расстегнул "молнии" - черный кожаный комбинезон нравится ему. Он любит пофасонить, Кирилл. Думает, никто этого не замечает.

 Волосы его всклокочены и влажны; лицо красное, будто только что ввалился в жаркую избу с январской стужи. Я тоже невольно провожу пятерней по волосам - на мне сто ризок, расческу не достать.

 Фонарь кабины еще открыт. Откуда-то доносится гул гироскопов. Тон пониже - затухают, но, кажется, самолет еще живой. Не переведет никак дыхание.

 Снизу, сквозь переднее стекло в носу, в кабине штурмана, вижу кое-где мохнатый иней. Не успел растаять. Двадцать минут назад там было минус шестьдесят один.

 Стоит высоконогий, гордый наш носитель. Он молодчина. Я вспомнил, обернулся на восток: где-то его "восьмерка" в небе? Ого, куда ее снесло! Расплылась клочками ваты в синеве. От нее пошли перистые облака.

 Кирилл отстегивает пряжки портфеля. Никогда не расстается с ним на аэродроме. Черный здоровенный портфелище. В нем карты, маршруты, коды, линейки разные, ветрочет - самолетный, так сказать, портфель. Кирилл достает сверток в газете, разворачивает... Вот те на - солидный бутерброд!

 - Отломить? - спрашивает, соблазняя.

 - Нет, благодарю, уволь. Стану икать.

 - Как знаешь. Диспетчер не торопится с машиной.

 - Вот этих угости, - показываю глазами: на бетоне радуются солнцу воробьи.

 Он отломил кусок, смял в руке и бросил крошки вперед.

 До чего ж зоркий глаз! Увидели, канальи: тут как тут!

 - Черт возьми! Смотри, вон тот, хохлатый, - смеется Кирилл.

 Действительно, хватает самые крупные куски... Дерется, отнимает. Вот варвар!

 Кирилл подбросил еще. Теперь воробьи у наших ног.

 - Интересно, можно ли приучить их, чтобы прямо из рук? - говорю.

 Кирилл улыбается.

 - Если поверят, что все мы без подвоха.

 У механика свои дела. Он крутанул вентиль - попробовал баллон: раздалось громкое шипение. Воробьи вспорхнули враз всей стайкой - и в сторону. Но тут же, подпрыгивая, с опаской стали подбираться вновь. Кирилл как-то беззвучно усмехнулся.

 - Что? - спросил я.

 - Вспомнил. Художник один в письме приятелю: "Хочу, - говорит, - их написать, и, хоть сдохни, не получается! Знаешь такое: на снегу стая воробьев, пар от навоза... И тут кто-то хлоп рукавицами! "Фитъ!"  И все вдруг, и стаи нет!.. Сто раз пытался - никак".

 Я улыбнулся и зачем-то сказал:

 - Да, - а сам подумал: "Крепко тряхнуло, когда ОНА пошла". Встал. Подошел под брюхо фюзеляжа. Потрогал направляющие рельсы, держатели. Все так. Посмотрел на защищенные места обшивки из жароупорной стали. На них цвета побежалости, особенно ярок синий цвет. Подумал: "Здорово все же поджаривает при запуске - абстрактная картинка!"  Конусной дугой отражение мгновенной вспышки - в самый начальный момент. Я спросил:

 - Ты наблюдал ее, Кирилл?

 - Еще бы. Нажал на кнопку, дрогнула и вперед. Даже ослепила! Огненный ком перед глазами. Я вздрогнул от неожиданности... Шаркнула в небе отлетевшей головкой спички, только желтоватый шлейф.

 - Остаток бутерброда тому, кто скажет, где она сейчас! Сработал ли парашют? - Кирилл сказал это невнятно, он жевал.

 - Тогда не кусай помногу, идет автобус.

 Воробьи прыснули из-под колес.

 Из автобуса проворно выскочил Игорь Павлович Толстых, конструктор этой самой штуки, экспериментальной модели.

 - Мы вас ждали только минут через пятнадцать, - извиняясь, сказал он.

 Я улыбнулся:

 - Нам захотелось есть, и мы поспешили вниз.

 - Да, да, конечно, - Игорь Павлович принял шутку всерьез.

 - Ну, как она сошла? - спросил он.

 - Горкой, с задиром, но строго по прямой, - я попробовал показать, как это было, - вот так... Набрала скорость быстро и скрылась через несколько секунд...

 - Запустили над точкой, в створе ветра, - добавил Кирилл, - высота, скорость - вот, - он протянул планшет.

 Мы взвалили на плечи парашюты - и в автобус. Игорь Павлович - за нами. Он заметно волновался. Да это и понятно.

 - В диспетчерскую, - сказал он. - Заполним полетный лист... Что-нибудь уже известно.

 - Почему-то уверен: сработала отлично, - сказал я ему.

 Игорь Павлович улыбнулся одними глазами.

 - Все же главная для нас проблема - спасение моделей. Разогнаться оказалось проще, чем погасить полуторную скорость звука... Теперь я верю в тормозные юбки. Парашют только в последний момент... Как прошлый раз: подбегаем к ней - представьте, тикают приборы! Механик стянул с себя ремень, перехватил "бомбу" за "талию", чтобы зажать кнопку и остановить их.

 - Так будет и сегодня, мой глаз с утра мигает, - говорю.

 - Что это? - он повернулся.

 - Такая заметка есть.

 - О!.. Благодарю, - Толстых рассмеялся.

 Я смотрю на него и думаю: "Ведь он был среди первых, начиная свой путь в коктебельском небе!"  Продолжая мысль, сказал:

 - Хочу признаться, Игорь Павлович, по вашей милости я стал летать.

 - Надеюсь, мне это ничем не угрожает?

 - На планере "Игорь Толстых-4" я впервые ощутил радость, когда возникает просвет между человеком и землей.

 - Если просвет так привлекателен, не проще ли иметь его посредством колодезного журавля!

 - Увы, нужна еще свобода!

 Автобус вздрагивает на швах бетонки, я закрыл глаза... Все же приятно - слетали удачно. Передо мной опять клубятся кучевые облака. Розовые, перламутровые вершины в несколько тысяч метров высотой. Какая бездна света - куда девать глаза?

 Чертовски хорошо сегодня. Мы "сыплемся" на них "с потолка" - хочется даже порезвиться возле атласных облачных кринолинов. Лавирую крылом, чтобы чуть заметно прикоснуться. Кажется, задень покрепче, и разлетятся по ветру, как перья, все эти кубические километры белой массы.

 Чуть в стороне, как на экране, порхает наша тень, кренимся с крыла на крыло и мчимся вместе с нею. Вокруг тени сияет ореол, должно быть, отражение от стекла...

 Захватывает дух - вот где заметна скорость!

 Всего лишь осмотрел приборы, и сказочное нагромождение облаков бросилось на нас. Не видно солнца. Хлопья несутся мимо. Вот мы и в чреве. Из рая прямо в Дантов ад! И мрачно вдруг и сыро.

 Но проходят секунды, и снова розовеет стеклянный потолок.

 Ну что здесь за солнце! Можно ль так?.. С размаху да как кинет в лицо охапку соломы!.. Прикроешь глаза ладонью, а оно хохочет...

 Долой кислородную маску, надоевший шланг - теперь уже можно: высота четыре тысячи. Тру рукавицей щеки, влажный нос... Радуюсь чему-то.

 Пора. Переключился на внешнюю связь - в наушниках трескотня, знакомые голоса нескольких "куликов". Говорю:

 - "Золушка", я "Кулик-десятый", все выполнил, примите в круг свой.

 "Золушка" в ответ рычит медведем:

 - Вход в круг разрешаю!

 Сбросы, запуски всяких летающих и падающих предметов расцениваются в летных экспериментах по средней сложности: на тройку с плюсом, если очень хотите - на четверку.

 Конечно, и здесь бывают исключения; возможны и при сбросах нелады, но это не в счет. Как правило, все просто, гладко: поднялся, "зашвырнул" и сел.

 Вскоре после войны пришлось перебросать "летающих бомб" немало, уж не припомню - только что не сотню.

 Еще тогда, в сорок седьмом году, удивляло это воинственное название: "ЛБ" - "летающая бомба".

 Казалось, все наоборот: и не бомба и не то, чтоб летала, хотя и носила крылья. Эта штука была нежна, как дамские часы, - куда там ей бомбить!

 Десять лет спустя ее назвали бы, пожалуй, бомбой прогресса, или самой мирной бомбой. В этом смысле ей сделать кое-что и удалось.

 С появлением реактивных двигателей авиация в те годы переживала бурный бросок. Но движение к еще большим скоростям тормозила аэродинамика крыла и хвостового оперения. На пути стал звуковой, или иначе-волновой - барьер, как оказалось, меняющий, и весьма существенно, обтекание воздухом привычных нам, будто бы давно сложившихся аэродинамических форм самолета. Попытка разогнаться, приблизиться в какой-то мере к скорости звука длительным крутым, отвесным снижением - пикированием - не раз кончалась гибелью испытателей. Попробуй разберись потом в причинах катастрофы, когда разбросает все на километр; в клочья рвалась даже резина крошечного хвостового колеса.

 Страшнее всего неизвестность. Стали бояться пикирований с больших высот. На приборной доске американского высотного истребителя "тандерболт" была даже приклепана предупреждающая табличка: "Не превышай скорость пикирования!"  Красная черта пересекала указатель скорости на цифрах около пятисот миль в час. Мол, хочешь жить, туда не заходи!

 Помню, в году сорок четвертом прошел у нас слух, что в Америке одному испытателю удалось выбраться из пикирующего самолета и спастись на парашюте. Представляю, как это было трудно на скорости около девятисот километров в час; катапультных кресел тогда не знали.

 От громадной скорости летчик пострадал, но жив остался и смог рассказать о страшном затягивании в пикирование, о полной потере эффективности рулей. Над этим крепко стоило подумать. Теперь, заметив вначале потерю упругости рулей, летчик немедля выводил машину из крутого снижения.

 Такие новости, естественно, "взбадривают" исследователей, придают им больше энергии. Аэродинамические трубы в то время, как никогда, гудели днем и ночью. Но коварный "волновой кризис" возникал и в трубах, когда в них скорость воздушного потока разгонялась, приближаясь к звуковой. Он, этот "кризис", при исследовании моделей запирал в трубе поток и в известной мере "путал карты".

 Все же в конце концов удалось понять, что обыкновенное прямое крыло теперь не годится. На нем быстро не полетишь. У прямого крыла уже на скорости, равной трем четвертям скорости звука, сопротивление воздуха вырастает в несколько раз.

 Именно тогда, в 1946 году, в нашем институте возникла идея, поддержанная ЦАГИ, - воспользоваться принципом падающей бомбы для исследований различных форм крыльев.

 Разгон в пикировании с больших высот был не только единственным тогда способом достижения большой скорости, но и опасным для пилотируемых самолетов. Поэтому решено было проводить испытания на беспилотных моделях. Так оказалось возможным исследовать самые различные формы крыльев: прямые, стреловидные, ромбовидные, треугольные.

 Для беспилотных моделей крылья отстругивались из куска металла, шлифовались, как ножи. Затем их присоединяли к остроконечным длинным корпусам, к телу "летающей бомбы". В нем размещались регистрирующие приборы.

 Вдохновителем этих исследований явился у нас профессор Иван Васильевич Остославский.

 С ним вместе трудились Игорь Павлович Толстых, Николай Сергеевич Строев, Виктор Васильевич Уткин, Самуил Борисович Брен, Арсений Дмитриевич Миронов...

 "Летающая бомба" развивала околозвуковую скорость.

 Году в сорок девятом на нее установили ускоритель - ракетный двигатель на твердом топливе, и ЛБ стала крылатой аэродинамической ракетой. Она стала развивать скорость в тысячу семьсот километров в час, что было по тем временам весьма немало.

 Когда мы впервые собирались запустить ЛБ, все улыбались - ну, для летчика-испытателя эти исследования сейчас безопасны!

 Да, теперь можно уверенно сказать: "летающие бомбы" позволили тогда многое исследовать без риска.

 Был, правда, один у меня случай, но модель здесь совершенно ни при чем.

 В кабине минус пятьдесят, а "на дворе" на восемь ниже. Все металлическое закуталось в мохнатый иней. Сидишь, нахохлившись, как воробей на проводе в злющий мороз.

 Маловато кислорода. Даже головой стараюсь не шевелить, только глазами; чуть резче - искры из глаз. Аварийный флажок подачи кислорода давно открыт. Ощущаю под маской обжигающую струйку - это жизнь! Если струйку прервать секунд на десять - нас не будет.

 Вдыхаю дьявольски промерзший, только что не жидкий кислород. Приспособился: стараюсь крошечными дозами, верхушкой легких, но почаще. После мучает кашель. В мыслях: "Как это медики не придумают устройство, чтобы кислород был потеплей?"

 Мы на боевой прямой - это очень точное движение к цели. Здесь на глазок нельзя. Рули все замерли. На пикировщике прозрачен даже пол. Вижу свои ноги на педалях в огромных собачьих унтах и красную черту на стекле; под ней плывет земля. Слышу спокойный голос Кирилла: "Влево два... так... Чуть вправо... Хорошо... Так..."

 Он позади меня, справа. В отражении на стекле прибора его обмерзшая кислородная маска - словно ком снега на лице. Кирилл наклонился, уперся глазом в трубу прицела, изредка дает мне поправку к курсу. Мышцы моих ног попеременно напрягаются в ответ. Так мы идем к цели. Изредка боковым зрением по сторонам, на двигатели: "Как они, трудяги? Им не холодно!"  Слетает испарина с округлых спин. Сейчас мне почему-то моторы напоминают пильщиков.

 Мы забрались на самый потолок, больше не в состоянии подняться даже на десяток метров; мощности надо бы еще, но взято все.

 Отсюда, из стратосферы, кажется, что висим на месте. Вот она, цель, квадрат в лесу два на два километра, рядом, а не достать никак.

 Идут минуты. Я все смотрю на этот квадрат; он светлой заплаткой на темном бархате леса.

 Когда так напряженно - все ждешь чего-то, съежишься и ждешь. Уши принимают непрерывный ворчливый спор моторов, глаза следят за цветом выхлопа, стерегут стрелки давлений масла - их две подружки, рядышком, от каждого мотора. Слегка подрагивают на цифрах "три": нижний предел. Сейчас, перед сбросом, они мне кажутся важней всех стрелок на борту.

 Но время, как ни тянется, все же проходит. Притих внезапно Кирилл. Наконец шевельнулся и сказал: "Сброс!"

 Я почувствовал, как вздрогнула машина - освободилась от ноши в шестьсот кило. И мне полегче стало, будто свалился мешок с плеч. Сразу убираю газ, и - вниз. Кирилл говорит:

 - Чуть спустимся пониже, не забудь, прогони температурную площадку.

 - Ладно, - отвечаю, а сам подумал: "Это уж пустяки".

 Спустились на тысячу метров ниже, спрашиваю:

 - Так будет хорошо?

 - Да. - Он смотрит на синий столбик огромного термометра, что сбоку фонаря. - Подожди минутки две, установится - я запишу.

 Прошло секунд двадцать, тридцать. Переговариваемся, ничего не ожидая. Напряжение с моторов все снято, казалось, дело в шляпе... Как вдруг!..

 Что-то ахнуло слева в машине. И не успел я взгляд перевести, как на нас свалились сумерки, словно затмение солнца.

 Черт возьми! Ничего не разберу!

 Руки сработали сами собой - успели перекрыть топливо левому мотору, выключить его... Но винт "молотит"... Не самолет - камнедробилка! Будто в моторе шестерни грызут друг друга. Но это еще "оркестр"!.. Тут дела похуже... Меня сразила темнота. В эти пару секунд я еще не разобрал, в чем дело, но левого мотора уже не вижу.

 - На левом... из-под кока винта прет масло! - крикнул Кирилл. - От меня еще видно!

 Доходит: "Вот кто устроил масляный туман. Ну теперь держись!"

 Я уменьшил обороты винта до предела, но он "молотит" вхолостую и распыляет масло. Это меня волнует больше всего. Есть и другое: зубы стучат, щеки вибрируют под маской, а стрелки на приборах размылись в ознобе... Дикая тряска, в конвульсиях машина...

 "Что это: винт? Мотор?.. Как бы не оторвались!" - думаю, а сам смотрю на стекла.

 Полминуты - и прозрачный потолок стал непрозрачным. Левое, самое заветное стекло против штурвала, расплылось в мраморных разводах. Пока можно смотреть еще направо - кренюсь, заваливаю самолет в правую спираль.

 Я сказал себе: "Если закроет вот этот уголок стекла - нам не сесть. Даже если ничего не отлетит, все равно прыгать!"

 - Пора?

 Вот беда - пока машина еще не падает, как ни решай, трудно сказать себе: пора!

 Снижаемся в масляном тумане - этого явления метеорологи еще не знают. Иной маляр так красит стены, и все вокруг - пол, окна и сам - в краске.

 "Докрасит или нет?"  Считаю про себя: пятьдесят восемь, пятьдесят девять...

 Аэродром под нами, правое крыло в него уперлось. Я стиснул штурвал, хотя он тут и ни при чем. Жму на кнопку и говорю:

 - "Золушка", - я "Кулик-десятый", примите аварийно, на грунт, плохо вижу.

 Ответ не сразу. Восемьдесят пять... восемьдесят шесть... девяносто один... Наконец: "Посадку разрешаю".

 Кирилл сполз ближе ко мне, наклонился, заглядывает в приоткрытую форточку. Мы прекрасно понимаем друг друга и молчим.

 "Едем" к земле, как бывает, когда на автомобиле двигаешься в слякоть за грузовиком и без "дворников": мерзко, окатывает с ног до головы и ни черта не видно! Хочешь не хочешь, крути баранку вправо.

 Вижу лямки парашюта на спине Кирилла - средство надежное. Но как расстаться с самолетом, пусть он и вот такой в твоих руках?

 Затягиваю с решением: "Прыгать - не прыгать?"  Снижаемся; я медлю: еще немного. Еще чуть-чуть. И вот совсем. Теперь одно - нужно садиться!

 Мы зашли с реки по диагонали и, пока я был в правом развороте, обшарил глазами зеленый сектор аэродрома - поле свободно.

 Так с разворота иду к земле.

 Впереди ничего не вижу, смотрю в форточку градусов под сорок вправо.

 Мелькнул песчаный обрыв, скрылась под крылом проволочная ограда.

 - Теперь мы дома, - сказал Кирилл.

 "Не рано ли бубнишь? - подумал я и только успел вывести из крена - потянул на себя штурвал.

 Как будто подвел неплохо. Но вот штурвал на животе, а мы все еще летим - земли-то под нами нет. Теперь я все сделал и жду удара... В бессильной тоске заныло сердце. Показалось, что слышу свой пульс...

 Ахнули на грунт так крепко, что до сих пор не понимаю, как осталась машина в едином целом?

 На удивление - катимся куда-то! Куда? Бог знает!

 Пробую осторожно тормозить... Браво! Целы все ноги - три самолетные, четыре наши!

 И вот все стихло. Ошеломляющая тишина. И мы с Кириллом - ни слова. Сидим.

 Когда я рванул красную ручку и фонарь весь распахнулся, нас обдало светом. Будто в глаза - софиты! Вот оно какое, солнце!.. Что за зелень, как ясно видно все вокруг!..

 А машина?..

 Тут я присвистнул. Мотор, кабина, стекла, винт словно купались в нефти. Текут черные слезы, пачкают траву.

 Остановились метрах в двухстах от взлетной полосы, и жизнь аэродрома идет своим порядком - мы не мешаем.

 К нам мчится "санитарка". На подножке Сувиров, наш старший инженер.

 - Ну что ж, - беззвучно, как он умеет, засмеялся Кирилл, - давай обнимемся.

 Я посмотрел ему в глаза, привстав с сиденья.

 - Кхе, - говорит он, - да ты, малаец, возьми платок, вытри лицо.

 Кирилл забежал вперед.

 - 0-го-го, - кричит, - вот так брешь в картере! Полюбуйся, планетарные шестерни наружу смотрят!

 Этого я никак не ожидал.

 В коническом литом корпусе двигателя вырван кусок металла с полметра в окружности. Из "провала" выглядывает единственным "мохнатым" глазом шестерня, поблескивают грани зубьев.

 - Вот так рвануло, - говорю. - Хорошо, что "играли" втемную, а то страха было бы в два раза больше.

 Кирилл сбросил парашют, смеется:

 - Два - ноль в нашу пользу!

 Подкатила "санитарка". Сувиров спрыгнул, с ним наш механик. Сразу к самолету - развели руками.

 Врач выскочила из машины - и к нам.

 - Как самочувствие?

 - Недурно, - отвечаю.

 - Мне позвонили... Я думала, у вас с глазами...

 - Нет, - я, улыбаясь, кивнул на машину. - Вот ей надо бы промыть глаза. Доктор, нет ли у вас борной кислоты?

 - А сколько?

 - Николай Петрович, с ведро?

 Всем стало весело. Жмут руки... Сувиров качает головой.

 - Вам крепко повезло - на чем только держался полутонный винт?!

 И верно! А что ж, плакать? Так везет раз в жизни - сесть в масляном тумане! Такого что-то не слыхал.

 Кирилл Макарьев - штурман-испытатель. Казалось бы, достаточно летает: высоко и быстро. Нет, мало. Давай еще на безмоторных крыльях!

 Из всех моих друзей Кирилл последним парил над Коктебелем. В этом смысле он самый молодой из нас.

 В шестьдесят втором году Кирилл поднялся над Узун-Сыртом метров на восемьсот на "бланике" - так назывался его двухместный чехословацкий планер.

 Показывая потом снимки, он мне говорил:

 - Наконец ощутил то, о чем так много слышал, - чары волн над Коктебелем. Поднимался я так быстро, что на колени становились отроги Карадага. Холмы и пена бухты погружались в голубую дымку. Потом, стоя у чебуречной, я тщетно искал эту дымку... Мираж... Спросил соседей: "Кто видел?"  Они переглянулись. "Никто". А ведь это было.

 Не раз я задумывался над судьбой первооткрывателей, людей подвига. Какие это люди?.. Особые, рожденные быть такими? Сделавшие себя? Или в силу эмоциональных обстоятельств вдруг, независимо от разума и воли, идущие на подвиг?

 Тот, кто бросился с гранатами под танк, вероятно, до последней минуты еще надеялся на счастье, на удачу, наконец, на чудо. Но танки шли. И вот его мгновение. Что-то взорвалось в нем еще до взрыва гранат. Он крикнул истошно:

 - На-ка, захлебнись!

 А кто последним оставляет тонущий корабль, разве не совершает подвиг? "Последний" остается первым. И вот что важно: к этому он давно готов.

 Тысячи различных подвигов - тысячи людских характеров. Попытка представить героя в обобщенном виде неминуемо приводит к возвышению его над человеком. Можно обобщить одно определение: совершает подвиг Человек.

 Мне могут сказать: "Рассказываете об испытателях, и будто весь их труд состоит из подвигов и приключений. Так ли это?"

 Конечно, нет. Приключения и те довольно редки, не говоря уже о подвигах. Иной так и промечтает о подвиге всю жизнь, как страстный рыбак об очень крупной рыбе.

 Качество наращивается незаметно. Нужно проделать множество непримечательных полетов, чтобы получить крупицу. Такова повседневная работа. В ней бывают всплески. Например, первый вылет опытного, оригинального самолета. Но к подвигу ближе исследования новых явлений в летании. Мы чтим Нестерова за первую петлю, за первый воздушный бой. Арцеулова - за первый сознательный ввод в штопор, за вывод из него, за пример, как это делать. Анохина - за первый флаттер. Бахчиванджи - за первые полеты на ракетоплане. Мы многих чтим.

 Давно рядовые летчики летают на сверхзвуке. ТУ-144 - пассажирский лайнер - способен летать со скоростью в два и тридцать пять сотых раза быстрее скорости звука. А многие ли знают имя того, кто 18 октября 1949 года первым перебрался через звуковой барьер? На ленте самопишущих приборов его полета впервые значилось: одна целая и одна сотая скорости звука.

 В первые послевоенные годы у нас как-то особенно взбурлила жизнь. В людях оставалась еще инерция войны: упорство сделать что-то полезное для фронта, не пропустить хотя бы один день. И в это состояние вплелась радость победы. А с ней в авиацию с первыми реактивными двигателями пришла захватывающая тема обновления.

 Я уже говорил, что в ЦАГИ, да и в нашем институте, все было подчинено идее: найти такую форму крыльев, чтобы с их помощью проторить лазейку в звуковом барьере.

 Сам по себе в это дело проник дух азартного соревнования. Люди спешили на работу, как на спектакль, прерванный вчера на самом интересном месте. Сотрудники, не занятые этой темой, и те болели за нее.

 Периодически устраивались "матчи-поединки" аэродинамиков. На заседаниях научного совета они докладывали критически настроенным коллегам о находках в обтекании крыла в "области трансзвука". Затем каждая сторона очень учтиво критиковала исследования своих соседей. Говорилось сперва о важности проделанной работы, потом тончайшими аргументациями, как скальпелем, работа "потрошилась", не без намерения найти в ней малообнадеживающее ядро.

 Мы, болельщики, только что не кричали, когда "наш" обрушивал на противника остроумные и меткие удары, и покидали зал, как покидают его, когда на ринге пожали перчатки крепкие боксеры.

 Мы расходились, смакуя словесные "нокдауны", и часто в простецкой увлеченности недооценивали смысл важных открытий. На основании их уже создавались первые стреловидные крылья.

 Наш галдеж терялся только на аэродроме в басовитом гуле тяжелых бомбардировщиков, нет-нет да и прорезаемом свистом новорожденной турбины. В этот неуемный, безжалостный оркестр шумов пушечным выстрелом врывалась катапульта. Ее аккорд подавлял все, заставляя вспомнить о войне.

 Вертикальная катапульта стояла в ангаре. Рельсы вверх, вроде лифта, метров на двадцать. И когда сухой раскат будто сдвигал чуть с места воздух и землю, мы знали: гром оттуда, из ангара, где в этот миг взметнулось под крышу кресло летчика. Там идут исследования пороховых зарядов. При аварии в воздухе заряд должен подбросить человека так, чтобы он на любой скорости перелетел хвост самолета. Но "выстрел" нужно устроить в меру резким, а то получится "услужливый медведь".

 В 1946 году, незадолго до гибели, Алексею Николаевичу Гринчику удалось достигнуть на МИГ-9 около девятисот километров в час, или, точнее, семидесяти восьми процентов скорости звука. После него Марк Лазаревич Галлай на таком же самолете добавил к этим цифрам еще два процента и подошел к грани потери продольной управляемости и затягивания в пикирование. Расшифровав ленты регистрирующих приборов, испытатели поняли: "Все!.. На обыкновенном крыле дальше продвинуться по скорости нельзя".

 Но вот на "фирме" Лавочкина создается первый реактивный самолет со стреловидным крылом. Конструкторы назвали его условным номером - "160". Маленький одноместный моноплан с двигателем Р-10.

 Имея тягу всего в 900 килограммов, очень большой скорости не разовьешь, но при крутом снижении новое крыло позволяло приблизиться к скорости звука по крайней мере еще процентов на десять.

 "160" испытывал "фирменный" летчик Иван Евграфович Федоров. До того как Федоров появился у нас на аэродроме, о нем уже рассказывали с улыбкой, что он "дезертировал" с завода на фронт, будучи летчиком военной приемки.

 Осенью сорок первого на завод прибыла группа очень злых летчиков-истребителей - дела на фронте шли более чем неважнецки. В ожидании самолетов летчики ходили по цехам и костили продукцию завода - истребители ЛАГГ-3 - за плохую маневренность и недостаточную скорость. Это услышал главный инженер завода Борис Васильевич Куприянов и сказал:

 - Ну-ка, Федоров, покажи этим юнцам, как нужно летать.

 И Федоров показал. В восторге от наглядного урока, летчики стали уговаривать Федорова присоединиться к ним. И однажды, не сказав никому ни слова, он взлетел вслед за группой военных машин, пристроился к ним в пеленг и улетел на фронт.

 Но вернусь к своему рассказу, к 1947 году.

 В ожидании полетов Иван Евграфович проводил время в нашей летной комнате. Постепенно он привык к нам, а мы - к нему. Отлично сбитый, очень крепкий, веселый человек. В плохом настроении или хотя бы озабоченным мне как-то не доводилось его видеть. Будто Иван Евграфович не был подвержен отрицательным эмоциям. Если бы сказали: вообрази бывалого солдата, этакого: "В огне не горит, в воде не тонет!", я, не задумываясь, назвал бы Ивана Евграфовича. Ну если уж придираться, в этом образе замечался маленький "изъян"...

 - Братва, увольте!.. Пью только молоко... - говорил Федоров в ситуациях, в которых мужчины кое-что понимают.

 И молоко шло на пользу: всю зиму Иван Евграфович ходил без шапки, в короткой кожаной куртке на "рыбьем меху". На платформе, где подолгу иногда приходилось ждать электричку, горячий Женя - он же Иван Евграфович - отплясывал чечетку в щегольских сапогах и рассказывал истории, придумывая их тут же, на морозе.

 Должно быть, Женя подозревал, что мы не верим ни единому его слову. И мы действительно не верили. Но рассказ его лился в таком самозабвении, что ни перебивать, ни сомневаться просто не хотелось.

 Январь, а для Жени на платформе - словно май. Он говорит и говорит, а я все слушаю, постепенно замерзая в шубе. Память моя тоже закоченела страшно. Во всяком случае, вспомнить что-либо из его рассказов теперь не в силах. Вот, правда, застрял в голове крошечный клочок.

 - На чем я остановился? - спрашивает Женя.

 - На БМВ, - говорю я, подразумевая его трофейную машину (по словам Жени, ездил на ней сам Геббельс. Бронированная, в двести или триста лошадиных сил).

 - Ах, да!.. Так вот, еду вчера в химкинском направлении, и достает меня типаж на "крайслере". Смотрю на него в зеркало, пусть, думаю. Когда он, сияя, ушел вперед, я резко тормознул за его хвостом. Меня, конечно, занесло, и, чуть добавив руля, я довернулся, чтобы смотреть уже обратно... Слушай, что было дальше!.. Включаю заднюю передачу, даю газок и без труда обхожу "крайслер" на повороте.

 - Задом обогнал... "крайслера"? - не выдержал я.

 - Как пить дать.

 - Нет, ничего. Продолжай, я просто так.

 Теперь я расскажу, почему мы Ивана Евграфовича звали Женей. Кое-кто из балагуров, например Виктор Юганов, называл его даже сдвоенным именем Женей-Ваней.

 Дело в том, что Иван Евграфович в тридцать седьмом году воевал добровольцем в небе Испании. Сражался он смело, в чем сомнений возникнуть и не может. Но как раз об этих подвигах своих он рассказывать почему-то не любил.

 В то время, отправляясь в Испанию, русские летчики называли себя Педро, Хозе, Хуанами. Иван Евграфович тоже стал Хуаном, или Жуаном. Вернувшись на Родину, трансформировался в Женю. Насколько помнится, ему больше нравилось, когда мы называли его так.

 На самолете "160" - истребителе со стреловидным крылом - Иван Евграфович Федоров первым достиг скорости в тысячу километров в час, или около девяноста процентов скорости звука. Это явилось толчком: в числе первых четырех испытателей он 5 марта 1948 года был удостоен звания Героя.

 В своих полетах Федорову удалось подтвердить предсказание ученых, что на самолете со стреловидным крылом и стреловидным хвостовым оперением при продвижении к скорости звука эффект затягивания в пикирование во много раз меньше, чем на самолетах с обыкновенными, прямыми крыльями. В дальнейшем эти сведения имели важное значение для наших исследователей - Ивана Васильевича Остославского, Николая Сергеевича Строева, Макса Аркадьевича Тайца, Григория Семеновича Калачева и Игоря Михайловича Пашковского, когда они решали отправить самолет с летчиком на штурм скорости звука. Но об этом немного позже.

 Федоров первым испытал в 1948 году на реактивном самолете со стреловидным крылом (ЛА-15) штопор. Правда, пришлось самолет покинуть, когда вопреки всем действиям летчика он, вращаясь, продолжал падать. Прыгал Женя старым способом, перевалившись через борт: катапультные кресла на первых порах страшили, пожалуй, больше.

 Так это или иначе, но Женя покинул штопорящий ЛА-15 "дедовским" способом: за борт, головой вниз. Он был все в той же своей зимне-летней куртке и в суконных галифе. В штопоре скорость не так уж велика, но все же километров триста, четыреста, а может, и больше.

 Женя рассказывал, каких трудов ему стоило выбраться из кабины. Прижимала к сиденью двойная перегрузка. Уже за бортом, в силу ускорений, Женя никак не мог оттолкнуться от машины. Ее круглый фюзеляж притягивал летчика к себе, как магнит железные опилки.

 Самолет упал в лес, а Женя с ссадинами и кровоподтеками опустился на парашюте.

 Кроме самолета, в штопоре, как рассказывал сам Женя, еще была потеряна геройская Звезда. Ее сорвало с куртки встречным потоком. Но не успел Женя перевести дух, собрать в узел свой парашют и вспомнить, что дубликат Звезды не выдается, к нему с радостным криком подбежали деревенские мальчишки:

 - Дяденька, вот!.. Мы нашли в траве вашу Золотую Звезду...

 Что можно тут сказать? Ф е н о м е н а л ь н о. У настоящего героя Звезда, как видно, не пропадает.

 Пока Лавочкин добирался из Москвы к месту аварии, туда, в лес, прибыли ученые из ЦАГИ. Лавочкин уже застал конец рассказа, но понял по напряженным лицам, как Женя захватил "науку". Очень деликатный, Семен Алексеевич, улучив момент, тихонько спросил:

 - Иван Евграфович, вы не сказали им чего-нибудь такого?

 Женя, однако, понял совсем иначе, в том смысле, что не открыл ли он ученым какой-нибудь нежелательный "фирменный секрет". И тут же заторопился успокоить главного:

 - Да что вы, Семен Алексеевич, мне не впервой!.. Будьте спокойны. Я столько наговорил, что долго им во всем не разобраться. Смотрите, как они схватились за головы...

 - Боже! - простонал Семен Алексеевич и тоже воздел руки.

 Примерно тогда же в институте прокатился по меньшей мере странный слух, будто в ангаре по ночам кто-то кричит и стонет. Появление "духов" в помещении с новыми самолетами, где день-деньской ухала трехдюймовкой катапульта, вызывало бездну веселых пересудов.

 Все началось с вахтерши: она покинула в испуге пост. Так за воротами ангара и протряслась всю ночь.

 Пожарники облазили чердаки, балки, фермы перекрытий. Нигде и ничего.

 - Кричит, говоришь?.. Ай, ай!.. Так?.. - ехидничал начохр после взбучки от руководства. - Ты, служилая, другой раз захвати мел, обведи себя кругом... А будешь бегать с поста - уволю без выходного пособия...

 Но в следующую ночь все повторилось. Другой вахтерше показалось, что духи жалуются на катапульту: очень она им покоя не дает.

 - С двенадцати до трех стонал и охал, - плакала утром вахтерша. - А то забьется, сердешный, как в клетке... Жуть! Не пост, а погост... Сознайтесь, кто б не испугался?

 Если первую даму с ружьем высмеять не представило труда, то бегство с поста второй озадачило не на шутку даже некоторых воинствующих атеистов.

 В эти дни производительность труда заметно упала: только и разговоров было о криках духов по ночам. Днем в ангар стекались, как на экскурсию в средневековый замок. И каждый, разумеется, высказывал свое предположение.

 На третью ночь в дежурство заступил сам начохраны. И надо отдать должное мужеству духов - они не испугались мужа с автоматом. Скорей наоборот.

 Ровно в полночь, как и полагается в "бесовских шашнях", на край аэродрома выкатилась бледной утопленницей луна... Сквозь окна под потолком кинула на стены длинные, ломаные, как паучьи лапы, тени. И тут начохр услышал легкое шипение. На крыше словно вскипал котел. Потом в темном углу кто-то три раза хлопнул рукавицами в ладоши... И началось!

 Добрых пару часов сбитый с толку начохр метался по углам ангара, бог знает что переживая. Он не раз готовился палить: ему мерещились в углах чертячьи рожи. Прицеливается, а приклад, проклятый, никак не успокоить... В один из таких моментов позади него вдруг кто-то как заорет: "Кры-у-у-у!.. Кры-у-у-у!"

 Этот крик утонул в другом истошном вопле. Будто уж человеческом. Ангар в тысячу крат усилил этот звук. Потом все стихло, и стало рассветать.

 Солнце, как говорят в авиации, уже забралось на высоту первого разворота, и летчики шли на работу. В летной комнате первые сгруппировались у раскрытого окна. Другие, входя, кричали:

 - Салют!.. Привет! - и сразу же к окну: "Что там еще случилось?"

 Около восьми утра.

 На линейке поодаль еще лениво дымят моторы, прокручиваются винты. А здесь, под окном, на залитой солнцем бетонке, топчется небольшая группка озабоченных людей. В центре заметна фуражка генерала. С ним комендант, еще кое-кто из руководства. Докладывает сам начохр.

 Виктор Юганов навалился на меня сзади.

 - У, счастливчик, дай взглянуть...

 - Погоди, самому не видно ничего.

 - Ого! - ему удалось протиснуться. - Ночная сводка "нечистой силы"!

 - Какая-нибудь чепуха, ветер в трубах, в разбитых стеклах, - процедил равнодушно Толя Тютерев. Его ничем не удивишь.

 - Глядите, Женя-то, Женя!.. Пробирается в самый центр. Заинтересовался дьявольщиной на факте! - Юганов заливался смехом.

 Иваном Евграфовичем действительно можно было залюбоваться.

 Загорелый до цвета сепии, веснушчатый, с выцветшей и потому рыжеватой шевелюрой, он не скрывал восторженного любопытства.

 Нам пришлось еще немало подождать, пока, наконец, Женя вернулся в комнату. Восемнадцать пар глаз, сами понимаете, в него впились:

 - Не томи!.. Давай выкладывай!

 - Буду сегодня ночевать в ангаре и поймаю! - сказал он так, словно намеревался выловить к обеду карпа из садка.

 Заявление, признаюсь, вызвало некоторое смятение. После короткой паузы, во время которой мы не отрывали от героя глаз, кто-то спросил:

 - Кого поймаешь?.. Духа?

 - Все равно. Кто подвернется, того и словлю.

 - В тебе так много нетерпения и страсти, - заметил Рыбко, - можно подумать, что сегодня духи кричали нежнее, чем вчера.

 - Что? - не расслышав шутки, переспросил Женя.

 - Говорю, если духи дамские - бойся щекотки.

 - Не понимаю, к чему нелепый риск? - без стеснения подхватил Юганов. - Ну, днем - работа. А ночью?.. В "Положении о летных" ничего о духах нет.

 - Не забывай детей, - мрачно добавил кто-то.

 - Ерунда! Они зря тебя пугают, - возразил Анохин, - прими "причастие" для храбрости.

 - Э!.. В том-то и дело, он, кроме молока...

 - Ах, да! Забыл. Тогда трудней.

 Сыпались подначки, смеха было много, но Женя не обижался, хотя и оставался неразговорчивым. Было это на него не похоже.

 Поздно вечером, - а летали мы тогда до девяти часов, - собираясь восвояси, я увидел в дверях ангара Женю - он разговаривал с вахтершей. Я понимал, сколь неуместно приготовившемуся к охоте на духов желать спокойной ночи. Поэтому сказал, как говорят студенту со шпаргалкой в руках:

 - Ни пуха ни пера!

 Он послал меня к черту, и я, насвистывая какой-то модный мотивчик, направился вдоль липовой аллеи.

 Утром мы, как и все в институте, узнали, что Женя ночью довольно быстро понял, откуда "разговорчики".

 Он притаился на крыше, в зоне вентиляционных труб, у одной из них. Но филин - это был именно он - обманул его, вылетев на рассвете из другой трубы. Поймать ночную птицу Жене не удалось. Она, правда, оставила на память о себе неопровержимые и вполне материальные следы.

 Весь коллектив, наконец, вздохнул спокойно и принялся с новой энергией за дело.

 Катапульта ухала через час. Двигатели свистели. Грохотали доживающие свой век тяжелые моторы. И стало даже грустно, что сказка кончилась.

 Летчик-испытатель, инженер Анатолий Михайлович Тютерев держался независимо, и могло показаться, что даже важно. Внешне он особенно не выделялся: среднего роста, скорее худощавый, любил носить полувоенный костюм. Впрочем, последнее - веление времени.

 Толя, чуть позируя, много курил, пользовался мундштуком из плексигласа. Наблюдая его походку, можно было предположить, что он специально вырабатывает нарочитую ее твердость и неторопливость.

 Мне запомнился небольшой с ним разговор.

 Что-нибудь в феврале сорок второго года мы с инженером Игорем Михайловичем Пашковским собирались лететь и ждали у крыла двухместного истребителя, пока механик опробует мотор. Тютерев подрулил к нашему крылу и вылез из открытого связного самолета - промерзший, неуклюжий в меховом. Подошел к нам, спросил, что намерены делать.

 - Летим на штопор! - громко крикнул ему Пашковский. Мотор гудел, и Толя понял скорее по губам. Он сделал несколько шагов в снег, стал крутить самокрутку, то и дело согревая дыханием пальцы, посматривая на нас с улыбкой. Уж бог его знает почему, мне эта улыбка показалась странной. Когда мотор наш стих и, приглашая, механик вскочил на крыло, я спросил Толю, почему, собственно, он не добивается полетов на истребителях. Не стремится к испытательной работе.

 Отвечать он не торопился; улыбаясь, пытался прикурить. Показалось, он прячет свое смущение.

 - Да я что. Я, собственно, давно готов, - сказал он наконец. - Не доверяют. Вот я и летаю... больше по орсовским делам.

 Признаюсь, я не очень ему тогда поверил и тут же предложил свои услуги: вывезти его на нашем истребителе. То, что он не взвизгнул от восторга, я истолковал в пользу своей догадки: "Побаивается летных испытаний!"

 Но я крепко ошибся. Разбросанные в разные места, мы долго с ним не виделись.

 Примерно через год я услышал, что Толя Тютерев проводит испытания серийных истребителей на крупном авиазаводе. И тогда я подумал: "Как мы торопливы в суждениях о людях!"

 В сорок седьмом - сорок восьмом годах Анатолий Михайлович тоже занимался исследованиями стреловидных крыльев. Летчиком-испытателем он летал по разным заданиям, а в качестве ведущего инженера проводил работу на специальном планере - "летающей лаборатории". Очень прочный планер, похожий на реактивный истребитель, буксировался на большую высоту и оттуда, пикируя, мог развивать довольно большую скорость.

 Привлекательность этого эксперимента заключалась в том, что планер позволял устанавливать крылья с различной степенью стреловидности: на тридцать градусов вперед, и на такой же угол назад. Менялось, таким образом, крыло: фюзеляж, хвост, кабина оставались неизменными и на результат эксперимента как бы не влияли.

 Но появление вскоре прекрасного истребителя МИГ-15 с углом стреловидности крыла в тридцать пять градусов ускорило ход событий. Надо сказать, этот самолет довольно быстро прошел у нас все испытания и стал этапным, классическим в истории советской авиации.

 С первого полета МИГ-15 испытывал Виктор Николаевич Юганов.

 Тютерев вылетел на этом самолете в сорок девятом году с намерением провести вместе с инженерами И. М. Пашковским и М. И. Мазурским работу под скромным названием: "Расширение действующих на МИГ-15 ограничений по скорости путем исследований в полете".

 По инструкции самолет допускал тогда скорость не более 0,9-0,92 скорости звука. В полете 21 сентября 1949 года Тютерев при пологом пикировании с высоты двенадцати тысяч двести метров достиг 0,97 скорости звука. Еще нельзя было сказать, что человек летит со скоростью звука, но оставалось до этого лишь три процента.

 24 сентября Тютерев продвинулся вперед еще на полтора процента. Теперь его приборы прописали на ленте 0,985 скорости звука.

 Пока шло все хорошо. Лучше, чем можно было предполагать. Правда, при продвижении к этой скорости летчик заметил стремление самолета к пикированию, но потом оно быстро исчезло.

 Удивило новое явление: самолет по неведомым причинам стал стремиться в крен, и, чтобы удержать его, Тютереву нужно было давить на ручку управления с силой в тридцать килограммов.

 Около месяца ученые и инженеры изучали результаты полетов, прежде чем решиться идти дальше. Наконец 18 октября, оставляя в чистейшем осеннем небе тоненький след инверсии, МИГ-15 Толи Тютерева забрался на 12 800 метров, чтобы оттуда разогнаться впервые до 1,01 скорости звука.

 Таким образом, в этот день был преодолен звуковой барьер.

 Вчера Толю считали летчиком скромным, скорее инженером, сегодня он герой! Плавная поступь его походки и спокойствие речи теперь казались уместными вполне. В летной комнате все с восхищением смотрели на Толю. Кто бы мог думать, что этот парень так вот, вдруг, без шума, без разговоров пойдет навстречу подвигу!

 На другой день полет Тютерева повторили. Но это было на второй день. В таких делах мы не должны никогда забывать тех, кто все же был первым. И прежде всего перед ними снимать шляпу.

 Вот что писал Анатолий Михайлович о своем полете. Для истории позволю привести здесь несколько лаконических строк из его отчета.

 "На скорости 0,88-0,89 М (то есть 0,88-0,89 скорости звука. - И. Ш.) началось уменьшение усилий на ручке управления. Они даже становятся отрицательными (начиналось затягивание в пикирование) и затем "толчком", снова прямыми и продолжают увеличиваться. При этом создается впечатление, что центр тяжести самолета как бы смещается вперед, а потом рывком на старое место и энергично сдвигается назад...

 На 0,91 М и больше судить о поперечной устойчивости не представляется возможным, так как наблюдается прогрессирующее возрастание "валежки" (кренения. - И. Ш.) самолета на левое крыло. Однако следует отметить, что этого явления не наблюдалось при значительно больших скоростях полета в плотных слоях атмосферы, при меньших числах М" (меньшей величине отношения скорости полета к скорости звука. - И. Ш.).

 Заканчивая свой отчет, Анатолий говорит: "Полет на скорости, близкой к скорости звука, не представляет на самолете МИГ-15 опасности и доступен подготовленным летчикам". Мол, ступайте за мной смело!.. И подпись:

 Летчик-испытатель, инженер А. Тютерев.

 18/Х 1949 г.

 Через год и два с половиной месяца, а точнее, 6 января 1951 года в 14 часов 28 минут Толя Тютерев погиб.

 В акте аварийной комиссии значится довольно обыкновенная фраза: "Причину катастрофы обнаружить не удалось". Там же указан год рождения летчика - 1914-й. А в тридцать седьмом году он окончил МВТУ и Баумановский аэроклуб. И больше, пожалуй, ничего, что может заинтересовать читателя.

 После его похорон - в таких случаях они носят скорее символический характер - мы собрались по русской традиции на поминки.

 Очень проникновенно говорил наш генерал - начальник института. Говорил о том, что мы должны помнить огромную заслугу Анатолия Михайловича Тютерева в преодолении скорости звука. Летчики, механики и инженеры тоже очень тепло и искренне говорили о товарище... Много было выпито вина.

 В ту пору авиация стала быстро развиваться, "покатилась вперед". С каждым годом достижение Анатолия Тютерева выглядело все скромнее и скромнее. Да и сам он был скромным человеком...

 Осенью двадцать второго года юноша, влюбленный в авиацию, приехал из Саратова в Москву и поступил в Московское высшее техническое училище. Среди студентов поговаривали об организации кружка "Парящий полет", но толком никто ничего не знал.

 Сергей Люшин отправился в Петровский парк и спросил первого встречного в авиационной форме; пожав плечами, тот посоветовал обратиться в Управление воздушного флота.

 Особняк у фабрики "Большевик" найти было не трудно. Молодой человек обошел первый этаж управления. Наконец на втором этаже он попал к комиссару, и тот направил его... в свою редакцию.

 На Пятой Тверской-Ямской он уже собирался открыть дверь с вывеской: "Редакция воздушного флота", но увидел неожиданно маленькую дощечку с надписью: "Парящий полет" - и просиял: "Видно, мы ищем друг друга".

 Человек в полувоенном спросил его, что он умеет делать: владеет ли рубанком, напильником, молотком?

 Люшин дал утвердительный ответ.

 - Когда сможете приступить к делу? - спросил полувоенный, занося Люшина в список.

 - В весенние каникулы, - ответил студент.

 - Тогда будете строить планер вместе с Арцеуловым. В летный день его нетрудно найти на Ходынке: там он учит летать. Константина Константиновича все знают. Желаю удачи.

 Сергей было вышел, но, подумав, вернулся и попросил записать в кружок и своего друга Олега Антонова.

 Он записал Олега просто так, не говоря, что тот в Саратове и что такая запись, вероятно, бесполезна. Сергей совсем не думал об этом. Ему было хорошо от осязаемого приобщения к мечте. Захотелось разделить радость с другом. И он записал Олега.

 На Ходынском поле - так назывался Центральный аэродром - летным обучением занимались несколько школьных групп. У каждой - собственный старт. Люшин увидел разбросанные по полю группки людей. В воздухе гудели... нет, шуршали ротативные моторы. Когда к какому-то из людских островков садился самолет, там поднималась беготня. Биплан хватали за крылья, и он, покачиваясь равнодушной домашней уткой, заруливал для очередного взлета.

 Люшин спросил, где старт Арцеулова, и, когда пересекал поле, ему казалось, что в него целятся все самолеты, идущие на посадку. Делая перебежки и выжидая, он с трудом миновал опасные места.

