"Зоя Космодемьянская" - читать интересную книгу автора (Успенский Владимир Дмитриевич)

НЕ ЩАДЯ СЕБЯ

— Мы, ярославские, народ лесной, испокон веков на пеньки молимся, — балагурил Павел Проворов, работая в паре с Верой. — Нам что ни дуб, то тулуп, что ни сосенка, то избенка. С милым рай и в шалаше — это от нас пошло. Сейчас такой шалаш отгрохаем — лучше дворца. Выходи за меня замуж, Волошина, жилье есть!

— Возьмешь, значит, голубчик? Осчастливишь? — в тон Павлу смеялась она.

— Ха, ты сама для любого счастье готовое! Ей-богу, Волошина, я еще не видел таких: одни достоинства в тебе и никаких недостатков. Даже кашу на пустой воде вкусно варишь. И шалаш вот строить умеешь. Аж страшно с тобой, робею!

— Это ты по молодости, — утешала Вера. — Все-таки три года между нами. А повзрослеешь и привыкнешь, притерпишься.

— Правда, Волошина, давай поженимся! — Проворов вроде бы продолжал дурачиться, а глаза были серьезные и голос звучал непривычно скованно. — Знаю, не найду лучше тебя. С какой бы ни обвенчался, ты все равно перед глазами маячить будешь. Как образец. Так что не порть молодую жизнь, соглашайся.

— Ты сперва у мамы разрешения спроси.

— Нет у меня ни мамы, ни папы, кума-лиса! Детдомовский я. Дозволений не требуется.

— Вот оно что, — посерьезнела Вера. — Поздно хватился. Жених у меня есть. На фронте он.

— Ну, дай ему бог, как говорится, доброго здоровья, чтобы ни пулей, ни осколком! Только жених — это еще не муж. Глядишь, пока война кончится, другую найдет. Или ты его позабудешь.

— Я надежная, — улыбнулась Вера.

— Мало ли что. Все равно сразу после войны сватов пришлю. Тогда выбирай…

Борис Крайнов посмеивался, слушая Павла, сам работал споро, без отдыха. Ему помогали Зоя и Клава Милорадова — неумехи в лесном деле.

У запасливых ярославцев были с собой топорики. Борис срубил два крепких кола — рогульки, заострил, вбил в землю. Поместил сверху перекладину — матку. От нее пошли скаты вправо и влево. На суковатые поперечины ложились продольные жерди, а на них девушки навешивали еловый лапник. Ветку на ветку во много слоев. «Как перья у птицы», — сравнила Зоя.

Внутри сделали настил из нетолстых стволов, а сверху тоже навалили елового лапника. Уютно, мягко и запах — хвойный настой! Всего возвели четыре шалаша. Оборудовали кухню под старой елью с густой кроной. Для топки Крайнов велел использовать только бездымный сухой хворост.

Это место Борис разыскал в такой глухомани, куда и в мирное время люди попадали, наверно, не каждый год. С двух сторон — непролазно заросшие волчьи овраги. Ни тропы, ни дороги вблизи. Посреди старого леса — молодая еловая крепь, столь густая, что вроде бы и не продерешься. Вот в этой крепи и разместился отряд на большой привал. До фронта далековато, канонада слышалась лишь утром, да и то слабо. Борис рассчитывал, что вымотавшиеся люди смогут, наконец, отдохнуть, восстановить силы.

Одна беда — не было поблизости текучей воды. Ребята бегали с котелками за километр, где сочился в низине хилый ручеек, заледеневший почти до дна, хотя и морозов-то настоящих еще не было. Продукты, взятые в поход, давно кончились бы, но выручили «трофеи», захваченные Проворовым еще в первый день; помогли растянуть полуголодный паек.

После оттепелей, зеленые «непромокаемые» валенки у всех разбрюзгли, разъехались, подошвы протерлись до дыр, высовывались пальцы. Валенки пытались привести в порядок. Нашлись иголки, суровые нитки. Изрезали на общее дело один вещевой мешок. Кто-то даже обкорнал полы своей шинели, чтобы обшить обувку. Шинель так-сяк, ватные брюки спасают от холода, а с остывшими ногами враз пропадешь.

