Стамфорд, март 875 года от Рождества Христова

– Это же просто деревня, – возмущался кое-кто. – Несколько хижин на обочине. Столица Севера! Да это даже не столица болот. Никогда там ничего не было и не будет.

Обитатели Стамфорда, как немногие старожилы, так и гораздо более многочисленные пришельцы, с легкостью переносили насмешки соседей. Они могли себе это позволить. Неважно, какая у города была собственная история, ведь он сделался главной резиденцией короля Севера, бывшего когда-то соправителем Англии, до этого ярлом, еще до этого – карлом распавшейся ныне Великой Армии, а в самом начале – чуть ли не трэлем в болотной деревне. Теперь его звали Единый Король, каковым он и стал, а к имени и титулу – король Шеф – его норманнские подданные добавляли прозвище Sigrsaell, а английские – Sigesaelig, что означало на обоих языках одно и то же: Победоносный. Этому королю ничего не приходилось повторять дважды. Коль скоро он объявил, что столица будет находиться в захудалом Стамфорде, значит, так тому и быть.

После его легендарной победы над братьями Рагнарссонами в великой битве при Бретраборге в 868 году по христианскому летосчислению, последовавшей за его победой в поединке со шведским королем у Священного Дуба в Упсале, Шеф, Единый Король, стал сюзереном всех мелких королей скандинавских земель – Дании, Швеции и Норвегии. Пополнив свой флот за счет вице-королей, среди которых самыми выдающимися были его боевой товарищ Гудмунд Шведский и Олаф Норвежский, Шеф с новыми силами вернулся в Британию, не только восстановив власть над Восточной и Средней Англией, которые сами склонились под его господство, но и быстро внушив благоговейный трепет мелким правителям Нортумбрии и южных графств, а потом принудил к подчинению еще и шотландцев, пиктов и валлийцев. В 869 году король Шеф предпринял морскую экспедицию вокруг Британских островов, выйдя из лондонского порта и направившись на север вдоль английского и шотландского побережья, нагрянув как туча на беззаботных пиратов Оркнейских и Шетландских островов и заставив их призадуматься и устрашиться, а затем повернул на юг и снова на запад, пройдя сквозь бесчисленные острова шотландцев, вдоль не знающих закона западных берегов до самого Края Земли. Только там он вновь встретил закон и порядок, убрал когти и поплыл на восток в сопровождении дружественных кораблей короля Альфреда, правителя западных саксов, пока не вернулся в родную гавань.

С тех пор обитатели Стамфорда могли смело похвастаться тем, что дают приют королю, чья власть простирается от самого западного острова Сцилла до кончика мыса Нордкап, за две тысячи миль к северо-востоку. Власть была неоспорима и лишь номинально делилась с королем Альфредом; границы его скудных владений король Шеф неизменно чтил, свято соблюдая договор о совместном правлении, который они заключили в годину бедствий десять лет назад.

Но жители Стамфорда не смогли бы объяснить – да не особенно и задумывались над этим, – почему самый могущественный со времен Цезаря король Севера выбрал место для своего дома в болотах Средней Англии. Зато королевские советники много раз заговаривали с ним на эту тему. Ты должен править из Винчестера, говорили одни, натыкаясь на хмурый взор единственного глаза короля, – ведь Винчестер оставался столицей Альфреда на Юге. Править надо из Йорка, предлагали другие, оставаясь под защитой крепостных стен, которые король сам когда-то взял приступом. Лондон, твердили третьи, долгое время находившийся в запустении, так как там не было ни короля, ни двора, а теперь ставший центром оживленной торговли со всем светом, от богатых пушниной северных краев до винодельческих земель Юга, набитый судами с хмелем, медом, зерном, кожами, салом, шерстью, железом, жерновами и уймой прочего добра; и все купцы платили пошлины представителям обоих королей – Шефа на северном берегу и Альфреда на южном. Нет, говорили многие приближенные к Шефу датчане, править надо из древней цитадели королей Сквольдунсов, из Глетраборга, ведь там находится центр твоих владений.

Король не соглашался ни с кем. Будь это возможно, Шеф выбрал бы город в самом сердце болот, ведь он и сам был дитя болот. Но большую часть года до города Или, да и до Кембриджа, было попросту не добраться. В Стамфорде хотя бы проходила Великая Северная дорога римлян, которую по приказу короля заново вымостили камнем. Именно здесь Шеф решил воздвигнуть Wisdom-hus, Дом Мудрости, который должен был увенчать дела его правления и стать новым Святилищем Пути в Асгард: не просто заменить старое Святилище в норвежском Каупанге, но превзойти и затмить его. Здесь будут собираться жрецы Пути, делиться своими открытиями и учиться сами.

Одним из законов жрецов Пути было правило, что они должны сами зарабатывать себе на хлеб, а не жить на церковную десятину и подушную подать, как священники христиан. Тем не менее король назначил в святилище опытного казначея – бывшего христианского монаха отца Бонифация – и велел ссужать деньги всем нуждающимся жрецам Пути с тем, чтобы расплатились, когда смогут, своей работой, знаниями или звонкой монетой. Теперь со всего Севера приходили сюда люди Пути, чтобы научиться молоть зерно на водяных и ветряных мельницах, и расходились по своим землям, научившись молоть, а также ковать железо с помощью опрокидывающихся молотов и воздуходувных мехов. Они узнавали, как применять новые машины там, где раньше пользовались лишь мускульной силой рабов. Отец Бонифаций, с разрешения короля, но без его ведома, нередко давал деньги таким посетителям, покупая на них долю в прибылях от новых мельниц и кузниц на срок в пять, десять и двадцать лет.