 - Можно ли видеть летчика Арцеулова?

 Курсанты показали на самолет в воздухе.

 Люшин рисовал себе известного летчика могучим и несколько разочаровался, увидя человека не крупного, такого, как он сам.

 К Арцеулову подбежали с рапортом, видно, доложили попутно, что его спрашивает какой-то студент.

 Арцеулов поискал глазами. Люшин понял, кого он ищет, и подошел. Арцеулов снял шлем с очками и пригладил и без того гладкие волосы с пробором.

 - Здравствуйте, я Арцеулов. Чем могу быть полезен?

 - Я - Люшин, Сергей Люшин, студент МВТУ. Сейчас освобо...

 - А, очень приятно; мне уже говорили о вас, вы с большой охотой записались в наш кружок!.. Как скоро вы придете?

 - Сегодня.

 - Прекрасно, - улыбнулся такой готовности летчик, - тогда приходите вечером в Петровский дворец. Наша мастерская на первом этаже. Большая комната, "буржуйка"... Я строю планер А-5. Черановский - "Параболу", первое "летающее крыло". Летчик Невдачин - своего "Буревестника". Вы с кем хотите?

 - С вами.

 - Благодарю. Итак, до вечера, - Арцеулов вновь улыбнулся. Тонкое лицо его засветилось необычайно мягко, тихо.

 - До свидания, - пробормотал Сергей, провожая летчика взглядом.

 В погожий зимний день двадцать третьего года к начальнику летной части Московской высшей школы красвоенлетов Арцеулову пожаловала дирекция завода "Дукс". Константин Константинович хорошо знал только директора Немцова: тот иногда обращался к нему с просьбой испытать какой-нибудь из выпускаемых заводом самолетов - "ньюпор", "сопвич" или "дейчфор". Еще с мировой войны "Дукс" строил их по лицензиям французских и английских фирм. А раньше специализировался на выпуске велосипедов: "Лучшие в России - мужские, дамские, двухместные - тандем, со втулками "торпедо", велосипеды "Дукс".

 Представив Арцеулову конструкторов Николая Николаевича Поликарпова и Ивана Михайловича Косткина, Немцов намекнул на конфиденциальность визита, затем заговорил о новом самолете. Несмотря на туманность речи, можно было догадаться: разговор идет о совершенно новом, советском истребителе, и летчику предлагают испытать этот оригинальный самолет.

 - Надо бы взглянуть сперва на него, - улыбнулся Арцеулов.

 - Безусловно!.. Мы вам его покажем, как только вы согласитесь на испытания, - будто бы пошутил Поликарпов.

 - О! Здесь важные секреты, - слегка смутился летчик. - Ну хорошо, я в принципе согласен.

 В цехе, куда не все могли проникнуть, Арцеулову показали фюзеляж. Вместо шасси он опирался пока на козлы, но в контурных линиях уже улавливалась стремительность. Кабина летчика - почти в хвостовой части, а перед ней весьма продолговатый нос. Впереди на блоках висит мотор; рабочие готовят его к установке. Двенадцатицилиндровый "Либерти" в 400 лошадиных сил! По тем временам - чудо моторостроительной техники.

 Летчика сопровождали Поликарпов и Косткин. Первый - несколько суетливый, очень оживленный. Второй - сдержанный, как показалось, более откровенный. А вообще Арцеулов понимал, что любопытничать в условиях этой секретности несколько неэтично. Все же кое-что он позволил себе спросить, например:

 - Как центровка?..

 Поликарпов не замедлил с ответом:

 - Ради бога не беспокойтесь, Константин Константинович, все, все в порядке!

 Арцеулов заметил: о чем бы он ни спросил, Николай Николаевич весьма заботливо и даже ревностно торопится ответить, что все хорошо, все продумано, рассчитано и не внушает ни малейшего сомнения.

 В общем впечатление от первого осмотра оказалось благоприятным, и летчик гордился доверием. Конструкторы, тоже довольные, прощаясь, не скрывали надежд получить на своем самолете скорость большую, чем у лучших истребителей иностранных типов.

 Прошло некоторое время, прежде чем ИЛ-400, или, полнее, "истребитель либерти-400" - так назывался новый самолет - привезли в аэродромный ангар "Дукса". Когда Арцеулов увидел собранную машину, его поразил необычайный вид. Большой смелостью по тем временам было применение на истребителе свободного от подкосов и расчалок крыла. Однако озадачило другое: чем обеспечено нормальное центрирование, когда мотор вдвинут совсем в крыло? Чем уравновешен вес хвоста?

 С этим вопросом он и обратился к Поликарпову.

 - Все здесь просчитано, - начал Николай Николаевич. - Константин Константинович, у нас есть свой секрет: в угле установки крыла. Так что...

 "Может быть, они и правы?.. Все-таки специалисты, - подумал Арцеулов, - а зрительное впечатление бывает обманчиво".

 Новый истребитель стал коньком завода "Дукс". Если бы на ИЛ-400 удалось получить задуманный бросок по скорости, завод получил бы крупный заказ на первый советский истребитель. Накал страстей усиливался невозможностью компромисса: либо самый быстрый в мире истребитель, либо... никакой.

 В этой обстановке авторитетное мнение летчика, тем более такого, как Арцеулов, значило много. И надо сказать, администрация не скрывала своего внимания к летчику. Арцеулов это заметил и попросил... три десятка метров перкаля для обтяжки своего планера.

 - Знаете, - смущенно оправдывался он, - невозможно нынче купить материю...

 - Да что вы, Константин Константинович, сами собираетесь обтягивать планер? Помилуй бог! - догадался Немцов. - Где он у вас? Везите! Мы вам его обтянем в наилучшем виде и пролакируем.

 Любезность директора завода оказалась более чем кстати. Вскоре на Ходынке состоялся праздник по случаю открытия Общества друзей воздушного флота и "Добролета". Кружковцы выкатили на аэродром планер А-5. Запустить на нем Арцеулова пробовали при помощи веревки, на бегу. Проезжавший на автомобиле конструктор Прохоровщиков[16] крикнул:

 - Константин Константинович, чего вы мучаетесь?.. Давайте попробуем за автомобилем?

 - Идея!..

 И вот планер уже летит через все Ходынское поле, буксируемый авто. Зрелище было столь удивительным, что публика устремилась к планеру. В тот день на Ходынке и было решено оказать максимальную поддержку зарождающемуся безмоторному авиаспорту.

 Настал день, когда решили порулить на ИЛ-400. Вообще договорились так: сперва побегать, попробовать, как будет вести себя самолет при движении по земле; затем сделать небольшие прыжки и уж потом лететь.

 После первой же пробежки летчик вылез из самолета:

 - Невозможно поднять хвост. Ручка управления - до отказа от себя, а хвостовой костыль пашет землю. Николай Николаевич, - обратился Арцеулов к Поликарпову, - на мой взгляд, шасси слишком вынесено вперед. Что вы на это скажете?

 - Понимаете ли, мы старались, чтобы самолет при пробеге не мог опрокидываться на нос.

 Летчик возразил. Здесь досадное заблуждение: если двухколесное шасси слишком вынесено вперед, самолет на пробеге стремится к прыжкам с носа на хвост, и тут даже опытный летчик иной раз не в силах спасти его от опрокидывания.

 Поликарпов был явно озадачен.

 - Значит, вы хотите сказать, при меньшем относительно центра тяжести выносе шасси...

 - Да, да, самолет лучше слушается рулей и практически все время в руках пилота.

 Спорить не представляло смысла. Если самолет на разбеге не поднимает хвост, нормальный взлет выполнить практически нельзя.

 Усиление узловых мест, перестановка шасси на ИЛ-400 потребовали немало времени, а летчику представилась возможность для всяческих раздумий. Арцеулов понимал, что испытания обязаны выявлять какие-то дефекты: на то они и испытания!.. Но здесь самолет обнаружил серьезные просчеты, еще не поднявшись в воздух, и вольно было подумать: "Что же будет дальше?"

 А тут еще пополз слух, будто Управлением воздушного флота получена из Франции телеграмма примерно в таком духе:

 "Очень сожалеем, что при испытании вашего истребителя разобьется летчик Арцеулов".

 Вот те на!

 Вежливость французов обычно весьма похвальна. Но здесь... Нужно быть дубовым, чтобы не покривиться.

 Друзья Арцеулова принимали все это близко к сердцу. Одни горячились:

 - Чепуха! Не придавай значения! Злющая утка, кому-то понадобилась для срыва испытаний!

 Другие, наоборот, допускали утечку за кордон кое-каких секретов: потому к разговорам относились серьезней.

 Можно понять и Арцеулова: ему чертовски надоело, а надо отшучиваться, стараться быть беспечным.

 Каждое утро он на полетах. На него пристально смотрят инструкторы, курсанты. Начлет обязан учить высшему пилотажу и быть примером выдержки, воли и мужества. В этом смысле он, Арцеулов, некий эталон.

 Рядом с ним учат летать Александр Жуков, Яков Пауль, Михаил Громов, Леонид Минов... Да и среди курсантов, должно быть, немало будущих знаменитостей. Хотя тогда еще даже имя Валерия Чкалова никому ничего не говорило.

 Но наедине с самим собой можно ли избежать в душе каких-то споров?

 Впрочем, не будем гадать: эмоциональное состояние слишком субъективно. Возможно, Арцеулов сразу же внушил себе твердо, что все будет хорошо, а дальше старался быть просто беспечным.

 Им руководила Воля.

 Теперь же, когда я думаю об этом, мне приходит на ум какое-то свое трудное "накануне". И воскресает в сознании полузабытый, но немало откровенный разговор с самим собой.

 Помнится, затеяло будто бы невзначай Сомнение:

 - Как все это неприятно...

 - Понимаю, - с усмешкой перебила Воля, - ищешь лазейки, как выйти из игры?..

 - Ничуть, - стушевалось Сомнение. - Просто хочу поразмышлять свободно.

 - Вижу тебя насквозь!

 - Послушай, Воля, давай поговорим любя. Может быть, с нас хватит приключений? Причем, позволю тебе заметить...

 - Заткнись!..

 - Зачем так грубо? Вот ты опять ругаться. Знаю, ты играешь на слабости. Да, не смейся - я иногда из-за этого страдаю. Но здесь, посуди, уж очень необычный риск...

 - Все?

 - Покамест.

 - Ясно. Есть, конечно, на твоей стороне доводы рассудка. Однако опыт закаливает умение.

 Даже если нам представится один шанс из ста - надо им воспользоваться и избежать худшего...

 - Ну, а если?.. - вкрадывалось Сомнение.

 - Что ж... - после паузы вступила Воля, - я защищаю Имя. Взялся - ходи! Имя иногда можно сохранить ценою жизни. Так что только вперед.

 Он сегодня лучше выспался. Или утро взбодрило... На рассвете прохлада ароматна.

 В Петровском парке безлюдно. Лишь шины велосипеда шуршат песчаной тропкой старинной липовой аллеи. Приятно чувствовать на педалях пружинистые ноги. Где-то на Верхней Масловке горланят петухи. И просыпается Ходынка: закашлял, зачихал старенький "Рон", будто слезая с печки. Его передразнил другой мотор, бодрее. Пошел. Потом в приглушенное жужжание вплелось еще одно. Подальше зачавкал "Мерседес"... Очень мягко заговорила "Пума".

 День настал, но солнце еще не поднималось.

 После всех доработок ИЛ-400 вновь собрали на аэродроме, и Арцеулов сделал несколько вполне удачных пробежек, доводя самолет до отрыва от земли. У него создалось впечатление, что можно идти в полет. Сказал об этом Ивану Михайловичу Косткину, которому симпатизировал больше. Косткин, в свою очередь, поспешил обрадовать Поликарпова. Восторженный Николай Николаевич стал повторять на каждой фразе: "Вот и прекрасно! Превосходно!"

 Директор предложил:

 - Тогда не будем медлить. Если на завтра?.. На рассвете?

 - Давайте, - согласился летчик.

 Так и решили.

 Вечером с испытателем разговорились летчики Минов и Фегервари. Сперва так, ничего не значащий, шутливый разговор. Арцеулов об испытаниях - ни слова. Минов не выдержал и спросил:

 - Что-нибудь прояснилось?

 Арцеулов помедлил, говорить не хотелось. Но и отшутиться не счел возможным.

 - Завтра на рассвете. Зевак поменьше, да и воздух спокойней.

 Товарищи смотрели ему в глаза. Наступила неловкость, ничего не оставалось, как улыбнуться.

 - Да, завтра. Либо всей ватагой пить пиво на "Стрелку", либо... собирайте деньги на венок.

 На этом разговор замялся. Арцеулов подосадовал на себя.

 Минов пошел проводить его. Шли молча. Когда стали прощаться, Арцеулов сказал:

 - Леонид Григорьевич, прошу вас... На самый крайний случай: жене пока ни слова.

 - Понятно, Константин Константинович, что за вопрос!

 Взлетать решили прямо от ангара но диагонали и чуть под горку, правее Ваганьковского кладбища. Полный штиль, а солнце поднимется - не помешает: будет подсвечивать с хвоста. Все хорошо; только вот народ: такое событие от авиаторов не утаишь. У всех ангаров толпятся люди. И личный состав Московской школы налицо: комендант аэродрома все другие полеты отменил.

 Арцеулов пошел на взлет. Он двинул сектор вперед - дал полный газ не сразу, а убедившись, что направление разбега выдержано. И тут же самолет легко, даже очень легко взлетел. Затем, повиснув в воздухе, сам запросился вверх. Чтобы сдержать этот порыв, летчик энергично отдал ручку от себя, но не тут-то было!..

 Ему пришлось навалиться на ручку управления двумя руками. Вот она уже до конца вперед, уперлась в бензобак... Летчик не верит своим глазам и ощущениям: рули высоты полностью вниз, а самолет рвется все круче в небо.

 Сильней всего ошеломляет в воздухе явный абсурд. И здесь неповиновение машины было ошеломляющим, но у земли в такой ответственный момент нет места эмоциям. Летчик что есть сил жмет на ручку управления, а ручка стремится к нему с усилием в несколько пудов.

 Может быть, он так и поборолся бы еще с минуту, но вдруг фанера спинки не выдержала - оторвалась от кресла, и Арцеулов почувствовал, как под упором ручки тело его сдвинулось назад...

 Словно торжествуя, что вырвался из рук и может теперь творить любой кураж, самолет резко вздыбился. Москва в утренней дымке, с золотом куполов кое-где на возвышениях опрокинулась вниз и исчезла под крылом. Хоть нос самолета и устремился свечой в перистые облака, летчика охватило чувство щемящей пустоты. Конец!.. Мотору не удержать вертикально висящий самолет. Скорости уже нет. Тошно, как на качелях, когда взметнулся к самой перекладине... Вот сейчас, сию секунду начнется падение назад, на спину. И он не ощущает в руках упругих и податливых канатов: оборвались!.. Как будто, это все. Надежды на удачу больше нет!

 Сотни глаз внизу застыли в оцепенении. Столь ослепительного зрелища еще не приходилось видеть. ИЛ-400 прямо со взлета устремился на "мертвую петлю"... Но нет! Без разгона петля еще никому не удавалась... Вот в диком безрассудстве самолет теряет спасительную скорость. "Да что же это, самоубийство?.."  Людям представилась повисшая машина в плане, и вдруг она вспыхнула оранжевым огнем. ИЛ озарился таким невероятным светом, что люди ахнули. Озарение такое бывает в горах, когда ударит рассвет в снежную вершину... Солнце кинуло на самолет первые лучи.

 В толпе кто-то истошно крикнул:

 - Братишки, это гроб!

 Возможно, Арцеулов еще надеялся на что-то. Во всяком случае, почувствовав падение, он не выключил мотор (что было бы вполне логично), а лишь немного прибрал газ. Никаких просветленных мыслей длиною в жизнь! Лишь одна-единственная мысль сигналила: "В последний момент выключить мотор!.. Выключить перед самым ударом!"

 К большому удивлению всех, самолет перевалился на нос, но не слишком: ускоряясь, стал падать почти плашмя. Арцеулов балансировал, как мог, элеронами, держа левую руку на лапках зажигания и все с той же долбящей мыслью: "Выключить перед ударом!"

 И он выключил его, быть может, за полсекунды.

 Удар воспринял как что-то внешнее: словно далекий раскат грома. Нос фюзеляжа, будто не торопясь, стал изгибаться. И вдруг все пропало. Стало темно. Так, будто провалился в яму. А может быть, на мгновение он потерял сознание?.. Во всяком случае, тут же пришел в себя, не понимая, что с ним. Чудилось журчание какого-то ручья.

 Да, он действительно провалился на дно фюзеляжа вместе с сиденьем. Прошло еще несколько секунд, пока сознание восприняло, что это за ручей бьет ему в грудь прозрачной струйкой.

 "Бензин!" - его будто обдало жаром. Он рванулся, вспомнил о ремнях, левой рукой расстегнул пряжку. Почему левой - не понял. Сделал попытку приподняться, но лишь чуточку шевельнулся. "Нет, двинуться не могу".

 "Как глупо... Заживо сгореть, когда над головой синее небо! Мотор выключен?.. Да, успел... Почему прирос к сиденью?.."

 Тут он увидел неподвижную правую руку и понял: сломана. Взял кисть ее и бережно спрятал в широкий рукав куртки. Попробовал пошевелить ногами: левая точно чужая.

 В следующие полминуты он не предпринимал ничего. Ждал. Между тем его куртка, гимнастерка, брюки, белье намокали все больше. Бензин дурманил голову и обжигал тело. "Ужасно глупо. Тишина. И проклятое журчание... Небо вдруг пропало".

 Очнувшись, он увидел над собой чью-то голову: не сразу понял, что это Косткин.

 - Боже мой!.. Константин Константинович, вы живы?

 Потом над ним образовался целый круг из заглядывающих в кабину лиц, все ошарашенно смотрели. Как в сновидении, их руки потянулись к нему, пальцы вцепились в одежду. Он застонал и крикнул от боли:

 - Освободите ногу, черти!

 Это подействовало. Люди пришли в себя. Лица ожили. Заметили, что стойка фюзеляжа вмялась внутрь и придавила ногу. Кто-то протиснулся к нему в кабину головой вниз и осторожно высвободил ногу из клина. Потом того парня самого вытащили за ноги вверх. Стало опять светлее, и к нему потянулось много рук, стали приподнимать его. Солнце уже светило в полную меру.

 Его положили возле самолета на траву. Так клали тогда пострадавших. Он подумал: "А что?.. Теперь мой черед. Я тоже опускал друзей на траву возле обломков".

 До появления врача потерпевшего трогать не полагалось. Врач должен был установить, что и как дальше. Когда его взяли на носилки, он взглянул на распластавшийся самолет.

 Люди в белом подняли носилки, и небо как-то странно накренилось и пошло кругом. Как на вираже.

 Кто-то крикнул:

 - Осторожней, осторожней!.. - И еще: - В Боткинскую, скорей!

 Арцеулов уже стал поправляться, когда его навестили руководители завода. После естественных расспросов о состоянии здоровья Поликарпов осторожно заговорил о намерении построить новый экземпляр самолета, потерпевшего катастрофу. Добавил:

 - Понятно, с исправлением всех недостатков.

 Видя, что у Арцеулова эта новость не вызвала восторга, Николай Николаевич вдруг горячо стал убеждать его, как важно для молодой Советской России иметь такой оригинальный и мощный боевой самолет.

 - Нет, вы подумайте, дорогой Константин Константинович, все эти "сопвичи", "спады", "балиллы", "ансальдо" и даже "фоккеры" лучших мастей нам продают со складов. В заделе фирмы имеют более скоростные образцы. Вне всякого сомнения, новейшее оружие нам никогда не дадут... И мы будем вечно повторять зады. Настоящий истребитель в строю живет два года, а в это время ему на смену создается новый, более совершенный, с заглядом в завтра. Это же не винтовка образца 1891 года: "Вперед коли, назад прикладом бей!"

 - Да кто же возражает? - спокойно заметил Арцеулов.

 - Понимаю. Вы думаете: "Все хорошо, но почему ж так плохо?"

 Константин Константинович улыбнулся.

 - Поймите же, больной наш друг, ведь это первый шаг, - воодушевился Поликарпов. - Простите за грубую, незрелую работу. Но согласитесь, работу дерзкую! Меня считают специалистом, но я всерьез учился на Русско-Балтийском всего лишь год. Сикорский оставил своих "Муромцев" в семнадцатом году. Какова была школа в последующие три-четыре года, вы знаете. Конечно, к нам вольются знающие люди.

 - Николай Николаевич, - перебил Арцеулов, - я за то, чтобы не проявлять никчемной торопливости и грубых просчетов.

 - Видит бог, мы пережили вместе с вами.

 - Ну, не совсем так.

 - Да, да, конечно. Мы потерпели катастрофу в душе. Теперь будем проверять все тысячу раз, но не бросайте дерзких, не отказывайтесь от испытания дублера, если нам разрешат его постройку.

 - Не знаю, как на нем летать, - будто сам себе сказал Арцеулов.

 - Константин Константинович, если вы откажетесь, - заволновался Косткин, - никто из летчиков не возьмется за испытание. Нашему самолету не доверяют.

 - Признаться, и у меня доверия немного, - улыбнулся летчик. - Ведь у самолета устойчивости нет...

 Поликарпов заторопился:

 - Все будет, дорогой, совсем иначе!

 Арцеулов взглянул ему в глаза. Поликарпов продолжать не стал. Помедлив, Арцеулов сказал уже совсем по-дружески:

 - Давайте решим так: поправлюсь, покажете, как там у нас было на злополучном первенце и что будет сделано на его дублере, чтоб самолет не падал, а летал.

 Очень довольные, посетители стали прощаться.

 Эта история вызвала естественную реакцию в Главном управлении воздушного флота. Поликарпову и Косткину на их предложение построить новый вариант того же самолета прямо сказали:

 - Нет, баста! Вы так всех летчиков нам перебьете. Давайте сперва назначим комиссию для проверки расчетов и чертежей, а там уж будет видно...

 Удалось установить, что у ИЛ-400 крыло было установлено так, что центр его подъемной силы находился много впереди центра тяжести, и самолет оказался неспособным летать горизонтально.

 Сейчас все это кажется по меньшей мере странным: неужели конструкторская мысль в то время была настолько беспомощной?

 В двадцать третьем году построить свободнонесущее крыло (без подкосов и расчалок) можно было только толстым. Желая получить большую скорость, конструкторы установили крыло под отрицательным углом в 2 градуса. Но это новшество (обычно на самолетах крылья устанавливались с положительным углом) при задней центровке аппарата еще больше способствовало полной неустойчивости машины.

 Когда модель ИЛ-400 поместили в аэродинамическую трубу, ученые ЦАГИ Ветчинкин, Ушаков, Мусиньянц обнаружили, что маленький ИЛ вопреки здравому смыслу так и стремился стать поперек потока.

 Удалось определить и усилия, которые прилагал летчик, стремясь удержать самолет: они превышали пятьдесят килограммов!

 Стало ясно: иного взлета от этой машины ждать было нельзя.

 Поликарпов, раньше не очень доверявший продувкам аэродинамических моделей, на этот раз проникся к ним уважением. По его просьбе в ЦАГИ исследовали улучшенную модель. Местоположение крыльев и хвостового оперения сумели уточнить, и крохотный ИЛ-400-2 стал вполне устойчиво вести себя на аэродинамических весах. Продувки в ЦАГИ проходили в присутствии еще не совсем окрепшего, опирающегося на палку Константина Константиновича Арцеулова. Доводы ученых во многом убедили его, и, хотя на том уровне знаний принять их гарантией на безопасность было нельзя, Арцеулов без колебаний согласился испытать новый вариант самолета. Думаю, советчиком ему был долг патриота. Ведь откажись он тогда от испытаний, самолет попросту не разрешили бы построить.

 Пока строился новый самолет, а был он построен в двадцать четвертом году, произошло важное событие в авиационной жизни страны - глубокой осенью двадцать третьего года состоялись первые планерные испытания в Коктебеле. С них, собственно, и началась традиция Всесоюзных планерных слетов, принесших впоследствии авиационную славу Коктебелю.

 Арцеуловский кружок "Парящий полет" являлся тогда организующим ядром нового вида спорта. Константин Константинович принимал деятельное участие в испытаниях первых девяти советских планеров. Среди молодых конструкторов, их создателей, были Сергей Владимирович Ильюшин, Борис Иванович Черановский, Александр Сергеевич Яковлев.

 Константин Константинович осуществил свою мечту - попробовал парить над Узун-Сыртом. А его планер А-5 стал победителем: на нем летчик Л. А. Юнгмейстер установил первый всесоюзный рекорд парящего полета, продержавшись над горой час и три минуты.

 Новый ИЛ-400-2, впоследствии названный И-1, показал себя в полетах хорошо. Арцеулов сделал на нем первый вылет, затем несколько тренировочных и доводочных полетов и определил максимальную скорость. Испытание это производилось тогда на "мерном километре": самолет летал на низкой высоте вдоль точно отмеренного участка длиною в километр.

 На некоторых заходах Арцеулову удалось достигнуть двухсот семидесяти километров в час. Такой скорости в двадцать четвертом году истребители не имели.

 Собираясь осенью на вторые планерные испытания в Коктебель, Арцеулов выпустил на самолете И-1 летчиков Жукова и Екатова. Они-то и продолжали испытания.

 Прошло еще года два, и самолеты И-1 уже были построены небольшой серией. На одном из них летчик-испытатель опытного аэродрома Шарапов поднялся, чтобы испытать этот истребитель на штопор. Но самолет обнаружил полное нежелание подчиниться летчику. Шарапов не мог выпрыгнуть, так как не имел за плечами парашюта. В этой аварии летчик Шарапов чудом остался жив, но повредил себе позвоночник и больше уже не летал.

 Рассказывают, что Михаил Михайлович Громов не разделял мнения, что истребитель И-1 из штопора вывести нельзя, и решил в 1927 году повторить эксперимент. Друзья на сей раз стали уговаривать Громова взять с собой парашют. Тот было не хотел.

 Но в полет отправился с парашютом за спиной.

 Когда же после двадцати двух витков штопора до земли оставалось около тысячи двухсот метров и, все перепробовав, он понял, что машина так и будет продолжать вращаться, ему ничего не оставалось, как перевалиться за борт кабины.

 Так впервые в нашей стране при испытании нового самолета летчик спасся на парашюте. На этом можно и закончить историю истребителя И-1. Мне довелось увидеть, может быть, последний экземпляр этого толстокрылого самолета в 1931 году. На территории авиационного завода, где я работал, И-1 стоял у забора, доживая свой век. Однако с ним связана история создания наших оригинальных и победоносных истребительных самолетов. И-1 был предшественником знаменитого поликарповского И-16, сделавшего в 1933-1934 годах целую эпоху в истребительном самолетостроении.

 Я еду к Константину Константиновичу Арцеулову в вагоне электрички, уставился в окно, и мысли бегут, как перелески, мелькают, как крыши дач, заборы, телеграфные столбы... Или сделают остановку - задержатся на чем-то.

 Подумал сперва, что большая авиация тоже начиналась с полотняных крыльев. "...Где не пройдет угрюмый танк, там пролетит стальная птица!"

 Не очень-то была стальная. Мотор, вооружение, расчалки, тросы, узлы крепления - вот, собственно, и все. Остальное из сосновых реек, березовой фанеры и льняного перкаля...

 Я еду к одному из пионеров этой самой полотняной авиации. Арцеулов научился летать еще в 1911 году. Тогда пилот мог после приземления аппарата выскакивать на ходу и, ухватив аэроплан за хвост, упираться, сдерживать его инерционный бег до самой остановки. Это был единственный доступный авиатору способ торможения.

 Можно себе представить, как препотешно выглядело состязание в беге с аэропланом!.. Особенно если аппарат бежал немного под уклон.

 А привязные ремни?.. У них тоже своя история.

 Вначале авиаторы вообще боялись привязывать себя к сиденью, предпочитая при аварии вылетать "рыбкой" вперед... Шансов на спасение было больше. На многих аэропланах того времени моторы крепились позади пилота. При ударе ажурная конструкция не в состоянии была удержать мотор на месте; вылетая вперед, летчику нужно было опередить мотор.

 Правда, и скорости были невелики: на посадке - 35-40 километров в час... Встречая новый, 1910 год, братья Райт предупреждали, что в будущем аэроплан достигнет скорости ста километров в час! Но это будет его пределом.

 Летчики не привязывались до тех пор, пока авиатор Мациевич не выпал из своего биплана прямо над Петербургом. Он летел на "фармане-4", где не было особого "комфорта". Сидя прямо на нижнем крыле, летчик правой рукой сжимал ручку управления, левой держался за стойку между крыльями... Надо полагать, в тот злополучный день аппарат сильно болтнуло, и Мациевич не удержался... Полетел вниз без парашюта - десять, пятнадцать секунд кошмарного смятения души!

 В детстве я любил перелистывать старую "Ниву". Мациевич был очень красив собой. В память врезалась фотография бесконечной траурной процессии, горы венков и лент... "Весь город хоронил своего любимца".

 По ассоциации передо мной возникла крошечная черная фигурка пилота Уксусова на фоне серенького зимнего неба. И тут я не смог сдержать улыбки. Он выпал на моих глазах из задней кабины планера Ш-10 на петле... Шла война, сорок второй год, на маленьком аэродроме людей было считанные единицы, и смерть, даже такая, кого бы удивила?.. Но он не разбился. Как говорят, отделался испугом. Но не легким.

 Дня через три мы встретились, он улыбается, чувствует себя героем, хотя выпал по своей глупости. Уксусов взлетел один на двухместном планере и, вместо того чтобы сесть в переднюю кабину, уселся в заднюю, не загрузив балластом переднее сиденье. Само собой, планер оказался так сцентрирован, что мог лететь разве что непрерывной мертвой петлей...

 Уксусов к тому же и не привязался, так что выпал сразу же, на первой петле.

 Я спросил его:

 - Какая мысль мелькнула у тебя в  т о т  момент?

 - О чем я подумал?.. - Он сморщил лоб. - О чем?.. "Неужели все?"  Наверно, кричал что-нибудь... Охрип. Не помню...

 Видно, отшибло память. Но привалило счастье! На краю аэродрома нашлась единственная заснеженная канава, и он угодил прямо в нее.

 После гибели Мациевича в авиации стали серьезнее думать о привязных ремнях. Как привязывать себя?.. Попросту - поперек живота ремнем?.. Но как тогда при аварии не повредить себе кишечник? Была даже мысль приспособить этакие кожаные трусы, прикрепив их намертво к аэроплану. Чтобы забраться на сиденье, пилот должен был влезть в эти трусы. Или, если хотите, "надеть на себя" аэроплан.

На старой киноленте я видел, как Луи Блерио вприпрыжку на костылях (после очередной аварии у него нога была еще в гипсе) бежал к своему аэроплану. Это было 26 июля 1909 года. Неуклюже покачиваясь с крыла на крыло, он взлетел, чтобы впервые пересечь по воздуху Ла-Манш. Мотоциклетный мотор "Анзани" нес его над волнами на высоте всего пятидесяти метров. И моноплан был слегка впереди сопровождавшего его миноносца. На борту корабля среди болельщиков волновалась и жена пилота. Через двадцать семь минут авиатор и его "блерио-XI" стали величайшими героями 1909 года. Духи "Блерио"... Перчатки, усы, кожаные куртки... Папиросы, спички, помада, прически, шляпки... Всё "Блерио"!

 Представляю, как выглядел петербургский заводчик Щетинин, когда ему сказали, что "точная копия" моноплана "блерио-XI", построенная по фотографиям на средства фабриканта, летать не хочет. Аэроплан оказался перетяжеленным. Щетинин бранил авиацию от Дедала с Икаром и закончил так:

 - Предложите этот нелетающий комод каким-нибудь наивным сумасбродам. Теперь таких сколько угодно: все желают летать! Понятно, под залог... Добавьте: "На моем аэроплане летать совершенно безопасно!"

 Из-за болезни легких врачи запретили Арцеулову плавать в Балтийском море. Он понял: морским инженером ему не быть, и спросил врачей:

 - А как вы смотрите, если я начну летать?..

 Вопрос застал медиков врасплох:

 - Собственно, вам нужен горный воздух...

 Но из-за вспышки болезни пришлось на лето 1910 года вернуться в родной Крым и поселиться в Отузской долине, у подножья Карадага. Здесь он много рисует, создает свои иллюстрации к знаменитым Крымским легендам.

 Я представил себе, как Арцеулов утром поднимается на скалы, чтобы набросать причуды каменных нагромождений...

 Фантазия уносит его в старинную легенду Карадага...

 Он видит рядом с собой пленительную Эльбис с луком в руках. Содрогается Черная гора от хохота неодолимого ее владыки - великана. Ослепленный любовью к Эльбис, великан уже стремится к ней навстречу, но она бесстрашно натягивает тетиву, и стрела обманчивой птицей любви пронзает владыке Черной горы единственный его горящий глаз. Падая в жерло горы, великан раскалывает Черную гору на части. Из хаоса камней мчатся ручьи огненных слез, а небо тонет в дыму и пепле...

 Там, в Отузах, Арцеулов затевает постройку одного из своих первых планеров. Часами наблюдает полеты грифов. Распластав крылья, они вечно кружат над Узун-Сыртом - длинной и плоской горой, что прикрывает долину Коктебель от северных ветров.

 У них своя "метода", у этих грифов. Когда утренний бриз начинает взбираться на голубую гору, птицы срываются ему навстречу со скал и тянут сперва вдоль склона. Поднявшись немного, кружат восьмерками в определенном месте - у "кармана". Затем устремляются к холмам и там бесконечной спиралью забираются так высоко, что глазам становится больно.

 Как-то Арцеулов, идя с крестьянским парнем, сказал ему:

 - Взгляни на этих птиц.

 - Вижу... Орлы?

 - Что ты скажешь, если я заставлю их парить восьмерками вон там, над "карманом"?..

 Парень посмотрел вдаль на "карман" - птицы были далеко; понял, что это шутка, и улыбнулся.

 - Не веришь?.. Изволь, немного подождем.

 Через четверть часа грифы действительно подлетели к "карману" и закружились влево, вправо, рисуя в воздухе восьмерки... Парень, естественно, разинул рот.

 Случай помог Арцеулову научиться летать на аэроплане уже в 1911 году. Их было четверо страждущих, и они внесли фабриканту залог за тот самый моноплан. Стали рулить на нем - бегать из конца в конец большого поля. Постепенно освоив управление, Арцеулов опередил своих товарищей. Только ему и удавалось взлетать на "нелетающем аэроплане". Может быть, болезнь сыграла ему на руку - поддерживала летчика в наилегчайшем весе. В том же 1911 году Константин Константинович получил диплом авиатора, и его пригласили инструктором в Севастопольский аэроклуб. В аэроклубе был один аэроплан, один инструктор и единственный ученик...

 Свою мечту - парить над Узун-Сыртом - Арцеулов не оставлял даже в годы мировой войны. Всего через неделю после знаменательного дня - 24 сентября 1916 года, когда он первым в мире выполнил преднамеренный штопор, а главное, вполне благополучный выход из него, - ему представился случай увидеть эту гору с птичьего полета. Увидеть так, как видят ее парящие орлы.

 И вот прапорщик Арцеулов, начальник отделения подготовки летчиков-истребителей Качинской школы, на том же маленьком "ньюпоре-XXI" с белой двойкой на хвосте - на нем он так удачно штопорил - поднялся с Качинского аэродрома и взял курс на восток, вдоль Крымского хребта.

 В ясный день с высоты двух тысяч метров прекрасно была видна беленькая, отдраенная, как палуба корабля, Ялта. Сверкал на солнце отвесный голый склон Ай-Петри, он повернут к югу. А северный хмурился еще с утра в тени, весь поросший, прячущий в лесах каньоны и хрустальные ручьи.

 Арцеулов летел на восток, солнце поднялось еще не высоко, не низко, и верхнее крыло маленького биплана как раз прятало лицо пилота от прямых лучей. В воздухе тихо и прохладно; лететь удивительно приятно... Перед глазами в стаканчике пульсирует масло, словно у самолета бьется собственное молодое сердце!.. Через некоторое время ровное жужжание мотора стало таким привычным, что летчик его будто и не замечал. Изредка, разрывая мысли, мотор вторгался вдруг своим жужжанием.

 Арцеулов смотрел вокруг, но больше видел две пары крыльев, по три с половиной метра с каждой стороны. Кремовое полотно верхнего крыла как бы светилось изнутри; на просвет видны были переплетения тонкого каркаса. Всюду голубое небо, ни облачка. Ничто не напоминает о войне. А ведь она идет! Там, на западе. Давно ли он сам оттуда? Всего два месяца.

 Вот так же, в такое же яркое утро летел он на маленьком "ньюпоре" и издали увидел дымки разрывов бризантных снарядов. Пошел на них, зная, что там немцы. Действительно, наша артиллерия лупила по немецкому "альбатросу". Арцеулов пошел в атаку на разведчика, думая, что зенитчики прекратят стрельбу, увидев свой истребитель. Не тут-то было! Выпуская первую кассету, он не обращал внимания на разрывы снарядов. Когда идешь на стреляющий в тебя пулемет, трудно видеть другое. Он развернулся для перезарядки пулеметной кассеты, и тут его тряхнуло. Вот тогда он заметил, что находится в самом центре разрывов и по нему палят свои же.

 Прилетев с пробоинами на крыльях, Арцеулов отправился в зенитную часть с представлением. Найдя командира, спросил его:

 - Разве зенитчики не знают своих самолетов?..

 - О... Это вы летали? - весело спросил капитан.

 - Да, я! - возмутился летчик. - Стрелять в свой же самолет, атакующий немца!..

 Тот, улыбаясь, говорит:

 - Уж больно прицел хорош был... по немцу! Трудно было удержаться... Не дуйтесь, прапорщик! Давайте лучше выпьем по стопке.

 На этом участке фронта наши солдаты и офицеры привыкли, что наш "ньюпор" всегда один смело вылетает навстречу немецким самолетам.

 - Взлетел Арцеулов! - кричал кто-нибудь, и все, кто мог, лезли на возвышение, чтобы получше рассмотреть воздушный бой.

 Авиаотряд - один из первых в России истребительских отрядов - стоял под Луцком и защищал с неба штаб 8-го корпуса и узловую станцию. В отряде было несколько французских самолетов и пять летчиков: командир Иванов, прапорщик Арцеулов и три француза. Двое из французов на истребителях летать не захотели, их потом перевели в другую часть. Третий - на редкость красивый и смелый парень - был в Мексике ковбоем, затем приехал в Россию воевать за Францию. И дрался смело, но однажды его аппарат подожгли снарядом, летчик Пульп, смертельно раненный, погиб.

 Немцы уже имели ленточные пулеметы, а на наших "ньюпор-Х" стояли легкие пулеметы "льюис". Пулемет крепился сверху на крыле, стрелял поверх воздушного винта и, чтобы перезарядить его кассету на тридцать пять патронов, нужно было в воздухе, зажав ручку управления в коленях, поднять обе руки над головой, опрокинуть на себя пулемет казенной частью вниз и зарядить кассету.

 Тактики воздушного боя тогда не было, и Арцеулов сам придумал два маневра своих атак. Пикировать на немца сзади-сверху и стрелять. Затем, проходить за его хвостом, и, оказавшись у него под "брюхом", делать горку и выпускать остаток патронов. Правда, патроны как на грех часто кончались в самый азартный момент!

 Вторым приемом он подходил к противнику снизу. Если это удавалось сделать незаметно для немецкого летчика-наблюдателя, можно было сблизиться с ним и поджечь его "альбатрос".

 В истребительный отряд, где служил Арцеулов, прислали пополнение: молодого летчика прапорщика Шарапова. Константин Константинович вспоминал, как у юного героя блестели глаза, когда он слушал его рассказы о воздушных схватках. Шарапов рвался в бой. Теперь они стали дежурить на аэродроме поочередно.

 В последующий день, на рассвете, все вскочили от грохота разрывов. Без сомнений, немецкие авиабомбы!.. Быстро одевшись, Арцеулов побежал на аэродром. Шарапов уже взлетел - в тот день он дежурил.

 Вот так все это представляя себе, уносясь фантазией в те годы, когда меня еще не было на свете, я, наконец, приехал к Арцеулову.

 Константин Константинович направился в соседнюю комнату за фотографиями, я спросил его о Волошине, и уже оттуда он сказал:

 - Между прочим, эти четыре акварели на стене - кисти Волошина. Вторая слева - узнаете?.. Узун-Сырт.

 Акварели выполнены в теплых тонах, художник избегает ярких красок. Узун-Сырт, южный склон его с Коклюком слева, я, конечно, узнал сразу. Внизу мельчайшим бисером подпись: "Константину Константиновичу Арцеулову, первооткрывателю Узун-Сырта. Максимилиан Волошин. 16.VIII. 23 г.".

 - А вот и он сам, - Арцеулов предложил мне снимок.

 Прежде всего запечатлелись глаза Волошина. Он смотрел чуть вверх и в сторону: глаза мечтателя, философа. В остальном лицо, обрамленное бородой, не длинной, но округлой, и волосами, не очень-то ухоженными, напоминало лицо сказочных богатырей.

 - Похож был на Садко? - спросил я.

 Константин Константинович ответил не сразу.

 - Скорей на апостола... Крупного роста, большой. В конце девяностых годов его изгнали из Московского университета за участие в студенческих волнениях, и он долго жил в Париже. Изучал там литературу, живопись; переводил стихи французских поэтов, особенно любил Верхарна... Вот, например:

 Спокойным вечером ласкающего мая

 Идущие сюда гулять меж светлых дюн

 Влюбленные не думают о том,

 Что их любовь подобна плющу,

 Обвившему каменья этих стен...

 Парижане говорили, что Волошин знает французский лучше, чем они сами, и, уж безусловно, лучше знает их литературу!.. Максимилиан Александрович много путешествовал, бывал в разных странах, особенно любил Испанию...

 Слева дорога. И с силой магической

 Все это вновь охватило меня:

 Грохот, носильщики, свет электрический,

 Крики прощанья, свистки, суетня.

 Снова вагоны, едва освещенные,

 Тусклые пятна теней.

 Лица, склоненные спящих людей.

 Мерный, вечный,

 Бесконечный,

 Однотонный

 Шум колес...

 Волошин обошел с посохом в руке весь юг России. В мировую войну поэт жил за границей, но в семнадцатом году вернулся в Коктебель, чтобы больше его не покидать.

 Константин Константинович показал мне пожелтевшую вырезку из газеты. Я поразился, читая:

 "Летчик Арцеулов.

 Одесса. 26.VIII. 1916 г.

 В бою с неприятельским аэропланом на фронте генерала Брусилова смертью храбрых погиб К. К. Арцеулов, известный художник, внук Айвазовского, 26 лет.

 Летчик Арцеулов известен как иллюстратор Крымских легенд, написанных генералом Марксом. Покойный прекрасно знал Крым, написал много картин, посвященных Тавриде".

 - Так это про вас?

 Константин Константинович улыбнулся, увидев мои глаза.

 - Понимаете ли... На этом участке фронта все привыкли ко мне. Увидят, взлетел "ныопор" - значит, Арцеулов. Ну, а в этот злополучный день взлетел как раз прапорщик Шарапов. По странному стечению обстоятельств он был худощав, невысок ростом и носил такую же форму, как и я, - Арцеулов задумчиво перекладывал акварели. Мы только что их рассматривали.

 - Представляю, - подумал я вслух, - эту газету в руках ваших родных...

 Так и было. Отец заказал панихиду. Во время службы почтальон прорывается к отцу, в руках у него телеграмма. Его не пускают: "С ума сошел - такое горе, а ты тут!"

 - В телеграмме я написал в том смысле, что слух о моей кончине несколько преувеличен...

 Отец на радостях просит тут же служить молебен. Но заупрямился священник:

 - Не богохульствуйте...

 Потом уже хор грянул: "Во здравие!"

 - Ну, а там, на фронте? - спросил я.

 - Тоже было... Прочтя газету, многие офицеры из авиационных частей - кто знал меня - приехали отдать мне свой последний солдатский долг.

 Мы хоронили бедного Шарапова. Я стоял у гроба и приводил в ужас, в оцепенение входящих в церковь. Видавшие виды вояки бледнели, отступали и крестились.

 Мне приходилось их убеждать, что я здесь, а не в гробу. Но и мое положение было страшным: присутствовать как бы на своем отпевании... В настроении людей, кроме подавленности, было и смятение. Бедный герой Шарапов - ему вдвойне не повезло. Он погиб, а люди пришли отдать почести другому...

 Мы помолчали.

 - Та-ак, - сказал я наконец, - а ваши иллюстрации к Крымским легендам сохранились?

 - Да, я их сейчас покажу.

 День слета, пропавший без вести!

 Какой это был день недели, трудно сказать. Понедельник?.. Пятница?.. Число?.. Никто не помнит. О нем трудно найти хоть строчку в каких-нибудь отчетах.

 Одно известно - это случилось на десятом слете в 1934 году.

 Заглядывая в те времена, вижу не только шумную историю, не только день потерянный. Сдается, было что-то и еще. 

Впрочем, судите сами.

В тот день дул сильный южный ветер. На одном из тридцати планеров, висевших над долиной Коктебеля, где-то висел и я. Висел, вернее двигался, но очень медленно - ветер состязался с планером в скорости и не пускал нас вперед.

 В такие дни, когда "южак" обещал "работать" сто часов подряд, при солнце днем бывало марево. Обычно наблюдалась какая-то пульсация, хлопающая в ушах дыханием, оханьем машины.

 Через нос вижу прямо под собой обе вершины Карадага и сразу все склоны их, чего с земли увидеть невозможно. Солнце в зените, время к обеду. На скалы и лес, на балки, пропасти, расщелины, обрывы - на все наброшен прозрачный оранжевый платок. Теней почти нет.

 Море. С этой высоты оно большое. Кажется, чуть напряги зрение - и увидишь берег Турции. Но горизонт теряется в туманной дымке. Где-то там рождаются наши ветра.

 В кружевах барашков вода блестит холодной сталью. Отсюда она не кажется манящей, ласковой и теплой.

 Стоит чуть повернуть на запад, и я стремглав несусь навстречу Узун-Сырту, Коклюку. Будто рядом огромный Агормыш - медведем, насупленным и мохнатым, охраняет Старый Крым.

 Я прохожу над стартом, посматриваю вниз. Что там? Кто-то сел, наверное, спешит обедать; другие выстроились взлетать... Нет, что-то не то. Почему затишье?

 Обычно один-другой то и дело в воздух. А тут - молчат! Стоп! Что за черт?.. Знак общей посадки! Всем приказано садиться, кроме двух номеров... Эти два номера я знаю. Один "Темп" Павла Головина, он взлетел еще чуть свет - пошел на продолжительность. На В-2 с попыткой побить такой же рекорд летает Сухомлин.

 Когда пишу сейчас, вижу перед собой их обоих - цветущих, больших, с улыбками сильных. Паша в тот день был в черном реглане. Иван - в синем комбинезоне. Оба рекордсмены слетов; Сухомлин через год продержался над Коктебелем тридцать восемь часов десять минут. Добился своего.

 Павел Головин, один из первых Героев Советского Союза, летал в 1937 году на Северный полюс. Потом работал испытателем у Поликарпова и погиб на одном его опытном самолете.

 С Иваном мы иногда встречаемся. Он авиационный рекордсмен, испытывает туполевские самолеты.

 Но вернусь к слету.

 В чем тут дело? Вижу, планеры постепенно снижаются, прекращают поиски рекордных дорог. В душе досадно, и мне кажется, что слышу, как бранятся сейчас азартные соперники Виктор Расторгуев и Семен Гавриш. Тоже нужно прекращать полет. Представляю их лица!

 Приказ земли надо выполнять - ухожу в нисходящий поток над Коклюком и быстро снижаюсь. И только теперь, повернув обратно в долину, вижу необычное. У склона Узун-Сырта пилотажный планер Г-9-й накручивает каскад из петель. Три... четыре... Потеряет высоту, окажется ниже склона, и мчится стремглав к отвесной горе, подставив наискось крыло. Кажется, вот и все тут... Нет! Могучий ветер возносит его, как поплавок. Котлован голубой долины будто наполнен до края прозрачной жидкостью. В нем играет бойкая рыбешка...

 Вот планер набрал высоту - и опять в долину; там разгон вниз и знай себе гнет петли.

 Кто это? - прикидываю, не различив сперва цифр. А-а, Молчанов! Да что же это он?.. Похоже, и не думает кончать. Вот те на!

 Я пошел на посадку, а Молчанов петлил еще и еще. Сколько он их там навертел? Людей на старте, планеров становится все больше.

 Вот и моя земля. Южная долина исчезла за бугром. Быстро мчится в нисходящем потоке каменистая поверхность с колючей травой - плато родного Узун-Сырта. Покачало, покорежило болтанкой. Подбираю ручку и резко жму ее к коленям вправо, влево - еще быстрей, и вот планер уже крадется, накренив крыло. Еще миг. Сижу.

 На старте в бурлящей группе собрался весь слет: планеристы, летчики, конструкторы, корреспонденты, художники, поэты, гости - все здесь!

 - Неслыханно! Позор! - начальник слета Минов смотрит в бинокль. - Немедленно посадить его!

 - Посадить! - кричит начальник штаба. - Хулигана воздушного - прямо на гауптвахту!

 Начальник летной части Кошиц предлагает:

 - Леонид Григорьевич, разрешите я слетаю к нему, оттесню с потока, заставлю снизиться.

 - Да, конечно, - соглашается Минов. - Надо принять все меры!

