"Дева Баттермира" - читать интересную книгу автора (Брэгг Мелвин)

В Шотландию

Наутро они покинули долину довольно поздно. Мальчишка-мартышка сидел на козлах, держа поводья с таким видом, будто он — любимый раб императора, собирающегося совершить триумфальный въезд в пределы Рима. Хоуп послал за ним несколько дней назад. Джордж Вуд с огромной радостью одолжил мальчишку, ведь по мере того, как ночи становились все длинней и погода портилась, в делах наступало затишье, к тому же Мэри была его любимицей, и он был счастлив ей услужить. Сначала Хоуп подумывал, не взять ли на эту работу Баркетта, все-таки надлежало иметь хорошего, опытного кучера, способного справиться с лошадьми на тех оживленных дорогах, по которым им предстояло передвигаться до самого Карлайла. Затем еще предстоял долгий путь до высокогорья в Шотландии. Однако какие-то смутные подозрения в отношении Баркетта заставили Хоупа отказаться от такой, на первый взгляд подходящей кандидатуры. Возможно, в нем присутствовала некоторая мрачность, плохо скрытое негодование или же возникло ощущение, что Баркетт — охотник, а сам он — дичь? Хоуп не мог бы определить в точности, но он прислушивался к предупреждению собственной интуиции. На оживленных дорогах он собирался лично управлять каретой: лошади были очень послушны.

Мэри выкроила для Мальчишки-мартышки бутылочного цвета жакет — пародию на элегантный сюртук Хоупа, — и отыскала несколько медных пуговиц у отца в ящике среди ненужного хлама, старые пуговицы от мундира морского капитана, которые она старательно пришила к одежде, отчасти для пользы дела, отчасти просто ради красоты. Нашлись и вполне приличные бриджи взамен старых, в заплатах и без пуговиц, штанов мальчишки. У сапожника из Нортона, которому Хоуп отправил свои башмаки для починки, обнаружилась пара маленьких ботинок, валявшаяся у него уже много лет, и он охотно продал ее всего за несколько шиллингов. Кроме того, Мэри сумела соорудить замечательный, алого цвета, шейный платок из старого носового, и на этом экипировка Мальчишки-мартышки была завершена.

Мальчишка-мартышка был настолько счастлив, что почти забыл о новобрачных, сидевших в карете с наглухо задернутыми шторками. Они провели это утро так же, как и предыдущую ночь, пока оба они не достигли того божественного состояния сексуального насыщения, когда наслаждение начинает существовать как бы само по себе, возрождаясь вновь и вновь. Время от времени мальчишка притормаживал перед указательным столбом и громко читал надпись. В случаях, когда он не мог разобраться сам, он запрашивал срочной помощи. Однако по большей части он насвистывал, оглядывая округу с высоты своих козел. Поскольку дорога была крайне плохая, четверка лошадей двигалась шагом, лишь изредка переходя на рысь. Проезжая по долинам, он то и дело махал рукой мужчинам и женщинам, собиравшим урожай на полях, громко приветствовал людей с серпами, которые подрезали живую изгородь у дороги, движения его головы напоминали движения прыгающего по лужайке дрозда. Бродягам он бросал презрительные замечания, а вот нагруженных поклажей лошадей и мулов с седоками встречал молчанием, стараясь управлять своей большой каретой так, чтобы не вызвать и тени критики в свой адрес. К каретам поменьше он относился с веселым пренебрежением, гордясь собой, ведь ему ни разу не доводилось управлять такой восхитительной четверкой лошадей, впряженных в карету, которую накануне он целый день полировал. К тому же он на совесть отдраил упряжь, а в карете сидел его хозяин и его молодая жена, и они отправились в путешествие по стране, да к тому же по знаменитым местам. Мог ли он мечтать о подобном еще неделю назад, играя с мальчишками в салочки вокруг кесвикской ратуши!

Боготворя полковника Хоупа, Мальчишка-мартышка представлял себе, как спасает его супругу от грозящих ей жутких опасностей — тигра, которого он застрелит в тот самый момент, когда когти уже вонзятся в ее нежную кожу, или разбойников, — и все время был начеку, особенно в окрестностях Кокермаута. Этот город был известен жителям Кесвика необузданным нравом своих обитателей и мрачной, непредсказуемой природой происходящих в нем событий. Мальчишка-мартышка слыхал, что в кошмарном Кокермауте рождались телята с тремя головами, женщины бились в странных припадках и падали, задыхаясь, прямо посреди дороги; разбойничьи шайки врывались в город, наводя ужас на мирных прихожан. Он был рад, что у полковника Хоупа целых два пистолета — он видел их в этом великолепном большом несессере, — а у него самого был припасен довольно толстый прут боярышника, и уж коли какие-нибудь разбойники вздумают сунуться к нему… К счастью, этот день оказался скуден на грабителей, и мальчишка прогнал свою зашторенную карету через Кокермаут без всяких приключений. Не знай он в точности, как обстоит дело, то наверняка бы подумал, будто это такой же приятный маленький городок, как Кесвик.

Через несколько миль полковник Хоуп поднял шторку и велел ему посмотреть, нет ли поблизости гостиницы. Мальчишка принялся изучать окрестности, точно заправский стрелок в поисках дичи.

Мэри и Хоуп плыли по волнам наслаждения всю дорогу, пока наконец карета не остановилась у гостиницы в небольшой деревеньке под названием Милсгейт. Влюбленные выбрались из своего мирного прибежища на колесах, немало позабавившись видом все еще чинно восседающего на козлах Мальчишки-мартышки с его многочисленными медными пуговицами. Шуточки местных жителей отнюдь не испортили ему настроения, ибо он воспринял их как знак дружеского расположения.

Они заказали самую лучшую еду, какую только гостиница могла предоставить, — постного, сухого цыпленка в качестве основного блюда и какой-то гарнир, тоже не слишком аппетитный. Трапезу слегка скрасила бутылочка превосходного кларета, ящик которого Хоуп прихватил с собой. Его вручил ему сам Джордж Вуд. Такой подарок оказался как нельзя более кстати и был принят с подобающей благодарностью.

