"Дева Баттермира" - читать интересную книгу автора (Брэгг Мелвин)

«Романтический брак II»

Заголовок «Романтический брак II» появился в газете «Морнинг пост» двадцать второго октября 1802 года. В конце стояло: «Кесвик. 15 октября». Когда Колридж писал ее, он, само собой, даже и не догадывался о существовании письма настоящего Чарльза Хоупа, опубликованного четырнадцатого октября, где он опровергал предыдущую статью и называл человека, выдающего себя за Хоупа, самозванцем. Колридж не знал и о втором письме Чарльза Хоупа от девятнадцатого числа, в котором тот утверждал, что настоящий полковник Хоуп уже полгода как находится в Германии.

Расстояние между Лондоном и Кесвиком примерно триста миль, и почтовой карете требуется несколько дней, чтобы преодолеть его. Из-за этого статьи Колриджа публиковались лишь спустя неделю после написания и отправки. К примеру, арест констебля произошел тринадцатого октября, Колридж написал об этом пятнадцатого, а в газете статья появилась двадцать второго, хотя «Морнинг кроникл» сумела опередить «Пост» и напечатала историю, рассказанную Хардингом, девятнадцатого октября.

Первая статья Колриджа оказалась весьма интересна самой широкой аудитории: светское общество было заинтриговано, любители сантиментов посчитали ее очередной сказкой, любители Озерного края были тронуты, и все поголовно симпатизировали Мэри. Людей состоятельных эта история немало позабавила, а бедняков воодушевила: любовь, считали они, по-прежнему может преодолеть любые препятствия. То, что Чарльз Хоуп был вынужден писать целых два опровергающих письма, свидетельствовало о быстро растущем интересе в городе и за его пределами.

Вторая статья рассказывала историю отъявленного злодея-любовника. Читателю предлагалось распутать клубок таинственных, но бесконечно романтических интриг.

«Это, — начинает Колридж, — всего лишь эпизод романа под названием «жизнь», который, к несчастью, развернулся у подножия наших гор…» Не вдаваясь в подробности, он описывал похождения «лже-Александра Хоупа» с момента его приезда в Кесвик, сообщал, что «он всерьез ухаживал за четырьмя женщинами одновременно: одной из высшего света с приличным состоянием и за тремя простолюдинками». Колридж явно сравнивал своего героя с Дон Жуаном, и это сравнение с самого начала придавало его статье дополнительную остроту.

Колридж писал и о неком векселе, выписанном на Крампа «лжедостопочтенным» Хоупом (подчеркивая это определение), который тот «отослал в Ливерпуль, дабы получить оплату, и получил его». Он рассказывал о неожиданном приезде судьи Хардинга и отправке его слуги в Баттермир, где выяснилось, что «здесь какая-то ошибка и это не полковник Хоуп», и об ответе лже-Хоупа: «Это мой родной брат». Он описал и эпизод с «уважаемым и рассудительным» почтмейстером, передачу дела на рассмотрение «нашему констеблю во время проверки». «Самозванец же в свою очередь не придает этому особого значения, — сообщает Колридж, — и, чтобы развлечься, предпринимает парусную прогулку по озеру, которой констебль не считал себя вправе помешать. Таким образом, он отправился на озеро со своим другом-рыболовом, и весь Кесвик дожидался его возвращения. Но, когда стемнело и наступил вечер, он по-прежнему так и не соизволил вернуться».

Некоторые детали, впрочем, отсутствовали.

Джордж Вуд, например, несмотря на все разумные доводы, сохранял надежду до последнего. Констебль покинул берег лишь в сумерках. Преподобному Николсону надлежало на следующее утро быть в Грасмире, и потому задержаться он мог только до шести вечера. Хардинг и Мур по распоряжению шерифа обосновались в гостиной, дабы разработать план дальнейших действий и решить, что сказать местному корреспонденту «Морнинг пост». Но Вуд продолжал наивно верить, время от времени в тревожном ожидании выходя на улицу даже тогда, когда на городишко опустилась ночь. И хотя лошади были уже покормлены, он наотрез отказывался распрягать их на случай, если они понадобятся его другу в момент возвращения. Но друг так и не вернулся.