Серебро, которое текло в сундуки короля и в сундуки Пути, раньше привлекло бы десятки тысяч почуявших добычу викингов. Но теперь на Севере лишь изредка можно было увидеть бородатых пиратов, болтающихся на прибрежных виселицах в назидание себе подобным. Королевские корабли патрулировали моря и подходы к гаваням, а несколько городов и фьордов, которые остались приверженцами прежнего обычая, один за другим подверглись визитам объединенного флота, в котором собрались силы слишком многих вице-королей, чтобы у кого-то возникло желание ему сопротивляться.

Жители Стамфорда не знали, да и не желали знать, что сама незначительность и безвестность их города была для короля лучшей рекомендацией. В конце концов тот признался своему старшему советнику Торвину, жрецу Тора, стоящему во главе Святилища Пути:

– Торвин, место для новых знаний там, где нет древней истории и древних традиций, которым люди подражают и которые чтут, но которых не понимают. Я всегда говорил, что важно не только новое знание, но и старое знание, о котором никто не помнит. Однако хуже всего – это старое знание, ставшее священным, не вызывающим сомнений, настолько общеизвестное, что о нем уже никто не задумывается. Мы начнем все сначала, ты и я, в таком месте, о котором никто не слышал. Там не будет витать дух чернил и пергамента!

– Не вижу ничего плохого в чернилах и пергаменте, – возразил жрец. – Особенно из телячьих кож. У Пути есть свои книги древних сказаний. Даже твой стальных дел мастер Удд научился записывать свои открытия.

Король нахмурился, подбирая слова:

– Я ничего не имею против книг и письма как ремесла. Но люди, которые учатся только по книгам, начинают думать, что в мире ничего больше нет. Они делают из книг свою Библию, и таким вот образом старые знания превращаются в устаревшие мифы. Мне нужны новые знания или старые, но позабытые. Поэтому у нас в Стамфорде, в Доме Мудрости, мы будем придерживаться такого правила: любой, будь то мужчина или женщина, человек Пути или христианин, любой, кто сообщил нам новое знание или показал, как с пользой применить старое, получит награду большую, чем за долгие годы добросовестного труда или за годы грабежей с викингами. Мне больше не нужны молодцы Рагнарссонов. Пусть люди проявят свою доблесть по-другому!

В 875 году от Рождества Христова – а хронисты Пути, хоть и отвергли христианского Бога, придерживались христианского летосчисления – столицу построили, и политика Шефа стала приносить свои плоды: иногда сладкие, а иногда горькие.

Глава 12

Из доселе мало кому известного Пигпуньента во всех направлениях скакали всадники. Некоторые пришпоривали своих лошадей что есть мочи: они были посланы на небольшое расстояние с приказом явиться в замок каждого барона, в каждую стоящую в приграничных горах башню и потребовать, чтобы все способные держаться в седле мужчины присоединились к своему императору. Требования гонцов не выполнялись, поскольку в сложной политической обстановке пограничья, где франкам противостояли испанцы, а христианам – еретики, когда постоянно совершали набеги мавры, а иудеи выставляли кордоны на дорогах и перевалах, никакие бароны, даже те из них, кого осведомители Бруно определяли как преданных Святой Церкви, и помыслить не могли о том, чтобы оставить собственные земли без защиты. Да Бруно все равно не стал бы им доверять. Но они смогут образовать первое кольцо окружения, потом их заменят более надежными людьми, а в данный момент Империи и ее императору требуется прежде всего количество.

Другие гонцы передвигались с большей солидностью, они ехали маленькими группами с вереницами запасных лошадей позади. Они направлялись дальше, некоторые даже на сотни миль; всем им предстояли долгие дни пути до безопасных внутренних частей Империи, где по предъявлении императорского жетона им будут выдавать сменных лошадей. Дальше всех ехали те, кого послали в крепости Ордена Копья, находившиеся в немецких землях далеко на севере или на востоке, отделенных горами или могучим Рейном: во Фрейбурге и Вормсе, Трире и Цюрихе, и даже в высокогорном альпийском Берне. Оттуда нужно взять людей, в которых больше всего верил император Бруно, всех монахов-воинов Ордена Копья, людей, необходимых, чтобы выиграть эту войну и довести поиски до конца. В обителях Ордена не найдется места для колебаний и расчетов. Но люди Ордена не появятся немедленно, и их гораздо меньше, чем хотелось бы императору.

Были и всадники, ехавшие на промежуточные расстояния, в епископства во всех марках Италии и Южной Франции: в Массилию и Верселли, в Лион и Турин, в Каркасон и Дак. Приказ, который они везли, был простым: «Пришлите каждого человека, какого сможете. Не обязательно рыцарей, не обязательно тяжеловооруженных и благородного происхождения, хотя они тоже должны явиться, чтобы командовать остальными. Пришлите каждого человека, у которого есть пара глаз и охотничий лук. Пришлите охотников и браконьеров, сокольничих и углежогов. В любой деревне пастор должен знать, кто умеет найти дорогу в темноте, кто может преследовать оленя в горах и в maquis. Обещайте отпущение всех грехов тем, кто сослужит сейчас службу Церкви, Кресту и Империи. Больше всего, – отмечал Бруно, – мне нужны ваши bacheliers, люди, которые на правильной латыни, на латыни прежней империи, звались vaccalarii, то есть люди vaches, коров. Пастухи, которые на крепких крестьянских лошаденках пробираются в болотах Камарге, вооруженные своим профессиональным инструментом – острыми десятифутовыми стрекалами, с намотанными на шляпы полосками вяленого мяса, все время готовые к нападению буйных и непокорных диких быков. Слишком ненадежные и легковооруженные для сражений, но способные прочесать и очистить местность, как кухарка песком очищает котел от ржавчины».