За пару дней до бракосочетания деньги закончились. Хоуп уже и так был должен мистеру Робинсону, и долг этот все возрастал, по мере того как продолжались приготовления к свадьбе. Александр Август клятвенно обещал возместить свою часть затрат на празднество в самом ближайшем будущем. К тому же накопилось множество счетов за всякие приятные мелочи, в которых Хоуп не мог, да и не желал себе отказывать. Многочисленные выезды на рыбалку, содержание лошадей в конюшне, деньги, великодушно дарованные преподобному Никол сону…

Хоуп тогда решил написать письмо полковнику Муру. Он передал свои самые наилучшие пожелания мисс д'Арси, выразил надежду, что с ней все в порядке, сообщил, что жаждет поскорее увидеться с ней и весьма сожалеет, что ему приходится отлучиться на десять дней в Шотландию, дабы «поставить точку в деле, которое всех нас касается самым непосредственным образом». Поскольку он не намеревался задерживаться в этих краях надолго, — но «вы, сэр, понимаете, что дни превращаются в недели, когда после долгих поисков наконец находишь ту, с которой желал бы провести остаток дней», — то ему и в голову не пришло уладить должным образом финансовые дела. «Я вкладываю в письмо чек на тридцать фунтов для передачи в собственные руки мистеру Крампу в Ливерпуле», — адрес он тоже вложил. «Не будете ли вы так любезны уплатить за меня по счету в гостинице «Голова королевы» — я не переношу даже пустячных неуплаченных счетов — и отправить с нарочным небольшую сумму в гостиницу «Рыбка» в Баттермире?» Комплименты и рассуждения по поводу погоды завершили письмо.

В день свадьбы в гостинице «Рыбка» появился Джордж Вуд — он все равно собирался в Баттермир на рыбалку, ведь дела в это время года шли не слишком хорошо. Он привез с собой не только сдачу с тех тридцати фунтов, которые были предназначены мистеру Крампу, но еще и десять гиней от полковника Мура «на случай, если вам доведется столкнуться с непредвиденными расходами по пути в Шотландию». Мисс д'Арси вложила и свое короткое, но нежное послание. Без малейших сомнений, заключил Хоуп, именно ей он должен был быть благодарен за лишние десять гиней. Это заставило его не на шутку задуматься о том, что, вероятно, он недооценил ее характер, и в самом деле, если бы не его свадьба… Но он тут же отогнал все эти фривольные мысли.

И вот тогда-то Вуд помимо денег от полковника Мура вручил Хоупу целый ящик прекрасного кларета в качестве «знака крайнего уважения». И не только. Хоуп провел немало часов в беседах с мистером Вудом, чье происхождение, род деятельности и бельмо не давали ему доступа в приличное общество. А Хоупа такое общение с Вудом не тяготило, а даже развлекало. Сам же мистер Вуд был совершенно очарован полковником Хоупом. Ему никогда доселе не доводилось встречать джентльмена, столь открытого и дружелюбного. Конечно, Джордж Вуд прибыл тогда в Баттермир главным образом ради рыбалки, однако сыграл свою роль и тот факт, что там находился полковник Хоуп. Когда полковник Мур оплатил счета Хоупа, Вуд вдруг испугался, что больше никогда не увидит этого джентльмена. Отсюда и его неожиданное путешествие, отсюда и поистине королевский подарок.

Хоуп со своей стороны проявил такое невиданное радушие, которого Вуд не смел и ожидать. Он расчувствовался едва ли не до слез. Полковник Хоуп, будучи весьма возбужден, что, впрочем, вполне объяснялось предсвадебной лихорадкой, повлек мистера Вуда к мистеру и миссис Робинсон и представил его: «Мой добрый друг Джордж Вуд, который оказал мне так много услуг и чье гостеприимство я бы лично порекомендовал даже самому паше Багдада».

Сама женитьба и невеста только упрочили высокое мнение Джорджа Вуда о полковнике Хоупе. «Только настоящий, истый джентльмен, — объяснял он несколько дней спустя в гостинице «Голова королевы» нескольким своим самым близким и старым друзьям, которые, несмотря на холодную погоду, раз в неделю выбирались к нему, чтобы перекинуться в покер за горячим пуншем да посудачить по поводу накопившихся за неделю городских новостей, — мог это выдержать. Нет, она была безупречна. Вам никогда не доводилось видеть, чтобы женщина в день своей свадьбы выглядела так прекрасно. Все мы знаем Мэри. Все мы ее видели. Все мы ею гордимся, и она себя хорошо блюла и никогда не теряла головы, мы это тоже отлично знаем. Но жаль, что нет здесь миссис Вуд. Вот она бы вам описала все это как следует — платье на невесте… и эти волосы, о которых так много в книжках писали, вот в чем дело… как водится, были и цветы… в свой свадебный день полковник Хоуп привел меня на праздник так, словно я был… ну, я не смею сказать, как собственного брата… но точно сержанта или, точнее, как капрала… словно я вместе с ним на пару прошел сквозь огонь, воду и медные трубы. Это был поистине великий день для меня, и я поздравил их обоих».

Таким образом, у Хоупа оказалось немного наличности и небольшой запас превосходного вина, к которому приходилось прибегать всякий раз, когда в местных трактирах и гостиницах невозможно было получить что-нибудь сносное.

Уже ближе к вечеру они оказались в Карлайле, и Мэри выразила желание задержаться там ненадолго. Еще раньше Хоуп пообещал, что купит ей подходящие платья и прочие изысканные вещицы, необходимые для ее представления в поместье Хоуптонов. Она подумала, что для этих целей как раз подошел бы Карлайл, но Хоуп заявил, что это чересчур маленький городишко: он бы гораздо лучше сумел одеть ее в Эдинбурге. «Это поистине великий город. В Эдинбурге ты сможешь найти модные модели гораздо быстрей, нежели в самом Лондоне, и те платья, что я куплю тебе, будут полностью соответствовать шотландскому представлению о моде». Итак, они отправятся в Эдинбург, а затем — в Хоуптон.