В конце концов уже в полной тьме Вуд отвел лошадей во двор, скудно освещенный светильниками, и велел поставить их в конюшню и почистить. Заглянув в карету, он обнаружил коробки с тонким бельем и порядочное количество серебряной посуды, которые три месяца назад его слуги относили в комнату Хоупа, называя это «трофеями».

Хозяин отправился в гостиную с докладом.

— Итак, сдается мне, он явился в Кесвик, уже готовый в любой момент сорваться с места, — заявил Хардинг со значительным самодовольством. — Я все-таки был прав.

— И бросил свою бедную жену.

— Нам приходится иметь дело с человеком, лишенным всякого чувства порядочности. Уж, верите ли, мне довелось таких повидать, — сказал Хардинг. — Безнравственный, эгоистичный, ему и в голову не приходит считаться с чувствами других. Для него его капризы и желания — превыше всего. Он потакает им и нисколько не заботится о последствиях. — Судья красноречиво махнул рукой в сторону моря, будто желая этим жестом подчеркнуть значимость собственных слов и придать им особую выразительность. — Он не может, да и не желает, что, в сущности, одно и то же, различать, где добро, а где — зло. Он лжец, и более всего он лжет самому себе. Уж одни брови его о многом говорят. Ведь верно, мистер Мур? Мужчина из приличного общества не стал бы ходить с такими бровями. Их надлежит подбривать. А глаза! Они такие обманчивые, и эта его обильная шевелюра. — Судья почесал заскорузлую корку на бритом черепе, прикрытую напудренным париком. — Я уже обнаружил, что волосы всегда дают ключ к разгадке человека. Можно сказать, в них весь его характер.

— Вот именно! — воскликнул Мур возмущенно. — Эта проклятая развязная дерзость!

— Наглость.

— Грубые, вульгарные речи.

— Явное проявление неуважения к закону.

— И эти басни о дуэлях и Индии. Он и за границей-то ни разу не был. И уж тем более не воевал!

— Нет бы жил, как все порядочные люди! Жалкий актеришка, счастлив уж одним тем, что сыграл очередную роль. Даже о последствиях не изволил побеспокоиться, верно, полковник Мур? — добавил судья скороговоркой, боясь, как бы его не перебили на полуслове. — А ведь стоило подумать. Такое дело без последствий не останется никак.

— Я бы его непременно застрелил.

— К тому же, — продолжил судья, обманутый и одураченный, но ни в коем случае не разочарованный бурными событиями этого дня, — к тому же, какими бы карами ни грозил ему закон, он непременно будет продолжать свое лицедейство. Понимаете ли, он просто не может остановиться. Роль наверняка захватила его целиком.

Вуд со всевозрастающим ужасом слушал, как в тишине гостиной порочат славное имя его доброго друга.

— Чемоданчик исчез, его нет, — без малейшей задней мысли доложил Вуд.

— Что вы хотите сказать?

— У полковника Хоупа, — несдержанный возглас полковника Мура заставил было умолкнуть хозяина гостиницы, однако судья кивком заставил его продолжать, — у мистера Хоупа был несессер, большой… и очень ценный, я бы сказал, настоящий чемодан. Он мне как-то показывал его. Там было много серебряных вещей. И если он намеревался бросить свою жену, во что я просто отказываюсь верить, потому что, я могу с уверенностью сказать, я еще не видел, чтобы он выглядел так хорошо, как сегодня, я даже сказал миссис Вуд: «Женитьба так благотворно влияет на полковника, я его таким нарядным еще не видел», — так вот, коли он собирался бросить жену… то почему же он не захватил с собой чемодан?

— А вы уверены, что он не взял его с собой на озеро?

— Рыбалка! — воскликнул Мур. — Констебль настоящий осел!

— Я уверен, сэр. Чемодан довольно велик, он просто не мог пронести его незаметно.

— Разговаривал ли он с кем-то, кроме этого Баркетта?

Вуду вдруг припомнилось, как его друг сидел на корточках перед Мальчишкой-мартышкой, как он его называл, и как после нескольких слов полковника тот во весь дух припустил в Баттермир.

— Нет, сэр.

— Сохраните белье и посуду в надежном месте, они вместе с каретой остаются под вашу ответственность.

— И ваше поручительство, — добавил Мур. — Я полагаю, этот тип взял у вас за завтраком взаймы двадцать фунтов, это правда?

