"Не вернуться никогда" - читать интересную книгу автора (Верещагин Олег Николаевич)

ИНТЕРЛЮДИЯ. ПОСЛЕДНИЙ ВОИН МЁРТВОЙ ЗЕМЛИ

…В лагере царило полное спокойствие. Анласы воистину были стойким народом — и стар и млад, и женщины и мужчины готовились защищаться. Стучал молотки кузнецов, хрустели ручные мельницы. Кое-где, забив скот, жарили мясо. Люди правили оружие.

В одном месте возы были растащены. Тут стояли двое стариков, Гэст и все оставшиеся ратэсты — при оружии, только шлемы на руке. Прибывшие для переговоров маячили шагов за пятьсот, не меньше — группа всадников под странным знаменем: на шесте с перекладиной, как анласский баннорт — золотой кракен, к перекладине подвязаны по бокам пары белых и алых конских хвостов, а в центре — один чёрный.

— Что им нужно? — пробормотал больше для себя (хотя и по-анласски) Вадим. Странно, но Гэст ответил ему, как равному:

— Хотят говорить. Послушаем.

— Слушать их, — проворчал ещё кто-то.

Один из всадников поднёс ко рту согнутый металлический лист. Искажёный голос звучал жутко, загробно:

— Нашими устами говорит с вами, ничтожные, сююуджи Юргул! У вас нет выхода, но милостивая госпожа согласна выпустить всех вас, если вы оставите скот и дадите нам выбрать рабов — по сотне мальчиков, девочек, юношей и девушек…

Эту глупость мог сказать лишь тот, кто совершенно не знал анласов. Самым постыдным делом считалось у них с давних пор покупать жизнь ценой рабства соплеменников.

— Ответь ему, — сказал Гэст Вадомайру. — Ответь так, чтобы он подавился нашим ответом, отродье Астовидату!

Пять сотен шагов — это почти два перестрела из хангарского лука. Но — меньше одного из анласского. Эдлхантанг Вадомайра скрипнул голосом сварливого старого воина, поучающего молодых. И стрела, описав дугу, вонзилась в перекладину знамени. Вторая ударила говорившего в левый глаз. Роняя свой лист, хангар сделал судорожное движение рукой и повис в седле. Мальчишки, облепившие возы, весело и глумливо загомонили, изощряясь в чёрной брани в адрес хангаров.

Оба выстрела, кажется, произвели неплохое впечатление — всю компанию как ветром сдуло дальше — туда, где даже анласская стрела долететь не могла.

Позиции сторон на переговорах стали предельно ясны.

Хангары тем временем приволокли на быках наспех сколоченный деревянный помост, на котором начали расчленять тела убитых ратэстов, показывая их анласам в лагере. Все узнали и Йохаллу и его щитоносца… Потом наступила очередь живых — двадцать семь раненых или тех, кто попал в руки врагов пьяными, были замучены на глазах у всего лагеря. Никто из погибавших не издал ни звука, ни разу не застонал — но смотреть было тяжело, почти невыносимо. Жестокость анласов была жестокостью волка — они не знали даже подобий тех предметов, которыми мучили их братьев, оружий, созданных злобным и трусливым разумом. И людям в лагере казалось, что пытают их самих. То тут то там раздавались женские выкрики или проклятья мужчин — это анласы узнавали среди умирающих под пытками своих близких. Кое-кто даже начал требовать вылазки, но один из стариков указал на конные сотни, замершие в отдалении:

— Выйдем — нас побьют. Кто защитит слабых и младших?

В этом ратэстам, оставшимся в живых, чудился даже укор в их адрес — они-то могли бы и пробиться к помосту, будь их хоть четверть столько, как преже, а не полтора десятка. Хотя и глупо укорять бойца за проигранный бой. Сражайся достойно — а уж победу боги отдадут тому, кому захотят…

— Пойдём поедим, — вздохнул Ротбирт. — Что-то и мне захотелось.

Они двинулись вглубь лагеря. У одного костра седой беспалый на левую руку старик молча налил им по рогу пива, у другого — поделились жареной свининой, а хлеб ещё оставался в опустевшей повозке: Эрна за добро её спасителей умерла бы, а не отдала.