Мэри же Карлайл показался городом достаточно большим, и она с интересом смотрела из окна кареты на полуразрушенный замок. «Ему уже несколько столетий, — ответил на ее вопрос Хоуп. — Король Артур построил здесь замок… а до того здесь возвели крепость римляне, а еще раньше друиды». Она упросила его разрешить Мальчишке-мартышке направить карету мимо кафедрального собора, к древнему распятию на средневековой ратуше, обросшей со всех сторон торговцами, коробейниками, сапожниками, точно гигантский корабль ракушками. Улицы в центре города были заполнены лошадьми и повозками, крики уличных торговцев разносились в воздухе, группа актеров зазывала этим вечером на представление, даваемое в честь местной знаменитости миссис Шарлотты Дине. Из зала суда вышла процессия, возглавляемая судьей, чья суровость настолько не вязалась с общей атмосферой, что Мэри невольно поежилась. Пронеслись мимо многолюдные узкие улочки, и юный кучер попытался круто развернуть лошадей, чтобы выехать на дорогу, ведущую в Шотландию.

Лошади, однако, не желали трогаться с места, так что Хоупу пришлось выбраться из кареты и взять их под уздцы. Потом он позвал Мэри:

— Мэри! Мэри! Выходи к нам!

Мальчишка спрыгнул с козел, пытаясь всеми силами изобразить, как он старательно помогает госпоже, хотя Мэри и без посторонней помощи легко забралась бы на козлы. Мальчик, оправдывая собственное прозвище, сноровисто, точно обезьянка, вскарабкался следом за ней, не желая остаться в стороне, и Хоуп повел лошадей через Шотландские ворота. Роскошный экипаж, властный вид Хоупа, красота Мэри и даже комичная внешность мальчишки со стариковским лицом в куртке, усеянной медными пуговицами, привлекали любопытные взгляды встречных.

Миновав Шотландские ворота, они за полуразрушенной городской стеной наконец обнаружили причину городского оживления — огромная ярмарка растянулась до самого моста и дальше по всей территории, что называлась Песками, рядом с рекой Эден.

Хоуп не стал противиться желанию Мэри, и они двинулись вдоль торговых рядов. Хоуп оставил маленького кучера приглядывать за каретой, торжественно вручив несколько пенсов на яблоки для лошадей и всякую мелочь для него самого, после чего карету обступили коробейники.

Несмотря на наступивший вечер, было еще вполне светло — солнце только что склонилось к западу, стены замка раскинули по земле длинные темные тени. Вскоре зажгли огни, осветившие бурлящую толпу вокруг них. Мэри вдруг представилось, что они карабкаются вверх под струями водопада, преодолевая напор воды. Она держала Хоупа под руку, радуясь его силе и житейскому опыту, а ему, в свою очередь, был приятен груз лежащей на нем ответственности. И вот Хоуп повернулся к ней и голосом, наполовину заглушаемым криками толпы, произнес:

— Никогда в жизни я не был так счастлив, как последнюю неделю. Ни единого дня, ни единой ночи, ни одного момента не потрачено напрасно, ни одного пустого мгновенья. В них заключено жизни более, нежели я вообще мог себе представить. Спасибо тебе.

И он церемонно поцеловал ей руку.

Мэри в ответном порыве хотела обнять его и, наверное, сделала бы это прямо на глазах у публики, если бы он неожиданно не указал ей на акробатов, прыгавших сквозь огненные обручи.

Неподалеку от них разыгрывалась сцена повешения. Рядом с виселицей играл небольшой оркестр, фокусник держал веревку, туго затянутую на шее его помощницы. Громкий бубен и крики помощницы привлекали все больше зевак: «Она избежала повешенья! Спешите видеть чудесное избавление от смерти! Посмотрите на женщину, которая способна бросить вызов петле!» Мэри нашла это представление чересчур зловещим. Она предпочла любоваться силачами, танцовщицами — из Индии, из Нового Света — собаками, которые ходили на задних лапах, попугаями и ручными белыми крысами. А всего более ее заинтересовало совсем иное, тихое зрелище: многочисленные лотки с одеждой, обувью, шелками, безделушками, гребешками и расческами; она пришла в полное восхищение от одной пары перчаток сиреневого цвета, обшитых по контуру каждого пальца белой тесьмой, с вышивкой на тыльной стороне перчатки.

— Они тебе нравятся?

Мэри лишь молча улыбнулась.

— Они будут твоими.

Два шиллинга и шесть пенсов. Он даже не стал торговаться.

Он настоял, чтобы она немедленно надела их, хотя Мэри боялась испортить покупку и чувствовала неловкость, считая, что вынудила мужа сделать ей первый подарок. Они вернулись к Мальчишке-мартышке, который был цел и невредим, хоть и волновался за своих господ.

Они проехали еще восемь или девять миль по болотистым низинам до Лонгтауна, который, хоть и располагался на английской стороне границы, представлял собой истинное преддверие Шотландии. Почти всю дорогу лошадьми управлял Хоуп, а Мэри, не пожелавшая ехать внутри кареты, сидела рядом и позволила Мальчишке-мартышке немного поспать, привалившись к ней. Однако, подъезжая к городу, Хоуп все же заставил ее разбудить маленького кучера.

— Он никогда нам не простит, если при въезде в город мы разрешим ему спать, будто малому ребенку, — сказал он, и Мэри отметила теплоту в его голосе.

Мальчик проснулся мгновенно и подхватил поводья с таким видом, точно всего минуту назад отдал их хозяину, и принялся щелкать языком, понукая лошадей, размахивать кнутом, которым он уже управлялся точно заправский кучер. Он громко окликал мальчишек и конюхов из гостиницы «Оружие Грэхемов» и весьма шумно, привлекая всеобщее внимание, въехал во двор.

Был девятый час вечера, они все изрядно устали. Хоуп занял лучшие комнаты в гостинице, и пока Мэри распаковывала вещи — он сообщил ей, что они остановятся на два или три дня в ожидании писем, в которых будут согласованы последние договоренности, — он написал Ньютону.

Он откладывал это занятие уже неделю, и даже теперь, после всех ночей, проведенных с Мэри, писать ему было крайне тяжело. Однако же усилием воли Хоуп в конце концов заставил себя сочинить краткое послание, в котором он просто объяснял, что женился на женщине, которую любит, что желал бы прожить с ней весь остаток жизни, и выражал надежду, что Ньютон понимает его поступок, и потому он остановится в гостинице «Оружие Грэхемов», ожидая ответа, дабы к обоюдному удовлетворению уладить все их совместные дела.

