"Казино Москва: История о жадности и авантюрных приключениях на самой дикой границе капитализма" - читать интересную книгу автора (Бжезинский Мэтью)

Глава десятая Зона

Когда я вернулся из поездки на Дальний Восток, моя невеста встретила меня весьма недружелюбно. За время своих путешествий по тайге я ни разу ей не позвонил, и она даже приболела от расстройства, думая, что со мной что-то случилось. Мое оправдание, что плохо работала спутниковая телефонная связь, было неубедительным, ведь всегда безупречный во всем корреспондент газеты «Таймс» за это время дважды звонил своей жене.

И с офисом я тоже не связывался во время поездки, поэтому был удостоен весьма холодного приема у шефа бюро и Бетси. Они дружно высказали мне все, что думают по поводу моего безответственного отношения к Роберте.

Во время моего отсутствия деловая жизнь в Москве била ключом. Прежде всего, Центральный банк наконец объявил о планах очередной деноминации рубля. Российская валюта показала такие хорошие результаты в 1997 году, что было принято решение с первого января 1998 года выпустить в обращение новые денежные банкноты, на которых уже не будет унизительных нулей, появившихся в мучительные годы гиперинфляции. С этого времени доллар будет стоить чуть меньше шести рублей вместо нудных пяти тысяч восьмисот шестидесяти рублей. Это было большой психологической поддержкой для развития экономики России. Кроме того, если цена импортного телевизора или микроволновой печи выражается, например, такой странно звучащей цифрой, как три миллиона шестьсот пятьдесят тысяч семьсот рублей, то невольно закрадывается мысль, что речь идет о каких-то местных облигациях или чеках, использующихся вместо денег, а страна, выпускающая подобные ценные бумаги, в чем-то похожа на банановую республику.

Отбрасывание нулей означало, что Кремль был уверен в том, что оздоровление экономики почти завершено. По существу, впервые за десять лет правительство рассчитывало на рост экономики России. Если быть точным, то подобный прогноз был сделан на основе крошечного превышения планируемых показателей 1997 года – всего лишь на величину менее одного процента от ВВП. Однако после ряда лет катастрофического снижения всех показателей, приведшего к падению ВВП на сорок пять процентов, это была пьяняще хорошая новость. (Когда были опубликованы официальные цифры, показывающие, что рост экономики действительно имел место, мой шеф написал яркую передовицу об истории выздоровления экономики России. Эта статья за один день подняла на девять процентов стоимость ценных бумаг на Российской фондовой бирже и обогатила инвесторов на миллиард долларов.)

Однако на российском Дальнем Востоке я увидел не так уж много свидетельств возрождения. Бедственное положение жителей России в посткоммунистическое время в районах, богатых природными ресурсами, как-то не вязалось с провозглашенным возрождением экономики, если учесть, что в СССР эти люди были достаточно избалованными гражданами. В советскую эпоху руководители из центра соблазняли миллионы людей ехать на негостеприимный Север различными льготами – высокими зарплатами, бесплатным жильем, отпусками на курортах Черного моря и ранним выходом на пенсию с возможностью провести остаток жизни в теплых краях Советского Союза. Сибирские шахтеры и рабочие нефтяных промыслов получали зимой фрукты из Грузии, имели специальные магазины, им даже выдавались бесплатные билеты на самолет для посещения родственников на Большой земле, как сибиряки называли остальные районы страны.

Все эти привилегии разом отменили, как и специальные чеки, выдаваемые с зарплатой, для получения жилья на Большой земле. У крупных российских городов, как Москва и другие, не было достаточных средств, чтобы обеспечить нормальным жильем даже собственных жителей, не говоря уже о приезжих. В результате недовольные рабочие Сибири не имели возможности куда-либо уехать и поэтому были прочно прикованы к своим промороженным, насквозь опустошенным землям, став пленниками нового капиталистического порядка.

Было трудно не заметить, что правительство сыграло с ними жестокую шутку. И все-таки сахалинскую Оху, несомненно, нельзя считать наихудшим из городов, существующих за счет одного предприятия, которые мне довелось увидеть на территории бывшего Советского Союза. Право называться наихудшим принадлежало обманчиво очаровательному поселению Славутич – «спальному» городу для инженеров и служащих, все еще работавших на Чернобыльской атомной электростанции.

Дорога была похожа на любую провинциальную дорогу, с неторопливым движением изредка встречающихся транспортных средств. Она лениво бежала через сосновые перелески, кленовые рощицы, огибая пастбища и болота. На горизонте иногда появлялись корова или крестьянин на старом велосипеде. Среди золотых пшеничных полей время от времени вырисовывался комбайн.