Вера Волошина и Аля Воронина осмотрели, какие у кого потертости, ранки, царапины. Смазали йодом, наложили повязки, где нужно. Когда Вера обрабатывала Павлу рассеченную веткой бровь, он опять не удержался от шутки:

— И по этой части ты мастерица, Волошина! Ты хоть скажи заранее, чего ты делать-то не умеешь?

— У меня мама медик, стыдно было бы элементарных вещей не знать, — улыбнулась она.

Наконец завершены были все работы по оборудованию лагеря, люди впервые за несколько дней поели горячего. Борис Крайнов собрал бойцов возле костра. Сидел без шапки, расстегнув телогрейку: лобастый, спокойно-сдержанный. Заговорил короткими, четкими фразами:

— Задачу свою выполнили. Взрывчатки мало, продукты кончаются. Имеем право вернуться. Но целесообразно ли ходить туда-сюда через фронт? Предлагаю: послать связного. Пусть командование решит. Мы еще способны действовать. — Помолчав, добавил: — Раз уж мы тут, надо использовать все возможности. Так я думаю… Кто что скажет?

Бойцы молчали. Зоя, глядя на усталые, темные, осунувшиеся лица товарищей, подумала, что измотались они все очень. Сколько уж дней на холоде. Спали урывками, вповалку. Хоть бы наесться разочек как следует, досыта. А главное — помыться. Много времени не снимали они одежду, задубевшую от пота и грязи, пропахшую дымом костров. Переодеться бы в чистое и лечь, вытянувшись, спокойно. Только об этом ли рассуждать сейчас! От их лагеря до Москвы, до мамы — два суточных перехода. Фашисты ближе к столице, чем Зоя.

— Нечего мечтать о теплых постелях! — вырвалось у нее. — Пусть дают нам задание. Или партизан разыщем.

— Чего зря говорить, — поддержала Лида Булгина, — командир решил, и все!

— Могу сходить к нашим, — негромко произнесла Вера Волошина.

Тотчас вскочил Павел Проворов:

— Куда в пекло?! Там бой! Меня посылайте!

— А если вдвоем? — предположил Крайнов.

— Двойной риск будет! Сам сбегаю! — махнул рукой Павел.

Сказал это так легко и просто, с такой незыблемой уверенностью, что все поняли: он сможет, он доберется.

Одна из девушек, к которой Зоя относилась с большим уважением, сказала ей ночью, в дозоре, когда никто не мог их услышать:

— Зачем ты так! Ты не подумала о других. Мы ведь сделали все, что требовалось, и даже больше… Я едва двигаюсь…

— Что же ты молчала?

— Где уж было вякать после тебя! Это ты у нас неутомимая. А люди разные. Задание выполнили — и к своим, на отдых. Как положено. А теперь что будет? На полный износ?

— Да, если хочешь, — твердо ответила Зоя. — До последней возможности, не щадя себя. Никто нас сюда не звал, никто не толкал. Было время взвесить, подумать.

— Есть же предел…

— Нет никаких пределов, пока под Москвой немцы.

— Пусть ребята, им легче все-таки. — девушка заплакала тихонько, хлюпая носом, и Зое стало жалко её. Кроме всех прочих невзгод, двое суток не снимала он мокрые валенки. Сегодня их едва стянули — будто приклеились. Все было сырое, прелое: и портянки, и носки и брюки почти до колен… Кожа ног вспухшая, как тесто, какая-то ноздреватая, рыхлая…

Но все равно, надо терпеть, надо переносить любые невзгоды и думать только об одном: как причинить урон врагу!

Потом в шалаше они постелили на лапник шинель, накрылись Зоиным пальто и затихли, прижавшись друг к другу. Подруга, поплакав, довольно быстро успокоилась и заснула, а к Зое никак не приходил сон. Конечно, рассуждала она, девушкам гораздо тяжелее, чем парням. Есть такие трудности, о которых ребята даже не догадываются. Но девушки здесь нужны. И это высокая честь, высокое доверие — находиться среди разведчиков. Ведь товарищи, отбиравшие их, сделали все возможное, чтобы отговорить, не пустить сюда. Проверяли, насколько тверд в своем решении каждый доброволец.

