Евстафьев Константин

Ольховский Павел

Глава пятнадцатая

"Да… Им самоуправление вредит. Они не доросли, — раздраженно думал Викниксор. — Оставили прежнего старосту, который обворовывает их. Идиоты!

В распахнутое настежь окно сквозь темноту и вкрадчивый шелест ветвей доносился собачий лай. Викниксор полузакрыл оконные створки, потушил лампу и, как был в халате, залез под одеяло на скрипучую столетнюю оттоманку. Под стрекочущее тиканье будильника проходили, текли минуты. Викниксор сбросил одеяло, оставшись под одной простыней. Но сна не было, и он, ворочаясь, снова перебирал в памяти сегодняшний день. Вспоминалась женщина, у которой пропали куры, перевыборы, резкий разговор с Эланлюм, и в конце концов опять заныло в ухе. Это проклятый фурункул, упрямо засевший где-то там внутри, мешал спать уже целую неделю. Викниксор терпеливо закусывал губы, но потом забылся и чуть ковырнул нарыв мизинцем. Сразу дернуло, обожгло, словно током, и он, совсем расстроенный, приподнялся и уселся на оттоманке.

заглушенно, но убедительно пел кто-то. Мелодию сопровождал обычный шкидский аккомпанемент на алюминиевой миске.

"Я тебе покажу — уроков не учить", — подумал Викниксор и хотел уже идти отыскать нарушителя тишины, но голос показался знакомым, и он вспомнил…

… После перевыборов, после ссоры с немкой он обходил на ночь дачу. Воспитанники спали, и только кухонный староста Женька был на кухне. Викниксор вспомнил, как Женька тогда, словно не заметив его, продолжал резать на утро хлеб. А когда Викниксор пошел дальше, Женька стал что-то насвистывать, насмешливо и торжествующе…

Вот почему Викниксор не двинулся с места и, сдерживая растущую злобу, ждал. У него появилось инстинктивное, тщательно спрятанное от самого себя желание обождать, пока Женька не споет какую-нибудь гадость. Тогда (старался не думать Викниксор) можно спокойно, с чистым сердцем наказать Женьку.

Тикал насмешливо будильник, сверлило в ухе. Викниксор раздражался все больше и больше; ему казалось, что Женька знает его мысли. Он сидел, готовый вскочить, полузакрыв неспокойные глаза.

Наконец, Женька замолчал совсем, будильник затикал еще насмешливее, и Викниксор, почувствовавший себя обманутым, обиженный и расстроенный, встал и прокрался на кухню…

На столе грудой лежал хлеб, уже нарезанный на тощие приютские пайки. Желтый огонек лампы отражался, вздрагивая в широком лезвии ножа для резки хлеба. А сам Женька, не замечая стоящего в дверях зава, сидел на подоконнике. Он держал казенную миску и, напевая, ударял в нее ложкой. Викниксор, спрятанный темнотой, держась за больное ухо, с ненавистью глядел на него.

Женька вдруг оглушительно забарабанил по миске ложкой.

— Каналья!

Круглая миска с дребезжанием выкатилась, виляя за открытую дверь, а оглушенный недоумевающий Женька молча поднимался с пола, ухватившись за край стола и нечаянно зацепив нож. Викниксор метнулся к нему, теперь уж отдавая себе во всём отчет, размахнулся и жестоко, как только мог, как глушат на бойнях скотину, ударил Женьку кулаком в голову. Женька охнул, упал снова, снова поднялся и, пошатываясь, выбежал вон.

Викниксор, погнавшийся за ним, нашел его в полутемной спальне, Женька лежал, закутавшись с головой, на своей койке и тихо, сквозь зубы выл: ему показалось, что зав сошел с ума. Викниксор грубо дернул его за плечо, потом схватил за шею — начал трясти. Голова Женьки мерно билась о железные перекладины кровати. Шкидец царапался, извивался, хрипел, но это еще больше ожесточило Викниксора.

И только когда разъехались в сторону доски кровати, когда он увидел кровь, увидел отпечаток своих пальцев на щеке провалившегося на пол шкидца, только тогда ощутил всё, что произошло.

Уже с испуганными возгласами просыпались воспитанники, громким басом заревел не спавший и видевший всё Кузя. Викниксор нагнулся, вытащил из-под койки замолчавшего, притихшего Женьку и не зная, куда его девать, потащил в изолятор.

— Очень странный педагогический прием… не правда ли? — спросил на следующий день под одобрительный гул остальных ребятишек Иошка у немки.

