"Мост в бесконечность" - читать интересную книгу автора (Комраков Геннадий Борисович)

ГЛАВА 7

После казарменно-чиновного Петербурга с его выверенными, выстроенными по ранжиру проспектами Москва казалась похожей на огромную разухабистую деревню, погруженную в обжорство и пьянку, лихорадочный торг, истовое богомолье. Уличные сапожники, торговцы сластями, пирогами, квасом, ваксой и щетками и еще бог знает чем сновали по улицам, смешиваясь с монахами, нищими, богомольцами, пришлыми из разных мест России, создавая бестолочь и суету, оглашая площади и переулки хриплым, визгливым, лающим гамом.

Закружившись в переулках Зарядья между обшарпанными домами, Афанасьев чуть не заблудился, обалдев от вони и духоты. Заторопился к Москворецкой улице, думал, там воздух почище. Но и здесь облегчения не получил. Лавки с церковными свечами, воском, а главное, мылом издавали отвратный запах. Подался на Балчуг, известный торговлей железом и скобяными товарами — подковами, гвоздями, амбарными замками, петлями для ворот, обручами и ободьями, а также пенькой, веревками, канатами. С Балчуга Федор Афанасьевич, держась затененной стороны улицы, извилистым путем стал подниматься к Лубянке.

На Старой площади море голов — знаменитая толкучка, где московские прохиндеи норовят всучить неимоверную дрянь, до хрипоты, до помутнения в глазах убеждая, что лучше этого товара в мире нет ничего. Подивился Афанасьев и здешней обжорке. Прямо под открытым небом, между лавчонками со съестными припасами, стояли грязные расшатанные колченогие столы и скамейки. Мелкокалиберный базарный люд: ломовые извозчики, калеки, странники, какие-то обнищавшие господа, одетые в благородное платье, но засаленное, обтерханное, берут в лавках миски со щами, краюхи хлеба; кто побогаче — вареную требуху; едят здесь же, не отходя далеко от разлитых на землю помоев. Остатки пищи смахивают со столов под ноги, мухота черными плотными роями кружит над головами. Страх божий, а весело как-то, беззаботно. Одно слово — Москва…

Без особого труда, можно сказать, с первого захода Федор поступил на фабрику Филонова. Нанимаясь, думал, что станут мытарить — откуда, мол, да зачем, а потом, чего доброго, пошлют к врачу, как это водится в Питере, но ткацкий мастер, даже не взглянув в паспорт, равнодушно кивнул: «Просись в артель. Примут — ступай в контору. Скажешь, от меня…»

Приткнулся Афанасьев к серпуховским мужикам, выставив кое-какое угощенье артельному старосте. Смачно хрустнула на зубах горькая луковица, помутнели глубоко посаженные глаза; старик с бугристой рожей покровительственно просипел: «Ништо, добывай хлеб насущный… А начнут кочевряжиться — обломаем». Понял Федор, что староста — большая сволочь, однако обратного хода застольной беседе не дал, надо было зацепиться за место любым способом.

Поработал, присмотрелся к здешним порядкам — оторопь взяла. На что уж питерские промышленники кровососы, но такого открытого грабежа не допускали. Основы и утки из рук вон плохи, ткани у Филонова заправляются многоремизные, узорчатые, за смену вдоволь наломаешься, а заработок плевый. Хорошие ткачи и те вырабатывают в месяц по восемь-девять рублей, хоть тресни, больше не получишь. А с больными глазами и подавно… Жила фабричная братия в мрачной казарме, на манер солдат или острожников. Во дворе — скверная банька; тесная, грязная. Топили ее два раза в неделю, в эти дни — столпотворение. Мужикам, конечно, полегче, помылся с горем пополам — и в кабак. А фабричные женки караются с бельишком до поздней ночи, кто не успел выстирать ветошку — терпи до следующего раза. И что еще было плохо — питались ткачи из артельной кухни продуктами, которые поставляла фабричная лавка. Цены базарные, и выбора никакого: что дадут, то и лопай. Люди были вконец обозлены, глухо роптали, проклиная тяжелую долю. По опыту своему Афанасьев чувствовал: достаточно маленькой искры, чтоб бочка с порохом взорвалась. Жалел, что нет пока у него людей, на которых можно было бы опереться: на чужака, устроенного в артель старостой, посматривали косо.

