"Белый тапир и другие ручные животные" - читать интересную книгу автора (Линдблад Ян)Извивающиеся, прыгающие, порхающие друзьяСтранно — я задумал рассказать в этой книге о животных, с которыми мне посчастливилось дружить, однако вынужден сочетать свой рассказ с некоторыми автобиографическими моментами, чтобы связать воедино судьбы зверюшек, переплетенные с моей судьбой. Понадобится, пожалуй, еще одно краткое отступление, чтобы объяснить, откуда у меня брались деньги да и время на прокорм всех питомцев, а затем уж вернемся к миру ручных животных. Надеюсь, вы меня простите, уважаемые любители животных. После того как я двенадцати лет в свободное от школы и балета время стал заниматься жонглированием и акробатикой, произошло немало событий. Мне сделали очень сложную и искусную операцию на почке. После операции стеклянные трубки несколько недель заменяли левый мочеточник, ведь его перерезали, укоротили и снова сшили. И когда мне разрешили подняться с кровати, я был до того слаб, что еле стоял на ногах. В первое время акробатика как лекарство не годилась, зато потом она помогла мне быстро укрепить здоровье. Возобновил я и занятия балетом. Поначалу дело шло туго, но чем дальше, тем лучше. Однако с оперным театром пришлось все-таки расстаться. Не потому, что меня «забраковали» после всех моих недугов. Просто я почувствовал, что главным в моей жизни должны стать занятия животными. И что без основательных знаний далеко не уйти. Между тем в театре нашу группу все чаще привлекали к вечерним представлениям. Насколько мне известно, еще никому не удавалось успешно совмещать школу с балетной студией и вечерними представлениями, во всяком случае учась в выпускном классе. Надо было выбирать. В моей группе оставалось лишь четверо ребят — Вилли Сандберг, Гюннар Рандин, Бенгт Андерссон и я. Театр семь лет обучал нас — и вдруг такая неблагодарность с моей стороны… Я чувствовал себя отвратительно, и во время разговора с моей чудесной, доброй преподавательницей Вальборг Франчи, когда я перерезал нить, буквально взмок от нервного напряжения. Теперь все свободное время я тратил на животных и на более целеустремленные занятия жонглированием и акробатикой. В четырнадцать лет я победил на конкурсе жонглеров в «Параде молодых», организованном еженедельником «Векко-Ревюн» в Стокгольме, а на следующий год стал членом веселой бригады «Высотников» — так назывался отличный питомник самодеятельных артистов, созданный газетой «Афтонбладет». И вот я — подумать только! — выхожу на старую арену «Цирка» со своим собственным номером. Я старался изо всех сил, и публика хорошо принимала пятнадцатилетнего артиста, который казался еще моложе. Возможно, я брался за слишком трудные трюки, мне случалось ронять кольца, мячи и булавы, но я тут же подхватывал их снова, и, наверно, мое рвение делало номер особенно забавным. Завершался он тем, что я делал горизонтальную стойку, «флюгер», на одной руке, опираясь на металлический шест, и одновременно держал на зажатой в зубах круглой палочке мяч; другой мяч лежал у меня на затылке, третий на пятках, на свободной руке вращалось кольцо, и сам я вращался рывками на опорной руке. Публика топала ногами и била в ладоши. Конечно, овации доброжелательных зрителей меня радовали, но, по правде говоря, я слегка робел от такого горячего приема. Из меня так и не вышло профессионального «любимца публики». Главным для меня всегда было поставить и отшлифовать номер так, чтобы я сам был доволен. Мне нравилось упражняться, добиваясь совершенства, но показывать трюки другим было мукой. И все же приходилось этим заниматься. Основательно поработав еще год, я в 1949 году добился почетного отзыва в ревю «Высотников», а затем пошли ежегодные гастроли в народных парках и других зрелищных предприятиях. Я трудился как одержимый, поставив себе четкую цель — стать лучшим в мире жонглером, ни больше, ни меньше! Через два