— Что ж делать, раз вы не понимаете слов, — ответила Эланлюм. — Да и вообще русский человек любит палку.

Избитый шкидец еще сидел в изоляторе. Чуть светало, когда Викниксор, никого не предупредив, уехал в город. Без распоряжения зава Женьку нельзя было выпустить, это разжигало ребят, немка тревожилась и, не зная, чем успокоить их, повторяла:

— Русский человек уважает палку.

— А палка, знаете, о двух концах бывает, — серьезно сказал Иошка: — за историю в роде вчерашней одному заведывающему попало здорово. Об этом в газетах писали…

— В газетах? — встревожилась немка.

— Да, Элла Андреевна, в газетах. Возьмет кто-нибудь и напечатает…

Вечером об этой угрозе было передано Вккниксору. Рассказ словоохотливой немки продолжался минут двадцать, он продолжался бы и больше, но пришел Кира и она замолчала, занявшись у самовара. Кира пришел сказать, что назначенная на завтра экскурсия со второй группой состояться не может, так как завтра очередь этой группе дежурить по школе, так что…

Короче говоря, Кире очень не хотелось тащиться на экскурсию.

Викниксор, слушал внимательно и думал о другом, пристально смотря на Киру своими маленькими блестящими глазками.

— Вы хотите на экскурсию? — переспросил он. — Прекрасно. Можете завтра отправляться…

— А дежурство группы…

— За них будут работать старшие… Они свободны от летних занятий и отлично могут вместо этого потрудиться.

— Это им очень полезно, — сказала из-за самовара Эланлюм. — Старшие распустились окончательно. Они грозят газетами, угрожают. Нет, это очень хорошо распорядился Виктор Николаевич. Очень хорошо.

Кире ничего не оставалось, как согласиться с немкой. Он поддакивал в продолжении всей её речи, и был оставлен к чаю.

— Но вы же знаете, Виктор Николаевич, что мы осенью хотим держать экзамен в техникум.

— Ну?

— У нас очень мало времени для подготовки.

— Ну?

— И если вы хотите еще заставить нас работать за второй класс, нам совсем не останется времени заниматься…

— Ну?

— А если мы не подготовимся, то провалимся на экзаменах.

— Всё?

— Всё…

Когда Шкида переехала на дачу, старшие, плюнув па халдеев, принялись сами по учебникам за родной язык, за физику, за обществоведение, чтобы как-нибудь успеть подготовиться к осенним экзаменам в техникум.

Учиться пришлось много, и в то время, когда остальные шкидцы проводили время в кружках и на экскурсиях, небольшая кучка старших выпускников занималась. Занималась с утра и до обеда, занималась после обеда, занималась и вечером. И когда Викниксор объявил, что старшие должны работать за вторую группу, потому что они бездельничают, старшие возмутились. Стало ясно, что Викниксор злится на них за всё то, что они высказали о нем после случая с Женькой, но ведь школа не дала им, выпускникам, нужных знаний, они не требуют и только просят дать им больше свободного времени для личных занятий.

Викниксор выслушал, попробовал смутить говорящего ему из строя Сашку своим пристальным взглядом и короткими вопросами, но Сашка не смутился — всё высказал и теперь ждал ответа.

— Мое решение неизменно, — медленно заговорил Викниксор. — В школе все должны подчиняться общим правилам. Исключений ни для кого нет — таков закон… Если вы не занимаетесь в кружках, то взамен этого должны нести другую работу по школе.

Но строй волновался… Второй класс перешептывался, толкался.

— Говори, говори, — шептали ребята, выпихивая Старостина.

— Виктор Николаевич… — рассудительно заговорил, выходя, Старостин, — пущай старшие занимаются — им нужно, а мы работать будем… А то надоели все экскурсии, и ни хрена в них пользы…

Викниксор рассердился, покраснели затопал ногой.

— Пошел на место! — закричал он. — Сопляк! Учить меня вздумал! Без обеда! — И, давая понять, что все разговоры кончены, скомандовал:

— Смирно!..

Занятые в этот день чрезмерной работой, старшие торопились: приходилось рассчитывать время, чтобы выкроить из него еще и для учения. Но утром заниматься почти не пришлось. Пока носили воду, пилили и кололи дрова, мели двор и улицу, — время прошло до полдня, а потом Викниксор придумал убирать огород, и ребята освободились лишь за полчаса до обеда. После обеда надо было мостить кирпичом двор. Здесь кто-то предложил делать всё сообща, и оказалось, что работа пошла много легче и быстрей. И ребята повеселели.