– Я хочу, чтобы это место было запечатано плотнее, чем у монахини… чем у монахинь спальня, – сказал Бруно, забывая о своей обычной почтительности ко всем сторонам религиозной жизни. – Сейчас у нас не хватает людей, но как только они начнут прибывать, принимайте и размещайте их. А до тех пор, Тассо, – добавил он для командира своей гвардии, – ты можешь объявить нашим парням, что спать никто не будет. В том числе и я. Выведи их, и пусть следят за каждым камнем.

– Зачем? – спросил Тассо.

– Ты видел, как эти еретики поубивали сами себя. А почему? Потому что они не хотели, чтобы кто-то из них проговорился. Сказал нам, где лежит нечто. Это нечто должно быть где-то здесь. И ты можешь быть уверен, что кто-то попытается его забрать. Так что мы запечатаем всю местность.

– Так мы ничего не найдем, – заявил Тассо, старый боевой товарищ, которому позволялось вольно разговаривать с собратом по Ордену, даже если собрат являлся его кайзером и повелителем.

Бруно обеими руками ухватил его за бороду.

– Но так мы ничего и не потеряем! А зная, что это здесь, и запечатав всю местность, мы должны будем только поискать.

– Мы уже искали.

– Но не под каждым камнем. А теперь мы заглянем под каждый камень в этих горах и, если понадобится, вышвырнем его в море! Эркенберт! – Бруно позвал своего дьякона, который деловито инструктировал гонцов. – Вели епископам прислать еще и кирки. И людей, чтобы ими работать.

Отпущенный императором Тассо отправился осматривать местность и проверять свои слишком редко расставленные посты. С каждым часом росли его тревога и озабоченность. По происхождению баварец, взращенный на южных виноградниках, Тассо считал ущелья и заросли кустарников, характерные для крутых и скалистых Пиренейских гор, чересчур неприятной местностью.

– Да здесь нужно не меньше тыщи человек, – бормотал он про себя. – Две тысячи. А где взять для них еду? И воду? Спокойно, Тассо. Befehl ist Befehl. Приказ есть приказ. Хельмбрехт, Зигнот, Хартмут, охраняйте эту тропу. И помните, никому не спать, пока смена не придет. Kaiserbefehl, ясно?

Он таскался по жаре, выставляя тут и там охранение. Он и не подозревал, что повсюду, в какой-нибудь четверти мили снаружи от замыкаемого кольца дозорных, прячась среди редких колючих кустов и прижимаясь к земле как ласка, кто-то неотступно следит за каждым его шагом.

Сын пастуха, явившийся, чтобы сообщить о своих наблюдениях, ожидал увидеть нечто необычное и пугающее, но все равно чуть не подавился, когда глаза его привыкли к тусклому свету. Напротив него за грубым столом полукругом сидели люди. По крайней мере, они могли оказаться людьми. Каждый одет в длинную серую сутану, и у каждого на голове капюшон, натянутый так низко, что невозможно разглядеть лицо. Ведь если бы пастушок их увидел, он мог бы их узнать. Ни один человек не знал, кто в действительности принадлежит к perfecti, совершенным, хотя в деревнях еретиков непрестанно циркулировали слухи и домыслы: он отказался в тот день от баранины, наверно он вообще не ест мяса, они с женой спят вместе, но разговаривают как брат и сестра, она уже три года не рожала, хотя прошлой весной отняла ребенка от груди. Любая мелочь может оказаться свидетельством посвящения в главную тайну. Однако в деревнях еретиков все старались жить как perfecti, хотя, возможно, никогда ими не были: поэтому пост или целомудрие могли свидетельствовать только об амбициях, а не о реальном положении. Человеком в капюшоне мог оказаться кто угодно.

Пастушок неуклюже преклонил колена, снова встал. Из полукруга донесся голос, но не из середины, а с краю. Видимо, нарочно выбрали человека, чей голос пастушок не мог узнать. Как бы то ни было, говорил он только шепотом.

– Что ты видел в Пигпуньенте?

Парнишка задумался.

– Я подбирался близко к скале со всех сторон, кроме восточной, где идет дорога. Ворота там разбиты, башни сожжены и большинство каменных построек разрушены. Вокруг замка рыщут люди императора, их там тучи, как блох на старой собаке.

– А что снаружи?

– Христиане поставили дозорных вокруг всей скалы, как можно ближе к основанию, окружили со всех сторон кольцом. Это здоровенные люди в доспехах, по жаре они ходят мало. Им привозят еду и воду. Я не смог понять, что они говорят друг другу, но они не спят и вроде бы не жалуются. Большую часть времени они поют свои языческие песни и гимны.

Совершенные не обратили внимания, что пастушок назвал христиан язычниками: они и сами придерживались того же мнения. Голос спрашивающего стал еще тише:

– А ты не боялся, что они могут схватить тебя?

Паренек улыбнулся.

– Люди в доспехах? Поймают меня в горах или в maquis? Нет, сударь. Если б они меня и увидели, им меня не поймать. Но они меня даже не видели.

– Ну хорошо же, тогда скажи нам вот что. Сможешь ли ты – ты и, допустим, кто-нибудь из твоих приятелей, – сможете ли вы пробраться через это кольцо стражи и перелезть через стену внутрь крепости? Допустим, вместе с кем-то из нас? С горцем, но уже не таким шустрым пареньком, как ты?