На восьмой день, как вошел Афанасьев в артель, приключился случай: наливая из общего котла постные щи со снетками, кашевар вывалил в деревянную миску на десять человек здоровенную лягушку.

— Братцы, гадами кормят! — заорал Захар Щепа, ткач из Серпуховского уезда. — Оскоромили православных!

Завизжали женщины, одну тут же стошнило. Поднялся неимоверный гвалт.

— Старосту давай! — послышалось из разных углов кухни.

— Артельно-ого!

Не торопясь, прихрамывая, пожаловал староста. Выудил лягушку уцепистыми пальцами, швырнул в окно.

— Чего вопите? Невидаль — лягва… Снеток — водный житель, где рыба, там и лягушки.

— Черт толстомордый! — взвопил Щепа. — Тебя выбрали, чтоб миру порадел, а ты с хозяевами стакнулся, никакого облегченья…

— Скинуть его! — гугукнул кто-то.

— Совестливого надо!

— Пущай сам лягушек жрет!

Старик заносчиво усмехнулся:

— Кого это скинуть? Кто будет скидать? Вы, что ли? Господин ткацкий мастер быстро ущучит…

Захар Щепа отпихнул кашевара, опрокинул котел — горячие щи хлынули на заплеванный пол. Будто по команде ткачи опростали наполненные миски, застучали ложками по столам. Рванув на груди рубаху, Щепа заорал еще громче:

— На, ирод, пей кровушку! Храпоидол проклятый!

— К мастеру айда!

— Не будем работать!..

Ткацкий мастер, уразумев суть претензий, вопросительно посмотрел на хромого. Староста приподнял жирные плечи:

— Вздор-с… Померещилось.

— Брешет, паскудина! — Захар Щепа мелко перекрестился. — Истинный бог, лягушатиной потчевали!

— Где? — мастер притворно зевнул.

— В котле плавала! — горячился ткач.

— Лягушка, спрашиваю, где? Представьте доказательство.

— Дак… выбросил, леший. — Щепа беспомощно оглянулся. — Все видали!

— В окошко кинул! — поддержали из толпы.

— Сказки-с. Напраслину возводят. — Бугристая рожа старосты побагровела от негодования. — Смуту затевают, чтоб, значитца, меня сколупнуть…

— Не желаем!

— Меняй артельного!

Ткацкий мастер поднял руку:

— Тиш-ше, тиш-ше! Немедля вставайте на работу! Я доложу в конторе, хозяин придет — разберется. А сейчас по местам!

Но загнать людей в корпуса не удалось. Вечером в казарме долго не могли успокоиться, возбужденно переговаривалась, по косточкам перебирая ненавистного старосту. Доставалось и мастеру.

— Одна шайка-лейка, хромой ему сродственник…

— Ничего, завтрева хозяину откроем ихние делишки…

Афанасьев, покуривая, прислушивался. Когда Щепа пошел в кухню за кипятком, на лестничной площадке окликнул:

— Послушай, Захар, вправду собираешься у хозяина защиту искать?

Щепа, жилистый, верткий мужик, зыркнул из-под мохнатых бровей:

— А тебе какое дело? Дружка-артельного жалеешь?

— Дурак ты, Захар. — Афанасьев нахмурился. — Он мне такой же приятель, как тебе… Из одного котла с тобой хлебаем… Ты вот о чем мерекай — зачем Филонову хромого смещать, ежели он из лавки любую пакость в артельный котел принимает? Потому от лавки и доходец немалый…

Захар поставил жестяной чайник на чугунные плиты лестничной площадки, вплотную присунулся к Федору:

— А ты, питерский, видать не промах. А я ненароком подумал — шкура. Думал, артельному подпевала…

— Индюк тоже думал, — сухо ответил Афанасьев, — сам знаешь, что с ним было… Ну, скажем, хромого завтра уберут, так ведь мастер нового прохиндея подыщет, который ничем не лучше. И скажет — выбирайте. И непременно выберете, вот в чем беда…

Захар взъерошил широкую бороду:

— Так уж наша жизня устроена, хужее индюков…

— Потому и толкую: крепче мозгами раскинь, чтоб и дело сделать, я в суп не попасть.

