"Тиберий. Преемник Августа" - читать интересную книгу автора (Бейкер Джордж)

Глава 13 НАСЛЕДИЕ ТИБЕРИЯ

Римский мир, радуясь освобождению от старика с Капри, едва ли заметил то наследие, оставленное им последующим векам. Мир едва ли понимал, что именно он завещал или приготовил на будущее. Частично это было его намерением, но отчасти это было тем, что люди называют случайностью, фатальностью или судьбой, — частью разрозненными, не связанными между собой эпизодами, частью взаимосвязанной цепью логических событий, страшно перепутанных и продолжительных, соединенных устрашающей связью, поражающих воображение, поскольку они имели свой смысл, однако такой, что рождается не в голове смертных. Мы видим этот нечеловеческий рационализм, и мы объяты ужасом, поскольку боимся воспринять логику и причины нечеловеческого происхождения. Но события были таковы, и с безопасного расстояния мы можем их наблюдать и анализировать.

Результатом этой страшной войны между стариком и его врагами стал принципат Гая Цезаря, сомнительного, рахитичного, ненормального, с младенческим лицом сына Германика и Агриппины.[59] Мир пришел в восторг, приветствуя его так, будто он был ангелом с небес. Но у Гая было другое имя — его называли Калигулой. И Калигула не замедлил проявить себя в злодействах, в невероятной глупости и пал от меча Кассия Херея. Затем вытащили на свет Клавдия, брата Германика, и тот выступил на сцену со своей многотомной историей и реформированием орфографии и со своей женой Мессалиной, чье имя стало нарицательным, и с его вольноотпущенниками Палласом и Нарциссом, которые правили вместо него и стали самыми богатыми людьми в мире. А затем, не в состоянии найти другого, римляне способствовали приходу к власти Луция Домиция Агенобарба, сына Агриппины Младшей, которого запомнили под именем Нерон. Эти правители стали Немезидой Рима, от них Рим страдал за то, как он поступил с Тиберием. И по высказыванию одного из современников, люди прикусывали языки, но не раскаивались в содеянном. Они не ведали, что сотворили, и потому не могли в этом раскаяться.

В этом была своя логика. Два факта стали следствием такого положения дел. Неспособность Августа основать наследуемую монархию открыла перед миром все трудности и опасности правления военщины во главе с ее ставленником. В том, в чем не преуспел Август, потерпели неудачу и его преемники. И олигархия в конце концов вынуждена была пойти на компромисс с силой, обреченной оставаться постоянной угрозой. Рим колебался между двумя политическими принципами, ни один из которых он не мог принять полностью. Он не мог ни возвратиться к выборной власти, ни утвердить наследуемую власть, которая могла бы контролировать военных. Борясь между искушением принять то или иное решение, он в результате не смог принять никакого.

Власть принципата скорее укрепилась, а не ослабилась. Самый тот факт, что его глава оставался выборным, в целом покоился на том, что не должно было быть тех долгих периодов правления неспособных наследников, которые при наследуемой монархии ослабляли бы принципат. Желая уничтожить империю, сенатская олигархия затянула ее вокруг своей шеи самым прочным способом.

Оппозиция империи, продолжавшаяся в течение жизни целых поколений сенаторов, стала отходить от своих старых взглядов после того, как потерпела поражение от Тиберия. В своем новом качестве она нашла наиболее адекватное выражение в учении стоиков. Ее связь скорее с философской, нежели с чисто политической теорией отмечена постепенным изменением ее целей. Стоицизм стал последним прибежищем старого римского духа. Древние основательность и равенство нашли наилучшее выражение в стоицизме потому, что в нем была удачно представлена основа, на которой его адепты могли их выразить, не умаляя других римских доблестей. Быть твердым, суровым оппозиционером тирании стало роскошью, которую можно было себе позволить без неудобной необходимости достижения практических результатов. Стоики не ссорились с миром, к счастью, в этом не было необходимости, и никак не демонстрировали умения управлять, присущего старому римскому духу. Они не демонстрировали ничего, кроме собственной доблести.

Однако с течением времени и среди той группы людей, где даже простые показные доблести становились редки, эти качества выдвинули их носителей во главу представителей своего класса. Даже усомниться в положении Катона стало доблестью в глазах людей, уже не способных занять такое положение.