На лице пастушка отразились сомнения. Если он скажет «да», попросят ли его действительно сделать это? Он не имел ни малейшего желания присоединиться к тем трупам, которые, как он видел, выносили из крепости и складывали на зеленой лужайке чуть ниже ворот. Но больше всего он хотел заслужить одобрение людей, которых все уважали и почитали.

– Их посты расставлены повсюду, и дозорные начинают стрелять, едва только лисица шелохнется в кустах. Да, я могу пробраться сквозь их посты. И, пожалуй, три-четыре моих приятеля. Человек постарше… Понимаете, шипы на кустах растут высоко, может быть на фут или на два от земли. Я там не хожу, я ползаю на животе, но так быстро, как другие ходят. Человек покрупнее, который не может согнуться, который начнет говорить «ох, моя спина», – в это мгновение парень передразнивал своего деревенского священника, который, как и все, был еретиком, но во избежание подозрений поддерживал связь с Церковью и епископом, – он не пройдет. Его схватят.

Отметив категоричность этого вывода, укрытые капюшонами почти незаметно закивали.

– А чтобы его схватили, мы допустить не можем, – раздался тот же шепот. – Спасибо тебе, парень, что ты сослужил нам добрую службу. В твоей деревне об этом узнают. Прими наше благословение, и пусть как растешь ты, так растет и наше расположение к тебе. Поговори с людьми, которые ждут снаружи. Покажи им, где ты видел посты.

Когда пастушок ушел, некоторое время царило молчание.

– Плохие новости, – сказал потом один из людей в капюшонах. – Он знает, что там кое-что спрятано.

– Он догадался, потому что Маркабру вел себя с таким гордым вызовом. Если бы они сдались и вышли из крепости, император подумал бы, что это просто очередная взятая крепость, и отправился бы дальше. Лучше было не привлекать внимание. Сдаться, отречься от нашей веры, поклясться подчиняться папе, как мы всегда делали. А потом, после их ухода, вернуться к тому, о чем знаем только мы.

– Маркабру сражался до последнего, потому что боялся, что кто-нибудь проговорится. И потом, кто знает? А вдруг им пришлось сделать это? Возможно, у них был свой приказ. В конце концов, нам неизвестно, что произошло внутри крепости. Может быть, обнаружились признаки измены.

Снова повисло молчание. Еще один голос стал рассказывать:

– Говорят, после того как император взял крепость, все тела из нее вынесли на берег реки и сожгли. Но перед этим люди императора раздели и осмотрели мертвых. Даже вспарывали ножами их животы, чтобы убедиться, что там ничего не спрятано. А после сожжения его люди еще и просеяли пепел. И все внутри крепости, каждую щепку от стола или стула вынесли и сложили, чтобы их могли осмотреть император и его черный дьякон. Деревяшки он тоже сжег, на глазах у жителей окрестных деревень, он следил за их лицами. Он думал, крестьяне дрогнут, если увидят, как жгут святую реликвию.

– Значит, он не знает, что искать.

– Нет. И не знает, как найти вход в то место, где спрятан Грааль.

– Но он разбирает крепость камень за камнем. Сколько времени пройдет, пока под ударом кайла не покажется дверь или лестница?

– Долго же ему придется искать, – сказал один из голосов с уверенностью в тоне.

– Но если он будет копать до самой скалы?

В третий раз наступило молчание. Тени, отбрасываемые заходящим солнцем в комнате с узеньким окошечком, становились все длиннее, и наконец самый уверенный из голосов заговорил снова.

– Мы не можем рисковать. Мы должны вернуть наши сокровища. Бой. Или кража. Или подкуп. Если понадобится помощь извне, мы должны найти ее.

– Извне? – последовал вопрос.

– Мы спрятались от мира, но мир пришел за нами. Император, наследник Шарлеманя, от которого мы избавились восемьдесят лет назад. И другие тоже. Вы все слышали необычные новости из Кордовы. Больше всего мы должны остерегаться думать как миряне, будто бы все происходящее в мире происходит из-за простой случайности или из-за деяний смертных. Ведь мы знаем, что весь мир – поле битвы между Тем, Кто Вверху, и Тем, Кто Внизу. И если битва произойдет, произойдет в этом мире, мы знаем, кто победит.

– И все же Он – princeps huius mundi, великий Князь Мира.

– Итак, мы должны выйти наружу. Из этого мира, из нашего.

И не торопясь, совершенные, верившие, что бог христиан – на самом деле дьявол, который должен быть свергнут, когда пробьет его час, начали вырабатывать свой план, чтобы приблизить этот час.

Старик, сидевший в тени под увитой виноградной лозой решеткой, поглядывал на сидящего напротив короля Севера с сомнением. Тот отнюдь не выглядел как настоящий король, а еще меньше – как человек, упомянутый в пророчествах. Он не был одет в царский пурпур. Его люди ему не кланялись. Он сидел на маленькой табуретке и, следуя обычаю северян, расположился на самом солнцепеке, словно бы ему было недостаточно солнца. Пот струился с его лба и постоянно капал на плитки балкона, с которого открывался вид на море и гавань далеко внизу.

– Ты уверен, что он король? – снова спросил старик у Сулеймана. Они говорили на иврите. Шеф терпеливо, хотя и не понимая ни слова, прислушивался к звукам чужого языка, которого ни один англичанин в мировой истории прежде не слышал.

– Я его видел в его королевстве, в его собственном дворце. Он правит обширной страной.