— Правда, сэр.

— Он отъявленный мерзавец, мистер Вуд. Не отчаивайтесь.

— Это все, господа?

— Не соблаговолите ли прислать нам еще одну бутылку вашего прекрасного портера?

— Благодарю вас, господа.

Несмотря на все сказанное, Вуд хранил верность своему другу еще несколько недель и даже год спустя охотно излагал собственную версию случившегося, которая, хотя в целом не расходилась с общеизвестными фактами, все-таки оправдывала поведение «Хоупа». В «Романтическом браке II» упоминаются «неумеренные похвалы, которые расточали манерам и обхождению самозванца» жители Кесвика. Люди, подобные Вуду, любили его.

В конце второй статьи Колридж выказал участие к Мэри. По его мнению, такое сочувствие должно было бы немало тронуть читателей и привлечь к жертве злых козней не меньший интерес, чем к фигуре «самозванца»:

Вся история обросла самыми разными вымыслами. В связи с ней говорили об изощренном коварстве и наивности; благородстве и безродности; жестокости и сострадании; о путях Господних и мирской суете; о невинности и чистоте; о Дон Жуане и невинной деве; об уединенной долине и красноречивом самозванце, вторгшемся в ее пределы. Рассуждали о высоком общественном положении и низком происхождении, передавали самые невероятные подробности его побега. Сам факт того, что этот «коварный самозванец» разгуливал на свободе, рождал среди читателей «Пост» множество самых разных слухов.

В конце Колридж добавляет кое-что любопытное по поводу Мэри:

Намек на то, будто бы дитя из скромной колыбели обладает благородным происхождением и появлением на свет обязано отнюдь не хозяину гостиницы, подобно множеству мифологических героев или героинь, чье рождение окутано тайной. Неужели же Мэри и в самом деле была дворянского происхождения? Колридж, будучи опытным журналистом, прекрасно знал, что подобное предположение возбудит немалое любопытство читателей и они конечно же не отвергнут подобную возможность. Он должен был иметь основания для своих утверждений, кроме слухов, которые распространялись по округе. Или же это была лишь уступка собственному снобизму? Проявление его известной слабости к аристократизму? Такая прекрасная во всех отношениях и умная женщина просто не может быть низкого происхождения! Однако же никаких скрытых свидетельств в пользу такой идеи обнаружено не было, а запись в регистрационной книге при Лортонской церкви свидетельствовала, что родителями ее являлась чета Робинсонов, владельцев гостиницы. Что касается неумеренных комплиментов уму Мэри и аргументов в пользу ее благородного происхождения, Колридж скорее настраивал общественное мнение против нее и ее родителей. И словно заканчивая путеводитель по Озерному краю, сообщал:

Эта история долго занимала все круги английского общества, провоцируя многочисленные столкновения мнений и идей; и более всего будоражил умы людей сам этот негодяй, который разгуливал где-то поблизости, скрываясь под чужим именем.

В следующие две недели появилось несколько различных свидетельств о том, что якобы кто-то видел Хоупа, один раз, как утверждалось, он появился в Рейвенглассе, в другой раз — в Уайтхейвене, где его будто бы ждали на корабле, следующем в Ливерпуль. Однако никакой полиции замечено не было, и мало кто знал что-либо конкретное.

Самому же Хоупу был известен единственный человек, который знал о нем все и который, наравне с полицией, охотился за ним. Полковник боялся этого опасного человека, и вся его стратегия сейчас была направлена на то, чтобы всеми мыслимыми способами избежать встречи с Ньютоном.

В Улверстоне он поговорил с парочкой матросов насчет возможности отправиться лодкой из Рейвенгласса — прямо вдоль побережья — до самого Ливерпуля и дать возможность полковнику Хоупу, дворянину, члену парламента, ускользнуть от правосудия еще раз. Затем он проделал путь в несколько миль обратно на север и заглянул в гостиницу лишь для того, чтобы заказать обед, а заодно в полушутливой форме разузнать у хозяина гостиницы что-нибудь насчет судов, которые отправлялись из Уайтхейвена в Ирландию. Затем он пересек весь край до самого Картмела, откуда отправился дальше прямым путем на восток и там остановился, ожидая отлива, чтобы продолжить свой путь через Пески. Его обогнали лишь несколько рыбаков, которые, понукая лошадей, запряженных в повозки, гнали их прямиком в волны отступающего моря. Хоуп со всей тщательностью выбрал свой путь — никого поблизости от него не оказалось.