— Полагаешь, взбеленится Филонов?

— А ты полагаешь, христосоваться начнет? — Афанасьев насмешливо прищурился. — У вас не бастовали, почем фунт лиха не знаете… А питерские эту науку превзошли. Солдат на фабричном дворе видали предостаточно…

— Ой, не пужай! — Щепа погрозил пальцем. — Куды клонишь, не пойму… Отступиться, что ли? Сказать народу — пошумели и будя? Да ежели я с такой речью вернусь, на куски порвут! Потому как накинело, удержу нет…

— Отступаться не след, — тихо, по твердо произнес Федор. — Только вот что, православный: из-за одного старосты людей баламутить резону нет. Пустяк это, староста ваш… Ты с мужиками линию намечай крутую. В бане ералаш — требуйте, чтоб каждый день топили. Расходы ерундовые, а народу облегченье. Понял? И жалованье пускай прибавляют, коли трудные ткани работаем…

— Прохоровские по двенадцати рублев зашибают на многоремизных. — Захар Щепа мечтательно крякнул. — Нам бы так-то…

— Вот и требуйте, кто не велит! И про лавку скажите, чтоб гнильем да лягушками больше не кормили. — Афанасьев улыбнулся. — А старосту убрать — сверх того, вроде бы мимоходом. Понял? И мастера заодно…

— Ну, это перехватил! — Захар озадаченно поскреб в затылке. — Шибко много разговору, слухать не станут.

— Станут, куда денутся.

— За мастера Филонов горой. Кулыпин — хозяину опора…

— То и хорошо. Подпиливай опору — дом зашатается. Кинутся спасать, за ценой не постоят. Больше потребуете — больше получите.

Захар глянул в лестничный пролет — не подслушивают ли? — опасливо прошептал:

— Ты, случаем, не сицилист?

— А что, похож? — тоже шепотом ответил Федор.

— Больно уж складно балакаешь.

— Ткач я, Захар. Такой же, как и ты… А больше покамест ничего не скажу.

Щепа положил руки на плечи Федора, легонько, выказывая дружеское расположение, тряхнул его:

— Ладно, в душу не лезу. А спросил вот зачем — тебе завтра бы перед хозяином слово молвить…

— И погубить дело, — перебил Федор. — Кто меня знает? Ни едина душа. Веры мне никакой, чужак он и есть чужак. Найдется хозяйский холуй, крикнет, что чужаки воду мутят, на том и делу конец… Нет уж, Захар, рисковать в таком разе не годится. Сам молвишь. Нынче же уговорись с мужиками, учи орать погромчее… Тут не краснобайство нужно, пускай господа краснобайствуют, из кожи лезут… А ты бей в одну точку — требуем, и вся недолга! Жалованье прибавляй, харчишки поспособнее… Ты кричи, а мужики подхватят. Глядишь, толпа вскинется. Толпа, она ведь — масса! Миром, глядишь, одолеете…

На железной лестнице послышались чьи-то гулкие шаги. Захар подхватил чайник с остывшим кипятком, спросил тревожно:

— А ежели, к примеру, дом вовсе рухнет?

— То есть?

— Ну, опору подрубим, а он упадет да придавит…

— Что ж, и такое может быть. — Афанасьев растоптал окурок. — У власти сила большая, могут и придавить. Коли с утра в корпуса не пойдете, сам увидишь, какая начнется катавасия. Не иначе полиция нагрянет…

Шаги по лестнице приближались. Щепа нервно вздохнул:

— Боязно, едреный корень.

— Волков бояться — в лес не ходить. Еще не поздно на попятный…

Щепа плюнул под ноги, не таясь, громко выкрикнул:

— Нет уж, благодарим покорно! Была не была, расчешем хозяину кудельку!