 Дмитрию Александровичу Кошицу подтаскивают двухместный планер. Он взлетает. Мы видим - подбирается вплотную, пока Молчанов жмется к склону, чтобы набрать побольше высоты для продолжения фигур.

 Кошиц что-то кричит нарушителю и бог знает какие "выбирает" при этом слова. Но тот, завороженный, шарахается опять в волну.

 Кошиц только успевает отпрянуть в сторону. Пилот словно сошел с ума!..

 Все перепробовав, начлет сел; подошел с рапортом к Минову, весь позеленевший от гнева. Минов тоже стоит бледный, таким его видеть приходилось не часто.

 - Шутка сказать - всем придется сесть. Не дает, мерзавец, летать ни Головину, ни Сухомлину. Сорвал рекордный день! - говорит Минов.

 - Кошиц, прикажите подготовить самолет, я сам слетаю к нему и посажу нахала! - скомандовал Минов.

 Кривая дерзости пилота достигла наивысшей точки.

 Через несколько минут над головами пронесся треск мотора. Самолет У-2 отправился на встречу с обезумевшим планером.

 Минов подходил к Молчанову с боков: слева, справа. Жестикулировал, сжимая кулаки; заходил вперед, пытаясь сдуть нахала потоком от винта - все бесполезно!

 Потом Минов в гневе рассказывал:

 - Что делать? Корчит рожи дурацкие, высовывает язык!..

 Мы видели с земли, как у Молчанова сорвало крышку кабины. Слетев на одной из бесконечных петель, она буквально скользнула по носу. Еще одна отметка! По щекам мазки, растертые рукавом.

 Но что за оптимизм! Пролетая над стартом, Артем кричал победно: "Сар-р-ра!"  Мы хохотали. Что это значит? Кто знает!

 Стоит лишь самолету показать хвост, Молчанов вновь ныряет вниз. Разгоняет скорость до ста сорока километров, и знай себе тянет ручку на себя. В ответ Минову покажет брюхо планера один раз, другой, третий и шарахается в объятия к горе. А та - с болтанкой, с хлопаньем и с грохотом потока - хватает ласково, прячет его в своих глубоких балках. Нам видно крыло, облизывающее все расщелины. Потом откуда ни возьмись гора вынесет бережно его, как на подносе, только что не скажет: "Изволь, Артемушка, гони!"

 Так продолжалось девять часов. Злостного нарушителя вынудить к посадке не удалось. Наоборот, он сам посадил всех - ветер стал стихать, и в узком потоке было трудно держаться нескольким планерам. Рядом с "сумасшедшим" летать было рискованно.

 На старте спор: "Сколько он их накрутил?"

 Одни говорили - под триста. Другие уверяли - более трехсот.

 Однако надоело. Шут с ним: сядет сам, или ветер "сдохнет" и опустит его вниз. Стало любопытно: чем это кончится? Всем уже захотелось есть. Потянулись к столовой.

 Теперь, по прошествии более тридцати лет, мне самому захотелось разобраться, как мог такой более чем скромный парень, доверчивый, наивный, принимавший дотоле, как мне казалось, окружающую жизнь в масштабе один к одному, устроить такой неслыханный по дерзости "спектакль"?.

 Артем появился на "Первомайке", на планерной станции, что под Сходней, зимой двадцать девятого - тридцатого года. Как и все мы, он начинал учиться летать, преодолевая сугробы в ботинках с галошами, которые прикручивались к ногам веревками, чтобы не потерять в снегу.

 Ему тогда не было и шестнадцати. Артем был худ и узкоплеч. Не выручал даже средний рост - парень казался заморышем. Костяк его легко угадывался сквозь гимнастерку юнгштурмовки. Такую форму носили все мы: рубахи цвета хаки навыпуск под ремешок. Штаны такие же - помесь брюк с галифе.

 Ансамбль, как теперь говорят, дополняли серые чулки до колен поверх брюк и грубые башмаки. Бумажные брюки, разумеется, вечно морщинились на коленях неизгладимой гофрой. Зеленый картуз венчал этот наряд.

 Но не подумайте, что такой вид нас как-то унижал, в смущение приводил. Ничуть. Мы были счастливы. Наш вид, пожалуй, был предметом зависти, ибо каждый из нас носил на рукаве эмблему - серебряные парчовые крылышки на голубом лоскуте. В центре горела звездочка.

 В этом и весь секрет.

 Об авиации Артем читал все. Знаменитых авиаторов знал по именам. Как и все мы тогда, любил всемирную историю летания, в детстве увлекался моделями, строил их сам. Путь от модели к планеру, а дальше - к самолету в те годы был самым обычным.

 Молчанов умел работать и помогал всем, кто бы ни подломал планер. Как говорят, у него чесались руки. Нет полетов - он у планера все равно. Обожал планер, холил его, подкрашивал, лакировал, "сдувал пылинки".

 В один отличный зимний день на "Первомайке" собирали "Красную звезду" - новый планер Сергея Королева. Артем вертелся здесь же.

 Роман Пищучев вдруг крикнул:

 - Артем! Что с твоим носом?.. Три снегом скорей... Сильней... Дурень, не так... Ты весь вибрируешь, Молчан, давай погреемся!..

 Артем, поддерживая крыло "Звезды", крепился в своем "семисезоне", старался спрятать дрожь.

 Крыло планера корнем уже вросло в овал фюзеляжа. В кабину нырнул с головой конструктор и пилот Сергей Королев. Затягивая там мощнейшие болты, мурлыкал себе под нос: "Звезда любви, звезда заветная!.."

 Артем тоже держал характер: твердо решил закаливать себя.

 Настал момент, Королев проговорил весело:

 - Ну что ж... Потащим "Звездочку" на старт!

 - Любители авиации, под хвост! - скомандовал Роман Пищучев, старший из планеристов.

 Парни облепили машину.

 Когда вишнево-желтую птицу тащили на склон горы, за ней тянулся след, как пашня на снежной целине. Крики, хохот, настроение преотличнейшее; шутка сказать, такое зрелище - первый полет первого в мире пилотажного планера!

 - Говорят, мертвые петли на нем можно будет крутить, - сказал кто-то.

 "Звездочку" установили для взлета. Сергей Павлович сел в кабину, опустил на шапке уши. Человек двадцать ухватились за концы четырех усов амортизатора. Стали тянуть - резина, потрескивая на морозе, растягивалась плохо. Кто-то крикнул: "Старт!"  И "Звездочка" скользнула, взметая снежную пыль.

 - Ложись! - заорали вдруг, и все уткнулись в снег.

 Только один из двадцати не выдержал и обернулся.

 Планер пронесся низко. Крыло скользнуло Молчанову по шапке. Шапка слетела, Артем упал. На снегу заалела кровь.

 В больнице ему наложили шов. Рана оказалась пустяковой, но на носу остался шрам. В этот день над Молчановым никто не смеялся, зато в последующие...

 "Авиационный" нос Артема, слегка повернутый набок, стал предметом бесчисленных и чертовски глупых насмешек.

 - Молчан, высморкай руль поворота, испортишь клей!

 - Товарищ инструктор, - спросил Артем однажды Катю Гринауэр, у которой он учился, - скажите, скоро я стану летать?

 - А что ты так торопишься, Артем?

 - Просто так... - замялся он и добавил: - Сторож, может, станет уважать меня так же, как других.

 Прошло, должно быть, с год. Артем научился летать с небольших горок и так загорелся полетами, что все его помыслы были только о них.

 Где-то ранней весной, когда снег на горе совсем обледенел, задул прекрасный ветер. Молчанов решил попробовать парить. Но вот вопрос: как запустить планер? Людей нет.

 Тогда он придумал хитрость. Уговорил Ваню-возчика помочь ему на старте с конем. Они устроили такую "репку": Ваня, рязанский парнишка, надел на Графчика, лошаденку "лет под сто", хомут. От хомута пропустил веревки к перекладине; резиновый шнур-амортизатор прицепили к ней одним концом, а другим - к планеру.

 Артем, важничая перед Ваней, уселся в кабину планера, поправил шлем, и Ваня стегнул Графчика под гору.

 Но едва Графчику удавалось сделать несколько шагов под уклон, как упрямая резина возвращала его "задним ходом" к планеру.

 Наконец Ваня изловчился, и они с Графчиком осилили резину. Молчанов собрался уже стартовать, как вдруг Графчик поскользнулся передними ногами, и его тут же развернуло фасадом к летательному аппарату. Хомут соскочил с головы лошади и, просвистев снарядом, прямым попаданием ударил Молчанову в кабину. В итоге заметно пострадал нос планера. Увы, и не только планера...

 Так появилась у Молчанова отметина вторая. Это обстоятельство дало насмешникам немало пищи.

 Когда в шутки включались более изобретательные и старшие парни, Артему ничего не оставалось, как убегать в ангар. Возможно, он и плакал там, только этого никто не видел.

 В Артеме удивительно уживались замечательные летные способности и инженерно-конструкторская сметка с необычайной, какой-то детской доверчивостью и прямотой. Создавалось впечатление, будто до школы и в школе он общался с идеальными детьми.

 Все же в нем, как видно, готовился какой-то взрыв. И это произошло, когда один шутник довольно зло разыграл его.

 - Давай, Молчан, жить коммуной, - предложил однажды шутник, - одну пятидневку я плачу за все, что мы съедим, другую - ты. Идет?

 - Идет, - воодушевился Артем. - Давай! - Сам, может быть, подумал: "Вот случай наесться вдоволь".

 Но первая пятидневка началась несколько иначе: тот, другой, ел - Артем платил. Условия чугунные - ешь, что захочешь и сколько осилишь, можешь даже заказывать буфетчице особо изысканные блюда на завтра.

 Выбор, правда, был не велик, но все же...

 На следующий день Молчанов буквально взвыл. Новый "аттракцион" привлек всеобщее внимание. Да и не мудрено.

 - Паша! - говорит буфетчице "коллега" Артема, обводя глазами полки. - Паша, пожалуйста, вон ту коробочку конфет.

 - Эту? - переспрашивает Паша.

 - Нет, вон ту, повыше. Вот-вот.

 Артем засмеялся растерянно, думая, что все это шутка. Сам говорит тихонько, смущаясь:

 - Что ты? Зачем? Ведь это дорого!..

 - Нет, Паша, я передумал.

 У Артема чуть отлегло.

 - Не эту, а вон ту, побольше, с оленем. Шоколадным набором она у вас зовется, что ли? - И, обратившись ко всем, с грустью добавил: - Так захотелось сладенького, давно не едал.

 Молчанов оторопело окинул всех взглядом:

 - Да что же это?..

 - Сам понимаешь - уговор.

 Затем следовал заказ на завтра. Всем стало ясно: Молчанов валится к черту в пасть.

 И вот однажды Артем Молчанов как-то сумел объединить когорту против того парня - в этом случае сочувствующих оказалось много.

 Они застали шутника врасплох, набросились, связали ему руки, ноги, и Молчанов, не жалея химических чернил, разрисовал парню живот.

 После этого Артем воспрянул. Должно быть, впервые почувствовал себя способным побеждать. Как знать, не здесь ли он сделал более чем смелый и далеко идущий вывод: отстаивать впредь свое "я" любой ценой. "В любых условиях любой ценой!"

 Было часов около пяти, когда в столовую донесся крик:

 - Молчанов сел! Ведут! Триста семнадцать петель! Все рекорды перекрыл по пилотажу!

 Откуда-то узнали подробности: Молчанов сам делал заметки на крышке кабины. Будто бы на двести шестой петле крышка слетела.

 Он продолжал заметки на борту.

 - Ведут! Ведут! - Планеристы, курсанты орали со всех сторон. Все, кто мог, высыпали на бугор. Действительно, ведут: за руки держат двое. Любопытных - масса.

 - Как Пугачева, только что не в клетке, - заметил кто-то.

 Молчан вышагивал героем. Перемазанное, в крови лицо. Черными ссадинами запекся ушибленный отлетевшей крышкой кабины нос. Воспаленные глаза. Однако, шагая, он улыбался до ушей, прямо светился весь.

 В гимнастерке без пояса был он похож на босяка, схваченного на вокзале.

 Начальник штаба отправил нарушителя в Феодосию на гауптвахту. Но военный комендант вернул его обратно, сказав будто бы: "Своих достаточно, чтоб караулить штатских разгильдяев!"

 Артем просидел в какой-то каморке сутки и чувствовал себя недурно. Мы разговаривали с ним через окно. Назавтра его отправили домой.

 Молчанов сделал больше петель, чем все другие до него. Правда, этот рекорд не был засчитан. Тем не менее он перекрыл достижение Виктора Бородина. Бородин сперва проделал сто семьдесят петель. Потом улучшил свой рекорд, выполнив двести девять. Поэт Арго посвятил ему стихи:

 Наш Бородин, - я сам свидетель

 Его работы боевой, -

 Сто семьдесят проделал петель,

 Все петли мертвы, он живой!

 А началась история планерной акробатики за три года до рождения этих стихов. Здесь же, на Узун-Сырте, в Коктебеле. На той самой "Красной звезде" Сергея Королева.

 Мало кто догадывался тогда, что задумали Степанченок и Королев. Конечно, поговаривали: "На планере мертвую петлю сделать, пожалуй, можно". Еще Жуковский, а затем Владимир Пышнов показали это в своих расчетах. Однако кто бы мог подумать: так вот вдруг, в хмурый день, именно на слете в 1930 году!

 Дул очень свежий южный ветер. Пока "Звездочку" подтаскивали к старту, Степанченок с начальником штаба Андреем Митрофановичем Розановым стояли в стороне.

 С четырьмя "кубарями" в петлицах, инструктор Качинской школы летчиков Василий Андреевич Степанченок шевелил носком своего сапога "бульдо" плитку известняка. Такими плитками усыпан весь Узун-Сырт. Степанченок еле заметно улыбался, как слушают знакомый анекдот. Он чуть наклонил голову - посматривая то на Розанова, то себе под ноги. Его лицо с очень плотным загаром оттенял бантик светлых усов; глаза тоже будто выгорели, как небо в ясный день.

 В планер Степанченок садился спокойно, очень обыденно. Тогда не было парашютов. Только в кабине он снял фуражку и надел кожаный шлем с очками "бабочкой". Поправил их на лбу. И в этот момент еще никто и не догадался, что именно сегодня, сейчас ЭТО случится!

 "Звездочка" взлетела и несколько раз проплыла над гребнем южного склона туда-обратно, набрав, пожалуй, метров двести, триста...

 Степанченок парил, за ним не стали особенно следить... И тут кто-то заорал:

 - Смотрите все! Сюда! Сюда!

 Как раз в этот момент планер начал пикировать, засвистел все сильней, сильней... И вдруг... Все ахнули - петля!

 Выйдя из первой петли, Степанченок понесся к склону, и ветер поднял его опять метров на двести. Он развернул планер в долину. Опять!.. Вторая петля!.. За второй последовала третья!

 Вот так сюрприз!

 Он вышел из последней петли уже пониже склона. На старте поднялась невообразимая кутерьма. Опомнившись, помчались к Степанченку. Не было только самого конструктора планера: Сергей Павлович Королев в это время лежал с брюшным тифом в феодосийской больнице.

 Василия Андреевича схватили. Он забарахтался. В такой момент невольно подумаешь: "Черт знает что! Не уронили бы... Правда, когда над пашней, не так уж страшно".

 Года два прошло, и на восьмом слете, в 1932 году, Степанченок на планере Грибовского Г-9 проделал все другие фигуры пилотажа и полетал головой вниз.

 Королеву, Грибовскому и Степанченку многие планеристы обязаны тем, что научились акробатическим полетам.

 Начались рекорды мертвых петель.

 И вот теперь Артем Молчанов вбил свой последний гвоздь. Правда, этот гвоздь наглухо заколотил графу таких рекордов.

 Их не стали признавать.

 Конечно, крутить бесчисленное число петель действительно не представляло больше смысла, но соревноваться в искусстве пилотажа на тонкость выполненных акробатических фигур стоило всегда и очень. 

 Финал, без которого вся история могла бы показаться неполной, произошел в Москве.

 В те годы делами планеризма ведал общественный Совет содействия. Мы любили эти встречи, где собирался цвет авиации. Там бывали знаменитые летчики, ученые, конструкторы, такие, как Ильюшин, Стоклицкий, Малиновский, Степанченок, Шереметьев, Грибовский, Ветчинкин, Антонов, Королев, Пышнов, Минов - всех не перечислить.

 Планеристы любили эти вечера еще и за угощение вкусным чаем с лимоном и пирожными; не избалованы мы были сладким.

 И вот главные дела закончены, чай выпит, осталось лишь тревожное "дело Молчанова".

 Начальник слета доложил, разумеется построже осудив поступок, как и должно быть. Действительно, неслыханное самовольство.

 Затем слово взял Роберт Петрович Эйдеман, солидный, внешне строгий комкор. Говорил он умно, спокойно, взывая к нам, но вывод делал единственный: "Дисквалифицировать!"

 У меня щемило сердце. Что это значило, я понимал.

 И вот когда все как будто склонилось к одному и меч был занесен, взял слово Иосиф Уншлихт. Негромкий, невысокий, неброский человек в военной форме.

 Он встал, не торопясь достал платок, протер пенсне.

 - Скажите, пожалуйста, а сколько ему лет?

 Все замерли. Стало вдруг тихо так, что я услышал стук собственного сердца.

 Наконец кто-то нашелся:

 - Девятнадцать.

 - Немного, - сказал Уншлихт в раздумье, будто бы про себя. - В девятнадцать лет юноша способен к порывам хорошим и плохим. Сдержанность старших способен расценивать как ревность, как недооценку талантов, еще запрятанных.

 Тот, кого мы судим, ведь думал о другом. Очевидно, он хотел показать нам свое искусство, отчаянную храбрость и волю. Впереди он видел лишь петли - моток из сотен петель, не думая, что на иной моток и жизни не хватит, чтобы распутать.

 Пенсне блеснуло, Уншлихт посмотрел всем нам в глаза.

 - Хочу предложить почтенному Совету дать возможность Молчанову исправиться. Доверьте ему, дайте работу. Мне сказали, что он способен конструировать. Будем надеяться, что на следующем слете он проявит себя иначе. Думаю, он это поймет и оценит лучше, чем любое изгнание, любую кару.

 Уншлихт сел.

 Все мы - парители и Совет из старших - выслушали его с волнением. Как предлагал Уншлихт, Совет так и решил.

Бывает: рядили будто все, а прав все же один. Дальше с Артемом пошло, как и предполагал Уншлихт.

 Молчанову дали работу в отъезд. В Новосибирске он стал учить летать. На следующий слет сумел привезти в Коктебель новый планер. Достаточно было разок взглянуть на него в полете, и никаких сомнений: "дитя родное", его конструкция. В "папу" пошло - ни дать ни взять. Угловатый какой-то, не очень-то красивый. К планеру откуда ни возьмись сразу прилипла кличка: "Аэрокирпич".

 Артем на это смеялся, чудно так: Гы!.. Гы!.. А сам, чуть подует подходящий ветер, тут же в воздух. Посмотришь вверх - "кирпич" в полете. Страсть как Артем любил летать!.. Как говорится, хлебом не корми.

 Еще, должно быть, через пару лет кто-то, приехав из Сибири, рассказывал:

 - "Молчан рвет когти" в акробатических полетах. Летает на спине; перевернутый штопор проделал...

 Замечу, кстати, штопор такой на планере еще никто никогда до него не делал.

 Перед войной все мы как-то разбрелись. Часть из нас подалась в большую авиацию...

 И вот в 1940 году в одну из военных летных школ приехала комиссия ВВС. Инспекция, как это бывает.

 Полковник Минов, инспектор ВВС, обходил вместе со всеми строй курсантов школы. Увидел весьма памятное лицо. Сомнений не было - Молчанов! В ответ на улыбку Минова тот только покраснел.

 Генерал, начальник школы, спросил Минова:

 - Леонид Григорьевич, вам знаком этот курсант?

 - Да, товарищ генерал. Нас связывает с ним история.

 - Даже так? Очень любопытно...

 Минов улыбнулся.

 - Встречались мы на слетах. Молчанов. Как его успехи, товарищ генерал?

 - Да, да, Артем Молчанов. Представьте, один из лучших. Отменно летает - будет прекрасный истребитель!

 Минов просветлел.

 Позже ему передали записку. Писал Молчанов, просил принять по личному вопросу. Минов ответил: в одиннадцать.

 - Разрешите?

 - Да. Здравствуйте, Артем. Садитесь.

 - Прошу вас, Леонид Григорьевич, забудьте мою выходку, - сказал Молчанов смущенно.

 - Вот те на! Все забыто, Артем, давно; теперь важно, что нынче.

 - Спасибо. Еще хочу просить вас... Не рассказывайте, пожалуйста, ту историю.

 - А почему, Артем?

 - Сейчас мне и самому стыдно об этом вспомнить.

 - Чего бояться? Вы на хорошем счету.

 - Я стараюсь. И не хотел бы испортить вид. Не все расценят одинаково тот летный день.

 - Хорошо, Артем. Я обещаю вам.

 Они тепло простились. Как оказалось, навсегда.

 В конце войны случайно я узнал: Артем отважно дрался, сбил на своем истребителе много фашистских самолетов.

 Особенно он отличился в боях на Курской дуге. Разумеется, владел прекрасно искусством пилотажа, таким важным в воздушных схватках... Но однажды друзья склонили головы...

 Рука Артема больше не взяла ручку на себя.

 Я еще застал то время, когда на летчиков в трамвае смотрели с улыбкой... восхищения, что ли?

 Обыкновенно они не проходили в вагон - стояли в тамбуре. Зимой в кожаных регланах, в длиннющих фетровых бурках, завернутых, как мушкетерские ботфорты. Возможно, щадили пассажиров - регланы летчиков крепко пахли горелым авиамаслом.

 Вот только нам, мальчишкам, запах "жареной" касторки - черт знает что! - будто аромат самого неба!

 "Настоящий летчик" - на рукаве парчовая эмблема: серебристые крылышки, кинжалы крест-накрест и красная звездочка в центре.

 Да, летчик, никто другой.

 С рекламной тумбы, с плаката - в шлеме и в очках на лбу, как перед боевым полетом, он кричал прохожему, ткнув в него пальцем: "Что ты сделал для воздушного флота?"

 Прохожий думал: "Неловко как-то... Ведь всего целковый; нужно в получку отложить".

 Зато потом, в солнечный день 2 мая, отзывчивых пригласили на Ходынку на большой праздник передачи эскадрилий военным летчикам.

 Собственно, так и родилась традиция авиационных праздников. Активистов в эти дни даже катали над Москвой.

 Моему отцу достался как раз такой билет. Отец скрыл от матери, от нас, детей, свое счастье: лететь было страшновато, но еще больше опасался, что мать станет умолять, упрашивать отдать билет кому-нибудь другому, чтобы только не лететь самому.

 Отец исчез рано утром, не сказав ни слова. Не спал, поди, всю ночь. А вечером пришел такой сияющий, что я его, пожалуй, таким уже больше и не видел.

 Он долго потом рассказывал о "воздушных ямах", о "букашках"-людях с "огромной пятисотметровой высоты". И всю жизнь не забывал десятиминутный свой крылатый "сон".

 Помню и я 2 мая году в двадцать восьмом. На Центральном аэродроме, на бывшей Ходынке, уйма людей. Кто поменьше ростом, те пробирались вперед, к самой веревочной ограде.

 Передавал самолеты Михаил Иванович Калинин.

 Очень торжественно, чуть заикаясь, от имени летчиков благодарил Петр Ионович Баранов, военный с четырьмя ромбами на голубых петлицах, соответствовавшими теперешнему званию генерала армии.

 Я, разинув рот, смотрел на этих кожаных людей в крагах, в шлемах, с наганами, замерших по стойке "смирно" у темно-зеленых крыльев боевых бипланов. Тупые радиаторы, как носы грузовиков завода АМО. На фюзеляжах - турели, пулеметы. И надпись змеей на каждом: "Наш ответ Чемберлену!"  Красным лаком с белой каймой, чтоб красивей и заметней.

 Чемберлена в лицо тогда, пожалуй, знали все. На редкость был популярный профиль. Я сам его недурно рисовал: нос с горбинкой, квадратный подбородок, цилиндр и, разумеется, монокль.

 Строй - крыло к крылу, сколько глаз видит - боевые аэропланы. Я гордо думаю: "Наши". Хотя и западает мысль: "Будто я видел их где-то?.. Определенно в журнале, точь-в-точь такие же английские "де-хевиленды".

 В догадках мальчишеских не было ошибки. Других военных самолетов мы еще не строили тогда. Учились на трофейных.

 1935. 12/VII.

 В тот день всем участникам роздали голубые комбинезоны, белые шлемы и даже белые перчатки, что говорило о необычайности предстоящего парада.

 Дул легкий северный ветер, но вообще-то утро выдалось прекрасным.

 Старт выложили так, чтобы взлетать на Тушино, на Волоколамское шоссе.

 Планеры, самолеты спортивные и те, что для парашютистов, давно уже расставлены в линейки - крыло к крылу левее старта.

 Поближе к Москве-реке светлеют скамейки для правительства, гостей.

 Было уже около десяти часов, когда последним прилетел сюда Валентин Хапов. Прилетел он с "Первомайки" на уникальном рекордном планере Ивенсена. Сказать по правде, даже в такое утро лететь за самолетом на этой тончайшей "статуэтке" не так уж было и приятно. Всяким творением искусства лучше любоваться немного отступя.

 Их разделяли с самолетом восемьдесят метров стального троса в две спички толщиной.

 Валентин впился глазами в контуры биплана впереди. Сквозь прозрачный гнутый фонарь все кривилось перед глазами: на буксировщике, будто резиновые, крылья гнулись, дышали волнами и "улыбались".

 Валентин мог сверху рассмотреть, что творится под ним, внизу: пока полетов никаких.

 Старт - как обычно: четкая шеренга техники.

 Участники парада - голубенькие группки в белый горошек, а в общем на зеленом поле довольно пустынно.

 Он заметил еще людей поодаль: сколько глаз видит - вокруг по дамбе Москвы-реки равномерно, как столбики строящегося забора.

 Вскоре Минов собрал всех планеристов и сказал, что в двенадцать ждут правительство. Первыми стартуют планеристы.

 Хапов поднял руку.

 - Что у вас?

 Валентин шагнул вперед.

 - Товарищ начальник, как быть с моим планером?

 - Да, это вопрос, - Минов поморщился.

 Бывает, нелегко что-то решить. Какое-то сомнение, неясность, к чему-то не лежит душа, а что это? Обосновать трудно даже самому себе.

 Минов, должно быть, прочел в который раз: "Иосиф Уншлихт" - надпись свободно умещалась на борту. А планер представился большой швейной иглой. В ушко протаскивают пилота. Чем тоньше нитка, тем легче вдеть. Пилоту помогают забраться, лечь на спину, вытянув ноги в глубь носа. Из "ушка" чуть выглядывает голова.

 Минов решил:

 - Летать будем на Г-девятых, и Хапов тоже. Вам делать "колокол", - и посмотрел на Валентина. - Планер "Иосиф Уншлихт" покажем на земле. Теперь разберемся с каждым, - добавил начальник, открывая планшет, - чтоб не болтались на солнце, чтобы видно было с трибун.

 Ровно в двенадцать со стороны шоссе показались машины. Остановились примерно против посадочного "Т". Некоторое время стояли. Может быть, с минуту никто не выходил. Замерли в строю голубые комбинезоны.

 Наконец из одной машины показался военный, вылез, осмотрелся вокруг. Это был Ворошилов. За ним не торопясь вышел Сталин. Потом все остальные.

 Ворошилов помедлил и зашагал к начальнику летной части аэроклуба. Тот вытянулся, стал рапортовать.

 Сталин и другие остановились поодаль.

 Ворошилов обошел первый строй и спросил вначале тихо:

 - Это кто?

 - Планеристы, - ответил начнет.

 - Здравствуйте, товарищи планеристы! - громко приветствовал Ворошилов.

 - Здравия желаем, товарищ нарком! - прокричали в ответ, не отводя глаз.

 В это время автомобили обогнули строй, а гости передвинулись к скамейкам левее. Собралось человек сто: члены правительства, должностные лица. Были там и начальник ВВС Алкснис, Генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев, Председатель ЦС Осоавиахима Эйдеман.

 Первыми в воздух пошли планеры. Тройками за самолетами Р-5. Им минут десять набирать высоту. Чтобы заполнить это время, Минов открыл парад. Он взлетел, сидя в задней кабине самолета и сделал несколько фигур, восьмерку в глубоком вираже, держа нижнее крыло метра на два от земли. Вокруг правительства.

 Все поворачивались, следя за ним. Передняя кабина зияла пустотой, в задней белел шлем Минова. Самолет был виден все время в плане; одним крылом расчерчивал небо, другим - землю.

 Когда он сел, планеристы уже начали кувыркаться. Петли, иммельманы, штопор, летали на спине - все тут было, но без эксцессов.

 Пошли на посадку - на скамьях зааплодировали.

 Сталин пригласил Минова. Тот подошел. Ворошилов его представил.

 - Это хорошо получилось, - сказал Сталин, смотря снизу вверх на Минова. - Скажите, вы летали на серийном самолете? - спросил Сталин с сильным акцентом, негромко, только с ударением на слове "сэрийном".

 - Да, на серийном, - ответил Минов.

 - А как вы готовились к полету? - продолжал Сталин, то и дело поднося к усам кривую трубку.

 Минов был немного озадачен. Сказал, что тщательно осмотрел машину, проверил ее заправку, узлы крепления...

 - Я не о том. Это понятно. Я спрашиваю: что вы еще сделали на машине? - пыхнул дымком Сталин.

 - Мы сняли переднее сиденье... Чтобы облегчить машину, - сказал Минов, теряясь в догадках: "К чему все это?"

 Сталин посмотрел на Ворошилова с выражением "вот видишь?".

 - Ну, а что еще?

 - Снял переднее управление, - оно мне тоже не нужно в этом полете.

 - А как заправка?

 - Полет на десять минут, я взял бензина и масла на пятнадцать, - ответил Минов.

 Сталин разгладил усы, не выпуская трубки из руки. Смотрел хитро на Ворошилова. Глаза его говорили: "Ну, кто прав?"

 - Так что... Не совсем серийный, выходит, ваш самолет... товарищ Минов.

 На этом разговор окончился.

 На старт уже вырулил командир эскадрильи Центрального аэроклуба Алексеев.

 Минов отошел, несколько обескураженный: "Вот те на!.. Такие детали... Ну и информация!"

 Взлетая "Учеником" - так он назвал свой первый номер, - Алексеев сразу отклонил полностью руль направления, чуть не сорвал колеса - взлетев со сносом, метнулся в другую сторону, вздыбил машину.

 Он падал на крыло, выбирался у самой земли, летал боком, терял скорость и сыпался опять к земле будто листом фанеры, а всех не покидало чувство страха: вот-вот... и груда клочьев деревянного и металлического хлама.

 Впрочем, на этот раз публике удалось отделаться "легким испугом".

 Алексеев сел, правда, чтобы тут же подняться на новый аттракцион - "Посадку со штопора".

 На тренировках это ему удавалось не раз.

 Метров с пятисот начнет в направлении посадочного знака - сорвется: раз... два... три... В конце четвертого витка выйдет, снизится немного и сядет прямо к "Т".

 Его смущало: не многовато ли остается высоты? Не так эффектно. Пониже бы...

 Накануне он спросил Минова:

 - Как вы думаете, Леонид Григорьевич, если я прихвачу пятый виток? Чтобы вывести прямо у земли...

 - Да вы что?! - Минов взглянул: "Не шутит ли?"

 Алексеев улыбался.

 - Вы и так выскакиваете ниже ста. А виток потребует ровно ста метров высоты... Тогда все нужно начинать заново, всю тренировку с большей высоты! Или покончить с этой мыслью, - сказал Минов, не оставляя места компромиссу.

 И вот Алексеев заканчивает свой новый круг. Он на четвертом развороте. Как раз над Москвой-рекой. Метров пятьсот на взгляд. Убрал газ - мотор захлопал. Издали самолет будто повис. Замер на секунду, как бы раздумывая: "Стоит ли?"  Наконец свалился влево: верть на крыло и носом вниз!

 Наши смотрят и тоже считают: один... второй... третий... четвертый виток! Будто бы замер на мгновение и опять пошел туда же... на пятый... Но тут земля... Черт побери! Да что же он?.. Поздно!.. Машина мотнула на прощание хвостом и скрылась за дамбой... Оттуда все увидели громадный всплеск воды...

 Прямо в реку! Кошмар! Такой скандал!..

 Все оцепенели. Наконец на "санитарке" как-то беспомощно "вжижу... вжижу... вжижу..." завыл стартер. Не запускается! Этого только не хватает!

 Сталин стал серым, нервно вышагивал.

 Выскочил шофер, пытался вставить заводную ручку, руки его тряслись, и он никак не мог попасть. Сталин вдруг резко крикнул:

 - Сколько машин - любую возьмите! Мою, живо!..

 Косарев и Алкснис вскочили на подножки "паккарда", и черная машина ринулась к дамбе. "Санитарка" за ней следом.

 Ворошилов был очень бледен. Он спросил Минова:

 - Как вы думаете?

 - Пожалуй, худо. Вода - жесткая штука.

 Прошло не больше пяти минут. Но таких, как при шествии за гробом. Настроение в общем подавленное, хотя мысли у всех самые разные.

 Наконец из-за дамбы вырвался "паккард". Все так же, двое на подножках. Держась одной рукой за дверцу, Косарев радостно крутил кепку над головой. Всем сразу стало легче.

 Да, Алексеев был жив. Он вышел из машины без посторонней помощи. Сперва показалась его бритая голова - он почему-то всегда брил ее - и перевязанный бинтом лоб. На голубых петлицах - две "шпалы". Гимнастерка, суконные шаровары - все всмочку.

 Дальше стало, как у родителей бывает: беспокоятся, ждут отпрыска, а явится целехонек - снимают с себя ремень.

 Ворошилов, увидев Алексеева, - тот шагал строевым шагом руки "вперед до пояса, назад - до отказа", - разозлился страшно. Досадовал он громко:

 - Возмутительно! Под арест!

 Но Алексеев уже подошел с докладом.

 - Летчик Алексеев потерпел аварию целиком по своей вине!

 - Что у вас случилось? - гневно спросил нарком.

 - Нога соскочила с педали, товарищ нарком, - может быть, сказал неправду летчик, - я надел новые сапоги...

 - А стремянки?.. Там же есть стремянки... Почему вы в них не вдели ваши сапоги? - распалялся Ворошилов.

 Алексеева увезла "санитарка", и Сталин сказал Ворошилову:

 - Кому понадобилось такое трюкачество?

 Ворошилов позволил себе хмуро парировать:

 - Вы сами утвердили программу.

 Это разозлило Сталина. Он даже сделал несколько шагов в сторону, чтоб не сорваться.

 Прошло минуты три, ветер отогнал тучу - опять просветлело. Раздалась команда: "По самолетам!"

 В воздух пошли спортивные самолеты Яковлева и Грибовского.

 Беленькие монопланы с красными полосками проносились над головами чаще других, менее броских по своей окраске.

 Становилось ясно: в "кроватной мастерской" Яковлева дела идут получше, чем в подвале Грибовского на углу Садовой и Орликова переулка.

 Оба конструктора тоже начинали с планеров, с Коктебеля. Грибовский - летчик с жилкой художника. Яковлев - конструктор, организатор, эстет. И вот последний берет верх.

 Возле самолета "Сталь-пять" Яков Давыдович Мошковский, как всегда, шумный, веселый, напутствует парашютисток. Те садятся в самолет. На каждой по два ранца парашютов, а в левой руке по букету цветов. Пять девушек - пять букетов.

 Лица их... Да что там говорить: хоть спички зажигай!

 Яков Давыдович суетится, все поправляет на девчонках парашютные лямки. И, уже просунувшись в полуоткрытую дверь самолета, куда они забрались на места, он что-то напоминает им; те кивают, улыбаются. Потом не выдержал - таков Мошковский:

 - Да, "зажигалки", секундочку... В Одессе покупатель парашюта спрашивает продавца: "Скажите, а если не раскроется?.." - "Не беспокойтесь, наша фирма дает гарантию, - расплылся продавец. - А в случае чего... приходите: всегда обменим!"

 Девушки смеются. Летчик запускает мотор. Мошковский захлопывает дверь и, прихрамывая, бежит к другой группе. Надо все проверить, дать совет, вызвать улыбку.

 Сам он сегодня не прыгает. Ему вечно не везет. Что делать: переломы не успевают как следует срастись.

 В небе парашютисты.

 Головы гостей повернуты на север. Там, над деревней Тушино, хлопают парашюты.

 Гнет ли самолет вираж, ревет ли, дыбом ли лезет на петлю - глядь: черный комок! Все машинально кланяются ему чуть-чуть, провожая тревожными глазами. Три... пять секунд... И хлоп! Медузой - радостный, прозрачный купол.

 Все в порядке!

 Четыре девушки, оставив на траве красно-сине-желтые парашюты, бросились с букетами цветов к правительству, крича приветствия, и все зааплодировали им.

 - А где же пятая?

 Те смутились, замешкались немного. Одна нашлась:

 - Она уронила свой букет... Постеснялась подойти...

 - Это ничего, что уронила. Пусть подойдет.

 Парашютисты забегали. Суматоху, растерянность трудно упрятать. Что делать?.. Парашютистка, неловко приземлившись, вывихнула ногу.

 Попытались выиграть время.

 Всех пригласили к стендам военного изобретателя Павла Гроховского. Известнейший был в то время человек.

 На стенде было лишь несколько из ста четырнадцати его патентов. Приспособления для выброски людей и грузов с парашютами и без оных. Еще всякие любопытные штуки - вроде сдвоенных планеров-истребителей, надувных резиновых планеров.

 Желающий мог тут же вознестись вертикальным потоком вверх метров на двадцать, попарить немного над стендом Гроховского на парашюте.

 Этот одержимый изобретатель был к тому же чертовски смел. Все изобретенное старался испытать сам. Испытание своего "аэробуса" не доверил никому.

 Представьте толстый отсек крыла. В него "упаковывают", как в коробку эклеры, отделение бойцов. И эту штуку сбрасывают с бреющего полота без парашюта. По идее она должна плавно приземлиться, срикошетировать. Но кто же попробует первым на себе?.. Конечно, сам Гроховский.

 Рядом с ним в ячейке был привязан еще такой же, по выражению Яши Мошковского, "насмерть сумасшедший" приятель Гроховского, его коллега.

 С тяжелого бомбардировщика их "уронили" на скорости около ста семидесяти километров в час. "Аэробус" сделал несколько гигантских прыжков лягушкой и прилег недвижно... Долго еще дымилась вокруг пыль.

 Когда их извлекли, Гроховский держался за голову. Он немного разбил лоб, но смеялся. "Вот это, я понимаю, черт подери, бобслей! - как он выразился. - О-о-о-о!"  Приятель тоже отделался ушибами.

 Я спросил как-то Минова:

 - Леонид Григорьевич, вы ведь его хорошо знали, действительно ли он был так одарен?

 - Вне всякого сомнения, - ответил Минов. - Знаний, правда, у него было маловато. Самоучка.

 Осмотр техники продолжался.

 Члены правительства стали обходить планеры и самолеты.

 Подошли к тому самому тонкокрылому, изящному рекордному планеру "Иосиф Уишлихт".

 Конструктор Ивенсен, проектируя кабину своего планера, видел перед собой Хапова. Так бывает в творчестве композиторов - опера создается для конкретного певца.

 Сталин был серьезен. Бросался в глаза его невысокий рост, зеленый картуз с таким же матерчатым козырьком. Воротник поднят, серое летнее пальто.

 Накрапывал дождь.

 Возле планера стоял самый высокий наш планерист, сдатчик планерного завода Володя Малюгин. Сталин, обратив внимание на двухметровый рост, спросил:

 - Вы тоже планерист?

 - Да, товарищ Сталин.

 - Тогда сядьте, пожалуйста, в этот планер.

 Володя стал забираться. Но поместиться в кабине, естественно, не мог, плечи и голова его торчали наружу.

 - А ну, закройте его фонарем, - сказал Сталин.

 Планерист опять попытался съежиться, но фонарь не закрывался на четверть по крайней мере.

 Сталин рассмеялся.

 - А говорите, вы планерист. Какой же вы планерист, если не помещаетесь в кабине?

 Он смеялся, чуть покашливая и попыхивая трубкой.

 Кто-то из присутствовавших захохотал. Другим было неловко.

 Потом все двинулись к скамьям фотографироваться.

 Сталин сел в центре, рядом Ворошилов. Планеристы расположились группой сзади. Сталин сделал знак конструктору Яковлеву. Александр Сергеевич стоял в толпе и не сразу понял, кого зовет к себе Сталин.

 Яковлев был худощав, в полувоенной одежде и выглядел очень скромно.

 Кто-то ему подсказал: "Иди же, ну!"

 - Да, да... вы, вы, - подтвердил Сталин. - Садитесь сюда.

 Яковлев сел рядом на свободное место.

 Тридцатые годы!.. Кто-то назвал их тогда "золотыми годами авиаспорта".

 Хочу поговорить еще "наедине" с Яшей Мошковским.

 Яша не пытался скрыть своей улыбки, когда Минов переходил к восторгам от нового своего увлечения - планерным спортом.

 - Леонид Григорьевич, дорогой!.. В такой спешке? Давайте не будем!..

 Стоят друг против друга, смеются, каждый по-своему.

 Высокий Минов, будто растянутый слегка, гладкие волосы назад.

 И коренастый Мошковский - буйная шевелюра, гимнастерка из коверкота на манер толстовки, фонарями рукава.

 Два мастера - Минов и Мошковский. Большие знаки у обоих - как в зеркале: белые купола по ультрамарину неба. На подвеске число прыжков... Кто из молодых не мечтал об этом? Да, но сколько нужно прыгать!

 Яков Давыдович поворачивался на каблуках. Он носил коричневые сапоги, хотя это было не совсем по форме. К тому же одно голенище было чуть тоньше и выявляло не слишком совершенный изгиб ноги - память все тех же переломов при прыжках.

 Уже отходя от собеседника, прихрамывая, Яша мог вспомнить какой-нибудь придуманный им пустячок...

 - Да, простите, совсем забыл: вот новость... Скоро поступит в продажу бильярд  со  сплошной  лузой! Для сумасшедших!.. Чтоб не нервничали. Следите за рекламой!..

 К планеристам Яша относился в общем не дурно, но все же считал их "недостаточно окрепшими головами".

 - Поговорите с Остряковым, Балашовым, возьмутся всех вас "перебросать" - пусть, не возражаю, - говорил Мошковский. - У нас, как у спартанцев: которые уцелеют - могут выйти в люди. Еще не поздно!

 Для своей школы в Тушине он подобрал инструкторов себе по духу.

 Внешне Мошковский уступал им - это были московские красавцы. Но по смелости, по преданности "с потрохами" все тому же парашютизму подобрать себе равных он просто бы не смог.

 Кто из новичков в то время не получал лучезарной улыбки Николая Острякова, покидая самолет?.. Кого не провожал ободряющий взгляд Пети Балашова?.. Нога уже над пропастью в пятьсот метров, правая рука сжимает кольцо...

 "Ступай", все будет хорошо!" - говорили они глазами.

 Позже Остряков вернулся из Испании Героем... Особенно проявил себя в Отечественную войну - при обороне Севастополя. Он был командующим черноморской авиацией, но не посчастливилось ему увидеть нашего триумфа, погиб при бомбежке.

 Балашову тоже не суждено было дожить до конца войны.

 Рассказывают, что при перелете в горах он попал не то в снежную бурю, не то в туман. Петр был перегонщиком: водил на фронт американские "бостоны"...

 В памяти так и остались их улыбки.

 Теперь отступлю еще на несколько лет назад, к году тридцатому.

 Яков Мошковокий был дежурным по авиабригаде, когда Минов впервые прилетел в их часть после возвращения из Америки, где он изучал парашютное дело.

 От серебристого Р-5 Минов шел аршинными шагами, не обращая внимания на молодого летчика. Яков поспешал, бросая взгляды на ястребиный профиль гостя, на пурпурный ромбик в голубой петлице. Мошковский не мог долго молчать.

 - А я знаю, зачем вы прилетели к нам!.. - сказал он.

 Минов обернулся, удивленный формой обращения.

 С любопытством взглянул на парня с наганом, "кубарями" в петлицах и повязкой на рукаве. Глаза, какие-то проворные, восторженные и лукавые, о чем-то уже просили.

 - Зачем же? - поинтересовался Минов.

 - Будете демонстрировать здесь парашютные прыжки!

 - Вот как!.. - улыбнулся довольно Минов.

 Позже Мошковский нашел случай еще раз встретиться и заявил в упор:

 - Товарищ командир, если станете подбирать тех, кто захочет прыгать, так, чур, я первый!..

 Когда Минов в беседе с командиром бригады попросил прикрепить к себе расторопного летчика для вывозки и помощи, тот задумался: "Кого бы это?"

 - Скажите, командир, а этот ваш дежурный, что меня встречал... Как его?..

 - Мошковский? Вы знаете, это мысль. Он мне две недели не дает прохода с вашими прыжками. Узнал как-то, что вы прилетите, и стал приставать: хочет обязательно прыгнуть первым!

 Примерно через год, 22 апреля тридцать первого года, учитель и его первый ученик проводили обучение летчиков парашютным прыжкам в истребительной части Бориса Юнгмейстера.

 Они привезли с собой три тренировочных парашюта.

 Первым с утра выполнил показательный прыжок Минов. За ним прыгнул Мошковский.

 На третьем парашюте спустился новичок - один из командиров части.

 После переукладки парашютов к вечеру Минов повез первым для прыжка летчика Журавлева.

 Невиданное в те времена зрелище громадных зонтов в небе собрало вокруг аэродрома толпу людей. Это были в основном курортники южного городка - народ свободный.

 Весь личный состав авиачасти прятался от солнца в тени ангаров.

 По команде Журавлев вылез на крыло.

 Минов ободрил его улыбкой, и летчик тоже сделал попытку улыбнуться.

 "Пора!" - кивнул инструктор, и летчик, отпустив левую руку с борта, стал падать спиной и... рванул наотмашь кольцо.

 Свалив машину в крен, Минов видел, как почему-то вяло наполняется основной купол: он принял несимметричную форму... Еще несколько секунд и... купол стал закручиваться в жгут. Летчик медлил с раскрытием запасного парашюта.

 - Все! - крикнул Минов и в кровь прикусил губу. Он чуть не спикировал к земле.

 Прямо с посадки Минов тихо подрулил к толпе людей, ощущая легкую тошноту. Смерть тошнотворна, особенно когда совсем рядом махнет своим крылом.

 Еще из кабины он увидел Мошковского: очень проворный всегда, тут он суетился, подгоняя зачем-то к себе лямки парашюта.

 - Куда вы, безумец! - Минов соскочил с крыла очень бледный, потрясенный несчастьем.

 Так хорошо начатое дело могло пойти прахом. Все доверие к парашютам у летчиков исчезнет, как ясный день в тумане. После трагедии попробуй агитировать за надежность парашюта...

 Вот... Всего несколько минут назад был веселый, смелый человек... А теперь лежит, укрытый белым шелком.

 - Отставить! - желчно скомандовал Минов. - Мошковский, возьмите себя в руки!

 - Леонид Григорьевич, я должен... Вы должны мне разрешить... Только прыжок, сейчас, сию минуту - хоть как-нибудь...

 Минов помедлил: "Может быть, он прав? Страшному гнету нужна разрядка!"

 Они еще не знали, в чем там дело, но были уверены: только нелепая случайность!

 - Решайте, Леонид Григорьевич... Я верю, и вы верите... Парашют не виноват!

 - Что ж, давайте, Яша!

 Через десять минут Яков Давыдович уже спокойно спускался под белым куполом и видел сквозь отверстие над головой очень синее южное небо. Вниз он не смотрел.

 На похоронах погибшего оба стояли в почетном карауле. Уже было известно: пружина вытяжного парашюта, пока Журавлев падал спиной, попала ему сзади под шлем.

 Нелепейшая случайность!

 Основной купол стал выходить, завернув вершину. Потом пружинка разорвала шлем... но было уже поздно. Парашют закрутился в жгут.

 Они слышали, как рыдала женщина. Сквозь ее рыдания прорывались проклятия извергам, что отняли у нее мужа.

 Кошмарное было настроение.

 Вечером Минов долго бродил один по пляжу.

 "Нужно прыгнуть с парашютом... Журавлева! - твердо решил он. - Завтра же я это сделаю. Нужно объяснить так, чтобы все знали, и публика тоже: парашют нужно реабилитировать!"

 Утром Яков, как только узнал, заторопился:

 - Леонид Григорьевич, дайте мне прыгнуть. Вы не должны рисковать... Вы...

 - Оставьте, Мошковский, - резко оборвал Минов. - Это обязан сделать я, и только я!

 Мошковский смолк. Впервые он услышал от учителя такое обращение.

 На другой день утром к Минову обратился командир части Борис Юнгмейстер:

 - Леонид Григорьевич, вы напрасно обижаете Мошковского. Он тоже вправе на этот прыжок.

 Подошел комиссар и тоже стал защищать Мошковского.

 - Да что вы... в конце концов! - вскипел Минов. - Здесь я ответственный руководитель демонстрации парашютов, и позвольте!.. Решать буду сам!

 Юнгмейстер немного погодя опять заговорил:

 - А что, если решить по справедливости: потянуть жребий? Никому не обидно... А? - и уставился на Минова.

 Минов выругался про себя, чувствуя, что скамейку выбивают из-под ног.

 - Ладно, давайте жребий... Черт с вами!

 Юнгмейстер вытащил коробок спичек.