Закончив письмо, он франкировал его: «А. Хоуп: свободно от оплаты», и позвонил, вызвав горничную — миниатюрную юную черноволосую кокетку с круглыми глазами и вкрадчивыми манерами. Да, уж она-то понимает, что такое важное письмо необходимо отправить немедленно, рано поутру, и это все, сэр? Да. Сам он, игривым тоном сказал он ей, и его жена завтра встанут поздно после такого долгого и тяжелого путешествия. На что она, как и следовало ожидать, заговорщицки захихикала. Он дал ей шесть пенсов.

Он слышал шаги Мэри в соседней комнате, однако письмо взвинтило ему нервы. Хоуп нисколько не лгал себе: он получил то, что хотел, и он жизни не пожалеет, чтобы удержать свое счастье. Он и Ньютону написал истинную правду — еще до вчерашнего дня он и думать не смел, что способен на подобное. А теперь он обязан сказать правду и Мэри.

В их спальне горели свечи. Она стояла у постели, обнаженная, с волосами, рассыпавшимися по спине до самых бедер, словно Венера Боттичелли.

Джордж Вуд рассчитывал задержаться в Баттермире на пару или тройку дней. Однако событие, свидетелем и даже участником которого он стал, представлялось ему столь важным, а роль глашатая настолько значимой, что, забыв о рыбалке, он без малейших колебаний оседлал лошадь на следующее после свадьбы утро (как назло, очень подходящее для ловли форели), щедро заплатил хозяйке за постой и к полудню вернулся в Кесвик, неся с собой потрясающую новость.

К середине дня все подробности — зачастую весьма преувеличенные — стали известны всему городку, и Вуд без устали пересказывал их каждому, кто под каким-либо предлогом заглядывал к нему в гостиницу «Голова королевы». Женщин интересовали наряды, блюда свадебного обеда и свадебное путешествие; мужчины расспрашивали, как выглядел жених, и по какой такой причине он так поступил, и присутствовали ли на свадьбе его старший брат или кто-нибудь из его ближайших родственников или близких друзей. Некоторые женщины буквально изводили несчастного Вуда, ведь он не в состоянии был припомнить цвет дамской шляпки или то, каким образом были уложены знаменитые волосы Мэри; мужчины же недвусмысленно давали понять, что вернутся чуть позже и уж тогда, за выпивкой, постараются как следует до всего докопаться.

Полковнику Муру выпала обязанность сообщить новость жене и Амариллис. Он хорошо знал, какой удар нанесет им, ведь еще вчера вечером из Манчестера прибыл портной и обе женщины намеревались весь день провести в заточении, колдуя над булавками и выкройками.

Мур узнал о свадьбе от мистера Джорджа Ботта, сборщика и распространителя всех местных слухов, человека, чья информация о городских делах была настолько полной, что он мог заменить собой целую газету. И все-таки даже слова мистера Ботта не убедили его до конца, и Мур едва не бегом устремился к гостинице «Голова королевы», где Вуда в буквальном смысле осаждала толпа любопытных.

Местные жители ликовали: Мэри была всеобщей любимицей, их девочкой, хорошо воспитанной, никогда не задиравшей носа, да к тому же воспеваемой известными поэтами. То, что она покорила сердце такого прекрасного и великодушного человека — а в этом, к вящему раздражению полковника Мура, сходились все, — просто чудо для самой Мэри, а поскольку все они были близко связаны, то и для них самих. Мур поманил Вуда пальцем, отзывая в сторону, и выудил из трактирщика необходимое ему признание.

Выйдя обратно на улицу, он почувствовал, что задыхается. Он окольным путем проследовал к озеру и, убедившись в том, что остался один, набрал полные легкие воздуха и с шумом выдохнул, преисполненный мстительного удовольствия. Его подозрения подтвердились! Он был прав! Сознание этого переполняло его, заставляя содрогаться. Он был прав! Хоупа стоило подозревать. Ему, Муру, подсказывал это инстинкт, который не подводил его еще со времен военной службы. Эта недостойная мужчины, льстивая манера речи, это красноречие, совершенно нехарактерное для старого солдата, эта какая-то женская насмешливость и странное раболепие в его беспрерывных комплиментах — все, что так раздражало его и о чем он так долго вынужден был молчать, теперь взорвалось настоящим залпом ничем не сдерживаемого возмущения. Через несколько минут его мысли перекинулись на жену и воспитанницу, которые станут страдать от подобной подлости и лживости.

Затем он вспомнил, что у него на руках оказалась записка Хоупа с чеком на тридцать фунтов для мистера Крампа, которого он так и не встретил, и, возможно, того и на свете не существовало! В нетерпении он быстрым шагом пустился обратно. Он переведет чек сегодня днем. Он также напишет графу Хоуптону, если не ради того, чтобы сделать ему выговор за слабости его брата, то, по крайней мере, чтобы привлечь внимание к тому горю, которое его младший брат причинил молодой женщине, чьи родители умерли, когда она была трагически… и так далее. Мур подумал, что сделать это следует, только достаточно успокоившись. Он даже пожалел, что у него нет личного секретаря, которому бы он смог надиктовать все те возмущенные фразы, что переполняли его, когда он подпрыгивающей походкой вошел в дом и бросился вверх по лестнице в гостиную жены. При этом он не только не испытывал ни малейшей неловкости, но, напротив, даже почувствовал облегчение, застав в комнате Амариллис, миссис Мур, портного с малорослым подмастерьем и двух горничных. Булавки зажаты в зубах, всюду зеркала, загромождающие комнату, по всему полу отрезы ткани, кружева и оборки, наспех сделанные наброски и в центре Амариллис, точно статуя, вся в складках ткани и ликующая.

— Дамы, — приветствовал жену и подопечную полковник Мур, глубоко уверенный в правильности своего военного плана, и добавил: — Я должен попросить всех, кроме моей жены и мисс д'Арси, удалиться.

