Евстафьев Константин

Ольховский Павел

Глава восьмая

Вечёром, по всегдашнему обыкновению, в уборной шумно. В тусклом свете угольной лампочки вырисовываются оживленные лица ребят. Завитками плавает горький махорочный дым. От него скудеет и без того скудное освещение, и почти совсем пропадает в дыму отсыревший пятнами потолок.

Но шкидцам не привыкать. Еще ни один не принял да и не примет валета за короля и не перепутает девятки с десяткой.

Слышатся короткие, азартные отрывистые фразы:

— По банку!

Прикапаю!

Мажу десять?

Очко!

— Бей!

Игра ведется обычно. Сначала под завтрашнюю пайку хлеба, потом под послезавтрашнюю. С тем, кто продул пайки на полгода или на год вперед, под хлеб не играют. Начинают играть под суп. Сначала под "густышку", потом под "водичку".

Подле играющих сидят, тоскливо наигрывая на зубариках, неудачники. Все, что можно, они уже проиграли.

В дверях появляется Химик.

— Раздвинься, братва, — кричит он, размахивая самоделкой. — Испытание шпалера новой — конструкции. — Пара шкидцев, пришедших в "казино" не для игры в карты, кубарем скатываются со стульчаков. Подтягивая штаны, они присаживаются к боковой стенке.

— Зря, — торопливо говорит Арбузов: — взбаламутишь халдеев, — запоремся мы тогда.

Его слова заглушает грохот от выстрела. Вся уборная в дыму…

Химик ушел, на стульчаках опять те же шкидцы. Арбузов банкует снова, все по-прежнему.

Но в дверь просовывается привлеченный выстрелом Сашкец.

— А ну, выходи! — кричит он. — Опять Владимирский клуб устроили? — И подозрительно разглядывает Арбуза. Арбуз прячет карты.

— Опять играл?

— Что вы, что вы, дядя Саша, — беспокоится тот. Благополучно проскочив мимо халдея, Арбуз говорит возмущенно:

— Ни тебе п-пакурить, ни оправиться!.. Парядочки…

И на всякий случай прибавляет шагу. Сашкец может раздумать, обыскать и отнять карты. А карты у Арбуза настоящие, не то что у всех остальных шкидцев, которые делают себе их из бумаги и любовно зовут колотушками.

Через десять минут в уборной играют снова.

— Эх, ну и плохо же у вас, братцы, — бубнит новичок Мамонтов; он мал ростом, светлоглаз и похож на бычка: — не жизнь у вас, а гроб. В карты нельзя перекинуться… У нас, бывало, воспитатель подойдет, начнет раззоряться, а мы ему в ответ: "В рыло не хочешь?":!

— А он? — спрашивает кто-то, завистливо вздохнув.

— Что он? — отвечает Мамонтов. — Повертится, повертится, да и сам сунется к нам: "Что с вами, мерзавцами, делать? Давайте и мне карточку". А мы ему: "Постой сначала у дверей на стреме".

— Ну? — спрашивает опять тот же голос.

— Что ну? Стоит и стремит.

Игра приостанавливается. Все ждут, что еще скажет новенький. Но он молчит.

— Ну и жить вам шикарно было! — говорит восхищенно Кузя. — Только лепишь ты! Не верю, чтоб вы в карты резались, а халдей на шухере стоял. Это чтоб мы тут сидели, а Сашкец в зале стоял и Викниксора стремил! Да нас предупреждал!

— Паразитом я буду, если вру, — сердится Мамонтов. — У нас так всегда. А таких сволочей, как ваш Сашкец, мы возили почем зря, темную им делали. Помню одного — такая же задрыга, как и Сашкец, — сам маленький, а басит, глотка что у кита. На лестнице поймали. Воспитательница увидела, в бессознание упала. А мы и ее тоже, заодно, избили. И с лестницы скинули, этажом ниже. Вот потеха была!.. — И Мамонтов смеется.

Смеется он странно, весело, как будто его щекочут, но — лицо остается по-прежнему неподвижным и хмурым. От его смеха делается жутко.

— А вам было что за это? — робко обрывает неприятную тишину Кузя.

Лицо Мамонтова темнеет.

— Раскассировали кого куда. А меня к вам.

Сизыми завитками плавает махорочный дым. В тусклом свете угольной лампочки вырисовываются ребяческие лица, серьезные и задумчивые. Все тускло, бледно и неестественно.

— А не плохо бы, братцы, — говорит Арбуз, взбудораженный рассказом новенького, — Сашкецу темную организовать… Замучил, задрыга, своей историей. А на кой кляп нам его история сда-лась!?..