Деградация класса всегда выявляется в его утрате способности достичь практических результатов. Способности вести за собой людей исчезли у римской олигархии, которая не могла сформулировать, чего она хочет, не в состоянии была поставить перед собой определенную цель, не могла объяснить простому человеку с улицы, какое конкретное благо она может ему предложить. Ей нечего было ему дать… Самый последний христианин мог обещать Царствие Небесное и вечную жизнь, хозяева этого мира не могли обещать ничего. Они не знали, в чем нуждаются люди, поскольку не знали, чего хотят они сами.

Есть военное правило, которое стало почти правилом нравственным, — «нападение — лучшая защита». Римские экономисты его так и не усвоили. Они проиграли, потому что делали ставку на удобство, безделье и комфорт и не учитывали вероятность катастроф, подстерегающих человеческую жизнь. Постоянное движение вперед, постоянная активная жизненная позиция, предполагающая возможность перемен, — единственное условие, при котором люди могут рассчитывать на сохранение того, что имеют. А такие вещи зависят от идеала, который постоянно перед ними устанавливает их религия. Поклонение фетишу имеет тенденцию ожидать чуда. Однако сам стоицизм был отрицающим учением, скорее теорией сопротивления, чем действия. Его целью было научить людей переносить зло, а не заставить творить добро, и страдание было той ценой, что люди платят за власть. Никакое учение, основанное на его философии, не могло придать им способности к действию. Стоицизм не мог этого сделать. Поэтому он не преуспел и в восстановлении республиканских принципов в политике.

Но в самом ли деле стоики вообще ничего не могли предложить людям? По крайней мере в одном они преуспели — они поделились этим с людьми не без некоторой нарочитости. То обстоятельство, что республиканская оппозиция приняла вид скорее этической, а не политической альтернативы, подвергло империю нравственной критике гораздо сильнее, чем смогла бы любая политическая критика.

Военные, представленные имперской армией Рима, в чьих руках была единственная дорога к успеху, все более приобретали качества, вызывающие озабоченность. Мы можем наблюдать глубочайшую, фатальную угрозу в результате того, что руководство армией оставалось выборным, — атмосфера внутреннего соперничества способствовала постоянным интригам и заговорам. Пока оставались еще последние аристократические фамилии, они могли предотвратить развитие событий в худшую сторону, монополизировав высшие командные посты. Но уже в период правления Августа и Тиберия появились признаки того, что этот барьер долго не удержится. Люди из низших сословий уже ломились в дверь, несли с собой дух свирепого, убийственного, нескончаемого соперничества, когда каждый боролся со своим соседом, и любое оружие могло пойти в ход. Наградой было превосходство, дающее им власть над целым миром. Люди вроде Сеяна и Макрона были людьми нового типа.

Властитель римского мира, таким образом, вынужден был бороться не только с внешним врагом и внешней оппозицией, которая оспаривала его титул, но и держать оборону против собственных друзей. Тиберий не знал ни минуты покоя, возможности расслабиться либо разделить ответственность с доверенным или любимым человеком. Его осторожность была более бдительной, чем у благонравной девицы, — постоянное, безусловное и неустанное недоверие. Он не мог забыться или забыть о других. И эта настороженность, нечеловеческая и ненормальная (ибо в жизни каждого человека должны быть моменты, когда он не сомневается, когда он может забыться и не думать о том, что ежеминутно грозит удар в спину), могла закончиться лишь душевным расстройством людей, вынужденных вести подобный образ жизни. Удивительно еще, что они оказались не столь плохими.

Гораздо позже времени правления Тиберия это зло проявило себя в полную силу, но уже Тиберий чувствовал первое его приближение.

В меньшей степени это зло проникало в нижние армейские слои, отсутствуя среди рядовых, людей, которые служили двадцать пять лет своей жизни и которые, как никто, должны были доверять соседу, поворачиваясь к нему спиной в минуты опасности. Но не было человека среди военных высшего ранга, за которым пристально не наблюдал бы Цезарь.