— Просторно у нас стало, клянусь рукой Дьяуса, как у вас говорят, — грустно усмехнулся Вадим, садясь на облучок. — Вещи товарищей — что с ними делать?

— Раздадим семьям, — Ротбирт сделал большой глоток пива. — Стрелы только оставлю. Не думаю, что это будет неправильно и несправедливо.

— Да, — кивнул Вадим, — это верно. Если нам что ещё и понадобится из вещей — так это стрелы… ну, ещё я дротики возьму. Жаль, что певец погиб, никто не сложит песню о том, что случилось и не помянет погибших.

— Пока живы мы — будем помнить, — ответил Ротбирт твёрдо. — Живущий в памяти никогда не умрёт.

— Знаешь, — задумчиво сказал Вадим, — когда я прыгнул со стены… и все — следом… мне почудилось, что за нами скачут Девы Ветра.

Ротбирт не удивился, только кивнул:

— Если так, то они поспешили, — и оторвал кусок мяса зубами, держа рог между колен.

— А пиво ничего, хорошее, — Вадим надел свой опустошённый рог на стояк навеса. — Дай-ка мне ещё хлеба…

Он потянулся за куском, но тут по всей линии обороны угрожающе и гулко завыли круммхорны. А сквозь их во й прорвался режущий шипящий звон боевых гонгов хангаров.

— Да чтоб их!.. — Ротбирт соскочил наземь, хватая оружие. — Они атакуют!

Это в самом деле оказалось так. Коричнево-чёрная волна катилась на лагерь со всех сторон. Это были не латники, а простая "пыль" — воины, согнанный с окрестностей.

Анласы быстро и без суеты занимали свои места.

— Тетиву перетяни, тетиву…

— Копьё под правую… а тул — под левую… учи вас, эх!..

— Пошёл отсюда! Сначала до пол-лука дорасти!..

— Боги, даруйте в бою удачу или достойную смерть…

— Сорок семь… сорок восемь… Дед, одолжи десяток стрел — отдам на той стороне…

— Куда я брусок положил?..

— Как доскачут воооон до того камня, так и начнём. Густо скачут, целиться и не придётся вовсе…

— Коням главное дело — руби ноги, а всаднику — в брюхо копьём…

Соседом Вадима слева оказался кояжистый рыжий усач, совершенно хладнокровно проверявший лук. На нём были кожаный шлем на клёпаной стальной основе и кожаная куртка с нашитыми стальными пластинками — обычный доспех простого воина. Справа, опираясь на колено, раскладывал стрелы подросток примерно на год младше Вадима. На этом всей защиты было — суконные штаны и просторная куртка с капюшоном и широкими рукавами, которые она подкатал повыше. А из оружия — лук и сакса. Лицо у мальчишки было сосредоточенное, на веснушчатой переносице выступили капельки пота. Наверное, не раз бил он зверя и птицу, но сейчас будет другая охота…

Гнетущий, вязкий вопль гонгов нарастал — словно мчалось вырвавшееся на землю войско мертвецов во главе с Расчленителем. Стали видны в общей коричневой мути высверки сабель, глиняные пятна лиц…

Круммхорны взревели сигнал. Вадим видер, что Ротбирт подальше не выбирает цель — может быть, впервые в жизни он просто рвал тетиву раз за разом, и Вадим слышал, как звонко бьёт тетива по наручью друга. Сосед слева щерился под усами. Мальчишка справа с отчаянными глазами выпускал одну стрелу за другой.

Солнце искрами вспыхивало на взлетающих стрелах — казалось, лагерь бьёт по коричневому валу серебряным дождём. Взлетая вверх, стрелы анласов падали вниз по дуге — и не было пощады никому, в кого попадали узкие жала.

Вой стал сбиваться и стихать. Коричневый вал начал распадаться на ручейки, водовороты, замедлял казавшийся неумолимым бег… А потом начал откатываться прочь.

— Ни к чему, — Вадим придержал за плечо мальчишку, вновь потянувшегося за стрелой. Тот посмотрел дико, шевельнул губами, но, кажется, сообразил, на каком он свете, кивнул.