Никто не заставлял их идти в бой с фашистами. Комсомольская совесть привела их сюда. И теперь нечего сетовать — им не обещали, что здесь будет мед. Надо что есть силы держать себя в руках: крепиться и действовать!

К линии фронта Проворов шел «на слух» — где меньше стреляют. Надеялся проскочить по знакомым местам, возле деревень Жихарево и Обухово, но там не то что бой — горячее сражение грохотало без устали почти полные сутки. Павел решил на рожон не переть: дело-то общее, рисковать нельзя, и дал порядочный крюк к северу, в леса за Большие Семенычи. Там приглядел местечко повыше, залез в сумерках на дерево и минут двадцать коченел на ветру, определяя дальнейший маршрут. Южнее, к самому горизонту, уходила багровая полоса пожаров, вспышки разной яркости беспрерывно мелькали там. Поблизости виднелся частый высверк пулеметов, тянулись нити трассирующих пуль.

Значительно меньше было стрельбы впереди, на востоке и северо-востоке. Пожары — лишь островками в темном разливе лесов. Может, густой лес как раз и мешал немцам наступать, или наши на этом направлении были сильнее, сумели остановить фрицев?! Во всяком случае, пробиваться надо тут, больше шансов на успех.

Через лес Проворов прошел благополучно. Слышал несколько раз голоса немцев: ложился и пережидал. На опушке едва не наскочил на позицию артбатареи, но вовремя прянул назад: в кусты, в темь. И дорогу перебежал удачно, и до Нары дополз, не напоровшись на мины, не наскочив на вражеское боевое охранение. Переправился тоже сносно, хоть и окунулся несколько раз с головой, потеряв в воде шапку. А вот потом не повезло. На нашем, на восточном берегу сидел в дозоре какой-то боец просто невероятной наблюдательности. Из охотников, может, или из довоенных снайперов — «ворошиловских стрелков». На большом расстоянии улавливал каждое шевеление. Чуть двинется Павел — сразу вспышка выстрела. Пуля свистнет рядом — жутью обдаст. Тут и немцы, конечно, начинали шебутиться: пускали ракеты, лупили из пулемета по берегу, кинули даже несколько снарядов.

Весь луг был сплошь изрыт воронками, как перепахан, и трупов тут валялось множество. Павел лежал среди них, тоже словно убитый, не шевеля даже пальцами. Но мертвым-то все безразлично, а промокшего разведчика холод пронизывал до самых внутренностей. Казалось, не то что рубаха к спине — кожа к ребрам примерзла.

Дождавшись, когда стихнет стрельба, Павел начинал, медленно, ползком продвигаться вперед, настолько осторожно, что сам себя не слышал. А вот охотник в дозоре — улавливал. Вспышка, свист пули, И опять понеслась катавасия: ракеты, пальба с двух, сторону свинцовый ливень над головой.

В конце концов Павел решил: не загибаться же от холода рядом со своими! Сделал под огнем отчаянный рывок метров, на двадцать, упал в воронку, ощупал себя. Вроде бы ничего, только правый валенок рассечен, словно финкой. Не жаль: одно название, а не валенок: совеем размяк, после купания.

Едва смолкла пальба, заорал во всю глотку:

— Ты, чертов сын, хватит своих калечить!

Опять грянули выстрелы, но только с одной стороны, с немецкой. Прорезался задиристый мальчишеский голос:

— Эй, там, не лайся! О'дин идетпь?

— Точна!

— Ползи давай! А соврал — крышка!

Сыпучая раздробленная земля прилипала к одежде. Тяжелым грязным комом свалился, наконец Павел в окоп. И как только очутился в безопасном месте, такой озноб его прохватил, что едва говорить смог. Стуча зубами о жестяную кружку, хлебнул предложенной ему водки, но не почувствовал ни тепла, ни опьянения. Маловато было, чтобы выгнать из организма скопившийся там холод.