Ввиду этого, во всяком случае ввиду трусливого разъединения в рядах собственной партии, стоики выказывали невозмутимость. В мире взаимной подозрительности и соперничества нечто великое было в человеке, придерживающемся учения, что внешние обстоятельства не имеют для него значения. Он отказывался беречься или бороться. Он предпринимал лишь умеренные и разумные меры предосторожности. Он встречал смерть равнодушно. Существование стоического учения было молчаливым ответом на напряженную атмосферу двора Цезаря. Они не столь уж не преуспели в своем учении. Когда наконец Нерон был свергнут и Гальба, Отон и Вителлий боролись за власть у его тела, вышедший победителем Веспасиан сделал определенные шаги в сторону сенаторов. Медленно, но верно стал намечаться компромисс. После того как Тит изменил отношение к сенату и Домициан отступился от него, Нервой были заложены основы согласия, давшего империи четырех великих правителей. Все они не были чужды стоических взглядов, а кульминацией стал Марк Анний Вер, император Марк Аврелий, чей стоицизм слишком очевиден и не требует отдельного упоминания.

Однако эта моральная победа стоиков смогла быть достигнута, лишь когда они отказались от всяких связей с олигархической политикой старого типа. Стоицизм не связан ни с какой политической теорией. Его вполне искренне мог исповедовать и абсолютный властитель, и самый убежденный республиканец. Но когда все было сказано и сделано, он стал мостиком, по которому ранние римские добродетели были внесены в новую эру.

Присвоив его философию, олигархия становилась все менее и менее значительной политической силой. Она ослабла, стала незримой, ее республиканские убеждения растаяли в неуловимой атмосфере, всегда присущей Риму.

Компромисс между сенатом и империей, установленный Нервой, предоставил римскому миру восемьдесят четыре года мира и процветания. Он был нарушен Коммодом, и с этих пор борьба возобновилась с новой силой. Истинная слабость сенатской партии обнаруживала себя постепенно. Участвуя в гражданской и экономической жизни, ее члены были не в состоянии привести мир к экономическому процветанию. Они не могли способствовать благосостоянию. Власть у них отобрали жесткие и грубые военные. Эта борьба имела следствием приход к власти иллирийских императоров и политическую организацию государства в виде абсолютной монархии, где сенат практически оказался не у дел… Однако военная власть не могла овладеть ситуацией, когда экономическое основание трещало под ее ногами. Ее попытки исправить положение лишь ускорили конец. Настали времена, когда римская армия сражалась с варварскими племенами на севере, находясь на одном уровне с ними. В Западной Европе огромная военная сила в конце концов исчезла в результате экономического краха.

Лишь в последний период этой борьбы государство призвало на помощь новую религию, ставшую выражением его единства и универсальности. Наглядным результатом такого срочного приятия и обращения к этим принципам стало удивительное реформирование и восстановление восточных провинций, где империя просуществовала еще тысячу лет. На запад эти принципы пришли слишком поздно. Люди, не будучи слишком мудрыми и полностью свободными, способны понимать и действовать, лишь когда власть обстоятельств сообщает им эти возможности. История является больше рассказом о слепоте и ошибках человечества, чем (как полагал Гиббон) о его преступлениях и катастрофах.

Христианство вышло победителем в борьбе среди нескольких соперников. Старая римская религия — система, которую мы весьма условно называем язычеством, — прежнее сочетание местных культов и примитивных обрядов, грубо и несовершенно связанное с помощью основных героев разных мифологий и слегка прикрытое греческой философской и литературной традицией, исчезла вместе с олигархией, оставив лишь след своих более простых форм в народных обычаях земледельцев. Она была в последний свой период не более чем литературной традицией, за которую судорожно хватались, как за письма покинутой любовницы, как за дело славное, но давно прошедшее. Она, в сущности, принадлежала времени существования независимых полисов. С их исчезновением она утратила свою значимость. Египетские и некоторые азиатские культы оказались более живучими. Однако поклонение Изиде также оставалось лишь местной традицией, ее внешнее распространение было ограниченным, ее внутренняя философская подоплека обращалась к типу личности, павшей далеко позади и выбывшей из борьбы, когда жизнь стала отчаянным сражением против неравенства. Митраизм, в некоторых отношениях самый сильный соперник христианства, стал в основном религией военных. Он полностью исчез с роспуском римской армии. Многие из его последователей высшего ранга, вероятно, пали на полях сражений во время бесконечных гражданских войн и пограничных столкновений последних дней империи.