Утром, как и предполагал Афанасьев, на фабрику был вызван наряд полиции. Покамест ткачи шумели возле конторы, полицейские заняли входы в корпуса, цепочкой выстроились перед воротами. Испуганно суетились хозяйские прихлебатели — мастера, хожалые. Никогда еще у Филонова не доходило до открытого неповиновения, растерялись.

Хозяин прибыл в сопровождении обер-полицмейстера и фабричного инспектора. Видать, вместе позавтракали — раскраснелись. Тут же на полусогнутых подскочил управляющий — пошушукались на виду у толпы, покивали головами, поднялись на конторское крыльцо. Никита Петрович Филонов вытащил из кармашка часы, кинул взгляд на циферблат, потом посмотрел на высоко поднявшееся солнце и укоризненно сказал:

— Времечко к обеду, а у вас и конь не валялся…

— Не пойдем на работу, выполняй наши требования! — крикнул Щепа.

Филонов промокнул платочком вспотевший лоб, сменил тон:

— Тут мне говорили про баню… Согласен. Но зачем же, братцы, бунтовать? Отродясь у Филонова смуты не водилось, а теперь вот тебе — позорище на всю Москву! Попросили бы по-доброму, чай, не лиходеи мы, людскую нужду понимаем. Будет вам баня каждый день!

В толпе послышались ликующие возгласы: наша берет! Одна изможденная бабенка пробилась вперед и, поклонившись до земли, растроганно заголосила:

— Спасибо, отец родной! Век будем благодарить!

Федор взобрался на кучу бревен, сваленных у забора в стороне от конторы. Ему хорошо было видно и крыльцо, где топтались представители власти, и фабричный двор, заполненный народом. Афанасьев видел, что хозяин изрядно обескуражен стачкой, но лучше других понимал, что без жестокой борьбы Филонов никаких серьезных уступок не сделает. Глупая выходка исстрадавшейся бабенки подпортила настроение толпы — на лицах появились улыбки, кое-кто поддержал ее благодарственными воплями. Но что же молчит Щепа? Нет, не молчит.

— Баня — пустое! — послышался его зычный голос — Лягушками кормишь! Доколе?!

— Кульшин, гнида, штрафами донял! — ринулись на подмогу друзья Захара.

— Артельного не желаем! Убира-ай хромого!

— Жа-алованье прибавля-яй!

Филонов беспомощно развел руками, оглянулся на фабричного инспектора. Господин инспектор выдвинул сытенькое брюшко, поднял суковатую трость с серебряным набалдашником. Дождавшись тишины, крикнул:

— Не слушайте смутьянов! Сейчас очень тяжелое положение в промышленности. Сбыта на рынке нету, промышленники терпят большие убытки. Поэтому разговоры о прибавке жалованья не имеют под собой почвы… Вы сами слыхали, что можно сделать, Никита Петрович сделает… Артельного можете выбрать другого. Ткацкого мастера, если он допускал нарушение закона, возможно, уволят… Но я хочу сказать вот о чем. Вам должно быть стыдно, братцы! У Филонова вам живется получше, чем у прочих… Поверьте мне, я знаю. А вы вместо благодарности бунтуете! Ступайте по своим местам, начинайте работать. Кто послушает меня, того винить за стачку не будут…

Захар Щепа вскочил на вкопанный в землю стол, скинул пиджачишко, оставшись в яркой кумачовой рубахе.

— Довольно! — заорал во всю мочь. — Хватит слушать байки! Братцы, господин фабричный инспектор говорил тут, что живется нам у Филонова лучше всех. Враки! Прохоровскне получают поболее нашего, все об этом знают. Тут Никиту Петровича отцом родным называли… А какой отец своих детей полицией пужает? Поглядите, сколько их, родимых! Все по нашу голову! Да и этого им мало… Господин полицмейстер, слышал я, за подмогой послал! Не пойдем работать, братцы!