К возам потащили новые связки стрел. Они тяжело бухались в дно возов, рассыпались с позвякиванием и хрустом. Запас стрел был большой, а результаты стрельбы — весьма наглядными, надо сказать.

— Если бы они не были так глупы, — сказал усач, — они бы пустили пеших за большими щитами… Или это верно, что они не умеют драться пешими вовсе?

— Плохо дерутся, — подтвердил Вадим. Откинулся назад, проорал: — Ротбирт, ты как там?!

Тот помахал рукой. Эрна как раз притащила ему связку стрел. Но перекинуться хотя бы словом друзья не успели. Корчневый вал снова вспухал, как нарыв.

Вадим покачал щит, вставленный краем между досок в борту повозки. Треуголный и не очень большой, тут его щит был не так удобен, как большущие прямоугольные щиты ополченцев, из-за которых можно было стрелять, стоя на дне повозки. Прищурился, посмотрел на солнце. Да нет, это не Солнце… И всё-таки интересно, что это за звезда?..

Круммхорны вновь протрубили сигнал.

На этот раз вал конницы не остановился, и стало ясно, почему. В тылу маячили алые перья на стальных шлемах латников, гнавших простых воинов в решительную атаку на лагерь анласов.

Мчавшиеся впереди раскручивали — теперь было видно ясно — над головами арканы с железным "кошками" на конце. Растаскивать возы… И вот уже первые стрелы начинают долетать до анласов, поют в воздухе смертельную песню, впиваются в борта и щиты. Вадим приподнялся — видеть. Одна стрела тут же ударила в грудь, вторая со скрежетом чиркнула по шлему — мальчишка засмеялся. Ясно были видны лица под меховыми шапками — оскалы, щели глаз, высокие скулы, мотающиеся сальные косы.

Анласы били в упор — между глаз, в кожаные щиты, просаживая их навылет вместе с телами…

…Стрела щёлкнула в маску пониже глазной щели. Передние всадники были уже шагов за полсотни, они падали, падали кони, утыканные стрелами, а задние ломили по кровавому валу, сами рушась и вместе с конями становясь его частью…

Справа раздался негромкий выдох. Вадим задержал на взмахе руку с дротиком, повернулся. Мальчишка, всё ещё держа в левой лук, садился на дно воза, правой держась за древко стрелы, вошедшей под левую ключицу. Глаза у него были недоумёнными. Скривив губы, парень переломил древко стрелы — мотнулось белое перо в упавшем кулаке. Боль, очевидно, так и не успела дойти до его сознания — сев на дно, мальчишка стукнулся затылком в борт. Глаза так и остались удивлёнными… А на место убитого вскарабкался мускулистый юноша с волосами, собранными на макушке в пышный "хвост".

"Кошка" с грохотом впилась в борт. Рыжеусый, хладнокровно высунувшись из-под щита, хэкнул и перерубил верёвку саксой. Стрела "чокнула" по одной из пластин на его куртке.

— Худо бьёте, — презрительно проворчал рыжеусый.

С десяти шагов Вадим вогнал дротик в рот хангару, раскручивавшему ещё одну "кошку". В левую перехватил топор, в правую взял Сына Грома.

Две "кошки" разом вцепились в борт, потянули. Усатый рубанул одну, Вадим — другую. В теле всё пело — нервы, мускулы стонали от удовольствия в предчувствии боя.

Над щитом показалось плоское вислоусое лицо. Топор в руке Вадима с глухом треском прорубил смуглый лоб. Усач, снова ловко выдвинувшись из-за щита, с короткими выдохами обрушивал свой топор на всадников и лошадей.

Визжа и улюлюкая, прыгнул прямо с седла на воз ещё один — парень с "хвостом" встретил его ударом копья в воздухе, швырнул обратно; сам неудачно подался вперед, забалансировал — его ударили саблей по бедру. Падая наружу, под копыта, он сшиб с седла всадника, подмял и исчез вместе с ним в месиве…

Вадиму было легче других. Он мог меньше думать о защите — панцырь, шлем, брассарды и поножи надёжно его защищали. Отбиваясь мечом, Вадим выбирал момент и бил топором — наверняка, не больше одного раза.