Они кончили, когда другие шкидцы еще не сделали и половины ежедневной работы.

— Ну, теперь всё, — со вздохом поднялся Голый и улыбнулся. — Теперь заниматься.

Все встали с мостовой и, с усилием расправляя спину, тоже улыбались.

— Мирно всё и без бузы, — сказал Иошка, опуская закатанные рукава. — Всё в порядке, можно сказать.

Начали умываться.

Около кухни поднялся хохот, гогот, визг… Выскребывали из кадушки последние остатки воды, шаркая по дну ковшиком. Ругалась кухарка Марта, отнимая ковшик. Сашка облил Голого Барина и оба, завизжав как поросята: помчались по двору.

— "Держи"!..

Неожиданно из-за угла сада вышел Викниксор.

— Что такое? — остановился он. — Что за беготня. Почему вы не работаете?..

Кончившие работать старшие стояли возле кухонного крыльца. Иошка сидел на перилах.

— Мы своё сделали, — сказал Иошка, не вставая. — Всё правильно, Виктор Николаевич.

Этот веселый тон и то, что Иошка, говоря, продолжал сидеть на перилах, и то, что Голый с Сашкой, несмотря на окрик, не остановились сразу, раздражил и без того нервничавшего Викниксора.

— Ничего нет правильного, — сказал он, сдерживаясь и подходя ближе. — Ничего нет правильного, — повторил он. — Вы старше и сильнее и потому сделали все быстро…

— Нет, — ответил Иошка. — Это потому, что мы работали сообща, по-фабричному…

— Это дела не меняет… Вы должны были работать больше, вдвойне.

Ребята загалдели…

— Ка-ак?

— Когда же заниматься?..

— Это несправедливо…

— Прошу не разговаривать, — оборвал крики Викниксор. — Доделайте сначала работу…

— Мы сделали…

— Я сказал: вдвое…

У Голого еще раньше дрожали от обиды губы. Он не выдержал и закричал в лицо Викниксору:

— Довольно вам издеваться… Что мы — скотина, что ли?..

Викниксор оглядел его.

— В четвертый разряд! А вы, — он повернулся к остальным: — за работу!

И ушел…

— А мы работать не будем, — неслышно прошептал ему вслед Червонец. — Не будем!

На него испуганно взглянули и шикнули. Но Голый рассердился и полным голосом прокричал:

— Не будем!

— Не работать…

— Бастовать — и к чертям!..

Работать никто не пошел.

Викниксор чувствовал, уходя от ребят, что поступил несправедливо. Даже обида на них, которую он старательно при этом вспомнил, уже не казалась ему утешительной. Он старался оправдаться тем, что всё-таки это им будет на пользу. Им меньше будет времени хулиганить.

Так оправдывался он перед собою, но был неспокоен.

Он не мог понять, что те, старшие, которые пришли в Шкиду оборванными, тринадцатилетними шкетами, теперь выросли, развились и были даже образованнее халдеев, без педагогического опыта, без охоты к работе, набранных с бору да с сосенки, по биржам и отделам труда.

Эти люди, за редким исключением, больше годные в дядьки и надзиратели, призваны были учить и исправлять трудных детей, детей с повышенными способностями и чувствительностью, детей, превратившихся в юношей…

И это непонимание было причиной, почему школа так круто стремилась под уклон.

Работать ребята не пошли. За ужином и вечерним чаем все безразлично ждали, что вот-вот разразится гроза.

Но ничего не случилось. Викниксор забыл о ребятах, а вечером уехал в город, думая там поспокойней провести пару деньков и посоветоваться с доктором относительно своих почек.

— Так как же ребята? — в третий раз спросил Голый Барин.

Спальня молчала.

Ребята, закутавшись в одеяла, сжавшись лежали по койкам, но не спали. Спать не могли.

— Бастовать…

Лежали… Сашка, уткнувшись лицом в горячую подушку, лежал, думал: "Зря хлопочет Голый, ничего не выйдет, будет буза; надо поговорить с Викниксором, как говорили раньше, — а не бастовать"… Иошка думал: "Три года говорили с халдеями — хватит; не бузить надо, не разговаривать, а бороться". И Будок, Кубышка, Адмирал, Червонец, другие думали: "Как же так?., бастовать?., сразу?., вдруг? Завтра"?..