 - С головкой - прыгать, - сказал он. - Вот две, - и спрятал спички за спиной.

 - Какую?

 - Левую, - не думая, ответил Минов.

 - На, получай! - ответил Юнгмейстер, и Минов увидел белый обломок.

 - Итак, по чести: прыгает Мошковский, - добавил комиссар с улыбкой.

 - Ладно, - недовольно щелкнул каблуками Минов и вышел.

 На этот прыжок он повез Мошковского сам.

 Надевая парашют Журавлева, Яков успел "ввернуть" про попа и осужденного. Оба тащились к месту казни в гнусную погоду, и вот батюшка решил как-то утешить того, чьи часы были уже сочтены: "Тебе, сын мой, только в один конец, а мне еще придется возвращаться! Бр-р!"

 - Слушайте, Яша, оставьте ваши анекдоты хоть сейчас. Поймите, не до смеха.

 - Есть, товарищ командир! - вытянулся Мошковский.

 Как ни верил Минов в парашюты, а все же ему было крепко не по себе. Он волновался и не хотел, чтобы это заметил Яков. Мошковский тоже был очень возбужден. Он рано вылез на крыло и прятал голову за козырек пустой кабины.

 Минов смотрел направо, вниз через борт, рассчитывая прыжок. Яков сам увидел, что пора. Глянул в глаза Минову. Тот поднял очки и пошевелил губами: "Ступайте, дорогой!"

 Яков повалился, разворачиваясь лицом к земле.

 Тут же у него из-за спины словно выстрелил белый жгут и вспыхнул перламутром раскрытой раковины.

 У Минова выдуло слезы.

 Он закрыл глаза очками и закрутил машину в радостную спираль, сопровождая парашютиста до земли.

 Так и прочертил глубоким креном вокруг него.

 Мошковский вскочил на ноги, помахал рукой. Шелк недвижно распластался рядом.

 Когда Минов подрулил, Яшку уже качали. Он барахтался, что-то кричал.

 Комиссар тут же стал записывать - прыгать захотели почти все летчики части.

 За обедом только и разговоров было, что о прыжке Мошковского на злополучном парашюте. Когда подали второе, Юнгмейстер вдруг сказал:

 - Не могу больше, Леонид... Должен сказать тебе: спички те были обе без головок.

 Минов бросил вилку и нож.

 - То есть как это прикажете понять? - резко сказал вставая.

 - Так и понимай... Это у тебя, Леня, необыкновенный друг. Мошковский нам с комиссаром не давал шагу ступить: умолял, требовал дать прыгнуть именно ему. Убеждал, что мы не смеем рисковать Миновым!..

 Должно быть, в тридцать пятом году Мошковский заехал в Коктебель, на Узун-Сырт.

 В чудный августовский день на очередном планерном слете дул несильный, ровный ветер. Над южным склоном, что вечно любуется видом на Карадаг, гуськом парили молчаливые планеры...

 Здесь Яша впервые познакомился с одним из них.

 Еще перед обедом Мошковский появился на старте: оживленный, с шуткой, как добряк с кисетом: "Угощайтесь!.. Самосадик свой... Полноте, сколько угодно!"

 - Яша, не хотите ли испробовать парение? - предложил начальник слета. - В вас не больше ста?

 - Меня душит смех... Будто не знаете, что во мне семьдесят!.. Давайте, где ваш планер?

 На старт подтащили учебный паритель. С кабины сняли фанерный футляр-обтекатель. Яше представилась сиротливая балка. На ней ручка управления, педали торчат поперек, чашка фанерного сиденья.

 Минов пригласил:

 - Садитесь, Яша, вы еще можете полюбить планеризм, - сам расправлял привязные ремни.

 Мошковский сел, не моргнув глазом. Попробовал управление, рассматривая свои ноги на педалях. Впереди воздух. Более рельефно сапоги не представлялись ему еще ни в одной кабине.

 - Мне как-то неловко, - изобразил он на лице смущение, - накиньте что-нибудь...

 Надвинули обтекатель. Мошковский сказал Минову:

 - Первый раз без парашюта... Ой, чему вы меня учили?..

 Планеристы побежали под гору, становясь на амортизатор.

 Минов наклонился, сам инструктировал пилота. Из-под склона мы видели крыло, перед ним лицо Яши и плечи.

 Через минуту раздалась команда:

 - Старт!.. - И планер взлетел.

 Это был самый короткий полет Яши Мошковского. Может быть, здесь сказалась его недооценка безмоторного летания.

 Он слишком поторопился, набирая высоту.

 Мы видели, как планер почти застыл на месте. Потом Яша сделал попытку развернуться вдоль склона, и планер, потеряв окончательно скорость, повалился на крыло.

 Когда нос аппарата стал зловеще опускаться, все оцепенели.

 Планер крутанул нечто похожее на полувиток штопора или спирали и рухнул на склон.

 Как говорят, раздался характерный треск. Кто был на старте, стремглав бросились к планеру.

 Яша не получил даже заметных ссадин. В этом смысле все кончилось очень удачно.

 Несколько смущенный, он тут же уехал. Говорили, что был проездом из дома отдыха. Заскочил в гости к Минову.

 Справедливости ради хочу заметить, что это далеко не единственный случай, когда опытный летчик не справился с первого раза с парением. Такой же срыв там же, на южном склоне Узун-Сырта, пережил, например, известный полярный летчик Сырокваша. И тоже не скрыл от нас смущенной обиды на планер.

 К счастью, заразительны не только дурные примеры. И в данном случае не обошлось, как мне кажется, без благотворного влияния Юры Станкевича. Юра мог зажечь многих.

 Станкевича давно нет - он погиб 14 февраля 1942 года, незабвенной памяти летчик-испытатель и талантливый инженер. О нем я уже рассказывал.

 Николай Адамович очень немного поработал с Юрой бок о бок - меньше года. Николай пришел к нам в институт за месяц до войны "дубль-новичком": в одном кармане диплом МАИ, в другом - справка о полетах в аэроклубе.

 Я увидел его впервые в летной комнате. Он стоял у окна и с кем-то разговаривал. Бросилось в глаза уменье слушать. Он смотрел на собеседника чуть расширенными глазами. Черная шевелюра, запрятанная где-то восторженность да худое, будто плохо кормленное тело - вот примерно и все.

 Николай стал трудиться у нас на стезе устойчивости и управляемости самолетов. К слову пришлось - это важная часть аэродинамики. Она-то в значительной мере и определяет сложность или простоту летания.

 "Просачиваться" летчику-спортсмену в профессиональные испытатели было (чего греха таить!) делом долгим и трудным. Выражаясь языком ученых, "достигали цели наиболее стойкие и выносливые особи".

 Начав работать инженером, Адамович, разумеется, не оставлял мысли о полетах. Это вполне естественно. Аналогичных примеров хоть отбавляй. Для иных начальников - неприятность, когда обнаруживается в молодом специалисте летчик-спортсмен. Надо бы требовать от поступавшего на работу нечто подобное справке, что ли, об отсутствии в новеньком опасного "летного вируса" и клятвенное заверение, что он ни к каким крыльям не прикасался и "воздух" всерьез не нюхал.

 Им на чем угодно, только летать! Смолоду особенно: ощущение полета, если его хорошо распробуешь, действует как никотин: тянет. Очень трудно бросить.

 И удивительно предприимчивы эти спортсмены-авиаторы. Тут они все на одно лицо - обязательно добьются своего, все рифы минуют и в конце концов станут летать. Знаю по собственному опыту. Мне самому приходилось чуть ли не каждый погожий день выслушивать от Ивана Фроловича Козлова стереотипную фразу: "Здесь не школа, все равно летать не будешь". А сам понемногу уступал. И знаю почему, хотя и не говорил с Фролычем об этом никогда. Думал он примерно так: "Настырный тип, а чем-то напоминает самого меня... в молодости. Ладно уж, черт с ним, пусть летит еще раз. А дальше еще посмотрим!".

 Итак, трудно добиться новичку испытательных полетов. Каждый избирал свой метод. Адамович, человек сдержанный, не очень общительный, придумал для себя оригинальный ход.

 Сперва он занялся изобретательством и разработал специальный управляемый тормозной парашют. Внешне обычный матерчатый купол, только поменьше размером. Однако у него была еще особая стропа. Если потянуть за эту стропу, парашют примет необычную форму.

 Свой парашют Адамович предложил присоединить к хвосту самолета, и вот зачем.

 Хорошо известно, как развить скорость в полете, - полный газ и вперед. В значительной мере тут так: чем мощней, тем скорей. А вот резко затормозить в воздухе подчас надо бы, да нечем.

 По его замыслу, этому и должен был послужить управляемый парашют. Из соображений безопасности и дешевизны, Николай предложил проводить испытания сперва на спортивном моноплане УТ-2. Тут была с его стороны определенная хитрость, которую можно оправдать.

 Дело в том, что маститые летчики-испытатели пренебрегали полетами на подобной технике. Николай это предвидел и, таким образом, без особых осложнений получил возможность сам испытать свою техническую затею.

 Мне помнится, Адамович каждый раз взлетал на своем УТ-2 прямо с подцепленным парашютом, волочащимся за хвостом самолета. Парашют вытягивался на взлете в длинный жгут и давал маленькое сопротивление.

 Набрав для безопасности высоту, летчик пробовал раскрывать парашют с различной интенсивностью и в разных комбинациях с режимами полета. Ему потребовалось много летать, чтобы разобраться в поведении самолета при резких торможениях. Эти исследования продолжались тогда (в 1941 году) около полугода и дали много полезных сведений.

 Так был сделан первый шаг в испытатели. Да еще какой шаг: предел мечтаний - испытывать то, что сам задумал, выносил, создал!

 Трудно сказать, предполагал ли кто тогда, что тормозные парашюты очень понадобятся самолетам, но несколько позже, при появлении реактивной авиации. За рубежом, судя по журналам, об управляемом тормозном парашюте узнали недавно.

 Вот так - парашют как будто тормозной, а человеку движение растормозил.

 Дальше стало легче. От самолета к самолету, от испытаний к испытаниям. Все сложней и сложней. К концу сорок третьего года Николай уже получил опытный истребитель "Лавочкин-7".

 Это была чудная машинка! О ней вспоминаю с улыбкой. Я бы выставил ее на центральной площади в Москве, на мраморном пьедестале и написал бы золотом: "Помни, молодость, я тоже возносила знамя над рейхстагом".

 Но у этой машины, как у многих выдающихся людей, поначалу не все шло гладко.

 Николай быстро шагал по коридору, стараясь не смотреть по сторонам. На скамьях больные. Провожают его взглядом и, кажется, шепчут ему вслед: "Палец повредил, бедняга, ишь как не повезло..."

 "Скорей бы, скорей", - досадовал он. Ему надоела и боль и смехотворная ситуация.

 Дежурный хирург, вытирая руки, воскликнул:

 - Ба! Мизинец - что с ним стряслось?

 Николаю и раньше казалось, что отважная профессия хирурга способна выработать в человеке этакий защитный панцирь для своих нервов. Тут он уверовал еще больше.

 - Поскользнулся и упал, должно быть, на него, - ответил он хмуро.

 - По-сколь-знулся, под-вер-нулся, - проскандировал хирург, вторгаясь в самую сердцевину боли. - Голубчик, у вас закрытый перелом фаланги. - Оля, - крикнул он, - займитесь кавалером! - сам принялся опять за мытье рук.

 "Четыре минуты на больного, две - на руки, - подумал Николай, - в час - десять, за день - шестьдесят. Сколько же в месяц? Тысяча пятьсот шестьдесят, не считая умываний по утрам..."

 Оле - лет семнадцать. Хорошо отглаженный халат придает ей профессиональную уверенность. Не взглянув на "кавалера", она потрогала палец и стала разводить гипс. Потом строго сказала:

 - Поставьте локоть на стол, пальцами не шевелите.

 В ее тонких руках вырастала белая "кукла". Оля старалась, и кукла росла непомерно в длину, а от толщи бинтов оттопыривалась в сторону.

 Николай зажмурился: с каждой секундой чувствовалось все сильнее, как застывает гипс.

 - Больно? - спросила сестра. - Чуточку потерпите. - Она взяла шприц; еще одна экзекуция тупой иглой и - ни боли, ни пальца - просто окаменевшая "кукла".

 Теперь Оля, очевидно, решила, что "кукла" слишком длинна. Это Николай понял по ножницам в ее руках: "Только этого не хватает - огромные ножницы, так и есть, по металлу".

 Страшный зев их поднесен к пальцу. Оля прикидывает, как половчее отхватить лишнее. Николай с ужасом следит за движением режущей пасти - она будто соображает: "Так коротко, так слишком длинно..."  Николай невольно тащит палец к себе, а ножницы ползут за ним.

 "Отхватит, каналья, не почувствуешь - отхватит!" - даже в пот бросило. Щелкнули - часть "куклы" жестко покатилась по полу. Николай поспешно взглянул на срез: крови нет. "Вот варварица!"

 - Вам не кажется, - спросил он, - что палец так и будет смотреть в сторону?

 Сестра улыбнулась:

 - Заживет и повернется на место.

 Выходя из кабинета, Николай еще думал: "Действительно, не так уж важно - всего мизинец!"  Но постепенно анестезия утрачивала силу, и палец разболелся так, будто на него взгромоздили рояль.

 "Нет, так не пойдет, к дьяволу! Лучше бы отхватила его совсем. Надо в Теплый переулок - там знаменитые костоправы".

 В протезном институте профессора Приорова хирург спросил:

 - Вы пианист?

 - Нет, летчик-испытатель.

 - Испытатель?.. - этого врач не ожидал; он посмотрел как-то по-новому, с нескрываемым любопытством.

 - Да... - протянул он. - Вам тоже, пожалуй, палец бывает нужен!

 Из клиники Адамович ехал довольный: мизинец успокоился и занял свое естественное место. В электричке времени хоть отбавляй, и мысли роились вокруг вчерашнего дня.

 Он подумал о пресловутом "авиасовпадении" - последний полет по программе и впрямь оказался "последним". Недаром у нас не любят слово "последний".

 Так он вспомнил о машине. Еще вчера на лакированном бледно-голубом киле ее был номер 20101. Первый опытный ЛА-7-й. Теперь этого номера нет. И хвоста тоже. Вообще ничего нет. Просто черная плешка на снегу. Да и то, если ночью не замело.

 Ему взгрустнулось. Он свыкся с ней за время испытаний. Что тут ни думай: "Виновата... Нет... все же хороша! "Зализанная", словно точенная из мрамора, логичная, как падающая с крыши капля. Что можно добавить к ней? Что убавить?.. По сути - ничего".

 Как сражены были вчера болельщики! Их целая бригада. Тут и лавочкинцы, но и немало цаговцев. Говорят, это они выносили мысль о создании еще более современного истребителя, взяв за основу ЛА-5. Все лучшее - в нее, все, что знали на этот день, в сорок третьем году, аэродинамики, - и вот ЛА-7-й появился на свет.

 Но увы, был и просчет. Скорее всего не учтен температурный режим: крепление жаростойкой панели к борту фюзеляжа оказалось при нагреве недостаточно жестким. Замки устали и в последнем полете не выдержали деформации. Панель одной стороны задралась, будто разинула зев к потоку. Как раз против выхлопных реактивных патрубков. Дальше пошло все хуже. Самолет ЛА-7 был в основном деревянной конструкции. Горячие газы, естественно, устремились внутрь и стали "поджаривать" дерево. В кабине запахло головешкой. Вспомнив этот зловещий запах, Николай передернулся от нервного озноба - стало не по себе. Он пытался отогнать эти мысли, но они, как языки пламени, возникали вопреки его воле...

 Вывел его из этого состояния пронзительный свисток встречного паровоза. "Самолет, без сомнения, хорош, а дефект, собственно, ясен... И в плохом бывает что-то хорошее. Может быть, даже лучше, что это случилось вчера, а не на фронте. Теперь эти замки усилят, и пойдут ЛА-7, как блины... Николай улыбнулся: ему представилась огромная и толстая повариха в чепце у русской печки, то и дело таскающая сковородки - на них горяченькие, лоснящиеся, ароматные... не блины, а истребители. У каждого две пушки и скорость на 75 километров больше, чем у "фокке".

 Николай смотрел в окно. Бесконечная рябь шпал и рельсовый блеск постепенно размазались в бегущий перед глазами, как вчера, горизонт. Будто все круче и круче крен, круче вираж. "Только без срыва, это ни к чему, дружок! Нам нужно минимальное время виража..."  Щелкает под рукой кнопка секундомера. "Двадцать девять секунд - недурно!"  Еще вираж: теперь тридцать - похуже. Давай еще и еще... круг за кругом, как мотоциклист в цирке на вертикальной стене. Воздух спокоен, и ЛА-7 "сидит" в нем плотно, рули упруги. Это очень приятно ощущать на ручке. Изредка самолет встряхивается весь, будто выскакивает с асфальта на булыжник, - значит, вираж удался, истребитель угодил в им самим взбудораженный полминутой раньше воздух.

 Перед глазами сквозь плитку броневого стекла округлый и гладкий капот мотора, как обручи на бочке, блестят нержавейкой стяжные ленты. Мерцающий ореол винта и дымка впереди размывают в мутно-бутылочный цвет набегающий откуда-то сверху горизонт.

 Перегрузка жмет летчика к сиденью. Чуть скосив взгляд, Николай видит свое крыло: оно чертит круги по заснеженной поляне в лесу, круг за кругом, словно циркулем по ватману. Николай смотрит вниз и вдруг улавливает новый запах. Это не сразу доходит до сознания. "Что? Этого еще не хватало!"  Определенно запах тлеющего дерева и еще... какой-то ядовитой смолы. Да, да, где-то горит... Николай пробежал глазами вокруг и перевел взгляд за борт. "А-а, вот оно!"  От ленты стыка крыла с фюзеляжем тоненький белый огонек. "Горю!"

 Высота три тысячи - и пожар! Тут делать нечего! "Надо прыгать да пошевеливаться..."

 Он и не заметил, когда вывел самолет из виража. Кабина наполнилась едким дымом, а в голове только одна мысль: "Торопись! Не жди! Близок взрыв баков!.." - И он старался. Но удивительно странно воспринималось все вокруг: словно во сне, медленно и вяло. Не торопясь ползет огонь по борту, лениво влезает в кабину дым. Летчик не слышит ни шума машины, ни ураганного ветра. В теле удивительная легкость, и руки будто плывут, снимая с плеч ремни и открывая фонарь.

 Опираясь руками на борт, Николай взглянул еще себе на плечи (не зацепились ли за что-нибудь лямки парашюта) и, согнувшись весь в комок, перевалился за борт - прочь от огня... Еще не оттолкнувшись ногами, увидел совсем рядом стабилизатор машины и успел инстинктивно прикрыть голову рукой, почти не почувствовав скользящего удара.

 Открыв парашют и немного успокоившись, стал искать глазами горящий самолет. Заметил его как раз в момент падения. Взметнулось огромное, черное, перемешанное с космами огня облако; разбрызгалось вмиг по снегу горящей кляксой. На глазах снег вокруг стал чернеть.

 Парашют несет его над редким лесом. Все ближе и ближе к земле - она заметней бежит к ногам. Уже совсем близко... Ух!.. - и летчик по пояс зарылся в снег на лесной прогалине.

 Первое, что нужно сделать, - это усмирить надуваемый ветром парашют - тот так и стремится вырвать летчика из снега. Потянув за стропы, он осадил парашют, потом связал шелк в узел.

 Только теперь, освободившись, подумал: "Трудненько будет выбраться, снег глубок, а до ближайшего поселка километров пять, не меньше".

 Николай не торопился. Это было уж ни к чему, он отдыхал от перенапряжения трудных минут. Зарытый наполовину в снег, вдруг ощутил такую слабость, будто только что встал после болезни. Попробовал сделать несколько шагов, но, обессилев, сел в снег.

 Сколько прошло времени, он не знал, должно быть, немного. За лесом был виден черный дым. Смотря вдаль, Николай увидел, как из леса показалась лошадь в санной упряжке; можно было различить возницу и рядом двух лыжников; они отделились и пошли вперед. "В телогрейках и ушанках, похоже, солдаты... Так и есть, они", - решил Николай.

 - Как вы, товарищ летчик... не подломались? - раскрасневшиеся парни почти одновременно бросились к нему, протягивая руки. Николай, опираясь, встал, попытался шагнуть, но унты снова провалились в снег.

 - Нормально, - ответил Николай, смущенно улыбаясь, и добавил: - Ноги, руки целы, голова на месте.

 - Мы всей батареей смотрели, как вы кувыркались, - начал один из солдат, чуть постарше (ему, видно, страсть хотелось рассказать, как было). Красиво! Дыба - наш ефрейтор - орет: "Что уставились, пилотаж не видели?.. Айда на лыжах в обоз за хлебом!.."  Мы с Николаем - враз на лыжи.

 - Вот и познакомились, - сказал Адамович, - меня тоже Николаем зовут, а вас как?

 - Василием... Только мы шагов сто отошли, как Дыба заорал, будто команду в атаку дает: "Горит!.. Падает!.."  Глянули вверх - только черный хвост за самолетом, и хлоп за лес. Гул, как от далекого снаряда... Тут и вы - на парашюте, тянет ветром к лесу. "Отставить обоз! - крикнул Дыба. - Пролыгин, Шишов! К летчику на помощь! Живо напрямую!.."

 Когда они садились в сани, один из бойцов заметил:

 - Товарищ летчик, в шлеме у вас дырка.

 Только теперь Николай ощутил в голове боль. Расстегивая кожаный шлем, почувствовал боль в руке. Стянул перчатку, посмотрел на руку - незаметно, провел по голове - нащупал шишку. В шлеме и впрямь была дыра...

 На железнодорожной станции Николай хотел отпустить бойцов.

 - Спасибо, друзья, - сказал он. - Здесь недалеко. Сам доберусь.

 - Проводим вас до места, - ответил Пролыгин и с заметным удовольствием взвалил на плечо белый тюк парашюта.

 Подошел пригородный поезд. Люди стучат - нога об ногу, приплясывают в проходе. Поезд пока стоит. Где-то у двери звучит гармонь. Николай слышит и не слышит. В глазах все еще продолжает расплываться по снегу огненная клякса - то исчезая, то возникая вновь черным взрывом. В спину и ноги будто врезались лямки парашюта, запах тлеющей головешки словно проник и сюда, в вагон...

 Сам он кажется себе каким-то сонным или спящим: вокруг него люди двигаются облегченно, вяло - звуки приглушены.

 Гармонь и песня - далеко. Множество слов, что-то про пули и кровь, про сестрицу в белом халате.

 Громыхнул сквозящий эшелон, и пение совсем утонуло. Разметался дым над теплушками, проскакивают низкие платформы со стволами зениток, ствол к стволу, будто обнявшись.

 Эшелон пропал, и гармонь слышней... "И брошусь в атаку опять: за Одессу, за Львов, за Брест. Поклянусь: все верну тебе, Родина-мать!.."

 Через две скамейки возбужденный женский говор: обсуждают горячо какое-то происшествие. "Трое были... все - на месте!.."  "Так, - подумал Николай, - речь идет о падении самолета, и, как всегда, все видели, все знают".

 "...Горел с самого неба... Поди, еще дымится, наши все туда побежали..."

 - Летчик-то как?

 - Вестимо как - враз, вместе с ним... ничего не осталось.

 - Сказывают, один на парашюте в лес спустился. Никак не найдут.

 - Вот тебе и судьба - и не на фронте, а враз!

 Николай подумал: "Целых три - откуда взяли?"  Солдаты, слушая, улыбались. Пролыгин хотел было вступить в разговор, пояснить, что летчик здесь, что он жив и здоров. Но Николай остановил его. Поезд тронулся.

 Адамович со своими провожатыми прошел проходную института. Направляясь к штабу летной части, увидел у бытовки ангара возбужденных людей.

 Взволнованные происшествием, все мы, летчики-испытатели, тоже высыпали сюда; мрачно говорили о пожаре в воздухе, ждали новостей. К месту падения ЛА-7 был послан ПО-2 и гусеничный вездеход с аварийной командой и врачом.

 Все смотрели в сторону улетевшего биплана. Адамович подошел незамеченным почти вплотную. По сумрачным лицам ему нетрудно было понять, что здесь готовы к самым худшим новостям; возможно, о нем думают уже в прошлом.

 Алексей Гринчик - наш ближайший начальник - Король, как мы его называли, был возбужден и очень расстроен, хотя и пытался скрыть это.

 Столь неожиданное появление "погорельца" ошеломило нас. В первый момент мы просто не поверили глазам и все замерли.

 Первым проявил свой темперамент Алексей.

 - Король, ты?! - заорал он. Лицо его менялось на глазах. Гринчик пошел на него, растопырив ручищи, как медведь на дрессировщика, и сжал в своих объятиях.

 - Качать его! - крикнул кто-то.

 - Качать индуса! - подхватили голоса.

 - Качать фанатика! - орал громче всех Гошка Эйнис. - Жив, чертушка! Да как же это ты?!.

 Когда всплески радости чуть поутихли, Николай обратился к Гринчику:

 - Леша, тут со мной два бойца - что за парни! Очень мне помогли. Надо бы их накормить получше.

 - Да, конечно... Сейчас мы их в столовую организуем... Да где же они?

 Мы стали искать глазами, но их уже и след простыл.

 - А знаешь концовку? - спросил Николай.

 Мы шагаем с ним лесом, спустя много лет. Я только что напомнил ему, как мы его встречали с пожара.

 - Какая еще концовка? Вроде все ясно: жив, здоров. Можно сказать о самолетах - пошли в серию, стали воевать, до победы.

 - Да нет, не то. Это все очевидно.

 - Что же? - спрашиваю.

 - А вот что. Уже через несколько дней я смог приступить к работе. Собрался в первый полет на ЛАГГ-третьем. Зачем и что делать, уж не помню. Только вот что запомнил хорошо. Сел в кабину, стал пробовать мотор и чувствую - себе боюсь признаться - запах гари. "Вот напасть! - думаю. - Психоз какой-то, не может быть!"  Попробовал мотор, убедил себя в том, что теперь мне будет вечно мерещиться во всех кабинах запах гари, выругался, скомандовал: "Убрать колодки", - и порулил на старт.

 Рулю и все об этом. Как же я теперь буду работать во власти этого психоза? Взгрустнул прямо-таки...

 Вырулил на взлетную. Прошу старт. Дежурный стартер дает мне вперед флажком. Закрываю фонарь, зажимаю рычаг тормозов и плавно даю газ. Веду сектор, мотор ровно принимает. Стрелки пошли: обороты, ПК... а в ноздри лезет опять эта гарь. "Ну, дьявол!"  Хотел было уже отпустить ручку тормозов - пойти на взлет, как в голову кольнуло: "Ведь запах не тот! Горелой краской пахнет!.. Неспроста. Нет! Пусть говорят, пусть думают, что хотят, порулю домой. Надо смотреть - так летать нельзя!" - И покатился прочь с бетонки направо. Подруливая к стоянке, еще издали увидел недовольную физиономию механика. Не любят они возвращений со старта - намек на их брак. И опять я в сомнении: кажется, что и запаха почти нет, да и был ли он вообще? Знаешь, так терзаю себя сомнениями. Словом, вылез, говорю механику: "Посмотрите, пахнет гарью, краской горелой, что ли..."  А сам боюсь увидеть насмешку в его глазах. Самому зло на себя. Снял парашют, бросил на крыло. Не ухожу.

 Механик с огромной отверткой полез на капот. Никакого энтузиазма. Вижу, от ангара вразвалочку "отчалил" Алексей Гринчик: заинтересовался. Идет обыкновенно: серая кепка набекрень, куртка, брюки навыпуск и желтые туфли на толстенном каучуке. Помнишь, Леша любил попижонить. И стиль какой-то вырабатывал. Походочка - с легкой бортовой качкой. Подходит, руку на плечо мне и вкрадчиво: "Ты что, король, вернулся?" - "Да запах... Попахивает гарью". - "Скажи на милость!.."  Сам стал серьезен, мне даже показалось - слишком, я сделал вид, что не заметил, и тоже отвернулся.

 Тем временем механик с мотористом открыли капот. Мы ждали, стоя у крыла. Алексей ковырял толстой подошвой снег и заглаживал его.

 Когда боковинка снялась с патрубков, мы увидели прокопченный блок цилиндров. Против одного из патрубков на дюрале - светлое, будто обожженное паяльной лампой пятно; по бокам свернувшаяся обгорелая краска.

 Механик соскочил с крыла бледный.

 "Простите, командир... Целиком виноват. Менял патрубки и забыл подтянуть у одного гайки", - вид у него стал жалкий.

 Я махнул рукой:

 "Бывает".

 Мы с Гринчиком вскочили на крыло. Обгорелые трубки, профили на капоте, краска - только что не расплавленный дюраль - все говорило за себя... Десять минут назад из-под флянца патрубка садил огонь внутрь капота... Так что взлети я, мог быть тот самый "номер". Алексей, помню, смотрел на меня внимательно и долго, потом рассмеялся в озорной улыбке:

 "Король, будь начеку - "она" за тобой гоняется неспроста!"

 Я, должно быть, криво улыбнулся. А что мне оставалось? Было как-то не по себе от этой истории, от этой шутки...

 Николай замолк.

 Я подумал: "Да, шуточка!.."  Но на аэродроме иногда было принято так "миленько" шутить.

 Еще в войну, году в сорок втором, стало ясно, как важно упростить пилотирование, сэкономить силы летчика и сосредоточить его внимание на боевой задаче.

 Одним из первых энтузиастов этих исследований был у нас Николай Адамович. Начал он как будто с приборной доски пилота. Не говоря уже о ее форме, наклоне и освещенности, здесь было что совершенствовать - нужно было в первую очередь рационально разместить пилотажные приборы.

 В этом тогда царила удивительная вольница. Если, допустим, на самолете А указатель скорости размещался слева компаса (компас чаще по центру), то на Б его можно было найти справа.

 Зато высотомеры могли быть установлены в обратном порядке. А так как приборы одинаково круглы и черны, как галки, то летчик, пересаживаясь с самолета на самолет, должен был по-новому наметывать глаз, чтобы охватить показания стрелок рефлекторно - одним взглядом, а не искать нужный ему прибор.

 По правде говоря, создавалось впечатление, что конструкторы, размечая на приборной доске отверстия под приборы, действуют, как хозяйка, автоматически нарезающая в раскатанном тесте стаканом коржи.

 Разумеется, такой подход к решению "интерьера" рабочего места не мог устроить летчиков. Настал момент, когда сам "утопающий" понял, что для спасения нет более надежных рук, чем его собственные.

 Поставив перед собой задачу выработать научно обоснованный метод оснащения кабины всем необходимым, в это дело включились многие, и более других летчик-инженер Николай Владимирович Адамович.

 Проведя ряд исследований, Николай Адамович приходит к мысли построить наземный стенд, чтобы воспроизводить работу летчика в полете. Электроники тогда еще не знали, и нужно было, используя главным образом механику, создать имитатор полета с различной загрузкой управления, изменяемой "чувствительностью" рулей, с записью быстроты реакции летчика и других качеств его работы.

 По замыслу автора, такой стенд позволял сравнивать в равных условиях работу разных летчиков и, таким образом, обобщать понимание этого процесса.

 Как-то в 1944 году, вскоре после своего прыжка из горящего ЛА-7-го, Николай Владимирович изложил свои основные мысли на трех листах и пришел посоветоваться к известному ученому, профессору В. С. Ведрову.

 Всеволод Симонович, большой любитель всяческой новизны, заметил:

 - По-моему, это план целой книги. Беритесь, Николай Владимирович, за перо, и да поможет вам разум и терпение.

 Так родилась идея очень смелой, наделавшей у нас в сорок шестом году много шума книги со скромным, бесконфликтным названием: "Управляемость современного самолета".

 Мне кажется, начав в годы войны исследования условий работы летчика, Адамович не предполагал, что этот труд захватит его на многие годы, может быть, на всю жизнь.

 Но одно дело - работа, увлекающая тебя как оригинальная тема, а другое - полеты, которые тебе поручают. Испытания ведутся самые разнообразные. Далеко не всегда они совпадают с личными техническими увлечениями летчика-инженера. Что делать!

 Перефразируя известную поговорку, можно сказать так: назвался испытателем - полезай в кабину!

 И всем нам, в том числе и Адамовичу, не раз приходилось отправляться в полет, не испытывая особого удовольствия от проводимой работы. Ничего не поделаешь - нужно! 

 Уже по обрывку фразы в дверях кабинета Чесалов понял: "Так и есть, очередная "панама"!"

 - Разрешите, Петр Васильевич? - спросил он.

 Замнаркома Дементьев говорил с кем-то по телефону о технологии склейки. Протянув руку, он показал глазами на стул и продолжал разговор, не заботясь о мягкости формулировки.

В ожидании профессор искоса поглядывал на говорящего по телефону. Он даже подумал, что, пожалуй, не хотел бы оказаться на его месте: идет война, и на нем лежит ответственность за серийный выпуск боевых самолетов.

 - Дрянь дело, Александр Васильевич! - начал Дементьев, бросив трубку.

 - Догадываюсь. Что-нибудь с фронта?

 - Черт знает! Есть случаи срыва обшивки с крыла на ИЛ-вторых. Машины выпуска первой половины сорок третьего года... Закуривайте, - предложил он.

 - Благодарю.

 Достав из стола бумаги, Дементьев сказал твердо, не предвидя возражений:

 - Вашему институту надо провести срочно прочностные испытания машин этих заводов.

 - На выбор?

 - Испытанным "методом шапки" - вот, из сотни выбрали номера: 302214, 302221, 302345, 302313, 7004 и 7005.

 Чесалов выразительно поморщил нос.

 - Когда их ждать на аэродроме? - спросил он.

 - Сегодня перегонят. Начинайте прямо с завтрашнего дня.

 - Программу вы утвердите?

 - Да. Пришлите ее с нарочным ночью. Учтите - фронт! Думаю, недели хватит вам на всю работу?..

 Чесалов наклонил голову.

 - Мы все взвесим, Петр Васильевич, - а сам подумал: "Вот новости... Сверх плана..."

 - Причину найти надо! Придется погонять на сверхмаксимальных скоростях и предельных нагрузках. Разумеется, примите меры предосторожности, - добавил Дементьев.

 Выходя из кабинета, профессор подумал: "Меры предосторожности... Легко сказать... Подушку не подстелишь!"

 Однообразие - надоедливая штука. От зари до зари нет-нет да и взревет в небе мотор. Будто слон в яме. На что жители нашего поселка привычны к разноголосому гулу моторов, и то стали пялить глаза наверх при каждом вое пикирующего ИЛа.

 Однако программа испытаний шумной семерки подходила к концу. Сотни раз у испытателей закладывало уши и темнело в глазах, а фанерная обшивка крыльев держится "железно". Бакелитовый клей, как стальной сваркой, впился в ажур деревянной конструкции.

 В бытовке, на третьем этаже ангара, у начальника института собрались ведущие. В окно балкончика-фонаря врывается солнце хорошего летнего дня, шум гонки моторов, крики занятых людей; видны убегающие взлетные полосы.

 - Итак, доложили как будто все?

 Начальник института скорей угрюмо, чем приветливо смотрел на сидящих вокруг - кто в кожаной канадке, кто в пиджаке, кто просто в синем комбинезоне.

 - Программа к концу, а ответа нет! Тот самый случай, друзья, - профессор сделал паузу и с видом человека, проглотившего ломтик лимона, продолжал: - Тот самый случай, когда удовлетворительная работа техники ставит "неуд" испытателям! Что докладывать в наркомат?.. У нас держит, на фронте нет?..

 Все молчали, потупившись. Александр Васильевич Чесалов тоже смолк и, опершись локтями на стол, потирал лицо, вроде хотел умыться.

 - Вот что, - снова заговорил профессор. - Давайте еще погоняем покрепче тот ИЛ, что из ремонта во фронтовых условиях. Все же там технология не та, что на заводе. Здесь, сдается, и надо искать неприятный гвоздь в стельке. Самолет, кажется, ваш, Виктор Васильевич? - обратился он к одному из ведущих.

 Уткин встал.

 - Да, Александр Васильевич. Мы его готовим. Основной летчик сегодня на комиссии, вместо него пойдет Адамович.

 - Хорошо. Предупредите, чтобы внимательно: чуть заметит ненормальность в поведении самолета - сразу убрать газ, уменьшить скорость. Пусть будет крайне осторожным. Попробуем еще искать.

 Чесалов встал, и все задвигали стульями, стали выходить.

 Маневр предельно прост: в зоне на трех тысячах высоты свалить машину на крыло, чтобы сразу взять покруче угол. Газ полный и пикировать, наблюдая за скоростью. Интересно... Стрелка сперва, как бы ленясь, тронется по черному кружку. Потом пойдет веселей, и ручка управления станет упрямо, с нарастанием давить на руку. Чтобы рука не уставала, хочется упереть ее локтем в живот.

 Если взять угол покруче, стрелка довольно скоро подберется к заветным цифрам: в обычных полетах ей с ними не приходится встречаться. Вот тут гляди - пора! Как это в знаменитых куплетах тореадора: "Твой черед настает! Пора, смелее... Ах!"

 Вот именно. Сперва нужно только отпустить ручку управления, как бы снять упор с живота, и она пойдет к тебе сама. Машина, только что целившаяся в часовенку на холме, поведет носом вверх. Это перелом угла. А ты - взгляд на акселерометр (он у самого стекла, нарочно в поле зрения) и тащи ручку на себя, как бы она ни упиралась. Тащи так, чтобы упрямая, тяжелая стрелка указателя перегрузки добралась до пяти с половиной. Доберется - подержи. Тебя сожмет всего, будто поуменьшит росту, а машина затрясется и, чуть поводя носом, как под ударом хлыста, заторопится, станет выходить из пике. В стальном брюхе кабины дикий вой и рев резонируют страшно. Это максимальное напряжение, всего несколько секунд...

 Когда сверху подползет горизонт - яркий свет и небо, - отпускай ручку вперед, а сектор газа подбирай к себе. Рев сразу поутихнет. Самолет запросится вверх, встряхнется весь, будто расправит крылья. Это на первый раз все: один режим окончен. Теперь можно боевым разворотом прямо с разгона пойти в набор по кругу. Снова зайти так, чтобы увидеть холм, часовню, и повторить все сначала.

 Николай выбрал себе ориентиром старицу, изогнутую молодым месяцем. На огромном лугу поймы она очень заметна и чем-то ему приглянулась.

 Уже несколько раз, навалившись с трехтысячной высоты, он пытается поддеть острым носом своего ИЛа старицу под рога.

 Когда ручка с усилием идет на тебя, машина нервно вздрагивает, пошатывается, и Николай торопливо косится: налево, направо - на крылья. Они все те же. Может, ему это кажется - чуть заметно вспухают между нервюрами прямоугольники обшивки. И больше ничего. А впереди сверху уже ползет лес, за ним дымка горизонта. И постепенно бешеный озноб машины стихает.

 "Давай еще!"

 Отойдя поодаль, он подбирается к старице опять с набором высоты, в плавном развороте. "Месяц", затерянный в лугах, вспыхивает в какой-то миг сиянием. "Где я видел такой блеск? - подумал Николай. - Осколок зеркала в руках мальчишки? Росинка поутру?"

 Он ждет с улыбкой: вот ослепит и погаснет - быстрое движение. Вновь высота три тысячи. Еще немного вперед и чуть довернуться... Так... Время...

 Левая рука, оторвавшись ненадолго от сектора газа, спокойно поднимается, берет тоненькую хромированную ножку с шариком на конце и поворачивает ее на три щелчка. Электрочасы - они тут же, у борта слева, - побежали стрелочкой в ответ, засуетились: круг - пять секунд, круг - пять секунд... Теперь приборы пишут.

 Пора! Николай глубоко вздохнул, кинул взглядом по сторонам, на старицу, что прячется под крыло, и, сказав себе: "Понеслись!", двинул ручку в сторону и вперед от себя. "Вот так... будет как раз... ему под самые рога!"

 В таких полетах мы всегда настороже. Особенно сперва. Но вот один полет, другой - и как-то привыкаешь. Ждешь да ждешь, повторяя раз за разом, а ЭТОГО все нет. Мало-помалу острота восприятия, обостренность нервов притухают. Ко всему, видно, можно привыкнуть, даже к этим пикированиям.

 И все же, как бы ни ждал, если ОНО явится, то вдруг. Все равно ошеломит, будто вся настороженность относилась не к тебе...

 Бабахнет, как кирпич сверху.

 Еще секундой раньше Николай видел свое крыло скользящим, разделяющим светотень горизонта наискось. Еще миг - и резкий треск пронзил мысль красной ракетой. Он метнул туда взгляд и увидел, как взламывается скорлупа обшивки. Как будто ее кто-то долбит черным клювом изнутри, и клочья взмывают назад... Фить!.. Фить!..

 Мгновенный сон?

 Николай встряхнулся. Нет, это не сон. "Перегрузка?" - взгляд его шаркнул по зеркалу бронестекла к акселерометру: "Пять и восемь".

 Если бы кто-нибудь увидел его в этот момент! Да и он сам ужаснулся бы. Удивительно, что творит перегрузка: щеки, губы отвисли, складками кожа над бровями, скулы - как у мертвеца. В секунду из юноши - столетний старец!

 Николай резковато двинул ручку. (Толкнула опасность, а рефлекс тут как тут. Долю секунды.)

 "Спокойней! Скорей гасить скорость", - сказал он себе, а рука уже сработала, убирая газ. Теперь в кошмарный вой пикирования влилась еще стрельба мотора и жуткое оханье с крыла, как стон...

 Черт побери!.. Раздевает на глазах! За первыми клочьями летели другие. Дьявольская силища рвала кусок за куском, обнажая каркас.

 На все это от силы пять секунд... длиной с минуту.

 Мозг так поспешает, что и секунды тянутся резиной. "Сделал как будто все?.. Теперь ждать!"

 Вот уже рев заметно стихает - скорость гаснет. Вместе с ней ослабевает невидимая рука, бешено рвущая на куски обшивку.

 Как зачарованный летчик смотрел на крыло. Под ним земля, и он ее не замечал до тех пор, пока она не пошла кругом.

 "Это еще что за чертовщина?.. Вращение... Штопор?! Он... Так и есть!"

 Стальная туша наклонилась к земле, круто буравит вправо. Ободранное крыло сразу выскочило из головы: земля, кружась, торопится навстречу.

 "Что ж медлишь, выводи!" - и нога жмет на левую педаль. "Так... Ногу, за ней ручку вперед... и держать", - проверяет себя летчик.

 Метнувшись еще с полкруга, ИЛ замер, будто на мгновение повис наклонно, и стал набирать скорость. Не давая ей разгуляться (остаток обшивки на живую нитку), летчик нежно потянул ручку на себя.

 Этот прежде послушный его рукам ИЛ теперь дрожит в стараниях, в неуклюжих попытках поднять нос, но, раненый, не может и снова опрокидывается подломленным крылом навстречу земле.

 Дела!

 Не теряя времени, Николай вновь дает рули на вывод. Сознание остро, ясно; он кажется себе совсем спокойным, скорее удивлен: "Быть не может... Шалишь, бродяга!"

 Когда же вторая попытка не удается и ИЛ в третий раз закручивается, будто подхваченный смерчем, пилот видит близко землю и понимает, что выводить можно в последний раз!

 Этот миг, вспыхнувший ярче других, так и застрял в памяти на всю жизнь остановленным кадром. Не раз он возникал потом вместе с вопросом: "Почему я не выскочил с парашютом - было еще метров семьсот?"

 Непостижимо. Лежа на диване, когда есть время просмотреть любой ход, лучшим кажется только прыжок! В ту же злополучную секунду мог быть сделан только один-единственный ход. И он его сделал твердо, без сомнения: остался в машине, будто прирос к ней. Решил вытаскивать сразу ее и себя.

 И что особенно странно: то была не безрассудная игра "пан или пропал", а холодная и прозрачная мысль: "Скольжением влево, резким скольжением влево не дать взбудоражиться потоку на изуродованном крыле!"

 Остановить вращение тут же удалось. Самолет "сыпался" теперь на какие-то огороды. Николай крепко надавил левой ногой на педаль. Нос пошел влево, будто ИЛ не хотел разглядывать ничем не примечательное место своего падения.

 Создав скольжение, при котором раненое крыло выдвинулось вперед, навстречу потоку, летчик с великой осторожностью тронул ручку на себя: самолет затрясся весь, но стал медленно выходить из смертельного угла. Что он был смертельным, летчик понял чуть позже, никак не в то счастливое мгновение, когда машина, наконец, легла на горизонт.

 Вот тут Адамович, шаркнув глазами по приборам, заметил один из них - высотомер: "Сто пятьдесят метров!"  Летчик скорее увидел, чем почувствовал, как вздрагивает его рука на ручке управления.

 Сперва захотелось плюхнуться как есть - перед собой, на луг, прямо на брюхо, не выпуская шасси. Так было и решил, но машинально добавил газу. В этой катавасии мотор держался исправным солдатом. Будто ничего не произошло, крутит себе винт старательно, немного потряхивая свой бронированный футляр.

 Впереди, сколько глаз видит, пойма знакомой реки. Стога со свежескошенного луга торопятся под крыло. Дыхание живой машины полно запахов, но Николаю чудится лишь один - опьяняющий аромат сена, он наполняет его радостью жизни... Даже грубоватый перепляс двенадцати цилиндров басовито отдает теперь шопеновской мазуркой...

 - Еще!.. Ползи, старина, черт побери! - захлебываясь, орет летчик и не слышит сам себя. Радуется... И машина летит прямо, как в песне: "На честном слове и на одном крыле..."

 Он видит, ощущает в правой руке ручку. Она почти до отказа влево, прижата к левой ноге. Только так ИЛ еще топает по прямой. Чуть ослабишь ручку - будто ждет, так и хочет свалиться на дырявое крыло. В столь "тонкой" обстановке разворачиваться - ни-ни! Это летчик хорошо знает - срыв на ста метрах высоты увенчан бумажными цветами...

 Смелость, вера и радость! Сверхчеловек? Нет! Чутье рождают опыт, искусство. И смелость тоже: без искусства она - ничто. Человек радуется удаче, как настоящий артист под куполом цирка - восторгу зрителей. Без искусства здесь нельзя - не будет в себя веры!

 Постепенно сознание возвращается к работе вширь. И сразу откровение: самолет удачно выскочил... Вдвойне удачно! Это случайно. Поразительно случайно! Просто невероятно! Оказывается, он вывел самолет из штопора точно в направлении аэродрома и в тот момент, когда до земли оставалось лишь полвитка! При невозможности развернуться это сверхъестественное везенье.

 "Нет, не сто тысяч, - подумал Николай, - а два раза по сто и по двум тиражам сразу!.."

 "Все хорошо. Попробуй дотянуть... А? Ну, дружок, не дрейфь! Тут пустяки... Плюхнуться еще успеем!"  Действительно, до аэродрома всего километров двадцать, под крылом есть еще метров сто. "Только бы не болтанка..."

 "А крыло?" - вот так здорово, он совсем забыл о крыле!

 Самое время рассмотреть. Между лонжеронами, подальше от центра - дыра, что Черное море на карте - метра два с половиной на метр с четвертью. Виден "костяк" - стрингеры, нервюры, лонжерон.

 "Чудеса! Летит старик!"  Летчик осторожно похлопывает ИЛ "по плечу", подбадривает его, на самом деле - себя.

 Между тем местность повышается, и самолет "стрижет" так низко, что за селом не видно бетонных полос. Вот озерцо, наше шоссе, домишки и дворы, картофельные огороды, где-то здесь и его две с половиной сотки... Теперь уже дома! В прогал между деревьями видна проволока ограды.

 Первая мысль: "Прямо сходу - на брюхо!"  Но тут же прочь ее. "А почему не выпустить шасси?"

 Чуть прибавил газу и открыл кран. Стойки как ни в чем не бывало стукнули - слева, справа. Зеленым трилистником ответили лампочки у борта. ИЛ крадется, целясь на травяной клин между бетоном. На поле никого. Под самым крылом - шарк, шарк - промелькнули столбы ограды. Еще чуть ниже... Пора... И тронул ручку на себя.

 Самолет ждал этого и резко повалился вправо, но и летчик тоже ждал: "Шалишь, брат, тут земля!"  Самолет ударился одним колесом о землю. У Адамовича перехватило дух - он мгновенно выключил мотор.

 Задрав "морду", ИЛ повис в гигантском прыжке. От беспомощности и тоски сердце у летчика провалилось куда-то к педалям... Метров этак с семи свалились они с самолетом вниз. Летчик весь сжался в кабине... Опять удар, еще... левой, правой стойкой, с носа на хвост!.. И вдруг - он не верил глазам своим - самолет покатился вперед!

 Другой бы расшвырял колеса по полю, а этот бежит на своих двух, чуть поскрипывая. Винт молчит.

 Остановка. В ушах еще разноголосый шум. Как в тумане, ошарашивает тишина.

 Машинально сдернув шлем, Николай сидит неподвижно с минуту, может, и больше. Не сразу замечает, что творится на земле. Услышал треск кузнечиков, посмотрел на траву, поискал глазами. Скачут, трещат... До людской суеты им дела нет. Вокруг дыхание согретых солнцем цветов и травы.

 Выбрался, не чувствуя под собой ног, как во сне, отстегнул парашют и бросился на траву.

 Из  заключения  к  техническому  отчету.

   "При испытаниях ИЛ-2 на прочность после эксплуатации в частях ВВС и ремонта в полевых условиях на одном из самолетов произошло разрушение обшивки крыла вследствие недоброкачественного крепления ее - непроклейки фанерной обшивки консолей к лонжерону, нервюрам и стрингерам.