– Ты говоришь, он был рожден христианином. Тогда он поймет. Скажи ему вот что… – Старик, князь Септимании Бенджамин, Лев иудеев, правитель горы Сион, произнес длинную речь. Через несколько мгновений Сулейман – или, как его звали в собственной стране, Соломон – начал переводить.

– Мой князь говорит, что ты поймешь сказанное в нашей священной книге, которая была и твоей священной книгой в те дни, когда ты принадлежал к христианской церкви. В книге Притчей бен-Шираха, которого вы называете Екклесиастом, сказано: «Горные мыши – народ слабый, но ставят домы свои на скале».

Князь говорит, что здесь – а я пересказал ему, как твоя странная женщина отзывалась о евреях, – здесь евреи не живут как слабый народ. Однако они все равно ставят домы свои на скале, как ты можешь увидеть повсюду, – он махнул рукой в сторону возвышающихся неподалеку гор и отвесных каменных стен, окружающих город и гавань.

Шеф смотрел на него непонимающе. Предположение князя, что все христиане должны знать Ветхий и Новый Завет, было чрезвычайно далеко от истины. Шеф никогда не слышал про Екклесиаста, никогда не читал Библию, в сущности, даже ни разу не видел Библию до того случая, когда присутствовал на свадьбе своего партнера Альфреда и своей возлюбленной Годивы в кафедральном соборе в Вунчестере. У священника в его родной болотной деревушке были только требники с цитатами из Библии на случай различных церковных праздников. Все, чему отец Андреас пытался учить своих прихожан, сводилось к почтению к святыням, будь то Символ Веры, «Отче наш», церковная десятина или власти предержащие. Он также никогда не видел горных мышей, что, впрочем, не имело значения, так как Соломон, за неимением лучшего, назвал их кроликами.

– Кролики не живут в скалах, – сказал Шеф. – Они живут на лугах.

Соломон задумался.

– Мой князь имел в виду, что нас здесь охраняют непреодолимые природные и искусственные препятствия.

Шеф огляделся.

– Да, с этим я согласен.

– Он меня не понял, – вмешался Бенджамин.

– Увы. Дело в том, что эти люди почти не получили образования, даже если родились христианами. Из них немногие умеют читать и писать. По-моему, сам король умеет, но не слишком хорошо. Не думаю, что он вообще знает Писание.

– Значит, они не люди Книги.

Соломон замялся. Не время было объяснять учение Пути и заложенное в нем стремление к новым знаниям. Князь и его народ не испытывали верноподданнических чувств к халифу, и еще менее того к императору, готовы были на любой союз, суливший перемены к лучшему. Не стоило разочаровывать их в северянах.

– По-моему, они стараются ими стать, – предположил Соломон. – Самостоятельно преодолевают трудности. Я видел их письмена. Они возникли из меток, которые вырезали ножом на дереве.

Князь неторопливо поднялся на ноги.

– Добродетельность, – сказал он, – требует от нас помогать жаждущим знаний. Покажем этому королю, что такое школа. Школа для детей истинного народа Книги, а не для приверженцев Мухаммеда, вечно заучивающих непонятое, и не для приверженцев Иешуи, вечно затемняющих смысл языком, который позволено знать только их священникам.

Шеф тоже поднялся, не то чтобы неохотно уступая приглашению, но чувствуя скуку от долгой речи, которую никто не удосужился перевести. Пока Соломон объяснял, куда они направятся, взгляд Шефа против его воли обратился к тому, что происходило внизу, в людной и солнечной гавани. У внешнего мола, где встали на якорь корабли северян, подальше от берега и местных судов – там снова запускали воздушный змей. Шеф оглянулся, ждет ли его старый князь, увидел, что тот уже исчезает в прохладной полутьме. Вытащил из-за пояса подзорную трубу и бросил через нее быстрый взгляд. Свежий бриз хорошо держал змея, Стеффи уверенно руководил всеми действиями. И Толман, самый маленький и самый легкий из корабельных юнг, стоял у борта! Неужели эти ублюдки собираются провести такой важный опыт без своего короля? Погода была подходящая, и Толман, выросший в рыбацкой семье из Лаестофта, славился своим умением плавать как рыба.

Евреи ждали его. Шеф сложил трубу и хмуро последовал в темноту за князем Бенджамином, Скальдфинном, Соломоном и остальной свитой. Чтобы продолжить знакомство с народом Книги.

Пока Шефа твердой рукой вели по территории иудейской цитадели, основанной давным-давно, еще во времена заката Римской империи, у него нарастало ощущение нереальности происходящего и подавленности. Повидав двор кордовского халифа, Шеф считал, что готов к встрече с любой диковинкой, но этот город-крепость был непохож на все, что доводилось ему видеть на Севере и на Юге. Здесь кипела та же многолюдная и деятельная жизнь, к которой он привык на улочках и базарах Кордовы, люди носили точно такую же одежду, и в их разговорах он время от времени улавливал знакомые арабские и латинские слова. Однако того ощущения простора, свободы не спрашивать ничьего позволения, не бояться контроля и чисто физических ограничений для любых занятий здесь не было. Сначала князь повел гостя на подробный осмотр внешних укреплений: их каменные стены искусно сочетались с природными скальными утесами и пропастями, защищая залив и гавань с трех сторон почти замкнутым кругом. Странным же было то, что в любом другом укрепленном городе, который видел Шеф, будь то Йорк, Лондон или Кордова, снаружи от стен всегда вырастал, несмотря на все запреты, внешний пояс трущоб: лачуг и хижин, чьи обитатели были слишком бедны, чтобы жить в защищенной внутренней части города, однако настойчиво тянулись к накопленным в ней богатствам, потихоньку просачивавшимся наружу. Бдительные стражники постоянно их третировали, сгоняли бедняг с насиженных мест, стараясь оставить перед стенами чистое простреливаемое пространство. Но у них ничего не получалось. Шлюхам, мелким жуликам и нищим всегда удавалось пробраться назад и заново отстроить свою слободу.