Неожиданно из ниоткуда возник военный КПП: колючая проволока, лающие собаки и большие желто-черные знаки радиационной опасности. За этой проволокой всякое подобие нормальной жизни заканчивалось. Дорога уткнулась в нечто под официальным названием «Запретная зона», более известное в народе как «Мертвая зона» – охраняемая территория с периметром в две тысячи километров, заключавшая в себе самую зараженную землю планеты. В эпицентре зоны находился Чернобыль – город, все еще действующий после произошедшего десять лет тому назад смертоносного взрыва на четвертом реакторном блоке АЭС.

Солдаты флажками указали нам, как заехать на КПП. Там проверили наши документы и сверили их со списком гостей, допущенных на десятую годовщину катастрофы 1986 года, после чего толпой повели к древнему синему автобусу, который десять лет не покидал зону и никогда уже ее не покинет. Всем машинам, попавшим однажды за периметр, запрещено покидать зону, чтобы не переносить колесами радиоактивную пыль во внешний мир.

Странность Мертвой зоны состояла в том, что, на первый взгляд, в ней кипела жизнь. Все вокруг напоминало национальный парк с буйной растительностью, листва была всех мыслимых оттенков зеленого цвета. Генетических изменений, вызванных радиацией, глаз не улавливал. Изотопы стронция и цезия, накопленные в листьях и траве, иногда высвобождались при лесных пожарах, создавая радиационные всплески в атмосфере, которые фиксировались даже в далекой Финляндии.

Почва в запретной зоне была тоже токсична. Каждой весной, когда таял снег и уровень воды поднимался, потоки талой воды, собираясь в ручьи, несли радиоактивные вещества в Днепр, являющийся источником питьевой воды для пятидесяти двух миллионов граждан – двух третей населения Украины. Иностранцы, проживающие в Киеве, в восьмидесяти милях ниже по течению Днепра, никогда не пользовались водой из городского водопровода. Они не пили и местное молоко – коровы в этом регионе паслись на зараженной траве. Овощи, уложенные в живописные пирамиды на Бессарабском рынке Киева и выглядевшие весьма привлекательно, тоже внушали подозрение. Многие иностранцы поддерживали баланс витаминов с помощью либо витаминных добавок, либо импортных яблок по два доллара за фунт, которые продавались в тщательно охраняемом швейцарском супермаркете «Ника».

Синий автобус проезжал мимо покинутых деревень с пустыми домами, отданными на милость природы. На некоторых деревянных строениях, поросших травой, гвоздями были прибиты выцветшие таблички с изображенными на них символами радиации и надписями «Вход воспрещен». Открытые двери и окна, казалось, приглашали зайти внутрь и посмотреть на царящий там разгром. Страх висел в воздухе. Стояла неестественная тишина. Казалось, инстинкт самосохранения проявлялся здесь не слишком уверенно. Некоторым сюрпризом и облегчением для нас явилась случайная встреча с людьми в следующей деревне. Группа пожилых женщин в черных платках, как у старых испанских цыганок, сидела на полуразвалившейся скамейке автобусной остановки. Одна из женщин держала на веревке козу, другие сидели, привычно опираясь подбородками на рукоятки своих палок, как будто пришли на какое-то представление.

Очевидно, мы и были для них тем самым представлением. Прошел слух, что сюда приедет Юсичи Акаши, заместитель генерального секретаря ООН Бутроса Гали, чтобы выступить с речью на церемонии, посвященной памяти десятой годовщины Чернобыльской катастрофы. Старожилы зоны не хотели упустить возможности увидеть такого высокого представителя международной организации.

– Я думал, что отсюда всех давно эвакуировали, – сказал я водителю.

– Переселено более ста тысяч жителей, – ответил он и, покачав головой, добавил: – Но всегда есть бестолковые люди. Эти пенсионерки вернулись сюда в 1991 году.

Водитель отвел автобус на обочину дороги и остановил его по просьбе сотрудников польского телевидения, которые захотели взять интервью у этих женщин. Камера была направлена на сморщенную, высохшую старушку с потемневшим зубным протезом и кожей на лице, напоминавшей наждачную бумагу.

– Зачем вы вернулись сюда? – спросил польский репортер.

– Чтобы хоть немного пожить здесь перед смертью! – с вызовом ответила старая женщина. – После взрыва, – продолжала она, – они поселили нас в жилом доме, стоящем рядом с Киевским шоссе. Вокруг не было ни одной травинки, и целые сутки под окнами громыхали автомобили. Это не жизнь для человека из провинции. Они сказали, что мы не сможем вернуться в старый дом, поскольку радиация нас там убьет. А мы вернулись сюда вот уже пять лет назад, и, как видите, все еще очень даже живы.

Было еще несколько сотен таких «возвращенцев», главным образом женщин, похоронивших своих мужей, умерших от рака. Эти женщины организовали некое сообщество. Их можно было узнать по черным платкам, которые они постоянно носили.

Через несколько миль за этой деревней растительность вокруг поредела, и вскоре появился второй, больший по размерам, КПП. Это был вход на территорию внутренней зоны, в центре которой находился Чернобыль, где и произошли наибольшие разрушения. Здесь мы были также вынуждены сменить автобус, поскольку нам сказали, что все транспортные средства, попавшие во внутреннюю зону, никогда не должны ее покидать. Только люди были исключением из этого правила.

