"Иисус: Возвращение из Египта" - читать интересную книгу автора (Райс Энн)

15

Старая Сарра сравнивала нас с налетевшим вихрем. Алфей с сыновьями, Левием и Силой, полностью починили крышу, причем очень быстро и очень хорошо: чтобы проверить, насколько она прочна, мы прыгали и топали по ней изо всех сил. Наши соседи, чей дом стоял выше по склону, тоже обрадовались. Дело в том, что одна из их дверей выходила прямо на нашу крышу, а мы разрешили им пользоваться ею как в старые времена, и они тут же расстелили там свои одеяла. Для нас оставалось достаточно места — над основной частью дома, с левого края, выходившего к дому, что стоял ниже по склону, и в дальней части, тоже обращенной к домам, расположенным ниже нашего.

Теперь на всех крышах Назарета расположились женщины с шитьем и малышами. По краям каждой крыши шел невысокий парапет — вроде того, что я видел в Иерусалиме. Он был необходим, чтобы дети не свалились вниз. Кое-кто вынес на крыши горшки с цветами и фруктовыми деревьями. Я не знал названий всех этих растений.

Зимние холода почти совсем прошли. Иногда в воздухе еще чувствовалась прохлада, и мне это не нравилось, но я знал, что скоро станет совсем тепло.

Клеопа со своим старшим сыном, Маленьким Иосием, который был все еще очень мал, и с младшим сыном Симона Маленьким Юстусом, чуть постарше и сообразительней, оштукатурили микву специальной штукатуркой, не пропускающей воду. Наша семья знала, как замешивать такую штукатурку из материалов, что имелись в здешних деревнях. И вскоре ванна стала белой. Можно было наполнять ее водой из резервуара. На дне, однако, оставалось крохотное отверстие, через которое всегда должна вытекать вода. Так делается для того, чтобы вода была «живой». По Закону только «живая вода» годилась для очищения.

— Вода становится живой из-за этого отверстия? — спросила Маленькая Саломея. — Она становится ручьем?

— Да, — ответил дочери Клеопа. — Вода течет. Значит, она живая. Этого достаточно.

В тот день, когда ванну наполнили водой, мы все собрались вокруг нее. Вода была яркой и прозрачной, но холодной. Она красиво поблескивала в свете ламп.

А мы с Иосифом строили новые рамы для виноградной лозы, растущей вокруг дома и вдоль стены, отделяющей двор от улицы. С крайней осторожностью мы переносили зеленые ветки на новые рамы, стараясь не повредить их. Кое-какие кусты все же погибли, и это было очень печально, но большинство прижились, и самые тяжелые ветки мы подвязали к раме новыми веревками.

Иаков занялся ремонтом скамеек в доме. Он разбирал их на части, выбрасывая то, что безнадежно испортилось, а из оставшихся частей собирал новые, крепкие скамейки.

К ограде часто подходили соседи — мужчины, направляющиеся на работу в поля и желающие переброситься парой слов, или женщины с корзинками по дороге на рынок, эти задерживались иной раз подольше. Почти все они были друзьями Старой Сарры, но не такими старыми, как она. А еще к нам заходили мальчики, предлагая помощь. Вскоре у Иакова завелся новый друг — Левий, он приходился нам родственником. Его родители владели плодородными полями и оливковыми рощами. Спустя несколько дней после нашего прибытия Маленькая Саломея тоже подружилась со стайкой девочек примерно одного с ней возраста. Теперь она могла пригласить их в дом, где они шептались и хихикали.

Женщинам в Назарете приходилось работать гораздо больше, чем в Александрии, ведь там у них была возможность каждый день покупать свежий хлеб и овощи, а иногда и готовую похлебку. Здесь же, чтобы испечь хлеб, они вставали с рассветом. Воду не развозили по домам, и женщинам надо было ходить за ней к ручью за деревней. Кроме того, на их плечи легла уборка комнат на верхних этажах, в которых пока никто не жил, мытье сколоченных Иаковом скамеек, подметание двора и земляных полов во всем доме.

Земляные полы в Назарете ничем не отличались от александрийских, только здесь они были более утоптанными и поэтому не такими пыльными. А вот ковры в нашем доме оказались замечательными: мягче и толще, чем египетские. С большим удобством мы откидывались на ковры и подушки после вечерней трапезы, чтобы отдохнуть.