Фабричный инспектор махал тростью, требуя тишины, но в толпе заулюлюкали, засвистели, кричали все, кто во что горазд. Вдруг цепочка полицейских около ворот расступилась, и на фабричный двор, не держа строя, врассыпную, ворвались казаки. Толпа отхлыпула к жилой казарме. Хозяин юркнул в контору, за ним поснешил инспектор; на крыльце остался обер-полицмейстер. Оправив тыльной стороной ладони остро торчащие усы, полковник сказал негромко, однако же до всех донеслось:

— Ну, хватит, мерзавцы… По-хорошему не захотели, пеняйте на себя…

— Не бойтесь, братцы! — Захар Щепа все еще возвышался на столе, и ветер шевелил его дремучую бороду. — Требуйте своего, пущай хозяин вертается!

— Взять его! — скомандовал полицмейстер. Городовые кинулись к столу, схватили отбивающегося Захара за ноги, повалили, заломили руки. И никто в толпе не шелохнулся: людей парализовал страх.

— Я даже не буду считать до трех, — все так же, не повышая голоса, пригрозил полковник, — сию минуту разойдетесь по местам, а то велю стрелять. Ну, живо…

Вечером в казарме произвели аресты: выслали на родину около пятидесяти ткачей. В конторе, во дворе, в уборных и в корпусных проходах выставили городовых. Запуганные люди принялись за работу на прежних условиях, хозяин отказался даже от обещанного. Лишь спустя некоторое время было разрешено выбрать нового старосту. И баню начали топить три раза в неделю, из коих один день отводился фабричным женкам для стирки белья.

Федора уволили на другой день. Ткацкий мастер Кульшин зло пробурчал: «Своих смутьянов хватает». Похолодело в душе: неужто Щепа проболтался о разговоре на лестничной площадке? Но нет, арестный дом миновал. Выдали паспорт, отпустили на все четыре. Стало быть, подозревали, что стачка без участия питерца не обошлась, но доказательств не заполучили.

Впоследствии Федор часто думал, имел ли он право, подбивая Захара на выступление перед властями, остаться в стороне? Корил себя: не попытался столковаться с мужиками. И хотя понимал, что неделя, которую всего-то и поработал у Филонова, слишком малый срок, чтоб сорганизовать ядро забастовщиков, все равно корил себя: казалось ему, излишне поосторожничал. Вспомнилось, говорил Захару: «Больше требуйте, больше получите…» Оказывается, суть не в этом. Надо точно знать, чего требовать, а главное, чтобы требовали все, без разброда в умах, без робости и боязни.

Светлый, не по-казенному убранный кабинет располагал к доверительности отношений, более того, к этакой душевной неге. Даже портрет имнератора на стене, видать — даровитой кисти, смотрелся по-домашнему: украшение, да и только. Хозяин кабинета Сергей Васильевич Зубатов кусочком лайки, натянутым на деревянную балдашечку, полировал ногти. Неслышно вошел Евстратий Медников, правая рука Зубатова; мужик из старообрядцев, пробившийся верной службой в дворянское сословие. Горестно поджав губы, словно извиняясь за то, что вынужден отвлечь своего благодетеля от милого сердцу занятия, сказал:

— Господин Семякин изволили приехать… Только что получил донесение-с… Какие будут указания? Приуготовления какие?

Зубатов достал папироску. Медников услужливо зажег спичку. Дворянин-то он дворянин, а Сергею Васильевичу — верный раб. Забыв добро, тебе причиненное, сам от людской неблагодарности сгинешь. Истина старая, отцами-дедами в голову вбитая.