Но не здесь. Ни одна постройка не лепилась к стенам, ни собачья конура, ни сортирная будка. И ничто не могло вырасти в щелях между камнями – Шеф видел, как на одной из стен группа рабочих опускает через парапет своих товарищей, чтобы те вырвали пробивающиеся сорняки. Хотя вдали виднелись возделанные поля и сады, на них не было даже шалаша для сторожа. Группы людей, которые двигались между полями и городом, носили с собой инструменты на работу и обратно, отметил Шеф. Они не оставляли вне стен даже тяжелые плуги и корзины для зерна.

– Я понимаю, для чего вы это делаете, – в конце концов сказал он Соломону, который по-прежнему торжественно переводил все высказывания своего правителя. – Но я не понимаю, как вы заставляете народ следовать вашим правилам. Я не смог бы добиться такой законопослушности от собственного народа, даже если бы все мои люди были рабами. Всегда найдется кто-то, кто попытается нарушить закон, а потом еще десять вслед за ним. Даже если прибегать к бичеванию и клеймению, как делали черные монахи, всегда найдется кто-то, кто не понимает, что от него требуется, сколько ему ни объясняй. Ваши люди, они что, рабы? Почему они подчиняются так охотно?

– У нас нет рабства, – отвечал Соломон. – Иметь рабов нам запрещено нашим Законом. – Он перевел слова Шефа, выслушал долгий ответ, заговорил снова: – Бенджамин ха-Наси говорит, что ты правильно задал этот вопрос, и он видит, что ты действительно правитель. Он говорит – ты прав, что встретить знание закона более удивительно, чем подчинение закону, и заявляет, что, по его мнению, все беды мира происходят только от невежества. Он хочет, чтобы вы поняли, что мы, иудеи, отличаемся от вашего народа и от арабов тоже. В нашем обычае позволять открытые споры по любому вопросу – уважаемая Свандис может прийти в наше помещение для диспутов и высказать все, что пожелает, и никто не посмеет прервать ее. Но в наш обычай также входит, что коль скоро решение выработано и закон принят, все должны ему подчиняться, даже те, кто больше всех против него возражал. Мы не наказываем за несогласие. Мы наказываем за неподчинение воле общества. Поэтому наш народ охотно выполняет все наши законы. Потому что мы не только люди Книги, но и люди Закона.

– А откуда вы все знаете Закон?

– Сейчас увидите.

От крепостных бастионов гости и хозяева прошли в центр многолюдного городка площадью акров сорок, где меж оштукатуренных каменных домов два человека с трудом могли разминуться в узеньких проходах, поднимающихся и спускающихся уступами, которые иногда шли так часто, что превращались в ступеньки лестницы.

– Посмотрите сюда, – сказал Соломон, указывая внутрь крошечного дворика. Там в тени сидел одетый в черное человек, который торжественно и монотонно жужжал что-то дюжине детей различных возрастов, расположившихся прямо на земле.

– Это один из geonim князя. Князь содержит их двенадцать, преподавателей, которые обучают детей бесплатно, из любви к знанию. Видите, он не прервал занятий, хотя заметил, что пришел его повелитель, князь. Учение важней, чем властители.

– Чему он учит их?

Соломон прислушался к непрекращающемуся жужжанию и кивнул.

– Он перечисляет им положения halakhah. Это часть Мишнах. А Мишнах – Закон нашего народа, изначально основанный на нашей священной книге, которую христиане называют Ветхий Завет. Но в Мишнах входит и все, что было сказано об этой книге с тех пор, как мы впервые заключили свой Завет с Господом нашим. В halakhah мы изучаем конкретные решения, которые нужно принять в том или ином частном случае.

– Какие, например?

– В данный моментgaon объясняет, что, когда речь идет о жизни и смерти, в первую очередь спасают мужчину, но, несмотря на это, прикрывать наготу нужно сначала у женщины.

Шеф кивнул, в задумчивости двинулся вслед за князем в его скромный и неафишируемый обход. Внимание короля привлекло еще одно обстоятельство. У людей в толпе были книги. Их носили с собой, а какой-то сидящий мужчина близоруко уткнулся носом в страницы. Шефу вспомнилось, что на одном из базаров он вроде бы видел книги, разложенные на лотке словно для продажи. Шеф никогда не слышал, чтобы книги продавались. Викинги похищали их и, если удавалось, получали выкуп от их владельцев. В монастырях святого Бенедикта изготавливали книги для себя и всех священников. Книг никто не продавал. Они были слишком ценными. Торвин умер бы на месте, но не продал свое собрание священных песней, с таким трудом записанных рунами. Сколько же книг у этих людей? И откуда они берутся?

Хозяева и гость остановились у здания, которое Шеф счел церковью на иудейский лад. Там молились мужчины и женщины, припадая к земле как магометане, но где-то в полутемной глубине Шеф разглядел теплящуюся свечу, и в ее свете человек читал из книги, по-видимому для двух раздельных групп мужчин и женщин. Дальше располагалась площадка, на которой спорили двое мужчин. Каждый из них бесстрастно выслушивал, как другой произносит речь слов на пятьсот, затем начинал говорить сам. Судя по звучанию голоса, он сначала приводил какую-то цитату, а затем разъяснял ее смысл и опровергал доводы противника. Их окружала внимательная толпа слушателей, молчаливая, но позволяющая себе возгласы одобрения или несогласия.