Путь через Пески давал ему возможность выиграть максимум времени. Он был смертельно опасен, в особенности без проводника, да к тому же в переменчивую октябрьскую погоду, когда осенний ветер с такой скоростью гнал воду по каналам, что превращал их в глубокие протоки, в которых только умелый проводник нашел бы брод. Он сумел соорудить себе из длинной ветви ясеня крепкий шест и нащупывал им дно перед собой каждый раз, когда перед ним оказывались постоянно меняющие очертания плывуны. Хоуп знал, что охотники следуют за ним по пятам, и все же он имел некоторую фору.

Он закончил свой переход через Пески, когда время отлива подходило к концу. Ему не только приходилось соблюдать исключительную осторожность, но еще и избегать групп рыбаков и отдельных любителей половить рыбку по отливу. Однажды ему даже пришлось перебираться по грудь в холодной воде по протоку, где стремительно несущаяся вода унесла бы его в открытое море, если бы не его недюжинная сила. Выбравшись на относительно чистый участок песка, он лег, дабы восстановить силы, его превосходная одежда была безнадежно испорчена.

Когда же он наконец добрался до отмели Хенс, уже было восемь часов вечера, темнело, он промок с головы до ног, валился с ног от усталости и умирал с голоду и чувствовал себя несчастным и одиноким после этой невыносимо тяжелой борьбы с суровой стихией. Ему следовало немедленно отправиться в Ланкастер, не в сам город конечно же, а в его пригород, однако ему отчаянно требовался отдых. Хоуп отыскал песчаную отмель, с подветренной стороны которой можно было хоть немного укрыться от непогоды. Черные тени туч стремительно проносились над головой, как и его воспоминания о Мэри — разрозненные и лихорадочные, — вот она появляется на тропинке среди высоких холмов, вот она в пустой, заброшенной часовне, и соленый привкус моря на губах…

Энн Тайсон наткнулась на него на рассвете. Ничто в его теперешнем облике не напоминало ей того лощеного человека, который точно призрачная картинка мелькнул в суматохе ее жизни. Тем не менее она тотчас узнала его и даже испугалась — не умер ли он. Бледное точно мел лицо, открытый рот, голова, точно у сломанной марионетки, свернута к левому плечу, ноги раскинуты, будто он упал без сознания в этом укромном месте под буруном песка.

Она вернулась в свою хижину, располагавшуюся всего в нескольких сотнях ярдов, и вскоре вернулась с котелком, миской и запасом чая, который она хранила на черный день. Разведя огонь и поставив на него котелок с чаем, она села и принялась ждать, когда медленно поднимающееся из-за горизонта солнце не вдохнет жизнь в это полумертвое тело. Вновь наступило время отлива, и вода постепенно уходила в океан, опустошая дно. Энн знала, что сегодня пропустит работу, однако на сей раз это не имело для нее никакого значения.

Когда он очнулся после тяжелого забытья, то на фоне яркого зарева разгорающегося дня увидел темный силуэт женщины, склонившейся над костром, однако разглядеть ее как следует не смог. И все же он узнал ее, к его собственному немалому облегчению и ее удовольствию.

— Здравствуй, Энн Тайсон, — поздоровался он. — Все еще прислушиваешься к моллюскам?

— У меня тут чай для вас, — ответила она.

— После какого же кораблекрушения ты сохранила эти запасы?

— Я его купила на ярмарке в Ланкастере в Михайлов день.

Она засыпала заварку в котелок над огнем и старательно размешала кипящий напиток, прежде чем плеснуть в него немного рому из висевшей у нее на бедре фляги, как ни странно вполне изящной.

— А вот это уж точно осталось после кораблекрушения, — заметила она, снимая котелок с огня. — Но вот после какого именно, этого я вам не могу сказать.

Она налила чай в кружку и поднесла ее Хоупу, который, казалось, с тех самых пор, как пришел в себя, вообще не двигался, будто все его тело было опутано невидимыми цепями.

— Вот это замечательно, Энн Тайсон. Вот с чего мужчина и должен начинать свое пробуждение.