 Отремонтированный по улучшенной технологии второй самолет выдержал с полной бомбовой нагрузкой тридцать пикирований на сверхмаксимальных скоростях и перегрузках до 5,97 - без разрушений.

 Даны рекомендации по ремонту самолетов ИЛ-2 в полевых условиях". 

 Как-то разговорились о всяких всячинах с Виктором Жмулиным. Случайно коснулись и живучести машин. Я вспомнил случай с ИЛом, когда так повезло Адамовичу. Виктор не удивился и, в свою очередь, рассказал, как ему угодило снарядом в крыло и сквозь дыру в плоскости он увидел немецкие окопы.

 Жмулин демобилизовался и работает у нас на локаторе. Нет-нет да и забежит ко мне. Шевелюра еще держится, но изрядно седая.

 В тридцатые годы мы очень дружили - было много общего... вернее - все общее, своего почти ничего. Летную жизнь начинали мальчишками и уже учили парней и девчонок подлетывать на планерах. Это было тут, под Москвой, на "трикотажке".

 Многие годы не виделись: и перед войной, и в войну, и после - словом, пока он служил в армии. Когда долго не видишь человека, особенно заметно, как время потискало его в своих объятиях.

 Недавно был участником такой сценки. Встретились втроем на концерте. Двое из нас не виделись лет двадцать, а то и больше. Не без удовольствия я представил их друг другу, но не назвал фамилий. Один действительно не узнал, щелкнул каблуком и пробасил:

 - Очень рад... Вячеслав Чубуков, - сам церемонно протягивает руку.

 Другой, наоборот, узнал, но схитрил: лицо мраморное, круглые немигающие глаза, только чуть с иронией. Пожимает неряшливо руку и цедит ледяным голосом:

 - Виктор Жмулин.

 Чубук замер. Нужно было видеть, что творилось с его физиономией - как она преображалась на глазах (было время, когда друзья спали в одной палатке). Не могу удержаться от улыбки, вспоминая их встречу.

 Так вот, недавно зашел Виктор ко мне. Молчаливый всегда - молчит и тут. Я тоже молчу - так лучше. Сам думаю: "Погоди, я тебя сейчас расшевелю".

 У меня была припасена пластинка. Отличнейшая запись. Не то что граммофонная, заезженная когда-то в нашей землянке. А музыка та же. Мы ее очень любили - все инструкторы: Виктор, Колька Зоткин, Славка Чубук, Глеб Путилин, Клавдий Егоров, - да что там - все наши. Знаменитая стретта из вердиевского "Трубадура".

 На ощупь подношу иглу к первой бороздке, а сам кошусь на Виктора.

 Взвивается феерический каскад на два форте всем оркестром: будто воины вверх по лестнице со знаменем в руках и... замирают вдруг в торжественном оцепенении.

 Черт возьми! Каждый раз ловлю себя на ощущении: какой-то трепет пронесется по лопаткам, грудь будто зальет вином.

 Большая пауза... сдается, и она звучит. И вот первый такт. Аллегро (на три четверти) - ум... та... ра... та... тата... ум... та. И с ним голос:

 "Нет, не удастся, в том я клянуся, дерзким злодеям..."  Вот силища музыки! Можно поверить, в такой момент человек готов даже на подвиг.

 Мы слушаем, застыли. Благодарение гению. Несколько поколений, внимая этой клятве, трепетали!

 Пластинка кончилась. Я снял иглу. Хватит - так острей.

 - Запомнил, - буркнул Виктор и взглянул из-под ладони, как из теплой ванны.

 - Еще бы, - говорю, - твоя любимая. Ту процарапали насквозь.

 - Шипела змеючкой, а тенор героический - Франческо Таманьо.

 Мы сидим молча. В ушах еще долго серебряный звон. Виктор щурится:

 - Ты и сам-то... Мы квиты... Да, вот что: Кольку Зоткина встретил.

 - Что ты? Жив, значит! Как он? - спрашиваю.

 - На эскалаторе, он - вверх, я - вниз. Орет: "Подожди, я сейчас!" - так, будто вчера расстались. Оказывается, он инструктором и пролетал всю войну - учил на ИЛ-вторых, готовил штурмовиков. Просился на фронт, скандалил - не отпустили. Сразу после войны, в сорок шестом, ушел из армии. Куда-то нанялся на стройку механиком, а по вечерам бегал в строительный институт. Представь - окончил.

 - Молодчина; студент-ветеран; ему было под тридцать. А дальше? - спросил я.

 - Сперва строил Волго-Дон. Потом работал на Куйбышевской ГЭС. Но это еще не все, - Виктор сощурился в улыбке, - в колхозе был три года - председателем.

 - Николай? Председателем колхоза? Да ведь он москвич и в сельском хозяйстве, по-моему...

 - И я ему это заметил: "Ты ведь не бельмеса", - а он в ответ: "Поднатаскали немного на курсах. Да не это главное". - "Что ж, по-твоему?" - "Главное - быть смелым и честным. Любить людей - вот это главное", - говорит он.

 - Как же это, направили, что ли?

 - Был на стройке парторгом. В том году набирали "тридцатитысячников"; ну, понятно, и он призывал поехать своих. А ему один возьми и скажи: "Я бы поехал, если ты пример покажешь".

 - Представляю, как его заело, - заметил я.

 - Вмиг вспыхнул - прямо на собрании говорит: "Идет!"

 - И куда же он угодил?

 - В глушь, километров восемьдесят от железной дороги, в Белевский район. Ни кола ни двора - несколько полуразвалившихся хибар, многие в землянках; там и бои были и немцы... Тридцать копеек на трудодень. Страшный разор и нищета.

 - Понятно... С чего пришлось начать?

 - С пилорамы. Николай ее достал еще здесь, в Москве. Лесу там сколько угодно - начали строиться. Всем дома построили. Пилорама - это вещь! А то было так, рассказывал: "Старуха померла - похоронить не в чем, пришлось потолок разобрать, чтоб гроб сколотить".

 - А в поле как было?

 - Поначалу ему повезло - приехал, когда посев был закончен. Подошла уборка - на беду дожди, зерно сушить негде. Решил первый сбор раздать колхозникам, чтобы на печах сушили, иначе все к черту сгорит - горькое и скотина жрать не станет. Роздал по ведомости с возвратом. Рассудил по делу. Бывалые люди говорили: "Ой, полетит твоя голова с плеч! Не ты первый, не ты и последний: сгорит зерно - так сгорит, не ты в ответе!"

 Но Колька, ты его знаешь, не из робких: накормил людей, дал им по три килограмма на трудодень и поставки выполнил... "Выговорешник", как говорится, для порядка схлопотал.

 Через три года деревню построили, спать стали на простынях, электричество зажгли, провели радио - жизнь нельзя узнать. Стал Николай собираться уезжать - не отпускают. Пять часов шло собрание, еле уговорил. В Москве поработал немного на строительстве, и послали в Египет, на Асуан. Еще три года. Только недавно вернулся. Говорит: "До сих пор египтяне не могут понять, чем их предки в скалах высекали храмы". Очень интересно... Надо бы с Николаем повидаться. Ты как?

 - Я за, как любил говорить один человек. Давай на воскресенье. Как Николай выглядит?

 - Преотлично!

 "Он всегда был хорош, Колька", - подумал я и тут вспомнил его противоположность - Глеба Путилина.

 - А Глеб, бедняга, погиб, - говорю.

 - Знаю, - пробурчал Виктор, - и надо же, после Победы, на пути с войны, при крушении эшелона.

 Я представил Глеба Путилина... Глеб был обаятелен и некрасив. Природа словно специально наделила Глеба комической внешностью и дала ему талант актера-комика. Даже когда Глеб хотел быть серьезным, это у него не получалось: слишком вокруг все улыбалось. Но это был комик с трогательной грустью.

 Он любил летать и хорошо учил летать. Не единственный случай, когда авиация похищала у муз нужного человека.

 - Да? - я не расслышал, что сказал Виктор.

 - Тоже, говорю, на ИЛе воевал Глеб, - повторил Виктор.

 - Многие на ИЛе - выносливый был самолет-солдат, - сказал я. - В сорок третьем у нашего парня на ИЛе с крыла обшивку сорвало... метра два-три в квадрате. Он как "Очарованный странник" Лескова, все погибал, погибал, да никак не мог погибнуть. Так и пришел к себе домой. Живучи были эти ИЛы. Самому как-то пришлось садиться с половинкой элерона... На фронтах, говорят, привозили по двести пробоин...

 - Я тоже видел пробоину в крыле, - улыбнулся Виктор, - под Лоевом. В том же сорок третьем, осенью. Правда, не на ИЛе - на ЛА-пятом...

 Я присел, не отводя глаз от Виктора. Ничего не спрашиваю. Спросишь - замолкнет, отшутится. Не часто он раскрывается.

 Он продолжал:

 - Четверкой на ЛА-5 ФН мы сопровождали шесть ИЛов. Небо серенькое, а видимость хорошая. Рейх уже тогда топал обратным курсом. ИЛы заходят один за другим, бьют по колонне вдоль шоссе, а мы сверху смотрим, тысяч с полутора. Опушка леса вся изрыта окопами - часть немцев закопалась, а на шоссе всяческая техника: машины, пушки, бронетранспортеры. Седоки, конечно, по кюветам рассыпались: кто как успел - загорают. "Горбатые" заходят кругалем да по ним очередями из пушек, бомбами мелкими, осколочными.

 А мы - по двое. Я - ведущий второй пары. В таких сюжетах, естественно, голова не должна давать шее покоя: смотри вперед-назад, восьмерками - налево, направо... Надерешь шею воротником. Башка словно на резьбе. Жить хочешь - смотри!

 Так вот. Вертел, и не зря вроде. Увидел четверку "фокке". Идут с запада плотным строем, чуть выше, похоже, нас не видят. Куда лучше! Оглянулся - напарник подотстал; как у нас говорили: "поднял воротник". Все равно, думаю, тут важен момент. Беру чуть ниже и наперерез так, чтобы с подъемом выйти им в хвост. Так оно и было бы... кабы было так. Я не видел еще двух "фокке" - они шли ниже.

 Поставил машину круто вверх в боевом развороте и прикидываю: "Вот сейчас резану по заднему". Только нажал кнопку передатчика: "Атакую", - как вдруг шасть! Встряхнуло так, будто вынимают из комбинезона. В мгновение не понял - что? Только машина как лежала на крыле, задрав нос, так и замерла на долю секунды...

 Влепил-таки! Вот гад! Откуда он взялся, этот "фокке"? Прямо по левой звезде саданул. Вместо звезды - рваная дыра, словно скорлупа выеденного яйца. Только навылет и в поперечнике с метр будет. Куски фанеры прыснули назад, как воробьи с рельсов.

 Затрясся мой ЛА - не попади язык на зубы. Повалился влево и вниз. Держу его педалью, элеронами - не даю штопорить. Он припадает набок, переваливается из стороны в сторону, мечется, как безголовая курица...

 Газ убран, пытаюсь выводить - не тут-то было: шпарит к земле! Чуть трону ручку на себя - только задрожит сильней, а нос не поднимает.

 Вижу, пора. А то, как говорил Яша Мошковский, помнишь, придется дергать кольцо, когда волосами земли коснешься.

 Отстегнул пряжку, поясные ремни аккуратно опускаю по бортам. Затем плечевые, чтобы не зацепились, снял с лямок парашюта (были такие случаи: летчик за борт - парашют за стабилизатор).

 "Вот так, - думаю, - теперь пора!"

 Заглянул вниз: "Куда прыгать?"  Мать моя родная! Как раз окоп подо мной. Кишмя кишат, подлые. Даже съежился - словно они по спине забегали. Бррр... И вроде слышу позади себя: "Схвачен, друг! Так... Ваши действия, товарищ Жмулин?"

 Взвоешь тут... Озверел. Дошло: "На кой кляп прыгать? Все равно подстрелят суслика, еще на парашюте... А то живьем возьмут... Ни черта не дамся!"

 Сунул я полный газ так, что сектор согнул рукой. "Только бы вдоль траншеи ляпнуться, ковырнуть их покрепче". ФН[17] взревел, и не успел я представить себя влетающим в ад, как свершилось чудо!

 Не верю сам - машина поднимает нос. Я попробовал ей слегка помочь, а она, пошатываясь, стала выходить из угла.

 В другой раз можно бы разглядеть их рожи, но я "просмолил" над окопами метрах на семидесяти и полегонечку, не дыша, стал набирать высоту. Был бы я верующий - пудовую свечу поставил бы за упокой души конструктора Швецова - таки вызволил грешника из ада, секундный переход оставался!

 Когда я дал форсированный газ, винт дунул огромный поток на центральный отсек крыла, на хвост, и машина снова стала летучей.

 Припадая, полегоньку тащусь, разворачиваясь к себе на восток. Внизу обзор превосходный - стоит посмотреть налево - землю видно сквозь дыру в крыле.

 Висит-держится. Тысячи две набрал и топаю к себе. Спасибо, наши затеяли драку и "осадили" двух "фокке", так что им было не до меня. Словом, иду скучаю... И вдруг так себя жалко стало: прямо глаза застилает...

 Приковылял на свой аэродром. Зашел по чести, выпустил шасси и сел. Там у нас и не ждали. Уже успели доложить: Жмулин был солдатом... Да что обижаться! Когда я загремел вниз, их трое оставалось - против шести.

 Под самолетом не видно неба, только белое брюхо машины. Неуклюжие, затянутые в лямки парашютов, лезут по гнущейся стремянке люди и исчезают в темном чреве. Их много - экипаж человек двенадцать. Командир, летчик-испытатель, пока ждет. Будет садиться последним. Он провожает глазами тех, кто лезет вверх, - в испытаниях на борту каждый из них в какой-то момент становится значительней других.

 Штурман-испытатель выводит к цели: за облаками, ночью указывает путь. Попали в шторм, обледенели, сорвало антенны - тут штурман голова!

 А радист... Бог мой, как иногда ждет от него летчик доброго слова, сводки, команды с земли... В эфире треск, разряды, хаос звуков... И если радист молчит, все на борту молчат и думают только о нем. Он - центр внимания, все с нетерпением ждут его ответа. И если приносит радость, он чувствует себя героем дня.

 Я знал бортрадиста, который, дважды побывал в катастрофах, только один и уцелел. И продолжал летать.

 Мы много летали с Иваном Ивановичем Антоновым, он в авиации с начала двадцатых годов; был сперва "летнабом" на разведчике в Военно-Воздушных Силах. Позже пришел к нам в институт штурманом-испытателем. Антонов помнит массу разных историй и приключений в воздухе.

 Еще бы! Пролетать тридцать лет. Говорит, что ему везло фатально. Пять раз в силу каких-то обстоятельств его в последний момент подменяли перед взлетом другим. И самолет терпел аварию.

 И что же? Антонов продолжал летать.

 Поздно вечером я вышел из подъезда прогуляться с собакой, глаза еще не привыкли к темноте. Кто-то навстречу. Не сразу узнал Кирилла - роста обыкновенного, плотный. Догадался, что он, по маленькому фоксу: страшно оживленный щен, все виснет на поводке.

 Мы давно не виделись, решили посидеть - ночь чудная. Сидим поодаль из-за собак - не дружат. Вижу темный профиль Кирилла. Фокс - под скамьей, дергает его за руку, будто попалась рыба. Свет почти везде потушен, только звезды. Там, где-то среди них, гул пролетающего самолета. Ночной полет. Кто-то сейчас летит?..

 Мы с Кириллом Борисовичем Макарьевым тоже шарили не раз по этой бескрайней темноте.

 Ночные испытания. Вот так же - рядом лишь контуры предметов. С моего левого кресла чуть виден впереди силуэт штурмана за приборной доской - это Кирилл. Летим на ТУ-4, нас на борту одиннадцать, каждый занят делом. Молчание. Лишь монотонный гул и потрескивание в телефоне.

 Таинственный, едва заметный фиолетовый подсвет приборов. Перед глазами, по бокам, на потолке, позади на пульте бортинженера - мерцание сотен стрелок, тысяч черточек, точек и мириады звезд через стекло. Все вместе грезится несметным, сказочным богатством скупого рыцаря. Внизу темно: облака под нами.

 За бортом еще заметны блики на контурах огромных двигателей. А если вниз-назад, тут просто чудо! Днем этого не увидишь: багрово-красные трубы коллектора ТК; сам турбокомпрессор раскален, дышит фиолетовым отливом; за ним голубоватый шлейф огня. Посмотришь... Заворожит - трудно взгляд оторвать. На что похоже? Комета? Ведьма в сочельник на метле?..

 Но лучше не любоваться: потом глаза никак не привыкнут к темноте.

 - Знаешь, - говорю Кириллу, - оказывается, можно видеть на кошачий лад. Только нужно чуть ли не сутки проторчать без света.

 Кирилл обернулся:

 - Да?.. О чем ты?

 - Страшно долго глаза привыкают к темноте... Еще в войну я вычитал: кажется, "Британский союзник" писал, что английские врачи исследовали приспособляемость глаз к темноте. Их летчики перед ночными полетами на Германию отдыхали подолгу в темном помещении.

 - Спали? - спросил Кирилл, зевая.

 - Ничуть, не было бы смысла.

 - Чем же они развлекались, в жмурки играли?

 - В бильярд!

 - ?

 - Да. Фосфоресцирующие шары, такие же кии и лузы - оказалось, можно.

 - Занятно... Надо бы попробовать. - Кирилл беззвучно рассмеялся. - А помнишь... наш полет в масляном тумане? До сих пор не уразумею, как приземлились.

 Я вспомнил, тоже улыбнулся: со временем пережитый страх становится смешным.

 - Ремка, как ты надоел! - сказал Кирилл щенку.

 - Привяжи его к забору...

 - Жалко... Скулить будет "насекомое".

 - И все же, - вернулся я к разговору, - тебе прыгать вскоре пришлось.

 Кирилл помедлил.

 - Ну как вскоре?.. Года через три. - Тут он вдруг хмыкнул препотешно и сказал: - "Папа заболел, высокая температура, шлите консилиум врачей".

 - Это еще что?

 - Телеграмма Чесалову из К.

 - Кто же папа?

 - Турбовинтовой двигатель, тогда еще опытный. Из четырех двигателей на нашей летающей лаборатории турбовинтовых было два: первый и четвертый. Чуть оторвались от земли, температурят, подлые, зудят. Мы собрались в К. на пару дней: думали сразу вернуться, но оказался нерасчетный случай... Что объяснишь по телефону? Открытым текстом нельзя. Кто-то бросил мысль: "Давайте телеграммой". Тут и выдумали этого "папу". Понравилось - всем экипажем ходили отправлять.

 - И вас поняли?

 - Сразу же примчались спецы, стали налаживать, а нам пришлось позагорать. Депешу отправляли каждый вечер о состоянии здоровья "папы". Был даже кризис: "Врачи в недоумении - "папу" трясет, давление мало тчк не оставляем больного ни на минуту тчк деньги подошли к концу".

 - Тут просится и подпись: "Наследники", - добавил я.

 - И без этого на телеграфе косились каждый раз.

 - "Папа" не скончался, насколько я помню?

 - Обошлось без траурного текста. Наоборот, "старик" подтянулся, и мы перелетели сюда. Но как-то все думалось о рецидиве. Позднее мы отправились в полет такой "капеллой", - продолжал Кирилл. - Ковалев командиром, вторым пилотом Нестерюк, штурманом я, бортинженером Котерев, ведущим Вайман, Курицын радист... На высоте четырех тысяч выполняли режим, шли по горизонту. И тут вдруг слышу в наушниках - видно, из задней кабины: "Командир, у нас четвертый двигатель дымит!"  В ответ голос Ковалева: "Смотреть, докладывать!"  И еще через несколько секунд: "Включить огнетушитель, винт во флюгер".

 Винт стал замедлять вращение и замер ребрами вперед - как крест на кладбище. Мы все уставились - двигатель действительно сильно дымил.

 Прошло с минуту. Все молчат. Мне показалось, что вижу сквозь щель внизу капота пляску искр, мелькание каких-то зайчиков, багровых, синеньких и желтых.

 "Огонь, похоже?" - кто-то сказал робко, как бы про себя, и словно выплеснул за шиворот стакан воды. Все съежились. Еще с десяток секунд молчание, и тут... раздался какой-то писк в наушниках - странный голос Котерева:

 "Командир, горим!.." - и таким же нелепым дискантом выпалил еще пару словечек... не стоит повторять их. Это он - Котерев! Я и не слыхал, чтоб он ругался на земле.

 Тут, кто был в передней кабине, все навалились на Нестерюка, смотрят вправо. Я тоже смотрю из носа. Мне очень хорошо виден мотор. В капоте его, в щели - ни дать ни взять электросварка: яркое, как солнце, пламя.

 Ковалев проявляет нетерпение, встал со своего кресла: "Ну-ка, вы... дайте взглянуть!.." - и, отстранив всех, посмотрел. Сперва издал какой-то рык, за ним зловещую команду: "Всем прыгать! Горим!"

 Эти слова хлестнули, как подзатыльник. Будто сердце тоже задымилось. Как пробраться к люку? В меховом и с парашютом даже на земле между приборных досок протискиваться трудно.

 И только что подумал, как уже стою позади летчиков, у люка. Когда только успел: отбросить свое сиденье, снять наушники, пролезть в узкий проход - даже не заметил.

 В руке держу планшет и смотрю на него: "Зачем он мне теперь?"  Записи режимов, пеленги, контрольные ориентиры - взглянул с тоской и бросил вперед, на свое место. Потом натянул на уши картуз (летал я тогда в картузе), отстегнул с шеи резинку ларингофонов: "Еще задушит".

 В это время Карл Вайман стоял уже на люке и дергал за ручку, чтобы открыть его. Люк не поддавался. Он орал: "Давление снимите!"  Котерев со своего места развел руками, мол: сброшено давно, открывай!

 Карл дергал, люк не открывался. Тут кто-то столкнул его с люка и потянул сбоку за ручку - люк открылся. Внизу мы увидели пару колес передней стойки шасси. Их нужно было выпустить. Карл кричит: "Шасси!" - и, стоя еще позади центрального пульта, сам нажал на аварийный тумблер.

 Карл первым, как было по инструкции, опустился в люк по ступенькам тоннеля. Я видел, как он поставил ноги враскоряку на левую и правую полки по бортам и смотрел вниз. Я отметил про себя: "Все правильно".

 Взявшись правой рукой за кольцо парашюта, он, как мне показалось, о чем-то размышлял. Под ним квадрат земли, полянки, перелески, домушки... Он все стоял. Кто-то ему крикнул сверху: "Ну!"  Он сделал несколько кивков вниз: наклонился и, не решаясь, выпрямился вновь; потом опять делает движение головой вперед и смешно выпячивает зад.

 Ему заорали уже несколько голосов: "Давай!"  И он, наконец, кивнул последний раз и больше не выпрямился - отпустил левую руку и повалился головой вниз.

 За Карлом пошел Леня Нестерюк (согласно аварийной карте). Он быстро исчез в люке. Я увидел только его спину с тюком парашюта и ноги, согнутые в коленях. Он ими засеменил - вроде как поплыл, и подошвы с каблуками его башмаков быстро исчезли из глаз.

 Настал мой черед.

 Должно быть, я вел себя у люка так же глупо, как и Карл. Во всяком случае, я услышал позади нетерпеливый окрик и тогда отпустил руку с поручня. Насупившись, вроде как боднул землю. Подо мной поплыли трубы какой-то фабрики. Меня резко двинуло потоком, но полная свобода. От меня что-то оторвалось, и деталь, завертевшись перед глазами подстреленной куропаткой, упорхнула вверх.

 "Что это?.. Может, нужное? - забеспокоился я. - Что могло быть? Не ухо же... Не нос... Ба, вспомнил: Картуз! Фу! Черт с ним... А кольцо? Взглянул на грудь - правая рука на кольце, как и была; рванул ее наотмашь... Что? Ничего... Вот так фунт! Дорогой мой!.. И еще раз рванул, видя свободный трос, зная - бесполезно!"

 Я не мог понять, в чем дело, - парашют не раскрывался.

 Все это длилось, должно быть, пару-тройку секунд, не больше, но показалось минутой. Парашют проскользнул у меня между ног, перед лицом мелькнул белый жгут и так резко крутанул меня, что небо и серая земля несколько раз перекувырнулись в глазах.

 Все стихло. Вверху квадрат купола, взбитого белой подушкой. Я сплюнул, и слюна повисла в воздухе - рядом. "Чудно - не хочет падать!"

 Тут только вспомнил о других, о самолете - повертел головой, увидел: несколько куполов висело повыше. Самолет ушел, его удалось заметить по шлейфу дыма.

 Куда приземлюсь? Посмотрел на башмаки: фабричные корпуса, трубы, озеро - большой котлован, прямо на него несет. Этого не хватало... Спастись от огня, чтоб угодить в воду! Что делать? Что?.. Скользить! Тяну за стропы и вверх смотрю: парашют кренит один угол. Тяну еще, и он собирается в комок. Мне кажется, сложится совсем. "Нет, не буду, к чертям! Будь что будет!"

 Но ветер поближе к земле тащит в другую сторону. Пронесло над трубами и разворачивает к железнодорожным путям. Вижу паутину подвески проводов. "Хрен не слаще редьки!"

 Кажется, меня носило из стороны в сторону, и земля сперва не очень торопливо побежала, прицелившись небольшим косогором прямо в меня.

 Я не стал себя разворачивать, хотя заметил, что тянет спиной; просто подтянулся на руках и, видно, рановато. Когда расслабил руки - оказалось как раз: шмяк!.. Как мешок. Ткнулся больно подбородком в грудь и повалился на спину.

 Ко мне подошли, я спросил:

 - Как другие?

 Оказалось, все, кто прыгал, целы. Не прыгнули только Ковалев и Котерев. Позже мы узнали, что, оставаясь на борту, они надеялись потушить огонь. Ждали. Двигатель горел, горел и отгорел совсем - клюнул вниз под крыло вместе с полуторатонным винтом. На крыле, там где он крепился, были видны ребра прокопченного лонжерона и рванина гондолы.

 Ковалев планировал на болото. Решил сесть, не разворачиваясь, на брюхо. При посадке элерон задел за какой-то столб. Штурвал вырвало из рук Ковалева, крутануло резко, и он ударил по кисти левой руки - рука повисла.

 Котерев как сидел у пульта спиной к полету, так и не шелохнулся, пока не остановилась машина. Его прижало спиной к перегородке, и он ничего не почувствовал при посадке. Для них, словом, кончилось весьма удачно тоже. Большая канитель была потом с машиной: огромный корабль нужно было разобрать и вывозить с болота по частям на тракторах.

 Когда я прохожу мимо истребителя на стоянке, мне хочется дотронуться до его тонкого крыла: так я пожимаю ему руку. Глаза скользят по вздутому стеклу пустой кабины. И вот уже за плексом воображение рисует улыбку друга. И я улыбаюсь ему в ответ, а он машет рукой, кричит:

 - Тысячу лет не виделись!.. Подойди поближе... Ну что?.. Как живешь, как дома?..

 Я встряхиваю головой, и образ друга исчезает. Имя его - Игорь Владимирович Эйнис.

 За двадцать лет он провел сотни различных испытаний, но как у поэта бывают самые близкие душе стихи, так и у летчика-испытателя в памяти остается самая трудная и важная его работа. Игорь летал не один год, испытывая первые радиолокационные прицелы. Летал ночью и в облаках. Работа будто бы не видная, о ней говорят только среди специалистов. А ведь надо сблизиться с "противником", открыть по нему "огонь", не видя его непосредственно, надеясь только на этот самый новый прицел. Уткнулся в тубус и маневрируй самолетом, добивайся сближения световых точек. Нужно ясно себе все время представлять, как эти точки движутся в пространстве. Имей в виду: одна из точек - это ты, другая - твой коллега! У каждого околозвуковая скорость.

 Друзья звали его Гошкой. Да что там друзья, многие так звали - просто и тепло. Гошка то, Гошка это...

 В летной комнате к нему иногда обращались: "Брат!"  Это ему, видно, нравилось. Если серьезное - он сам крикнет, например:

 - Брат, Бобров звонит, тебе одеваться!..

 Или другой раз подсядет с шуткой, закусит нижнюю губу, сдерживая улыбку:

 - Иду я вчера, братец, лесом - на тропинке лужа... Лужа талого снега... Вот. Остановился в нерешительности. Навстречу паренек, щупленький, росточка небольшого. Зато под "бахусом". А важничает, старается держаться прямо. Увидел меня: "Что, боишься?"

 Я не ответил, продолжаю просматривать, где бы ловчей перешагнуть.

 "Давай перенесу?"

 "Спасибо, - говорю, - я тяжелый".

 "Я тяжелый"!.. Подумаешь, он тяжелый!.. Ну и мокни себе, как знаешь..."

 Улыбка редко покидала Гошку. Не могу толком себе ответить: светился ли он сам всегда или в ответ на улыбки людей. Казалось, любое огорчение может растопить его мягкая и добрая улыбка.

 Был он выше среднего роста, блондин, крупный, широкий. И ловок и неуклюж; последнее - иногда до смешного. Однажды я подумал: "Кого он мне напоминает? Очень знакомый образ... Ба! Ведь это Пьер Безухов".

 У каждого в собственном представлении свой Пьер. Я рисовал себе Пьера, следуя за автором великого романа: неуклюжим, толстым, "выше обыкновенного роста". Я и любил Пьера и недолюбливал, что он такой медведь. Так было, пока я однажды не воскликнул: "Гошка - вот настоящий Пьер!"

 Двадцать лет бок о бок с ним. Очень реальный Пьер в противоречивости характера живого человека: в верности и легкомыслии, в сильной воле и мягкотелости, в горении творчества и лени, в серьезности, когда этого требуют полеты, и в чудачествах добряка.

 Он становился на редкость ловким, играя в теннис или в волейбол. Куда только девался его вес? Скакал, будто на Луне. Он был раньше чемпионом Москвы среди юношей, чем очень гордился.

 Пьер был близорук. Гошка - тоже. Пьер носил очки - Гошка... Гошке тоже нужны были очки, и очень. Но как быть, если ты летчик-испытатель?.. Потом мы узнали, что у Гошки на глазах были эластичные линзы.

 Говорят, в Японии нередко можно встретить летчика в очках. Как летают?.. Да как будто бы недурно.

 Медики у нас в этом придерживаются железного порядка. Я вовсе не хочу критиковать - ни боже мой! Но если ты родился чуть близоруким, но с горячим, смелым сердцем и с крыльями за пазухой, тогда как быть?

 Гошка вызубрил на память таблицу с рядами букв - они есть в каждом глазном кабинете, - вызубрил наискось, вдоль и поперек. Мог с закрытыми глазами назвать мгновенно, допустим, "ы", если спросят: "Вторая строчка снизу, третья справа?"  Авиация тогда и порядки в ней не были еще так совершенны...

 Игорь появился у нас в институте ранней весной сорок первого года после МАИ. Здоровенный спортсмен в темных очках, благо они входили в моду. Увидел испытателей, новые самолеты, шепнул себе: "Вот!.." - или как он еще любил говорить: "Это то!"

 Вообще почти все в жизни ему давалось очень легко. И летать он научился как-то между делом: работал ведущим инженером и не пропускал случая, чтоб "подержаться за ручку". Его полюбили все летчики, и это, конечно, имело значение: любой с удовольствием мог лишний раз слетать с ним.

 Уже в сорок втором году Алексей Гринчик доверил ему самостоятельно проводить какие-то испытания ня ИЛ-2-м. А еще года через полтора Гошка уже летал на многих самолетах. Разумеется, освоил высший пилотаж и проводил сложные испытания на маневренность, на прочность. Летал он с огромным желанием и много - не пропускал любой возможности слетать.

 И все же, помню, не раз плакался мне в жилетку. Подсядет, вздохнет с улыбкой:

 - Плохо, брат.

 - Что так?

 - Надо подаваться в управдомы...

 - Послушаешь тебя, так вечно не везет.

 - Изволь. Позавчера летал на ЯК-третьем. На перегрузке девять с небольшим слышу треск! Ну, разумеется, думаю: "Хватит". Сел, на земле стали осматривать, лазать - все бесполезно. Говорят: в порядке, должно быть, показалось... А вчера на том же ЯКе, сам знаешь, полетел Серега и выпрыгнул...

 В его словах будто бы улавливалась зависть, и я грубовато оборвал:

 - Так что же ты склюдишь?

 - И я бы сумел прыгнуть.

 - Факт, сумел бы.

 - Вот...

 - Понятно, - говорю, - люди, так сказать, прыгают... горят...

 - Иди ты... в воздух! - Гошка навалился на меня, предлагая бороться.

 - Шеф, ведь отвалилось крыло! А Сергей Анохин в больнице.

 Игорь встал, отошел к окну, посмотрел вдаль.

 - Забегал я к нему утром. Просил отца узнать. Говорят, спасти глаз невозможно. Отец обещал устроить консилиум всех светил.

 В таких случаях профессор Владимир Львович Эйнис становился очень близким, родным всем нашим летчикам.

 Шли годы, менялись заказчики, задания, машины, а у Игоря все шло довольно гладко и, как в таких случаях бывает, не очень приметно. Он взлетал, выполняя простые и сложные режимы, садился и тащил свой парашют обратно. На ходу жадно затягивался папиросой. Приходил в комнату, сбрасывал куртку, заполняя своими каракулями полетный лист. Пепел по обыкновению падал на бумагу, он его осторожно смахивал рукавом. Искренне огорчался, увидя след. Затем заканчивал лаконично: "Все в норме".

 Работая летчиком, он не оставлял инженерной практики, вечно находился во власти каких-то идей. Заботясь о безопасности полетов, работал над усовершенствованием средств пилотирования. Известен, например, его сигнализатор опасных режимов. Это был, пожалуй, первый удачный прибор, автоматически предупреждающий летчика о приближении срыва в штопор при выполнении сложных маневров.

 Игорю не хватало голоса и музыкального слуха. И как это часто бывает у людей, он ужасно любил петь. Надо отдать ему должное - пел он негромко. Аудитория все та же - летная комната. Пел, посматривая на нас с улыбкой: "Не нравится?.. Знаю, и мне не нравится. А что поделаешь, если так хочу?"

 Репертуар его был небогат. Чаще он повторял:

 "...Под этот вальс весенним днем любили мы подруг..."

 И вот однажды, это было году в сорок шестом, он познакомился в вагоне электрички с юной красавицей. В летной комнате узнали об этом в тот же день. Красавица, как и можно было предположить, оказалась пышноволосой блондинкой с огромными глазами, большими ресницами и тонкими длинными пальцами; она курила тонкие и длинные папиросы "Фестиваль".

 - У тебя, конечно, не отнялся язык, ты спросил, как ее зовут?..

 - Действительно, как ее имя? - заинтересовались другие, подсели ближе.

 - Ада.

 - Как, как?

 - Послушайте, потомки питекантропов, вам это благородное, интеллигентное имя не знакомо. Я так и думал. Милые, нетронутые дети дерева и камня, слушайте: ее зовут Адой; полностью... Впрочем, вам не выговорить... Ариадна!

 "Милые дети" расхохотались, но решили навести справки - так ли она хороша, и вообще.

 Через несколько дней Виктор Юганов, вспомнив, отбросил книгу:

 - Видел! Гошкину принцессу видел. Ну, доложу я вам!

 Виктор встал, провел по себе руками, стараясь мимикой передать свои восторженные впечатления.

 - Что удивительно: умна, чертовка! Мужская логика мышления!.. - добавил Степан Машковский.

 - А ты откуда знаешь?

 - Знаю, - улыбнулся Степан.

 Гошка влюблялся все больше. Красивые женщины, даже с мужской логикой мышления, если они замужем, не торопятся поведать это своим новым знакомым. И Гошка тоже узнал не сразу. Во всяком случае, в то морозное воскресенье с голубым снегом, когда они встретились с Адой на Воробьевых горах, это ему еще не было известно, и он принял спутника Ады за случайного соперника. Гошка уже было насупился, но Ада обласкала его такой улыбкой, что ему захотелось для нее сделать что-нибудь этакое необыкновенное. Ада не удивилась.

 - Вот и прекрасно! - сказала она. - Да, но где же ваши лыжи?

 Тут только Игорь вполне осознал, как чудесно облегает Аду пушистый, яркий, как она сама, лыжный костюм. И стоит она на горных лыжах. Стройный брюнет тоже был красив, но это порадовало куда меньше. Брюнет нетерпеливо резал лыжами снег.

 Гошку заело страшно. Он взял напрокат лыжи, но они уже не смогли доставить ему радость. Он досадовал: "Простак! Раньше бы подзаняться лыжным спортом!"

 Bсe трое тихонько двинулись вперед, в направлении гигантского трамплина. Гошка заметил между прочим:

 - Все же удивительно доступный этот вид спорта: взял палки и пошел, - Игорь явно переигрывал, догадываясь, что брюнет, который оказался немногословным, может дать ему здесь фору. - То ли дело теннис, - тянул резину Гошка, - так вот просто ракетку в руки не возьмешь. Нужно постучать у стенки, попрыгать годочка три, чтоб как-нибудь стоять. - Гошка ничего не замечал - перед ним светилась Ада и тореадором отсвечивал около нее брюнет.

 - Что ж, - сказал брюнет, - я вижу, вы спортсмен. Можно и на корте при случае. А пока ближе трамплин. Прыгнем?

 Ада оживилась.

 Гошка это заметил и, не задумываясь, выпалил:

 - Это можно!..

 Ада вскинула испуганно руку и предостерегающе закачала головой.

 Но отступать было поздно. Гошка посмотрел вдаль и ощутил в животе неприятную легкость. Однако, не теряя улыбки, спросил:

 - Который... Этот? - будто высота трамплина была ему мала и хотелось еще повыше.

 - Он самый, - спокойно подтвердил спутник.

 Издали была видна только искусственная часть горы, но и она внушала глубокое уважение. Продолжая идти, он чувствовал, как трудно сохранять прежнюю беспечность.

 "Только не показать виду, - думал он, - я струсил, как никогда, - такого еще не было перед полетом! Черт побери! Кто тянул за язык? Попался, самовлюбленный кретин!.."

 Ада пыталась его отговорить, очень деликатно. Но чем больше она старалась, тем больше будоражило Гошку упрямство.

 Она осталась внизу. Оба кавалера пошли по крутой лестнице. Игорь смотрел вверх, видя перед собой несколько пар ног в лыжных штанах, ботинки - лыжи все несли в руках.

 Поднимались медленно, иногда создавалась пробка. Ну и пусть, он не торопится. Он уже подумывал, не обернуть ли все это в шутку... Нет!.. Ада наговорила ему небось: испытатель! Испытатель! Бред какой-то... Только вперед!

 Самое неприятное ждало его впереди. Когда последняя пара ног переступила край площадки, в квадрате проема открылось небо. Удивительно чистое! Игорь остановился, словно такого никогда не видел... И это он, перед кем небо каждый день являлось в самых фантастических нарядах.

 Снизу подпирали.

 - Что там? Давай быстрей!

 Гошка отсчитал еще восемь ступенек и оказался на площадке, как на облаках. Ниже в морозной дымке сверкала заснеженными крышами Москва. Взгляд его поймал согбенную фигуру лыжника, она мелькнула в полете, скользнув под уклон...

 "Прыжок без парашюта!" - резанула мысль. Еще несколько шагов вперед, заглянул вниз - и ноги стали ватными. Там, вдалеке, лента горы сужалась в перспективе, как полотно железной дороги; в конце она взлетала вверх трамплином, и трамплин резко обрывался, будто взорванный мост. Под ним, черт знает где, двигались людишки. "Так я вижу людей на старте при заходе на посадку, - сказал он себе, - только что палки в руках вместо штурвала..."

 Теперь он понял, как это страшно...

 И, повернувшись, увидел брюнета; позади еще двое, и так тянулась цепочка. На него с любопытством пялили глаза.

 - К черту, я вам говорю, - сказал Гошка и ринулся назад к шахте. Те, кто был уже наверху лестницы, уловили его странное движение. Засмеялись. Ниже, на лестнице, была сплошная вереница людей - он понял: обратно пробраться невозможно. Кто-то сказал:

 - Что, растерялся, друг?

 - Башмаки задом наперед надел, - сострил кто-то.

 - Об слезть не может быть и речи!

 - Го-го-го!

 Гошка, стиснув зубы, стал надевать лыжи.

 - Вы первый раз? - спросил брюнет.

 - Да, как-то не приходилось, - усмехнулся Игорь.

 Брюнет стал серьезным.

 - Становитесь так, - пояснил он, - ноги пружиньте, корпус вперед, старайтесь параллельно лыжам. Балансируйте руками. Везде касательная - убиться трудно... Да поможет вам спортивный дух!

 Последние слова хлестанули Гошку, но и помогли ему.

 Первая часть разгона была похожа на обыкновенный вход в пикирование, лыжи сами собой шли рядышком одна к другой, так что ему удалось легко удержаться. На самом трамплине его согнуло крючком - здесь он чуть было не рухнул и дальше отдал себя во власть параболы. Это был довольно длительный полет выброшенного свободного тела. Какой частью своего свободного тела он встретил ту самую касательную снежного покрова, он толком не понял. Однако велика была при этом скорость!.. Столь бешеной скорости он никак не ожидал.

 Потом все пошло проще, но и больнее. Во многом виноваты были лыжи, вернее, то, что от них осталось. Он бесконечно кувыркался, даже на миг терял сознание... Первый к нему на лыжах подлетел брюнет, бледный, как и многие, кто видел этот нолет, за ним - заплаканная Ада.

 Но теперь ему было наплевать, и он еще несколько секунд лежал на снегу. Подскочили другие, стали поднимать, он увидел толпу вокруг себя. Никто не смеялся. Попробовал энергично встать, оказалось, не так-то просто.

 Очевидцы уверяли, что он пролетел по воздуху около пятидесяти метров.

 В понедельник утром мы узнали, что Гошка попал в больницу. Катаясь на лыжах, сломал руку; перелом пустяковый - наложили гипс. Еще через несколько дней кто-то из парней сообщил, что Гошку навещает в больнице та блондинка и с ней какой-то рослый парень.

 Прошло немного времени, и летчик-испытатель вернулся в строй. Стал опять летать. Ему по-прежнему "не везло"; судьба не посылала кошмарных приключений. Он поднимался, выполнял режимы - сложные и простые - и садился. Из окна летной комнаты можно было видеть, как он, затягиваясь папиросой, тащит на плече плотно уложенный парашют. Войдя, всегда сбрасывал куртку и садился заполнять полетный лист. Нечаянно смазывал рукавом пепел: "Фу, какая досада!.." - затем уже заканчивал: "Все в норме".

 Ада, возможно, как-то и занимала его воображение, но больше он о ней не говорил. О единственном своем прыжке с гигантского трамплина он рассказал мне лет через десять: мы были вместе на рыбалке.

 - Самое потешное, - заключил он, - брюнет оказался ее братом!..

 1949 год. Ясный день 16 июня. Чудный, особенный - день воздушного крещения нашей мечты, нашей идеи, упорного труда многих, многих друзей.

 Мы собрались на аэродроме рано. Каждый знал, что ему делать. Ребята подтащили лестницы к самолетам - машины стояли поодаль от ангаров, в поле. Я захватил свой парашют, чтобы не возвращаться.

 Идем. Трава, не тронутая косилкой коменданта, купает сапоги. Механики на плоскостях двух наших пикировщиков сворачивают брезенты.

 - Добрый день! - кричим.

 - День добрый!

 А день действительно многое обещает - теплынь, ни облачка! Все же на душе коты скребут: "Как-то получится все это?"

 Говорю старшему:

 - Погодите-ка запускать моторы, мы быстренько проверим еще раз.

 Парни полезли на консоли крыльев - там наша техника.

 Я за ними. Поднялся всего метра на три, а как все видно вокруг! За полем ромашек - сосны, медью горят стволы. От ангара показалась знакомая фигура, тащит парашют; с плеч свисают лямки. Это Султан Амет-Хан, наш летчик-испытатель со второй машины. Невысокий и худой, в широченных синих галифе "юбкой". Должно быть, еще с войны остались. Вижу его черную шевелюру, шлем держит в руке.

 Мы с Виктором Васяниным сами теперь проверяем механизм сцепки. Володя Александров забрался в кабину, к своему пульту, кричит оттуда:

 - У меня все в порядке!

 - Что, запускаем! - спрашивает Саша Корнеев, бортмеханик моего самолета.

 Смотрим друг на друга. Все кивают головами: дескать, можно!

 Через четверть часа взлет. Сперва пошел я, ведущим. За мной Амет-Хан Султан. Набрали высоту, отвернулись от солнца - уж больно бьет в глаза.

 Амет точнехонько пристроился к крылу. Я стараюсь тоже строго вести машину, а самому хочется взглянуть назад, кошусь на Амета. Здорово идет! В нескольких метрах! Кажется, разбегись - и можно перепрыгнуть.

 Позади, за моей бронеспинкой, Володя Александров - оператор сцепки. Вижу и не вижу его лицо. Вдруг он орет, показывая большой палец:

 - Есть! - кричит так, будто поймал здоровенную щуку.

 Я на мгновение оглянулся: сияет!

 Сам пытаюсь скрыть ребяческую радость - надуваю щеки, хмурюсь...

 Теперь мы идем, связав крыло с крылом, точно схватившись за одну бечевку... Володя напевает: "...Ведь улыбка - это флаг корабля!"  И мне чертовски хочется запеть!

 Если бы объектив захватил наши лица в тот момент!.. Но он тоже сделал свое дело и запечатлел сцепку на пленку. Благодарение кино!

 Мы виражили, не разъединяясь. Летали так, "в обнимку", добрых пятьдесят минут. Бензина перекачали, правда, немного, да это поначалу было и неважно. Теперь убедились в правоте самой идеи.

 Приземлились, вылезли и ну плясать у самолетов! На что Султан терпеть не может восторженных эмоций, и то колотит одного, другого по спине.

 Удача!

 Надо сказать, до этого полета мы уже контактировались в воздухе несколько раз: с тем же Амет-Ханом, с Галлаем, с Якимовым - и во всех случаях успешно. Но теперь это очень крупная наша удача: первая автоматическая перекачка топлива. Без рук.

 Дело в том, что раньше - а заправка в воздухе была впервые выполнена в Сан-Диего (США) в 1923 году, - чтобы перелить топливо с самолета на самолет, нужно было поймать руками шланг, спускаемый с выше летящего самолета.

 Слух о нашей затее дошел до Туполева, эксперимент проводили на его машинах.

 Ему все рассказал Вартан Сагинов - он часто встречался с Туполевым, был ведущим по доводкам первых ТУ-4-х.

 Андрей Николаевич приехал к нам в институт рано утром, около восьми, в белом кителе, без шофера - сам за рулем. Быстро прошел в небольшой кинозал.

 - Начинайте, дорого время, - холодно и деловито сказал он.

 Как на грех, ни начальника института, ни заместителя - запаздывают. Что делать?

 Вартан тихонько говорит мне:

 - Нужно начинать, а то уедет - он такой!

 Я подготовил коротенький доклад: о значении заправки в воздухе. Водя по графику указкой, начал примерно так:

 - Здесь вы видите кривые выгорания бензина по дальности полета. Допустим, заправщик и заправляемый самолеты поднялись с одной точки, вот здесь; пройдя вместе треть пути до цели, самолет-заправщик передаст второму, заправляемому самолету третью часть топлива, и последний вновь будет иметь полные баки: теперь он пролетит на одну треть дальше. А заправщик вернется к себе на базу...

 Туполев вдруг перебил:

 - Агитируешь? И эти треугольнички - зачем? Ничего не понимаю... Не агитируй, не агитируй, - добавил дискантом, срываясь.

 Я смолк на секунду, обескураженный. Пытаюсь собраться с мыслями.

 О непосредственности Туполева я слышал давно. Много о нем рассказывали всяких историй, о его ошеломляющей прямоте, резкости в разговоре - это было занятно слушать, даже смешно, когда касалось кого-нибудь другого.

 Но вот сейчас я сам, признаться, изрядно был сбит с толку. С трудом подавил в себе досаду, попытался продолжать, перескакивая через страницы.

 Туполев ерзал на стуле, ничем не скрывая нетерпения и скуки.

 Наконец я резко сказал:

 - Давайте тогда посмотрим фильм...

 Туполев засмеялся:

 - Ну, ну, не злись... Правильно, крути катушку!

 Признаюсь, я чертыхался в душе отчаянно: "На кой дьявол мы так старались?.."

 Стало темно. Потом сноп света обнаружил квадрат летающих пылинок и единственную надпись на экране. Но вот пошли кадры. Через секунду мы все в воздухе. Крупные планы слегка колеблющихся двух самолетов в плотном строю. Видим часть моего крыла сверху, выражение лица Султана, весь его самолет.

 Между крыльями перебрасывается связь.

 Туполев молчит. В зале несколько человек, и все - ни слова. Когда же из Амет-Ханова крыла стал выползать анакондой шланг и, сияя наконечником на солнце, изогнулся сперва назад, чтобы потом устремиться вперед, к крылу моей машины, тут даже дыхание все затаили...

 Туполев вдруг повел себя, как на хоккее, - заерзал на стуле и подбадривающе закричал:

 - Молодцы! Молодцы!.. А я-то думал, вы мне здесь бумажную стряпню подсунете!..

 Вот он так - хотите любите, хотите нет!

 "Бумажную, - подумал я. - Было и это: чертежей потребовалось не менее тысячи".

 Когда лента кончилась и в зале зажгли свет, Андрей Николаевич встал, сказал несколько слов; солидно, скорее сухо. Без пафоса. Как будто бы обещал поддержку... И тут же уехал. Все же трудно было понять - доволен или нет?