Какое-то мгновение понадобилось, чтобы возмущенные возгласы обеих поименованных дам застряли в горле, когда им удалось как следует рассмотреть выражение лица полковника Мура.

Амариллис немедленно связала это с собой, зная прекрасно, что, какой бы новость ни была, ничего хорошего ей ждать не приходится. Она заставила себя отложить в сторону лекала и отрезы ткани и любезно проводила из комнаты горничных и портных, которые едва ли не столкнулись в дверях и гадали, то ли это глобальная эвакуация, то ли незначительное отступление. Когда они все вышли, она остановилась (миссис Мур продолжала сидеть), держась за спинку стула и повернувшись к своему опекуну:

— Итак?

— Он женился, — сказал Мур, и помимо его воли эти слова прозвучали жестко, даже насмешливо. Амариллис отшатнулась, словно от удара хлыстом по лицу.

— Когда вы узнали об этом?

— Джордж Вуд рассказал мне. Это стало сенсацией для всего города.

Голос его звучал грубо, и он не мог себя заставить одним простым предложением объяснить полностью всю сложность сложившейся ситуации. В конце концов, она заставила его страдать несколько недель подряд. И более того, она бросила вызов непререкаемости его авторитета, унижала его перед собственной женой, перед Хоупом.

— Есть какие-нибудь подробности?

Амариллис с такой силой стиснула пальцы, что костяшки побелели, это бросилось в глаза миссис Мур. Ее саму новость настолько оглушила, что несчастная женщина была не в состоянии смотреть ни на мужа, ни на воспитанницу. Все свое внимание она сконцентрировала на этих побелевших костяшках пальцев.

— Сдается мне, Вуд знает многое, что хотелось бы знать другим и без чего, мои дорогие, мы бы обошлись с превеликим удовольствием.

И все же роковые слова до сих пор не прозвучали, и Амариллис нашла в себе силы улыбнуться.

— Я была бы вам весьма признательна и благодарна, сэр, если бы вы перестали щадить мои чувства и рассказали мне все, что знаете сами… — Она готова была идти до конца.

Мур колебался.

Однако сомнения полковника объяснялись вовсе не сочувствием к подопечной. В течение последних недель она вела себя таким образом, что ни жалости, ни сострадания к ней он отнюдь не испытывал, однако он вдруг обнаружил, что новость эта буквально разрывает его. Ему очень хотелось поделиться ею с кем-нибудь. Он просто должен это сделать.

Стремясь привлечь внимание к собственной особе, он затянул паузу, разыграв сомнения, и тишина повисла в комнате еще на несколько невыносимых секунд, а затем…

— Это дочь хозяина гостиницы! Эта служаночка с кухни. Та самая, что зовется «Красавицей» по их извращенным представлениям. Именно на ней-то он и женился, и теперь они направляются в Шотландию!

Миссис Мур только покачала головой, ей явно требовалось время осознать все это.

Амариллис еще больше побледнела, скулы выступили отчетливей.

— Вы в этом уверены?

— Вуд присутствовал на свадебном обеде. Он все это мне описал. Из Уайтхейвена прислали специальное разрешение.

Тем самым он предвосхитил ее следующий вопрос. Ответ на него мог бы в определенной мере успокоить ее, ведь скорость, с какой было получено согласие на объявление их мужем и женой, вызывала подозрения…

— Особое разрешение, — повторил Мур с некоторой долей злорадства, которое не могло укрыться от внимания Амариллис; девушка прекрасно понимала, что теперь он волен насмехаться над ней сколько угодно.

— Она привлекательная женщина, — промолвила она.

— Она обычная служаночка, — парировал Мур язвительно.

— Все местные жители только и говорят о ее красоте и добродетели.

— Людское мнение невежественно, пристрастно, и нечего брать его в расчет.

— Должно быть, полковник Хоуп разделяет всеобщее мнение.

— Хоуп поступил весьма дурно, весьма дурно. — Вовремя уловив, куда дует ветер, Мур заверил: — Будь он здесь, ему бы пришлось ответить за свой неблаговидный поступок.

— Полагаю, мы и так слишком часто заставляли его отвечать.

— Мы были весьма осмотрительны. И, как вы могли убедиться, не без основания.

— Вы оскорбили его. И вот вам результат — я потеряла его.

Амариллис была в полном отчаянии, однако ей совсем не хотелось, чтобы полковник Мур видел ее слезы.

— Вам посчастливилось избавиться от него, — заметил Мур довольно резко. — Ни один джентльмен не поступил бы так. Ни один джентльмен не сбежал бы и не женился бы на служанке, несмотря на все ухищрения с ее стороны. Вы не дали ему ни малейшего повода сомневаться в вас. Я действовал, смею заметить, весьма добросовестно, в соответствии с инструкциями и желаниями вашего батюшки, но все случившееся лишь доказывает, насколько он был прав, включив дополнительную статью в свое завещание.

— Эти доказательства стоили мне мужчины, которого я желала бы видеть собственным мужем.

— Желай он стать вашим мужем, он бы лишь подождал еще немного.

Это справедливое заявление переполнило чашу ее терпения.

Присев в книксене, словно марионетка, Амариллис стремительно удалилась из комнаты, отрез материи по-прежнему свисал с ее плеч, пальцы рук были судорожно сжаты.

Мур повернулся и взглянул на жену, ожидая от нее каких-нибудь комментариев по поводу только что разыгравшейся сцены, самой новости, поведения Амариллис, этого мерзавца Хоупа, по поводу его собственного великого и мудрого предвидения!

Но она лишь разрыдалась и отмахнулась от него.

Сразу за Лонгтауном, чуть западнее, раскинулись болотистые равнинные земли, простиравшиеся до самого залива Солуэй-Ферт, а к востоку от городка тянулись сплошные леса; большинство этих земель принадлежало роду Грэхемов, которые были участниками самых кровавых сражений на протяжении трехсотлетней истории пограничных войн. Для тех, кто любил охоту на диких зверей и дичь, кто жаждал поймать на крючок лосося или форель, эти места были истинным раем, но мало кто посещал их ради менее кровожадных забав. Века национальной, клановой и семейной вражды оставили их безлюдными. Они так и назывались — Пустоши. Сражения и междоусобицы, возможно, самые длительные на свете, потребовали множество жизней и рек крови. В этом краю находилось всего несколько ничем не примечательных поселений.