И вот, незаметно для нас, поглощенных работой, наступил священный день отдохновения — суббота. Но женщины были готовы к нему: они запасли праздничные блюда, главным из которых была сушеная рыба, замоченная в вине и затем обжаренная, а также финики, орехи (раньше я их никогда не пробовал) и свежие фрукты с окрестных полей и садов, а еще оливки и много других вкусных вещей.

Все это разложили на блюда, после чего зажгли светильник, чтобы пригласить субботу в дом. Это было обязанностью моей мамы, и она прочитала негромкую молитву, поднося к лампе огонь.

Мы все прочитали благодарственные молитвы за наше возвращение домой и приступили к занятиям, все вместе, с пением, разговорами и довольными улыбками. Ведь это была наша первая суббота в этом доме.

Занимаясь, я одновременно думал о том, что Иосиф сказал Филону: суббота делает из всех нас ученых. Она делает из нас философов. Я не очень точно представлял себе, кто такие философы, но слышал это слово и раньше. Я предполагал, что оно относится к людям, которые изучают Закон. Учитель в Александрии как-то сказал, что Филон — философ. Да, все сходится.

А теперь мы все стали учеными и философами — в этой большой комнате, убранной и вымытой, свежие после омовения и погружения в микву, в чистых одеждах, и все это было сделано до заката. Иосиф читает, сидя возле лампады, от которой сладко пахнет оливковым маслом.

Да, и еще у нас, как у Филона, есть свитки, хотя не так много — нет, не так много. Но все же они у нас есть, я не знаю, сколько именно, потому что они все хранятся в сундуках, ключи от которых держат при себе Иосиф и Старая Сарра.

А часть свитков спрятана — захоронена под землей, в погребе, куда нам, детям, пока не разрешают заходить. Если на дом нападут разбойники или если в доме будет пожар (одна мысль об огне заставила меня поежиться), то эти свитки не пропадут.

Как же мне хотелось взглянуть на этот подвал! Но мужчины сказали, что он очень обветшал и нуждается в ремонте и поэтому малышам туда спускаться пока нельзя.

До начала субботы Иосиф достал и разложил перед нами некоторые из свитков. Часть из них были совсем старыми и обтрепанными по краям. Но все они были правильными и нужными.

— Запомните же, больше мы не читаем по-гречески, — сказал Иосиф, обводя нас взглядом. — Здесь, на Священной земле, мы читаем только на иврите. Нужно ли объяснять кому-нибудь почему?

Мы дружно рассмеялись.

— Но что же мне делать с книгой, которую мы все так любим? Она ведь написана на греческом языке!

Иосиф поднял один из свитков. Это была Книга Ионы. Мы захлопали в ладоши и стали просить почитать нам ее.

Он тоже засмеялся. Больше всего на свете он любил, когда все мы собирались вокруг него и слушали, как он читает. А у нас давно не было возможности вот так посидеть.

— Скажите же, что мне делать, — попросил он, — Почитать вам ее по-гречески или пересказать на нашем языке?

Снова мы захлопали в ладоши, радостные, что услышим, как Иосиф пересказывает историю Ионы. Мы обожали слушать, как он это делал. И в действительности он никогда не читал нам ее только по-гречески. В какой-то момент он всегда откладывал книгу и дальше пересказывал ее сам, потому что очень любил ее и знал наизусть.

Иосиф с воодушевлением приступил к рассказу о том, как Господь призвал пророка Иону и повелел ему проповедовать в Ниневии («Это великий город!» — заметил Иосиф, и мы повторили за ним). Но что сделал Иона? Он попытался убежать от Господа. Может ли хоть кто-нибудь убежать от Господа?

Он прибыл к морю, нашел корабль, отправляющийся в далекие земли. Однако маленькое судно попало в ужасный шторм. И все иноверцы принялись молить своих богов о спасении, но море бушевало, бросая на путешественников дождь, гром и черные тучи.

Шторм продолжался так долго, что моряки стали тянуть жребий, чтобы узнать, кто виновник такой непогоды, и жребий указал на Иону. Но где же он? А он крепко спит в трюме корабля.

— Так ты спишь, незнакомец? Храпишь в трюме нашего корабля? — произнес Иосиф, изображая сердитого капитана.

Мы засмеялись и захлопали, а он продолжал:

— Как же поступил Иона? Он рассказал морякам, что ослушался Господа Бога, сотворившего этот мир, и что нужно бросить его в море, потому что он ныне бегает от лица Господа и Господь рассердился. А что сделали моряки? Выбросили Иону в море? Нет! Они стали грести изо всех сил, чтобы доплыть до суши, но…

— Но шторм продолжался! — хором подхватили мы.