Сила христианства, безусловно, покоилась на его вселенском характере. Оно вобрало в себя гораздо больше элементов, чем другие соперничавшие с ним религии. Это была давильня, которая вобрала в себя урожай самых различных интеллектуальных сил, их духовный эксперимент и социальные традиции. В результате оно не освобождало людей от страданий и не спасало их от катастроф, но объединило их для действия. Люди все смогут, если они будут страдать и действовать.

Теория о том, что преследования делают людей великими, весьма сомнительна. Преследования зачастую, а возможно и постоянно, бывают успешными. Мир усеян прахом бесплодных мучеников. Преследования уничтожают все, кроме истины. Ранняя церковь принесла с собой элемент истины, жизни и жизненных сил и представляла собой сложную, нередко грубую, порой неприличную, а иногда великолепную армию, которая пробивалась к успеху.

Борьбу против внешних соперников она вела лишь собственными силами. В конце концов она приняла форму объединения людей, готовых страдать и бороться.

Степень и природа влияния, которые христианская церковь оказала на римское государство, целиком зависели от структуры двух составляющих.

Существовал главный источник, из которого христианская церковь могла черпать силу, — все еще неорганизованный, нетронутый остаток населения, не затронутый властными римскими общественными институтами. Причина, по которой эта церковь возникла среди униженных и слабых, а не среди великих людей этого мира, достаточно очевидна. Социальная организация высших и средних слоев не могла как-либо трансформироваться в соответствии с объектами и идеалами, к которым она никогда не стремилась. Не было ни малейшего шанса, что какой-то человек или какое-то меньшинство сможет осуществить такой переход изнутри. Люди, стоявшие у основания римской общественной организации, понимали это. Они так организовали ее структуру, что ее можно было только разрушить, но не изменить. Поэтому, когда настало время перемен, эта структура не могла измениться и, следовательно, была разрушена.

Этот результат был на руку не всем. Он повернул вспять прогресс гуманизма, замедлил его продвижение и стоил несказанных жертв, повлекших за собой уничтожение жизни, состояния и счастья множества людей. Он не преследовал ни единого частного интереса и не достиг даже низших целей, не говоря о высших.

Не было никакой новой структуры, готовой занять место старой. Старая организация позаботилась о том, чтобы не иметь соперников. Подобно восточной монархии, она устранила всех своих естественных преемников. Церковь не была организацией, приспособленной для ведения обычной светской жизни. Это был лишь религиозный институт. Она не могла взять на себя труд землевладельцев, банкиров и купцов римского мира. Она могла лишь лелеять и вдохновлять труды тех, кто воссоздавал цивилизацию.

Начало и последующий рост влияния церкви соотносился с правилами, всегда сопутствующими созданию всех великих общественных институтов. Она началась, как это обычно бывает, с одного человека, и этот человек, как и следовало ожидать, характеризовал себя происхождением, ставившим его вровень с царями и знатными мира сего. Первыми его помощниками были — и здесь вновь работают те же правила — свободные люди, привычные к собственной независимости. Организация ширилась, и если она расширялась за счет людей, находящихся внизу социальной лестницы, это можно объяснить тем, что другие слои были связаны между собой настолько тесно, что освободиться от этих связей было просто невозможно. Но даже и тогда в нее вступали и представители иных общественных слоев, которые или сумели открыть ее для себя, или предугадать ее, смело пожертвовав своим положением. И, проводя в жизнь правила, управляющие такими институтами, церковь действовала не путем соединения мнений своих сервильных рекрутов и борьбы с общепринятыми мнениями и учениями, но подчинив их дисциплине, диктуемой людьми совершенно иного склада. Раб научился не только действовать, но и думать и ориентироваться на образ того могущественного человека, который произошел от царей Иудейских.

Природа этой организации была более значительной, чем могла представить любая общественная организация римской цивилизации. Она ближе подошла к основам реальности. Все классовое общество Рима всегда следовало принятым установлениям, оно было пассивным, не могло себя контролировать и было обречено из-за собственной непоследовательности и отсутствия взаимосвязи. Ни одно сословие не могло освободиться от ужасной обузы, создаваемой необходимостью разделять всеобщие представления.