— Приготовления требуются серьезные, — улыбнулся Зубатов. — Поезжай-ка к Тестову, закажи кабинетец… И все, чем Москва славится, на стол. Если поросенок в сметане, чтоб еще визжал. Если стерляди паровые, хвостами пусть шевелят…

— Потрафим в наилучшем виде, — просиял Медников. — Понимаем-с — вице-директор департамента… Ублажим-с…

Обед удался. Икра в серебряном ведерочке словно чугунная дробь. Стерляжья уха — от жира пар не поднимается — желтыми лимонными глазами томно взирала на потолочную роспись. Шампанское от вдовы Клико, в меру охлажденное, пузырилось в бокалах, веселя душу… Разомлевший Семякин вещал заплетающимся языком: — Ну что Париж? Париж, он и есть Париж! Был командирован для более правильной постановки заграничной агентуры… Естественно, французская кухня… Пикантно, не стану отрицать. Но разве француз понимает толк в растегаях? Единственное, ради чего можно стремиться в Париж, — женщины… Но согласитесь, господа, рассуждать о достоинствах француженок банально. И потом разве наши женщины хуже? Нам порой недостает патриотизма…

Зубатов поддакивал, а у самого в мыслях другое: какой ответ привез Семякин на его всеподданнейшую записку? Спросить бы прямо, в лоб, да только дела-то нынчо прямиком не делаются. Организуй начальнику почетную встречу, ублажи икоркой, тонкими винами, потом уж спрашивай о главном. Упаси бог — сразу с делами: плохой тон. Омрачить можно настроение и себе навредить.

Зубатов давно уже, в обход своего прямого начальства, обращал внимание департамента полиции на крайне неудовлетворительное состояние провинциальной розыскной службы. Местные чины корпуса жандармов, занимаясь доносами друг на друга, сплетнями, мелкими интригами, обжившись, пригревшись в своих вотчинах, давно уже не способны работать, отвечая духу времени. Со смеху помереть, для некоторых жандармских генералов существует одна лишь «социалистская» партия. Живут, хлеб жуют, не подозревая даже о многообразии антимонархических течений в подпольном движении.

Слава богу, в департаменте полиции, да и повыше взять, начинают осознавать печальное положение, сложившееся в губернских жандармских управлениях. Все меньше и меньше остается уверенности, что жандармы, эти «очи и уши государевы», способны на плодотворные действия. Не случайно ведь, когда понадобилось выявить и срочно ликвидировать одну из серьезных революционных групп, в Сумы, Орел, Смоленск и Харьков были посланы филеры Медникова. Иа этой ранее не виданной акции настоял он, Зубатов. Упросил начальство — для пробы ради. И что же? Успех превзошел ожидания. Справились с труднейшей задачей за неделю: показали высокий класс работы Московского охранного отделения. Жандармские чины в этих городах даже не подозревали, что у них под носом энергически действуют его, зубатовские, люди.

Осмыслив опыт ликвидации, Зубатов в своей записке на высочайшее имя предложил коренную перестройку политического розыска. Следует сформировать особый отряд из наиболее способных и опытных филеров, который, постоянно числясь за Московским отделением, рыскал бы по всей имнерии, от края до края…

Вообще-то понимал Сергей Васильевич — трудную ношу берет на себя, но иначе не мог. Кому много дано, с того и спрашивается больше… Лишь бы поняли там, в департаменте и во дворце, что не честолюбие подгоняет его, не жажда чинов и наград, а боязнь за судьбы страны, желание видеть державу могучей, не разъедаемой ржавчиной. Ночи не спит, все думает — как улучшить дело? Пора бы, давно уже пора иметь России внутреннюю охрану, достойную ее величия и блеска на мировой арене. Вот сейчас ведет он, Зубатов, тонкую игру с революционным подпольем, с новой организацией, укрепляющей свои позиции в белокаменной. Кого там только нет — и москвичи, и петербуржцы, и туляки, и кавказцы… Одни склоняются к террору, другие — к Марксу. Но ищут, ищут точки взаимного притяжения, пытаются сговориться для совместных действий в будущем. И что особенно опасно — привезли из Питера рабочего-пропагатора… Наивная студенческая конспирация для него, Зубатова, пустяк, студенты живут под надежным присмотром. Но если пропаганда нырнет в глубину фабрично-заводского омута, опасность возрастет стократно, прежними методами сыска не обойтись.