— Вы поосторожней, а то еще язык себе обожжете.

— В этом-то все и дело, Энн Тайсон. В том-то и задумка — обжечь язык, чтобы душа хоть ненадолго успокоилась.

— А коли хотите, так отдохните у меня в хижине.

Хоуп только теперь как следует пригляделся к ней: женщина, которая всякий день собирает дары моря по отливу, которая по-прежнему не перестает оплакивать своего погибшего ребенка и которая предпочитает рядиться старой каргой.

— Кто-нибудь мог узнать, что я здесь отдыхал, Энн?

— Только один или двое вроде меня. А коль вы скроетесь с глаз, я могу сказать, что это был кто-то другой.

— Кто-то другой… а ты знаешь, кто я такой, Энн?

— Здесь, в заливе, три месяца назад вы мне ужасно длинный список своих имен и титулов перечисляли.

— А ты что-нибудь из того помнишь?

— Член парламента, дворянин. Полковник, разве нет? И зовут вас Август.

— У тебя отличная память. — В его кружке чая осталось и вовсе на дне. — Так зачем же мне идти к тебе в лачугу?

— Да сдается мне, вам и отдохнуть негде.

Медленными глотками, не торопясь, Хоуп допил оставшийся чай и даже не сразу заметил, как Энн передала ему еще одну полную кружку. Допив и ее, он отстегнул от жилета массивную золотую цепочку от часов.

— Эта вещица стоит немалых денег, Энн. — Он положил ее на песок и принялся тереть до тех пор, пока она не заблестела в лучах восходящего солнца. — Я хочу, чтобы ты отнесла ее в Ланкастер. Там есть ювелир по фамилии Харрис, живет он как раз под стенами замка. Скажи ему, что ты нашла ее на берегу, но один джентльмен заверил тебя, будто стоит она дорого, и потому ты продашь ее только в том случае, если дадут настоящую цену. Возьми за нее никак не меньше двенадцати гиней, но наотрез отказывайся, если станут торговаться: она и без того стоит вдвое дороже.

Он вручил цепочку женщине и поднялся:

— А теперь, Энн Тайсон, веди меня в свою хижину.

Сначала она тщательно засыпала песком затухающий костер, а затем направилась через дюны, прямиком к приземистой лачуге под торфяной крышей. Хоуп взглянул на домишко и улыбнулся:

— Если у тебя найдется широкая лопата, то я схожу и нарежу тебе несколько пластов торфа для твоей крыши, Энн. В этом году зима может оказаться очень суровой. А потом ты могла бы научить меня, как собирать самые лучшие креветки, и тогда бы я помогал тебе. — Он снял пальто. — Но сначала нам надо бы разжечь огонь, просушить это… — Он взглянул на свои некогда горделиво сверкавшие чистотой ботфорты, восхитительные кисточки истрепались и испачкались. — И для этого… позволь, я нарублю немного дров… я имею в виду, что не хотел бы тебя слишком сильно обременять.

Он останется здесь, с ней до тех пор, пока ищейки окончательно не собьются со следа.

Первые пару дней она была готова к тому, что он в любой момент может сорваться и уйти. Она так и не могла поверить, что он каким-то непостижимым образом оказался в тяжелом положении и счастье отвернулось от него. И все же, несмотря на ее тревоги, он остался у нее на неделю, а затем еще на несколько дней, старательно помогая ей и так же старательно скрываясь от посторонних глаз. Все долгие осенние вечера он проводил в своем углу, покуривая трубку. Из той суммы, что выручила за золотую цепочку, она купила ему табак, две рубахи из домотканого материала, простое пальто, пару крепких еще башмаков. К тому же она починила и начистила его ботфорты почти до прежнего блеска, да еще, как сумела, почистила и заштопала его модное зеленое пальто. Временами он пускался в долгие монологи, рассказывая о своих путешествиях и собственной семье, которая хоть и восходила к королям, но родословной не имела, о своих попранных правах и заносчивой знати, растоптавшей все его попытки восстановить утраченное наследие. Однажды, в особенно мрачном и меланхолическом состоянии духа, он поведал, что чувствует себя настолько же чужим и одиноким в этом враждебном мире, насколько чужд этому миру камень на берегу морском, что его жена отказалась последовать за ним, что друг его предал и Господь так и не ответил на все его молитвы.