Жителями их были кочевые некогда фермеры, пасшие стада на вершинах холмов, а самыми высокими зданиями были укрепленные церкви, четырехугольные башни и замки. Только самые мощные каменные твердыни были способны сохранить собственные земли вокруг в неприкосновенности, и осталось их совсем немного. Остальные же представляли собой лишь скопление убогих хижин, лепившихся друг к другу там и сям посреди пропитанной кровью земли. Это был край, где зимовали ирландские цыгане, и чувствовали себя распрекрасно. Где обитающие в уединенных долинах семьи — все эти Амстронги, Эллиоты, Робинсоны, Грэхемы, Скотты и Дугласы, Хетеренгтоны, Никсоны, и Джонстоуны, и Максвеллы — по сию пору отправляли своих сыновей, едва те достигали одиннадцати лет, мстить соседям за малейший намек на оскорбление, будь то реальный или же надуманный, и те, пролив кровь, возвращались домой героями. Суровый край кровосмесительных раздоров, край, где не смотрят прямо в глаза. Бесплодный край, где ветер, уныло завывая, проносится над топями, ероша жесткий низкий кустарник, откуда неожиданно появляются вооруженные всадники.

Однако ж Мэри чувствовала себя здесь точно в раю.

Заботливая, чувствительная, внимательная женщина, обезоруженная и преображенная взаимной любовью. Это был для нее мир новых ощущений, и все, что до сих пор ей довелось пережить в жизни, осталось в прошлом, как старая, покинутая страна. Настоящее слишком много значило для нее, а прошлое, не имея ни малейшей опоры, рухнуло, и она ехала по этим землям, точно по волшебному королевству, где с неба падают яства, а песок под ногами переливается алмазами. Она пребывала в заколдованном замке, и как дама из старинной легенды, она в сопровождении Мальчишки-мартышки, который следовал за ней как паж, ступала по окропленным кровью полям сражений, словно по россыпям золота.

Хоуп переждал целые сутки, мастерски разыграв недовольство подобной задержкой, а затем объявил, что ему следует съездить в Дамфрис, дабы самому убедиться, что брат его находится в поместье. И еще ему надо взять немного денег — ему так неловко ощущать нехватку наличных, — переписать завещание, а адвокат его как раз находится в Дамфрисе. Эту последнюю новость он выложил точно дар, трагически понизив голос. Мэри же была тронута такой его щедрой преданностью гораздо больше, нежели он ожидал.

Он взял с собой человека из гостиничной челяди, объяснив Мальчишке-мартышке, что ему надо остаться в качестве сопровождающего его молодой жены. Слово «сопровождающий» слегка успокоило мальчика и скрасило расставание.

Ньютон торопливо прочел письмо, отложил его и закончил завтрак. Затем он покинул свое не слишком роскошное жилище и направился по улицам цветущего Кендала, прокладывая путь сквозь толпу в направлении реки. Он брел в одиночестве по берегу, пока не оказался за городом.

Ему требовалось полное уединение, и он уходил все дальше, за холмы, на которых когда-то были построены первые поселения и замки, и наконец нашел безопасное уединенное местечко. Это была расщелина между двумя невысокими продолговатыми холмами, по которым бы не прошел ни один жнец, ни один пастух не попался бы в поле зрения, ни единый дымок, никакие детские крики не выдали бы близкого жилища; затем он прочел письмо снова. И спустя несколько часов, когда потрясение немного улеглось, он решился написать ответ.

На обратном пути из Дамфриса Хоупа застало ненастье: деревья трещали и гнулись, лошади устали, из леса доносились выстрелы, точно там шла настоящая война. Хоуп решил, что ему лучше пройти пешком до Лонгтауна мили три или четыре. Молодой кучер не слишком удивился: в течение всего путешествия его временный хозяин проявлял изрядную эксцентричность. Он непременно желал посетить место, где заключалось столько тайных и запрещенных законом браков. В окрестностях Гретна-Грин Хоуп приметил стоявшую особняком величественную скалу, называемую Локмейбен-Стоун и служившую в свое время неким «камнем перемирия». Об этом ему поведал один из местных жителей, который отправился сопровождать богатого и вольнодумного дворянина к самому берегу Солуэй-Ферт.

— Это тогда было, — принялся рассказывать провожатый Хоупа, глядя снизу вверх на гигантскую скалу, покрытую лишайником и побитую непогодой, — когда все кланы сошлися у этого самого камня. Англичане вона откуда пришли, — не оборачиваясь, он ткнул большим пальцем через плечо, однако же Хоуп проследил за направлением и разглядел почти на самом горизонте фигурки рыбаков с их неизменными сетями, — а наши вон с той стороны, ну и давай спорить, кто чего за скот должен. Ну и вот, выбрали там одного парня, и по двенадцать мужчин с каждой стороны пошли к нему судиться. Ну, так вот, судились-рядились, ну и все ж таки договорились между собой, так уж и на следующий год дела пошли. Вот так все и наладилось, ну, если вы смекаете, о чем я говорю.

Хоуп был вполне удовлетворен.

— Да вы только посмотрите на это место, — с негодованием произнес он, — никому дела до него нет. Словно оно и не значит ничего. Место, где был заключен мир, где была установлена справедливость и свершилось правосудие, кто его посещает? Лишь единицы? — Его спутник согласно закивал. — Единицы? — И снова грустный кивок. Хоуп, нащупывая в кармане шестипенсовик, отыскал только шиллинг и подумал, что у того вряд ли найдется сдача. — Это самое впечатляющее место из всех, что мне доводилось видеть с тех пор, как я отправился на север, в провинцию. Спасибо вам.

Он бросил серебряную монетку своему провожатому, и тот, поймав ее обеими руками, отвесил Хоупу последний, самый низкий поклон.