Стоит напомнить об одной особенности возникновения христианства. В правление Тиберия имел место процесс, суть которого заключалась в установлении краткого свода принципов, удобных и подходящих для пропаганды, обобщавших результаты общественного опыта Древнего Востока — цивилизации старшей, чем наша собственная, — и в их прививке к цивилизации Средиземноморья. Более четырех тысяч лет борьбы, успехов, падений, надежд, страхов, страстного вдохновения и твердой веры воплотились в одном блестящем столетии, столь же значимом для религии, как век Перикла был значим для искусства, а в наше время как XIX век для научных открытий; этот опыт человечества воспринимался римским миром, пока его жизненная сила питала сосуды этого мира и постепенно изменяла его природу. Рим имел свой семисотлетний опыт, в основном политический и юридический. Греция, вероятно, имела вчетверо больший опыт, и его полное выражение сказалось в искусстве и торговле, завершившись в художественных идеях и интеллектуальных учениях. Но Восток имел более длительный опыт, и форма, в которую он вылился, была религиозной. Религиозная мысль — наиболее концентрированная форма мышления, известная человечеству. Она, как никакая другая, дает свод ценностей, определяющих соотношение всех других мыслительных форм. Стоит подивиться, помимо прочего, огромному промежутку времени, за который великий опыт человечества стал сводом ценностей, пришедших в западный мир под именем христианской религии. Когда он создавался как средство выражения, он взял ритуальную сторону от известных обычаев человечества, теологию по большей части от греческой философии, правовой канон отчасти от римского права — и трансформировал все это, придав им согласованность, которой не было прежде, и переориентировав их в соответствии с единой определенной шкалой ценностей. Кроме этого, древняя религия римлян была вещью столь неинтересной, что не могла привлечь внимания и прочной привязанности ее последователей.

Прежде чем окончательные результаты наступления христианства могли оказать влияние на римские владения, эти владения, если иметь в виду Западную Европу, превратились в обломки, и церковь, сознательно или бессознательно, начала новое паломничество для воссоздания иного и более понятного мира. Здесь не место для подробного его разбирательства. Давайте вернемся к наследию Тиберия — остались одна или две темы, о которых стоит напомнить.

Борьба Тиберия с его врагами, касаясь разрушения дома Цезаря и паралича сенатской олигархии, повлияла на дальнейшее развитие римского мира и заслуживает того, чтобы подробнее ее рассмотреть.

Коренная проблема этой борьбы заключалась в невозможности найти действенный способ остановить ее. Ни моральные обязательства, ни материальные интересы не могли адекватно справиться с ситуацией. Эта проблема стала причиной того, что римская политическая жизнь, как и греческая, пришла к своему концу. Довести общественную борьбу до определенного предела — значит разрушить или уничтожить цивилизацию! Но где этот предел? Как его обнаружить? Как заставить людей остановиться перед критической отметкой? Современный человек также не проявил умения в решении этого вопроса. Нашу мудрость все еще только предстоит доказать.

Цивилизация покоится не только на компромиссе; она сама — как брак между людьми — является компромиссом, который действует постоянно и час от часу возобновляется. От действенности этого компромисса зависит продолжительность жизни общества. Легко его не соблюдать, легко следовать идеям в их крайнем логическом решении, но в этом случае и победители и потерпевшие теряют все, ничего не приобретая взамен. Должен быть «консенсус на риск потерь». В отсутствие такого консенсуса не существует альтернативы, кроме как создание жесткой общественной структуры, где соперничество абсолютно исключается. Однако еще вопрос, не хуже ли такое лечение самой болезни. Итак, мы сталкиваемся с очевидно тупиковой и неразрешимой проблемой, которую следует рассматривать с совершенно иного угла зрения: а именно сосредоточившись на изменениях в умах самих людей — не таких переменах, которыми мы себя воспитываем, но таких, которые сами воспитывают нас.

Одной из существенных особенностей христианства была такая способность изменить нас самих. Число таких людей всегда было небольшим, но они были солью земли и сохранили эту способность. То, что природу человека изменить нельзя, вряд ли будут оспаривать многие. Но если определенное число людей не может освободиться от пристрастий обычной чувственной жизни, мы должны быть готовы учитывать возможность того, что каждая цивилизация имеет свой конечный срок.