— А не победим… так хоть… намашемся… — цедил мальчишка строчку из казачьей песни — снова и снова.

Соседняя повозка опрокинулась. С одной стороны на неё лезли визжащие хангары, с другой — ревущие анласы. Лучники защитников продолжали пускать стрелы — через головы сражающихся, навесом в новые и новые ряды штурмующих.

К возу пробилось трое латников. Один ловко отбил своим тяжёлым копьём-саблей топор. Второй, откинувшись назад, с размаху ударил Вадима. Третий одновременно подсёк парню ноги саблей…

Вадим и сам не знал, как у него это вышло. Подпрыгнув, он пропустил саблю низом — и одновременно поворачиваясь в воздухе — копьё скользнуло у груди, а Сын Грома с грохотом обрушился на шейную пластину, вминая её в тело. Латник грохнулся с коня наземь.

— Так! — неуловимым уколом Вадим ужалил второго латника в глаз — концом меча. Рыжеусый между тем расправился со своим противником сокрушительным ударом топора…

…В одном месте удалось растащить возы, и отряд всадников ворвался внутрь. Они сразу же запутались среди возов, вещей, костров, скота и жердей, в остервенении и страхе рубя всё, что попадалось на пути. Старики калечили косами ноги лошадей, женщины ссаживали хангаров вилами или охотничьими копьями мужей, мальчишки с ножами прыгали на крупы коней… Кипящая на кострах вода, домашняя утварь, камни, цепы, жерди — всё пошло в ход. Падавших растягивали на земле и приканчивали. На латника, по чьим доспехам скользили вилы и косы, свалили старательно сберегаемый в пути мельничный жёрнов, размозживший его, как рака в скорлупе. В пыли катались схватившиеся врукопашную. Там мать, на чьих глазах от удара сабли свалился сын, шла на всадника с копьём, поддевала его и сбрасывала наземь. Там сын, потерявший мать, взмахом цепа раскалывал, как орех, голову хангара. Там старик находил наконец-то место уже не первый год отдыхавшей в ножнах саксе под лопаткой сдёрнутого с седла всадника… Обезумевшие от страха, от атак со всех сторон, хангары старались вырваться обратно, но навстречу уже спешили ополченцы, и топоры поднимались и опускались…

…Атака оставила вокруг лагеря и в нём самом не меньше двух тысяч трупов хангаров. Немало погибло и анласов.

Вражеские трупы кидали в реку, следя, чтобы течение уносило их прочь. Своих складывали в ряд в центре лагеря. Тут же, рядом, женщины оказывали помощь раненым — тем, кому ещё можно было помочь. Рыжеусый сосед Вадима потерял разом и жену, и обоих сыновей — первого достала на возах сабля, второго усач нашёл у своей повозки — он лежал на хангаре, сомкнув руки у того на горле. А у самого под левой лопаткой торчал изогнутый нож…

…Вадим и Ротбирт пробирались среди трупов и раненых к своей повозке. Сцены, которые они наблюдали почти равнодушно, могли бы показаться ужасными даже очень закалённым взрослым людям. Длинные рубленые раны промывали чистой водой и зашивали "через край" льняными нитками, причём сплошь и рядом раненый либо напевал либо как ни в чём не бывало разговаривал с кем-то — даже пострадавшие малыши (по меркам Вадима — дошколята!) боли ничем не выказывали. Атрапаны в белом тенями расхаживали среди раненых, быстро перерезая горло тем, кто уже не мог выжить и лишь мучился. Стрелы вытягивали из живых, как гвозди из доски — и нередко это делал сам же раненый!

Вдвойне страшно было видеть всё это ещё и потому, что большинство убитых и раненых обоего пола были молоды и красивы. Рухнет от бури старое, отжившее своё дерево — кто станет жалеть? Расступится молодой подлесок, выросший вокруг погибшего великана — и, глядишь, целая роща зеленеет на этом месте… Вырвет вихрь молодой крепкий ясень или гибкая стройная ива, не успевшие себя продлить в потомстве — и невольно опустится голова человека: что ж ты, ветер, натворил, будь неладен?!