Нас провели в большое здание из железобетонных блоков, напоминавшее бомбоубежище. Мы по одному прошли через турникет, как в метро, но вместо контейнера для жетонов там был установлен прибор для измерения уровня радиации. За турникетами был расположен ряд душевых рожков на случай аварийной дезактивации. Специальные душевые кабины ожидали нас в комнате для переодевания, где каждый из нас получил защитный костюм для ношения во внутренней зоне.

Эти так называемые защитные костюмы представляли собой странную смесь из деталей от комплектов подаренной зарубежной одежды, защитные свойства которых показались мне сомнительными. В основном это были излишки повседневной формы египетской армии – низкосортного пошива, достаточно грубой, с большим количеством изоляционных прокладок и с камуфляжем для пустыни. Все костюмы были одного размера, пригодного, как кому-то показалось, для всех людей. Мои рукава заканчивались где-то между локтями и кистями, а голени торчали из брюк. Обувь была подарена итальянским Красным Крестом: блестящие коричнево-красные ботинки для танцев, целиком отлитые из негнущегося, затрудняющего кровообращение пластика. Ботинки эти надевались поверх нарядных черных носков – щедрого подарка от одного из западноевропейских государств. А поверх всего этого странного одеяния, основное назначение которого было создать у его обладателя впечатление, будто он работал в бухгалтерии Организации освобождения Палестины, надевались белые хирургические халаты и бумажные колпаки, подобные тем, что носили повара в московском ресторане «Гастроном». Полагаю, это был вклад Франции.

В довершение всего нас снабдили ватно-марлевыми повязками, которые сразу же прилипли к щетине давно не бритого лица, что вынудило мужчин нашей группы заняться освобождением щек и подбородков от пучков белой ваты. Мы выглядели настолько странно, что даже обычно невозмутимые дипломаты не смогли сдержаться и, указывая пальцами друг на друга, давились от смеха, как на старинной дружеской вечеринке с переодеванием в одежду противоположного пола.

Веселье внезапно прекратилось, когда автобус объехал небольшой холм и впереди стали видны реакторные блоки Чернобыльской АЭС. На фоне низкого неба они выглядели, как четыре гигантских надгробных камня. От реакторных блоков отходили огромные линии электропередач, образуя замысловатую паутину над нашими головами. Вокруг простиралась пустыня, покрытая песком, рыхлой землей и торчащими в разные стороны огромными рваными каменными глыбами различных оттенков серого цвета. На этой опустошенной земле когда-то была «красная роща» – так ее окрестили из-за сосновых иголок, враз покрасневших и погибших. Эта роща подверглась столь сильному облучению, исходящему от факела раскаленных продуктов взрыва реактора четвертого блока, что ее пришлось полностью захоронить в землю. Никакой зелени вокруг не было. Осколки стен Чернобыля вместе с верхним радиоактивным слоем почвы потом долгое время сгребали бульдозерами и сбрасывали в огромные рвы. Сами бульдозеры тоже были похоронены в наспех вырытых ямах рядом с сотнями самосвалов, тракторов и огромными вертолетами Ми-4, которые подверглись смертоносным дозам радиации во время работ по очистке территории в 1986 году.

Мы остановились перед саркофагом – массивным бетонным могильником, вместившим в себя двести тонн урана и плутония, начинявших сердцевину четвертого реакторного блока. Пепельно-серое строение со слегка наклоненной крышей поднималось вверх на десять этажей. Рядом с этим строением, как призрак, стоял проржавевший кран. По всей длине грубых цементных стен пробегали трещины, и их неряшливая заделка на наклонных стенах говорила о большом объеме работ. Уровень радиации внутри могильника достигал величины 2000 REM[5], в четыре раза превышая дозу, достаточную, чтобы в течение пятнадцати минут убить человека.

Все собрались перед саркофагом на расстоянии в сто футов, считавшемся безопасным для кратковременного пребывания. Мы торопливо фотографировались в нашем хирургическо-камуфляжном облачении, словно были в отпуске, между делом позируя на фоне руин прошлой цивилизации, которая и на самом деле когда-то существовала.

– При осмотре Чернобыля возникает странное чувство, будто ты стал туристом ядерного века, – заметил Том Кирней, мой приятель, работавший во Всемирном банке в Киеве. – Мы видели так много снимков этого места в газетах и по телевизору, что в какой-то степени это стало уже привычным, как пирамиды или Парфенон.

Пока мы с важным видом ходили с нашими камерами, строительные рабочие в рубашках с короткими рукавами спустились по лесам вниз перекурить и отдохнуть. У них не было даже солнцезащитных козырьков, не говоря уже о тех нелепых защитных одеяниях, в которые мы были облачены.