— И они стали молиться Господу в страхе перед Ним, и что они сделали?

— Они сбросили Иону в воду!

Иосиф посерьезнел, сощурился.

— Да, моряки испугались Господа и принесли Иону в жертву, и он опустился в глубины морские, где Господь сотворил огромную рыбу, чтобы она…

— Проглотила Иону! — воскликнули мы.

— И Иона провел в животе кита три дня и три ночи!

Мы притихли. Хором, повторяя за Иосифом, мы произнесли молитву, которую Иона послал Господу, прося о спасении. Мы знали ее наизусть, на нашем родном языке, и знали ее на греческом языке. Вместе с детьми молитву прочитали и мужчины, и женщины, что сидели с нами.

— До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня; но Ты, Господи Боже мой, изведешь душу мою из ада.

Я закрыл глаза, когда мы дошли до этого места:

— Когда изнемогла во мне душа моя, я вспомнил о Господе, и молитва моя дошла до Тебя, до храма святого Твоего…

Я вспомнил о храме. Я вспомнил не о толпах внутри его и не о человеке, пронзенном копьем, а об огромной массе мрамора и золота, сияющего на солнце, о песнопениях верующих, накатывающих, как волны на берег, — я видел, как морские волны набегают одна за другой, одна за другой, а наше судно качается на якоре, и волнам нет конца…

Я так глубоко погрузился в свои воспоминания о воде, бьющей о борт корабля, о пении, стихающем и усиливающемся вновь, что когда очнулся, то оказалось, что история Ионы уже подходит к концу.

Теперь Иона сделал все так, как велел ему Господь. Он пошел в «великий город Ниневию» и стал кричать: «Еще сорок дней, и Ниневия будет разрушена».

— Все люди поверили в Господа! — сказал Иосиф, поднимая брови. — Они объявили пост и оделись во вретище, все — от старшего из них до самого малого. Проповедь Ионы дошла и до самого царя могущественной Ниневии; он встал с престола своего, снял свое царское облачение, оделся во вретище и сел на пепле! — Иосиф поднял руки, чтобы подчеркнуть важность этого момента. — Царь! — повторил он и кивнул. — Потом он повелел провозгласить по всей Ниневии от имени его, царя, и вельмож, чтобы ни люди, ни скот, ни волы, ни овцы ничего не ели, не ходили на пастбище и воды не пили и чтобы покрыты были вретищем люди и скот и крепко вопияли к Господу.

Иосиф сделал паузу и выпрямился, оглядывая нас, а потом вопросил, повторяя слова жителей Ниневии:

— Кто знает, может быть, еще Бог умилосердится и отвратит от нас пылающий гнев свой?

А потом он взмахнул руками, чтобы мы вместе ответили.

— И Господь помиловал их, — протянули мы хором. — И не навел на них бедствия.

Иосиф, помолчав, задал следующий вопрос:

— Но кто же огорчился? Кто не был доволен? Кто покинул город в ярости?

— Иона! — грянули мы.

— О Господи! — воскликнул Иосиф в роли Ионы. — Не сие ли говорил я, когда еще был в стране моей? Потому я и побежал в Фарсис.

Мы не удержались и расхохотались, а Иосиф поднял палец, призывая к терпению, и продолжил голосом пророка:

— Ибо знал я, что Ты — Бог благой и милосердный, долготерпеливый и многомилостивый.

Мы все согласно закивали.

— И ныне, Господи, — воскликнул Иосиф от имени гордого Ионы, — возьми душу мою от меня; ибо лучше мне умереть, нежели жить.

Снова грянул смех.

— Иона так устал и расстроился, что уселся прямо у ворот Ниневии. И устроил себе там кущу и сел под нею в тени, чтобы посмотреть, что будет с городом. Вдруг еще что-то произойдет… И тогда у Господа появился план. Произрастил Господь ночью вьющееся растение над головой Ионы, чтобы избавить его от солнечного зноя и вместе с тем от огорчения, ибо пророк находил в этом успокоение своему огорченному духу.

И так прошел день и ночь, и пророк спал под этим растением… и кто знает? Может, ветры пустыни были не так холодны под его листвой. Как вы думаете?

Но радость Ионы о тенистом растении была непродолжительна. На следующий день, при появлении зари, червь по повелению Господа подточил растение, и оно засохло.

