"Сеньор Виво и наркобарон" - читать интересную книгу автора (де Берньер Луи)

25. Заправила

У Заправилы возникли проблемы. Прежде всего, хоть ему и было всего пятьдесят два, он уже терзался неизбежными сомнениями и тревогами старости. Осмотр у своих врачей он проходил дважды в день, по пробуждении утром и перед отходом ко сну вечером, но, по опыту двурушнической жизни зная, что доверять никому нельзя, врачам не верил, а изобретал симптомы и потом ставил диагноз по медицинской энциклопедии; когда фантазии иссякали, все начиналось заново.

Врачи говорили: бесконечное переедание подточило пищеварительную систему до такой степени, что уже не имеет значения, как Заправила питается. Они говорили, у него такой излишек веса, что из гуманных соображений не следует больше ездить на знаменитом сером жеребце: у того прогнулась спина, и животное так угнетено, что не может выполнять функции производителя. Они утверждали: сердце у Заправилы расширено и деформировано, оно бьется лишь потому, что никак не сообразит остановиться. Врачи просили отказаться от привычки к ежедневным сексуальным упражнениям, но пациент неизменно отвечал, что в двадцать один год дал нерушимую клятву: ни дня без заезда на бабе, это вопрос личной чести. Заправила втайне был убежден: откажись он от заведенного порядка – и потускнеют легенды о его мужской силе, а тогда, понятное дело, сократится власть над организацией. Доктора заверяли: многократные венерические заболевания так ослабили иммунную систему, что Заправила не прикован к постели по единственной причине – организм утратил способность проявлять симптомы. Врачи считали, он настолько прогнил, что втихомолку заключали пари, начнут ли его жрать черви до наступления фактической смерти.

Кроме беспокойства о дряхлеющем теле, Заправилу мучило тревожное знание: невзирая на несметное богатство, он движется к смерти и умрет нелюбимым, непочитаемым, неоплаканным; в ожидании его кончины уже слетаются стервятники, а жизнь в результате оказалась бессмысленнее и безрадостнее существования врожденного идиота, лишенного рук, ног и детородного органа.

От горечи он становился еще жестокосерднее, словно жестокостью доказывал, что пока держится за жизнь, и метался между грезами о бессмертии и фантазиями о зарождающемся романе с грядущей смертью. Жестокость росла, но хватка на ее орудиях слабела.

И все из-за проклятого Дионисио Виво, этого донкихота, растревожившего страхи и совесть правящей элиты настолько, что теперь немыслимо трудно связаться с усерднейшими получателями мзды, хотя размер вознаграждений увеличен. Чиновники брали предоплату, но обязательств не выполняли. Заправила знал, что по всей стране возникают «общества Дионисио Виво» и создаются группы влияния, угрожающие провалить на выборах любого, кто в своем округе не принимает мер против наркокартелей, отчего все труднее спокойно вести отлаженное дело. Он не понимал, что Дионисио Виво имеет к этому весьма отдаленное отношение: Заправила не сумел разглядеть жажды порядка и покоя, зревшей в стране уже долгие годы, после того как кровавый азарт гражданских войн и буйного бандитизма потерял свою привлекательность. Иными словами, некая зрелость общества показалась на свет и ухватилась за письма Дионисио Виво, точно лиана в джунглях, что наконец расцвела белым цветом, дав приют крохотным колибри и разноцветным бабочкам.

Но Заправила во всем винил лично Дионисио Виво. Однако впервые в жизни он оказался бессилен: подчиненные либо наотрез отказывались связываться с этим человеком, либо притворялись, что работают, а потом находили оправдания, почему дело не сладилось. Отказавшихся он пристреливал прямо у себя в кабинете, но из-за этого стало невероятно сложно вызывать подручных – они вечно присылали нарочных с сообщением, что как раз выполняют задание, которое он сам поручил им, но, вероятно, запамятовал. Заправила терялся в догадках: то ли память и впрямь подводит, то ли он жертва заговора тех, кто внушает ему такую мысль.

Вся сложность состояла в том, что у подчиненных в мозгах засело твердое убеждение: Дионисио Виво – неуязвимый чародей. Кто-то ездил в Гарагуану, случайно встретил тех двух грабителей и, вернувшись, рассказывал сказки об устрашающей способности Дионисио Виво вырастать в исполина и переламывать людей, будто палочку от леденца. Все уже знали, что он может превращаться в невидимку, с легкостью преодолевает магнитное притяжение и резвится с легендарными черными ягуарами из Кочадебахо де лос Гатос на глазах у самого колдуна Аурелио. Повсеместно ходил слух: попытаешься нанести Виво рану – она разверзнется на твоем же теле.