— Бастовать!..

— Погоди, — угрюмо сказал Будок. — Сразу ведь так нельзя, подумать надо…

— Это определенно, — загудели кровати. — Подумать надо… Сразу нельзя…

— А что думать? — закричал, сорвавшись, Голый. — Мало кирпичей потаскали, мало в пятых разрядах посидели, да?.. Ждать будете, просить будете. Да? Думаете, простит Витя, что мы сегодня не работаем? Думаете, забудет? Да?..

— Не забудет, — вздохнул из темноты Кубышка. — Ох не забудет, Витя, вспомнит! Он сейчас в город уехал, а потом вспомнит.

— Фана..

Ребята зашевелились, Иошка сел на кровати.

— А, по-моему, лучше всего поговорить с Витей, — глухо в подушку начал Сашка. — Зря волыним, ребята… Что Витя Голого в четвертый разряд перевел…

— Врешь, врешь, Сашка! — вскочил Голый. — Мне на разряд наплевать, тут не разряд, тут мы все, — мы бастовать будем…

— Ну и забастуем, — нудно продолжал Сашка. — А младшие работать будут. Оставят нас без жратвы, переведут кого в четвертый, кого в пятый разряд, а кого и вышибут…

— Не пугай, — тихо уронил Иошка: — не испугаемся… С младшими сговориться надо. Как думаете, ребята?..

— Обязательно надо! — загалдели ребята. — А то как же одним?.. Бастовать — так всем. Надо кому-нибудь сходить к ним.

— Я схожу, — выскочил Голый, — я с Андрюшкой.

Прошло несколько минут после ухода Голого, и ребятами снова овладело сомнение. Им уже живо представлялась та расправа, которой они подвергнутся завтра, все как-то вдруг ощутили свою беспомощность и бессилие. Но отступать было поздно, и отступать никто не решился бы.

— Помню я… — неуверенно заговорил Адмирал, — на гимнастике… Шел и стал отставать… А Спичка ка-ак шмякнет меня палкой… в приюте это.

— Так то раньше! — закричал Будок, — то в старое время, тогда действительно били… А в Шкиде в прошлом году Аксютку отвозили… Наследил кто-то в классе, а халдей один — Хрящиком звали — и говорит Аксютке: "это ты"… Аксютка говорит: "нет"… Хрящик говорит: "убери". Аксютка говорит: "это не я"… Хрящик Аксютку за шиворот. Аксютка Хрящика в пузо. Хрящик Аксютку по кумполу — загнулся парнишка… Тут набежали халдеи и поволокли его в изолятор… А потом как вечером отправляли его с ментами в реформаторий…

— За што?..

— Дык он же Хрящика по пузу треснул… Когда вели его вечером, смотрим — голова у него вся разбита в кровь,

— Халдеи?..

— Не-е… Он в изоляторе об стенку головой бился. Психом был… Так разве с психом можно?..

— А Женьку как отвозили?..

— А Адмирала как Викниксор разделал, слыхали?.. Адмирал щебенку на дворе бил и расколол себе палец, ноготь, что ли, своротил… Ушел, конечно… А вечером, как накинулся на него Витя… "Гогочка, — кричит, — паинька… Ножку себе занозил"… Дал бы я ему гогочку, чёрт корявый…

— А сад убирали? Целый день лист таскали. Потом прилетела Эланлюм… Хвать…

— Тш-ш!..

На лестнице и в дверях зашумели. Послышался топот босых ног.

— Голый!

— Голый пришел!

Даже сомневавшиеся вскочили с кроватей и побежали навстречу.

— Всё в порядке, — сказал Голый, очень довольный и выполненным поручением и тем, что стал почти организатором забастовки. — Все вышло очень хорошо. "Даешь!" кричали. Словом, — завтра на купании надо сговориться — и конец.

— Очень хорошо. Молодец! — похвалил Голого Иошка.

Он отошел к своей постели и лег. Весь план забастовки уже созрел в его сознании. Он хотел уже сейчас приняться за организацию стачкома, приняться за распределение обязанностей, но волнение сегодняшнего дня утомило. Все разбрелись по постелями заснули очень быстро.

Зато младшие успокоились не скоро. Ещё по уходе Голого они долго обсуждали предложение старших и находили его заманчивым и увлекательным. Впрочем, им было всё равно. Они не рассуждали, плохо ли это или хорошо, — это они предоставляли решать старшим, которые, думалось им, знали всё и на которых можно, следовательно, положиться…

Но самое главное — забастовка давала свободу от опостылевших кирпичей, кружков, экскурсий. И всем как-то смутно представлялось, что можно по-новому и очень интересно побузить.