 Сворачиваю плакаты, а позади меня Иван Никитович Квитко, наш инженер, тоже видавший виды, необычайно деликатный человек, шепчет мне на ухо:

 - Поздравляю вас, это сверх всяких ожиданий. Андрей Николаевич невероятно скуп на похвалы! - Квитко работал вместе с Туполевым и близко знал его в трудные годы.

 Рассказывают еще и так.

 Повисла у нас на аэродроме как-то в воздухе беда: новая большая машина не может сесть - шасси не выпускается. Летает и летает. Экипаж все перепробовал - никак.

 Примчались специалисты. Приехал из Москвы Туполев. В будке руководителя полетов собрался консилиум, раскинули электросхемы, стали соображать.

 А время идет. Андрей Николаевич требует от знатоков "плюса" и "минуса" решения. У тех, естественно, руки трясутся: что ни предлагают, шасси остается неумолимым.

 Прошло еще не меньше часа. С каждой минутой нарастал озноб на спинах. Что делать? Что?!.

 Тут к группе сосредоточенных, взволнованных людей пробрался парень-электрик. Говорит робко:

 - Позвольте мне попробовать, Андрей Николаевич.

 Тот обернулся, посмотрел внимательно. В глазах вопрос: "А не врешь?"

 - Ну говори.

 - Нужно выключить все потребители, даже связь - радио. Все. Потом аварийно... Вот посмотрите... - Стал уверенно водить по схеме карандашом.

 Все переглянулись:

 - А что, идея!

 Туполев сам скомандовал на борт корабля. Машина притихла на время; потом заходит низко. Ура! Ура! Шасси уже снаружи!

 Когда машина села и затормозила, Туполев обернулся, поискал; будто увлажнились глаза.

 - Да где же ты?

 - Вот он, - техника вытолкнули вперед.

 Туполев, не говоря ни слова, обнял его при всех и расцеловал трижды, по-русски, как родного сына.

 Авторитет Туполева громаден, а сила его логики порой вызывает изумление.

 "Солдатами родятся не сразу! - воскликнул он однажды в разгар бурного спора с военными, когда решалась судьба одной его машины. - Вам бы сразу с каской и автоматом в руках! - продолжал он. - Ан нет!.. Солдат сперва "уа!" кричит. Не может он появиться на божий свет с боевой выкладкой!"

 Присутствующие замолкли. Все стало ясно. После минуты молчания старший начальник вытер платком испарину со лба, сказал:

 - Да, нужно принимать самолет и осваивать. Пройдет время, и новорожденный подрастет, окрепнет в нашей работе. И мы - семь нянек - научимся уходу.

 Квитко оказался прав. Вскоре нам предоставили два совершенно новых дальних высотных бомбардировщика ТУ-4 для оснащения "крыльевой" системой заправки.

 Радости было - не передать! Изобретателю дай только базу для работы, других наград ему и не надо.

 Закрою глаза и вижу две серебристые "крепости"... Помню даже номера: 2202 и 1801 - сверкают круглыми стеклянными носами, крестами полированных винтов.

 Рядышком, милые сердцу, - крыло к крылу. Так мы их ставили после полета, чтоб было удобно проверять всю автоматику сцепки-расцепки, систему перекачки.

 Покуда корабли готовились к полету, к крыльям подтаскивали огромные стремянки. По обыкновению первым взбирался тихий, задумчивый Алексей Горячев, инженер-электрик.

 Торопить его не было смысла. Размеренно, без суеты, пока не прозвонит все, не спросит тридцать, сорок раз: "Горит? Не горит?" - все равно не слезет с верхотуры.

 Потом на крылья забирались механики - Федя Александров и Николай Устинов. Руки обоих и глаза обшаривают механизмы - щелкают, шипят клапаны перезарядки. Федя зубоскалит. Николай в ответ отвешивает пудовые слова.

 Александров Володя в это время у пульта, в гермокабине заправляемого самолета. Напротив, так, что им видно друг друга, на заправщике Юра Квятковский.

 Володя - старый знакомый: мы с ним летали еще в войну на "Верочке". Тогда мы в шутку звали Володьку Графом.

 Когда идет проверка, Володя виден сквозь блистер - вздутое полусферическое стекло. Нас ему не слышно, приходится сигнализировать на пальцах, стучать по плоскости крыла: "Включи одно, включи другое".

 Иной раз он не поймет, что нужно, ему кричат в люки: "Волдырь, включи подсвет!"

 Но вот все наши "роботы" проверены, и затевается последняя работа, грубая - в ней нужно много рук. Из крыла вытаскивается сорокаметровый шланг.

 Ваня Сидоров придумал тогда остроумный способ "выращивания" длинных шлангов из стандартных кусков дюрита. Собственными руками соединял он все воедино на обыкновенном станке ДИП. Получалось великолепно: соединения почти не выступали за диаметр резины, шланг обходился сущие пустяки. Мы как-то попытались заказать такой же, только без стыков, - с нас запросили в двести раз дороже. В полете топливо по шлангу перекачивалось с огромной скоростью, под большим давлением. Поэтому нужно было беречь шланг, обращаясь с ним на "вы".

 Все, кто есть у самолета, несут шланг на руках. Мы с Виктором Васяниным - моим коллегой - тоже в строю, по формуле: "Где должен быть командир? Конечно, впереди!"

 Когда с нами летал Алексей Петрович Якимов, он тоже таскал шланг, не боясь пошатнуть свой авторитет, - тогда он был начлетом.

 Работа не хитра - лишь подставляй плечо.

 - Эй, бурлачки! - однажды крикнул нам кто-то из прохожих.

 - Любезнейший, подите-ка сюда, - пробасил Якимов и поманил весельчака "перстом согбенным". - Да, да... Вы не ошиблись, вас зовут.

 Тот, сообразив, что влип, смущенно подошел.

 - Вы что-то, кажется, сказали? - спросил Якимов.

 Молодой инженер замялся. Мы со шлангом на плечах смотрим с любопытством. Он краснеет.

 Ждем, что будет дальше.

 - Я просто так, шутя, - смущенно говорит молодой сцециалист.

 - Так я и думал. Тогда позвольте ваше плечико вместо моего. - И парень стал в цепочку.

 - Это ненадолго, - успокаивали его.

 От трансформатора дежурный электрик зовет меня:

 - Вас здесь спрашивают.

 - Кто еще? - Освобождаю плечо. - Иду.

 Вижу двух человек. Один - наш диспетчер, другой - незнакомый, полный, важный.

 Диспетчер представил. И я понял: придется объяснять все единственному "экскурсанту"...

 - Откуда вы? Простите, я не понял.

 Он холодно:

 - Из главка.

 - У нас сейчас полет, - говорю, - лучше бы в другой раз.

 Гость нахмурился. Обиженно уходит. Провожаю его глазами. Думаю: "Все как-то нескладно получилось..."  Только потом я понял, какую ошибку допустил: после того дня в главке к нам отношение изменилось к худшему.

 - Все в порядке, командир! - крикнул Пастухов.

 - Сделан продув? - спрашиваю машинально.

 - Да, да, все в порядке. Можно собираться.

 Я снял парашют с передней стойки, надел его. Полез в кабину.

 Стал осматривать по порядку свои приборы, поправил лямки парашюта, давящие как-то больше обычного. Потом пальцем правой руки нажал на кнопку штурвала, вызывая по очереди всех абонентов: "Как слышно?"  Отвечают: "Готов, слышу хорошо". Так до одиннадцатого. Одиннадцатый - кинооператор, на месте хвостового стрелка.

 - Командир, Черепанов в кабине и готов, - отвечает он.

 - Можно запускать? - спрашивает Пастухов.

 - Да, запускайте.

 - Запускаю с первого! - заорал Пастухов, перегнувшись со своего места в шахту люка. - От винтов!

 Машину тряхнуло. Я посмотрел налево. Огромный винт пошел. Сперва лопасти были заметны, затем слились в серебряный мираж. Двигатель окутал белый дым.

 Тряхнуло второй раз, третий, четвертый... Через минуту четыре пятиметровых "ветряка" уже крутились - кабина ожила.

 - В порядке, командир; можно рулить, опробуем на старте.

 Запрашиваю старт; вызываю Якимова - он готов. Я снял со "стопа" тормоза, наша ТУ-4, плавно поклонившись стеклянным носом, двинулась, чуть вздрагивая на стыках бетонных плит. 

 С Алексеем Петровичем Якимовым мы пришли работать в институт примерно в одно время, перед войной. Долгая совместная работа испытателями укрепила наши отношения. Происшедший затем, в конце войны, особый, как Якимов выразился, "пикантный" случай будто побратал нас.

 В сорок четвертом году мне пришлось проводить довольно подробные испытания американского высотного истребителя "рипаблик тандерболт", поднимаясь примерно на высоту 13 000 метров без герметической кабины и скафандра - ни того, ни другого у нас в практике тогда не было. Это дало мне определенный опыт и тренировку.

 Вскоре я был назначен на опытный высотный истребитель МИГ-11 конструкторов Артема Ивановича Микояна и Михаила Иосифовича Гуревича.

 Я выполнил несколько высотных полетов, поднимаясь с Центрального аэродрома в Москве, и в последнем из них в стратосфере уловил, как мне показалось на слух, неисправность турбокомпрессорного колеса.

Прекратив дальнейший подъем и приземлившись, я доложил инженерам о своих наблюдениях.

 Присутствовавшие здесь представители моторной фирмы не скрыли насмешливых улыбок: мол, тоже мне, услышал биение компрессорного колеса на оборотах двадцать четыре тысячи в минуту!

 - Я верю своему слуху, как хотите, - говорю им, - звон металла заметно изменился - в предыдущем полете скрежетания не было. Это не просто так!

 Описав все в полетном листе и передав его ведущему инженеру Константину Павловичу Ковалевскому, я улетел на свой аэродром, чтобы провести в этот день еще один испытательный полет на другом самолете.

 Полет кончился весьма трагично. В результате пожара, возникшего в воздухе, произошла катастрофа. Я уцелел случайно, только обгорел немного.

 Вместо меня, вышедшего на три месяца из строя, на МИГ-11 был назначен Якимов. Чуть ли не в следующем полете после моего высотного на самолете разрушился турбокомпрессор, а затем и сам двигатель. Алексей Петрович вынужден был выброситься из объятого пламенем самолета на довольно большой высоте, находясь над северо-западной окраиной Москвы.

 К счастью, парашют не подвел. Якимов, получив ожоги и травмы, приземлился, можно сказать, удачно... Самолет упал, не натворив особых неприятностей.

 Примерно через год случайно на Кавказе мы встретились с Костей Ковалевским - он окликнул меня из окна встречной машины.

 Вышли. Закурили.

 - Знаешь, - сказал он - вспоминали тебя не раз. Ты оказался прав. Весьма досадовали, что не убедили упрямых мотористов.

 Я улыбнулся:

 - Пока мотор винт крутит - в неисправность поверить трудно.

 Не вижу, скорей чувствую, как Якимов "прилип" к нам сбоку. Блеск! Идем с ним - корабли почти не шелохнутся. Я замер, стараюсь не дышать. Думаю: "Что еще нужно? Неужели и на этот раз все полетит к черту, как позавчера?"

 Я волновался не зря. Мы отправились в новый полет, не докопавшись до истины. Очень старались выяснить причину - и не смогли. В конце концов поддались соблазну сказать себе: "Отказ был случайным".

 Оператор - Володя Александров - докладывает:

 - Командир, контакт есть!

 - Хорошо. Продолжайте.

 Он в эфире:

 - "Ворон второй", выдавайте шланг. - И опять ко мне: - Шланг пошел, командир... Идет нормально.

 Тут я даже не гляжу уже искоса направо: весь внимание - жду. "Выйдет, не выйдет?". "Любит, не любит..."

 Все притихли. Николай Николаевич Неелов - он прямо передо мной, смотрит со штурманского кресла, стиснув зубы. Пастухова против обыкновения тоже не слышно позади меня - притаился как мышь у своего пульта. Чистяков уставился вперед, в одну точку.

 Повисли. Застыли две шестидесятитонные машины - рядышком идут, как теперь ходят парочки: он ей руку на плечо.

 Вдруг мою машину кто-то чуть тронул за конец крыла.

 И в следующий момент Александров могильным заступом:

 - Командир, опять... обрыв шланга.

 - Черт возьми!!! - Когда он это выдавил, мое сердце успело оторваться и улететь.

 Пытаюсь скривить подобие улыбки. А в голове только одно: "Я командир, и мы идем на высоте 7000 метров; за мной наблюдают одиннадцать пар глаз!"

 Нужно улыбаться, будто это самое обыкновенное наше занятие: рвать шланги в мелкие клочья и разбрасывать их по полям, по лесам на удивление людям.

 И я улыбнулся, как говорится в одной пьесе, "из-под колес"... Даже не потеря второго шланга сразила напрочь, это поправить можно: встанем всем экипажем к ДИПу и будем вертеть в руках длиннющий шланг, пока Иван Сидоров не завальцует все соединения.

 Сразила меня необъяснимость обрыва. Повторилось точь-в-точь как прошлый раз, а мы ли не искали? Хоть не садись на землю! Что делать дальше?..

 - Вот какая неудача, - промолвил Чистяков.

 - Сделаем... Ерунда! Черепанов, вы все засняли?

 - Да, командир.

 - Бортинженер, - скомандовал я, - прибрать газы и держать давление в кабинах. Пошли на снижение восвояси.

 Мы сидим в маленьком просмотровом зале. Теперь я не занят управлением и вижу все, чего не мог увидеть в полете.

 Передо мной экран, а кажется, сижу в хвостовой кабине: видны впереди крылья обоих самолетов.

 Вот он, шланг, ползет удавом, прогнувшись под действием воздушного потока, и устремляется вперед, к моему крылу.

 "Но как это медленно, с ума сойти! - думаю все же с досадой. - Нужно увеличить скорость по крайней мере в два, а то и в три раза. Меньше степень редукции - больше мощность!"

 Васянин говорит:

 - Обрати внимание: эти паузы - не просто остановки. Похоже, тут пробуксовка в муфте-фрикционе...

 Я присмотрелся. И впрямь - не только задержки, но и крохотные отпуски назад, еле уловимые на глаз.

 Володя Александров сидит под боком в темноте, спрашиваю:

 - Ты не отпускал?

 - Нет... что ты! Она чуть пробуксовывала, это верно.

 Мы смотрим еще немного, и вдруг - тот самый страшный момент...

 В мгновение ока шланг, подошедший было уже к моему крылу, вновь замер, отпрянул и полетел назад, разрываясь на части. Мы видим его куски на кадре, и только... Я как будто опять почувствовал тот легкий толчок крыла. И вижу на экране: замок сцепки целехонек, покачиваясь, прячется в крыло.

 - Та же история - проскочило кольцо, - сказал Васянин.

 - Не может лошадь проскочить сквозь хомут... Сам знаешь, как испытывали прошлый раз: все рвется и не проскакивает!

 - И все же это так, - улыбнулся Виктор.

 Опять, в который раз, мы смотрим этот самодельный фильм: немой, без надписей, без фамилий режиссера, оператора, без главных "артистов", - пока дела идут так, что лучше оставаться всем в тени. Оваций не нужно.

 - Давайте прокрутим очень медленно, - говорю киномеханику. - Пожалуйста, когда я вам скажу, остановите "мартышку", - он сам так называет свой аппарат.

 - Ладно.

 Все медленно разворачивается. Так может быть только в кино: все вновь "воскресло", все вновь цело. Опять "летим".

 Я жду, когда подойдет тот самый миг... Вот он!..

 - Стоп! Чуть проверните... Так!

 Вот оно, мгновение! Похоже, что кольцо действительно слетело... Шланг застыл...

 Еще немного вперед... Довольно.

 - Удар хлыста, - говорит Васянин. - Здесь не выдержит и стальная цепь.

 - Да. Выходит, разрыв - следствие, а не причина. Здесь саморасцепка...

 "Спасибо великое тебе, кино", - думаю вставая.

 - Однако почему? Здесь думать надо.

 - Пошли в лес, - предложил Васянин, - побродим. Нужно, чтобы все вылетело из головы.

 Изобретателя ожесточают неудачи - во всяком деле их куда больше, чем удач, иначе было бы все просто. Именно в тот период нашей работы я вспомнил Фищука с вечно воспаленными глазами. Мне стало неловко: я когда-то относился к нему неприязненно. Теперь я понял: этот чудак лез из кожи вон, стараясь для людей, - не спал, питался бог знает как, работал сутками и - не ради денег.

 Именно в период неудач мне стало ясно, что такое одержимость. Человек во власти идеи безраздельно, не замечает ничего другого. Кто-то смеется, разговаривают, гудят моторы - он ничего не слышит.

 Дня ему вечно мало. Готов работать даже во сне. Долго лежит в темноте - словно на потолке вдруг проецируется суть капризного устройства.

 Прошло время - боюсь неточности. Все же сдается, что именно во сне явилась мне разгадка странного проскакивания пресловутого кольца. Помнится, сперва я видел все тот же фильм. Только в цветном изображении. Любопытно: любая чепуха во сне естественна. Ничто нас не удивляет. Малиновое небо в косую полоску, должно быть, символизировало рассвет и облака. Сам я, кажется, сидел в синем камзоле и колпаке верхом на фюзеляже, смотрел в подзорную трубу. Вот два серебряных крыла и между ними петлей шланг. Подкрадывается к моему крылу. Осталось метра полтора. Вот начинается: отпрянул чуть назад!.. И я увидел, как стальные упоры шмыгнули в замок... Проснулся, сердце колотится... "Инерция?.. А почему бы и нет. Против сильной пружины - граммы подвижных деталей, умноженные на ускорение..."

 В чем есть бегу к столу. Где линейка? Часам к восьми утра я начертил разрез замка в масштабе десять к одному.

 Примчавшись на аэродром, рассказал друзьям о "вещем сне". Смеяться было им, видно, неловко - они лишь улыбались, посматривая друг на друга.

 Виктор Васянин взял чертеж, долго рассматривал его. Сказал серьезно:

 - Давай попросим Бориса Михайловича Венкова, он быстро сделает новый замок.

 - Сейчас продеталируем, навалимся все вместе, - говорю Квятковскому. - Юра, пиши наряд Венкову.

 Закуривая, Виктор сказал:

 - Раздеталируем и работать сегодня больше - дудки! - он засмеялся. - Ляжем все спать, так продуктивней будет! 

 Я был свидетелем становления испытателя-универсала Юрия Александровича Гарнаева.

 Он проводил испытания современных сверхзвуковых самолетов, экспериментальных машин и разнообразных вертолетов. Путь его к успеху был нелегким и потребовал колоссальной энергии и беззаветной любви к своему делу.

 Юрий Александрович погиб на юге Франции, при тушении лесного пожара. Его будут помнить не только русские, но и французы. Он сделал свою летную работу подвигом жизни.

 Впервые я услышал о нем летом пятидесятого года. Разговор произошел рано утром в раздевалке, окна ее выходили на площадь между двумя ангарами. День намечался летный, и чувствовалась деловитость и озабоченность людей, снующих между мастерскими и аэродромом.

 Якимов, посматривая в окно, степенно застегивал на себе летные доспехи. Я готовил планшет. Минут через сорок мы должны были уйти в воздух на двух бомбардировщиках ТУ-4.

 - Обрати внимание на этого парня, - сказал Алексей Петрович, глядя в окно.

 На площади от мастерских быстро шел, чуть ли не бежал, худощавый черноволосый человек лет тридцати.

 - Вижу, а что?

 - Хвалили его очень. Деловит, энергичен. Здесь он недавно. Работает технологом в мастерских, но очень хочет летать. Просил меня замолвить словечко, - продолжал Якимов с добродушной улыбкой. - Не найдется ли в вашей группе и для него работы?

 - Летать все хотят, - проворчал я.

 - Ты меня не понял, - возразил Якимов. - Он готов работать кем угодно, как першерон, не щадя сил. Но он к вам хочет; надеется, помимо других дел, хоть иногда слетать, хотя бы контактным оператором - летать любит!

 - А он летал?

 - Был военным летчиком-истребителем, комэском на Дальневосточном фронте. Начинал с Осоавиахима, учлет Мытищинского клуба...

 Я посмотрел в окно.

 - Скажи, чтоб зашел, - говорю Алексею Петровичу.

 Гарнаев для нас оказался находкой. Людей было мало, а работы - как в солидном конструкторском бюро. Сроки поджимали. В группу к нам шли только настоящие энтузиасты дела, способные работать за пятерых.

 Для начала Гарнаеву поручили прокладку труб по крыльям наших "крепостей". Эту работу технологов-конструкторов выполняли они вместе с Юрой Квятковским; медники, слесари и два Юры.

 Особенно досталось им от "шлангопровода" - довольно толстой трубы из нержавейки. Ее нужно было провести по нитке. Она, как шампур, пронизывала более сотни нервюр крыла, - вдоль, по размаху в сорок три метра, минуя кронштейны управления, баки и силовые элементы... Здесь уже точно: "Семь раз отмерь, один - отрежь!"  Крепко нужно было подумать, прежде чем завизжали дрели, заскрежетали фрезы, остервенело вгрызаясь в тонкий штампованный дюраль. Потом все прорези нужно было усилить окантовкой - делалось все это изящно, прочно, предельно облегченно.

 Мы искали оригинальных решений; нередко приходилось изобретать. Гарнаев тоже решил испытать свою смекалку. Он предложил один из вариантов электромеханизма подачи шланга. Но спроектировать автомат, даже построить его - часть дела. В этом Юра убедился, возясь с доводкой в долгие вечера. Нелегко было уладить и "взаимоотношения" механизма со шлангом.

 Прошло время, мы отправились в полет. Гарнаев с нами в составе экипажа - оператором сцепки. Наконец-то он поднялся в воздух после долгой "вынужденной" посадки!

 Я спросил его в полете:

 - Как самочувствие, Юра?

 - Да что вы!.. Будто во сне!.. Давно верить перестал в такую возможность...

 Метаморфоза, да и только! Энергичный всегда, Юра двигался после полета так, будто земное притяжение уменьшилось в два раза.

 Он быстро осваивал то, чему, строго говоря, научить его еще никто не мог: все было ново для всех нас. От точных действий Гарнаева у пульта теперь немало зависело в технике воздушной сцепки.

 Примерно через год Юрий Александрович начал исследование катапультных кресел. Гарнаеву представился случай проявить себя очень смелым, хорошо собранным испытателем; он успешно выполнил сложные катапультирования в полете с реактивного самолета на скорости около 900 километров в час. Физическое напряжение здесь было велико. Отвага испытателя не могла не стать очевидной.

 Юрий Александрович своим трудом экспериментатора-парашютиста помог развитию аварийных средств спасения экипажа.

 Он рвался в воздух, берясь за любое испытание. По традиции испытателей Гарнаев идет от самолета к самолету, но он не хочет терять ни минуты даром; в один и тот же день ему случалось пересаживаться со сверхзвукового самолета на опытный вертолет или на экспериментальный летательный аппарат, скажем, такой, как турболет. Это был первый бескрылый аппарат вертикального взлета, который держался в воздухе исключительно на струе реактивного двигателя, направленной вниз.

 Этим и другими экспериментами начиналась новая эра в авиации - вертикально взлетающих самолетов. И открывал ее Гарнаев.

 Наше дело тоже пошло, наконец, на лад: что ни полет - удачная заправка. Теперь мой четырехдвигательный "фрегат" топливом на земле не заправляется.

 Для снабженцев горючего прямо-таки "тайна" за железной дверью: самолеты - что близнецы, Якимова и мой, но один по ведомостям жрет в три горла, а другой - как будто питается сущим эфиром.

 Капитан Пастухов, бортинженер моего корабля, задорный парень с ежиком на голове, подтрунивает над своим коллегой - бортинженером корабля Якимова - Муратшиным.

 - Говоришь, ругаются там на ГСМ? - спрашивает Пастухов.

 Тот мрачнеет.

 - В сущности, они правы, - Пастухов достает круглое зеркальце и проводит рукой по ежику. - Действительно, у вас бешеный перерасход!

 - Черта с два буду я за вас работать! - отвечает бортинженер, сердито завязывая тесемки толстого формуляра.

 Пастухов, смотрясь в зеркальце, говорит:

 - Вот он, инженер-капитан Пастухов, передовик, ударник! Берите с него пример, подрегулируйте там у себя в моторах, чтоб они поменьше жрали...

 При последних словах Пастухов успевает отскочить в сторону - формуляр пролетает мимо.

 Но в воздухе у нас никакой бумажной волокиты: сосем себе корабль Якимова. Накачаемся вдоволь - и в сторону, баки опять полны, а у Якимова на десять тонн меньше.

 Почти все уже испытано. Да, почти; если не думать о предстоящей заправке ночью.

 Вначале, когда не ладилось, что было думать о "потемках" - днем бы сладить! И вот уже мы на пороге ночной заправки. Страшновато.

 Мы с Васяниным почти не говорим об этом - каждый переживает про себя. Первая ночная заправка, - что там говорить, - риск велик. Бог знает, как еще найти друг друга в этой кромешной тьме... Небо-то, оно большое!.. А найдешь, нужно еще притиснуться близехонько друг к другу и соединиться шлангом...

 Но страшит меня не сам полет. В нем - кульминация нашей работы, и приближение ее я остро переживаю. "Получится или не получится?" - в тысячный раз задаю себе один и тот же вопрос. Как будто все продумано, решено, и все же это чертовски опасный поворот: либо дадим новое средство увеличения дальности полета, либо вся наша работа летит на воздух!

 Как командир корабля, я помню - со мной на борту будут люди, и как руководитель - не забываю, что на втором корабле тоже экипаж - двенадцать человек, но больше всего беспокоит целостность самой идеи.

 Все было неплохо, пока в последний момент у нас не забрали Якимова - он самый опытный наш воздушный заправщик. Надо же!.. Попробуй убедить себя, что все это случайно... Говорят: "Бросили его на укрепление промышленности", - будто наше дело другого ведомства. Три дня машины стояли под чехлами.

 В тот день мы с Виктором Сергеевичем Васяниным, "схватившись за уши", сидели в летной комнате.

 - Что приуныли? - спросил у нас за спиной бодрый голос.

 Мы оторвали глаза от груды окурков в большой, как лохань, пепельнице.

 - Гм... - промычал я, отвлекаясь от мрачных мыслей.

 - Забрали у нас "Яка", - пояснил Виктор, - перед самыми ночными полетами. Вот и курим.

 - Послушайте, что я вам скажу, - предложил вошедший. - Если мне попробовать "контактнуться"?.. - И засмеялся.

 - Да ведь ты и днем не пробовал, а тут ведь ночью, - я посмотрел на него с удивлением, а Виктор добавил, глядя сквозь дым:

 - Разве что потренироваться у бензоколонки в темноте.

 - Нет, кроме шуток. Ночью так ночью, черт возьми! Подумаешь, не на метле же... На ТУ-четвертом!.. Словом, ручаюсь, останетесь довольны.

 Он подсел и закурил. Лицо округлое, добродушное, сияющее улыбкой неисчерпаемого оптимиста. "Хоть прикуривай!"

 "А что? Как нам раньше не пришла такая мысль?"

 Яков Ильич Верников тогда, в 1951 году, был сравнительно молодым испытателем, но очень способным и опытным боевым летчиком. Он пришел к нам в институт в 1946 году Героем Советского Союза. Начинал он с летающих моделей, когда был пионером; в комсомоле стал планеристом, позже воспитывался в Смоленском аэроклубе. За пять лет работы испытателем освоил всю нашу крылатую технику и летал отменно.

 Я, признаться, побаивался, что он подостынет к утру. Ан нет! Пришел с утра, мы с ним облазили обе машины - и заправщик и заправляемый. Когда закончили, зашли в буфет, Яков закусил тремя винегретами и собрался ехать домой обедать.

 - Все понятно, - сказал он.

 - Одумайся, несчастный, - улыбнулся Виктор, - еще не поздно. Мы никому не скажем.

 - Как бы не так! - смеется Яков. - Растреплетесь по всей "деревне". Нет уж, была не была!.. Подзакушу, и будем собираться.

 - Сегодня? - спросил я.

 - Факт.

 - Тогда тебе нужно потренироваться сперва при солнце на подходах и в тесном строю - выполнить контакт для практики.

 - Факт!..

 К вечеру собрались и вылетели. Взяли высоту 7000 метров. Солнце спустилось низко. Мы сделали разворот и отвернулись от него: так лучше - друг на друга не глядеть.

 Я спросил Чистякова, он за правым штурвалом:

 - Леонид Васильевич, взгляни правее назад, идет?

 - Крыло к крылу. Положил в крен за нами, метрах в десяти, не дальше... Замер... Здорово!

 Когда вышли на прямую, я и сам его увидел - в правом окне, за спиной Чистякова. Округлый, сверкающий красными бликами стеклянный нос... Яков опять смеется. Рукой подать. Идем мы с ним, словно скреплены стальными балками.

 - Эквилибристы... Вам бы в шапито выступать, - говорит будто про себя штурман Николай Николаевич Неелов и смотрит в сторону второго корабля. Мне очень удобно по выражению его лица улавливать, как там идут дела. Сам я уставился вперед - стараюсь изо всех сил почище вести машину.

 - Пошло горючее, пошло! Командир, все в порядке! - завопил Пастухов.

 "Что за нелепая привычка, вот анафема!" - подумал я и вслух:

 - Не кричите, сколько раз вам говорил, дитя проснется!..

 - Слушаюсь, не орать! - гаркнул он и притих. И все на борту примолкли.

 Когда закончился перелив и разошлись, я надавил кнопку передатчика УКВ и, весьма довольный, сказал Якову:

 - Итак, при встрече помни: у меня высота ровно 7000.

 - Буду держать 7200, - ответил Яков.

 - Пока!

 - До встречи при звездах!

 Мы пошли к себе в зону на восток, навстречу сумеркам. Внизу они уже навалились на землю, а здесь, на высоте, пока светло. Ночь медленно набирает высоту.

 Как ни тащилось время, но вот минутная стрелка сделала свой оборот. Побродили, полетали. Над нами звезды и Млечный Путь, внизу кое-где огни поселков. Спокойно гудят моторы...

 По волнению стрелки радиокомпаса вижу: приводная где-то уже недалеко. Иду к месту нашей встречи. Я - на внешней связи. Якова пока не слышно, лишь треск в наушниках.

 Стрелка радиокомпаса качнулась вправо, подумала и свалилась вниз-налево, уставившись назад... Приводная радиостанция под нами. Я вызываю сам:

 - Над приводом "Кристалл-второй", высота семь тысяч...

 - Подхожу к приводу. Дайте свет, - пробасил Яков, - играем в "жмурки"...

 Мы помигали фарой из блистера.

 - Смотри, - говорю ему.

 - Ага!.. Хорош, становлюсь в круг, - отвечает он, - сейчас я вас "поймаю".

 - Ладно, подходи... - "Он еще и шутит!" - подумал я.

 Все на корабле молчат. Только шумят моторы. Хрипловатый голос Якова все слышней.

 - "Кристалл-второй", увидел, спешу к вам, начнем, пожалуй!..

 - "Кристалл", я готов к работе. Приступаем.

 - Все понял, иду на сближение. Давайте подсвет.

 - Включить подсвет: киль, крыло, - скомандовал я оператору. И сам замер, вцепившись двумя руками в штурвал, точно держу планку авиагоризонта. Стрелки скорости и высоты почти "не дышат".

 Самый острый момент. Наш корабль для Верникова - и горизонт и вообще точка опоры для пилотирования. Он ведет свою машину исключительно по нашей, смотрит только на наши крылья, на наш хвост. На приборы смотреть некогда, да и нет нужды. Взгляда от нас ему оторвать нельзя: малейшая неточность и... Зато на ведущем самолете - мне нужно вести по приборам, вдвойне надежно и плавно. Вести так, чтоб застыли крылья!

 Черным-черно вокруг.

 Почти не отрываю глаз от дрожащих стрелок в фиолетовом мерцании.

 Штурман силуэтом маячит впереди, в глубине носа кабины. Опять стараюсь уловить по нему: ему-то все отлично видно. Он, повернувшись вправо-назад, напряженно следит. Жаль, не вижу его глаз... Что там творится вправо за бортом?

 Я знаю, что рядышком восемь мельниц стригут воздух: четыре на одном крыле, четыре на другом. Между крыльями всего десять-пятнадцать метров темноты. За бортом дьявольский поток огромной скорости. Мы в герметических кабинах - рук не протянешь, не поможешь подхватить шланг: вся вера в автоматику!..

 Неелов тихонько говорит, пряча волнение:

 - Подошел, слегка опускается... Чуть отходит...

 И вдруг, захлебнувшись от радости, голос старшины-оператора:

 - Командир, есть контакт!..

 Я ему сквозь зубы:

 - Продолжайте.

 - Сколько примем? - крикнул Пастухов.

 Я вздрогнул: "Тьфу ты черт, как его отучить?"

 - Потише. Не в очереди за керосином.

 - Виноват...

 Как видно, выдаивать соседа для Пастухова большая радость.

 Верников сказал мне спокойно:

 - "Кристалл-второй", мой "управдом" может отдать пять тонн, не больше. Говорит, "овес нонче дорог".

 - Ладно, - соглашаюсь, - пять так пять, и на этом спасибо. Пастухов, слышишь, только пять. 

 Время лечит от всех болезней.

 Тогда, в пятидесятые годы, мне это не казалось таким забавным: было много переживаний. Теперь же вызывает лишь улыбку.

 Невозможно, например, забыть заседание ученого совета, где нашу работу решено было выдвинуть на соискание Государственной премии.

 Уникальный случай в мировой практике: четырнадцать туров тайного голосования по одному и тому же списку!.. Семнадцать часов прений - два полных рабочих дня, плюс сверхурочные часы.

 Как избрание римского папы - там тайное голосование будто бы тоже проходит не легко. Не зря в Ватикане издавна сложились строгие порядки. Собираются кардиналы из многих стран. Чтобы ни одна грешная душа не могла повлиять на ход избрания, все двери на время замуровывают. Солдаты - снаружи на часах. Это у них называется конклав, что означает: сидеть взаперти. Папу избирали бы бог весть как долго: кто из кардиналов не мечтал стать папой?.. Но хитер закон: они не выйдут из зала, пока не изберут нового папу! Неделями могут ждать католики, теснясь на площади и переживая: кто же станет папой римским? Внешний мир извещен лишь дымом из трубы. Если повалил черный - очередной кандидат в папы "сгорел". Только белый дым известит об избрании наместника бога на земле...

Над залом ученого совета не было трубы, двери не замуровывались, однако ученым тоже досталось, может быть, не меньше, чем кардиналам.

 Нам, "виновникам", - полчаса на доклад: выслушали, поблагодарили и дали понять, что мы пока свободны.

 Виктор Васянин и я стали дежурить поблизости на всякий случай, для справок... Иногда кто-либо из членов совета выбегал с возбужденным, загадочным лицом. В первый день результатов дождаться не удалось.

 Второй день, видно, выдался еще более трудным. Мы по-прежнему томились в коридоре, не зная ничего, а в зале шел ожесточенный бой. Как всегда, потом все узнается. На решение "быть или не быть?" потребовалось не более десяти минут. Двадцать "за" убедили в едином мнении - работа достойна премии!

 А дальше начались мытарства: председатель хотел дополнить список соискателей. Но ему не удалось. При тайном голосовании список восстанавливал первоначальный вид. Вновь перекур. Объяснения, доказательства, призывы, уговоры... Ученые кивают головами... Ясно, мол, давайте голосовать! Подсчитают и... Тот же результат.

 Казалось бы, все ясно. Нет. Усталый председатель просит не расходиться:

 - Объявляю для раздумий перерыв минут на десять.

 И так снова и снова. Четырнадцать заходов, перекуров, четырнадцать призывных речей... К исходу девятнадцатого часа второго дня мимо нас прошли усталые и гордые бойцы науки... Их было двадцать, и они не отступили ни на шаг!

 - Сергей Николаевич примет вас с товарищем Васяниным в двадцать три часа, - донесся по телефону голос.

 Да, тогда так работали в министерстве.

 Без четверти одиннадцать ночи мы были в министерстве, сели напротив секретаря и стали ждать, когда мимо нас пройдет начальник главка (часов в семь он уезжал и возвращался после десяти).

 Неожиданно секретарь прошла в кабинет: оказалось, что он явился в специальную дверь, видимо, чтобы не сталкиваться с публикой в приемной.

 - Сергей Николаевич просит вас зайти, - сказала секретарь очень тихо.

 Входим. Большой кабинет. У противоположной стены письменный стол, за ним - человек с пробором, чуть серебрятся виски.

 Сергей Николаевич, внимательно глядя на нас и улыбаясь, пожал руки и пригласил садиться.

 Виктор, за ним я опрокинулись в глубокие кресла у стола и утонули в них, будто потеряли под собой почву, стали еще меньше ростом.

 Теперь Сергей Николаевич улыбался нам сверху, глядя приветливо, с изучающим любопытством.

 Что он думал?.. Кто его знает! Всякое можно предположить, но вероятней всего: "Вот они, эти два "аякса"! Посмотрим, с чем они явились? Что там еще потребовалось?"

 Мы уже были знакомы; это не первый наш визит к начальнику главка.

 Начал он с вопроса о рыбной ловле. Виктор был удильщиком и спиннингистом. Я тоже люблю рыбную ловлю. Сам начглавка - охотник, рыболов-спортсмен.

 - Ну как?.. На язя не выезжали?.. Говорят, на Ялме уже стал брать... Хорошие экземпляры - грамм до восьмисот... И недурно налавливают с резиновых лодок, - заговорил неторопливо Сергей Николаевич.

 Я посмотрел на Виктора: в рыболовных разговорах он был особенно хорош.

 - Нет, Сергей Николаевич, туда не прорвались... Далековато, трудно со временем, - начал Виктор, - а вот на голавля, на щуку... ездили. Но уж тому, должно быть, с месяц... - Виктор метнул в меня лукавую улыбку.

 - Как раз сегодня двадцать пятый день, - не моргнув глазом, уточнил я.

 - Вот как! Где же это? - оживился Сергей Николаевич.

 - Вы знаете Скнятино?

 - Как же, как же... Чудесные места на Нерли... Бывал там, и на Дубне бывал, и... Однако любопытно, - Сергей Николаевич преобразился, как будто стал значительно ближе.

 - Очень удачно получилось, - говорит Виктор, доставая папиросы. - Мой коллега, - он взглянул на меня, - четырнадцать щук за день; я за два - тридцать пять. Общий вес, думаю, так... семьдесят пять - восемьдесят килограммов.

 - Должно быть, - подтвердил я.

 Сергей Николаевич с недоверчивой улыбкой смотрит на Виктора: "Не хватил ли лишку?.. Сам, мол, охотник, знаю вас!"

 - Да, это звучит, конечно, крепко... Позвольте?

 - Пожалуйста, курите...

 Дальше уж говорили, будто сидя у костра, в ожидании ухи. Стало дымно от папирос. Лица порозовели, как после стопки "Охотничьей". Мы рассказали про местного учителя - он ловил, стоя в лодке среди прибрежной травы. В лодке на четверть воды - и эта вода кишела щуками, как верховье Амазонки крокодилами. Потом мы сами научились у него так же ловить и получили результат.

 - Я слышал, дела у вас идут неплохо, - неожиданно сказал наш собеседник, и лицо его стало вновь испытывающим, настороженным.

 - Да, Сергей Николаевич, - сказал я, кашлянув, - акт государственных испытаний мы видим у вас на столе... Хотели бы узнать, что будет дальше?

 - Мы готовы войти с ходатайством в Совмин о постройке опытной серии... На днях решим.

 Виктор, молчавший до сих пор, вдруг жестко спросил:

 - А мы что-нибудь значим в этом деле?

 Лицо начальника совсем потухло, будто повеяло северным ветром.

 - Что за вопрос: продолжайте вести работу, как и прежде.

 - Нет, Сергей Николаевич, - возразил я, - если бы нам было безразлично, как называться. Серийным заводам необходимы ответственные люди - главные конструкторы системы; этих прав у нас нет...

 Виктор добавил:

 - Просим назначить нас постановлением Совета Министров.

 Собеседник был явно озадачен: он не ожидал такого наступления, нужно было искать выход. Он понимал: на этот раз мы собрали много козырей и с пустыми руками отсюда уйти не захотим.

 И он придумал. Надо же!

 - Так в чем же дело?.. Давайте я сейчас же отдам приказ о назначении вас главными, с правом утверждения всех документов.

 Мы не успели опомниться, Сергей Николаевич вызвал сотрудника и продиктовал ему короткий текст приказа. Через пять минут толстый синий карандаш оставил на нем след.

 Вот бумажка у меня в руках; Сергей Николаевич провожает нас очень сердечно до самой двери.

 Наутро мы уже закрутились в делах, готовя чертежи в КБ для крупного серийного завода.

 Прошел еще год.

 Мы ехали на войсковые испытания. Поезд подкрадывался к перрону. В окно увидели лица знакомых летчиков - отличных наших заправщиков, Героя Советского Союза подполковника Иконникова, майора Васенина, почти однофамильца моего коллеги, майора Мусатова и других...

 Они нас встречали на вокзале.

 Фирма "ШВ", как в шутку называли нас друзья, позволила себе неслыханную роскошь - иметь двух главных конструкторов при минимальных штатах. Нам удалось увлечь своей идеей сотни людей нескольких серийных заводов. Все создавалось, строилось, испытывалось в лабораториях поагрегатно.

 У нас были теперь повсюду свои болельщики, они поддерживали нас и хотели, чтобы мы выполнили эту необычайно трудную, даже азартную работу. Наше бюро не имело штатных единиц: все по совместительству, два главных и три ведущих инженера. Вот, собственно, и все "бюро".

 В этом и сказалась дипломатическая хитрость Сергея Николаевича. Он сотворил из нас между делом двух главных и опустил с идиллических высот на землю, не обременив ни штатами, ни кассой, ни бухгалтерией, ни мало-мальски "райскими" условиями труда.

 Вся неестественность его "создания" могла бы выявиться только при крупных неудачах, но и тогда у него оставался отличный ход: "обезглавить"!

 Когда мы в ночь своего "посвящения" в сан выкатились с приказом в руках, удивительно похожим на некую грамоту, Сергей Николаевич, вероятно, улыбался нам вслед, как твеновский миллионер бедняге с банковским билетом в миллион английских фунтов, который нигде нельзя было разменять.

 Все же мы наладили серийное производство техники и вместе с директорами заводов представили эту работу на войсковые испытания.

 Теперь с трудом верю себе: могло ли это быть?

 Вне плана наладить выпуск чего-либо нового там, где идет серия. Спросите любого директора, он вам скажет: "Трудно!"

 Я вспоминаю разбитую в щепы выдвижную доску письменного стола. Директор раскроил кулаком в один из первых дней нашего приезда на его завод.

 Но шло время. Поступали агрегаты. Контуры системы проявлялись в металле. Потом отладка, сдаточные полеты... И вот настал день: "Все! Выполнено задание правительства".

 Мы говорили по телефону с министром, просили отметить на заводе тех, кто очень старался, чтобы все построить...

 Затем простились с директором куда теплее, чем познакомились. Он не скрывал от нас улыбки.

 И наконец, отправились по цехам: прощались с новыми друзьями так, будто они все это соорудили для нас лично и мы можем захватить все эти самолеты к себе домой.

 Теперь оставалось немного: возвратить звания главных конструкторов, будто бы взятые "напрокат". Вместе с отчетом о войсковых испытаниях.

 Мы верили, что они пройдут успешно, и не ошиблись.

 Где-то в средине пятидесятых годов мне подвернулась коротенькая работа. Чиркнула, осветила что-то нужное и отлетела в сторону.

 Таких заданий случается у нас немало. Мелькают, как вагоны, а память о них - полустанок. Промчались, похожие и разные, и превратились в точку.

 Словом, не вспомнил бы я этот полет, не будь он связан с именем человека, которого забыть нельзя.

 Память о Сергее Павловиче Королеве выльется в бронзу памятников на других планетах!..

 Тогда же, собираясь в этот скромный полет, мы называли только две буквы: С и П - задание "СП".

 У воздушного корабля с позывными № 5707 беспрестанно находятся люди. Как будто не уходят спать: снуют диспетчеры, снуют электрокары; дымят, гудят заправщики, автомобили.

 Задание "СП".

 Рабочий день окончился, а мы только собираемся в полет. Предстоит сбрасывать какой-то спецконтейнер.

 Если бы не "СП" - сказали бы: "Так невозможно!"

 Да, невозможно... Только не для "СП".

 Под брюхом самолета раскрыты створки люков. Люди внутри огромной ниши. Из-под створок вижу пыльные ботинки, брюки, комбинезоны, сапоги - нас много. Идет последняя проверка.

 Интересуюсь, как дела. И тоже лезу, согнувшись, в чрево. Парашют уже на мне и подбивает под колени. От яркого солнца - в сумраке брюха глаза не сразу различают лица и предметы. Здесь просторно, как в длинном коридоре. Вижу: люди вокруг огромного корыта. Это песок для пробных сбросов.

 Сам контейнер висит над головами по центру: круглый, зеленый и тупой, весом в четыре с половиной тонны. Все вместе с парашютом. А парашют - как в песне: "Мы такого не видали никогда!"  Чуть меньше четверти гектара...

 Евгений Иванович, наш ведущий от КБ, увидел, что я готов к полету, говорит:

 - Ну, друзья, кажется, надо кончать, - и ко мне: - Все прозвонили еще раз: замки исправны, сигнализация в порядке - трижды имитировали сброс. Теперь за вами; помните указания "СП": главное - скорость - не превышайте двести десять километров!.. А высоту - не выше тысячи...

 Я сказал:

 - Да, знаю.

 А сам подумал: "Не густо. На посадку иду на двести сорок... Планирую на триста!"

 Женя Жарков, бортинженер, будто угадал мои мысли, усмехнулся:

 - Бабушка писала внуку в летную школу: "Летай, касатик, пониже и потише!"  Совет дала старушка, как скорей убиться. На самых что ни на есть срывных режимах...

 Я покривился. Вообще-то говоря, он прав. Только шутить неуместно: нам сейчас лететь.

 В авиации нет ничего глупее старания летать как можно медленней, на небольшой высоте. Здесь у самолета одно стремление - скорей отправиться на переплавку.

 Евгений Иванович отрубил:

 - Ну, хватит зубоскалить!

 У Евгения Ивановича, как мне всегда казалось, лицо убежденного скептика. Желая меня подбодрить, он изобразил какую-то трагическую гримасу, напоминающую, может быть, улыбку. Как видно, думая: "Все мы под богом", - он сказал:

 - Тут, как я понимаю, все в этом треклятом парашюте величиной с картофельное поле... Чтоб его не разорвало!..

 Я задал ему только один вопрос:

 - А не может купол раскрыться прямо здесь, в отсеке, когда контейнер еще не сброшен? - И сам подумал: "Это было бы очень неприятно - тогда нас туго спеленает".

 - Никак! - Евгений Иванович убеждать стал: - Вот смотрите...

 Я внимательно выслушал.

 - Ладно, - говорю бортинженеру, - давайте собираться.

 - Всех попрошу на воздух! - гаркнул Женя Жарков. - Буду закрывать люки, прищемлю носы!

 Я оглянулся - уже никого, как в киносказке.

 Вечереет. Небо ясное. В воздухе и впрямь очень тихо. У нас говорят: летим, как в молоке плывем. Не шелохнет.

 Под нами двухкилометровая просека точным квадратом в массиве леса. Посредине - известкой намалеван круг метров сто пятьдесят в диаметре. Вот туда нам и швырять.

 Штурман говорит:

 - Командир, будем заходить по диагонали, курсом 340 градусов, заходите подальше.

 "Разумеется, подальше", - думаю. Но "подкрадываться" к цели за двадцать километров, выдерживая посадочную скорость, было бы безумием. Свалишься - двух мнений нет.

 Один есть вариант: приближаясь, медленно гасить скорость так, чтобы она стала минимальной в последний момент сброса, а самолет еще держался. Тут сброс - и двигатели на полный режим. Только так, пожалуй, можно не разорвать парашют - это чудовище портняжного искусства, и не рухнуть самим.

 И вот мы "подползаем" к границе просеки. Давно открыты люки. "Распушились" закрылки нашего крыла, как на посадку. Но спрятаны шасси. Я шевелю секторами газа, поддерживая высоту. Стрелка высотомера стоит на тысяче. А скорость... Даже не верится, так непривычно: двести пять!..

 Корабль трясется, словно в страхе, вздрагивает.

 Все на борту молчат. Притихли как мыши. И я тоже. Одним глазом - на горизонт, другим - на скорость... Медленно перебирает четки стрелка секундомера.

 Если бы не раскачивать машину. А тут эти команды штурмана. Понимаю - он хочет в круг попасть. Уперся в прицел, ему ни черта не видно по сторонам. Бубнит себе:

 - Два градуса влево... так... еще один... так держать... О! Три вправо... еще два... так держать!..

 "Держу, держу, черт побери!"  И так довольно долго. Я заметил: если очень ждешь - машина, как назло, трясется, качается, но вперед не торопится. А тут еще эта диктовка штурмана. Приходится "раздразнивать" корабль педалями, уточняя курс.

 Если самолет висит вот так, задравши нос, будто весь на твоих руках, сжимающих штурвал, он страсть не любит этих шевелений носом...

 Но... подходим.

 Уже круг цели закатился вниз, под обрез приборной доски. Теперь я только жду и по капельке, себе в запас, выкрадываю у циферблата скорость. Думаю: "Надо на всякий случай... Вдруг ошиблись в расчетах..."