года я жонглировал восемью кольцами, это считается рекордом. Еще через несколько лет в мою программу входили четыре номера, которых больше никто в мире не выполнял. Вот один из них, я его до сих пор не забросил: на лбу стоит шест с мячом наверху, другой мяч балансирует на зажатой в зубах палке, вокруг одной лодыжки вращается большое кольцо, второе вращается вокруг колена в другую сторону, третье — вокруг локтя левой руки, а правая рука быстро жонглирует тремя кольцами. Задача осложняется тем, что еще надо вращать кольцо, надетое на канат, на котором ты балансируешь вместе со всеми атрибутами. С этим вполне законченным эстрадно-цирковым номером я мог бы поездить по свету как артист, но меня почему-то нисколько не привлекала такая жизнь. Мне было важно убедиться, чего я могу добиться от своего тела. Заграница меня не очень манила, хотя приглашений хватало. Я еще не получил аттестата зрелости и к тому же мечтал об университете. Теперь-то я готов пожалеть, что трижды отказывался от гастролей в СССР по обмену между народными парками и советскими организациями. Советское цирковое искусство стоит на чрезвычайно высоком уровне, и я слышал, что оно пользуется в стране большим почетом. В Советском Союзе по праву считают, что цирковой артист, вкладывающий в свою профессию выдумку и годы напряженного труда, стоит вровень с солистами оперы и балета. К сожалению, в Швеции и других странах Запада недооценка циркового искусства привела к известному упадку. «Цирк — забава для детей», — вслух этого, быть может, не говорят, но думают так многие. А жаль, у этого вида искусства древние традиции, он славен примерами поразительного владения телом и полета фантазии. Надеюсь, паруса цирка дождутся попутного ветра. Как бы то ни было, выступления летом в народных парках по субботам и воскресеньям и отдельные зимние ангажементы позволили мне заниматься в университете, не прибегая к займам, и еще оставались время и деньги, чтобы содержать многочисленных животных. Я мог спокойно посвятить свой досуг фаунистическим увлечениям, подвергая все новым испытаниям моих многотерпеливых родителей. Вообще-то предполагалось, что мои постояльцы ограничат сферу своей деятельности стенами моей комнаты, но на деле не всегда так получалось. Помню маленького ужа греческого происхождения, совсем безопасного, но окраской чем-то напоминающего гадюку. Моя мама не выносит гадюк. Между тем уж оказался специалистом по побегам из террариума. И когда мама находила его в гардеробе, на вешалке или в раковине, в квартире раздавалось такое сопрано, какого прежде не доводилось слышать ни мне, ни моей сестре, ни отцу — преподавателю пения. Содержание экзотических змей тогда не было таким модным увлечением, каким оно стало в последние годы, — их попросту нельзя было достать. Конечно, находя на нашем островке ужа или гадюку, я несколько дней держал их в аквариуме, переделанном в террариум, но всерьез интерес к рептилиям пробудился у меня в тот день, когда в одном зоомагазине я увидел заколоченный ящик, источающий явственный запах змей. Этакий терпкий запах, отдающий тропической экзотикой. Я сравнительно дешево приобрел заманчивый ящик — как говорится, не глядя и на собственный страх и риск. — Мы и сами не знаем, что в нем такое, — сказали мне. — У нас была выставка, это все, что после нее осталось. Я вскрыл ящик в своей комнате и разместил его содержимое в двух больших террариумах, отнюдь не на радость маме. Несчастные змеи были еле живы после долгого заточения. Двух из них я так и не смог спасти, околели через неделю-другую, но остальные выжили. Тощие они были до того, что кости просвечивали. Одну из них я определил как большеглазого полоза Я искупал всю троицу в теплой воде и постепенно снял ошметки кожи, которые остались после незавершенной линьки в сухой тюрьме. Сменив кожу несколько раз и хорошенько отъевшись, мои змеи стали чудо как хороши. Кормить