А атрапаны ходили между костров и возов. Они твёрдо знали — мир за гранью всех примет, всех, кто пал сегодня, и даже мальчишке, для которого первый бой стал и последним, найдётся место в охоте Вайу, в свите Дьяуса… Нет, никто не торопится умирать. Но, если уж пришёл такой черёд — лучше умереть в бою, сражаясь за род, за славу предков, за жизни потомков. Только трус, недостойный удара мечом, цепляется за жизнь любой ценой.

Кое-где уже раздавались песни — там прощались с другом, а там восхваляли сражение; там мать утешала умирающего сына, а там считали перебитых врагов. Едва ли решатся хангары на третью атаку — отстанут, а утром и уйдём, чего…

Один-единственный раз мальчишки задержались. Около большущего воза паренёк лет тринадцати-четырнадцати со свежей повязкой на плече, приговаривая ласково, бинтовал повизгивающую овчарку. Сабля пришлась ей по крестцу, в умных карих глазах стыло страдание. Голову собаки держала на коленях всхлипывающая девочка на пару лет младше брата.

— Лучше будет добить его, — сказал Ротбирт, останавливаясь. — Хребет её перебили.

Мальчишка быстро вскинул загорелое враждебное лицо, смерил взглядом старших парней в помятой броне. Светло-серые глаза его сверкнули, он явно сдержал на языке злые слова и отвернулся.

— Потерпи, хороший мой… немножко ещё потерпи… — зашептал он псу.

— Пойдём, — Вадим потянул друга прочь, глядя на упрямую спину мальчишки. — Собака не твоя, чего в чужие дела лезть?

Ротбирт кивнул. Они отошли до речного берега, где народу была пропасть. По песку зашагали дальше.

— Скольких свалил? — нарушил молчание Ротбирт. Вадим ответил тут же:

— Одного латного, восьмерых простых. Не худо, а?

— Не худо, — согласился Ротбирт, — но у меня двое латников и семеро простых. А стрелами — не считал.

— Тебя на самом деле не Леголас зовут?^{5} — пошутил Вадим. И продолжал, не обращая внимания на изулмённый вид друга. — Смотри, небо какое… плохое. Не ваши боги гневаются, случайно?

Ротбирт сразу понял, о чём говорит Вадим. Закат полыхал, как чудовищный кровавый костёр. А странные тучи обрисовали на фоне пожарища силуэт кракена — Чинги-Мэнгу жадно шевелил щупальцами, подбираясь к заходящему солнцу. Но Ротбирт передёрнул плечами:

— За что гневаться богам? А что до этого, — он махнул рукой, — их многолапый подавится Солнцем. Не по силам твари одолеть наших богов — самого Астовидату Расчленителя загнали они в подземелья, и уж солнце-то какому-то слизняку точно не отдадут! Нет, Славянин, — он положил руку на плечо Вадима, звякнул сталью о сталь, — солнцу бежать по небу до последних дней, и даже данвэ ничего не могут с этим поделать, — он сплюнул в песок. — А уж конца времён мы с тобой точно не увидим, даже если проживём сто раз по сто лет!

— А ты бы хотел столько прожить? — Вадим поудобнее перехватил шлем под мышкой.

Ротбирт задумался и ответил словно бы нехотя:

— Не знаю… Не худо было бы и посмотреть, как и что там будет. Но, прожив такой срок, можно и разум потерять от увиденного и разлук. Представь — ты живёшь, а те, что рядом, уходят снова и снова… Нет, не хочу! — сказал он, словно рубанул. — Своё прожить с честью — и хватит, а там можно посмотреть и ту сторону, да и проверить, вправду ли так красивы Девы Ветра и так ли широки ворота у дома Дьяуса, как тут поют наши певцы…

— Вон повозка, — указал Вадим. — Чёрт, — сказал он по-русски, — до неё-то не добрались?!

— Да Эрна за наше добро целый отряд этих кривоногих кулаками перебьёт! — засмеялся Ротбирт.