Он ни разу не сделал попыток заигрывать с Энн, хотя время от времени он скромно целовал ее в щеку.

— Звуки моря удерживают тебя здесь, не правда ли? — сказал он однажды. — Послушай.

И Энн прислушалась, словно впервые услышав могучее дыхание океанских приливов и отливов за дверью собственной лачуги.

Мисс д'Арси и миссис Мур прибыли в гостиницу «Рыбка» незадолго до полудня во вторник, двадцать второго октября. Дэн, исполнявший самые разные обязанности в «Голове королевы», привез их в коляске, которую мистер Вуд до этого купил для себя и своей жены, однако же частенько одалживал ее для поездок собственным постояльцам. Октябрьский день был в самом разгаре, листва пестрела коричневым, желтым, но по-прежнему держалась на ветвях, создавая изумительное осеннее полотно, на что Амариллис не замедлила обратить внимание миссис Мур.

Они убедили полковника Мура не сопровождать их, ведь лишь в его отсутствие они могли с успехом осуществить то легкомысленное предприятие, какое задумали. С тех пор как Хоуп сбежал от блюстителей закона, полковник Мур опекал их обеих с таким рвением, будто обе они были несмышлеными детьми. Он ни в коей мере не одобрял теперешней их поездки, однако же Амариллис после двух недель потрясения и покорного заточения в четырех стенах стала вновь заявлять о своих правах. Сам же полковник нашел иные причины отпустить их в такое путешествие (естественно, под надзором Дэна): погода в этом году стояла на редкость ясная и устойчивая, и поездка в открытой коляске по свежему воздуху не могла принести его подопечной ничего, кроме пользы. Ему совсем не хотелось, чтобы печаль подрывала ее здоровье, а судья Хардинг заверял ее, что случившееся — всего лишь маленький неприятный эпизод в прекрасной и счастливой жизни.

Именно судья еще неделю назад, перед тем как отправиться на юг через Ланкастер, а затем по дороге на Честер в Брекон, порекомендовал дамам проводить больше времени на свежем воздухе.

Тогда-то мисс д'Арси и запланировала эту поездку. Она множество раз репетировала свою речь.

Обеих дам в гостиную провела Энни, внимание которой было, казалось, целиком поглощено кошкой.

— Что бы я ей ни говорила, она одно только и заладила «нееет» да «нееет». Ни за что не желает слушаться, ничего с ней поделать не могу.

Камин не топили, так что в комнате было весьма прохладно, и когда Мэри вошла, обе женщины стояли. Едва завидев мисс д'Арси, несчастная девушка почувствовала, что самообладание, которое она все эти дни сохраняла одним лишь усилием воли, покинуло ее.

— Мэри. — Амариллис протянула вперед руки и чуть подалась назад, словно бы всей своей позой выражая крайнее сочувствие. — Мэри… бедняжка Мэри. Что я еще могу сказать?

Мисс д'Арси взяла девушку за руки, они оказались холодными точно лед после долгой работы на улице. Мэри вновь исполняла привычные для нее обязанности.

— Нам надо поговорить, — промолвила Амариллис, — с глазу на глаз. Но сначала мне бы хотелось сказать, что я прекрасно понимаю, какие чувства вы теперь испытываете. Уж поверьте мне. В точности могу себе представить, каково вам. Мы с вами оказались в одинаковом положении.

Сейчас Мэри была одета скромнее, чем когда бы то ни было — ее толкало к этому непонятное для нее самой упрямство. Амариллис же красовалась в платье, которое по стоимости могло сравниться разве только со всей этой гостиницей, а фасон и покрой были достойны самого Лондона. И в то время как Амариллис казалась посвежевшей после поездки по свежему воздуху, цветущей, ухоженной и нисколько не обескураженной случившимся, более того — готовой извлечь из него определенную выгоду, Мэри чувствовала, что выглядит усталой, измученной и почти сломленной. Она позволила усадить себя на стул. Мисс д'Арси, по-прежнему держа ее за руки, опустилась на колени, чем привела Мэри в полное замешательство. Миссис Мур все это время улыбаясь стояла у окна. Время от времени она с любопытством взглядывала на происходящее на улице.