В землянке Проворову набросали какого-то старья, наполовину нашего, наполовину трофейного. Китель немецкий, а ватник свой, совсем новый, только с обгоревшим до локтя рукавом. Пока одевался, приходил в себя, по линии сообщили о разведчике в штаб полка и еще дальше. Не прошло и полутора часов — появился в землянке капитан Епанчин. Выглядел так, будто лишь вчера проводил в путь отряд и никаких событий за минувшее время. Выбрит, подтянут, весь в ремнях, хромовые сапоги начищены до блеска.

Всмотрелся, вроде бы узнал Павла, стиснул его руку:

— Ну, рад видеть! Отряд цел?

— Почти. С потерями.

— Верхом ездить умеешь?

— Не очень.

— В седле-то удержишься? Пошли, лошади ждут.

Майор Спрогис приехал на командный пункт 32-й стрелковой дивизии, когда Проворов уже заснул. Отогрелся Павел в избе возле печки, поел плотно и размяк, уронил голову на руки. Епанчин положил его на топчан, накрыл шинелью. Просмотрел свои записи: о главном он успел расспросить связного… Тут как раз и подоспел Спрогис.

Егор Егорович отвел майора в комнату, где отдыхал Проворов. Склонившись над ним, Спрогис долго смотрел в черное, словно бы высохшее лицо юноши — такие рисовали на старых иконах. Будить не стал. Закрывая за собой дверь, произнес огорченно:

— Килограммов на десять похудел. Для молодого человека-то, представляете?… Потом побеседую с ним, когда проснется.

Епанчин доложил о своем разговоре с Проворовым.

— Новости неплохие, — кивнул майор. — Пусть отдохнет до завтрашнего вечера, потом возвращается к Крайнову. Будем выводить отряд. Придется о «коридоре» вам позаботиться, разведчики действовали в интересах вашей армии, — напомнил Артур Карлович.

— Товарищ майор, у командира дивизии и у меня… Мы предлагаем отправить Проворова утром. В четыре часа.

— Почему такая спешка?

— Это не спешка, это необходимость, товарищ майор. Есть срочное и важное задание.

— Вот как? — Спрогис ничем не выдал своего недовольства: — Отряд действует в полосе вашей армии, но подчиняется, как известно, мне.

— Безусловно.

— Дело, конечно, не в подчиненности, дело в общей для всех пользе. Сами знаете, люди в отряде устали, обувь развалилась, взрывчатки мало. Мы отправляли отряд на пять дней, срок давно истек. Я не вправе требовать большего. Люди под открытым небом, на подножном корму.

— Они же сами спрашивают…

— Они молоды, они еще не совсем понимают, что война может продлиться долго, что они понадобятся еще много раз.

— Товарищ майор, я тоже беспокоюсь о них, но есть указание начальника штаба армии. Мы не знаем положение в прифронтовом немецком тылу. Где резервы неприятеля? Где склады? Какова интенсивность движения на дорогах? Нужны сведения. Начальник штаба распорядился: всем разведгруппам, партизанским отрядам, войсковой разведке — всем, кто у гитлеровцев за спиной, в ночь на двадцать восьмое и в ночь на двадцать девятое ноября учинить пожары в деревнях, в населенных пунктах, где располагаются фашисты. С восемнадцати часов до полуночи. Наши самолеты будут в воздухе в это время, засекут объекты. Это поможет нам уточнить данные о противнике, выбрать цели для бомбардировщиков.

— Без Крайнова не обойтись?

— Товарищ майор, отряд Крайнова контролирует очень важный и трудный район. Держит под наблюдением всю территорию от Якшино и Радчино до Петрищева. У нас там никого нет, кроме них. Можайские партизанские отряды находятся дальше. Партизаны из Вереи — южнее. Вся надежда на Крайнова. А тридцатого пусть он выводит разведчиков.

— Не знаю, смогут ли они продержаться столько времени.

— Всего несколько дней.

Майор сидел, опустив голову, даже глаза прикрыл. Не дождавшись ответа, Егор Егорович заговорил снова:

— Товарищ майор, командир дивизии приказал доложить ему, когда вы прибудете.