В это утро дежурный воспитатель Палач был удивлен странным поведением ребят на купаньи. Все они быстро раздевались и, один за другим переплыв узкую речку Брюловку, — скрывались в кустах на противоположном берегу. Палач почувствовал здесь подвох, неизвестное противозаконие и поэтому начал кричать:

— Кончай мытье!.. Вертайся назад!.. Жи-во!.. Но там его не слушали. Слушали Иошку:

— Так, значит, вот что… Самое первое — после чая всем из дачи вон… Понятно?… И до вечера даже близко не подходить… Понятно? Второе: — шамовкой запасайтесь как можно больше…

— А где её возьмешь, шамовку-то?.. — спросил Балда, великий объедала.

— Извиняюсь! — высунувшись из толпы, обратился к нему Химик. — Ты что же думаешь, сволочь, что картошку огородную можно только после забастовки жрать, да?..

— Шамовкой, значит, запасаться… — поспешил замять этот подозрительный разговор Иошка. — Попятно?.. Я и Сашка будем на чердаке. Если что случится — к нам. Понятно?..

А Палач, охрипнув от крика и убедившись в наличии крамолы, сел на песок и начал стаскивать сапоги, надумав плыть через реку.

— Зеке! — крикнул Химик. — На митинг могут напасть халдеи.

— Сейчас… Еще одно… Последнее… Не бузить и халдеям хребты не ломать. Понятно?..

— Понятно…

Ребята высыпали из кустов и с шумом кинулись в воду.

Задуманный план исполнялся. Выпив чай и захватив шамовку, шкидцы незаметно скрывались, и вскоре дача опустела; а через пять минут вошедший в учительскую Палач тревожно сообщил халдеям:

— Ребята разбежались!

— ?!

— Смотрите сами.

Но смотреть собственно было нечего.

Спальни и столовые оказались пусты. Пусто было на дворе, в саду и в огороде. А на дверях учительской появилось объявление:

Из чердачного круглого окна Иошке видно было, как заволновались столпившиеся у объявления халдеи. Он улыбнулся от радости, но сейчас же улыбка исчезла. Ясно слышно было, как кричала Эланлюм и, крича, даже подталкивала под руку Киру:

— Скорее на поезд… В город…

Иошка повернулся к Сашке, хмуро сидевшему на двух кирпичах, и захихикал как японец.

— За Викниксором поехали… Чуд-даки!.. Теперь такая каша заварится, что и троим Викниксорам не осилить…

В час обеда никто из ребят не явился. Халдеи часто выходили за ворота, вглядываясь в оба конца по-полуденному пустой улицы и каждый раз понуро возвращались обратно. И каждый раз хихикал на чердаке Иошка:

— Ходят!..

Уже солнце обежало небо и, склонясь, покатилось к вечеру. Прогнали коров, и тени, бледнея, всё больше вытягивались на восток. И всё больше вытягивались халдейские лица. Кто-то высказал мнение, что, может, произошел массовый побег, что, может, надо заявить милиции, но пробило шесть часов, и в учительскую уже не вошел, а вбежал Палач и крикнул:

— Идут!..

Ребята пришли. Все с гомоном и треском разбежались по столовым, и тотчас же в каждой из них в дверях выросло по халдею. И, странное дело, они чувствовали какую-то неуверенность, неловкость и даже бессилие. Они понимали, что забастовка — это не простая буза, что следовало бы просто и по-товарищески поговорить с ребятами, вызвать их на беседу, на откровенность, но в том-то и дело, что они не умели этого делать, в их распоряжении был лишь один-единственный метод воздействия!

— Без обеда все!..

— Нам обеда не надо! — отвечали ребята. — Нам ужин даешь, по закону.

Законы — губоновские инструкции — ребята знали не плохо.

Поужинали.

После ужина халдеи поспешно разогнали ребят по спальням и заперли их — ребята вылезли в окна; пытались запереть ворота — шкидцы удрали через забор. Воспитатели, усталые и растерянные, бегали по даче.

Шкида взбунтовалась. Порядок полетел к чёрту, и былые приемы уже никого не пугали.