– Один говорит: «Не отдавай деньги в рост», – пояснил Соломон. – А другой отвечает, мол, иноземцу можешь отдавать и в рост. Теперь они спорят, кого считать иноземцем.

Шеф кивнул и задумался. Он знал о власти, опирающейся на оружие, подобно его собственной и власти тех норманнов, которых он сверг. Он знал о власти, основанной на страхе и рабстве, как у черных монахов и христианских королей. Здесь, кажется, власть держалась на книгах и на законе, на законе, который был изложен в форме книги и не зависел от произвола короля, ярла или ольдермена. Однако книжные законы не выглядели намного мудрее непосредственных решений, которые принимали английские суды. Было в этом что-то, чего он не понимал.

– Изучает ли ваш народ что-нибудь, кроме законов? – спросил Шеф.

Соломон перевел, выслушал ответ князя, по-прежнему ведущего их куда-то.

– Он говорит, изучается лишь кодекс и комментарии. – Соломон попытался найти эквиваленты этих понятий на англо-норвежском жаргоне Шефа и в конце концов остановился на «книга законов», «книга судебных решений».

Шеф с невозмутимым лицом снова кивнул. Было ли это знание новым? Или это просто многократно пережеванные старые знания, то, от чего он с презрением отворачивался, когда был в своей стране и в своей столице?

– Смотрите, – сказал Соломон, указывая наконец на небольшое здание, расположенное почти у самой набережной порта. Позади него, между стен узких проулков, Шефу на мгновение открылась картинка гавани и воздушного змея, планирующего в воздухе. Шеф раскрыл рот от негодования. Они запускали змей без своего короля! И Шеф был почти уверен, что они все-таки послали в полет Толмана: змей не раскачивался беспорядочно, он управлялся.

– Смотрите, – повторил Соломон более настойчиво. – По крайней мере здесь вы найдете новое знание.

Неохотно, поминутно оглядываясь назад, Шеф проследовал за своими хозяевами внутрь здания. Там вокруг центральной площадки стояли столы. Оттуда доносился неумолчный скрип: за столами сидели люди, их руки двигались одновременно, как у марширующих солдат императора или у воинов самого Шефа. Стоявший в центре человек держал в руках книгу и читал вслух. Читал на каком-то непонятном языке и очень медленно, с паузой после каждых нескольких слов.

Это переписчики, понял Шеф. Он слышал о таком занятии еще от христиан. Один человек медленно читает, другие записывают его слова, и в результате, в зависимости от того, сколько было переписчиков, получается шесть, а то и десять книг вместо одной. Впечатляюще и, кстати, объясняет, откуда людям Закона известны их законы. Однако вряд ли это можно считать новым знанием.

Распоряжение князя, и чтение прекратилось, чтец и переписчики, повернувшись к своему правителю, торжественно поклонились.

– Новое знание не в самой идее переписывания, – сказал Соломон, – и не в книге, Господи мне прости, которая переписывается. Все дело в том, на чем они пишут.

При этих словах чтец протянул свою книгу, свой эталонный экземпляр Шефу. Тот неловко взял ее, на мгновение засомневавшись, с какой же стороны она открывается. Его руки привыкли к молотам и клещам, к канатам и деревяшкам, а не к таким тонким листам кожи.

Кожи? Если это кожа, он не знал, с какого зверя она снята. Он поднес книгу к носу, принюхался. Пощупал страницу пальцами, скрутил ее, как лист пергамента. Не пергамент. И даже не та, другая вещь, папирус, который делают из какого-то особого тростника. Тонкий листок порвался, чтец выскочил вперед со злобным взглядом и воплем. Шеф выждал минуту, бережно держа книгу, потом вернул ее, глянув в сердитые глаза без всякого выражения и без намека на извинения. Только глупец считает, что всем известно то, что известно ему.

– Я не понимаю, – обратился он к Соломону. – Это не телячья кожа, которой пользуемся мы. Здесь нет наружной и внутренней стороны. Не может ли это быть кора?

– Нет, и не кора. Но это сделано из дерева. На латыни это называется papyrium, по названию какого-то египетского растения. Но мы делаем наш papyrium не из этого растения, а из древесины, измельченной и обработанной. Мы еще добавляем к ней кое-что, разновидность глины, чтобы чернила не расплывались. Это знание пришло к нам издалека, с другого конца империи арабов. Там, в Самарканде, арабы сражались с воинами другой империи, лежащей за горами и пустынями. Арабы победили и привели с собой много пленных из страны Хин. Говорят, они-то и открыли арабам секрет papyrium, бумаги. Но арабы не оценили бумагу, они учат своих детей только запоминать наизусть отрывки из Корана. А мы стали делать много разных книг. Это новое знание.

Новое знание, как делать книги, подумал Шеф. А не новое знание – Соломон просил Господа простить его за такие слова, – не новое знание в самих книгах. Однако это кое-что объясняет. Это объясняет, почему здесь так много книг и так много читателей. На книгу из пергамента могут пойти шкуры двадцати телят, а то и больше, ведь используется не вся шкура. На тысячу человек не найдется и одного, который может запросто разжиться шкурами двадцати телят.

– Сколько стоит такая книга? – спросил он.

Соломон передал вопрос Бенджамину, стоявшему в окружении своих телохранителей и мудрецов.

– Он говорит, что мудрость дороже рубинов.