— Так докладывайте, — Артур Карлович провел ладонями по щекам, будто сгоняя усталость. Решительно надел шапку, готовый бороться, отстаивать свою правоту. Но возражать, переубеждать начальство ему не пришлось. Полковник Полосухин был заметно возбужден:

— Загадку фашисты задали нам, — сказал Виктор Иванович, едва Спрогис переступил порог. — Голову ломаю — понять не могу… Здравствуйте! Прислушайтесь, майор: тишина, будто в мирное время. Стрельбу как обрезало. С вечера немцы прекратили атаки даже на самых активных участках. И не только у нас, но и в полосе всей армии, и у соседей. Оттягивают в тыл ударные части. Почему? Выдохлись? Перегруппировывают силы? Отдохнуть хотят перед новым броском? Выбрали другой район для удара? Узнать надо, выяснить обязательно. Имеются сведения, что в деревню Якшино переместился крупный штаб неприятеля. Следует уточнить, а то пошлем бомбардировщики, да по пустому месту, по крестьянским избам. — И, будто извиняясь: — У меня, товарищ майор, очень мало людей. Ни одного человека не могу снять с передовой — дырка будет… А помощь от нас требуйте любую. Снаряжение, боеприпасы, продовольствие.

— Проворов много не унесет.

— Пусть возьмет калорийные продукты, трофейный шоколад. Капитан может пойти с ним, в конце концов. Епанчин.

— Я готов!

— Нет, капитан там не помощник, у него свои заботы, — голос Спрогиса звучал глухо, говорил он словно бы через силу, заметнее стал акцент.

— Задание будет выполнено, товарищ полковник! Но прошу вашего согласия: тридцатое — последний срок, сразу выводим отряд.

— Я знал, что ты согласишься, — Виктор Иванович пожал руку и глянул в глаза Спрогиса: не обиделся ли суровый майор за обращение на «ты»? Нет, нормально: понял, что вырвалось это неожиданно, дружески.

Павла Проворова подняли в три часа. Он не сразу сообразил, где находится. Сон мало взбодрил его. Побаливала голова. При воспоминании о том, как замерз он после вынужденного купания, даже и теперь еще пробегала по телу дрожь. Однако быстро умылся, надел новое обмундирование, натянул сапоги, выпил горячего чая — и полный порядок: ожил человек.

Внимательно глядя на Павла, майор Спрогис медленно, даже как-то равнодушно, словно речь шла о самом обыкновенном, перечислил, что следует передать Крайнову, какие задачи выполнить. Потом заставил несколько раз повторить — все, особенно названия населенных пунктов. Предупредил:

— Авиаразведка с восемнадцати до полуночи, пожары устраивайте лишь в это время. Спички, термитные шарики?

— Есть. И зажигательные бутылки…

— О возвращении отряда уточните подробности с капитаном.

Поднимая вещевой мешок, наполненный взрывчаткой, сухарями, крупой и шоколадом, Проворов почувствовал, как заныли суставы, и подумал, что мало поспал, надо бы еще столько же.

На улице подморозило. И хоть добротно одет был Павел, его вновь прохватил озноб. Епанчин почувствовал, как вздрагивает разведчик.

— Ты что, продрог?

— Ага, после сна-то…

— Может, глоток нужен?

— А есть?

— Целая фляга. Коньяк, между прочим.

— Давай… Давай всю, — Проворов бесцеремонно сунул обшитую сукном флягу в карман. — Там пригодится.

— Смотри, лишняя тяжесть.

— Не беспокойся, не пересилюсь. Здесь это баловство, а там лекарство.

Им подвели коней. Гуськом поехали по лесной дороге. Озноб не исчезал и голова была как не своя: тяжелая, гудящая. Может, заболел? Ну и что? Другого-то нет вместо него, значит, надо ехать да помалкивать. И быстрей добираться до своих, пока не свалился с ног, если это действительно прицепилась хвороба.

На минуту ему стало не по себе, слабость вдруг захлестнула его при мысли, что впереди опять много трудного, страшного, неожиданного. Снова Нара (капитан обещал переправить по штурмовому мостику), снова линия фронта, снова лес, где на каждом шагу можно встретить фашистов. Опять придется ползти, бежать, красться по-звериному. Хватит ли сил? Да и повезет ли ему в этот раз?