Заправила и сам был суеверен; ему требовалось каждое воскресенье ходить к обедне, исповедоваться – не из подлинной богобоязненности или внутреннего ощущения родства с Господом, но оттого, что поступал так всегда, с детства, и боялся, как бы изменение порядка не навлекло неудачу, тем более в стране, где одно лишь посещение церкви – явный и убедительный знак совершенной душевной чистоты. Во искупление проступков он пару раз пробалтывал «Аве Мария», иногда перепоручая помолиться кому-то другому, – и молился, как ирландец сплевывает при виде сороки, или англичанин, увидев молодой месяц, трижды ему кланяется, перебирает в кармане мелочь и поворачивается вокруг себя. Исповедавшись в преступлениях расфуфыренным священникам, которые не удосуживались слушать, Заправиле всякий раз блаженно мнилось, будто он все начисто стер с грифельной доски и может писать заново, – его максимальное приближение к духовному очищению и нравственному обновлению.

Заправила был суеверен, как все люди, живущие в постоянной опасности и никому не доверяющие; он ездил только на сером жеребце, пил из одной-единственной кружки, всегда заглядывал под кровать, прежде чем в нее забраться. У него имелась внушительная коллекция талисманов и амулетов на всевозможные случаи – каждый год в день святого Михаила и Всех Ангелов прикормленные священники освящали эти побрякушки, дабы те не потеряли чудодейственной силы. Таким образом, духи природы, обитавшие в шаманских амулетах, высушенных человеческих головах и органах зверей, что водились в Бразилии, ежегодно подвергались обескураживающему и суровому испытанию – освящению религией, недвусмысленно их осуждавшей.

Из-за суеверности, а также потому, что и сам поверил в истории про Дионисио Виво, Заправила уже не хотел распоряжаться насчет убийства, особенно после того, как один священник сказал, что подталкивать к преступлению – все равно что совершить его самому. В таком случае, рассудил Заправила, если предназначенные Дионисио Виво раны разверзнутся на теле убийцы, их получат и исполнитель, и сам Заправила. Поэтому он заказал большой ящик из пуленепробиваемой стали, завесил его священными алтарными покрывалами, а священники окурили ладаном и освятили во имя Отца, Сына и Святого Духа, а заодно уж и Святой Барбары. Заправила намеревался пересидеть в нем то время, пока будут убивать Дионисио Виво, чтобы в критический момент никакая пуля, видимая или незримая, не причинила вреда. Ему оставалось лишь предложить за убийство столько денег, чтобы жадность перевесила страх перед мгновенным возмездием. Сумма стала едва ли не крупнейшим гонораром за убийство в Латинской Америке – за меньшие деньги никто бы за дело не взялся. И все равно молодому человеку потребовалось несколько дней, чтобы собраться с духом перед покушением.

Аника и Дионисио условились с Рамоном встретиться вечерком и поужинать, но пришли слишком рано, а потому решили прогуляться – посмотреть, как течет городская жизнь и не происходит ли чего новенького. Из университета сообщили, рассказала Аника, что ее приняли, и Дионисио рассердился, услышав, что она хочет поселиться в студенческом общежитии; он знал – там оберегают целомудрие постояльцев так, словно они королевские девственницы. Аника сказала, что уже выяснила – обойти правила очень легко, особенно по выходным. Дионисио повеселел и ответил, что общежитие – мысль неплохая, там быстро обзаводишься множеством друзей и он рад, лишь бы такая дружба не помешала их отношениям. Аника загородила ему дорогу, дернула за руку и спросила:

– Почему это она должна помешать?

Дионисио попытался ее поцеловать, но она его оттолкнула, обозвала «старым негодяем» и заявила, что вокруг слишком много знакомых, а он хмыкнул:

– Дело не в них, ты просто очень застенчива.

Потом Дионисио спросил:

– Ты не будешь возражать, если я подам в университет прошение о защите степени магистра? Мне давно место предлагают, а я все не мог собраться. Ты не подумаешь, что я уж слишком тебя преследую?

Аника рассмеялась:

– Вовсе нет, я буду очень рада!

– Сейчас у меня впервые за много лет есть то, что хочется сохранить, – сказал Дионисио. – Нельзя, чтоб оно пропало.

Они заняли столик на улице и, поджидая Рамона, смотрели, как старики играют в техо[22] и потягивают чичу, хоть она и запрещалась из-за вредоносного действия на мозг. Аника элегантно покуривала сигаретку; Дионисио сходил за выпивкой и сел рядом, поглядывая, не идет ли Рамон, который вечно запаздывал, поскольку добросовестно относился к работе. Потом Дионисио подошел к старикам и посоветовал убрать чичу: мол, сейчас явится его приятель, очень строгий законник; те поблагодарили и продолжали выпивать, как ни в чем не бывало.

– Привет, мой маленький Анаксагор![23] – Рамон поднял ладонь, затем обменялся с Дионисио рукопожатием. Перегнувшись через стол, расцеловал Анику в обе щеки и нарочно слегка прижал к себе – пускай ревнивец помучается. Сел, сверкнул глазами и спросил: – Ну что, друг мой, какие вечные истины ты открыл сегодня, пока я был занят скромным трудом по привнесению порядка в общество?

– Я укрепился в верности утверждения киника Диогена, сказавшего: если лучший друг твой – умник-полицейский, неизбежно станешь жертвой сарказма.