плотоядных животных довольно трудно, тем более змей, ведь они, как правило, едят только то, что ловят сами. Если вы держали мышей и с увлечением наблюдали их быт и нравы, душа не лежит скармливать их совам и змеям. Но ведь нет никакой возможности держать неограниченное количество бурно размножающихся грызунов; это особенно относится к научно-исследовательским учреждениям, где белых и других мышей тысячами разводят для экспериментов. Время от времени учиняют массовые казни, опуская мышей в сосуд с эфиром; я сам раза два наблюдал такую процедуру и предпочитаю этому способу внезапное нападение змеи. Кнют,[7] как я прозвал своего полоза за гибкость, не страдал отсутствием аппетита. В первый же раз он за один присест уплел шестнадцать белых лабораторных мышей! И бросался на них этот двухметровый великан так люто, что тотчас поражал насмерть. Через неделю он снова съел шестнадцать мышей, но затем потребление снизилось примерно до пяти в неделю. Глядя на полоза, и две другие змеи вскоре почувствовали аппетит. За последнее десятилетие увлечение змеями растет, и теперь змея в доме уже не редкость. В этом есть свои плюсы, но есть и минусы, о которых надо помнить. Прежде всего, змеи, как и многие другие животные из дальних стран, могут завезти инфекцию. Риск переноса сальмонеллы настолько велик, что сейчас ввоз змей прекращен. Да и вообще заниматься змеями рискованно уже потому, что они кусаются. «Безобидная» змея может укусить молниеносно и нанести болезненную рану, особенно на лице. Что же до ядовитых змей, то их я попросту не разрешал бы держать дома. Кто видел жертв южноамериканских ямкоголовых змей, меня поймет. Высохшая икроножная мышца, изувеченная гангреной ступня, незаживающая язва — очень частый результат, если только человеку вообще посчастливится выжить. Однажды мне довелось увидеть разъяренную кобру на кухне обыкновенной шведской квартиры — ее отделяло от людей тонкое стекло, которое двухлетний сынишка хозяина шутя мог разбить игрушечным автомобилем. Такие вещи, мягко выражаясь, недопустимы. Ядовитые «комнатные животные» — чересчур опасная забава, особенно для мальчишек. Чем больше всего привлекает змея? Поразительно гибкими движениями. Не многие животные на суше достигли в этом такого совершенства, как изящные, быстрые змеи. Но ведь неядовитые виды в общем-то ничуть не уступают ядовитым ни элегантностью движений, ни окраской. Конечно, черно-красно-желтый коралловый аспид превосходно смотрится, однако его яркий наряд, к счастью, имитируют многие неядовитые виды. Мимикрия распространена не только у змей; немало лакомых бабочек щеголяет таким же узором, как бабочки с отвратительным вкусом, и маскировка спасает их от гибели, как спасает она и безобидных коралловых ужей. Сходство с несъедобными или опасными видами отпугивает врагов. Кстати, вчера (эти строки пишутся в дождливый день на Тринидаде) мне попалась змея с чудесной расцветкой на горной тропе, где семь лет назад я уже встретил экземпляр того же вида. На буром фоне — черные и кремовые узоры, напоминающие орнамент индийских корзин. Разве не соблазнительно поместить такого красавца в свой террариум? Но если добавить, что небольшой — меньше полуметра — представитель этого вида своим ядом убивает белую мышь за пятнадцать (!) секунд — проверено секундомером, — станет очевидно, что любоваться им лучше всего, когда он красуется в прочном террариуме хорошего зоопарка. Слов нет, на воле он еще краше, но очень уж риск велик… Лабария, о которой идет речь, и каскавела, несомненно, — самые ядовитые змеи Южной Америки. И ведь именно опасность манит мальчишек. Им непременно надо самим себе доказать собственную храбрость. Между тем для неопытного человека первая же ошибка может стать и последней. Как сейчас помню случай, который произошел как раз в те годы, когда у меня жили змеи из заморского ящика. В Стокгольме устроили выставку змей, мои питомцы