К черту такие мысли! Ишь, отведал спокойной жизни и сразу разнюнился! А как же сейчас девчата спят-дрожат в своих шалашах или топчутся, согреваясь, в дозоре?! Вера, Клава — эти хоть самостоятельные, запас какой-никакой есть под кожей. А Зойка — худоба, как она терпит? Ноги и руки у нее мерзнут… Еще бы не мерзнуть — кожа да кости! И ведь никто не слышал, чтобы пожаловалась. А его тут, видите ли, сытого до согретого, озноб трясет…

— Ты это брось мне, кума-лиса! — тихонько выругался он.

— Что? Какая лиса? — не понял Епанчин.

— Это я так, от скуки.

— Заскучал? — удивился Егор Егорович. — Ну, парень, железный ты человек! Позавидуешь!

— А что? — развеселился Проворов. — Вполне можно! Валяй, завидуй!

Если бы несколько дней назад Зою спросили, что на свете самое вкусное, она бы не сразу нашлась. Чему отдать предпочтение?! А сегодня ответила бы без колебаний: вода! И хлеб, разумеется, но вода все же лучше, даже пресноватая, жесткая, мутная — вытопленная из льдинок, из грязного снега.

Она старалась подольше держать воду во рту, чтобы смочить десны, нёбо и язык — настолько сухие, что вроде бы начавшие шелушиться. Наступало облегчение, притуплялась сосущая, изнуряющая жажда. Но ненадолго. Вскоре опять охватывала вялость, и все существо ее пронизывало острое мучительное желание пить.

Вот уж не думала Зоя, что в фашистском тылу придется больше всего страдать от жажды. Да еще находясь в лесу, на природе! Скажи в Москве — не поверят мама и Шура. Кто в городе воду-то ценит, кто о ней думает? А здесь Зоя с утра сделала всего два глотка: один на рассвете, другой в полдень, хотя сама была нынче добытчиком питья.

Ночью в лагерь пришел Павел Проворов. Нет, пришел — не то слово. Приплелся, притащился из последних сил в полуобморочном состоянии. Глаза воспалены, багровое от жара лицо исцарапано ветками, покрыто синяками — он много раз падал. Бруски взрывчатки в вещевом мешке потрескались: наверно от ударов по стволам — так его мотало. Сухари и шоколад превратились в крошево.

Павла хватило только на то, чтобы доложить командиру о полученной задаче. Сказал — и забылся в полусне, ворочаясь и вскрикивая. Вера Волошина определила — температура под сорок. Сидела возле Павла, придерживая его шапку, следила, чтобы не сполз с подложенного под голову ватника — так ему легче было дышать.

— Горит! — стонал Павел. — Пить дайте!

Ему, естественно, отдали всю воду. По три глотка получили те, кто отправился в разведку, чтобы выяснить, какие деревни заняты немцами. В лагере осталась с больным Вера, остался Крайнов и еще Зоя с Алешей Голубевым. Молчаливый, исполнительный Алеша добывал кусочки льда в русле промерзшего ручейка. А Зоя разыскивала, где скопилось хоть немного снега, и осторожно сметала его в котелок. Собирала прямо-таки по снежиночке, по две. Скалывала тонкий ледок на замерзших лужицах в углублениях, в копытных следах. Часа за полтора — полный котелок. А подержишь над огнем — плещутся на донышке несколько глотков мутной воды. И пить их нельзя. Они — для больного. Для тех, кто вернется с боевого задания. Зоя облюбовала один участок неподалеку от лагеря, где росли старые сосны, а под ними — папоротник. Много развесистого папоротника. Вот ведь и морозы Уже были, земля присолена снежком, а большие резные листья зелены, как летом, лишь кое-где тронуты желтизной. Очень похоже это место на один из кварталов Тимирязевской лесной дачи, если пройти по Березовой аллее и за первым перекрестком свернуть влево. Там высятся величественные и стройные лиственницы Сукачева. Под ними — густой папоротник. В жаркие дни Зоя ходила туда с книгой. Устраивалась на пне — и никто ее не тревожил. Даже если близко человек пройдет — не заметит в таких зарослях.