Иосиф остановился. Он поднял палец:

— Когда же взошло солнце, навел Господь знойный ветер, да, мы знаем, каким бывает ветер, и солнце стало палить голову Ионы, так что он изнемог и упал без чувств! — Иосиф шлепнул себя по коленям и кивнул: — Пророк упал без чувств от жары и ветра. И что он сказал?

Мы хихикали, но тихо, ожидая, чтобы Иосиф вскинул руки и выкрикнул голосом Ионы:

— Лучше мне умереть, Господи. Лучше умереть, нежели жить.

Тут мы дали волю смеху, и Иосиф подождал минутку, чтобы мы успокоились, но потом снова посерьезнел, хотя все еще с улыбкой, и заговорил добрым голосом Господа:

— Неужели ты так сильно опечален тем, что растение засохло?

Иона отвечал:

— Я очень огорчился, даже до смерти.

Тогда, отечески вразумляя пророка, Господь сказал:

— Ты сожалеешь о растении, над которым не трудился и которого не растил, ведь оно в одну ночь выросло и в одну же ночь и пропало. Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, где людей счетом шестьдесят тысяч, людей, не умеющих отличить правой руки от левой, и множество скота?

И мы все заулыбались и закивали согласно, и всех нас обуревали те же чувства, что и всегда при чтении этой истории, и смех согрел нас, как всегда.

После этого Клеопа почитал нам немного из книги Самуила. Мы никогда не уставали слушать эту книгу.

Позднее, когда мужчины углубились в беседы и споры о Законе и пророках, обсуждая со всех сторон тонкости, ускользающие от меня, я заснул. Мы все так и спали в ту ночь — подле горящей лампы, не раздеваясь.

Ночь субботы перешла в утро. Праздник будет продолжаться до заката.

Все позавтракали хлебом, приготовленным заранее, и тогда заговорила Старая Сарра.

Она сидела, прислонившись спиной к стене, обложенная подушками с обеих сторон, и прошлым вечером мы не слышали от нее ни слова.

Теперь же она сказала:

— Осталась ли теперь в этом селении синагога? Или она сгорела до основания?

Никто не ответил ей.

— А, так значит, ее нет, верно? — спросила она.

И опять никто не ответил ей. Я еще не видел в Назарете синагоги. То есть она была, только я не знал, где именно.

— Ответь мне, племянник! — настаивала Старая Сарра. — Или я потеряла не только терпение, но и разум?

— Здесь есть синагога, — сказал Иосиф.

— Тогда отведи туда этих детей, — сказала Сарра. — И я пойду с ними.

Иосиф ничего не ответил.

Я никогда не слышал, чтобы женщина так разговаривала с мужчиной. Однако это была не обычная женщина, а очень древняя и седая. Это была Старая Сарра.

Иосиф смотрел на нее. Она смотрела на Иосифа. Потом она подняла подбородок кверху.

Наконец Иосиф поднялся и жестом велел нам тоже встать.

Вся семья, за исключением мамы, Ривы и самых маленьких, которые будут только мешать нам в молитвенном доме, пошла по улице вверх по холму, куда я раньше не ходил. К ручью на краю деревни я уже бегал и решил, что он весьма красив, однако вверх по холму я пока не поднимался.

Дома на вершине холма снаружи выглядели такими же, как и во всей деревне — покрытые штукатуркой, беленые и с дворами, но дворы были просторнее, а смоковницы и оливковые деревья, что росли в них, выглядели совсем старыми. Из открытых дверей нам улыбались красивые женщины, одетые в тончайшие одежды, ярко-белые с золотой вышивкой по краям. Мне нравилось смотреть на них. В одном хлеве я заметил привязанную лошадь, это была первая лошадь, увиденная мною в Назарете. А еще мы миновали человека за письменным столом со скрещенными ножками. Он сидел на стуле с такими же ножками и читал на свежем воздухе свитки. Он махнул рукой Иосифу, когда мы шли мимо.

На улицах нам тоже попадались люди, они кивали нам и либо обгоняли нас, потому что мы двигались довольно медленно, либо шли следом. Никто не работал. Все жители здесь, похоже, соблюдали субботу.

Когда мы поднялись на самый верх, я увидел, как мой родственник Левий и его отец Иехиель выходят из большого дома с хорошо сделанными дверями и окнами, со свежевыкрашенными переплетами, и вспомнил, что эти наши родственники владели большим куском здешних угодий.

