"Тайны выцветших строк" - читать интересную книгу автора (Пересветов Роман Тимофеевич)

НЕОПРОВЕРЖИМЫЕ УЛИКИ

Неизвестно какими путями попавший в Россию уроженец острова Кефалонии Афанасий Скиада был зачислен сначала «аудитором» (делопроизводителем) в один из конных полков. Но Петр I вскоре определил его профессором греческого языка в Московское типографское училище.

Скромный кефалониец на этом, по всей вероятности, и закончил бы свою карьеру, если бы приехавший в 1722 году в Москву голштинский герцог Христиан Фридрих Август не захотел осмотреть библиотеку московского патриарха.

Скиаде было предложено срочно составить для высокого лица список хранящихся в этой библиотеке древнегреческих рукописей.

Недавний письмоводитель кавалерийского полка сначала растерялся — ведь многие рукописи не имели даты! Он подготовил для герцога краткий список только тех рукописей, «в коих означено время письма».

Во второй каталог Скиада включил триста четыре рукописи, «неизвестно когда писанные», которым сам он, по приметам, «означил век». И, наконец, ему пришлось составить еще один каталог, в который вошли рукописи, числившиеся в патриаршей типографской библиотеке. Все эти каталоги он соединил вместе и, отпечатав в типографии, посвятил «своему благодетелю» Петру I.

Один экземпляр этого каталога, очень скоро ставшего библиографической редкостью, имелся и в библиотеке Главного архива министерства иностранных дел.

Белокуров достал его с книжной полки и стал перелистывать. Он сразу же заметил, что несколько строчек предисловия, написанного составителем, были обведены красным карандашом, а на поле виднелась какая-то пометка.

«Сия предражайшая библиотека великороссийская, — рассуждал Скиада, — всегда бысть заключена, и положенные в ней книги иностранным не сведомы быша, каталог о них ни един бысть сочинен…» Далее следовали строчки, обведенные красным карандашом, в которых говорилось о несовершенстве составленного Скиадой каталога, умалчивающего о том, что «в середине книги или при конце множицею прописана иная дела, яже в начале книги не суть означена»…

Иными словами, в середине и в конце некоторых рукописей встречался текст, не отраженный в каталоге.

Против этих строк тем же красным карандашом, довольно четким, но не современным почерком, показавшимся Белокурову знакомым, было написано:

«Вот чем Матей воспользовался для хищения».

Кто мог это написать? И о каком именно хищении, прикрытом пробелом в каталоге, могла здесь идти речь?

Во всяком случае, уже одно то, что какое-то «хищение» связывалось с именем известного эллиниста, побуждало продолжать поиски. Белокуров решил во что бы то ни стало установить автора пометки, сделанной красным карандашом.

Библиотекой архива со дня его основания пользовались все его сотрудники от управляющего, имевшего обычно звание «академика», до простого «актуариуса».[5] Но, конечно, далеко не каждый разрешил бы себе делать пометки на полях редких книг. Такое нарушение строгих архивных правил могла себе позволить только очень высокая персона. Красным карандашом также пользовались не все служащие, а главным образом высокое начальство и прежде всего управляющие архивом, резолюции и замечания которых Белокурову не раз приходилось видеть на разных документах. Вот почему этот почерк и показался ему знакомым.

Перебирая имена управляющих архивом со дня его основания, Белокуров пришел к выводу, что автором пометки не мог, конечно, быть самый первый из них, не знавший Маттеи Собакин. Его сменил известный историограф академик Миллер, покровительствовавший Маттеи и предпочитавший, при всей своей приверженности к изучению русской истории, думать и писать по-немецки. Да и почерк Миллера не совпадал с почерком сделанной на рукописи пометки.

Скорее всего это был один из преемников Миллера, ближайший ученик его и помощник Николай Николаевич Бантыш-Каменский, первый настоящий хозяин архива, взявший на строгий учет все его богатства и спасший его от французов в 1812 году. Современником Маттеи был и Алексей Федорович Малиновский, младший брат первого директора Царскосельского лицея, воспитавшего Пушкина. А. Ф. Малиновский начал свою работу еще при Миллере простым актуариусом и прослужил в архиве целых шестьдесят два года, из них двадцать семь в должности управляющего. Про него говорили, что он знал архив как свой кабинет и любил без памяти, считая его как бы «своей колыбелью и могилой».

Почерки этих двух выдающихся архивистов были так схожи, что трудно было решить, кто же из них мог быть автором пометки.

Наконец все сомнения отпали. В одной из бумаг Малиновский сделал именно такую закорючку в букве «щ», какая была в написанном на полях предисловия Скиады слове «хищение». Н. Н. Бантыш-Каменский писал эту букву иначе.

Ну, разумеется, это должен был быть Малиновский! В юные годы он заигрывал с музами, писал и переводил с французского слащаво-сентиментальные пьески и благодаря этому начал приобретать известность в литературных кругах. Но эти литературные опыты он совмещал со службой в архиве, в которой была своя романтика. Исследование и описание древних рукописей постепенно стало его второй, а затем и главной специальностью. Дослужившись до должности управляющего, Малиновский застегнулся на все пуговицы и стал смотреть на посетителей архива как на своих личных врагов. Каждый выданный из архива и опубликованный в печати документ уподоблялся в его глазах обесценившейся бумажной ассигнации. Однако при нем архив не понес никаких потерь, наоборот, обогатился многими ценными рукописями, причем некоторые из них он покупал на свои средства. Именно при нем в архиве были введены такие строгости, что Клоссиус, несмотря на «высочайшее соизволение», так и не смог осмотреть рукописи, лежавшие в запечатанном шкафу. Когда же он пожаловался на это Малиновскому, тот очень любезно послал немецкому ученому список всего, что его интересовало. Но одно дело послать список, другое — допустить к самим рукописям, как это практиковал, например, предшественник Малиновского Миллер, разрешавший Маттеи брать рукописи даже домой.