тоже в ней участвовали. Один любитель выставил змею, которая попала к нему из фруктовой лавки вместе с гроздью бананов — ведь с бананами к нам приезжают и пауки, и змеи. Мне было разрешено вечерами, когда выставка закрывалась до утра, извлекать из террариумов интересующие меня живые экспонаты. Я только что обзавелся кинокамерой и с упоением снимал шумящих гадюк, гремучников, носатых гадюк, бумслэнгов, различных кобр — очковых, египетских, черношейных плюющих и превосходный экземпляр самой крупной из кобр, королевскую, чей укус, наверно, являет собой быстрейший способ покинуть нашу юдоль страданий. Состав (он относится к быстродействующим парализующим нервным ядам) и изрядное количество яда, выделяемое при укусе взрослым гамадриадом, делают эту змею куда более грозной, чем прославленная кобра, укусившая Клеопатру. Гамадриад, или королевская кобра, — самая крупная среди ядовитых змей. Я недавно видел экземпляр длиной в пять с лишним метров. На выставке экспонировался трехметровый экземпляр, тоже довольно внушительный, особенно когда для атаки змея поднимала голову почти на метр. Однажды вечером владелец змеи из банановой грозди тоже задумал сфотографировать королевскую кобру. Ее пустили на пол между витринами, и под действием столь живительного для тропических змей тепла от фотоламп «королева» подняла свою величественную голову. Запечатлев ее под разными углами, незадачливый фотограф надел на объектив своего «хассельблада» насадочную линзу, позволяющую снимать меньше чем с полуметра, и приблизился к кобре, которая застыла в оборонительно-атакующей позе. Поза змеи красноречиво говорит о ее настроении. Заметив, что кобра напряглась, лучше подождите, когда она успокоится, и только затем можете медленно к ней приближаться. Наш фотограф занял нужную позицию, тщательно навел резкость, змея замерла, фотограф тоже — и вот щелкнул затвор. Кто работал с «хассельбладом», знает, что, сняв кадр, вы автоматически переводите пленку, поворачивая камеру левой рукой, а рычажок правой. Не самый удачный жест, когда в тридцати сантиметрах от вас королевская кобра, но фотограф сделал его, не задумываясь, и голова змеи молниеносно метнулась вперед. И не смотреть бы больше нашему фотографу на мир через матовое стекло, если бы недисциплинированные посетители выставки все эти дни не дразнили кобру, стуча пальцами по стеклу террариума. За неделю вспыльчивая змея усвоила, что выпад против руки чреват резким ударом по ее чувствительной морде — стекла-то она не видела. Вот почему шипящая голова остановилась меньше чем в десяти сантиметрах от незащищенного левого запястья смельчака. Несколько секунд мы оставались недвижимы — змея, я и фотограф, который превратился в живое (слава богу!) изваяние причудливо изогнувшегося человека с камерой в руках. Затем я медленно нагнулся, хлопнул змею по кончику хвоста, длинное тело, будто шест с микрофоном, качнулось в мою сторону, и опасность миновала. Ядовитые змеи могут стать совсем ручными, но вы никогда не застрахованы от того, что какой-нибудь не предвиденный пустяк вызовет атаку. К тому же неядовитые змеи ничуть не менее интересны. Одно время у меня жила пара североамериканских подвязочных ужей, радующих глаз замечательно яркой окраской. Они ели рыбу из моих рук, и я получил от них бездну удовольствия. Как я уже говорил, ядовитые змеи тем и привлекают юных герпетологов, что опасны. Однако есть впечатлительные люди, которые с испугом, даже с ужасом глядят на совсем безобидных змей. Что ни говори, факт остается фактом: отвращение к змеям и большим паукам у человека в крови. Недаром для любителей розыгрышей в магазине продаются подделки под змей и пауков — пугай сограждан и упивайся своим остроумием… И право, лучше уж развлекаться игрушками, чем живыми гадами. Реакция перепуганного насмерть человека, чью шею вдруг обвила живая змея, может, конечно, доставить огромное наслаждение