Место, понравившееся ей, было низкое, сыроватое. В колее старой дороги, оставшейся после чистки леса, почти все лето держалась вода. Вот и здесь Зоя обнаружила давнюю заросшую колею. Пошла по ней, выкалывая кружевные ледышки, и набрела на промоинку, образованную, наверное, вешним ручьем. Где промоинка впадала в колею, на свалявшихся космах бурой травы намерзли сосульки. Скатывались капля за каплей, их и прихватывало.

Это была большая удача. Зоя принялась осторожно подрезать траву у самого основания сосулек. За несколько минут наполнила котелок травой со льдом. Еще столько же осталось. Да и дальше, может, попадутся такие стоки.

Бегом возвратилась в лагерь. Крайнов удивился: очень уж быстро!

— Повезло мне, — улыбнулась Зоя. — Внеочередной котелок.

— Внеочередной? — задумался Борис. — Ладно, — тряхнул он головой. — Вскипяти и раздели на шесть порций.

— Шесть?

— Милорадова и Булгина здесь. Вернулись. Скоро опять пойдут.

Повесив у костра котелок, Зоя поспешила в шалаш. Соскучилась по Клаве. Девушки переобувались. По их лицам Зоя поняла: разведка прошла неудачно. Спросила ласково:

— Устали?

— Очень, — вздохнула Клава. — А главное — обидно, до деревни дойти не смогли Метров двести осталось. Трое немцев колья какие-то рубят. И не обогнешь их — место открытое. Фрицы эти хуже баб — не столько работают, сколько языки чешут. Стоят, сплетничают. А мы больше часа в зарослях пролежали, замерзли совсем.

— Значит, есть немцы в деревне?

— Троих только видели. Командир говорит — а вдруг это залетные! Опять посылает.

— Может, мне попроситься с вами?

— Зачем? Мы, что ли, не справимся? — спросила Лида Булгина. — Своей работы тебе мало?

— Ой, котелок на огне! — Зоя выскочила из шалаша.

Дождавшись, пока вскипит вода, Зоя разлила ее в шесть кружек. На два пальца в каждой. Командиру, Вере, Алеше. Для Павла есть запас. А это — Клаве и Лиде.

Задумалась Зоя, провела сухим языком по шершавому нёбу. Так хочется пить, что даже спазмы в желудке. Опрокинула бы в рот все кружки! Но она-то ладно, она хоть сосульку погрызет в старом лесу. А Лида и Клава давятся сухарными крошками, проглотить не могут. Им ведь снова в путь, снова на риск…

Она решительно вылила свою воду в кружки подруг. Прибавилось на палец, у Клавы даже чуть больше. Осторожно отнесла кружки в шалаш.

— Вот, пока горячая.

— А сама?

— Я уже, — отвернулась Зоя. И поспешила уйти, чтобы не мучиться, глядя, как они пьют.

Взяла теплый еще котелок и быстро зашагала в тот лес, где по-летнему зеленел папоротник.

Утром заметно окреп мороз. Туч вроде не было, но в воздухе висела серая мгла, сквозь которую с трудом просвечивало хилое низкое солнце. Порой оно исчезало совсем, и тогда начинал падать снег: крупные хлопья оседали в безветрии вертикально, не кружась. Крайнов сказал, что это вымораживается влага. И еще он сказал: если по-настоящему ляжет снег, — а ему уже пора лечь, — то надо быть вдвойне и втройне осторожными, потому что теперь за разведчиками будут повсюду оставаться следы.

К полудню снега выпало столько, что его легко можно было собирать в котелок. Наконец-то все напились вволю.