— Верно… — подхватывает Якушка. — Давно Сашкеца крыть надо. Из-за него мы в пятых разрядах сидим и в кино не ходим. И обедаем мы после всех из-за проклятого Сашкеца. Бить его надо.

Неожиданно гаснет лампочка, и в уборней сразу делается темно и тихо. И сейчас же с грохотом хлопает выстрел, и ликующий голос Химика слышится из коридора:

— Хряй, братва, в залу! Там Сашкеца кроют!

По верхнему этажу, стекаясь в полнейшей темноте, двигались шкидцы. Иошка с Фокой тащили из столовой клеенку, чтобы набросить ее на халдея. Кузя с Якушкой шопотом переругивались из-за кочерги. Шикнули на заряжавшего свой шпалер Женьку. У каждого в руках было "холодное" оружие: веревки, палки, плевательницы.

Не отличавшийся храбростью Сашкец совершенно растерялся, когда вдруг потух свет и в него со всех сторон полетели куски штукатурки и хлебные корки.

Он притаился в углу между стеной и пианино, и шкидцы, не видя халдея, прекратили обстрел. И хотя в дверях с двух сторон слышался подозрительный шум и движение, Сашкец решил, что все кончилось и, зашевелившись, осторожно выглянул наружу. Но сейчас же рядом чей-то знакомый голос прошептал: "вот он", раздался визг, понеслись под ноги плевательницы, градом посыпались на лысеющий череп куски штукатурки, корки и дохлые крысы. Халдей заметался, побежал в коридор, чтобы прорваться на лестницу и к учительской, но там уже, в полнейшей темноте, на него накинули клеенку, сшибли с ног, огрели по спине кочергой, и вся толпа стеснившись, ожесточенно принялась дубасить несчастного воспитателя.

Вспыхнул свет.

Это Викниксор, спустившись к трансформатору, повернул выключенный рубильник.

Шкидцы разбежались.

У Дзе с утра болела голова. После уроков он сразу ушел в спальню и заснул.

Проснулся он от визга, свиста и грохота рядом в заде. Света не было… Дзе полежал еще немного и наконец осторожно выглянул из спальни в коридор. В ту же минуту вспыхнул свет, и шкидец увидел бросившихся врассыпную ребят и зашевелившийся под клеенкой на полу какой-то предмет. Предмет оказался Сашкецом. Поднявшийся с полу избитый и потрепанный воспитатель тоскливо взглянул на Дзе и вдруг, перекосившись от злобы и слез, закричал:

— А-а… это ты!.. Это ты всё, негодяй!.. Ты!.. Ты! Ты!..

— Что я? — растерялся Дзе.

— А вот увидишь! — всхлипнув, взвизгнул Сашкец и побежал вниз навстречу Викниксору.

Дзе знал, что про него в этой суматохе не забудут, и на другой день решил объясниться. Но его предупредили.

На первом же уроке в класс вошел Викниксор и, посмотрев на поднявшегося грузина, коротко приказал:

— Вот что, — убирайся домой…

— Это была ошибка, Виктор Николаевич, это было так,

— Довольно. У тебя хватает еще наглости не только хулиганить, но и врать…

Дзе вспыхнул:

— Позвольте…

— Я ничего не могу позволить. Я всё знаю, и мне, известна ваша лисья манера отпираться…

— Вы не даете мне сказать, Виктор Николаевич…

— Я не хочу слушать хулигана.

— Ну, и чёрт с тобой! — заорал садясь и хлопая партой Дзе. — Викниксор от неожиданности шатнулся и, справившись с волнением, деланно-спокойно заговорил:

— По-жа-луй-ста, пожалуйста без грубостей… После всего этого ты, конечно, понимаешь…

— Понимаю, — огрызнулся шкидец, шаря в парте и вытаскивая свое барахло: — Не пой, чирий сядет. Без вас обойдемся.

Викниксор сдержался и, отойдя к двери, прикрикнул:

— Скорей убирайся.

— Успеешь! — процедил Дзе.

— Сволочь, — кинул Воробей, когда зав вышел. Ребята окружили Дзе. Никто не знал, за что его вышибают.

— За вчерашнее. За избиение! — говорил собираясь, Дзе. — Только напрасно всё… А, впрочем, чёрт с ней, со Шкидой… Всех мало-по-малу вышибут. Сегодня меня, завтра вас.

Гурьбой провожали шкидцы до выхода. Долго невесело прощались.

Из канцелярии вышел Викниксор и раздраженно сказал:

— Дежурный… Выпустить вот этого!

Дверь отворилась.

— Всего.

Одним старым шкидцем в Шкиде стало меньше.