недалекому шутнику, однако подвергать людей таким испытаниям предельно глупо и жестоко. Почему-то особое отвращение у большинства вызывают питоны и удавы. Быть может, неторопливые движения придают этим змеям столь зловещий вид, а быть может, людей пугают их размеры или ощупывающий воздух язык — кто знает. Укротительницы змей на эстраде чаще всего танцуют с удавом В первом случае, заметив, как что-то шевелится под кустом, корни которого купались в разбухшем от дождей ручье, я сунул руку в мутную воду. И сразу узнал, кто там шевелился. Небольшая, каких-нибудь два метра в длину, анаконда незамедлительно поставила свою печать. Во втором случае экземпляр был покрупнее, на пять с лишним метров, и весом, как мы потом установили, свыше шестидесяти килограммов. Анаконда не спеша плыла по речушке неподалеку от нашего лагеря в горах Кануку в Гайане; русло в этом месте мелкое, но, к сожалению, закрыто от солнца зарослями. При достаточной осмотрительности на мелководье можно в одиночку справиться даже с такой большой анакондой, а вот в глубокой воде с ней лучше не связываться, тут не увернешься от колец, которыми змея норовит обвить нарушителя спокойствия. Знаю это по собственному опыту, ведь годом раньше мне пришлось побывать в железных объятиях четырехметровой анаконды. Правда, все кончилось благополучно, только шея до сих пор — четыре года спустя — упирается всякий раз, когда мне надо резко повернуть голову, скажем, если я подаю машину назад. В случае, о котором идет речь, мелководье как будто позволяло мне не опасаться объятий змей, но я по легкомыслию упустил из виду, что анаконда в воде довольно скользкая. Змея направлялась в густую тень, мне же хотелось снять ее на более светлом участке, и я схватил ее за шею обеими руками. Это было все равно, что пытаться удержать борца, намазавшего тело жиром. Анаконда вырвалась, мотнула головой и прошлась челюстями по моему левому запястью, порвав нерв и кровеносный сосуд. Пришлось, отложив съемки, останавливать кровотечение и обматывать руку пластырем. С помощью моего товарища Эллиота Олтона, приехавшего с Тринидада, и Уильяма, одного из моих индейских сотрудников, удалось загнать кинозвезду в мешок, после чего я отправился в амбулаторию, где мне сделали укол от столбняка. На следующий день мы приступили к съемке эпизода, который был мне нужен для задуманного фильма. Облюбовав на той же речушке место чуть поглубже, я вошел в воду. К сожалению, дно здесь было илистое, и мне пришлось ждать почти четверть часа, пока не улеглась желтая муть. Стоя по шею в воде с камерой для подводной съемки, я выжидал момента, когда можно будет присесть на корточки и запечатлеть на пленку, как скользит у поверхности красавица-анаконда… Это я рассчитывал, что она будет держаться на поверхности, но когда мои друзья выпустили анаконду, она нырнула и направилась ко мне, погрузившись настолько, что пропахала в иле борозду и прозрачная вода превратилась в густую жижу. Мечта о хорошем кадре улетучилась. И змея тоже! Однако я не думал сдаваться. Мы пошли вдоль берега вверх по течению, но змея не показывалась. Обычно потревоженная анаконда прячется под водой в корнях какого-нибудь большого дерева. Я знал, где находится такое дерево, и направился туда. В воде тесно переплелись толстые корни, и один из них под моей рукой вдруг зашевелился! Мы приготовились к бою, и я начал тискать и щекотать «корень». Змея зашевелилась поэнергичнее, потом стала медленно выползать из укрытия. Мои друзья пытались нашарить в желтой жиже голову анаконды. Неожиданно голова вынырнула из воды за спиной у Эллиота. Специалист по отлову бушмейстеров и лабарий на ходу осваивал технику поимки анаконд. Схватив шипящую голову, он вцепился в нее, как клещ. Я продолжал щекотать змею, она все больше выползала из своего убежища и кидала нас из стороны в сторону. Так и брели мы вниз по течению, словно подвыпившая троица, стараясь