– Я не боюсь радиации, – похвастался один из них, каменщик средних лет, с усами, похожими на руль велосипеда, и мощными загорелыми плечами. – Ее воздействие преувеличено.

Он сказал, что ему платят пятьсот долларов в месяц за участие в строительстве наблюдательной площадки прямо у подножия саркофага – больше, чем он зарабатывал в год на своей прежней работе, и вообще больше, чем когда-либо получал в своей жизни. Когда он все это говорил, мне казалось, что я общаюсь с привидением.

Большинство людей, строивших этот технический гроб, вероятно уже умерли или умирают, как те пожарные и новобранцы, которых по приказу заставили войти в здание с разрушенным реактором и разгребать там лопатами обломки. Они тогда были одеты только в свинцовые фартуки для защиты от излучения, исходившего от находившейся в нескольких ярдах центральной части реактора. Парни получили звание Героя Труда посмертно, их имена выгравированы на мемориальной бронзовой доске и демонстрировались иностранцам как свидетельство великой преданности и жертвенности народа во имя славы СССР.

Теперь этот пористый саркофаг не только давал утечки, но и вообще был объявлен ненадежным. Это было неудивительно – обнаженная центральная часть реактора, его ядро, имела слишком высокую радиоактивность, чтобы инженеры могли близко подойти к нему, и большая часть защитного саркофага сооружалась в спешке, с помощью кранов с дистанционным управлением. Сейчас Украина просила у Запада несколько миллиардов долларов для замены саркофага и еще три миллиарда – за демонтаж оставшихся действующих реакторов до 2000 года. К ужасу лидеров США и Западной Европы, два из четырех реакторных блоков Чернобыльской АЭС, все еще представляющих опасность, работали на полную мощность. Запад оказывал огромное давление на Киев, чтобы остановить эти реакторы, но правительство Украины продолжало их использовать, поскольку без серьезной компенсации со стороны Запада не могло себе позволить остаться без производимой ими энергии.

Примерно в полумиле от Чернобыля, с подветренной стороны, располагался город Припять, где когда-то жили работники атомной станции. Теперь это был самый большой и мрачный город-призрак, полностью покинутый жителями. Мы прошлись по его главной улице, где все еще висело несколько красных полотнищ, возвещавших о съезде партии, состоявшемся десять лет тому назад. Эти полотнища смотрели на ряды заброшенных пятнадцатиэтажных жилых домов и выцветшие стенные мозаичные панно об атомах, выполненные в стиле советского реализма. Сквозь трещины в пешеходных дорожках проросли сорняки, кое-где из-под асфальта пробились небольшие деревца, а на лужайках и газонах колыхалась высокая коричневая трава. В начале улицы, позади приземистого бетонного торгового центра с разбитыми окнами, вздымалось ввысь проржавевшее до темно-оранжевого цвета колесо обозрения. Его кабины раскачивались и скрипели на ветру, и это был единственный звук, который мы слышали, не считая собственного дыхания под масками.

Несколько поодаль со счетчиком Гейгера в руке шел служащий предприятия, следуя за нами всякий раз, когда мы входили в один из пустующих многоэтажных домов. На лестничной площадке скопилась десятилетняя грязь и пыль, все проходы заросли паутиной. Бросив взгляд в глубокую шахту неработавшего лифта – все линии подачи электроэнергии в город Припять были давно отключены, – мы поднялись пешком на несколько лестничных маршей и вошли в длинный узкий коридор с когда-то темно-зелеными, а теперь покрытыми плесенью стенами. Суеверный ужас вселяло то, что большинство утепленных дверей в квартирах было открыто, как будто их жильцы ушли в такой спешке, что даже не имели времени закрыть за собой двери. Времени на это на самом деле не было, так как Политбюро в течение тридцати шести часов выжидало, прежде чем дать приказ на эвакуацию Припяти.

В квартире, куда мы вошли, все окна были открыты, деревянный настил полов прогнил от дождя и снега, попадавших внутрь через окна. Толстый слой пыли покрывал буквально все кругом, мы оставили на нем свои следы в гостиной. Стоявший у стены кухонный стол был накрыт сильно пожелтевшим номером газеты «Правда» от 23 апреля 1986 года. Увы, я забыл записать, какой очередной советский триумф там усиленно рекламировался.

В другой комнате стояла кровать, но тот, кто удирал, успел захватить с собой матрац. Польский репортер газеты «Выборча», старожил Киева, заметил, что, скорее всего, матрац просто украли позже. Писали, что мародеры выкапывали в зоне медные кабели и зарабатывали, сдавая их в утиль. Еще более тревожили слухи о продаже радиоактивных автомобилей и личных вещей, оставленных эвакуированными жителями. В то время я жил в Киеве еще только несколько месяцев, но уже достаточно долго, чтобы поверить в правдивость таких историй.

