"Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия" - читать интересную книгу автора (Хазанов Борис)L СудДень без числа[45] География карательных, наблюдательных, исправительных, или как там их следует называть, учреждений ещё ждёт своего Страбона. В новой повестке стоял не Кузнецкий мост, а какая-то неслыханная улица. В отчаянии писатель думал, что его так и не оставят в покое. Зато войти внутрь не составляло труда: никаких проходных, никто не спрашивает пропуск. Снаружи здание казалось не таким огромным. В действительности это был лабиринт. Плетёшься по длинным сумрачным коридорам, сворачиваешь в другие коридоры, поднимаешься на другой этаж, снова спускаешься, и всякий раз видишь в окнах на лестничных площадках другие улицы, если не вовсе другой район. Возможно, несколько зданий были соединены друг с другом. Писатель всматривался в таблички на дверях, на русском, но непонятном языке, толкнулся раз-другой наугад, там шли важные заседания, оттуда махали руками, требуя, чтобы ты не мешал. В другие комнаты вовсе невозможно достучаться. Изредка кто-то выбегает с озабоченным видом, с папкой под мышкой, служащие снуют по коридору, что-то показывают рукой на ходу, никто не отвечает на твои вопросы. Ты стоишь в замешательстве перед доской объявлений, здесь всё как обычно: инструкция на случай пожара, список злостных неплательщиков членских взносов, распределение путёвок. Ты вошёл в зал, свет бил из окон, мешая с порога разглядеть сидящих за длинным столом на помосте под портретом правителя. Пятеро в масках, что наводило на мысль о тайном судилище, шестой посредине, это был человек с голым черепом, на котором играли блики, с лицом скопца, в судейской мантии, наброшенной на плечи, — по-видимому, председатель. У торца сидел секретарь. Маски разных цветов были, как выяснилось, женщинами. Публики не было, стояли ряды пустых стульев. Подойдя к помосту, писатель слегка поклонился. Подскочил секретарь, принял от него большую, свёрнутую в трубку и перевязанную шёлковой ленточкой, словно почётная грамота, повестку. Писатель сел в первом ряду. «Я не разрешал вам садиться», — заметил председатель. Он развязал ленточку, внимательно изучил повестку, развернул папку с делом и проверил установочные данные: фамилия, имя, отчество, год рождения и так далее. Прежние судимости? Писатель не понял. «Я спрашиваю, — терпеливо сказал председатель, — были ли вы раньше под судом». «Нет». «Неправда, — возразил председатель, — вы были репрессированы. Здесь имеется справка об освобождении. Вы были осуждены по статье…» Он зачитал документ. «Видите ли, это было Особое совещание. Так называемая тройка. — Писатель, стараясь улыбаться, процитировал Гоголя: — Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка…» «Семёрка», — поправил кто-то. «Туз, — сухо сказал председатель. — Попрошу отвечать на вопросы. Итак, вы были судимы». «Заочно. Решение принималось по списку, а осуждённому предъявляли бумажку, надо было только расписаться». «Это известно, можете не объяснять. Правда, карточный термин слышу впервые… Но как бы то ни было! Это были другие времена, и незачем вспоминать», — заключил человек в мантии, упустив из виду, что он только что спрашивал о них. Он захлопнул папку, склонил блестящий череп направо и налево: будут ли вопросы к подсудимому? «У меня вопрос, — сказала чёрная маска, крайняя слева. — Как по-вашему, что самое главное в жизни?» Писатель развёл руками. Надо бы ответить, подумал он, любовь к родине. «Литература, — сказал он и тут же пожалел, вспомнив, что всё, что не разрешено, запрещено. — То есть… я хочу сказать… — он запнулся. — А вы как думаете?» «Вопросы задаём мы, — сказал председатель. — В виде исключения я отвечу. Самое главное — это любовь». «К родине», — добавил писатель. «Оставим политику. Просто любовь. Не правда ли?» Маски дружно закивали. «Прошу», — наклонил голову председатель. Чёрная маска заговорила: «С вашего позволения, я начну с мелкого, но, на мой взгляд, характерного факта. Всякий раз, когда он бывал у меня, а это происходило каждый день, он залезал с ногами на диван. Мне надоело напоминать ему, что я на этом диване сплю… Это первое. Во-вторых, когда я ему что-нибудь рассказывала, он смеялся надо мной. Например, был случай, когда мне нанёс визит мой дальний родственник, Козлов. Это была купеческая семья, с которыми породнились Тарнкаппе. Между прочим, название переулка…» «Ясно. Но суд рассматривает вопрос о любви». «Вот именно! Речь идёт о любви… Когда я ему рассказала об этом визите, он заявил… — маска всхлипнула, — заявил, что всё это