не дать анаконде обвить нас своими кольцами. Наконец выбрались на подходящее место и получили желаемые кадры. Вдоль берега речушки проходила торная тропа, и мы не могли выпустить змею на волю в этом месте. Индейцы не жалуют анаконд, и я их понимаю. Попадись им это чудовище — изрубят на куски. Я предпочел другое решение. Змея в мешке — неудобный груз, и мы основательно помучились с этими шестьюдесятью килограммами. Пришлось-таки потрудиться, поочередно неся на спине мешок с анакондой. Один несет, двое раздвигают или рубят мешающие ветки. И когда мы наконец добрались до места назначения, до чего же приятно было разогнуть спину и отдышаться! Анаконда, надо думать, тоже облегченно вздохнула. Мы переправили ее через лес к другой речушке, куда обычно не заходили поплескаться юные представители племени макуси. Тугой свиток мускулов расправился в прохладной воде, анаконда обрела свободу. Змеи, жабы, летучие мыши — с такими домашними животными средневековый колдун в два счета мог угодить на костер. Выходит, мне повезло, что я родился в просвещенный век… По-моему, жертвами расправы тогда оказывались люди, о которых я говорил во второй главе, — боязливые и недоверчивые, льнущие к существам, не способным отплатить за дружбу злом. Представьте себе старую женщину, травмированную осознанной или неосознанной жестокостью людей, которая предпочла уединиться в лесу, завела себе черную кошку, дружит с ушастой совой, или потчует молоком ужей, или кормит мухами жаб… Естественно, в стародавние времена столь необычное поведение пугало людей, и старушку ставили в один ряд со всякой лесной нечистью. «Не нашего роду — прикончить, убить» — психология, которая недалеко ушла от так называемой звериной. И так ли уж далеки от этой стадии люди, когда они представляют какую-нибудь неорганизованную толпу?.. Чтобы реабилитировать тех, с кем водились колдуны и ведьмы, расскажу еще о таких симпатичных тварях, как жабы и летучие мыши. К паукам у меня никогда не лежала душа, хотя мне известно, что крупные южноамериканские пауки поддаются приручению. Я, например, даже помыслить не могу, чтобы по моей ноге или руке ползал паук. А вот в институте Бутантан в Сан-Паулу есть девушка, которая разрешает прогуливаться по своим голым рукам чудовищу длиной около четверти метра (вместе с конечностями). Главное — победить в себе страх к необычной твари. Ведь и человек в глазах паука, всех восьми, тоже необычен… В тот день, когда мне удалось заполучить паука-птицеяда, прибывшего к нам в ящике с бананами, я, разумеется, обрадовался такому объекту исследований. Первым делом надо было его сфотографировать, и, надо полагать, нервы моей многотерпеливой мамы были натянуты как струна, когда я наконец уговорил ее подержать ветку, по которой медленно передвигалось это славное существо. Теплые лучи фотоламп подбодрили короля тропиков, и он спланировал вниз на длинной паутинке. Достигнув пола, птицеяд вприпрыжку стремительно направился к маминой спальне. И вновь квартира огласилась звуками восхитительного сопрано; боюсь, к маме не скоро вернулся нормальный сон. Летом возле нашей дачи на островке можно было видеть здоровенную жабу. Мы знали ее как Марточку; происхождение этой клички сейчас затрудняюсь установить, а подлинное имя нам, понятно, не было известно. Эта рохля принимала предлагаемых ей дождевых червей с радостью, если слово «радость» подходит к существу, которое обозревало мир совершенно безучастно. Вечерами мы вносили ее в дом для съемок, днем таскали с места на место — она все воспринимала с такой апатией, что глядя на нее хотелось спать. Но стоило предложить ей что-нибудь вкусненькое, как она тут же превращалась в скоростника, не хуже удава. Поведет головой, нацеливаясь на личинку, или жука, или что там ей предложили, на миг задумается, словно решает — быть или не быть ей стройной и изящной, затем молниеносно выбрасывает свой липкий