В отсутствие этого решением будет ужесточение и окостенелость организации общества. Военные римские императоры применили это ужесточение к римскому обществу, и оно постепенно разрушило жизнестойкость римских производства и торговли, а это, в свою очередь, подорвало основы, на которых зиждился военный порядок. В определенной степени Римская империя разделила эту окостенелость со всеми ее предшественниками. Необходимость контроля над всеми сродни той же тенденции, что в системе кастового общества, — та же изоляция одного класса от другого, строгое разделение профессиональной деятельности, система регулирования и закрытость гильдий в промышленном производстве. Это вопрос не только теории. Мы обсуждаем не абстрактный случай. Центральная власть действовала в древней цивилизации в соответствии с крайней необходимостью, соперничество, усталость и выживание сильнейшего оставляли победителями тех, кто признавал необходимость управления, и уничтожали тех, кто им пренебрегал. Римское государство было победителем, который из большого числа стартовавших в одиночку неверной походкой брел к победному финишу.

Опасность для общества такого жесткого устройства заключается в том, что государство, организованное подобным образом, может быть легко, а порою и неожиданно разрушено. Чтобы прорвать серьезную дыру в этой материи, надо ее хорошенько рвануть. Именно такая судьба и была уготована цивилизации позднего Рима. Он так и не оправился от катастроф III века. Он и не мог этого сделать, потому что в жесткой системе общественной организации нет места для дополнительных резервов умных любителей. Когда ирландцы и англичане совершили первые нападения на Римскую Британию, просто разрушив там все, что могли, а затем ожидали, пока политическая структура истечет кровью, они использовали метод, который позже турки применили в отношении Византийской империи.

Политика Тиберия в отношении рейнской границы, отчасти обусловленная политической борьбой, была мудрой для того времени, когда она проводилась, однако оставила много нерешенных вопросов. Завоевание Британии должно было стать задачей римских полководцев после отзыва Германика. Однако внутренняя политика сложилась так, что до осуществления этого замысла прошла жизнь целого поколения.

После отъезда Германика с Рейна фризы были спровоцированы на восстание и сумели стать независимыми. Именно после этого события можно проследить самое начало движения, которому суждено было развиться и зайти столь далеко, что оно имело огромные последствия. Хавки стали предпринимать небольшие набеги. В 47 г. они дошли до побережья Галлии во главе со своим вождем фризского происхождения Ганнаском, дезертировавшим из римской армии. Они нашли, или открыли, прежний морской путь на юг, который Друз и Германик столь успешно в свое время использовали. Гней Домиций Корбулон подавил их пиратские вылазки и вновь занял Фризию.

Корбулон намеревался прекратить эти набеги; но, чтобы это осуществить, ему надо было переправиться через Эмс, а такое возвращение к германскому вопросу было прерогативой имперского правительства, которое для этого должно было пересмотреть всю эту политику. Политика, проводимая Друзом и Германиком и остановленная Тиберием, теперь пересматривалась, и было решено возвратиться к политике Гая Юлия Цезаря. Корбулона отозвали из Фризии, и северный берег Рейна, хотя и оставался под римским присмотром, был полностью покинут. Внимание было перенесено с внутренней территории Германии к Северному морю.

Завоевание Британии отметило следующий этап перемен, которые сначала развивались медленно, но затем все быстрее. Набег хавков в 47 г. стал началом эры кораблестроения на севере и постепенного переноса главных стратегических задач с суши на воду. Двести пятьдесят лет спустя хавки превратились в мореходов саксов, против которых на юго-востоке Британии была сооружена сеть фортификаций, которые никогда не возводились против испанцев и французов в последующие времена. Африка так и не нашла способа защиты от римских легионеров. Азия частично вышла из положения за счет горных лучников. Северная Европа нашла полный и действенный ответ против завоеваний римлян — морские корабли. Британия стала и долгое время оставалась основным форпостом против северных флотов — главным стратегическим пунктом, за который они сражались и обладание которым означало стратегическое превосходство.

Завоевание Британии, таким образом, было не случайным проходным эпизодом. Это была серьезная политическая мера, тщательно продуманная и исполненная. Предвидел ли ситуацию Гай Юлий, или же действовал по наитию — мы никогда не узнаем, но в любом случае он оказался прав. Каковы бы ни были взгляды на причины завоевания римлянами Британии, ясно одно — это предоставило Риму контроль над рейнской границей, остававшейся, пока римляне не утратили Британию. Несколько раз границы нарушались в Галлии, Испании и даже в Африке, но, пока римляне удерживали Британию, они всегда восстанавливались вновь.