Не потому ли Малиновский стал таким «цербером», что на примере Маттеи убедился, как опасно доверять некоторым иноземным гостям архивные сокровища? Но почему же он не решился все-таки объявить об этом вслух? Почему не сказал, какую именно рукопись и откуда похитил Маттеи?

У директора архива, очевидно, были какие-то основания не делать этого. С другой стороны, пометка на полях общедоступного каталога говорила о том, что он не очень заботился о сохранении в тайне своей догадки.

Малиновский, кроме должности управляющего архивом, занимал еще пост члена сената по уголовным делам. Не имея веских доказательств, он вряд ли отважился бы бросить Маттеи даже анонимное обвинение. Но он, конечно, заметил, что драгоценная рукопись «Илиады» с гимнами Гомера после «изучения» ее Маттеи уменьшилась вдвое…

То, чего не хватало в пометке Малиновского, Белокуров нашел в другом письменном свидетельстве, оставленном не менее авторитетным лицом.

Этим лицом был крупнейший русский писатель и знаменитый историк конца XVIII — начала XIX столетия, знаток древнерусских рукописей, автор «Истории государства Российского», Николай Михайлович Карамзин.

В 1789 году, еще в самом начале своей литературной деятельности, Карамзин предпринял длительную заграничную поездку. Находясь в Германии, он не упустил случая посетить такой богатый памятниками искусства и культурными ценностями город, каким был в то время Дрезден. Он осмотрел знаменитую Дрезденскую картинную галерею и, конечно, заглянул и в городскую библиотеку, где он прежде всего заинтересовался хранившимися в ней старинными книгами и рукописями.

В одном из писем, передавая свои впечатления от посещения библиотеки, Карамзин сообщил:

Но Карамзин, так же как и Малиновский, не решился публично заклеймить обласканного высокими покровителями иностранного ученого. Автор «Истории государства Российского» был прежде всего царедворец и дипломат.

На вопрос Карамзина, где Маттеи взял проданную им Дрезденской библиотеке рукопись, дал ответ небезызвестный в середине прошлого века литературовед Степан Шевырев. В изданной им в 1859 году «Истории русской словесности» было сказано вполне отчетливо, что виденную Карамзиным в Дрездене рукопись Еврипидовой трагедии Маттеи взял из Московской патриаршей библиотеки.

Итак, не только Гомер, но и Еврипид, и не только архивная, но и патриаршая библиотека сделались жертвами Маттеи! Лейденская нить обрывалась. Но вместо нее появилась другая, уводившая исследователей в бывшую библиотеку московского патриарха — одно из самых древних книгохранилищ Москвы.

Оно зародилось еще в конце XVI века, при митрополите Филарете, обладателе ценного собрания из почти пятисот рукописных церковнославянских книг. Разрослась библиотека при фактическом ее основателе — патриархе Никоне.

Именно на эту тему, еще девятнадцатилетним юношей, С. А. Белокуров написал свое первое самостоятельное исследование под названием «Собирание патриархом Никоном рукописей с Востока».

Эта работа привела Белокурова к другой, тесно связанной с ней теме — описанию жизни человека, выполнившего важное поручение патриарха: просвещенный и расторопный старец Арсений Суханов из чужих земель привез для патриаршей библиотеки пятьсот иноязычных старопечатных книг и древних рукописей — почти столько же, сколько их, судя по «списку Дабелова», было в библиотеке Ивана Грозного.

Большинство рукописей и книг, привезенных Сухановым, кроме, может быть, нескольких десятков, прихваченных им в своем личном багаже, имели один отличительный признак: отбирая их для отсылки в Москву, Суханов обычно писал свое имя «Арсений» на нижнем поле одного из первых листов. Вряд ли кто-нибудь другой из его современников оставил потомству столько автографов! Вот по этим-то пометкам, а в тех случаях, когда первые листы были оторваны по другим признакам, Белокуров сумел через двести с лишним лет разыскать четыреста тридцать три древнегреческие книги из четырехсот девяноста восьми, доставленных Сухановым с Востока.

Казалось бы, можно было удовлетвориться этим великолепным результатом! Не хватало всего какой-нибудь полусотни рукописей. Но неутомимому следопыту этого было мало! «Синодальные библиотеки, — говорил он, — это не бакалейные лавки, в которых некоторую недостачу всегда можно объяснить усушкой или утруской. Куда могли эти рукописи деваться?!»

Перебирая в памяти фамилии людей, которым на протяжении двух веков разрешалось пользоваться архивными богатствами (знатоков древнегреческого языка было не так уж много), Белокуров самостоятельно, не имея еще в руках лейденской ниточки, подошел к вопросу: не мог ли часть этих рукописей присвоить Маттеи? Ведь именно в патриаршей библиотеке в течение двенадцати лет проводил свои научные исследования знаменитый эллинист!

Запрос Белокурова в Дрезденскую библиотеку, где Карамзин видел неизвестно откуда взятую Маттеи рукопись Еврипида, дал неожиданный результат.