— Между прочим, — Семякин, не стесняясь, громко рыгнул, — при всей моей бедности — двадцать пять рублей тому, кто просветит, чем отличаются социалисты-революционеры от социал-демократов. Расхождения во взглядах на террор — ясно… А еще? С точки зрения охраны…

— С нашей точки зрения, — сказал Зубатов, — социалисты-революционеры, несмотря на приверженность к индивидуальному террору, гораздо удобнее социал-демократов… Социалисты-революционеры действуют по-русски, нараспашку. С ними и разговаривать приятнее, быстрее находим общий язык. У нас достаточно секретных сотрудников, в основном из этой партии.

— Но ведь — террор! — воскликнул Семякип. — Не станете же отрицать!

Сергей Васильевич снисходительно улыбнулся:

— Простите, Георгий Константинович… Наши департаментские умники, почитывающие по долгу службы Маркса, — обыкновенные слепцы. Они видят в его теории только экономическую сторону и уже готовы противопоставлять марксидов террористам… А теория о диктатуре пролетариата почему-то никого не волнует! А ведь здесь — самая страшная штука! Диктатура невозможна без террора… А террор целого класса ужаснее террора группы бомбистов! Вот куда надобно смотреть, Георгий Константинович…

— Кстати, господа, — возвестил Семякин, — я привез благожелательное для вас известие! Сергей Васильевич, ваша записка внимательнейшим образом изучена. Есть кое-какие замечания, но в общем одобрена. Считайте, что этот, как вы его назвали, летучий отряд филеров существует.

Зубатов взбодрился. Браво! Теперь у него в руках окажется сила, какой не было и нет ни у кого из охранников России. Целый отряд цепких, сильных сыщиков, готовых по первому его слову мчаться куда угодно — на Урал, в Сибирь, на юг, в Польшу. Долго вынашивал этот проект, боялся, что затрут в кабинетах министерства. А теперь оказывается — в точку попал!

Сергей Васильевич благодарственно пожал Семякину влажную ладонь:

— Оправдаем доверие, ваше превосходительство…

Великолепным получился вечер! И поначалу было все превосходно, а под конец, когда переехали в охотничий клуб играть в карты, — полный восторг. Все остались довольны. Особенно вице-директор департамента полиции — тем, что Зубатов предложил составить банчок. Умница, что ни говори. Интересно, сколько они ему проиграют? Очень кстати, очень. Петербургская жизнь непрестанно требует возрастающих ассигнований, увы…

Когда зеленое сукно сплошь покрылось цифрами, сообщая внушительный итог — десять тысяч, Георгий Константинович, делая вид, что устал, ретировался:

— Пора заканчивать, господа. Поздно уже, да и, право, неловко мне… Сегодня вам почему-то не везет.

— Бывает, — притворно огорчился Зубатов.

Далеко за полночь, прощаясь, Семякин ухватил Сергея Васильевича за пуговицу — была у него такая неприятная привычка крутить пуговицы на чужой одежде — и, как бы спрашивая о личном одолжении, сказал:

— Не согласитесь ли взять под крыло одного смышленого мужичка? Доошлый, стервец… Прямо заявляю: один из лучших наших филеров. Давно знаю, потому и протежирую…

— Кто таков? — насторожился Зубатов.

— По кличке Рыба. Неоднократно отличившийся…

— Коли так, отчего же не дорожите?

Вице-директор успокаивающе произнес:

— Нет-нет, совсем не то, что вам подумалось…. В самом деле толковый. Завалящею товара, как говорят купцы, не всучим… Видите ли, назрела необходимость держать в Москве несколько питерских филеров. Но покамест об одном… Не мне вам сообщать за новость, наблюдаемые наши в силу различных причин расползаются по стране, словно тараканы. И у вас их немало, верно ведь? Думается, питерский филер, в лицо знающий многих, принесет пользу. Договорились?

Зубатов задумался. От этой «рыбы» за версту несло тухлятиной. Ясное дело: Семякину хочется внедрить в Московское отделение своего личного осведомителя. Но что поделаешь, не станешь же перечить департаменту. Тем более, предлог столь благовидный: опытный филер, знающий Петербургских революционистов. Как же от такого отказаться? И Сергей Васильевич, отстраняя руку начальника от своей пуговицы, уже повисшей на ниточке, ответил кратко:

— Договорились…