язык необычной конструкции, забавно подмигнет, глотая добычу, — и все, кушанье съедено. Мы по-настоящему привязались к нашей надменной тучной Марточке и каждое лето радовались ее вечерним визитам. И она всегда положительно относилась к нам и к даровому угощению, хотя ее «лицо» ровным счетом ничего не выражало. Зато мордочка летучей мыши так подвижна и до того выразительна, что вид ее вызывает озноб у большинства людей. Летучих мышей можно найти на запущенных чердаках, где они обычно висят вниз головой. Потревожьте одну из них — и она оскалит зубы в дьявольской улыбке. Грозной репутацией пользуются американские вампиры, и, наверное, страх перед ними — главная причина популярности фильмов-ужасов про кровопийцу Дракулу и его не менее кровожадную дочь. Страх перед укусами вампиров вполне обоснован, правда, в основном опасность состоит не в потере крови, а в том, что эти летучие мыши распространяют бешенство, нередко приводящее к смертельному исходу. Вампир может за один раз высосать около шестидесяти граммов, и подвергшаяся ночному нападению жертва подчас изрядно обрызгана кровью. На сравнительно небольшом острове Тринидад водится 58 видов летучих мышей, из них два вампира, а остальные — насекомоядные (как наши, шведские), нектароядные, есть даже рыболовы. Не удивительно, что Нью-Йоркское зоологическое общество организовало на Тринидаде широкое изучение летучих мышей. В некоторых пещерах скапливаются десятки тысяч рукокрылых, и воздух там отнюдь не здоровый, тем более что все покрыто толстым слоем помета, которым питаются полчища тараканов и прочей мелюзги. Говорят, достаточно подышать затхлым воздухом такой пещеры, чтобы схватить грибковую болезнь легких, которая изнуряет организм и трудно излечивается. Насколько мне известно, шведские летучие мыши не распространяют опасных для человека болезней. Красивыми их не назовешь, но они очень интересны. Однажды мне передали случайно найденную крупную летучую мышь. Холодная, окоченевшая — непосвященный решил бы, что она при последнем издыхании. Я заготовил мучных червей и предложил ей. Под вечер она, как и положено летучим мышам, оживилась и обнаружила отменный аппетит. Моя гостья принадлежала к самому крупному из наших северных видов — это была рыжая вечерница Пипистрелла доказала свою принадлежность к женскому полу, произведя на свет через две недели двух крепеньких малышей. До чего же трогательно было видеть, как крохотное чудовище, челюсти которого потрясли бы даже сочинителя страшных повестей, ухаживало за своим потомством! Моя мама души не чаяла в Пипистрелле и всячески заботилась о ней. Малыши росли не по дням, а по часам, и мы с нетерпением ждали, когда они поднимутся на крыло. Увы, на третий месяц оба по какой-то неведомой причине вдруг умерли, хотя до тех пор чувствовали себя превосходно. Быть может, у Пипистреллы рано кончилось молоко? К тому же в отличие от сородичей ей не надо было постоянно летать за насекомыми, а малышам от природы, возможно, следует гораздо раньше отвыкать от материнского молока и самим вылетать на охоту. Я собирался выпустить Пипистреллу на островке, где уже много лет в двух дуплистых осинах обитали летучие мыши; кстати, большую часть лета колонии самцов и самок живут раздельно. К моему удивлению, мама воспротивилась, и Пипистрелла всю зиму провела у нас дома в Стокгольме. Вечернее пробуждение Пипистреллы всегда сопровождалось одним и тем же забавным ритуалом. Периодически до меня доносился громкий смех — маму неизменно потешала мимика Пипистреллы во время «разминки». Мы не измеряли температуру нашего зверька, но я полагаю, что какой-нибудь исследователь сделал это без нас. Днем Пипистрелла была на ощупь холодная, словно кусок мяса из холодильника, и почти не шевелилась. Мама согревала ее в ладонях. Наконец спящая красавица открывала свои глазки-бусинки и принималась медленно крутить головой, разевая ротик. Ни дать ни