Глава 12

И потянулась нескончаемая череда серых безрадостных будней. Дом, работа, дом. В уютном некогда доме нынче было холодно и довольно мерзко. За окном — лето, жара, а в доме холодно и мерзко. Потому что холодно и мерзко в душе, потому что вместо сердца — счетная машинка, безбрежный айсберг, пожравший все чувства и эмоции.

Кирилл разучился улыбаться, радоваться жизни. Несколько оживал он только на работе, с головой погружался в бизнес, найдя там единственную отдушину. Выйдя же из офиса, становился механическим роботом. Словно по заданной навек программе ехал привычным маршрутом домой, а чаще в ресторан, потому что ужинать дома Тамара не любила.

В ресторане играла музыка, Тамара непременно напоминала супругу, что нужно бы с ней потанцевать, потому что сам Кирилл постоянно забывал об этом, потому что даже не слышал музыки, не замечал танцующих пар на танц-поле. Даже вкуса блюд не замечал, поедал все, что заказывала Тамара, опять же механически, просто жевал, просто глотал — потому что так было нужно.

После ресторана они ехали домой. Дома было привычно пусто и привычно мерзко, потому что там была Тамара и там был он. А где он, где Тамара — там холод и мерзость, там не может быть тепла, там не может быть ничего хорошего. Все тем же роботом Кирилл раздевался, привычным размеренным движением вешал брюки на специальную вешалку-прищепку, рубашку бросал в стирку. Едва успевал умыться, как хищная кошка уже безрадостно мурлыкала и так же механически, как и он, выполняла свою работу.

Противно, тошно было на душе. Одна радость — перестала всюду мерещиться девочка-одуванчик с мокрыми колечками, прилипшими ко лбу. Вместо нее теперь буквально всюду, на каждом шагу видел светленькие кудряшки взрослой женщины. Не очень красивой, малозаметной, какой-то словно бы полустертой, недопроявленной, словно некачественная фотография несказанной красавицы. Но отчего-то так гулко начинало стучать в груди, там, где вместо сердца — калькулятор, там, где айсберг, кажется, заморозил насмерть все чувства и ощущения. Но если заморозил, если насмерть — то что же там стучит, отчего его внутренний калькулятор словно бы проваливается в пустоту каждый раз, как мелькнет за окном машины чья-то светленькая головка?

Если раньше Кирилл ощущал жизненную необходимость быть рядом с девочкой-одуванчиком, на которую пусть немножко, но все же была похожа Света, сугубо для того, чтобы не пропустить момент опасности, чтобы уберечь ее от беды, от несчастья, от смерти, то теперь очень многое изменилось. Он уже не чувствовал опасности, грозящей Светлане, он уже перестал отождествлять ее с девочкой-одуванчиком, и казалось бы, должен был перестать мучиться, должен был элементарно забыть ее, совсем, напрочь выбросить из головы. Он ведь изначально знал, что Светлана лишь похожа на ту странную девочку из его далекого детства, что девочки-одуванчика больше нет, она умерла много лет назад практически на его глазах и даже по его вине. Да, именно по его вине, ведь если бы он тогда не отвернулся от нее из-за того, что ему стыдно было на ее глазах уплетать за обе щеки помидоры с хлебом и сливочным маслом, если бы он приглядывал за нею, он бы непременно увидел, что она зашла слишком далеко в воду, что вплотную приблизилась к роковому обрыву. И тогда… И тогда девочка-одуванчик и сегодня была бы жива. И кто знает, быть может, Кирилл никогда в жизни не вспомнил бы о ее существовании — ну подумаешь, ничем не примечательная девочка, слишком худенькая, слишком беленькая. Никакая, непроявленная, незаметная. Просто странная девочка. Да, наверняка бы не вспомнил. И не мучился бы всю жизнь, казня себя за то, что отвернулся, что не смог быть рядом, спасти, уберечь. За то, что с бешеным аппетитом уплетал за обе щеки чертовы помидоры.