К ночи ребята вернулись. Чай пили, победно распевая песни, и халдеи не показывались на двор, считая это делом бесполезным; и только с нетерпением ожидали Викниксора. Ждали этого приезда и ребята. И хотя успех первого дня вскружил им головы, они смутно сознавали, что так просто и легко всё не пройдет и что надо готовиться к чему-то решительному, но к "чему" — никто не знал.

Викниксор приехал в двенадцатом часу ночи. Через полчаса его квартира наполнилась созванными на экстренное заседание халдеями.

Дача была старенькая, деревянная, хлибкая, и всё, что говорилось в квартире заведующего, при некотором старании можно было услышать. Поэтому Голый Барин еще раньше разрыл землю на чердаке и теперь, приникнув к доскам, внимательно вслушивался.

— Это же чёрт знает что такое! — почти кричал Викниксор. — Это же буза. Это же непослушание, это же бунт!..

— Бунт! — вздохнул кто-то — бунт!..

— Да ведь какой бунт?.. Организованный. Это же надо зачинщиков искать, главарей ловить!..

— Надо, надо! — опять поддакнул кто-то, и Голому показалось, что это Кира. — Определенно надо…

Внизу замолчали. Потом стукнул поставленный на блюдце стакан, и Викниксор заговорил снова:

— Главари мне будут известны. О них, впрочем, я догадываюсь. — Ну, а для верности ученик Карпов мне их завтра назовет. Завтра попрошу вас сделать так: после умывания поставить всех в строй, закрыть ворота и… Они у меня долго не побастуют.

Голый поднялся и осторожно, на одних носках, выбрался с чердака.

В спальне его ждали. Сидя на кроватях, выслушали его торопливый рассказ.

— Понятно, — прервал Иошка. — Всё ясно… Крикните кто-нибудь Женьку.

— А зачем?

— Говорю, значит надо.

Пришел заспанный и хмурый Женька — кухонный староста.

— Вот что — строго обратился к нему Иошка: —скажи честно и по совести. Сколько у тебя хлеба отначено?

От неожиданности и спросонья староста растерялся и поэтому ответил честно, стыдливо опустив глаза.

— Пустяк… Фунтов тридцать…

— Мало, — прикинул в уме Иошка. — Ну, да всё равно… Страдать так страдать. Сделай так… Хлеба завтра к чаю дай больше, по фунту… и сахару больше и еще чего-нибудь, скажем — масла… Понятно? Разложи всё на столах пайками до умывания… Понятно?.. И сам уходи — будто купаться — и к чаю обязательно опоздай… Понятно?

— Понятно.

— А хлеб отначенный на чердак… Понятно?

— Понятно…

— Я еще не всё сказал, — заговорил опять Голый. — Дело вот какое… есть лягавый…

В спальне стало тихо; все замолчали. Потом скрипнула иошкина кровать, и он спросил:

— Кто?

— Карлуха, из второго класса. Викниксор сам сказал, что от него все завтра узнает.

— И Карпуха расскажет?..

— Факт…

— Так крыть же его паскуду, надо… — закричал вскакивая Иошка. — Сейчас и покрыть, пока не поздно!

— Язык вырвать!

— Убить стерву!

Несколько человек поднялись с кроватей и вышли из комнаты.

— Ша!..

Во втором отделении было тихо, ребята спали. Карпуха лежал, раскрасневшись от сна, улыбаясь своим румяным ртом, Барин набросил на лицо ему подушку, и слышно было, как дернулся тот от испуга и забился, стараясь вырваться.

Но его крепко держали.

От ударов свалилось одеяло.

Били прямо по телу.

Тело вспухло под ударами, сжималось, силилось освободиться — на миг он вырвался из-под подушки, крикнул, но его ударили по лицу, на руки брызнула кровь, и он упал…

— Хватит!..

В спальне по-прежнему было тихо, В окно неслышно глядела спокойная и чистая луна; сброшенное одеяло, подушка и тело нелепо лежали поперек кровати, освещаясь ее странным светом.

Потом неприятно и сухо что-то начало падать на пол, равномерно как капли. Голый протянул туда руку и, побледнев, отдернул обратно, судорожно отряхивая ее.

— Хватит!..

Утром звонок на чай заставил Викниксора быстро встать от стола, взглянуть на себя в зеркало и выйти из комнаты. Но там его торопливость исчезла, и он нарочно медленно отворял наружную дверь, нарочно медленно сходил по лестнице, чтобы посередине ее остановиться изумленным, сбитым с толку.