Человек со счетчиком Гейгера закашлялся, взметнув облачко радиоактивной пыли, что заставило несколько раз запищать его прибор.

– Думаю, нам надо уходить, – сказал он. – Церемония начнется с минуты на минуту.

Поминовение катастрофы было простым и торжественным: заместитель генерального секретаря ООН Акаши должен был посадить ряд молодых деревьев в поле рядом с Чернобылем. Эти деревца символизировали жизнь и возрождение и были первыми посадками рощи, которая должна будет накрыть ковром все оголенные катастрофой окрестности Чернобыля.

Когда мы шли к площади, где должна была состояться церемония, нам повстречались женщины с детьми, одетые в обычную одежду. (Мы удивились, что единственными одетыми в защитные костюмы в Чернобыле были иностранцы и почетные представители.) Люди с печальными выражениями на лицах несли в руках свечи и деревенские корзины со снедью для пикника после церемонии. Десятая годовщина Чернобыльской катастрофы выпала на воскресный день – славянский праздник поминовения родителей, когда люди отмечают память ушедших близких, зажигая свечи на их могилах.

– Раньше мы здесь жили, – пояснила женщина по имени Татьяна, указывая на верхний этаж жилого дома. – Мой муж был пожарным. Перед смертью он лишился всех волос, – сказала она, не в силах сдержать слезы. – У него были такие красивые рыжие волосы…

На площадке для церемониальных посадок деревьев украинцы установили памятный знак и подготовили дюжины лунок для саженцев. Когда заместитель генерального секретаря ООН выступал с речью, человек со счетчиком Гейгера проверил одну из лунок. Стрелка прибора вздрогнула, показывая, что цезий и стронций глубоко проникли в почву, несмотря на снос ее верхнего слоя бульдозерами. Когда Акаши закончил выступление, ветер внезапно усилился. Налетевший на высокопоставленных особ вихрь обдал всех струями пыли и заставил протирать глаза от попавших в них песчинок.

После того как вихрь прошел, мы заметили, что человек со счетчиком Гейгера куда-то поспешно удалился, как будто хотел что-то скрыть от других. Корреспондент польской газеты «Выборча» поспешил вслед за ним. Через некоторое время он вернулся весь бледный и потрясенный.

– Дерьмо! – сказал он. – Счетчик Гейгера зашкалил за красную черту. Мы должны срочно сматываться.

Официальные представители Украины, очевидно, тоже разделяли его тревогу, поэтому церемония была сокращена, и мы поспешно ретировались.

Позднее, на банкете в честь Акаши, украинцы вели себя так, будто ничего не случилось, но всячески настаивали на том, чтобы присутствующие попробовали красное вино. Согласно местной легенде, перебродивший виноград помогает преодолеть последствия радиационного заражения. Насчет радиации ничего сказать не могу, но я заметил, что принятые в достаточном количестве марочные черноморские вина помогают снять нервное напряжение и надолго успокоить расстроенные нервы.

Краткий визит в Чернобыль заставил меня лишний раз подивиться особенностям человеческой природы. Семь тысяч человек все еще продолжали работать на этой обреченной электростанции. Они каждый день ходили по радиоактивной земле, рисковали своими жизнями, ремонтируя негерметичный саркофаг, воспитывали детей в городе, построенном на радиоактивном фундаменте у самого края зоны. Почему?

Я решил найти ответ на этот вопрос. Спустя несколько месяцев после церемонии по поводу десятилетней годовщины катастрофы, когда жизнь вернулась в то состояние, которое считалась нормальным для людей, живущих в эпицентре, я вернулся в Чернобыль.

Тогда уже начал падать снег, и Славутич, «город одной кампании», готовился к зиме. Славутич не был похож ни на один из малых советских городов, которые мне доводилось видеть раньше. В стране, наводненной непривлекательными жилыми поселениями, Славутич мог бы сойти за западный город. В нем были дома, рассчитанные на одну семью, с лужайками и садами перед домами, игровыми площадками с качелями, баскетбольными площадками с резиновым покрытием и даже бейсбольные поля. Все было чистым, новым и содержалось в образцовом порядке.

Строительство по решению Политбюро ЦК КПСС в 1987 году города за пределами зоны усиленно рекламировалось в стране всеми национальными средствами пропаганды. Для этого сюда были направлены специалисты из всех республик Советского Союза, и каждый район города возводился в соответствии с традиционными стилями и особенностями архитектуры, принятыми на их родине. Страна не считалась с затратами в этом всеобщем выражении солидарности с Украиной. Экзотические материалы доставлялись из всех частей империи: розовый мрамор из карьеров Кавказа, керамика из Средней Азии, лесоматериалы из Прибалтики и точные копии чугунных фонарных столбов из Ленинграда. Город был построен меньше чем за год. Его районы возводились с удивительной скоростью. Сложные и замысловатые решетки и шпалеры украшали палисадники рядов кирпичных домов с остроконечными скандинавскими крышами в Рижском квартале, где каждый из домов был рассчитан на одну семью – неслыханная роскошь в СССР, доступная лишь членам ЦК КПСС. Трехэтажные дома из розового гранита в Ереванском квартале, с зубчатыми карнизами окон и скульптурами, какие можно увидеть где-нибудь на побережье Флориды, имели по три спальни и кухню со всеми труднодоступными для обычных людей устройствами и принадлежностями. Повсюду были посажены деревья и посеяна трава. У школ были прекрасные спортивные площадки и закрытые плавательные бассейны. Имелся и развлекательный комплекс. Больница была укомплектована западным медицинским оборудованием.