мне приснилось!» «Успокойтесь, — мягко сказал председатель. — Мы вас слушаем». «Я его любила. Как сына, как внука… И вот такой ответ. Я вам скажу, в чём дело… — Шёпотом: — Вы не поверите. Он любил другую женщину». «Кого же?» «Девушку в бокале шампанского. У меня была картина одного немецкого художника…» Голый череп председателя повернулся к секретарю: «Надо эту девушку вызвать». Секретарь, вполголоса: «К сожалению, невозможно. Это картина». «Так, — сказал председатель. — Свидетельница показывает, что у вас была связь с нарисованной женщиной. Что вы на это скажете?» Что можно было на это ответить? Сумасшедшая. «Я бы всё-таки хотел, — сказал писатель, — чтобы всё было по закону. Почему мне не выделили защитника?» «Ваша просьба отклонена. Адвокату здесь нечего делать. Ведь приговор, — добавил, улыбнувшись, председатель, — по существу уже вынесен». «Как это, вынесен. Зачем же тогда вся эта канитель?» «Бестактный вопрос. Я бы сказал, оскорбительный для суда. — Человек в судейской мантии молча, подняв брови, смотрел на подсудимого. — Не ожидал от вас, — сказал он. — Чтоб это было в последний раз!» Он обратил взор на другой конец стола. Красная маска заволновалась, послышался хриплый прокуренный голос. «Чистая фантазия. А если начистоту, я эту ведьму знаю. Картина такая, действительно, была. Порнографическая картинка, прямо скажем. Но дело-то в том, что…» «Что вы можете сказать о подсудимом?» «Я его любила, а он оказался неблагодарной свиньёй». «Так я и знал, — пробормотал писатель. — Никто тут не скажет обо мне доброго слова… вы специально их подобрали». «Попрошу не перебивать свидетельницу». «Я его приютила, хотя это было опасно. Люди-то, сами знаете, какие, я имею в виду соседей. Нагрянет милиция, и что я скажу?» «Ты же говорила, — не выдержал писатель, — что начальник милиции тебя знает. Это я тебя предупреждал, а ты только смеялась… Она не меня любила, а мой… пардон… — Писатель похлопал себя внизу. — Она приучила меня к наркотикам… А потом бросила!» «Я? бросила?!.. А ты забыл, что было с Алексей Фомичом?» «Кто такой Алексей Фомич?» «Это её содержатель. Комсомольский руководитель высокого ранга». «Фамилия? Надо вызвать его», — сказал, отнесясь к секретарю, председатель. «Поздно! Нет моего дорогого Алексея Фомича. Это он его убил! Убил, а сам смылся. Мне пришлось отвечать…» «Да как ты смеешь!..» «Предупреждаю, если вы ещё раз позволите себе перебивать…» «Что? что вы можете со мной сделать? — плача, выкрикнул писатель. — Со мной уже всё сделали… Проклятая жизнь, — бормотал он. — Проклятая страна…» «Если вы ещё раз… Вы будете выведены из зала». «Х-ха. Сделайте милость!» «Заседание продолжается, — выдержав паузу, величественно сказал председатель. Писателю: — А вам советую выбирать выражения. Проклятая страна… как это у вас язык повернулся сказать такое!» Последние лучи солнца блестели на его черепе. Он обратился к зелёной маске: «Ваша очередь». Маска молчала. «У вас есть претензии к… этому господину?» Она кивнула. «Пожалуйста». «Я женщина. Баба, по-простому говоря». «Так. И… и что же?» «Ничего», — сказала зелёная маска. «Мы вас слушаем, — мягко сказал председатель. — Вы хотели что-то сказать суду. Что вы хотели сказать?» «А то, что не каждому такая баба достанется». «Вы хотите сказать — такая, как вы? Он вас не оценил?» «Он ходил в деревню. Ко мне ходил, ночью». «Как, будучи заключённым?» «Он был бесконвойный. Ну и пользовался, что никто не видел». «Следовательно, ещё одно грубое нарушение закона. Внесите, — сказал председатель секретарю, — соответствующее дополнение в обвинительное заключение… Продолжайте, мы вас слушаем». «Да я не о том. Вот он, значит, ходил ко мне в деревню». «Как называется ваша деревня?» «Кукуй». «Красивое название, — сказал председатель. — Далеко?» «Что далеко?» «Далеко ли он ходил к вам?» «Недалече. Вёрст восемь будет. А ночи были чудные, звёзды, словно брильянты, глаз не оторвёшь!» «Вы очень поэтически выражаетесь… Если я вас правильно понял, вы чувствуете себя оскорблённой. Чем он вас обидел?» «Ради этого только и ходил». «Ради того, чтобы любоваться ночным небом?» «Люди не видали, а Бог всё видит», — сказала маска, и все согласно закивали. «Хгм… — Председатель суда прочистил голос. — Итак?» «Это бывает, у некоторых душевнобольных, — заметил писатель. — Когда они слышат голоса, и все их в чём-то обвиняют, ругают…» «Это вы о свидетельнице?» «Да при чём тут свидетельница. Я хочу сказать, это бывает. Но я ведь не сумасшедший». «Если бы он любил, — лепетала маска, — а у него только одно на уме… Придёт, и сразу — давай, ложись». «Вы