Двор был пуст. Обычного шумного строя ребят не было, да и на всей даче не слышно было ни звука. Лишь кучка воспитателей сиротливо ожидала заведующего возле крыльца.

— Где воспитанники? — спросил Викниксор. — Разве не вернулись еще с купанья?

— Ушли уже…

— То-есть как так ушли?

— Да так: вернулись с купанья и ушли…

— И чай не пили?..

— Нет…

— Чёрт знает что такое! — крикнул Викниксор, краснея. — Всё проворонили… Сейчас… сию же минуту разыскать всех!..

Халдеи разбежались…

Насмешливое Иошкино лицо высунулось из чердачного окна и сейчас же скрылось обратно…

— Ищут.

Иошка захихикал, потер руки и оглянулся. Сашки на чердаке не было.

Сашка шел к Викниксору, твердо решив поговорить с ним и мирно уладить волынку.

А Викниксор стоял на лестнице, видел, как опрометью носятся по этажам воспитатели, и понимал, что там нет никаких ребят, что его перехитрили, что лучше просто дожидаться прихода шкидцев. Но у него пропала уже всякая охота к действиям, к работе, соображению. Он постоял еще немного и тяжело, по-стариковски загребая ногами, поднялся обратно в свои комнаты.

Однако воспитатели, смущенные его криком, проявили деятельность необычайную. Они обыскали всю дачу, сад, огород, окрестные улицы, и им удалось поймать трех неосторожных шкидцев. Ребят притащили в дачу, заперли в изолятор и у дверей посадили Палача. Сторожить.

— К вечеру воспитанники придут, — ораторствовал на задворках упоенный успехом Кира. — Много, конечно, поймать мы их не поймаем, но Виктор Николаевич очень расстроены, и надо постараться. Одним словом, наловить ребят числом как можно побольше. Понятно? Одним словом — хватать! Много, говорю, конечно, не схватишь, но ежели по одному или по два — то, натурально, выйдет цифра и даже число!..

Условившись насчет "хватать", халдеи потушили папиросы и разошлись по засадам.

А Сашка вернулся от Викниксора так быстро и таким красным, что можно было подумать, будто ему наклали по шее и поддали сзади коленкой.

— Сам ты дурак! — забормотал он на чердаке, грозя — кулаком викниксоровским окнам. — Сам ты сопляк и мальчишка… Сволочь… Погоди, мы тебе такое закатим, что глаза на лоб вылезут!..

Иошка не расспрашивал Сашку. Иошка вспомнил зиму, приход корреспондента, разговор в зале и Викниксора, кладущего руку на Сашкино плечо.

"… И это хорошо, что ты погорячился, не забывай так делать и дальше…"

— Не унывай, Саша, — хихикнул Иошка. — Вкатим Вите забастовочку, не беспокойся.

В шесть часов, как и вчера, забастовщики вошли во двор. Из всех углов ринулись на них халдеи, а по лестнице с криком "хватай!" соколом слетел Кира и врезался в толпу.

Шкидцы заметались по двору. Ударились было к воротам. Но их уже успели запереть, а в калитке образовалась пробка.

Халдеи ловили по преимуществу мелочь — на манер курей, растопырив руки и загоняя в угол.

Кира, пожелав отличиться, вцепился в самого длинного шкидца Червонца, — но сил своих не рас читал: ему дали по зубам, и он, кувыркнувшись, отлетел к стене, не переставая кричать: "Хватай!"

Но хватать уже было некого — неприятель отступил через калитку и через забор, и хотя поле сражения оставалось за халдеями, пленных было всего трое малышей-новичков, которые вдруг во весь голос заревели:

— Мы больше не будем!..

— В изолятор! — распорядился Кира. — Мы им покажем! Забастовщики!..

И пленников поволокли…

А шкидцы выбежали за ворота, и хотя за ними никто не гнался, никто не преследовал, продолжали бежать, бежали долго и очнулись только на кладбище, на другом берегу речки Брюловки.

На могильном замшелом камне, рядом с покривившимся крестом, сидел Сашка, — он прибежал первый и теперь изумленно смотрел на ребят, вспоминая прошедшее:

— Какого же чёрта мы убежали?

— Да там же халдеи!..

— Эх, мать честная, — до слез огорчился Сашка, — надо на них было… Бить их…

— Так что же ты сам в беги ударился?.. Эва, раньше всех прибежал!..

Шкидцы, перебираясь по камням через реку, всё подходили и подходили.

— Много там поймали, а?..