Они оба пошли вслед за нами, а мы начали спускаться на другую сторону холма. Теперь улица была не такой широкой и прямой, как на нашей стороне, она извивалась и поворачивалась, но все равно к нам присоединялось все больше людей.

Наконец я увидел впереди скопление деревьев, через которое вела тропа, выведшая нас к источнику. Вода с шумом и плеском падала с утеса и до краев наполняла две каменные ванны.

Большая из двух ванн оказалась так переполнена, что из нее текли ручейки, и вот именно к ней и подошла наша процессия. Люди стали мыть руки под струйками воды.

Мы тоже омыли ладони и руки, стараясь не замочить одежду. Вода была холодной. По-настоящему холодной. Но мне нравилось плескаться в ней. Я оглядел источник выше и ниже ванн: он весело петлял между камнями и уступами — совсем как дорога, по которой мы пришли сюда.

Потом я выпрямился и стал щипать и тереть ладони, пытаясь разогреть их.

Слева от ручья, в стороне от дороги, стоял молитвенный дом, или синагога. Ее хорошо было видно: большое здание с широко открытой дверью, через которую просматривались комнаты и лестница с одной стороны. Вокруг зеленела аккуратно скошенная трава.

Мы приблизились к входу и стали ждать своей очереди, чтобы войти внутрь.

Я заметил, что мужчины — Клеопа, Алфей, Иосиф и Симон — и Старая Сарра передвинулись в конец нашей группы, встав позади меня. Остальные женщины вместе с детьми прошли вперед, Клеопа поддерживал Старую Сарру под руку. Сила и Левий вошли внутрь. Иаков тоже остался стоять позади меня вместе с моими дядями и Иосифом.

Иосиф тихонько подтолкнул меня к открытой двери.

Мужчины встали по обеим сторонам от меня.

Я помедлил на пороге. Помещение было огромным по сравнению с маленькой синагогой, в которой мы собирались в Александрии. Туда ходили лишь мы и наши соседи, другие люди ходили в свои синагоги, их было много по всему городу. А в этом молитвенном доме вдоль стен стояли скамьи, поднимаясь ступенями, так что люди сидели на них, как в театре или как в Великой синагоге в Александрии, куда меня однажды водил Филон.

Скамьи по левую сторону от входа заполняли женщины. Среди них я разглядел своих тетушек и Брурию, присоединившуюся к нам беженку. На полу сидели дети, много-много детей, они заняли весь пол, в том числе перед скамьями с правой стороны, где сидели мужчины.

У противоположной стены возвышалась кафедра, за которую можно было встать и читать.

Я оглянулся, пытаясь понять, проходить мне дальше или пока нет. За моей спиной собралось множество людей; они ждали, когда можно будет войти. А передо мной никого не было — путь был свободен.

Однако слева стоял мужчина с длинной бородой, на вид очень мягкой, когда-то черной, а теперь наполовину седой. Волос было столько, что я почти не видел рта мужчины. Из-под молитвенной накидки, скрывавшей длинные волосы с проседью, на меня смотрели темные глаза.

Он выставил перед собой руки и заговорил тихим голосом, все время глядя только на меня, но обращаясь при этом ко всем собравшимся:

— Я знаю Иакова, верно, и Силу, и Левия, я помню их. А это кто? Кто он?

В синагоге стало тихо.

Я заметил, что все взгляды обратились на меня. Мне это не понравилось. Я начал бояться. Тогда заговорил Иосиф.

— Это мой сын, — сказал он. — Это Иисус бар Иосиф бар Иаков.

Как только он замолчал, я почувствовал, что мужчины, стоявшие вокруг, придвинулись ко мне еще плотнее. Клеопа положил руку на мое плечо, и дядя Алфей тоже. И дядя Симон придвинулся ближе и тоже притронулся ко мне.

Бородатый человек продолжал держать руку, не пуская меня внутрь, но лицо его смягчилось. Он внимательно посмотрел на меня, потом на собравшихся.

И тут раздался голос Старой Сарры, ясный, как всегда. Она стояла позади нас.

— Ты знаешь, кто он такой, Шеребия бар Ианнай, — проговорила она. — Нужно ли напоминать тебе, что сегодня суббота? Пропусти его.

Раввин, должно быть, посмотрел на нее. Но я не собирался оборачиваться, чтобы проверить это. Я уставился прямо перед собой, но ничего не видел. Может быть, я видел земляной пол. Может быть, я видел свет, проникающий сквозь окна. А может, лица, обращенные к нам.

