"Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия" - читать интересную книгу автора (Хазанов Борис)XXXIX Вдвоём и смуглая ВенераНазад (путаница, вызванная более серьёзными причинами, нежели забывчивость) 31 декабря 1956 «Ну и что?» — спросила она. «Тут первый этаж, тут не выпрыгнешь». «Есть другие способы». «Ты что, струсил? Небось «Там? — Он усмехнулся. — Ты не представляешь себе, что — там». Она напевает: «Ого. Это ты откуда набралась?» «Ниоткуда». «У тебя есть эта пластинка?» Она напевает знаменитое танго: «Брызги шампанского». «Была. «Ты так думаешь?» «Я так думаю. Я что тебе скажу — вся жизнь становится другой. Потом поймёшь, без этого жизнь не в жизнь. А насчёт здоровья — это всё больше разговоры. Мало ли что там написано. Они тебе наговорят». «Кто это, они?» «Вот я: что я, больная, что ли. Я себе сейчас сделаю, ты посмотришь. А потом тебе. Дурачок, я же тебя люблю, если бы не любила, никогда бы не узнал. Разве по мне что-нибудь видно? Здоровью не вредит, это только так запугивают». «Всё ясно», — сказал писатель. «Да хотя бы и вредило — что нам терять? Всё равно до старости не доживём. Эх, милый. Да если б не штоф…» «Штоф». «Ну да. Он там живёт, он живой, а ты не знал? Спит в ампуле, всё равно как ребёнок в материной утробе. Ты его впусти в кровь, он проснётся. Если бы не он, я бы давно уже лапти откинула, ручкой махнула бы всем вам». «Кому — вам?» «Мужикам. Давно бы себя порешила». «Откуда это у тебя?» «Оттуда. Нечего спрашивать. Откуда у всех. Чего это я разболталась. Давай… Главное соблюдать стерильность. А то занесёшь какую-нибудь заразу. Чужим шприцом ни в коем случае, и свой никому не давать. Можно просто в бедро, поглубже. Но самое лучшее вот так. Сначала прокипятить. Потом жгут. Баян обязательно сполоснуть, дистиллированной водой, я специально в аптеке покупаю». «Баян?» «Да что ты, первый раз, что ли, слышишь? Вот; во-о-от… Теперь подождать немного. Сейчас начнёт забирать. Сперва как будто съезжаешь куда-то». «На тот свет». «Скажешь ещё». Она молчит, медленно дышит. «Да на том свете, если уж на то пошло, лучше, чем на этом. Когда-нибудь увидим. А потом поднимаешься. Выше и выше. О-о… Ну, давай. Вместе, так вместе. А насчёт того-этого…» «Насчёт чего?» «Ладно притворяться-то. Не понимаешь, что ли? Насчёт того, что стоять не будет. Это всё сказки». «Откуда ты знаешь?» «Знаю. Ну давай, не ленись. Засучи рукав. От дозы зависит. Если свою дозу знаешь, то ничего не будет, даже наоборот. Ещё как захочется. Ты меня ещё не распробовал как следует. Небеса увидишь, в раю побываешь. А если просто так хочешь расслабиться, успокоиться, то надо немного увеличить. А вообще с дозами осторожней. Можно и до галиков доколоться. До галлюцинаций. Со мной однажды было, как-нибудь расскажу. Смех один… Бери жгут. Сам, сам. Ну, у тебя веняк хороший. Протереть; вот спирт. Ваткой, говорю, протри. Теперь смотри, берёшь пилку. Ампулу надпилишь вот здесь, где узко, потом просто щёлкнуть пальцем, раз! Теперь насосать». «Это нам известно». «Ну и прекрасно. Медленно, не торопись. Нам спешить некуда. Там всё равно раньше одиннадцати не начнётся. Теперь, как только кровь появится, распусти жгут. Толкай поршень, пальчиком, до конца, до конца-а-а, чтоб ни капли не пропало. А теперь быстро вынуть, и ваткой. Руку согни в локте. Сперва станет тепло в животе. Чуешь? Ещё подождать… пока врубишься в кайф. Тут, милый, целая наука. Голову только не надо терять. А то, хочешь, ежа как-нибудь попробуем». «Ежа?» «ЛСД. Психоделик. Самая сейчас модная штука. В другом мире окажешься». «Ты пробовала?» «Было дело». «И что же?» «Да так, не понравилось. И опасно, стебануться можно в два счёта». «Нам пора». «Куда? А, успеется». «Была такая. Мулатка по имени Жанна Дюваль». «Мулатка?» «Ну да. Белый отец и чёрная мать. Или наоборот. Чёрт её знает, откуда она явилась. С островов». «Чёрные, они горячие». «Глаза, как угли. Полуведьма, полубогиня. Приучила его к гашишу. Лживая, невежественная». Она мрачнеет. «Ты хочешь сказать, как я?» Он разводит руками. «Нет, ты скажи правду». «Валя, — промолвил он укоризненно. — Приди в себя». «Покажи книжку. Господи, а это ещё откуда?» «Ниоткуда. Это книжка Анны Яковлевны. Бодлер… был такой поэт». «Опять эта Анна Яковлевна. Вечная Анна Яковлевна». «Ну как, забирает? Погляди на себя в зеркало». «Ух ты». «Чешется? Ничего, пройдёт. Ты лучше приляг. Я говорю, голову не надо терять. И меру знать. А то загудишь. Подвинься маленько. Ничего не будем делать, полежим просто вдвоём… Я тогда совсем девчонкой была». «Когда?» «Когда тебя взяли. У меня ведь никого нет. Отца вовсе не было, фамилию его ношу, а кто он был? Сделал своё дело и сбежал. Может, на фронте убили. С матерью тоже, знаешь, большой любви не было. Ну вот. Уговорил меня кто-то поступить в театральную