— Я намерена стать вашей подругой, — заявила мисс д'Арси. — До тех пор, пока все эти неприятности не разрешатся, я буду вашим искренним другом.

— Благодарю вас, — вынуждена была произнести Мэри, не смея проявить свои истинные чувства.

— Только вы и я знаем его достаточно хорошо, вы понимаете. — Амариллис, подумалось Мэри, жаждала продемонстрировать благородное сочувствие к ее положению. — Я — единственная, кому вы можете всецело довериться, и я знаю, — продолжала она, понижая голос, — что мы обе можем многое доверить друг другу.

— Но больше всего нам бы хотелось помочь вам, моя дорогая, — заметила миссис Мур, неожиданно подойдя к Мэри и слегка потеснив свою подопечную.

— Именно. — Амариллис поднялась с колен. — Мы намерены взять вас с собой в Кесвик, — заявила она. — Сейчас, когда вышли все эти статьи в «Морнинг пост»… вы станете предметом всеобщего любопытства, вас станут искать… — Мэри услышала нотки возбуждения в ее голосе, — но рядом с нами вы можете быть уверены, что обретете полное и самое твердое покровительство и защиту со стороны нашего дорогого полковника Мура, который станет защищать вас с той же стойкостью, с какой он защищает меня.

Мэри окинула взглядом, элегантную фигуру юной леди и едва заметно кивнула. Она помолчала и промолвила:

— Я благодарна вам обеим. Я знаю, у вас самые добрые намерения, — она поднялась, — однако же я останусь здесь до тех пор, пока мой муж не вернется ко мне или же не пришлет мне весточку, где и когда я смогу его увидеть. А теперь, — продолжила она, стараясь говорить бодро и сохранять хладнокровие и спокойствие, хотя это стоило ей немалых усилий, — позвольте, я разыщу Энни и велю ей приготовить для вас чай. С вашего позволения.

Им принесли чай, Мэри вышла из комнаты, а затем вернулась. Она приняла маленький желтый носовой платок, вышитый шелком руками самой Амариллис.

— Это мой первый небольшой подарок вам, — сообщила Амариллис, — один из первых.

Вскоре они уехали, и Мэри вызвалась проводить их, оставшись стоять на дороге до тех пор, пока они не скрылись из виду.

Затем она вернулась в свою комнату и без сил опустилась на кровать.

Ей надо было последовать за ним. Теперь-то она знала в точности, чувствовала это, что он этого ждал. И все же она заставила себя признать, что он ужасный, порочный человек. Она понимала это, и ей было стыдно за него. Но он оставался ее мужем, и он любил ее, и она любила его, любила так, как никогда и никого другого. Она и мечтать не могла о такой любви. О, если бы только она могла излить свой гнев на кого-нибудь или на что-нибудь!

Он явно предполагал, что она вновь вернется сюда, под отцовское крыло, и каждый день она жила ожиданием весточки от него, и даже после того, как надежды рухнули, она все еще продолжала ждать, изнуряя себя беспрестанными вопросами. А любила ли она его на самом деле? А не стало ли ее замужество, эти часы неистовой страсти, всего лишь бегством от ее жизни в гостинице? Не было ли это всего лишь случайностью или попыткой завладеть тем, что ей никогда не принадлежало и с чем она все равно никогда бы не смогла жить и выстроить собственное будущее?

Мэри вновь взглянула на несессер. Вернувшись из часовни, она уже заглядывала в него в поисках тех самых «бумаг», о которых говорил ей Хоуп. Однако тогда она не нашла в нем ничего, кроме немногочисленных деловых писем и нескольких набросков, касавшихся его путешествия. Теперь же она вытащила из несессера все, решив до блеска отчистить каждую вещицу.

Вычищая сам чемоданчик, она нечаянно надавила на какие-то точки и вдруг обнаружила, что у несессера имеется искусно скрытое двойное дно.

В потайном ящичке оказались письма, которые Мэри принялась читать.

Закончив чтение, она зарыдала в полный голос, не в силах превозмочь снедавшую ее боль. Рыдания ее, точно стоны смертельно раненного животного, разносились над тихой деревушкой. В ту минуту Мэри было все равно, что скажут люди. А люди решили, что это, должно быть, лиса попала в железные челюсти капкана, поставленного в Бертнесском лесу.