Но Эрне, как оказалось, не выпало случая показать своё геройство — до повозки никто не добрался, зато немая проливала уже горькие слёзы, решив, что её благодетелей убили.

— Ничего себе, — расстроено сказал Вадим. Он терпеть не мог женских слёз, считал их признаком притворства и никогда не утешал ревущих девчонок, но… тут-то совсем другое дело, видно же. Ротбирт тем временем, сдёрнув кольчужную перчатку, погладил девушку по медным волосам, кашлянул, неумело буркнул:

— Ты… ну, мы ведь живы… Ты не плачь, а?

Девушка, улыбаясь сквозь слёзы, закивала. Показала жестом: "Хотите есть?"

— Лучше дай пива, если ещё осталось, — усмехнулся Ротбирт, кажется, сам смущённый своей нежностью.

Пиво ещё осталось. Только теперь мальчишки поняли, до какой степени хотят пить — до головокружения! Фактически с утра ни тот ни другой не притронулся к воде…

— Интересно, а кто сварил первое пиво? — Вадим вытер ладонью губы.

— Дьяус, — предположил Ротбирт, переведя дух. — Правда… — он задумался, — …сколько я песен слышал — нигде об этом не сказано.

Напившись, они стали помогать друг другу стаскивать доспехи. Эрна сбегала к реке за водой, притащила две бадьи. Мальчишки хотели вымыться, а Эрна только головой качала, глядя на них. И русский, и анлас походили на бело-синих леопардов — пёстрые от синяков, ссадин, кровоподтёков…

Вадим нагнулся, упираясь ладонями в колени. Ротбирт, подняв бадью, выплеснул половину воды на спину друга — ахнувшая струя разбилась о лопатки и шею, скатываясь на землю, застыла в пыли серыми струйками и шариками. Вадим вздрогнул и захохотал, а Ротбирт начал равномерно лить на него остатки воды. Эрна тем временем кипятила в котелке травы для примочек.

— Тёплая вода, — сказал Вадим, разгибаясь и поводя плечами — шевельнулись под кожей бугры и канаты мышц. — Нагибайся.

И помедлил. Ему показалось на миг, что перед ним стоит и ждёт своей порции "обливалки" Олег…

Вымывшись, они снова влезли в одежду, хотя обоим непреодолимо хотелось спать.

— Пошли глянем, живы ли наши, — предложил Ротбирт, одёргивая вест.

Они снова зашагали мимо повозок, где уже налаживалась нормальная походная жизнь. Убитых лучше забывать сразу после того, как они убиты, иначе на войне просто сойдешь с ума.

Седой, как облако, старик, сидя у ловозки, затачивал лезвие саксы. Вид у него был самый счастливый — очевидно, уже давно не выпадало такой драки. Мальчишки остановились возле него, и Вадим дружелюбно спросил:

— Многих прирезал, дедуля?

— Куда там, — прокаркал старик разочарованно. — Два десятка лет не сражался, состарился, всю сноровку отлежал! Одному костыль под коня вставил, — старик показал на рогатину, лежащую рядом — видимо, ею он пользовался вместо костыля, — он и навернулся, а я уж сверху насел и… — он стиснул сухие, но крепкие, здоровенные кулаки. — А уж второй-то меня мало не покалечил ещё раз, жопа Расчленителя! Да внучок мой младший его рогатиной в поддых — ничего, ладно получилось… Да и то сказать, — дед пригорюнился, — кому я на той стороне-то нужен, калечный? Пользы тоже… Нет, славяне рубиться были покрепче! — глаза старика молодо блеснули. — Как, бывало, заорут: "Рысь, Рысь!" Ну и мы им в ответ рявкаем, а после… Да-а-а, старый я стал, старый совсем…

— Худо, — роазочарованно вздохнул Ротбирт, подмигивая Вадиму. — А мы тебя, дед, хотели было к девушкам позвать.

— Сказано же — стар я по девкам бегать, — сердито ответил старик и задумался. — Вы вот что, — добавил он. — Вы ведите их лучше сюда.

Мальчишки переглянулись и захохотали.