– Весьма справедливо, – откликнулся Рамон. – Диоген мудр, он понимает – легальное ношение огнестрельного оружия располагает к чванству. Ты обдумал, что я тебе говорил?

Дионисио улыбнулся:

– Я по-прежнему упрямлюсь.

– И доказательств, полагаю, тебе недостаточно?

– У нас, мой кочинильо, каждому известно, что доказательство полицейского прямо противоположно истине.

Рамон потер небритый подбородок, как делал всегда, обдумывая ответный выпад:

– Любой также знает, что мнение философа и отдаленно не связано с реальным миром, не правда ли?

Они заказали санкочо и разделили его между собой; уже темнело, когда в дальнем конце улицы появился наемный убийца.

С недавних пор алькальд Ипасуэно запретил мотоциклистам ездить в шлемах со щитком, поскольку наемные убийцы разработали до смешного простую тактику: подъезжаешь к жертве на мотоцикле без номеров, выпускаешь пару пуль и мигом скрываешься, не успеет кто-нибудь шевельнуться. Подобных убийств происходило столько, что при появлении мотоциклиста в шлеме со щитком прохожие машинально бросались на землю или ныряли в ближайшую дверь. Эти драматические сцены нарушали течение жизни и вынудили мэра издать вышеупомянутый указ, чтобы жители могли отличить мирных ездоков от настоящих убийц.

Человек на мотоцикле был в шлеме со щитком. Он весь день пешком ходил за Дионисио с Аникой, выжидая, когда пара присядет, замрет неподвижной мишенью, и так нервничал, что сгрыз ногти до мяса. Убийца продумывал варианты: вернуться к Заправиле с докладом, что отыскать объект не удалось; предложить жертве половину денег, чтобы прикинулась мертвой; рассказать, что пули от Дионисио просто отскочили. Пытаясь растормошить свою храбрость, убийца накачался пивом, и теперь ему отчаянно хотелось в туалет, но он не мог расслабиться и помочиться, так что пузырь разрывался, руки тряслись, и к началу смертельного рейда «Аве Мария» была прочитана уже пятьдесят четыре раза.

Рамон неторопливо зашагал в кафе за перцем «чили», чтобы освежить санкочо, и только вышел обратно, как улица опустела, даже собаки шмыгнули под столы. Заметив убийцу, Рамон проворно расстегнул кобуру и выдернул револьвер, одновременно взводя курок. Когда мотоциклист, сбросив рычаг на нейтраль, остановился перед Дионисио, Рамон уже занял позицию за дверью. Он готов был открыть огонь, когда заказная жертва вдруг поднялась и, не зная, что предпринять, уставилась на убийцу, перекрыв цель. Рамон крикнул другу, чтобы пригнулся.

Убийца навел пистолет на Дионисио, и тот в немом изумлении отметил, что рука с оружием ходит ходуном, отчего ствол описывает круги. Дионисио сознавал опасность, но оцепенел и не мог шевельнуться, и тут Аника, видя, что ужас, который она всеми силами души загоняла в область невозможного, все же пробивает дорогу в реальный мир, отбросила страх и, шагнув вперед, закрыла собой любимого. Еще мгновение Дионисио оставался недвижим, потом схватил Анику за плечи и отбросил в сторону, через долю секунды упав вслед за ней.

Рамон и убийца выстрелили одновременно. Падая, Дионисио почувствовал, как в правую руку ужалил шершень, лягнул мул и укусила змея – пуля прожгла дырку в рубашке и, чиркнув по телу, впилась в дверной косяк, за которым укрывался Рамон. Пуля полицейского, в свою очередь, вырвала кусок мякоти из руки убийцы, и тот чуть не уронил мотоцикл, но вовремя выровнялся, лихорадочно врубил скорость и с грохотом умчался, а Рамон дважды выстрелил ему вслед.

Полицейский вышел на улицу и подобрал брошенный убийцей пистолет. Вернулся и положил его перед Дионисио. Тот уже поднялся и помогал встать Анике, которая ударилась головой об стол.

– Вот тебе доказательство, Аристотель, – сказал Рамон.

Вернувшись к Заправиле, наемник доложил: все рассказы про Дионисио Виво – правда; кто пожелает нанести ему рану, получит ее сам. В подтверждение предъявил окровавленную руку. Свидетели прекрасно знали: убийцу подстрелил не замеченный им полицейский из-за двери, но в такую банальную версию верить никто не хотел, и любого, кто пытался ее изложить, поднимали на смех и перекрикивали, пока сам маловер не проникался легендой. Еще больше неуязвимости Дионисио и его сверхъестественной силы людей впечатлило, что он отказался пойти к врачу, с кровоточащей рукой сел за стол и доел санкочо, хвастаясь всем, находившимся в пределах слышимости, какая храбрая у него женщина. Все еще потрясенная Аника крепко обнимала Дионисио и прижималась к нему, испачкав кровью блузку на груди.

Несмотря на тщательно продуманные метафизические предосторожности, Заправила, узнав о результатах покушения, несколько дней ощущал в руке резкую боль.