 Двести! Другой раз так бы и заорал: "Смотрите, вот скорость двести, а машина летит!"  Крикнул бы... Только боюсь ее спугнуть.

 Теперь мы - всего нас восемь на борту - словно шагаем по канату. Баланс на мне. Я занят, отвлечен, и волноваться некогда.

 Машина будто хлопает себя хвостом, отгоняя слепней. Я взглядываю украдкой по сторонам. Гудят двигатели: им хоть бы что!

 - Командир!.. - рявкнул штурман. - Держите так, начинаю: пять, четыре, три, два, один... Сброс!

 Машина подпрыгнула. Нам всем будто дали пинка.

 - Пошла!

 Парни в передней кабине орут, хлопают в ладоши, я их вижу.

 - Командир, пошла, давай вперед!

 - Разумеется, пошла - сам знаю, - ворчу. Но не могу сдержать улыбку.

 Я успел последний раз взглянуть на скорость: 198! И левая рука двинула вперед четыре сектора газа. Стрелка - я долго ее гипнотизировал - сразу повалилась вправо: скорость стала нарастать.

 Уже через пятнадцать секунд могу кренить в вираж. Правое крыло установилось в центр круга. Другое дело! Самолет блаженствует: что значит его нормальный режим - спокойно замер, режет наискось воздух - "сидит влитой".

 Все мы смотрим вниз: вот он, парашют, белый гигант... Бог мой!..

 Штурман, повернув ко мне голову, спрашивает:

 - Сколько в нем?

 - Две с лишним тысячи квадратных метров ткани.

 Целехонек - это всего важнее. Под ним висит контейнер: простым бочонком. Огромный купол к нам пока ближе, чем к земле, и кажется чуть меньше просеки в лесу.

 Как в одну секунду люди могут преобразиться! Просто чудо! Болтливые все стали, разгорячились. Мне тоже хорошо, хотя стараюсь казаться равнодушным.

 Жму на кнопку передатчика, говорю на землю:

 - Выполнил... Я - 5707-"СП" - сработал. Потом поворачиваюсь и уже к Жаркову: - Как будто все? - Он от меня справа, вижу его глаза. Доволен. Спрашиваю: - У тебя как?

 - Порядок, командир, - щеки бортинженера вываливаются из шлемофона, затянутого ремешком. Женя хорош!

 - Тогда пошли домой!

 Через несколько дней после очередного полета захожу в диспетчерскую. Начлет меня увидел, подошел, тихонько говорит:

 - Слушай, тебя спрашивал Сергей Павлович.

 - Он был здесь? - удивился я.

 - Да, приезжал в институт по делу и специально заходил сюда... Хотел поблагодарить тебя за тот полет... Вообще говорил о тебе. Но ждать не смог и просил передать вот эту бумагу от КБ.

 Мне стало жарко, и я расстегнул ворот, потом сбросил куртку, обрадованно сказал:

 - Ну и хорошо.

 Начлет не сдержал любопытства:

 - Откуда он тебя знает так близко?

 - А... Старинная история... Мы знакомы еще по планеризму...

 Мария Николаевна, мать Сергея Павловича, рассказывала, что в детстве он рано научился читать, любил рифмовать и сочинял стихи. С трехлетнего возраста она воспитывала в мальчике волю и смелость. Когда он забывал в саду игрушки, а уже спускалась темнота, мать посылала его за ними одного и говорила:

 - Я побуду здесь, не бойся.

 И он бежал.

 Однажды утром она ужаснулась: деревянной саблей он порубил все георгины. Это, пробегая в темноте по саду, он защищался "от врагов" и рубил им головы.

 Учился он хорошо. После школы поступил в Киевский политехнический институт; затем перевелся в Москву - в МВТУ.

 Восемнадцатилетним студентом в Киеве Сергей Королев давал уроки по математике. Об этом вспоминает Владимир Константинович Грибовский, который был тогда военным летчиком-истребителем в киевской авиачасти и жил в общежитии военных летчиков. Там он и познакомился с юным Королевым, который готовил к поступлению в Академию воздушного флота летчика Павлова. Поступить в академию Павлову так и не удалось, хотя был он способным человеком, большой энергии. Переведенный вскоре в Оренбург, Павлов построил там небольшой одноместный самолет-моноплан с мотором "Люцифер" в 100 лошадиных сил, испытал его и прилетел на нем в Москву. Самолет привлек внимание специалистов, но при одном из демонстрационных полетов, выполняя пилотаж на небольшой высоте, Павлов разбился насмерть.

 В Киеве Сергей Королев принял участие в постройке первого планера.

 В 1928 году на планерных состязаниях в Коктебеле он познакомился со "старым планеристом" студентом МВТУ Сергеем Люшиным. С. Н. Люшин начинал еще с арцеуловского кружка "Парящий полет".

 В учебной группе в Коктебеле до этого на планерах летали (дерзали летать) только летчики. И Общество друзей воздушного флота поставило первый опыт - научить летать на планерах обыкновенных энтузиастов-кружковцев из молодежи. Так появилось несколько "чистых" планеристов, никогда не летавших на самолетах. Обучением занимался Василий Андреевич Степанченок. В числе учеников его были два Сергея - Королев и Люшин. Они занимались на учебном планере КИК ("Клуб имени Кухмистерова", конструкции А. Сенькова). Это был очень посредственный планер, с плохими аэродинамическими качествами, и когда они взлетали, то удавалось пролететь очень немного: он садился почти там же, откуда взлетал, как вспоминал впоследствии Сергей Павлович, "прямо под собой".

 Планеры помещались в огромной палатке на горе Узун-Сырт.

 Как-то поднялся шторм, и все кинулись разбирать планеры и выносить в балку. Там крылья укрывали брезентом и закладывали камнями. От планеристов потребовалась самоотверженная работа по спасению планеров.

 Для проведения спасательных работ был назначен руководитель, но в деле он оказался беспомощным. И здесь проявились исключительная воля и организаторские способности Сергея Королева. Он взял на себя все руководство этой операцией и справился с задачей. Не успели спасти лишь один планер - тот самый КИК... Может быть, не очень-то и хотели его спасать. Палатка рухнула, превратив КИК в мелкие щепки.

 Буря ускорила решение руководства доверить ученикам более сложный - рекордно-тренировочный планер "Дракон".

 "Дракон" имел оригинальные крылья, отброшенные параболой назад, но в отличие от других планеров Бориса Ивановича Черановского этот планер был "хвостатым". Раскрашен "Дракон" был под чудовище, но "чешуя" его скорее напоминала обыкновенную еловую шишку.

 Когда я теперь попытался нарисовать этот планер, то обратил внимание на такое обстоятельство: он больше других, ему подобных, напоминал контурами современный реактивный самолет.

 Именно на "Драконе" Королев и Люшин в тот же год научились парить над Узун-Сыртом.

 На состязаниях двадцатых годов в Коктебеле многие планеристы жили в доме Волошина. Там собирались известные художники, поэты, артисты и ученые. На веранде устраивались чаепития.

 Волошин любил планеристов, ходил на гору, очень интересовался их полетами. Денег с "постояльцев" за постой не брал, хотя "постояльцев" всегда было немало. Ему платили только за доставку воды. Остальное - как в коммуне. Готовил старый повар-татарин. Когда его нанимали на работу, спросили: "А вкусно ли вы готовите?" - "Не знаю, его императорское величество не обижались!" - ответил тот.

 Оказывается, повар когда-то служил шеф-поваром на царской яхте "Штандарт".

 На состязаниях в 1928 году, живя в доме Волошина, Королев с Люшиным очень подружились. Там друзья решили совместно проектировать и строить рекордный планер. Это был будущий "Коктебель".

 Планер "Коктебель" проектировался в Москве на Октябрьской улице в квартире Марии Николаевны Королевой. Постройка деревянных деталей производилась в столярных мастерских Щепетильниковского трампарка. Металлические детали обрабатывались в мастерских Академии воздушного флота,

 Когда же выяснилось, что они опаздывают к началу состязаний, Сергей Павлович развил такую энергию и так разагитировал рабочих, что они пригласили своих друзей с авиазавода и вечерами, бесплатно и очень быстро, собрали планер. В 1929 году новый паритель попал в Коктебель на состязания в срок.

 Испытывал его Арцеулов. Планер был очень устойчив, прост в управлении и хорошо парил, хотя и оказался довольно тяжелым. После Арцеулова на "Коктебеле" парили Королев и Люшин.

 В 1928 году в Москву по приглашению управления авиапромышленности приехали французские специалисты - тогда у нас была нужда в авиаспециалистах.

 На Красной Пресне был винтовой и лыжный завод. На нем-то и обосновалось конструкторское бюро с Пьером Ришаром во главе. Ришар привез с собой группу французских инженеров - человек десять. "Общими видами", то есть общей компоновкой самолета, у него ведал Лавиль - талантливый конструктор.

 В бюро к Ришару вскоре поступили Семен Алексеевич Лавочкин, Николай Ильич Камов, Михаил Иосифович Гуревич, Евгений Сергеевич Фельснер, Сергей Павлович Королев и Сергей Николаевич Люшин.

 Лавочкин занимался прочностью, Королев - вооружением, Люшин - крылом, управлением, Фельснер - двигательными установками.

 Они работали у Ришара два года.

 Но у Ришара с Лавилем возникли разногласия на личной почве, и французы разошлись. Лавиль отделился и стал строить свой самолет (ДИ-4).

 С Лавилем ушли Лавочкин, Люшин и Фельснер. Королев остался у Ришара, а потом - в 1930 году - перешел на работу в ЦКБ.

 Уже в начале шестидесятых годов Николай Ильич Камов в Париже на авиационном салоне встретил Пьера Ришара.

 - А, Николя! - завопил Ришар и кинулся к нему навстречу.

 Они очень тепло трясли друг другу руки. Ришар сказал с грустью:

 - Недавно прочел в газете - Семен Лавочкин умер, бедняга!..

 - Да... Увы... - сокрушался Камов, не зная, как вести себя с Ришаром.

 - Николя, а как Сергей Королев, как он поживает?.. Видишь ли ты его?

 На самолете "авро", учебном биплане английского происхождения, Сергей Павлович начал учиться летать в 1929 году. Однажды он позвонил Люшину:

 - Серега, завтра идем в Академию воздушного флота на медкомиссию, нас направляют учиться летать на самолетах...

 - Не пойду, - ответил Люшин.

 - То есть как это не пойдешь? - возмутился Королев.

 - Не пойду; ты знаешь - меня не пропустят из-за руки (у Люшина с детства после болезни была слабоподвижная кисть левой руки). И вообще, не хочу срамиться.

 - Чепуха, пропустят.

 - Нет, я это знаю наверняка.

 Телефонная трубка некоторое время молчала. Королев соображал, как быть. Жаль друга.

 - Все равно надо идти: ты хороший планерист-паритель, о тебе был особый разговор.

 - Это ничего не даст.

 - Ну вот что, завтра заезжаю за тобой, и, если ты будешь упираться, я устрою в доме такой скандал, что тебе будет стыдно перед соседями. Не остановлюсь ни перед чем, а тебя увезу.

 Назавтра Королев заехал за Люшиным, и тому пришлось ехать.

 Свою авиетку Королев построил по дипломному проекту в тридцатом году - ему было тогда двадцать четыре года.

 Маленький одноместный моноплан с верхним расположением крыла, с мотором в двадцать пять - тридцать лошадиных сил. Пирамидальное шасси и контрподкосы на крыльях. Для своего времени - удачный самолетик и летал хорошо.

 Удивительно не то, что молодой Королев спроектировал самолет - тогда это было под силу толковым инженерам, - главное, он сумел его построить - "вдохнуть в него жизнь" и научил летать.

 Может быть, это уже говорит о первых шагах проявления необыкновенно сильной воли... Так сказать, не "от бога", а "от себя"! 

На фотографии два молодых человека у только что разбитой авиетки. Летчик слева. На лице очевидные признаки причастности к аварии. Но уши шлема уже завернуты наверх, очки, модные тогда в авиации - "бабочкой", на лбу, комбинезон одернут. Наган свисает низко на ремешке - тоже по моде, чтобы бил по бедру, когда идешь. Пройдет еще час, и летчик расскажет анекдот. Вокруг соберутся товарищи, всем будет весело. Но пока что его внутреннее состояние все на лице. Он смотрит полным сожаления взором на конструктора. Улавливается кислая улыбка. В руках летчик теребит постоянную спутницу - кривую курительную трубку. По ней нетрудно узнать красвоенлета Дмитрия Александровича Кошица. Если во взгляде его можно прочесть: "Крышка твоим надеждам, угробил я твой труд!", то совсем иного мнения на сей счет сам конструктор. С легкой, спокойной, чуть насмешливой улыбкой он светло смотрит вперед. Правая рука его сжимает конец боудена от сектора газа, будто дает газ новому мотору, а взгляд говорит: "Чепуха, то ли еще построим!"  Конечно, было очень досадно и обидно, когда отказал мотор и летчику ничего не оставалось, как посадить самолетик на территории складов за границей аэродрома... Но конструктор не унывает. Он даже написал к этому снимку эпиграмму:

 У разбитого корыта

 Уж собралась вся семья,

 Личность Кошица побита,

 Улыбаюсь один я.

 Это невероятно!.. Представляю, что должно было твориться на душе "обыкновенного" молодого инженера, когда его труд многих дней и ночей, его средства (даже и они) были разбиты "в один присест"!

 К этому времени Сергей Павлович уже умел летать на планерах. Неудача с авиеткой, может быть, только ускорила его решение стать летчиком - в том же году он получает свидетельство пилота. И свою следующую конструкцию - пилотажный планер "Красную звезду" он испытывает уже сам.

 В начале тридцатых годов Сергей Павлович был одним из организаторов-основателей Московского ГИРД (группа изучения реактивного движения). Первые заседания этой организации проходили на квартире Королева в доме по Октябрьской улице.

 Подумывая об установке на планере реактивного двигателя, Сергей Павлович сам испытал в полете "Треугольник" - планер "Летающее крыло" Бориса Ивановича Черановского. В журнале "Самолет" он пишет, что планер ему понравился. И все же решает строить свой планер, более приспособленный для установки ракеты в хвосте короткой кабины.

 Может быть, впервые такой планер был построен из легчайшего металла - электрона в 1933 году. Сергей Павлович сам испытал его в полете на городской планерной станции зимой того же года.

 Страстно любя ракеты, Королев был верен планеризму. На планерных слетах тридцатых годов кто из планеристов не видел его - веселого, загорелого, в рабочем синем комбинезоне! Он с увлечением парил над "Долиной голубых скал", над Карадагом, над морем...

 В середине тридцатых годов Сергей Павлович увлекается созданием "планеролета" - большого транспортного планера с легким мотором. Тогда этой идеей были увлечены многие конструкторы, в том числе и Олег Константинович Антонов.

 В 1935 году Королев привез в Коктебель свой белый двухместный планер СК-9. Размашистые и очень прочные крылья. Казалось, к чему такая прочность? И только в тридцать восьмом году объяснилось. На СК-9 был установлен первый удачный ракетный двигатель.

 Испытание объекта "318" - как он был назван - задержалось по непредвиденным причинам. Только в сороковом году он был испытан в полете известным планеристом, летчиком-испытателем Владимиром Павловичем Федоровым. К сожалению, Сергею Павловичу не удалось присутствовать при первом в истории удачном полете ракетоплана.

 Осень 1959.

 Далекий женский голос по телефону:

 - Соединяю вас с Сергеем Павловичем.

 - Ты хотел приехать, Игорь? - спрашивает он.

 - Да, Сергей Павлович, я звонил.

 - Знаешь, как добраться?

 - Примерно...

 - Так вот. После развилки будет светофор. От него найдешь ворота, они откроются сами. В ловушке поставишь машину. Тебя проводят ко мне. Удобно к двум?.. Жду.

 Положив трубку, несколько секунд держу ее на аппарате... "Ворота откроются сами? Ловушка?"

 Ехал и думал. Глаза сами обшаривали асфальт, обочины, выискивали инспекторов ОРУДа, руки сами крутили руль, а мысли все о том же: "А что здесь странного?.."

 Свернув к воротам, я почувствовал в себе волнение: а вдруг не откроются?.. Вполне понятное волнение всех принцев, разбойников и мудрецов, всех, кто произносил когда-нибудь у двери: "Сезам, откройся!.."

 Зазвенел колокольчик, и ворота бесшумно раздвинулись. Я въехал в "ловушку" - большой пустынный двор. Пока разворачивал, ставил машину, откуда-то появилась девушка; улыбаясь, спросила, как меня зовут. И больше ничего. Мы пошли.

 Секретарь - солидная женщина - сама приветливо обратилась ко мне. Я сказал:

 - Да, это я.

 Она как-то странно улыбнулась:

 - Вас ждут.

 Я машинально потянулся за расческой, спросил:

 - Что-нибудь не в порядке?

 - Что вы! - немного смутилась она. - Просто я вспомнила... Сергей Павлович просил меня соединить, назвав вашу фамилию... И хотя ваш город, можно сказать, рядом, я почему-то позвонила в Киев...

 - Понимаю... Мне сюда?

 - Да, да... Через два зала до конца.

 Я прошел вдоль длинного стола зала заседаний. Дверь была открыта во второй зал, поменьше, а из него в крохотную комнатку. Заглянув в полуоткрытую дверь, я и увидел тут Сергея Павловича.

 Удивительно теплые карие глаза. Он сказал:

 - Здравствуй, "крестник", - так, будто мы вчера расстались на планерном слете. Взял меня за плечи: - Садись, рассказывай.

 Мы долго говорили.

 Сергей Павлович дал понять, что ему очень нужны энергичные, самоотверженные люди. Потом спросил меня о знакомых планеристах. О семье погибшего Вити Расторгуева. И очень внимательно слушал, что я скажу. Потом взял синий карандаш и на плотном листке бумаги написал номер своего телефона и под ним: "В любое время, с 8.30 утра, сказать, что звонок согласован. С. П. К.".

 Листок этот так и сохранился у меня на память.

 Осень 1964.

 Мой сосед - наши столы рядом - заполнял бланк отчета. Я не удержался и спросил:

 - Как там Сергей Павлович?

 Он поднял глаза и заметно просветлел:

 - Знаешь, я преклоняюсь перед ним! Представь себе: ему сообщили... Ну, там что-то дурит... Нет фиксации некоторых двигательных параметров. Стали уговаривать дать запуск. "Очень жмут... Задержка недопустима..."  И так далее. Он подумал и решительно сказал: "Если мы начнем делить дефекты на главные и второстепенные, мы доведем дело до... А потому приказываю: снять со старта, расстыковать, все прозвонить, найти, устранить и вновь готовить".

 Ты представляешь, что такое "она" на старте?.. - Коллега сделал многозначительную паузу. - В общем так и поступили, хотя это и не всем понравилось. Разумеется, неполадки нашли, устранили и при последующем пуске все прошло на редкость гладко.

 Зима 1964.

 Нас двое. Идем на работу тропинкой в парке. Можно только гуськом - вокруг глубокий снег. Не поворачиваясь, спрашиваю:

 - Как слетали?

 Мой попутчик, ведущий инженер, басит позади:

 - Хорошо, все в порядке.

 - А как пуск?

 - Представьте, хоть ноги и тряслись, но все оказалось в лучшем виде.

 - Как у него распорядок?

 - Хм!.. СП прилетел с "жаркой точки". Сразу же устроил разбор подготовки, все распределил. На предложение поехать в гостиницу ответил отказом, сказал, что будет здесь, у дела. Во все вникал сам и очень всех подогревал. После пуска хотел было лететь в Москву: у него дома какие-то неприятности - кто-то из близких в больнице. Позвонил, вздохнул и сказал: "Нет, надо идти обратно!.."  И в двенадцать ночи взял курс к себе на точку. Вообще неизвестно, когда он отдыхает... Например, в ночь пуска он лег в три, а встал в шесть и говорит, хорошо отдохнул. Спал в кабинете.

 Зима 1966.

 Сергей Николаевич Люшин вспоминает.

 12 января 1965 года ему позвонил Сергей Павлович.

 - Сергей, ты?..

 - Да, я.

 - Ты что делаешь?

 - Ничего.

 - Так вот что... Я обнаружил случайно, сегодня день моего рождения. У меня собрались друзья. Я очень хочу, чтобы ты был. Приезжай.

 - Приеду.

 - Приезжай. Буду очень рад тебя видеть.

 - Как тебя найти?

 - Меня найти?.. Это вопрос... Пожалуй, я не сумею объяснить, позову Нину. Она все скажет лучше.

 Он сам меня встретил и очень трогательно всем представил как лучшего друга молодости... И чувствовалось, что он как бы молодеет при мне на тридцать лет.

 Я позвонил ему снова 1 января 1966 года, поздравил с Новым годом. Он поблагодарил. Сказал ему, что хочет или нет, но в день рождения буду у него и уже приготовил подарок - модель планера "Коктебель". "А вот и не будешь", - возразил Сергей Павлович. "Почему?" - "Потому, что я собираюсь лечь в больницу для профилактики... Потом, когда выйду, встряхнемся, но это будет чуть позже..."

 Мы познакомились мальчишками - в первый месяц наших воскресных поездок на "Первомайку" под Сходней.

 Помню, в жаркий день шла военизированная игра, и мы бежали вдоль склона в противогазах. Сейчас они, вероятно, много совершенней, но тогда, в тридцать первом году, подросток чувствовал себя в нем скверно. Дышать невмоготу. Резина прилипла к лицу и жжет. К тому же почти ничего не видно, то и дело натыкаешься на спины. Сквозь запотевшие стекла ребята напоминают марсиан.

 Я пытаюсь сперва вдавливать пальцем аппендикс резинового носа и протирать изнутри стекла, но помогает это на мгновение. И тут как на грех налетела на меня смешинка: представил себе всю нашу группу со стороны. С пальцами, безуспешно действующими в резиновых носах...

 Я поперхнулся, должно быть; искры посыпались из глаз. Толкнув кого-то, свалился сам. Кусты смягчили падение, под небольшим обрывом я шмякнулся на траву. Приходя в себя, стащил с лица резину и по шуму веток понял, что кто-то летит за мной. Я увидел желтый пригорок одуванчиков в цвету и обернулся. Рядом сидит парень и тоже трет мокрое и красное лицо. Мы улыбнулись друг другу. Я сказал:

 - Извини, задохнулся...

 - Я тоже... Ты из группы Михайлова?.. Я тебя знаю: у вас красная "итушка"... Меня зовут Валентин Хапов.

 - А-а... - вспомнил я. - Ты у Романова... Это у вас в то воскресенье кто-то стал на нос, на попа?

 - Нет, что ты!.. - Валентин рассмеялся. - Это у инструктора Врублевского.

 - Как, с цаплей на кабине, желтая ИТ-4-бис разве не ваша?..

 - Павла Врублевского... У нас такая же, только без цапли, и мы ее подломали на неделю раньше, но к воскресенью починили, и уже каждый сделал по пять подлетов!..

 - Мы тоже в то воскресенье начали подлеты, - с гордостью сказал я, чтобы он не задавался.

 Через четыре года Валентин Хапов уже был на "Первомайке" командиром отряда. Парню всего двадцать, а в его подчинении несколько инструкторов и с полсотни учлетов.

 В тот год во Франции проходила международная авиавыставка. По окончании ее прямо из Парижа на "Первомайку", в планерную школу, прибыл один из советских экспонатов - великолепно отделанный планер-бесхвостка конструкции студентов Харьковского института. Прототип планера отлично летал на слете в Коктебеле, а этот, улучшенный, сделанный для международной выставки, должен был летать еще лучше.

 До отправки за кордон планер, правда, не был испытан в полете, но это не смущало: испытания тогда проводились сжато: два-три полета - и вся программа, включая пилотаж. Так что и тут не стали терять времени.

 Как старший, к делу первым приступил Валентин. Ему приходилось раньше летать на бесхвостках мало, но это не беда, коль есть умение, а "перца" сколько хочешь.

 Взлетев на буксире, он сразу почувствовал, что отсутствие хвоста не мешает аппарату отлично слушаться рулей. На высоте Валентин отцепился от самолета и попробовал сперва виражить. Все хорошо...

 "Ну что ж... Начну с петли", - решил он и, разогнав в крутом снижении машину, взял ручку на себя. Достигнув верхней точки петли, его планер вдруг застыл "на спине", и пилот повис вниз головой на привязных ремнях. Попытки Хапова закончить петлю с помощью рулей обыкновенным образом планер встречал бросками в стороны, вертел носом, будто отказываясь от неприятной пищи.

 Кое-как выйдя из первой петли, Валентин решил, что допустил ошибку: "Должно быть, резковато начал..."  На второй петле он приложил все старания, действуя очень нежно. Но... наверху все повторилось. Снова вышла не петля, а довольно нелепая фигура.

 "Что за черт?.. Может, скорость ему нужна побольше. Прибавлю еще десять-пятнадцать километров".

 И опять пошел на разгон. Но резкие броски планера только усилились; его закручивала неведомая сила.

 Петли, как известно, заканчивают в том же направлении, что и начинают, а здесь он вывел планер совсем в другую сторону, снял с себя шлем, вытер пот и твердо решил: "Здесь что-то не так!.. Надо обдумать на земле, а пока - хватит!"

 В остальном полет проходил совершенно нормально, и, приземлившись, Хапов рассказал инструкторам все, что заметил в поведении "летающего крыла", и особенно подробно остановился на петле.

 Следующим должен был пойти в облет инструктор Абросимов, способный, но самоуверенный пилот. Валентин предупредил его не делать петель до консультации.

 - Хорошо, - охотно согласился Абросимов и пошел в воздух.

 Набрав достаточную высоту, Абросимов - это было хорошо видно с земли - отцепился над "Т" и, не успел самолет как следует отойти, тут же ввел планер в крутое пикирование, а затем пошел в петлю. Картина была вся как на ладони. Планер как-то застыл в положении на спине, перевернулся через крыло, юркнув носом, и быстро заштопорил. Вращался он почти плоско, напоминая падающий кленовый лист... В такт виткам поблескивал фюзеляж. Он падал, сносимый ветром к железной дороге. Кто-то сказал как бы про себя: "Плоский штопор..."

 Слово это страшное. Все невольно засуетились: "Не выходит!.. Не прыгает!.. Ниже!.. Ниже!.."

 Хапов зачем-то считал вслух витки:

 - Тридцать три, тридцать четыре... тридцать девять...

 Еще несколько секунд, и, продолжая штопорить, планер скрылся за деревней в районе железнодорожной платформы. Упал, сомнения не было, да еще на рельсы, - так казалось издали. Все бросились туда что было сил...

 Он лежал метрах в ста от железнодорожного полотна. Только что прошел поезд, и вокруг собралось много любопытных. Умиротворенный планер лежал на земле и с виду как будто был невредим. С поездом приехали начальник школы и комиссар. Планер будто подгадывал встретить их с неба.

 Ко всеобщему удивлению, Абросимов остался цел. Сильно испугался. Стоял перед начальством дрожащий, словно все еще между жизнью и смертью.

 Оказывается, при постройке планера были допущены отступления - не выдержана так называемая "крутка" крыла, - и ждать от него иного поведения на петле было нельзя. За самовольство Абросимову досталось, конечно.

 История тем любопытна, на мой взгляд, что в какой-то мере отвечает на вопрос: всякий ли смелый летчик может стать испытателем?..

 В дождь вся природа плачет. И самолеты тоже. Особенно печальным мне показался этот, на краю аэродрома. Я обратил на него внимание, проезжая на "козле" вдоль рулежной дорожки. Четыре крестовины винтов, тусклый блеск дюраля. Ветер рвет брезент, и мокрый угол его хлещет самолет по шее. С передних стекол, как из глазных впадин, струится вода...

 Давно снят с него технический состав, не видно и охраны.

 Войдя в летную комнату, я сказал Хапову:

 - Там, у колючей проволоки, я видел твою "восьмидесятку". Плачет.

 Валентин хмыкнул:

 - Пусть плачет, с ней уже все.

 - Вот как?

 Он спросил лукаво:

 - В каком ухе звенит?

 - В левом, - улыбнулся я.

 - Правильно. Дай закурить.

 - А как же с ней, - не унимался я, - с "восьмидесяткой"?

 - Упустила время. Понимаешь, ей уже на пятки наступали стреловидные крылья, турбовинтовики...

 - Ясно, - говорю, - теперь ей только на погост... А как летала?

 - Недурно. Мы с Сашей Ефимовым даже привыкли к ней. А поначалу Федор Федорович Опадчий страшно чертыхался, прилетев с того маленького аэродрома впервые.

 - Я что-то слышал, будто там проморгали жуткую переднюю центровку?

 - Но в этом разобрались, когда закатили в ангар и взвесили... После нам пришлось возить в хвосте сорок пять чугунных чушек, по двадцать кило каждая.

 Я присвистнул:

 - Чуть ли не тонну мертвого груза!..

 - С ними стало нормально: определили и скорость, и высоту, и дальность. Но не помогло. И реверсивные винты не помогли. Выбилась из графика истории "восьмидесятка".

 Как-то при заходе на посадку я заметил: "восьмидесятки" на прежнем месте нет.

 Дверь из раздевалки в летную комнату была открыта, и я оттуда сразу крикнул Хапову:

 - Послушай, твою "восьмидесятку", должно быть, украли... Ее там нет...

 Валентин улыбнулся, не поднимая глаз. Зато его партнер по шахматам не выдержал:

 - Украли бомбовоз!.. Звучит неплохо...

 Хапов спросил:

 - Пойдешь обедать?

 - Разденусь, заполню полетный лист.

 - Скажи - когда.

 - Ладно.

 Сел, принялся за отчет, но не могу сосредоточиться - невольно прислушиваюсь к разговорам в летной комнате.

 "Сомы хорошо берут на курицу..."

 "К черту, - думаю, - надо скорей кончать, есть хочется... Сомы тоже понимают толк в пище..."

 "Если нет курицы, они берут и на воробьев, но требуют поджарки..."

 "Требуют поджарки! Вот гурманы!"

 Я напялил шлемофон и принялся строчить. Только когда закончил - высвободил уши и еще успел узнать, как вел себя сом дальше после жареной дичи.

 "Прет лодку к плотине!.. А с берега часовой направляет винтовку: "Стой, стрелять буду! Но сом не слышит, не знает, что впереди запретная зона..."

 Грохнул сытый дружный смех. Я крикнул Хапову:

 - Больше не могу! Вашего сома бы на обед!

 Когда в столовой мы сели за стол, Валентин сказал:

 - Она мне отомстила, "восьмидесятка"... За тот разговор. Страшно и неловко вспоминать... Тут на днях "зовет король портного": "Готовься, - говорит, - перегнать "восьмидесятку" на полигон. Там он еще послужит мишенью".

 Сказано - сделано. Площадку я знаю. Дал заявку на утро. Думаю: "Зачем брать второго летчика?.. Пятнадцать минут пути".

 Стали собираться: Котерев - бортинженер, Руднев - штурман, Юткевич - из электриков и сам четвертый.

 Корабль долго стоял без дела, и мы, казалось, очень тщательно осмотрели его. Моторы работают отлично! Даже стало жалко их.

 Пошли. Уже на разбеге, когда здорово разогнались, я заметил что-то не то. Никак не подниму нос. Рули не сдвинешь. Снял ноги с педалей, уперся ими в приборную доску, тащу штурвал - и ни черта!.. Крикнул: "Борис, тащи!" - он на правом кресле вместо второго летчика - тоже изо всех сил тянет; все равно не сдвинем: нос будто свинцом налился...

 "Свинцом?" - кольнула догадка, и от нее бросило в пот.

 "Чушки! Чугунные центровочные чушки!.. Не снял ли кто их?"

 "Юткевич! - ору. - Давай!.. Тащи штурвал!"

 Саша навалился сзади и тоже стал тянуть. Тянем, как репку. А скорости до черта, давно уж пора лететь, и полоса кончается.

 Пыхтим. Еще... Еще немного!.. Фу! Наконец-то! Передняя нога последний раз чиркнула край бетонки и отлипла. Котерев что-то сказал, я не расслышал:

 "Погоди, дай дух переведу!"

 Когда убралось шасси, стало полегче. Попросил Юткевича:

 "Смотайся в хвост, взгляни, чушки на месте?"

 Тот кивнул, мигом стащил с себя парашют и полез в хвост. Через минуту кричит оттуда:

 "Центровочного груза нет!"

 Я и сам знаю, что нет. Просто хотел проверить. Думаю: "Садиться обратно?.. Позорище!.. Нет, все равно корабль списан на слом: надо идти на полигон".

 Вот когда я вспомнил Федора Федоровича Опадчего, как ему досталось на первом вылете без этих злополучных чушек... Я проклинал себя и свою память. Проклинал и того, кому понадобились эти все сорок пять чертовых чушек. "Сам виноват, простак, - в конце концов поставил себе диагноз, - думать надо перед полетом!"

 Подлетаем к точке, но как садиться?.. Прикинул, нужно закрылки выпустить на тот же угол, как при взлете были. Не вносить ничего нового.

 Шасси решился выпустить, уже подкрадываясь на посадку, когда все втроем вцепились опять в штурвал.

 Все равно все вместе мы не смогли погасить рулями скорость и сильно трахнулись передней ногой о грунт: трах!.. Мчимся, впереди лес, со страху кажется - рукой подать.

 Тут я вспомнил про реверсивные винты!.. И мигом перевел их - второго и третьего моторов - на обратный, реверсивный шаг и одновременно дал этим моторам полный газ.

 Впереди будто взорвалась бомба... Такой поднялся пыльный смерч!.. Винты погнали перед самолетом стену пыли...

 Несемся куда-то и ничего не видим. Ждем "характерный треск", притихли. Но все же по толчкам заметно, как быстро тормозимся.

 Наконец скорость совсем погасла, и я смог убрать газ тем двум моторам, реверсивные винты которых нас спасали. Ветер сдул в сторону пыль, стало проясняться. До леса оставалось кое-какое расстояние. Я вытер пот со лба и тут только почувствовал усталость.

 За рядами высоких спинок юной стюардессы почти не видно. Изредка мелькает ее кокетливо сдвинутая набок крошечная серая пилотка.

 - Граждане пассажиры, повторяю... Мы не можем подняться, пока все не усядутся на места и не пристегнутся ремнями. Усаживайтесь, пожалуйста...

 Голос ее тонет в общем гомоне, в обрывках фраз:

 - Полтора часа на солнцепеке.

 - Давай по одной. С отлетом!

 Люди, в смятении от жары и духоты, мешают друг другу. Цветы, потные лица, сумочки, башни причесок, свертки. Здесь же пробирается штурман.

 - Послушайте, где ваше хваленое кондиционирование воздуха? - Штурман понял, что это к нему.

 - Не волнуйтесь, оно будет действовать в полете.

 - Благодарю вас, поздно, меня уже не будет.

 И опять обрывки фраз:

 - Тридцать три в тени, а где тень?

 - Вы не на своем месте?.. Что?

 - Прошу... Сюда... Я сейчас.

 - Ни деревца, стекло и бетон. Зиночка, дай платок, мой уже всмочку.

 И все же кресла мало-помалу вылавливают публику: по одному, по паре, прячут за свои обширные белые спины. Впереди теперь белым-бело: потолок, плафоны, белые ряды спинок. Турбины еще молчат, и в наступающей тишине слышно шуршание бумажных вееров из "Крокодилов" и "Огоньков". Скорей по привычке беру хромированную пряжку и продеваю сквозь нее ремень. Уважаю самолетные порядки.

 Вскоре появляется девушка с подносом леденцов, обходит ряды. Все занялись леденцами, и самолет, наконец, пошел.

 Через некоторое время световое табло, запрещающее курить, вставать, ходить, погасло. Опять появилась стюардесса и тоном экскурсовода по памятным местам сообщила, что самолет ведет экипаж Крымского управления, что командир Романовский - трижды миллионер, скорость - девятьсот, высота - девять тысяч. В салоне стало прохладней, и слова девушки о минус пятидесяти четырех градусах за бортом не произвели заметного эффекта.

 Вообще все эти сведения были довольно равнодушно приняты бывалыми путешественниками. А я вспомнил, как этот самолет впервые появился у нас на аэродроме - тому уж более десяти лет.

 Утром мы увидели его у ангара доводочного цеха - фюзеляж отдельно, еще в чехлах, на длиннющем прицепе, в упряжке - МАЗ. Позади - ферменные стеллажи с крыльями.

 Поздней ночью привезли с завода. Так всегда - придешь поутру и видишь впервые новую машину. Начинается ее жизнь. Здесь забьется ее пульс. А каков труд остался там, за воротами, непостижимо. Это где-то в цехах... Еще раньше - в бюро... Еще раньше - на заводах-поставщиках. Да что там - невозможно представить себе всю эту массу людей, причастных к созданию машины. Уверен - многие из них и сами с трудом представляют, во что вылился их труд.

 И вот последними остались за воротами орудовцы. Нелегко было доставить ночью через столицу крупную и нежную ношу.

 Начались полеты, испытания. Многие потрудились, чтобы научить самолет спокойно летать. Так спокойно, как сейчас.

 Сейчас он действительно очень спокойно и горделиво летит, откинув назад свои крылья. Их можно увидеть в иллюминатор, оглянувшись: гладкий изгиб профиля, поверху - ребра перегородок, сплошными заборами, чтобы встречный поток воздуха не заглядывал на "соседний двор".

 Каков он, этот невидимый, но плотный, может быть, тягучий, как мед, поток? Он держит нас на высоте девяти тысяч вот уже больше часа. И будет держать. В нем так спокойно, будто мы висим пришпиленные к небесному потолку. Трудно даже поверить, что эту махину сможет расшевелить, взбудоражить невидимый мед потока. Да еще как взбудоражить!

 Теперь все эти страхи позади. Люди вокруг меня не знают их, да и знать не хотят. Каждый занят своим делом, своими мыслями... Их везут из Крыма в Москву, и везут с комфортом. Остальное уже детали...

 Монотонен свист турбин, прохладно, мягко, хорошо...

 К людям с возрастом являются недуги. Самолеты - наоборот - чем старше становятся, тем здоровей, надежней. Зато с рождения болячек в них бывает немало.

 Возить людей нелегко! Чуть шевельнется самолет - пассажиры тянутся к бумажному пакету. А самолет среди мрачных туч и молний, при видимости пятьдесят на триста - изволь идти к земле... Бывает, что и на высоте тряхнет вертикальным потоком.

 Как-то и тряхнуло такой лайнер в стратосфере! Ему шел тогда лишь второй год, но вдруг обнаружился у него неприятный нрав. Он вздыбился, затрясся. Кто был привязан к креслам - удержались, а кто нет - вкусил и невесомости: за что бы уцепиться? Когда приземлились - дошло не до каждого, что происходило. Люди обступили самолет, спорят. "Да, порывы в стратосфере, оказывается, хоть редко, но бывают". Вот так сюрприз!

 Кроме слов "большие углы", звучащих у нас в институте с утра до вечера, родилось тогда и быстро набирало силу словечко "цеигрекдоп".

 Коля Щитаев, самый деятельный ученик нашего аэродинамика, доктора технических наук Калачева, забегал еще быстрее. Механики, заметив его, улыбались: "Щитаев слева по борту показался на горизонте!"

 Зимой, казалось, Николай Григорьевич всегда окутан паром. Иногда его удавалось остановить. Тогда он произносил не более одной фразы, обязательно упоминая "цеигрекдоп", и, насладившись растерянным лицом, мгновенно исчезал.

 Я долго не мог сообразить: что это значит?

 Как всегда, проясняется все позже. Помню, летать начали сразу на двух машинах. Разумеется, как в таких случаях - не меньше тонны осциллографов, самописцев, другой аппаратуры и по два летчика при парашютах. Вот и все.

 Таких экспериментов на пассажирских никогда не проводили. А тут стоместный лайнер! Можно ли выпрыгнуть из него? Это уже вопрос другой, но летали правильно: у каждого был парашют.

 На крайний случай даже приспособили какие-то тросы с лебедками: коль что случится при перегрузках - быстро подтащить себя лебедкой к люку, который был в нескольких шагах.

 Из полета в полет провоцировали "большие углы". Иначе говоря, заставляли самолет вопреки его желанию летать с сильно задранным носом. Испытания не на случай ошибки рейсового летчика, нет! В авиации лучше, чем где либо, знают, как не рекомендуется слишком задирать нос.

 Прекрасный голубой поток плотен и надежно держит, пока поведение в нем вполне корректно. Стоит потерять чувство меры - "передрать нос" - и тут, милости просим, вались к черту - на нос, на крыло...

 Но в этих испытаниях, хочешь не хочешь, а задирать нос было нужно. Иначе как вы угадаете, что будет выделывать ваш лайнер, коль угодит в вертикальный порыв?

 Вот на этот случай аэродинамики и придумали тот самый "цеигрекдоп". Он у них пограничник - рекомендует предел благоразумия. Дальше, мол, не стоит забираться!

 Однако "цеигрекдоп" - предмет неосязаемый. Хорошо он виден только на бумаге. В полете же его нужно еще уловить как-то, осмыслить, приспособить.

 В стратосфере, действительно, "цеигрекдоп" повел себя вполне учтиво: встряхнет самолет и предупредит летчиков о приближении срыва. Но на средней высоте будто захотел их подловить и затаился. Скорость гаснет, а самолет не шелохнется.

 Валентин Ковалев спокойно затормаживал свой самолет, подвел его уже к скорости 205, и вдруг ахнуть не успел, как оказался на спине. Понятно, вместе с самолетом. На истребителе это куда ни шло, а тут стоместный лайнер! В течение трех секунд, без всяких вздрагиваний, трясок и урчаний - так сказать: "шасть и прямо в пасть!"

 Потом Ковалев рассказывал об этом на разборе происшествия. В комнате - двери настежь, народу битком, и еще полно на лестнице. Слушали затаив дыхание, как репортаж о международной встрече по хоккею.

 Очутившись на спине, он еще успел отдать штурвал немного от себя и этим, возможно, удержал машину от срыва в штопор. Потом, потянув на себя, стал выводить со спины, вроде заканчивая вторую половину петли. Этот случай и вправду можно было окрестить "мертвой" петлей. Чтобы не разогнать за критическую скорость, тянул с предельной перегрузкой - три (когда собственный вес увеличивается в три раза) и прислушивался, как крылья. Потеряв более трех тысяч метров, скорость все же превысил. Крылья, к счастью, остались целы.

 Конечно, летчики перегрелись крепко. Когда все в темпе - другое дело: не успеваешь осмыслить, что в тебе. Потом только доходит. А тут - представляю - целая минута ожидания... Есть о чем подумать. Просто виду стараешься не показать. Вот руки выдают - их никуда не спрячешь.

 "Штаб-квартирой" этих испытаний была тогда комната № 206 - доктора технических наук Григория Семеновича Калачева. Кому приходилось заглядывать туда в те дни, мог видеть над столом согбенные фигуры. Стол завален миллиметровками, лентами осциллограмм. В полуметре от потолка - сизый дым вроде модели перистых облаков.

 Дядя Гриша, как в шутку зовут доктора наук, кряжисто восседает в центре. Вокруг стола - кому как придется: гости сидят, свои чаще стоят, навалившись сзади, чтобы видеть таинство протекания "эмзет по альфа". Ученые удивительно легко умеют абстрагироваться, представляя физические явления в змееобразных линиях декартовых координат и в виде буквенных созвучий.

 Разумеется, особое наслаждение они испытывают, собравшись вместе. Тут редко употребляются простые слова. Разве в порядке разминки:

 - Угощайтесь...

 - Благодарю, я курю только с фильтром...

 - Понедельник с корнера беку по голове... Представьте: крученый мяч по гиперболе в левый угол - все ахнули...

 Доктор кладет трубку и заканчивает никчемный разговор последним простым словом:

 - Ежели... - И все мгновенно переносятся в мир букв. - Ежели... омегу зет форсировать наращиванием дэпэ по дээн, то альфа критическая, - тут на помощь приходит движок логарифмической линейки, и все замирают - ждут, куда взметнется альфа по кривой, напоминающей фонтанчик проказника амура.

 Как врачи при пациентах говорят на латыни, так и ученые употребляют язык букв. Когда им становится мало двух алфавитов - латинского и греческого, - в ход идут прочие значки, вроде черточек, точек, крестиков, хвостиков. Получается совсем недурно: "Омега с чертой", или, скажем, "Большая сигма с хвостиком".

 Цифры употребляются не часто. Обращение к цифрам, вероятно, расценивается как недостаток лексикона.

 Слушая такую речь, можешь оказаться в затруднении: как школьник на уроке английского языка, так и тянет заглянуть в словарь.

 Впрочем, все дается практикой. Иным так удавалось освоиться в этой сфере - овладеть и бегло говорить на языке букв, что нелегко было отличить дерзновенного последователя Икара от мудрого пифагорейца.

 Одно время среди наших ученых появилось мнение: чем меньше умудрен летчик, тем лучше, тем он смелей. Словом, пусть летает, как птица, не зная о подъемной силе.

 Так тоже можно. Только это иная смелость. Смелость бегущего по доске с повязкой на глазах. Разумеется, нелишне бы знать - доска не на земле, а переброшена через ручей.

 Итак, в один из напряженных дней комната № 206 просто пылала. Не мудрено: вчера в отчаянном полете Василий Комаров с Сергеем Анохиным напали наконец-то на то, что искали все. В общем ничего хорошего. Но знаете, как бывает трудно и как важно установить правильный диагноз!

 Словом, поймали они ЭТО на горке с разгоном. Ученые так и предполагали: проимитировать порыв на горке - другого пути нет.

 Машина вздыбилась вверх носом, и Комаров как левый пилот - в этом полете командир - уже толкнул штурвал вперед, собираясь выводить... И тут оба переглянулись: такого еще не было! Штурвал от себя, а машина дерет нос в небо.

 Василий даже присвистнул и, упершись в штурвал двумя руками, крикнул:

 - Серега, дави вперед!

 Анохин машинально ухватился за рукоятки. Секунды поползли, будто кончается завод пружины...

 Пока была инерция, машина вонзалась куда-то в синь, не за что было уцепиться взглядом - вокруг нет ничего! Солнце осталось где-то там, и небо в клетке фонаря как бы смазано гладко-гладко одной лазурью: ни слезинки, ни промоины. Только муха на стекле чернеет. Обалдела, не сучит лапками, застыла недвижно. Но тут не до нее.

 Невольно побежишь взглядом к приборам. Благодарение тому, кто удосужился сюда, в эту тесноту приборного "иконостаса", установить еще и "авиагоризонт" от истребителя: планочка взвилась и показывает, что хвост провис градусов под сорок!

 Но быстро гаснет скорость, и машина, словно задумавшись, резко проваливается вниз. Дыхание летчиков перехватило, живот в плену ремней, а руки впиваются в рога штурвала. Полоска неустойчивости, в которую удалось угодить на секунды, бесследно исчезает. Будто ее и не было. Даже не верится.

 Рули опять ожили, и самолет сыпанулся так, что, не привяжись летчики, быть бы им головами в потолке. Теперь вместо бездонной синевы откуда-то вывернулась на них лоскутным одеялом земля. Будто выгорела под лучами солнца и подернулась туманной дымкой.

 Разменяв пару тысяч метров высоты на добрый куш скорости, Василий мало-помалу подтянул горизонт штурвалом на себя, подвел его далекую пелену к середине стекла и замер. Муха на стекла тоже пришла в себя и двинулась вперед.

 Летчики переглянулись. Комаров говорит:

 - По-моему, ОНА... "Ложка".

 Анохин:

 - Похоже... А вдруг не записали? Ты включил приборы?

 - Спрашиваешь...

 - Слушай, а все же... Может, еще разок?.. - говорит Сергей.

 Василий молчит. Глаза сами по себе обшаривают приборную доску, будто ищут, за что уцепиться.

 Но стрелки на удивление спокойны: обороты, температуры турбин, давление, скорость, высота - все на привычных глазу местах.

 Комаров медлит. Ему что-то не хочется пробовать ЭТО снова. Сознание мозолит цветной кадр: нос машины лезет на стену, а рули как тряпки - словно перебиты тяги.

 Но ведь надо... "Семь бед - один ответ". Он смотрит на Сергея.

 - Тебе все мало... Настоящий Билли Бонс. Черт с тобой, пошли.

 Остаток дня и часть ночи пришлось корпеть над лентами записи. Техники ушли домой под утро, а оба ведущих инженера - Снешко и Щитаев - тут как тут.

 У нас ведущий... с чем бы его сравнить? В шутку, конечно... Как штырь антенны: все принимает на себя, не устает, довольствуется малым и излучает.

 Вчера условились собраться к девяти. К началу дня должны быть готовы графики полета Комарова и Анохина. Так и есть: вот они на столе у Калачева. Все в сборе - свои "устойчивисты" и трое из соседей.

 Стола совсем не видно. Круг замкнулся - только спины. Слышны голоса ведущих. Что там Щитаев! Даже фигура Юрия Ивановича Снешко затерялась в кольце.

 Разговор на пафосе. Заметно - не хотят выдать волнения, но это свыше сил: торопятся, слова все громче; в словах улавливается трепет. Тут как волнение биологов - наконец найден вирус!

 Из созвучий мелькают: омега зет, омега икс и, разумеется, "цеигрекдоп"... Шуршание бумаги... Пауза (должно быть, кульминация) и голос Снешко:

 - Наконец кривая "эм зет по эм". Здесь летчикам удалось достигнуть больших углов атаки... Изрядно за "цеигрекдоп". Вот эти точки: четырнадцать, семнадцать градусов и даже двадцать два... Как видите, в сравнении с продувками в трубе в кривой "эмзет" отвал значительно больше...

 Кто-то перебивает:

 - Здесь "ложка" - спору нет!

 Все замерли.