Переезд первых счастливых жителей в этот «образцовый город будущего» транслировался телевидением по всему Советскому Союзу. Это радостное событие трактовалось как дар правительства. Зрители были поражены. Они никогда не видели ничего, подобного Славутичу, настолько он был чистым, новым и современным. А зарплата здесь, как сказали телезрителям, в десять раз выше средней по стране.

– Мы не могли поверить в свое счастье, – вспоминала Светлана Болотникова, стройная домохозяйка примерно тридцати лет, когда я заехал за ней в магазин и спросил, как она оказалась в Славутиче. – Андрей, мой муж, только что закончил военную службу в Литве, – продолжала она, пока мы стояли перед богатым мясным прилавком, – и мы поженились, думая, что будем жить у моих родителей в Воронеже. Тогда надо было ждать годы, а иногда и десятилетия, чтобы получить квартиру. Но, когда мы увидели этот город по телевизору и нам сказали, что там прямо сейчас есть квартиры для желающих работать в Чернобыле, мы сразу захотели туда поехать. Там было так прекрасно, что, казалось, в таком месте и надо строить семью.

Я уставился на эту хорошенькую молодую женщину и на ее маленькую дочку, которая держалась за край материнской юбки, с недоверием и ужасом. Она пояснила, что в марте 1988 года Андрей обратился с просьбой о приеме на работу на атомную электростанцию и, к огромному удивлению, несмотря на то что не имел ни технической подготовки, ни специального образования, получил там работу по обслуживанию пультов управления электроэнергией, выдаваемой Чернобыльской электростанцией. Одним махом молодая пара, едва простившаяся с юностью и не имеющая четких перспектив на будущее, получила суперновый, просторный и не требующий ежемесячной квартплаты дом, а также зарплату, которая превосходила общий заработок их родителей.

Таким способом кремлевские руководители, находившиеся в полном отчаянии от невозможности быстро вернуть к жизни Чернобыль и обеспечить энергией свои военные заводы, заманили в Славутич двадцать четыре тысячи человек, делая ставку на материальные вознаграждения в образцовом городе и умалчивая о возможных опасностях для их здоровья.

– Нас уверили, что там все безопасно, – пожала плечами Светлана, когда я попросил ее подробнее рассказать о сделанном им предложении.

Она продолжала верить в то, что в городе все хорошо даже после того, как однажды в 1990 году, в разгар горбачевской гласности, в город прибыли бульдозеры и начали снимать верхний слой почвы сначала со школьной спортивной площадки, а затем и в остальных местах города.

– Они сказали, что это только мера предосторожности, – добавила она, как бы защищаясь от возможных обвинений в легкомыслии.

– И вы им поверили?

– Я, – она заколебалась, оставив свой воинственный настрой, – я хотела верить.

Ее дочь Лариса родилась через два месяца после появления в городе бульдозеров. Болотникова сказала, что, кроме постоянно повторяющихся головных болей, у ее шестилетней дочери все в полном порядке. Если это так, то Ларисе повезло. В зараженных районах Украины и Белоруссии, к северу от границы между ними, у населения в пятнадцать раз участились различного рода невралгические, эндокринологические, желудочные и урологические заболевания. Печальное положение сложилось в детских отделениях белорусских больниц: шестипалые дети, дети без рук или ног, дети с головой размером с баскетбольный мяч. Отмечены также тысячи случаев возникновения рака щитовидной железы у детей. Лариса определенно выглядела здоровой девочкой, она, стесняясь, продолжала цепляться за маму, когда они стояли в очереди в кассу, чтобы заплатить за сосиски и сыр. Продукты питания, как, впрочем, и почти все остальное, были в городе в достатке, магазины имели свой логотип из трех букв «ЧАС» (Чернобыльская атомная станция). А деньги, которыми пользовались в Славутиче, были не злополучные гривны, как теперь назывались недавно введенные на Украине денежные единицы, а специальные бумажные деньги компании (чеки).