Зоя и Вера сидели в шалаше, выбирали из вещевого мешка крошки, сортировали на две кучки. Слева — сухарные. Справа — желтоватые, похожие на мыло, мелкие кусочки взрывчатки. Сортировали очень тщательное Кто ее знает, как она действует, эта взрывчатка, если попадает в желудок. Живой, наверно, останешься, а болеть будешь — только этого сейчас не хватало…

Через вход в шалаш видны были молодые елочки, украшенные чистейшим снегом. И земля была девственно-белая, словно бы укрытая пуховым одеялом и заснувшая теперь на долгую зиму. Ни шороха нигде, ни птичьего писка.

Отряд, уменьшившийся еще на двух человек, отдыхал. Ночью из разведки не вернулись Клава Милорадова и Лида Булгина. Минули все сроки, а их нет, и теперь уж не осталось надежды на то, что они появятся. Зоя только и думала о своей милой доброй подруге. Что с Клавой? Где она? Успокаивало одно: бойцы, ходившие в разведку в соседние деревни, не слышали никакой пальбы. Может, Клава и Лида во тьме сбились с пути, не смогли разыскать лагерь и теперь скрываются где-нибудь или идут к фронту?

Вера Волошина тоже поглядывала на елки, на медленно оседавшие снежинки. Полные губы ее растягивала грустная улыбка.

— Ты что? — спросила Зоя.

— Так… Стихи вспомнила.

— А ты вслух.

— Ладно, — кивнула Вера и начала негромко:

— Это ты сама сочинила, да? — сразу поняла Зоя.

— Почему так думаешь? Слабые очень?

— Нет, читала как-то особенно! И настроение в них такое, наше…

— Я не сейчас, еще прошлой осенью написала. В лесу. До заморозков, до последней возможности за грибами ходила. Или гуляла просто.

— А будто вчера или даже сегодня, — Зоя подвинулась к Вере, дохнула на свои красные замерзшие руки. — Мне по ночам, когда согреюсь, теплые дни снятся. Словно мы с мамой на пригорке под солнцем среди цветов. И земляникой пахнет.

— Я тоже такое время очень люблю, — сказала Вера.

— Ой, что ты! Как радужная добрая сказка! Мы ведь тут столько холода приняли, столько бесконечных и мрачных ночей пережили! Я даже представить не могу: неужели когда-нибудь засияет солнце и все оживет в этом мертвом лесу?

— Обязательно, — кивнула Вера. — Вот осень прошла, и зимняя стужа, какой бы долгой она ни была, тоже пройдет. Закон природы: все, что имеет начало, обязательно имеет конец. Я это частенько повторяю, когда очень худо бывает, когда терпеть невмоготу.

— А я в такие минуты вспоминаю, как сюда, в отряд наш просилась. Об одном тогда думала — как с пользой отдать свою жизнь. Пойду, мол, на врагов с гранатой! Или встану навстречу танку, крикну что-нибудь такое…

— А танк тебя — в лепешку — и дальше своей дорогой…

— То-то и оно, не представляла, как на самом-то деле. Тащишься с мешком, мокнешь, мерзнешь, голодаешь — и никакого тебе героизма!

— Выдержка и упорство, — сказала Волошина.

— Да, для нас это, наверно, самое главное. И желание — своими руками врагов бить. Чтобы ощущать.

— Мы и так пользу приносим.

— Я понимаю, Вера. Но хочется видеть и знать, сколько же гитлеровцев я уничтожила. Мы уничтожили! — поправилась она.

— А я все больше убеждаюсь, что война — прежде всего тяжелейшая работа. Потом уж все остальное. Прежде чем заложить мину на шоссе, надо ее донести, надо место разведать, надо ползти ночью, по мокрому, натыкаясь на кусты…

— То самое, что вроде бы само собой разумеется.

— Но к этому, как правило, меньше готовятся, чем к стрельбе, к бою. Больше о возвышенном думают. А на практике-то сочетаются и возвышенное, и самое обычное, будничное. Просто труд во имя большой цели.

— Во имя нашей страны?

— Да, — сказала Вера. — Чтоб весной, когда почки распустятся, когда ландыши зацветут и яркие бабочки замелькают, чтобы к этому времени в лесу и духа вражеского не осталось. Чтобы мы здесь были. Ты со своей мамой. Ну а если уж нам не доведется, то пусть другие. Но чтобы обязательно наши.