– Я не спрашиваю о цене мудрости. Я спрашиваю о цене бумаги.

Когда Соломон снова перевел вопрос, насмешливое выражение на лице сердитого чтеца, все еще разглаживающего порванную страницу, сменилось нескрываемым презрением.

– Я не слишком-то на них рассчитываю, – заявил Шеф тем же вечером своим советникам, глядя, как солнце садится меж горных пиков. Он знал, что примерно то же самое говорят сейчас про него самого мудрецы и ученые, которые преобладали среди придворных князя Бенджамина ха-Наси. – Они знают многое. Правда, все их знания относятся к правилам, которые установил их Бог или они сами. Однако то, что им нужно, они собирают отовсюду. Они знают о таких вещах, о которых мы не знаем, например как делать бумагу. Но что касается греческого огня… – он покачал головой. – Соломон сказал, что нам есть смысл поспрашивать у арабских и христианских торговцев из квартала гостей. Расскажите-ка мне о полетах. Вам следовало подождать меня.

– Ребята сказали, что через день мы можем опять оказаться в море, а ветер как раз был достаточно сильный, но не опасный. Так что они усадили Толмана в седло и пустили его по ветру. Но они сделали две вещи, которых не сделал Ибн-Фирнас… – Торвин честно изложил подробности дневного запуска, когда мальчонка, хоть и на привязи, но пытался управлять огромной коробкой змея, летая на конце самой длинной веревки, которую им удалось сплести, футов в пятьсот. На другом конце корабля сам Толман хвастался собственной удалью перед моряками и другими юнгами, его дискант иногда перекрывал басовитое гудение Торвина. Когда спустилась ночь, голоса затихли, люди разошлись по своим гамакам или растянулись прямо на теплой, нагретой солнцем палубе.

Обычно в своих снах Шеф понимал, что спит, и ощущал присутствие своего наставника. Но не в этот раз. Он даже не понимал, кто он.

Он лежал на камне, он чувствовал, как холод проникает в его кости. И повсюду его пронзала боль – в спине, в боках и ногах и где-то глубоко в груди. Он не обращал на нее внимания, словно испытывал ее кто-то другой.

Пугало его, пугало до холодной смертельной испарины на лице то, что он не мог пошевелиться. Не мог двинуть ни рукой, ни пальцем. Он был обернут слоями какой-то материи, она опутывала ноги, а руки прижимала к бокам. Не саван ли это? Не похоронен ли он заживо? Если так, он должен пробиваться наверх, колотить головой о крышку гроба. Долгое время он лежал, не решаясь сделать попытку. Ведь если он похоронен, он не сможет двигаться, не сможет кричать. Кажется, он сходит с ума.

Он судорожно дернулся наверх, снова ощутил у сердца терзающую боль. Но вверху ничего не было. Почему же тогда ничего не видно? На голове у него повязка, прижимающая нижнюю челюсть. Он похоронен. Или, по меньшей мере, подготовлен к похоронам.

Но он мог видеть! Все же где-то был свет, вернее, полоска темноты, не такой темной, как везде. Шеф уставился на нее, стараясь ее расширить. К нему что-то двигалось. В ужасе заживо похороненного, в страхе, что все другие люди исчезли, Шеф думал только о том, чтобы привлечь их внимание, кто бы они ни были, умолять освободить его. Он раскрыл рот, издал слабый хрип.

Но что бы это ни было, оно не боялось мертвецов, даже оживших мертвецов. К кадыку Шефа прикоснулось острие, над ним склонилось чье-то лицо. Оно проговорило медленно и отчетливо: «Как может человек родиться, будучи стар? неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?»

Шеф глядел на него с ужасом. Он не знал ответа.

Он осознал, что глядит в лицо, слабо освещенное светом звезд. В тот же миг он снова вспомнил, кто он такой и где он: в своем гамаке, подвешенном у самого форштевня «Победителя Фафнира», поближе к исходящей от воды прохладе. А склонившееся над ним лицо было лицом Свандис.

– Тебе снился сон? – тихонько спросила она. – Я услышала, как ты хрипишь, будто у тебя в горле пересохло.

Шеф кивнул, испытывая прилив облегчения. Он осторожно сел, чувствуя, что сорочка пропиталась холодным потом. Поблизости больше никого не было. Команда деликатно обходила его закуток около передней катапульты.

– О чем был сон? – прошептала Свандис. Он ощутил ее волосы совсем близко к своему лицу. – Расскажи мне.

Шеф беззвучно выкатился из гамака, встал лицом к лицу с нею, дочерью Ивара Бескостного, которого он убил. Он понял, что с каждым мгновением все сильнее ощущает исходящую от нее женственность, словно никогда и не было этих долгих лет сожалений и бессилия.

– Я расскажу тебе, – шепнул он с внезапной уверенностью, – и ты объяснишь мне этот сон. Но при этом я буду обнимать тебя.

Он нежно обнял Свандис, наткнулся на немедленное сопротивление, но продолжал удерживать ее, пока она не ощутила выступившую у него испарину страха. Постепенно она оттаяла, обмякла и позволила увлечь себя вниз, на палубу.

– Я лежал на спине, – шептал он, – завернутый в саван. Я думал, что меня похоронили заживо. Я был в ужасе…

С этими словами Шеф медленно приподнял подол ее платья, притянул ее теплые бедра к своему окоченевшему телу. Она словно почувствовала, как он нуждается в утешении, стала помогать ему, прижиматься ближе. Он задрал платье выше, белое платье жрицы, опоясанное низками ягод рябины, потом еще выше и продолжал шептать.