Даже теперь, когда все потенциальные угрозы для здоровья были отражены в документах и открыто обсуждались в СМИ, золотые цепи, которыми вначале соблазнили людей приехать в Славутич, продолжали крепко удерживать их там. Славутич был оазисом относительного процветания в посткоммунистической Украине: привилегии Чернобыля предлагали убежище от экономического водоворота, который разорял остальную страну. Здесь каждый имел кабельное телевидение – роскошь, доступную лишь немногим богатым в Москве или Санкт-Петербурге. Высокая зарплата выплачивалась без задержек. Городские улицы были заполнены дефицитными в стране подержанными немецкими автомобилями, большинство из которых имели наклейки с буквой «D» (Deutschland), гордо оставленные на задних бамперах и лобовых стеклах. Новенькие снегоуборочные «мерседесы» очищали гладко заасфальтированные улицы, давая возможность пешеходам прогуливаться мимо сделанных в Дании киосков, в которых демонстрировались все виды импортных товаров.

Снегоуборочные машины, киоски, медицинское оборудование и некоторые продовольственные товары были переданы городу в дар от западных стран, хотя вам не удалось бы узнать об этом от заместителя мэра города Владимира Жигало, настроенного против Запада.

– Когда Запад оказывал давление на Украину, чтобы закрыть Чернобыльскую АЭС к 2000 году, – жаловался он, – никто не подумал о том, что будет с городом. Я скажу вам, что случится, – он умрет.

Муж Светланы Болотниковой был не менее расстроен перспективой закрытия АЭС. Потягивая пиво после двенадцатичасовой смены на станции, он недоумевал, где еще на Украине он смог бы найти работу с зарплатой в четыреста долларов в месяц и бесплатную квартиру с тремя спальнями.

– Нигде, вот где, – сказал он мрачно. – Это глупо. Чернобыль абсолютно безопасен. Украина нуждается в электроэнергии. Следовало бы ставить больше реакторов на круглосуточную работу, чем закрывать их.

– Мы хотели бы еще одного ребенка, – добавила печально его жена. – Но теперь, когда будущее станции становится неопределенным, мы не знаем.

Чернобыль стал для меня веским основанием, чтобы не иметь детей. Тем не менее Славутич хвастался тем, что в постсоветской Украине там был самый высокий уровень рождаемости. Странная ирония судьбы: здесь люди могли позволить себе иметь семью. Светлана Болотникова и другие горожане предпочли рисковать своим будущим ради нескольких лет спокойствия и материального благополучия.

Моральное и физическое разорение провинции было настолько безразлично Москве, что многих приехавших иностранцев, живущих в своих привилегированных поселениях, можно простить за их непонимание проблем Славутича или Сахалина. Для большинства из нас Москва была той же гостиницей «Санта» или «Лосиная голова», только больше. В нашей комфортабельной изоляции мы имели практически все: Джея Лено по спутниковому телевидению, пиццу «Сбарро» в мраморном Манеже и оздоровительный клуб в Пенте, если вас не заботила плата в сорок пять долларов за посещение бассейна и соседство в раздевалке с членами клуба, в чьих шкафчиках висели кобуры с пистолетами. В числе других привилегий были и просмотр премьерных фильмов на английском языке в собственном развлекательно-торговом комплексе компании «Кодак», и зимние распродажи в филиале известного нью-йоркского магазина «ДК», и огромные фруктовые магазины компании «Т. Г. И. Ф» на Тверской, и бары, где были суши и стейки, а также связь по сотовым телефонам, – иными словами, было все, чтобы мы могли развеяться и забыть, что находимся в России. Если же и этого было недостаточно, мы могли на выходные сгонять в Хельсинки, чтобы сбросить накопившееся напряжение, как это делали дипломаты в советскую эпоху. Делалось все, что только можно, лишь бы сделки не прекращались и деньги продолжали бы поступать.

Роберта заканчивала дела по строительству гигантского таможенного терминала, через который намечалось направлять в Москву большую часть импортного продовольствия, и в начале декабря мы поехали на строительную площадку. Она располагалась примерно в двадцати милях от МКАД, в скучном, пустынном городе Зеленограде. Когда-то Зеленоград был задуман как ответ СССР на американскую Силиконовую долину – высокотехнологичный район, где производились спутник, аппаратура для подслушивания и перехвата сообщений, а также компоненты компьютеров и телекоммуникационное оборудование для военных целей и нужд КГБ. Так же, как и в случае с владивостокским судостроительным заводом «Амур», военные заказы после 1991 года прекратились. Ученые улетели в Израиль, Иран и США или, соблазнившись выгодными предложениями, перешли на работу в частные службы безопасности олигархов, и этот оазис высоких технологий стал разваливаться.

По пути в Зеленоград мы проезжали мимо десятков людей, торгующих вдоль заснеженной дороги телевизионными антеннами и транзисторными приемниками. Это были техники, которым платили натурой, поскольку их заводы и научные институты не имели денег на выплату зарплаты. Подобное зрелище было столь общим для всего прежнего Советского Союза (за пределами Москвы, разумеется), что можно было с уверенностью определить день зарплаты по толпам людей, стоящих вдоль ближайшей дороги и пытавшимся продать автомобильные шины или мешки с сахаром и многое другое, что они получали вместо денег. Жесткая постсоветская действительность подошла так близко к столице, что сделала новенькую московскую МКАД чем-то большим, чем просто символическим, защитным от остальной России рвом.