Но он отвернулся. И теперь ничего невозможно исправить, девочку-одуванчик уже не спасти, она осталась в прошлом. И только теперь, когда Кирилл понял, осознал, что Света и девочка из его детства — совершенно разные люди, не имеющие друг с другом ровным счетом ничего общего, кроме белых пушистых кудряшек, он смог отпустить несчастную девочку. Или отпустить самого себя? Перестал хвататься за прошлое, перестал искать выхода, возможности изменить необратимое, вернуть утраченное. Он отпустил девочку-одуванчик в ее безвременье, в вечность. Пусть она навсегда останется маленькой и смешной девочкой с мокрыми веревочками-кудельками, прыгающими в такт ее резким движениям. "Бабка сеяла горох: прыг-скок, прыг-скок"… Покойся с миром, маленькая странная девочка без имени…

Ее место в израненной, истерзанной муками совести и страшными воспоминаниями душе Кирилла заняла не менее странная женщина. С именем. С замечательным, светлым, легким, как вздох, таким чистым именем: Светлана. Иногда он злился за нее, почти ненавидел за доступность, с которой она позволила себе практически пасть к его ногам. Как она могла, это же мерзко, это отвратительно! Не по-человечески, как-то по-скотски. Да, это он начал, не она. И именно он повел себя по-скотски. Но не для того ли, чтобы она не допустила этого, чтобы остановила его, поставила на место зарвавшегося гостя. Не с этой ли целью говорил ей гнусные слова, практически открытым текстом называя вещи своими именами? Да, в ту минуту он желал ее безумно, никогда раньше не испытывал ничего подобного. Всегда умел себя контролировать, всегда чувствовал себя человеком, а не животным, не умеющим обуздать грязных своих потребностей. И только тогда, единственный раз в жизни, позволил природному инстинкту взять верх над разумом. Ведь не впервые пожелал ее тогда, не впервые! Ведь на собственной же свадьбе, в машине, когда Света прижималась к нему жарким пышным боком на каждом повороте, готов был повалить, задрать подол нарядного платья и… Прямо на глазах у Тамары. Но ведь смог же тогда сдержаться! Смог победить животный инстинкт, смог целый день сидеть рядом с нею с равнодушным видом. Смог! Тогда почему же в этот раз все было иначе, почему не нашел сил себя контролировать? Неужели только из-за отсутствия посторонних глаз и ушей? Ну, угостили тебя борщом — съешь, скажи "спасибо" и иди домой. Можешь сказать парочку комплиментов гостеприимной хозяйке, но зачем же хамить, зачем за добро платить грязью, гнусностью?!

А вот только грязь ли то была?! Гнусность? — да, однозначно. Но грязь… Можно ли назвать грязью случившуюся между ними неожиданную страсть? И пусть это действительно было довольно гнусно с его стороны — ну кто, скажите, мешал наговорить пустых красивых слов, кто?! — но то, что произошло, все равно нельзя считать грязью. Потому что не может быть грязью любовь. Пусть такая, пусть странная, не всем понятная, непонятная даже самому себе, пусть лишь на один-единственный миг. Но Кирилл был уверен — в тот миг, в тот момент, когда они словно сошли с ума, когда весь мир перестал существовать вокруг, когда они вдвоем оказались в полном, абсолютном вакууме, когда соединились тела и души воедино, в едином же лихорадочном танце, на празднике плоти, в безумии страсти — это была именно любовь.

Может быть, это было привычным для Светланы. Может быть, для нее его неожиданное не то предложение, не то требование, и ее же готовность удовлетворить это требование было обычным, не выходящим за рамки гостеприимства поведением. Обидно, даже больно, но пусть так. А как иначе можно расценить ее готовность ко всему? Мерзко, ой как мерзко! Ему было бы абсолютно наплевать, у кого какие принципы: что ж, если для кого-то приемлемо такое поведение, такой стиль общения — пусть себе, ему-то какое до всего этого дело? Но так уж оказалось, что дело это касалось его самым непосредственным образом. Потому что как ни пытался убедить себя в том, что ему больше в том слишком уж гостеприимном доме делать нечего, а мыслями постоянно возвращался туда.

Ужинал ли в ресторане с Тамарой, смотрел ли с нею же премьеру спектакля, принимал ли участие в корпоративной вечеринке или же исполнял, как механический робот, супружеский долг, мысленно возвращался в тот дом, в тот вечер. Корил себя за гнусность, за то, что не смог удержать инстинкт в штанах, ведь должен был лишь охранять Светлану, защищать ее, оберегать от бед, а что он вместо этого натворил? Вместо защиты и покровительства самым банальным образом воспользовался ее беспомощностью.