 В наступившей тишине можно только догадываться, до чего красноречивы лица. Захотелось проникнуть в круг, но... невозможно.

 Десять секунд молчания - и легкий кашель.

 - Кхе... Действительно, в протекании кривой графика "эмзет по эм", тут есть изгиб, но мы склонны это назвать "ложковатостью"...

 В ответ все более откровенный смех. Из самой сердцевины оживленной группы голос Калачева:

 - Какая деликатность: "ложковатость"! Это вы здорово! А мы, признаться, по старинке ложками едим. Если на столе ложка, так ее и величаем ложкой.

 Здесь надо пояснить. "Ложка" в аэродинамике - характерный, похожий на обыкновенную ложку изгиб кривой на графике. А сама кривая отображает продольную устойчивость самолета; чем круче изгиб "ложки", тем более коварен, менее устойчив самолет. График вполне устойчивого самолета скорей похож на плавный скат с горы, на ложку, побывавшую под прессом. Но создать новый самолет не всегда удается сразу на все случаи безукоризненным: хоть маленькую "ложечку" исследователи в полете возьмут да и обнаружат.

 Дверь отворилась, и в комнату вошли виновники всех этих обсуждений.

 Круг разомкнулся - летчикам почет. Оба в военном. Оба худощавы. На смуглых лицах - улыбки. Комаров чуть повыше, но и Анохин ростом сто семьдесят пять.

 На столе та самая кривая устойчивости самолета - "эмзет по альфа" с пресловутой "ложкой": на этом прервался разговор.

 Озабоченные лица. Нелегко будет бороться с "ложкой" на самолете, хоть и назови ее "ложковатостью". Дело серьезное, и все же в тот момент "ложка" могла вызвать улыбку: так-таки просто со всеми этими важными "цеигрекдопами", "омегамизет", производными "дэпэ по дээн" здесь в общем круговороте - обыкновенное слово "ложка"!

 - Ну, свет Василий Архипович, извольте видеть, что вы тут налетали? - это Калачев обращается к Комарову.

 У нас как в медицине: важно понять болезнь. Так было и тогда. После этих испытаний нашлись новые методы лечения "ложек" на самолетах, и лайнеры стали на всех высотах летать спокойно. Постепенно разговоры о "порывах" в стратосфере забылись, а пассажиры все свободней чувствовали себя в полете.

 - Подлетаем - видна Ока, - сказал сосед.

 Я встрепенулся, придвинулся к иллюминатору.

 Истомленная солнечным днем, выгоревшая голубизна. Толща воздуха тысяч в шесть метров. В ясный день к вечеру она как бы пытается стереть с глаз все пятна земли.

 Зато куда заметней стала лента Оки: сверкает нержавейкой, небрежно кинута углом с запада на юг. В вершине петля, только что не завязанная бантом. Знакомые места - много здесь хожено... Вот пристань и деревня Велигош.

 Берега здесь высокие, лесистые, в травах и цветах по пояс. А чуть повыше, у Ладыженских перекатов, отмели в ракушках, острова в лозах, тронутые золотистой охрой.

 По зеркалу протоки и сейчас, наверно, бегут круги от бархатных хвостов красноперых голавлей. Выплеснувшись наполовину вперед, бурунит он воду, посматривая на улетающую стрекозу...

 Как она это здорово: ступеньками, словно левой, правой ножкой через скакалочку. Во всем прозрачном, до невозможности тонка, гибка и очень легкая на подъем.

 Ниже по течению - Таруса, амфитеатром на холмах левого берега, вся в зелени. Лучше смотреть с лугов или с реки. Синие, вишневые пятна крыш прорываются сквозь листву.

 В центре крутого берега площадь перед парком. На холме белеет единственный уцелевший этаж церкви. Так и выглядит: частью целого.

 Глаза бегут ниже, к воде. Если небо безоблачно - вся лазурь его опрокинута в глубокий затон. Вот к булыжной мостовой прилип паром - присел у берега толстой каштановой квочкой. Вокруг лодки, как разноцветные утяга, копошатся у берега.

 Невольно вспоминаются эти места во всех подробностях: если утром сидеть в лодке напротив города и смотреть на убегающий по течению поплавок, обязательно увидишь нечто будоражащее воображение.

 Солнце, улыбаясь и потягиваясь, возьмет и кинет вдруг целый сноп лучей на стены, на отвалы камней - окрасит их в нежный кремовый цвет.

 Берег здесь, на повороте реки к Поленову, похож на гигантскую краюху хлеба, наполовину разрезанную, а дальше разорванную нетерпеливой рукой.

 Впрочем, на рыбалке есть время, и тарусский карьер может представляться каждому по себе. Наконец, о нем можно и забыть. Но в семь утра он напомнит о себе и представится осажденной средневековой крепостью. Тут был и флот - бокастые баржи, как галеры, вплотную к берегу. Грохот камней, лязг металла, крики, звон "склянок". Людей издали не видно - кажется, что там сражение на абордаж. В ответ яростная канонада с берега, со всех ярусов. То тут, то там желто-белые дымки облачками вдоль "неприступных" стен... Секунд пять и... затыкай уши! Воздух, воду пронзит вдруг такой грохот, будто в самую лодку вонзаются пятьдесят молний.

 Жители здесь встают рано. А приезжий?.. Спросонья, конечно, всякое может показаться.

 "Сражение" длилось недолго - всего минут пятнадцать. С одинокой мачты на краю утеса сползал вниз флаг - вроде как "крепость" пала.

 "Крепость" падала каждое утро. В трюмы "галер" ссыпались дары - горы щебня, бутового камня. Потом приходил огромный старый колесный пароход-буксир со скромным названием "Кровельщик". Он долго ворочался, пыхтел, плескался в затоне, как крупная рыба в тазу.

 Наконец каким-то образом ему удавалось подцепить все баржи гуськом и не сесть на мель. Не скрывая радости, он трижды гудел. Шлепанье колес становилось слышней, и через полчаса вся армада скрывалась за поворотом реки, вниз по течению.

 Лодку еще долго качало всякими прямыми и отраженными волнами, и поплавок скакал и плясал, будоража воображение.

 Давно уже велели привязаться. В ушах покалывает, все сосут леденцы. Самолет заходит на посадку. Я не смотрю больше в окно, а чувствую машину по всяким мелочам. Скорость поменьше - слышен свист, шум меняет тон. Вот шасси тронулось со своих лежбищ. Еще немного - пошли закрылки; машина "вспухла", сразу заметней попритихла. Крадется к земле... Вот уже где-то тут... Недалеко под брюхом. Джик, джик - заверещала резина: "хватила горячего до слез". Покрышки пухлыми щеками притиснулись к шершавому бетону... А скорость 220! Даже дым взметнулся из-под колес - слева, справа.

 Никто в салоне этого не видит, не думает о них, а мне по старой памяти их жалко. Как-то по-человечески. Раскрутятся колеса - тогда куда ни шло, а в первый момент им крепко достается!

 Ай-ай! - взвизгнули тормоза, будто их булавкой укололи, и забилась в припадке эпилепсии передняя нога шасси. Короткие секунды. Наш лайнер кланяется в такт обжатию тормозов. И нас всех тянет поклониться. И хорошо: хоть в силу инерции. А то, поди, не всякий догадался бы поклониться тем, кто так бережно нас взял, словно горсть семечек, и опустил через час сорок пять минут - за тысячу триста километров.

 Ну что за народ мои соседи! Пока я рассуждал так, добрая половина повскакала с мест, опять полно в проходе. Той солидной дамы, что спрашивала штурмана про кондиционер, и след простыл - готова выскочить на ходу, не дожидаясь трапа.

 Как тут не удивиться! Поистине - смелее пассажиров нет людей на свете. Чувствуют себя, как в троллейбусе. Ничуть не хуже. Давно прошло то время, когда нас спрашивали: "Страшно ли летать?"  Теперь, пожалуй, сами летчики могут спросить себя об этом, и то негромко, чтобы никто не услышал.

 Кто поверит? Кому нужен прекрасный миф о мудрости Дедала и дерзновенной смелости Икара? Все летают, все могут... "Подумаешь, на реактивном - ничуть не страшно... Розовые облака? Не видал - враки..."

 Когда в первый рейс отправится сверхзвуковой ТУ-144, пассажиры будут тут как тут! С газетой в руках, с отличным аппетитом. На скорости "два и тридцать пять сотых Маха" - это около двух с половиной тысяч километров в час - покурят в коридоре, поговорят у стойки о хоккее. А то и в очередь незадолго до посадки: чтобы первым к двери. Как в театре - еще финал в разгаре, еще неясно, что с героиней, какова мораль, - а люди к гардеробу!

 Как видно, в наше время еще ценнее стало время.

 На фотографии гигант "Антей" и внизу надпись: "...на память о том времени, когда мы думали, на чем бы подлетнуть?.. 11.XII. 67 г. Олег Антонов".

 Я вижу его улыбку и сам улыбаюсь. Действительно: вот бы подлетнуть!.. Ощутить, что этот кораблище во всем тебе послушен. Он - в твоих руках! Махина в двести с лишним тонн. И вдруг - к ней обращены все те же полные задора юношеские слова, рожденные когда-то любовью к полотняным крыльям.

 Таков он есть - Антонов. 

 В цехе эта штука производила впечатление. Я тогда поверил, что именно первый взгляд на удивительное рождает вдруг острейшее суждение о нем. Так и здесь: смотрю, а губы произносят: "Дирижабль!"

 Действительно, тело гиганта настолько велико и толсто, что думается: накачай его летучим газом - и с богом!

 Где-то под потолком цеха распростерлись крылья. Глаза бегут за ними. Неужели?.. Да, им здесь тесно. Они вырываются наружу сквозь дыры, прорубленные в стене. Где там их концы? Сколько еще метров им нужно там, на воле?

 Я стал искать хвост. Он задирался вверх и терялся в конце цеха.

 "Вот так "Антей"! Недаром французы прозвали его "летающим собором".

 Задрав голову, я чуть не споткнулся о какие-то провода, шланги. Перешагнул и тут увидел перед собой колеса. Они показались мне скорее толстыми, нежели большими. Но главное - их много. Не сразу даже сообразишь: десяток, два?.. Нужно считать. Три пары тут... А сколько же там? Впереди еще пара. Недурно! Четырнадцать колес: "сороконожка".

 С кораблем нас знакомит Саша Эскин, любуется произведенным эффектом.

 - Хорошо? - и смеется, очень довольный.

 Я смотрю на Сашку - с ним мы тоже начинали когда-то вместе. Теперь все говорят с большим почтением - Александр Павлович!..

 Александр Павлович приглашает наверх. Мы лезем по алюминиевым стремянкам и забираемся в чрево. И там опять по каким-то чуть ли не винтовым лестницам, пока, наконец, не попадаем в кабину летчиков.

 Бездна приборов. Бортинженер сидит спиной к полету, позади правого летчика, перед ним стена приборов: сектора, краны, выключатели, глазочки сигнальных ламп.

 Я забрался в кресло левого летчика, попробовал штурвал. Удобно. Взглянул вперед. С высоты примерно третьего этажа смотрю на цементный пол, на стену цеха. "Высоковато!"  Вот так будет сидеть летчик, а машина коснется земли на посадке.

 Впрочем, с этим как раз освоиться нетрудно. Просто нужен опыт. Обычное дело. Посидишь в кабине за управлением, присмотришься вперед. Лучше, чтобы не мешал никто. Полезно проделать это не раз. Тогда глаз "приметается", и все будет хорошо. В полете высоту увидишь перед землей так, будто не раз уже летал на этом корабле.

 Надо двигаться дальше. Кстати, и людям мешаем работать. Дел здесь еще по горло.

 Повсюду ведутся доводочные работы. Запах канифоли. Дымят паяльники. Люди в белых халатах. Раскрыты пасти распределительных коробок. Кроссворды электросхем... Распущены космы проводов: тянутся к потолку, кое-где собираются в жгуты, перехвачены, как ручки веников.

 Спустились на первый этаж корабля и пошли в основной зал: в транспортный отсек. Это помещение скорее похоже на длинный тоннель строящегося метро. Та же ребристая конструкция прямоугольной формы - будто из литых блоков. Есть даже рельсы, правда, над головой.

 Люди везде: на лестницах, под потолком; в ореоле ламп, софитов. Бездна света, шум голосов, визг пневмодрелей, дробь молотков.

 Идем, как по Крещатику, раскланиваемся со знакомыми. Видна зияющая глотка этого кашалота. Огромные губищи распялены, готовы схватить что покрупнее. Хочу доставить Саше приятность, спрашиваю:

 - Скажи на милость, что вмещает это брюхо?.. - а сам смотрю, как он расцветает.

 - Двенадцать тракторов, пульмановский вагон, кинотеатр на триста мест... - и уже потише добавил: - Вот и сам генеральный конструктор.

 Навстречу идет Олег Константинович, давая объяснения кому-то. Вид у того спортивный - в черном свитере. Невысокий, лицо, кажется, знакомое. Встретились, и Олег Константинович представляет:

 - Знакомьтесь, Герман Титов.

 Титов говорит:

 - Олег Константинович, а если в два этажа?

 - Потолок позволяет, - Антонов смотрит вверх, будто прикидывает в уме.

 - В туристическом варианте могло бы, пожалуй, вместиться человек семьсот. Если будет нужно - построим...

 Антонов улыбается как-то застенчиво, что ли... Мы с Сашей переглянулись.

 Пошли вниз, и Олег Константинович стал рассказывать о своих исследованиях. Как я понял, главная забота здесь - надежность, выносливость и всепогодность полетов.

 Огромные блоки шасси, целые винтомоторные установки, гидравлические и топливные системы - как подопытные свинки. Их нагружают нещадно, трясут по нескольку суток, обжимают, надувают - словом, им изрядно достается.

 Мне удалось "полетать" на "Антее"... Прямо тут, в лаборатории. На электронном стенде точь-в-точь такие же кресла, все нужные приборы его кабины. Перед стеклами летчиков - экран. Двигаешь секторами газа, крутишь штурвал, жмешь ногами на тугие педали, и перед тобой бежит взлетная дорожка, будто отрывается машина. Вот пошла... Убираю шасси... Идет в набор... Убрать закрылки!.. Следи за скоростью - быстро нарастает, очень летучая машина.

 Пора разворачиваться. Думаю: "Справлюсь ли с заходом на посадку?!.  Вообще-то в первый раз не просто: инертная штуковина. Говорю вслух:

 - А рули туговаты...

 - Пожалуй, - соглашается конструктор, - летчики об этом говорили. Будем изучать.

 Смотрю вперед, кручу штурвал... Удивительное дело! Современная техника позволяет летчику "полетать" - ощутить управляемость, устойчивость самолета, когда тот еще ни разу не летал.

 Попалась мне как-то подшивка журнала "Смена" за 1924 год. Листаю пыльные страницы: "репка", шлем с красной звездочкой на голове красноармейца... Идет он на стройку, на завод, а буденовка еще плотно сидит - притерлась. На что ты сменишь потрепанную шинель?..

 Смотрю на рисунок планера к статье "Как самому построить планер?". Художник передал динамику полета: взор пилота, разумеется, напряжен. Шарф развевается, как вымпел. Впрочем, по биению шарфа летчик, поди, улавливает скорость полета - приборов на планеры тогда не ставили, их просто не было.

 Автор проекта и художник - семнадцатилетний саратовский юноша Олег Антонов прислал свой проект на конкурс московского кружка "Парящий полет" в 1923 году. Кружковцам понравился этот проект.

 В тридцатые годы мне приходилось "кипеть", "вариться" в одном котле с Антоновым. На планерных слетах в Коктебеле вступали в строй его новые планеры. И руки планеристов тянулись к ним, чтобы в тишине неба крикнуть навстречу ветру: "Ну и планер, черт возьми! Молодец, Олег, угадал и на этот раз".

 В чем же секрет успеха?

 Ответ был прост: конструктор строил планер, чтобы самому летать на нем. Он и сейчас постоянно тоскует о полетах и при всяком удобном случае рвется в воздух. Только там можно понять свое творение, подчинить его себе, найти во что бы то ни стало желанную каждому парителю "трубу" и, если повезет, подняться на тысячи метров и парить.

 "Один в вышине!"  Нет, не один. Тень метнулась по кабине... Гриф! Грифа разбирает любопытство; он летит в нескольких метрах и заглядывает к тебе в кабину, изогнув словно ощипанную шею. Что ему нужно?

 Из хрупкого, уходящего вперед на конус обтекателя торчит голова пилота с обветренной загорелой физиономией и облупленным носом. На голове юнгштурмовский картуз козырьком назад. Все остальное спрятано в обтекателе... "А если грифу захочется попробовать голову на вкус?"

 По сторонам свои крылья - они раскинулись довольно широко. С каждой стороны их держит пара деревянных, гладко обструганных подкосов. Подкосы не шире обычной лыжи. Но они хорошо рассчитаны, прочны, надежны. На учебном "Упаре" Антонова летали без парашюта. Прочный, надежный и простой летательный аппарат за 1520 рублей (около трехсот рублей по современному курсу), и к нему совсем бесплатно энергия ветра... Товарищ, учись летать!..

 За Антоновым надо поспевать - такая у него привычка, он почти всегда бегом, но без суматохи, как-то незаметно.

 Быстро пройдя в кабинет, сразу накинул халат. Сказал нам:

 - Взгляните пока на старых знакомых, я скоро... - с улыбкой показал глазами на стеклянный шкаф. В кабинет стали входить люди, тоже в белых халатах. Светло вокруг: белые шторы, светлые стены, свет дневной, на столе белый пластик и люди в белом: вроде консилиума врачей.

 Я подошел к стеклянному шкафу у стены. Здесь вся авиация, созданная Антоновым. Тут же модели его планеров конца двадцатых годов, рекордный первенец "Город Ленина".

 Кстати, о нем. Я вспомнил сухонького, морщинистого, в потертой кожанке, в стареньком шлеме пилота Иоста. Он крепко дерзнул тогда, в тридцатом, на седьмом слете: попытался обогнуть Карадаг со стороны моря, чтобы пробраться к Ялте. Он парил над отвесными скалами, но где-то его швырнуло потоком вниз. Да так, что уж больше он не смог подняться - пришлось сесть в море. Волны выбросили планер на скалы... Иосту удалось взобраться на одну из них. В десяти километрах от Коктебеля его, как Робинзона, спасали моряки.

 В шкафу за стеклом - множество планеров. Рядом с ними модели лайнеров даже здесь, в шкафу, кажутся громадами. Но вот что удивительно и бросается в глаза: планерам тридцать пять лет, а контуры их как будто в нашем времени. Рядом с новыми лайнерами планеры не выглядят архаично.

 Диву даешься, если в руки попадает теперь пожелтевший снимок, где на фоне Карадага видишь летающие аппараты с очертаниями современных самолетов. Невольно ищешь дату... Поразительно: ведь это было в то время, когда большая авиация еще "донашивала форму" первой мировой войны - стойки, расчалки, громоздкие шасси и прочие необтекаемые предметы.

 Когда я вспоминаю, что творилось в небе Коктебеля в тридцатые годы, мне хочется спросить себя: "Уж не легенда ли это?"

 Да, именно здесь, над голубой долиной, учились летать первые тонкие свободнонесущие крылья. И не только. Над Узун-Сыртом уже тогда парили "бесхвостки" разных видов: "летающие крылья", "треугольники", "параболы", "тандем"... Несущие поверхности многих планеров были тонки и гибки. Уже тогда смело применялись целиком поворотные стабилизаторы, кили, интерцептеры, нашедшие место в самолетах только в пятидесятые годы.

 Там же, в воздухе Коктебеля, нередко выполнялись сложные эксперименты из области акробатических полетов, буксировки, радиосвязи.

 В тридцать третьем году мне, например, пришлось столкнуться с так называемым реверсом элеронов. В полете я разогнал большую скорость, и далее с планером стало происходить совершенно непонятное: на мои попытки исправить крен действием элеронов (специальных рулей на концах крыльев) крен еще более зловеще возрастал. Только отклонением руля поворотов кое-как удавалось заставить аппарат выходить из крена, но он тут же заваливался в другую сторону и "сыпался" на скалы. До сих пор неприятно вспоминать этот кошмарный полет, удивляюсь, как мне удалось в конце концов благополучно приземлиться. Оказывается, в полете от большой скорости элероны планера потеряли свою конструктивную жесткость, и далее при моих действиях они выкручивались произвольно, сами по себе.

 Совершенно удивительный и неповторимый по смелости эксперимент был произведен в коктебельском небе по заданию техкома слета, при участии ученых ЦАГИ. Планер "Рот Фронт-2" Олега Константиновича Антонова, можно сказать, был отдан на заклание науке: его решили испытать на флаттер крыла с преднамеренным доведением до разрушения в полете. Я прекрасно знаю Сергея Анохина, и то, что он пошел на этот подвиг с улыбкой, меня не удивляет. Но меня терзает другой вопрос: "Как решился на этот эксперимент техком слета?"

 Время шло, и мне не удавалось найти вразумительный психологический ответ. Наконец, уже сравнительно недавно, я спросил об этом Леонида Григорьевича Минова. Именно он был тогда, в тридцать четвертом году, начальником того самого X слета, когда производился этот опыт.

 Вполне понятное беспокойство Минова усугублялось еще и тем, что кандидатура Анохина была одобрена им же. Он верил в этого бесстрашного парня с завидным хладнокровием, удивительной выдержкой и быстротой реакции. Но ведь никто не мог сказать, сможет ли Анохин благополучно выбраться из планера, процесс разрушения которого невозможно предугадать. А если и выпрыгнет, не накроют ли его падающие обломки?

 Стараясь укротить волнение, Минов прильнул тогда к биноклю и следил, как Сергей на буксире за самолетом набирает высоту. Они стояли возле ангара вместе с комиссаром слета Володей Праховым - инструктором ЦК ВЛКСМ - и начальником штаба Андреем Митрофановичем Розановым. Высота была набрана, планер отцепился. Самолет с левым разворотом пошел на снижение. А дальше все увидели страшную картину. Пройдя некоторое время по прямой, планер перешел на крутое снижение. Угол все увеличивался. Еще несколько мгновений, и от планера что-то отделилось... Еще миг, и планер, словно от взрыва, разлетелся на куски.

 Среди обломков Леонид Григорьевич искал Сережу. И увидел его. Он падал к земле, а над ним трепетал и вращался купол парашюта...

 - Все! Конец! - глухо сказал Минов Прахову, опустил бинокль. Но в тот же момент где-то вверху раздался характерный хлопок парашюта...

 - Молодец!.. Молодчина!.. - вне себя от радости все вскочили в "газик" и помчались в долину, куда парашют нес испытателя. Туда, к пашне, вместе с планеристами бежал и Олег Константинович Антонов.

 О благополучном завершении эксперимента Минов доложил Роберту Петровичу Эйдеману - председателю ЦС Осоавиахима - телеграммой. А несколько позже у них произошел такой разговор.

 - В случае гибели Анохина, - сказал Эйдеман Минову, - вы рисковали попасть под суд.

 - Почему, Роберт Петрович?

 - Да потому, что на такой эксперимент надо было получить санкцию из Москвы.

 - Чью санкцию, Роберт Петрович?

 - Ну, хотя бы мою.

 Именно к такому ответу Минов и клонил свои "наивные" вопросы.

 - Ваше разрешение не могло снять с меня ответственность, - сказал он, - все равно судили бы меня, а не вас.

 Роберт Петрович внимательно посмотрел Минову в глаза:

 - Почему вы так думаете?

 - Потому, Роберт Петрович, что вы не специалист ни планерного, ни парашютного дела. А запрашивая у вас разрешение, я, безусловно, обещал бы вам благополучный исход эксперимента.

 - А знаете, вы, пожалуй, правы, - сказал Эйдеман. - Но я прошу вас быть осторожней.

 Теперь улыбнулся Минов.

 - Летные эксперименты и осторожность - как их совместить? Предосторожность - это я понимаю!

 Роберт Петрович Эйдеман не жалел средств на строительство экспериментальных планеров, различных приборов и приспособлений. Он очень ценил инициативу людей.

 У главного конструктора рождается идея. Ну, скажем, нужен самолет для перевозки крупногабаритных и тяжелых грузов, необходимы удобства и быстрота погрузки. Для этой цели потребуется, чтобы фюзеляж, вместительный и обтекаемый, на стоянке был как можно ближе к земле. Для этого необходимо низкое шасси, его легче убрать в фюзеляж.

 Вес полезной нагрузки определяет вес конструкции, а все вместе - мощность и число двигателей. Если двигатели турбовинтовые, их устанавливают на крыле, и крыло должно быть поднято так, чтобы пропеллеры не задевали за бетон. Еще деталь ясна: крыло нужно положить сверху фюзеляжа.

 Это только первый шаг проекта. Множество различных требований постепенно уточняют "лицо" будущего корабля. Необходимость хороших взлетных и посадочных свойств на грунтовых аэродромах ведет к применению объемных пневматиков с низким давлением, прямого крыла с мощной аэродинамической механизацией.

 В этом случае, правда, не может быть получена очень большая скорость, но в угоду другим важным качествам конструктору приходится искать разумный компромисс.

 Примерно так мог рассуждать Олег Константинович, создавая свой лайнер АН-10. От первых набросков за своим кульманом до момента, когда стоместный лайнер выкатывается из сборочного цеха, проходят месяцы, а часто и годы кропотливого труда многих и многих умелых и опытных людей. И все они зажигаются общей идеей, "болеют" за ее осуществление, испытывают муки поисков. И в курсе всех дел должен быть генеральный конструктор: он направляет, помогает, принимает окончательное решение. Ему подчас бывает очень трудно, но он не может, не имеет права хоть на минуту опустить руки.

 В конце концов наступает день - опытная машина построена, и ее нужно "учить летать". Особенно беспокойны первые шаги.

 В начале марта 1957 года солнце не теряло зря времени - снег днем задерживался лишь в оврагах, а здесь, на полосе, механики, двигаясь у самолета, стряхивали поочередно ноги, бросая в стороны комья черного теста.

 Взлетная полоса, "времянка", начиналась тогда от сборочного цеха и с небольшим креном взбиралась на бугор. До первых канав километра полтора, не больше.

 Настало утро. Самолет с ночи расчехлен, двигатели опробованы, на земле пока твердая, скованная утренним морозом корка. Механики, электрики осматривают, проверяют еще и еще раз все агрегаты машины. Два человека стоят в стороне: генеральный конструктор Олег Константинович Антонов и летчик-испытатель Яков Ильич Верников.

 Внешне оба спокойны, обычный разговор на отвлеченные темы.

 - Как вы спали, Олег Константинович? - улыбается Яков.

 - В общем недурно... Поздновато лег. А вы как? Впрочем, пустой вопрос, достаточно взглянуть на вас, и ясно - хорошо! - Антонов тихо засмеялся.

 Яков доволен, он хохочет, ему жарко даже в морозы, а сегодня такое утро... Ворот его рубашки расстегнут, наполовину распахнута кожаная куртка.

 Подошел ведущий инженер Александр Павлович Эскин. Доложил, что самолет к вылету готов, протянул Верникову полетный лист.

 - Яков Ильич, требуется ваш автограф, - сказал он с улыбкой.

 Яков подписал и, убирая ручку, заметил:

 - Вот Саша, видно, совсем не ложился?

 - Отоспимся... в старости, - пошутил тот.

 - А погода устраивает, Яков Ильич? - спросил Антонов.

 - Сводка хорошая, можно лететь.

 - Что ж, давайте собираться, - Антонов утвердил полетное задание.

 Через несколько минут экипаж был в машине на своих местах, все с парашютами. Заработали один за другим четыре двигателя.

 На шум моторов заторопились люди из КБ, цехов - все ждали этого дня. "Украина" - первый большой корабль завода. Здесь гордость и волнение: "Каков-то будет он в полете?"

 Возле Антонова группа людей - это ближайшие помощники, начальники цехов. Сейчас переживают все, но больше всех трое: генеральный конструктор, ведущий летчик-испытатель и бортинженер. Первый старается быть спокойным, от него уже ничто не зависит. Второй сидит на левом сиденье командира корабля и смотрит на показания стрелок, на свет сигнальных ламп и отрывистыми фразами перебрасывается по внутреннему телефону с экипажем. Его минуты еще не наступили. Пока все в руках Эскина. Тот позади, у пульта бесчисленных циферблатов, секторов и тумблеров. Его глаза, уши, руки проникают в сердцевину машины, стремятся уловить тонкости биения всех ее сердец. "Как будто все хорошо", - убеждает он, наконец, себя и говорит вслух:

 - У меня порядок, командир.

 - Так... готовы?

 Пауза. Видно, Верников ждет ответа поочередно от всех, кто на борту. Потом, нажав кнопку передатчика, спрашивает:

 - "Ласточка", разрешите выруливать? - и, получив ответ, повторяет: - Я, "Мирный", вас понял: выруливать разрешаете.

 Медленно поползла машина и развернулась вдоль взлетной полосы. Яков смотрит по сторонам через передние стекла и думает: "Как будто бы неплохо".

 Пищат тормоза, и АН-10 останавливается перед стартом. Позади самолета образовался ураганный вихрь, и народ сгруппировался по обе стороны полосы. Впереди Олег Константинович, он смотрит на стекла кабины летчиков. Между тем гул моторов нарастает. Верников, взвесив ограниченность полосы, хочет заранее вывести двигатели на большую мощность, а потом снять самолет с тормозов - тогда он, напружинившись, сразу бросится вперед - быстрей оторвется.

 Тронулись. Качнув носом, самолет устремился... Но что это? Черт возьми! Его разворачивает прямо на стоящие справа самолеты... Люди остолбенели. "Куда же он?!" - написано на лицах.

 А в кабине Яков, только сняв машину с тормозов, сразу почувствовал, как самолет потянуло вправо. Еще не поняв, в чем дело, пытается тормозами парировать; не тут-то было. "Скользит, дьявол, по чернозему - подтаяло... убрать газы..." - первая мысль. Рука быстро тянет сектора на себя. Но самолет уже получил изрядное ускорение: тормоза нажаты, двигатели убраны, а дьявольская сила инерции тянет его прямо на самолеты... Люди думают, что все в руках летчика, а он бессилен: грунт не держит, машина прет. Вот-вот громадные винты начнут рубить стоящие сбоку ИЛ-14, АН-2...

 В этот момент у летчика пик остроты реакции. Мгновенно он нагибается и крутит что есть мочи влево штурвальчик поворота передней ноги шасси. Нашелся же, вот молодчина!

 Носовые колеса, видно, становятся поперек, и машина, еще чуть поупрямившись, отворачивает нос в сторону полосы. Упершись затем передними колесами в травяной бугор, остановилась в нескольких метрах от других машин. Конец крыла лайнера повис над ближайшим самолетом.

 Не будь шума винтов, площадка услыхала бы облегченный вздох толпы - многих родителей этого гигантского ребенка. Сейчас он на глазах у них "чуть не угодил под трамвай", отправляясь первый раз в школу. Или вернее другое: под "ребенка" чуть не угодил трамвай, но от этого не легче - могло бы кончиться громадным факелом...

 Машина с минуту стоит на месте. Все приходят в себя. Верников - первым. Осмотревшись, он медленно трогается влево, действуя только парой двигателей. Опасность миновала. Он почти шагом разворачивает самолет обратно и устанавливает его для повторного старта.

 - Черт знает что! Грунт растаял и сверху как масло, - ворчит Яков.

 - Может, прекратить, командир? - спрашивает Эскин.

 - Прекратить? А дальше? Завтра совсем раскиснет. Ничего, взлетим. Я понял, что ему нужно: нельзя трогаться с тормозов, - говорит Верников. В тоне его спокойствие, уверенность. - Пошли, - говорит командир.

 - Пошли, - отвечает инженер.

 На этот раз летчик хитро и осторожно дает двигателям газ. Сперва двум средним, уравнял их. Машина медленно тронулась по прямой. Затем добавил крайним. Самолет плавно стал разбегаться и, уже послушный рулям, устремился по центру полосы. Передняя стойка шасси, как и всегда, опередила основные колеса. Еще немного, и они повисли над землей.

 - Оторвались! - крикнул в самолете штурман.

 - В воздухе... Ура! - закричали люди на земле. Над головами замелькали шапки.

 Через несколько минут тонкая черта АН-10 стала исчезать из глаз.

 Многие и не заметили, когда ушел Олег Константинович. Он быстро направился к себе. Спустя некоторое время инженеры вошли к нему в кабинет. Генеральный конструктор стоял к ним спиной и смотрел на заводской двор. Там ничего особенного, просто медленно двигался электрокар с какими-то ящиками, и больше ничего...

 Антонов долго не поворачивался к вошедшим, и ему не мешали. Потом щелкнул динамик, дежурный сказал: "Верников приземлился на аэродроме Б". Все в порядке! 

  Авиации мы не даем стареть.

 И чтобы сохранять ее немеркнущую силу, нельзя стоять на месте, нужно строить все новые и новые летательные аппараты, забегая во времени вперед. Вот почему на испытательном аэродроме никогда не проходящая пора самой молодой авиации, новейшей. Здесь можно встретить самолет будущего: только через несколько лет, все еще оставаясь новейшим, он, вероятно, займет свое место в строю.

 Так - от крыла к крылу - проходят в испытаниях годы. По "официальному курсу" - год зачисляется за два!..

 Но бывает, что прожил и удачней. По стремительности движения, богатству острейших впечатлений сдается, что в иной год прожил все десять.

 Авиации противопоказано стареть, и книга моя о ее вечной  юности.

 Первый полет ТУ-144 был намечен на субботу последней декады декабря 1968 года.

 С утра на аэродром приехали руководители нашей промышленности, ученые, конструкторы, министр Петр Васильевич Дементьев. Здороваясь, он всматривался в лица и, уловив что-то, соглашался глазами: "Я думаю тоже, все будет хорошо!"

 Начальник института Виктор Васильевич Уткин доложил, что машину еще готовят. Обещают к одиннадцати часам.

 Подойдя к окну, министр взглянул на сосны в туманной дымке.

 На журнальном столике лежал большой календарь Аэрофлота. Над табелем чисел почти уже прошедшего  декабря  портрет Николая Ильича Камова, главного конструктора вертолетов. Министр как бы машинально стал перелистывать. И вдруг, энергично развернув календарь, сказал:

 - Знаете что, друзья, пусть сегодня будет  август.

 Мы увидели портрет Андрея Николаевича Туполева.

 Туполев стал создавать свою конструкторскую школу в конце двадцатых годов. Его ближайшие коллеги Архангельский, Сухой, Петляков, Путилов, Голубков, Чернышов, Незваль, Мясищев под общим руководством Туполева уже тогда начинали строить опытные самолеты. Но, давая им возможность проявлять максимум творческой инициативы, Туполев никогда не снимал с себя ответственности. Никто не скажет, что в трудную минуту он подставил кого-то под удар.

 Может быть, в этом секрет неувядания старинной фирмы.

 И сейчас у Андрея Николаевича почти все его заместители курируют какую-нибудь серийную и опытную машину.

 ТУ-144 Туполев доверил курировать своему сыну - Алексею Андреевичу.

 Предложение министра превратить сегодня хмурый, туманный декабрь в август очень утеплило обстановку в кабинете. Кто-то сказал:

 - Не худо бы вообще заканчивать отчетный год августом или плодоносным сентябрем!..

 Идея вызывала сочувственные разговоры.

 Действительно, авиастроителям особенно трудно завершать отчетный год: в декабре редко бывает летная погода, день самый короткий - светлого времени около семи часов. А продукцию нашу оценивают только в полете!

 Тем временем, пока ТУ-144 продолжали еще готовить, погода заметно портилась: с запада наползали низкие облака, сгущалась дымка. Все нет-нет да и посматривали в окна, и министр сказал:

 - Ну, что синоптики?.. Пусть расскажут.

 Такая погода для иного вполне испытанного самолета не была бы помехой. Но только не для этой уникальной машины.

 ТУ-144 к исходу испытаний сможет автоматически взлетать и садиться в самую скверную погоду. Это в дальнейшем. Но уж никак не сейчас, при первом полете. Сейчас у летчиков забот хватит и без того. Поэтому нужно лететь только в надежную погоду.

 В современных условиях задолго до вылета опытного самолета особенно скрупулезно прорабатывается надежность и безопасность первых полетов. Учитываются малейшие детали, даже характеры пилотов. Эта тщательная подготовка, практикуемая уже лет двенадцать, дала неоценимый эффект: все опытные самолеты вылетали без происшествий.

 Конечно, с особой заботой готовились мы к испытаниям первого сверхзвукового лайнера. Много спорили и о допустимом "минимуме погоды".

 В кабинет вошла, нет - влетела взволнованная женщина-синоптик. "Птичка-синоптичка", как летчики ее называли. Чуть бледная: шутка сказать - доклад министру!.. И все же с достоинством владеющая собой.

 - Ну, расскажите нам, пожалуйста, каковы перспективы? - предложил министр.

 Она развернула перед ним карту, расцвеченную карандашами:

 - С запада движется антициклон с температурой 6-7 градусов. Ветер 5-6 метров в секунду. Сейчас антициклон в районе Вязьмы.

 Министр:

 - Желтым - это туманы?..

 - Да, радиационные туманы. Далее, тут "гребешок"... В "гребешке" могут быть снегопады, метели...

 При всей осторожности информации нетрудно было догадаться, что на два-три дня вперед сносной погоды ждать нечего.

 - Да... - проговорил министр. - Все-таки что бы обнадеживающего вы нам поведали еще? - спросил он.

 - Мы, синоптики, всегда стараемся вселить надежду, - очень мягко ответила "синоптичка".

 Петр Васильевич заметил:

 - Да, вы правы. Мы тоже прибегаем к этому нередко: стараемся ободрить, вселить надежду.

 - И называется все это оптимизмом! - весело добавил кто-то.

 Руководители, ученые, конструкторы и летчики перемешались в шумном разговоре. И тут как раз кто-то крикнул:

 - Вывели машину!..

 Все устремились к окну. 

 Вот она, красавица! ТУ-144 медленно проплывала вдоль линии ангаров. Ни людей, ни трактора за линейкой низеньких самолетов не было видно. Только светло-серая спина гиганта с аэрофлотской по борту синей полосой да длинным пунктиром окон. За крылом сразу же возвышался непривычно одинокий киль. Обращал на себя внимание и остроконечный нос. Будто выискивал, что бы такое клюнуть?..

 Подумалось, как это, однако, удивительно бывает: на фоне своего творения - скажем, плотины, Исаакиевского собора, Останкинской телебашни или вот такого самолета - его создатели - люди кажутся еще меньше.

 Создание лайнера было событием особым. Он не являлся развитием какой-то вполне изученной машины. Здесь создавался самолет качественного скачка. Скорость в два с половиной раза больше, чем у лучшей рейсовой машины; примерно вдвое большая высота полета.

ТУ-144 - самолет-"бесхвостка", с сильно заостренным спереди треугольным крылом. Для нашей реактивной авиации такая схема явилась новой. Поэтому прежде, чем сам лайнер, на аэродроме у нас появился его  аналог: небольшой сверхзвуковой самолет - такое же, только меньших размеров, крыло, такая же система управления. Словом, подобный ТУ-144 самолет, но только с одним человеком на борту - с одним опытным летчиком-испытателем.

 Аналог  создавали совместно две фирмы - Микояна и Туполева. Летом 1968 года он был испытан Олегом Васильевичем Гудковым. Ведущим инженером этих испытаний был Василий Яковлевич Молочаев, который в войну проводил испытания и доводку замечательного боевого истребителя "Лавочкин-5".

 Гудков проделал на  аналоге  множество полетов, побывал в стратосфере, развил скорость свыше двух тысяч километров в час. Испытателям понравилась эта очень послушная маленькая машина.

 На  аналоге  тренировались и оба летчика ТУ-144 - Эдуард Елян и Михаил Козлов. После полетов  аналога  всем стало ясно: новый стоместный лайнер уйдет в воздух так, будто он уже не раз летал.

 Как представителям методического совета по летным испытаниям опытной техники, нам с Марком Лазаревичем Галлаем предстояло побывать на ТУ-144 еще в цехе. Владимир Николаевич Бендеров - ведущий инженер машины - был нашим гидом.

 Усаживаясь в кресла пилотов, мы не могли не заметить красных ручек по бокам. Я пошутил:

 - Не нажми одну из них...

 - Не хочешь уподобиться тем двум английским солдатам, любопытство которых стоило им жизни?.. - улыбнулся Галлай.

 Бендеров поторопился заверить, что катапультные системы пока отключены.

 - А что случилось с теми солдатами? - полюбопытствовал он.

 - О!.. Они забрались в трофейный "мессершмитт" - МЕ-262, стоявший в ангаре, и одновременно нажали красные ручки катапультных сидений, не подозревая их коварства. Первый погиб сразу же, ударившись о ферму под крышей ангара. Второму "повезло" чуть больше: он пролетел сквозь ферму, но... разбился при падении на бетонный пол.

 - Веселенькая история, - заметил Бендеров. - Кстати, о катапультных креслах... Они у нас предусмотрены, конечно, только на время испытаний, на самый крайний случай... Недавно мы показывали свою машину французской делегации. Среди гостей были и летчики. Представьте, они не скрыли своего восхищения нашей заботой о жизни экипажа. Оказывается, на фирме, где строится совместный англо-французский сверхзвуковой пассажирский лайнер "Конкорд", никакие доводы не могли убедить пойти на установку катапультных кресел: это бы удорожило стоимость самолета, а катастрофа в воздухе может ведь и не случиться!..

 - Французы оценили наш гуманизм, - заметил Марк, - приятно слышать.

 Признаться, я ожидал, что в кабине ТУ-144 множество приборов, в которых не сразу разберешься. Нет, здесь самый минимум. Доска удобно наклонена. Штурвал не загораживает приборов при работе.

 - Отличная доска!

 - В дальнейшем многое будет делать автоматика, летчики в основном на контроле, - пояснил Бендеров. - При создании этого пульта принимал участие Николай Владимирович Адамович.

 Не скрою, приятно было слышать, что наш коллега, который вот уже более двадцати лет трудится над усовершенствованием рабочего места пилота, и здесь воплотил свои идеи.

 Заговорили о возможностях обзора вперед.

 Чтобы уменьшить волновое сопротивление и разогрев конструкции, передние кромки корабля сильно заострены. Спереди фюзеляжу придана форма иглы, чтобы беспрепятственно пронизывать сверхзвуковой поток. На такой громадной скорости путь вперед должен просматривать главным образом локатор.

 Но на взлете и посадке летчики должны отлично видеть землю и пространство вокруг аэродрома. На взлете и посадке скорость не велика. И это позволило на ТУ-144 сделать отклоняемый в полете остроконечный нос.

 Бендеров нажал на тумблер, и "клюв", отклонившись, обнаружил перед нами прямые - "дозвуковые" самолетные стекла.

 - А что, если убранный в первом полете нос перед заходом на посадку не отклонится? - спросил Галлай.

 Бендеров возразил:

 - У нас две системы: основная и аварийная...

 - И все же...

 - Понимаю. Давайте обсудим с экипажем: может быть, для упрощения задания резонно в первом полете нос не поднимать?..

 - Так сказать, на первых порах нос не задирать! - пошутил Марк. 

В ту субботу последней декады декабря первый вылет не состоялся. Помешал туман. Не прояснилось и в следующие дни. Звезды на небе мы увидели под утро 31 декабря. Появилась надежда слетать в канун Нового года. Тот случай, когда день один выигрывает целый год!

 Самолет вывели на взлетную полосу чуть свет, установили в начале огромнейшей бетонки в несколько километров. Здесь всю ночь трудились люди и машины: сдували снег, растапливали лед, магнитами выискивали прутки от железных щеток.

 Взлетная полоса ухожена, готова. Все отработано. Но дымка!.. Пусть даже она мягко называется  радиационной... Все равно плотная дымка: вдаль видно пока метров на пятьсот. Раздует?.. Не раздует?..

 Днем скупое солнце чуть разогрело воздух, туман стал реже. Решили начинать.

 Событие огромнейшее!.. В этом нетрудно было убедиться, хотя бы взглянув на крыши ангаров, служебных зданий. Все, кто только смог освободиться от дела, забрались на крыши. А у самолета лишь самые близкие к судьбе машины. Этак человек триста!

 Сбоку взлетной полосы, недалеко от лайнера, оранжевый "рафик" руководителя полетов. Сквозь прозрачный вздутый блистер на крыше "рафика" виден Алексей Сергеевич Благовещенский. Он не расстается с микрофоном. Динамики доносят его голос и голоса разведчиков погоды. Три самолета, кружась над аэродромом, непрерывно докладывают обстановку. Два из них распыляют углекислоту - рассеивают туман.

 Вдаль стало видно километра на три. А над головой - по-прежнему безоблачное небо... Пожалуй, можно бы идти...

 Руководитель полетов, как видно, такого же мнения.

 - "Сорок восьмой", вы готовы?.. - спрашивает он.

 - На борту все в порядке, экипаж к полету готов, - отвечает Елян: "сорок восьмой" - это он.

 - Видимость устраивает вас? - беспокоится руководитель.

 - Обстановка не простая, но мы готовы.

 - "Сорок восьмой", тогда запускайте двигатели!

 Через несколько минут народ подтянулся совсем вплотную к "рафику" - голос динамика стало уже трудно разбирать. Елян запросил взлет. Из легковой машины, что стояла рядом, вылез Андрей Николаевич Туполев, подошел к оранжевому "рафику" и попросил микрофон. Руководитель сказал:

 - "Сорок восьмой", сейчас с вами будут говорить.

 - Слушай, "сорок восьмой" - начал тенорком Андрей Николаевич. - Как дела, нет ли сомнений?..

 - Я "сорок восьмой". Все в порядке, Андрей Николаевич. Экипаж к вылету готов!

 - Ну тогда... Ни пуха ни пера!

 - К черту, к черту! - без тени смущения незамедлительно ответил Елян. Все вокруг расхохотались. Засмеялся и Андрей Николаевич.

 Тринадцать часов двадцать восемь минут!

 Ускоряя бег, корабль пошел. Он пробежал примерно тысячу двести метров и плавно ушел в воздух. Не шелохнувшись, так и скрылся в сизой дымке. Несколько секунд было тревожно, но вот Елян доложил, что на борту все хорошо.

 Чуть позже он прошел над нами обратным курсом. На подъеме сделал энергичный разворот, показав огромный треугольник своего крыла нам и солнцу. Это было красиво. Теперь по бокам к нему пристроились два истребителя - киносъемщик и  аналог.

 Полчаса спустя Елян уже планировал на посадку. Судя по тому, что нам его издали не было видно, он тоже долго не видел посадочной полосы. Его корректировали локаторы.

 Самолет вынырнул из морозной дымки совсем низко над полосой.

 "Крадется... Так... Еще чуть-чуть... Отлично!"

 К посадке невозможно было придраться, и от полноты чувств болельщики взревели, как на стадионе...

 Да, именно - немеркнущая  юность!

 Оглавление

Испытание зрелости 1

Тропою юности 1

Завод и школа 10

В долину голубых скал 14

Гроза 23

В испытатели 27

Посадка без горючего 36

Воздушная подушка 40

Перед войной 43

Красвоенлет Минов 47

Нужно оружие! 56

К партизанам 66

"Лавочкин-5" 74

Сибирский завод 80

"Верочка" 87

Невесомость и перегрузка 93

О штопоре 96

Порог космической лестницы 100

И возвращаемся на землю... 109

Летная комната 109

В черном тумане 112

"Ночные духи" и сверхзвук 117

Испытатель первого истребителя 123

Иллюстрации к Крымским легендам 130

Все петли мертвы, сам живой 135

Парад 142

Первый ученик 147

"Бытовая травма" 150

На прочность 156

Героическая стретта 161

Штурман 164

"Спортивный дух" 167

С крыла на крыло 171

Задание "СП" 184

Последний полет "восьмидесятки" 192

Земной поклон 195

От полотняных крыльев 201

1Для смазки авиационных моторов в те годы применяли касторовое масло

2 Подлет - небольшой подъем планера на высоту двух-трех метров.

3 Aмoртизатор - резиновый шнур, применяемый для запуска планера.

4 Планер собирался из заготовленных еще зимой деталей: шпангоутов, стрингеров, лонжеронов и нервюр.

5 "С  полгоры" - старт планера с середины склона горы.

6 Имеется в виду истребитель И-220 А.В.Сильванского по общей схеме И-16 Н.Н.Поликарпова

7 Этот уникальный летный эксперимент подробно описан в книге М. Л. Галлая "Через невидимые барьеры".

8 Борис Киммельман - известный в свое время планерист, паритель, рекордсмен. Погиб перед войной при разрушении планера в воздухе.

9 УПС ДБ - экспериментальный самолет с управлением пограничным слоем воздуха на крыле, созданный на базе дальнего бомбардировщика.

10 Аэродром  "подскока" - замаскированный аэродром вблизи линии фронта, применяемый для старта в далекий тыл.

11 Километраж - тарировка; определение в полете поправок, неточности показаний прибора указателя скорости

12 "Лопухи" - щитки, прикрывающие колеса, когда последние убираются в ниши крыла.

13 Если в авиации говорят: "Перегрузка равна 3, 5, 7...", то это значит, что самолет и люди на борту испытывают увеличение веса в 3, 5, 7 раз.

14 Ш-5 - двухместный пилотажный планер Б. Н. Шереметьева.

15 К. А. Груздев - летчик-испытатель ГК НИИ ВВС. Он выполнил один из семи полетов на самолете БИ-1 по программе Г. Я. Бахчиванджи.

16 А. А. Пороховщиков

17 Мотор АШ-82ФН конструкции Швецова. Буквы "ФН" - форсированный, непосредственного впрыска.

??

??

??

??