Когда Хоуп вылез из кареты, черкнув записку «дорогой жене» и объявив лонгтаунскому кучеру, что предпочитает пройтись пешком, чтобы слегка поразмять ноги да протрясти задок, тот лишь ухмыльнулся, представляя, как будет рассказывать приятелям о чудачествах своего седока, и с ветерком погнал пустую карету по дороге. Девушка, за которой он ухаживал, работала на ферме на въезде в Лонгтаун, и, быть может, ему посчастливится найти ее где-нибудь на подворье, уговорить выйти и, если все сложится удачно, прокатить в этой прекрасной карете. А если еще и Боженька закроет глаза на его маленький грешок, то он заберется к ней в карету…

Переступая с ноги на ногу, Хоуп терпеливо ждал, когда карета, тяжело громыхая, скроется из виду. И даже после этого несколько минут стоял неподвижно, прислушиваясь к гневным порывам ветра в ветвях деревьев. В такие минуты он в особенности остро чувствовал близость к природе. Порывы ветра, бившие в лицо, дождь, хлеставший по щекам, лишь усиливали в нем ощущение жизни. Да и тучи в небе были именно такие, какие больше всего нравились ему: массивные, серые, с белыми отливами и даже с серебристыми нитями, стремительно бегущие по небосводу, словно спасаясь от гнева Божьего. Вскоре стало смеркаться, сквозь густые ветви деревьев и без того скудный свет с трудом освещал размытую дождем дорогу, всю в ямах, колеях и колдобинах. Но постепенно оживление сменилось опустошенностью, с которой Хоуп отчаянно боролся последние сутки. По мере того как безрадостное настроение овладевало им, шаги его замедлялись, неистовство природы, еще совсем недавно радовавшее его, представилось ему вдруг тягостным, невнятным и бесконечным стоном оскорбленного целомудрия. Деревья раскачивались, скрипуче протестуя против напора ветра, тучи, светлые на фоне мрачных холмов, показались ему олицетворением его собственных пороков и опасений. Внезапно тело его словно бы налилось свинцом, и, выйдя на берег реки, он решил отдохнуть.

Опустошенность нахлынула гигантской волной и накрыла Хоупа. Его голова бессильно упала на грудь.

Ради всего святого, зачем он жил на этой земле?

Неужели же он и впрямь законченный злодей? Без малейшей надежды искупить собственные грехи? На самом деле Господь прощал грешников гораздо худших, нежели он, но все они раскаялись… А раскаялся ли он сам? Как нашли они в себе силы свернуть с широкой дороги порока и ступить на тернистый путь праведности, ведущий к Господу? Как же он сам может очиститься и ступить на этот праведный путь, если причиняет боль единственному, самому дорогому ему существу на свете? Как сам он может избавиться от зла, если продолжает разрушать жизнь женщины, ради которой ему более всего хотелось стать хорошим?

— Можешь ли Ты вразумить меня? — бормотал он, а затем, словно в его душе была незаживающая рана, воскликнул: — Можешь? — Он возвысил голос, стараясь перекричать нарастающий гул ветра. — Откроешь ли Ты мне, как сделать это? Умоляю Тебя! Я сделаю все, чего бы Ты ни потребовал от меня, только подскажи, как мне сделать это: сказать правду, не причинить боль Мэри и сохранить ее любовь. Если я ее потеряю, я конченый человек. Я должен ее сохранить. Она — моя последняя надежда. Возможно, единственная надежда. Но если только я расскажу ей правду, я причиню ей ужасную боль… и Ты знаешь это. А это значит потерять ее, потерять ее любовь. Ты же знаешь, какое она невинное дитя. Ты все знаешь о Мэри — Марии. Твою мать звали так же. Вероятно, и ее заботам вверяли овец в Святой земле… Я бывал там. Мне так жаль, я слышал множество рассказов, и рассказы эти повествовали об овцах, о колокольчиках, что звенят на их шеях, о козах, о бесплодных холмах и как рождались притчи во время долгого дневного перехода из Иерусалима до Иерихона. Но так уж случилось. Я лишь хочу, чтобы Ты понял меня… нет, я жажду помощи Твоей. Возможно, Ты не желаешь, чтобы вошел я в Царствие Твое. Но именно Ты сказал, что возрадуешься более всего, когда грешник раскается и обратится в веру Твою… Ты так сказал — и я верую в это. А еще Ты сказал: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас!» Я пришел, обремененный невыносимой ношей, и в этом правда. Я буду сидеть здесь до тех самых пор, пока не получу ответа. Почему все должно быть лишь одним испытанием? Но не важно. Именно это является испытанием? Я расскажу Мэри правду, причиню ей боль, потеряю ее, докажу Тебе, что я достоин веры Твоей, и тогда… Что? Я заставлю ее страдать. Я останусь в одиночестве. И я снова впаду перед Тобой в грех, не пройдет и полдня. Дозволено ли мне говорить с Тобой так? Дозволено ли мне говорить с Тобой вообще? До сего дня Ты всегда отвечал на призывы мои. О да. В Скарборо, будь благословенно имя Твое, о Господи, ибо я есть лишь тленная плоть. И в тот раз, когда я направлялся в Америку, в такую же ночь, как эта, но только в безбрежном море, и тогда я молился, и Ты спас мой корабль, вынес его на сушу в полной безопасности. И теперь мне снова надо говорить с Тобой, потому что никто, никто другой на всей этой грешной земле, не выслушает меня и не поймет, как Ты… но Ты ведь понимаешь меня?

Хоуп тяжело опустился на колени в вязкую грязь. Он молитвенно сложил ладони перед собой и поднял лицо навстречу дождю, видя лишь облака, гонимые ветром, который жалобно завывал в кронах скрипящих деревьев.

— Мне нужен знак. Мне надо знать, что делать. Я буду ждать здесь, в этих покинутых людьми местах, где, как Тебе видно с небес, вот уже многие столетия идет братоубийственная война, и лишь Тебе в бесконечной мудрости Твоей ведом смысл такой вражды. Я буду стоять здесь, коленопреклоненный, до тех пор, пока ты не дашь мне знать, что делать дальше. Но если только Ты найдешь меня достойным… а ведь я могу быть достоин! Если Ты дашь мне знак, я стану стараться и бороться за милость Твою, как крестоносец с мечом в руках… если только будет воля Твоя, чтобы я оказался среди паствы Твоей, открой мне, как я могу, раз уж я обязан это сделать, рассказать Мэри правду, не причинив ей боль и не потеряв ее.