Но как бы там ни было, я знал, что раввин смотрел на Старую Сарру. Я знал, что один из двух других раввинов, сидящих на скамье, что-то зашептал ему.

А затем мы все оказались внутри.

Мои дяди сели с самого края скамьи, причем Клеопа вообще разместился на полу и махнул мне рукой, чтобы я садился рядом с ним. Иаков, вошедший в синагогу раньше нас, подошел и сел возле Клеопы. Потом со своих мест поднялись два других мальчика, чтобы присоединиться к нашей группе. Мы все собрались в одном из дальних от входа углов.

Старая Сарра продвигалась к своему месту на женской половине медленно, с помощью тети Саломеи и тети Марии. И впервые я обратил внимание на то, что мама не пошла с нами. А она ведь могла пойти. За малышами присмотрела бы Рива. Но ее с нами не было.

Раввин приветствовал прибывающих людей, и наконец в синагоге не осталось свободного места.

Я не поднял глаз, когда послышалась его распевная речь, хотя понял, что он читает наизусть.

— Это говорит Соломон, — говорил он на иврите. — Боже отцов и Господи милости, сотворивший все словом Твоим и премудростию Твоею устроивший человека, чтобы он владычествовал над созданными Тобою тварями, и управлял миром свято и справедливо, и в правоте души производил суд! Даруй мне приседящую престолу Твоему премудрость и не отринь меня от отроков Твоих.

Вслед за раввином эти слова стали повторять мужчины и мальчики, и тогда он стал говорить медленнее, чтобы мы успевали повторить всю фразу.

Мой страх исчез. Люди не думали больше о нас. Однако я не забыл, как раввин расспрашивал нас, не забыл, что он хотел остановить нас. И еще я вспомнил слова, сказанные мамой в Иерусалиме. Я помнил ее предупреждение. Я знал: что-то не так.

В синагоге мы провели несколько часов. Сначала было чтение, затем беседы. Кое-кто из детей заснул. Спустя некоторое время часть людей ушла, на смену им пришли другие. Внутри синагоги было тепло.

Раввин ходил по комнате, задавая вопросы, помогая с ответами. Иногда среди собравшихся раздавался смех. Потом мы пели. Потом снова начались разговоры, беседы о Законе и даже споры на повышенных тонах. Но меня в конце концов сморил сон, и я заснул, положив голову на колено Иосифа.

Сквозь дрему я слышал, как все запели. Это было слаженное, красивое пение, не такое, как разрозненные псалмы пришедших на Иордан людей. Но я не проснулся.

Меня разбудил Иосиф и сказал, что нам пора идти домой.

— Я не могу нести тебя в субботу! — шепнул он. — Поднимайся.

И я встал и вышел из синагоги, опустив голову, ни на кого не взглянув.

Мы пришли домой. Мама сидела у стены рядом с очагом, укутавшись в одеяла. Она тут же подняла голову и посмотрела на Иосифа. В ее глазах светился вопрос.

Я подошел к ней, устроился у нее в ногах и снова заснул.

Я просыпался несколько раз до наступления вечера. Мы не оставались одни. Дяди сидели в свете ламп, которые в субботу не гасят, и перешептывались.

Даже если бы у меня была возможность задать Иосифу вопрос, что бы я спросил у него? Спросил бы о том, о чем он не хотел мне рассказывать, о чем запретил мне говорить? И мне не хотелось, чтобы мама узнала о том, как раввин не хотел пускать меня в синагогу.

Мои воспоминания стали звеньями одной цепи. Начиная со смерти Елеазара на улице Александрии и все, что случилось дальше, звено за звеном. Что они говорили тогда в Александрии о Вифлееме? Что случилось в Вифлееме? Я там родился, но что с этим связано?

Я снова видел, как в храме умирал человек, как испуганная толпа рвалась к выходу, видел наше долгое путешествие, языки пламени, лижущие небо, слышал голоса разбойников. Меня колотила дрожь. Я не хотел называть словами то, что чувствовал.

Я подумал о Клеопе, который считал, что умрет в Иерусалиме, а потом вспомнил разговор с мамой на крыше в Иерусалиме. Что бы ни говорили тебе в Иерусалиме… явился ангел… мужчины не было… дитя в услужении в храме, ткала храмовую завесу… явился ангел.

Иосиф сказал мне:

— Ну же, Иешуа, сколько еще мне смотреть на твое печальное лицо? Завтра мы пойдем в Сепфорис.