Роберта была довольна тем, что инвестирует в город, который так остро нуждается в деньгах. Частное инвестирование, основанное на юридических нормах справедливости, отличалось от других форм управления фондами тем, что, инвестируя предприятия напрямую, Роберта создавала новые рабочие места и реальные объекты вместо спекуляций с акциями и долговыми обязательствами, которые приносили прибыль очень узкому кругу уже разбогатевших инвесторов. Однако эта форма инвестирования была непопулярна в России, поскольку государственная бюрократия была вовлечена в то или иное строительство, не говоря уже о политическом риске появления иностранной недвижимости в стране, где судебная система была открыта тем, кто предлагал наивысшую цену. Смекалистые инвесторы рассматривали Россию как некую игровую площадку для операций с акциями и долговыми обязательствами, где можно было быстро войти в игру и так же быстро из нее выйти, заработав при этом большой куш, если вы были достаточно умны.

Тем не менее Роберта еще сохранила в себе достаточно много черт от «лимузинного либерала». Ей самой хотелось видеть все стадии развития проекта, начиная с закладки и до того момента, когда, как говорится в пословице, «приливная волна поднимет все суда». На ее таможенном терминале смотреть пока было нечего – только каркас недостроенного склада, строительство которого было прекращено после развала Советского Союза в 1991 году, и застывшее на ветру поле с торчащими кое-где из снежных сугробов геодезическими линейками. Начало работ намечалось не раньше февраля или первого квартала 1998 года, как это недавно выяснила Роберта после попыток согласовать с Нью-Йорком финансирование ранее запланированных работ на первый квартал следующего финансового года. Тем не менее она была безмерно горда.

– Тут будет гостиница для водителей грузовиков, – показала она на очередной сугроб. – Офисы таможни – вот тут, – кивнула она в другую сторону заснеженного поля, – а таможенный склад для хранения товаров с неоплаченной пошлиной и замороженных продуктов – там, – она указала на скелет здания размером с авиационный ангар, стальные колонны и балки перекрытий которого были покрыты толстым слоем льда.

Подобные сооружения в России назывались «незавершенкой». В странах советского блока были десятки тысяч таких заброшенных строительных объектов. Все они взывали о помощи со стороны западных инвесторов, чтобы довести строительство до конца. Роберте удалось найти решение в одном из таких случаев. В небольшом городке Восточной Украины она нашла сахарный завод, строительство которого было завершено на восемьдесят пять процентов. Все оборудование для этого завода было закуплено в Италии в 1990 году и до сих пор стояло на заводском полу нераспакованным. ОСО могла бы купить этот завод практически за бесценок, предоставив его хозяевам двадцать шесть миллионов долларов в обмен на согласие завершить строительство. Привлекательность сделки состояла в том, что на заводе были дорогостоящие западные технологические линии, которые позволяли поставлять для компании «Кока-Кола» высококачественный сахар. Эта компания построила на Украине крупнейший в Европе завод по розливу напитков в бутылки, но была вынуждена импортировать сахар из Европы из-за низкого качества местного сырья. Имея клиентом компанию «Кока-Кола», Роберта разработала для ОСО ряд финансовых моделей, из которых следовало, что стоимость завода после достройки будет в пределах ста пятидесяти – двухсот миллионов долларов и ОСО пятикратно окупит свои инвестиции.

– Мы создадим четыреста новых рабочих мест в городе, где безработица достигла тридцати процентов, – сказала она, когда я спросил ее об этом.

– Забудь о рабочих местах, – посоветовал я. – Нам бы получить свои пять процентов от этих ста миллионов долларов.

– На самом деле, – скромно произнесла Роберта, – может быть и немного больше.

Тридцатишестифутовая яхта стала теперь казаться мне несколько тесноватой для нас. Может быть, нам больше подошло бы нечто вроде крейсерской пятидесятифутовой яхты с отдельными каютами?

Так, в хорошем настроении и с греющим чувством материального оптимизма, мы готовились встречать на Красной площади новый 1998 год. Мой шеф заранее забронировал номер на верхнем этаже великолепной гостиницы «Националь», находившейся в начале Тверской улицы, с украшенных решетками художественного чугунного литья балконов которой можно было наблюдать праздничный салют над Кремлем. С этих балконов Ленин и его соратники-революционеры обращались к толпам людей внизу во время Октябрьской революции, когда большевики реквизировали гостиницу «Националь» и стоящий чуть поодаль «Метрополь», номер в котором теперь стоит пятьсот долларов в сутки. Теперь эти гостиницы стали нашими излюбленными и часто посещаемыми местами, теперь это была наша «революция». Мы черпали ложками икру в ожидании начала праздничного салюта.