студию, была такая при Еврейском театре». «Ты разве еврейка?» «Да какая там еврейка. Мне сказали, там и русских берут. Я, по правде сказать, евреев н#225; дух не переношу. А вот так получилось. Я в школе в драмкружке была. У нас там был руководитель, артист или кто он там, он меня чуть было — ну, в общем…» «Чуть было?» «Ну да. Он ко мне и так и сяк. Потом потерял терпение и говорит: почему ты мне не даёшь? А я только смеюсь. Женитесь, говорю, на мне, тогда и е…те сколько хотите». Молчание. «Мне вообще в жизни везёт. Ну, и внешность, конечно, играет роль». «А я?» — спросил писатель. «Что — ты?» «Я тоже на тебе не женился». Она усмехнулась. «Куда тебе. — Помолчав: — Милый, когда ж это было. Это я тебе про старые времена рассказываю. Ты другое дело. Я ведь тебя люблю…» «А тех не любила?» «Ну, это по-разному. Любила, не любила, тебе-то что». «Ты говоришь, поступила в еврейскую студию». «Ну да; была уверена, что не возьмут. И, представь, прошла по конкурсу. Прочитала что-то там, потом ещё этюд. Как ты, например, будешь себя вести в парикмахерской. Ну вот; а месяца через два, только начались занятия, всю эту лавочку прикрыли, кого-то там арестовали, уж не знаю, чем они там занимались. А другим просто под зад, и катись, вообще весь театр разогнали. Я, можно сказать, на улице очутилась. Домой возвращаться не могу. Какой у меня дом. Мамаша с кем-то там связалась». «Ты что-то путаешь. Еврейский театр, на Малой Бронной, — ведь его разогнали уже после войны». «А я что говорю?». «Ты была в театральной студии, когда я тебя первый раз увидел. Анна Яковлевна была больна. Я хорошо помню. Ты стояла спиной к окну». «Ну и что?» «А то, что это было ещё до войны». «Сам ты путаешь. Это тебя забирает, вот ты и несёшь. Анна Яковлевна… А чего Анна Яковлевна. Она ведь мне никакая не родня. Мне мама говорила: разыщи Анну Яковлевну. Будто бы бабка у них в услужении была. Моя бабка». «У кого?» «У них — у фон-баронов. Ну вот; что я рассказать хотела. Осталась, можно сказать, у разбитого корыта. Да ещё с пузом. То есть ещё не с пузом, но уже». «Вот как». «Я там в студии сдуру связалась с одним. Короче, хоть в петлю лезь. Если б не Алексей Фомич, не знаю, что бы со мной было. Он меня, можно сказать, подобрал». «А ребёнок?» «Не было никакого ребёнка, освободилась, и всё. Он тогда ещё не был таким большим начальником». «Алексей Фомич?» «Век буду ему благодарна, Бога за него молить. Господи, ты что думаешь, я с ним живу? Ну, бывает иногда, пожалеешь его по-бабьи. У него семья, на Урале где-то там. Я уж не знаю, что там у них, жену он не любит, вот и ездит в Москву то и дело. Говорит, что из-за меня приезжает. Он даже мне предложение сделал, говорит, брошу всё… Он вообще-то большая шишка, ну и связи, конечно, сам понимаешь». «Что же ты». «Не знаю. Не судьба, наверное». «Но ты с ним живёшь». «Да не живу я. Это не считается. Не люблю я его как мужчину. Ну, пожалеешь иногда». «Это когда ты бываешь на дежурстве?» «Всё тебе надо знать». «Чем же он тебе не угодил?» «Чем, чем. Чем мужик может не угодить? Не получается у нас с ним. Только-только разожгусь, а уж он спустил». «Это оттого, что он тебя любит». «Может, слишком любит». «Постой, — сказал писатель, — там кто-то стоит. Дай-ка я погляжу…» «Лежи. Не обращай внимания» «Это он за нами приехал?» «Я говорю, не обращай внимания. Как настроение?» «Превосходное. Много там будет народу?» «Не знаю. Много. Сколько сейчас времени? Хватит валяться. Я тебе новый галстук купила». «Алексей Фомич знает?» «Что я колюсь? Знает, а как же». «Я не об этом. Что мы с тобой… Ещё приревнует». «Ну и пусть ревнует. Что я хотела рассказать. Был у меня один в студии». «Тот самый?» «Который?.. Нет, не он… Вообще-то ко мне многие клеились. Ты как, ничего? Сейчас расскажу, и поедем. Я гордая была. Мальчик был один. Нежный такой, как куколка. Нежный и грустный. Вот мы раз сидим у него, отец был какая-то важная птица, отдельная квартира, всё такое, у него была своя комната. Сидим, он говорит: хочешь попробовать. Я думала, он меня сейчас раздевать начнёт. А может, он и в самом деле думал, что я под балдой ему отдамся. Делаю вид, что ничего не понимаю. Я тебя научу, говорит, это так приятно. Если бы не наркотик, я бы руки на себя наложил. Что ж так, говорю. А вот так. Я удивилась, с чего бы это, — такая жизнь, дом — полная чаша, мощные родители, ни в чём нет отказа. У них и дача была, и прислуга. Кругом, говорю, люди голодают. Инвалиды с протянутой рукой, ты сходи — я говорю — как-нибудь на вокзал. Или к „Метрополю“, там девчонки продаются за кусок туалетного мыла. И знаешь, что он мне ответил? Я без двух вещей не могу жить. Без каких это вещей? Без этого и без тебя. Он совсем ничего не умел. Я у него первая была». «Нам пора». «Куда?» — спросил писатель. «Как куда? На бал!» |
||
|