Он стоял на коленях до тех пор, пока его ноги не свело судорогой и сам он не уподобился пропитавшейся водой статуе. В темноте наступившей ночи ни одна повозка, ни один всадник не проехали мимо по дороге. Холод, все это время пронизывавший ноги, теперь сковал и руки, струи дождя заливались в поднятые рукава, спазмы боли стали сводить пальцы, но он так и не расцепил их и даже не поменял своей молитвенной позы.

— Пожалуйста, Господи, — временами бормотал он горестно в порывах завывающего ветра. — Пожалуйста!

В час ночи встревоженная Мэри заставила слуг подняться с теплых постелей, запрячь коляску, взять фонари и отправиться на его поиски… Она добралась до него вовремя, он лежал на краю дороги, свернувшись калачиком, будто маленький ребенок, пытающийся согреться.

Лихорадка длилась недолго, но была очень жестокой. Мэри знала, насколько он силен, но и ее саму никак нельзя было назвать женщиной слабой, и все же ей не раз пришлось посылать за помощью в первый день, когда он рвался подняться с постели и отправиться на перевал Хауз-Пойнт. Она никак не могла взять в толк почему, но он стремился именно на Хауз-Пойнт. Он промок до нитки и промерз до костей, она объяснила окружающим, что его ударило упавшей веткой, кровоподтек скрывался под его роскошными темными волосами, синяк был небольшой, но он потерял сознание и остался лежать на дороге, а уж потом проливной дождь довершил дело.

Она знала, что это — чистейшая ложь. Не было никакого кровоподтека, а его колени, и она видела это собственными глазами, были испачканы грязью, словно он стоял на них. Но должна же она была дать какое-то благовидное объяснение произошедшему.

И без того любимый, теперь он стал центром всеобщего внимания. О состоянии здоровья полковника справлялся то один, то другой каждые несколько минут, в «Оружии Грэхемов» ходили только в мягких тапочках все тридцать шесть часов, что длился этот жесточайший приступ лихорадки. Мэри казалось, будто болезнь его подобна дьяволу, который завладел его телом и доставляет ему несказанные страдания.

— Пожалуйста, Господи! — шептал он. — Забери его. Исторгни его из меня!

«Пожалуйста, Господи!» — Эти слова повторялись с такой мольбой, так долго, настойчиво, гневно, терпеливо, горестно, что Мэри больше не могла это слышать. Она чувствовала, как пламя сжигает все ее существо. Было такое впечатление, будто он молит о помощи, которая так и не пришла, а сама она не может ее даровать ему. Она страдала от собственной беспомощности.

И когда наконец хлынул пот и судороги стали отступать, он принялся бормотать нечто неразборчивое. Мэри отослала подальше востроглазую горничную, заявив, что ей лучше самой присмотреть за больным, что все подходит к концу, что схватка с лихорадкой была жестокой, но, к счастью, короткой. Однако сама она была очень взволнована его бредом.

Он бормотал: «Моя настоящая семья гораздо выше, чем Хоупы, Мэри. Мы происходим от королей. Так говорила моя матушка, а она никогда не лгала. Мы из рода Плантагенетов, говорила моя мать, и, будучи королевских кровей, мы должны были жить как короли. Она очень хотела, чтобы я стал королем. Плантагенетов обманули, предали и уничтожили, но они еще вернутся, и при них королевство снова станет лучшим во всем мире…» Он говорил еще что-то, совершенно несвязные обрывки фраз: «дети должны жить во что бы то ни стало… ничего нельзя сделать, если ты не чувствуешь… Ньютон, это такой человек… разве тебе этого не достаточно, разве тебе этого не достаточно?» Он погружался в дрему и вновь просыпался и снова бредил, и так тянулось следующие двенадцать часов. И, слушая его нескончаемый бред, Мэри вдруг стала распознавать что-то — некие ключи к шифру таинственного послания.

Крепкий мясной бульон, каша, яйца, взбитые с маслом и молоком, ром, тонкие ломтики оленины, нежная забота, которой раньше ему видеть не доводилось, и через пару дней он встал с постели, начал прогуливаться, а на четвертый или пятый день почувствовал себя до такой степени хорошо, что приказал оседлать лошадей и отправился с Мэри на прогулку до самого Локмейбен-Стоуна. Там он вкратце объяснил ей историческую значимость этого утеса, а затем, несмотря на все ее протесты, насладился ее любовью, нетерпеливо, на открытом месте, прижимая ее к «камню перемирия». Ей это совсем не понравилось.

Вернувшись, он узнал, что на его имя пришло письмо.

Он прочел его прямо на пороге и чрезвычайно развеселился.

— Нам предстоит снова вернуться в Баттермир, — объявил он, махнув письмом, точно белым флагом, означавшим капитуляцию. — Мой брат отправил мне кредит в Кесвик, и он указывает, — он заглянул в текст письма, словно ища подтверждение своим словам, — что он запер дом в поместье Хоуптон на несколько дней, пока предпримет поездку за границу, что называется, воспользовался мирной передышкой, вот как! Собирается наладить дело во Франции… гляди-ка, у него все еще дело во Франции! А мы тем временем можем отправиться на юг, так он предлагает, и остановиться у него в Лондоне… ты только представь, в Лондоне! Мэри, Лондон — величайший город мира, собор Святого Павла, Смитфилд, Ковент-Гарден, Друри-Лейн, правление директоров Английского банка, Темза…

Его голос доносился до нее издалека, голова у нее кружилась и казалась пустой, однако Мэри держала себя в руках. Крик так и рвался наружу, но, стиснув зубы, она молчала. Все ее существо пронизывал ужас, и все же она заставляла себя улыбаться, продолжала кивать, в то время как муж ее все говорил и говорил, излагая собственные планы и блестящие перспективы. Ее охватило ощущение, словно сердце ее разрывается надвое. Ибо теперь она знала, что он лжет, и более того, она вдруг поняла, что он, должно быть, всегда лгал ей.