Саксы не смогли завоевать Британию. Эту задачу сумели выполнить англы в те дни, когда остгот Теодорих совершил набег на Италию на телегах, запряженных волами, вандалы правили в Африке, а франк Хлодвиг неудачно пытался основать королевство на территориях вдоль Рейна. Поначалу неполный успех англов вылился в распад всей системы защиты западных провинций Рима. Империя сумела отбить вандалов и вновь отвоевать Италию от преемников Теодориха, однако Галлия так и не была возвращена. Хлодвиг был человеком более низкого уровня, чем его предки, которым не удалось этого добиться. Его нельзя сравнить с такими людьми, как Арминий или Маробод. Тем не менее, когда Британия оказалась в руках англичан, он сумел основать франкское королевство, которому суждено было сыграть столь важную роль в последующей истории.

Итак: правление Тиберия и события, тогда происходившие, обусловили многие последующие исторические события. Это время стало свидетелем возникновения новой системы социальных ценностей, основанных христианством; и, хотя оно не стало свидетелем завоевания Британии, оно сумело подготовить его в ходе попытки вовлечь Германию в орбиту римской мировой империи. В правление Тиберия попытки основать стабильное наследование или назначаемую монархию в Риме провалились, поэтому монархия оставалась в основе своей выборной. Из этих трех составляющих проистекали некоторые из тех определяющих сил, что создали цивилизацию, в которой мы теперь живем. Первая составила основу новой и более широкой цивилизации, вторая способствовала установлению стратегического военного положения, давшего этой новой цивилизации возможность существования и распространения по земному шару, а третья составляющая не оставила сомнений в том, что древняя цивилизация Рима должна была прийти к своему концу и исчезнуть. Эти результаты никак нельзя назвать случайными. Они появились вследствие ужасающей логики предшествующих обстоятельств и взаимоотношений людей.

Однако неудачи Друза и Германика так же основательно повлияли на будущее, как и их удачи, если бы они случились. Они извлекли северные территории из племенных отношений. Главенство перешло в руки варварских монархий, которые учились у римлян искусству политики и основывали начала национального государства на принципе главенства военной силы, начало чему положил Юлий Цезарь. Стабильность и выживание этих государств по большей части обязаны очень простому обстоятельству — они могли положиться на царские династии, поколение за поколением воспроизводившие людей определенного стандарта крепости и ума, способных взять на себя труд управления и продолжить его. Вся политическая история европейских государств в ближайшие две тысячи лет переплеталась с проблемой наследования поста главы государства. Дом остгота Теодориха не мог соответствовать этому условию, и остготское королевство в Италии погибло; вестготы Испании также не могли с этим справиться, и готское королевство пало; франки прорвались к власти в результате родовой доблести Меровингов и Арнулфингов; англичане, когда утратил значение сильный дом англов в Мерсии, едва сохранились из-за более слабой линии правящего дома Уэссекса.

Нет большего заблуждения, чем полагать, что проблема престолонаследия — вопрос искусственный и неважный. От этого зависит постоянство созидательного управления государством, и в этом состоит сущность самого государства. Впервые это показал нам Рим, когда пытался воссоздать себя с помощью активной творческой деятельности интеллигенции, мы видим на примере Гая Гракха, отречения Суллы, убийства Гая Юлия Цезаря, как эти попытки постоянно терпели поражение и постепенно сходили на нет. Мы видели, как безуспешно бился над этой проблемой Август, стремясь продолжить систему принципата, и в полной мере мы могли наблюдать это на примере проблем Тиберия и борьбы, которую он постоянно вел.

Жизнь и благополучие сотен миллионов людей, возникновение и исчезновение целых государств зависят от разрешения этой проблемы. Ибо, кроме всего прочего, проблема включает в себя власть, которая в состоянии управлять или, напротив, утрачивает контроль над могуществом различных партий и их интересами. Люди в большинстве своем не являются хозяевами самих себя. Они не просто отдельные индивиды. Они вращаются в сообществах, которые не управляют собой, но вовлечены в поток различных мнений и интересов. Лишь когда этот контроль государства утрачивается и позволяет различным силам проявлять себя свободно, — лишь тогда люди осознают, что являются пешками в ходе общественных и политических катастроф, в которые их вовлекли силы, им неподвластные, и которые они не могут изменить или остановить и перед которыми они сами, их чувства, их надежды, их желания и все завоевания их цивилизации суть лишь малые пылинки в этом процессе.