хотите сказать… э?» Маска не слушала. «Я-то была… какая я была, о-ох! Да на меня заглядеться можно было! Глаз не оторвёшь! Молодая, ядрёная. Шея как у царевны-лебеди. Груди белые, круглые, в руки возьмёшь — словно пышки. Словно мне семнадцать лет, а соски как у зрелой бабы, словно вишни, высокие, сладкие… Вот здесь, — маска показала на талию, — тоненькая, как девушка, а бёдра! Широкие, пышные, и передница, и задница, прости Господи, да ведь только Бог один может такое создать; а самая-то сладость, она внизу, она не видна. Нежная, розовая, глубокая — пропадёшь!» Председатель снова откашлялся. «Вы… — проговорил он, — ближе к делу, ближе к делу…» «То ли ещё бывало… Мы с ним и в баню ходили. Сама для него топила». «Что за чушь, — пробормотал писатель, — какая там баня, это уж ни в какие ворота не лезет…» «Чего там говорить, — неожиданно спокойно сказала маска. — Бросил он меня. Попользовался и бросил. А я уже была чижолая». Наступило молчание. Председатель взглянул на секретаря, тот показал на нетерпеливо ёрзавшую розовую маску. Послышался слабый голосок: «Я… я хочу тоже сказать…» — и она расплакалась. «Деточка моя, — ворковал председатель, — ну полно, полно… успокойтесь. Мы вас внимательно слушаем». Маска хлюпала носиком поднесла к глазам под маской скомканный розовый платочек. «Он нанёс мне жуткое оскорбление!» «Ага, — оживился председатель, — какое же оскорбление?» «Мне стыдно», — пролепетала она. «Не надо ничего утаивать. Расскажите всё суду». «Мы вместе учились». «В университете, если не ошибаюсь?» «Да. Он за мной ухаживал». «Та-ак… и что же?» «Ухаживал, ухаживал, и… и ничего. Сколько можно ждать? — закричала она. — Я спрашиваю!» «Чего ждать?» — не понял председатель. «Как это, чего! Вы что думаете, я первая должна?.. У меня есть гордость! Сам должен знать!» «Простите, кто? Кто должен знать?» «Он! Он мою девичью гордость оскорбил. Мою стыдливость. Я же не бревно! Я хотела ему принадлежать. А он? Он даже ни разу меня не обнял!» «Неправда, — неожиданно войдя в зал, сказала девушка по имени Аглая. Она была без маски. — Он только делал вид. На самом деле он был влюблён в меня!» «Ты? — вскричал писатель. — Как ты сюда попала?..» «Позвольте, позвольте… — лепетал председатель. — Попрошу к порядку!» «Минуточку, я сейчас всё расскажу», — сказал писатель. «Нечего рассказывать. Он был недостоин моей любви». «Вот: это она. Она стучала на меня!» «Идиот, тебе это приснилось». «Наденьте маску. И сядьте», — сказал секретарь. Она возразила: «Пошёл ты, знаешь, куда?» И больше её не было. «Есть ли ещё вопросы?» — осведомился председатель. Никто не откликнулся. «Слово предоставляется…» — он покосился на последнего свидетеля, это была полосатая маска, крайняя слева. Она не дала ему закончить. «Совсем заклевали парня!» «Так ему и надо», — заметил кто-то. Главный судья спросил: «Вы были с ним в связи?» «Ну, была, — сказала маска, поправляя на лице съезжающую маску. — Плохую дали», — пробормотала она. «Простите?» «Маску, говорю, никудышную дали…» «Мы вас слушаем», — мягко сказал председатель. «Не знаю… рассказывать, что ли. Али нет?» «Говорите, говорите!» «Он приехал. А кто такой, никто не знает. Ну, живи, коли приехал… А на самом-то деле, оказывается, сбежал». «Сбежал, откуда?» «А бес его знает. Должно, от суда спасался. В бегах». «Так. Мы это выясним. Продолжайте». «У Колбасовых жил, на огородах. Я с ним и спозналась. Вот он и стал меня уговаривать: давай, говорит, убьём старика, Егория Петровича, а дом продадим. Я, как дура, уши развесила». «Вы стали его сообщницей?» «Да какая там сообщница. Я его любила, а он…» Председатель барабанил пальцами, переглядывался с секретарём. Тот делал отчаянные знаки, стучал пальцем по ручным часам. Председатель вознёс голову, возвестил: «Слушание дела откладывается в виду вновь открывшихся обстоятельств!» Тут он увидел, — все увидели, — на скамьях для публики сидит ещё кто-то. Белая, как снег, маска поднялась и зашагала к столу. «Наше время истекло, — сказал председатель, — вы имеете что-то добавить?» Маска медленно сняла с себя маску, и все увидели, что лица под ней нет. Что же там было? Ничего. «Нет! — завопил председатель суда и попытался встать с места. — Кто разрешил? Кто она такая? Я не приглашал. Немедленно вывести. Здесь не театр! — кричал он, отбиваясь от удерживающих. — Здесь не сумасшедший дом!..» Началась суматоха, маски повскакали с мест, председатель лежал на полу между стульями, закатив глаза, и кто-то делал ему искусственное дыхание. Публика, которую не пускали, вломилась в зал, и всё смешалось. |
||
|