взять — изображение кричащего зверька в немом кино! Она и впрямь кричала, да только сигналы, служащие летучей мыши для ориентации, нашему слуху недоступны. Нормальное человеческое ухо воспринимает от силы двадцать тысяч колебаний в секунду, а сигналы летучей мыши приходятся на диапазон от тридцати до ста тысяч! Как известно, летучая мышь оснащена «эхолотом», ее мощные ультразвуки, отражаясь от предметов, позволяют не только оценить расстояние до того или иного препятствия — дерева, стены, — но и точно определить местоположение мечущегося в воздухе насекомого. По вечерам на Тринидаде я вижу, как сотни непревзойденных «мухоловок» носятся в сумеречном воздухе, бросаются в сторону — и хватают добычу. Особый прибор, преображающий беззвучные сигналы летучих мышей в потрескивание, позволяет исследователям подслушивать, что происходит в бархатном мраке тропической ночи. Ухо и глаз человека ничего не замечают, а прибор свидетельствует, что воздушный океан полон звуков. Прощупав мир ультразвуком и убедившись, что все в порядке, Пипистрелла была готова принять угощение. Мама совала ей в рот первого мучного червя. Сперва — никакой реакции, потом личинка начинала медленно-медленно втягиваться в пасть. Аппетит приходил во время еды, и личинки поглощались все быстрее. Одновременно повышалась и температура тела Пипистреллы, и под конец ее уродливая мордочка молотила со скоростью швейной машины. Казалось, она может есть до бесконечности. Как-то вечером Пипистрелла уплела за раз двести мучных червей! Обычная норма составляла около сотни личинок, и наша летучая мышка заметно потучнела. Ей даже было трудно взлететь, зато уж как взлетит — носится с невероятной скоростью. Обычно прогулка заканчивалась тем, что Пипистрелла с раскрытыми крыльями «приземлялась» на маме или на мне и рывками карабкалась вверх. Тогда мы снимали ее с одежды и вознаграждали десятком личинок. На следующее лето — к этому времени Пипистрелла успела поглотить около сорока тысяч личинок — я вечером, когда все вечерницы с пронзительным сердитым писком выбирались из своих убежищ в дуплах на уже упоминавшемся мной островке, отпустил ее на волю. Она не была окольцована, и я не знаю, где она в итоге очутилась. Но верю и надеюсь, что Пипистрелла без труда поладила со своими сородичами. Настоящий нетопырь-карлик Самая славная из летучих мышей Швеции, если к ним вообще применителен этот эпитет, — ушан. Один такой зверек как-то гостил у меня зиму. Уши у него длиной с тело, но когда он висит и спит, их почти не видно. Только вечером ушан начинает понемногу расправлять свои огромные раструбы. Как и у всех летучих мышей, тело его на ощупь холодное, словно у лягушки. А объясняется это просто: работай эти маленькие быстродействующие живые механизмы круглые сутки на полную мощность, они очень скоро исчерпали бы свои энергетические ресурсы. И у них развилась особая форма спячки — дневная спячка. Жизненные процессы замедляются, и соответственно падает температура тела. Животное «выключает газ», зато, когда надо летать, «включает» его на полную мощность. В животном мире это не единственный случай. Здесь, на Тринидаде, я любуюсь яркими летающими миниатюрами, которые так и просятся на кинопленку. Их имена включают названия драгоценных камней — рубиновая, топазовая, изумрудная, сапфирная… Так вот, колибри за свой бурный двенадцатичасовой рабочий день расходует огромное количество «горючего» Подлинный любитель природы не считается с тем, что колибри — услада для глаз, что она неописуемо красива, когда солнце освещает ее оперение под определенным углом, а жабы, змеи и летучие мыши на вид «противные и гадкие». И те и другие — поразительнейшие творения природы, подлинные шедевры. И когда их узнаешь поближе, тобой овладевает благоговейное чувство и страстное желание сохранить для потомства все эти виды так же бережно, как сохраняются сокровища Венеции и Рима. |
||
|