— Много… Человек десять, а то и больше…

— В Лавру их наверное отправят…

— Братцы, — заговорил вдруг кто-то: — а ведь пожрать бы надо?..

— Факт… Пожрать надо…

— На даче есть хлеб, — сказал Иошка. — Хлеб на чердаке. Только принести надо… Сходишь, Федорка?..

— Ладно, — отозвался тот. — Мы с Корнем сходим.

— Только осторожно! — предупредил Иошка, когда Федорка и Корницкий пошли. — Не засыпьтесь… С огорода лезьте…

— Ладно…

Ребята на кладбище оживились. Смеялись, бегали по могилам и даже Карпуху, над которым нещадно издевались весь день, оставили в покое.

— Сейчас пожрем!

Но и пожрать не пришлось. Минут через десять на берегу показался Федорка, один и без всякого мешка; торопливо, едва не свалившись в воду, перебрался он через реку и подбежал к Иошке…

— Корень засыпался… Засада была… Пришли на чердак, думали — не заметят; выходим, а тут — как кинутся…

— Кто?

— Халдеи… Кира… Палач… Сашкец… Корня схватили. Я убежал…

— А хлеб?..

— Там, у халдеев остался.

Скажи он, что в Шкиде сейчас вешают Корницкого, это меньше возмутило бы ребят…

— Что же ты, стерьва, хлеб бросал?..

— Да я его и не бросал… Корень его нес… Его и хватали.

— А ты не мог хватать?..

— Кого?..

— Да хлеб… Будто не понимает…

— Сразу хватали они. Один хлеб, другой Корня.

— Здорово! — только и мог проговорить Голый Барин.

— Что же делать? — спросил у Иошки растерявшийся Сашка.

— А я знаю? — буркнул Иошка и отвернулся.

— Вот тебе и пожрали! — мрачно пробурчал Червонец.

Шкидцы разбрелись по кладбищу. Нашли и выволокли из разваленного склепа Карпуху, принявшись на нем вымещать свою злобу.

— Будешь людей продавать, стерва?..

— Не буду, — выл Карпуха. — Это вас халдеи под-манули. Я им ничего не говорил!..

— Врешь, зануда! Не говорил, так будешь говорить, — и град щелчков и колотушек сыпался на карпухину голову.

Скоро совсем стемнело, и обложенное облаками небо сделало кладбище страшным.

Все понимали, что надо действовать, думать, предпринимать, а не ожидать чего-то неизвестного и далекого. Ведь начали бастовать, надеясь потом сговориться, надеясь кончить спокойно и быстро, а между тем уже прошло два дня, и никто не знал, когда да и чем всё кончится. Уже нашлись недовольные, которым казалось глупым мирное и терпеливое ожидание, и они призывали бороться — идти бить халдеев и брать в свои руки и власть, и кухню, и кладовую…

Хотелось есть.

Становилось холодно и мрачно, и шкидцы опять окружили камень, где сидел Иошка.

— Так что же делать будем?..

Иошка глядел на ребят и не мог понять, что им от него надо, откуда он знает, что делать?..

— Не ночевать же на кладбище?..

— Ну и катитесь в Шкиду, — раздражился Иошка. — А мне и здесь хорошо…

— Сволочь! — крикнул кто-то. Иошка ничего не ответил.

Свет луны, прорвавшись сквозь тучи, мелькнул по кладбищу. Все вырисовалось перед глазами: поваленные кресты, плиты и кладбищенские ивы с растопыренными, как пальцы, прутьями, тихо и неслышно качающимися под ветром. И Иошка увидел, как шкидцы понемногу, по одному начинают переходить обратно, на другой берег.

— Куда вы? — закричал Голый Барин.

— Домой идем! — грубо крикнул в ответ Мамонтов. — Не будем здесь.

Теперь уже переходили реку все… Перебираясь через камни, кто-то столкнул Карпуху, и тот стал тонуть. Стремнина водоската тащила его вниз — он цеплялся за камни, хотел вылезть. Но руки скользили, а в лицо била мутная пена. И он не кричал, не просил, не звал. Знал, что звать бесполезно.

А ребята столпились на берегу, и у многих на лице была та странная улыбка, с которой дети топят котят.

Карпуха выбросил вперед руку, скользнул, крикнул — и вместе с водой обрушился вниз, в омут…

Его вынесло далеко вперед, к самой отмели. Оглушенный, он лежал на песке, но, услышав, что идут ребята, выбрался на берег и побежал к даче, торопясь обогнать их…