Но как рад был он на самом деле своей несдержанности! Ведь сумей он скрыть, подавить свое желание, изобрази равнодушие, как в день свадьбы, отблагодари хозяйку за борщ нейтральным "спасибо", он не познал бы того, что между ними произошло. Может быть, никогда в жизни не познал бы, ни с одной женщиной. Ведь казалось бы — ну они же все такие одинаковые, ну вся-то разница в цвете волос да в комплекции, остальные-то прелести одинаковые, и польза от них одинаковая, в смысле, ощущения идентичные. Но тогда почему же, почему ему гораздо приятнее мысленно возвращаться в тот вечер вместо того, чтобы радоваться жизни, наслаждаясь физической близостью с гораздо более красивой, чем Светлана, даже откровенно шикарной Тамарой? Почему, исполняя супружеский долг, представляет на месте жены ту, с которой был всего лишь раз и к которой вряд ли осмелится подойти когда-нибудь после того, как гадко с нею обошелся? Почему реальные прелести Тамары исчезают, превращаются в пшик при сравнении с весьма скромными прелестями простушки Светы? И прав ли он, запрещая себе даже и думать еще хотя бы об одном свидании с нею? А может, ну их к бесу, те принципы?! Что ж — обидно, конечно, что Света настолько доступна, что того и гляди столкнешься нос к носу с очередным посетителем. Он ведь не жениться на ней собрался, правда? Тогда почему бы не позволить себе еще разок? Если другим можно, то почему ему нельзя?

А может, это все глупости, может, он сам себе напридумывал того, чего на самом деле не существует? Как-то не очень она похожа на распутницу. А то, что так легко ему уступила… А вдруг, как в сказке? Вдруг она влюбилась в него с первого же взгляда, еще там, на свадьбе? И именно поэтому не смогла отказать? Ведь она же пыталась, шептала что-то про то, что он женат, что у него определенные обязательства перед супругой, что Тамара ее подруга. И тогда он зря на нее наговаривает, зря злится, потому что никакая она не легкодоступная, а просто влюбленная дурочка.

Да нет, это вряд ли. Так только в кино бывает. Все эти сказочки на дураков рассчитаны. Реальность куда более жестока и прагматична. Да и сопротивлялась она как-то уж очень слабо, скорее, символически. И шепот ее больше был похож на страстный призыв, чем на запрет. Нет, определенно нет.

Что ж, тем лучше. Тем проще ему будет повторить опыт общения с нею. Если он прав, а он, несомненно, прав, то Света даже не потребует от него не то что обязательств, но даже неопределенных обещаний.

И спустя долгих три недели после памятного вечера Кирилл решился на продолжение знакомства. В конце концов, он не слишком-то и обманывает Тамару — они ведь оба знают, что не любят друг друга, а вместе живут только потому, что очень похожи друг на друга, не внешне, нет — сугубо отношением к миру, к людям. Потребительским своим отношением ко всему вокруг. А потребители ведь на то и потребители, чтобы потреблять. Что можно и что нельзя. Свое и чужое. Свежее и не очень. Хорошее и плохое. Белое и черное. Потребители всеядны.

Кирилл и сам не заметил, как превратился в циника. Поступившись одним единственным принципом, шагнул на скользкую дорожку наплевательства на всех и вся. Отныне были важны только его желания. Уже и не вспоминал, как еще совсем недавно мечтал о любви. Глупости, это было очень давно, когда он был еще наивным мальчишкой. Это было очень давно, слишком давно для того, чтобы быть правдой, чтобы помнить об этом. Это было до того рокового дня, когда в его жизнь вихрем ворвалась рыжая бестия с хищным оскалом.

И теперь наплевать на все. Даже если Тамара узнает о его связи со Светланой — плевать, ее проблемы. Он ей, в сущности, ничего не должен. Они — всего лишь парочка хищников, но охотятся они в одиночку. У каждого своя добыча.

Кирилл не задумывался, не терзался мыслями — а верна ли ему Тамара? Верна, неверна — какая разница? Ему от этого ни холодно, ни жарко. Они просто два хищника, обитающих в одном лесу, две отдельных диких особи, и ничего более. И ни единой общности интересов, ничего, кроме хищности натур. Поэтому она вольна вести себя, как заблагорассудится. Опасность ей не угрожает, она же хищница, она сама опасность. А потому пусть гуляет, где хочет — лес большой, всем места хватит. Даже ему с его добычей, со Светой…

Он ждал ее у офисного центра. Ждал в машине, даже не посчитал нужным выйти. Когда она покинула здание и направилась в сторону остановки, он просто посигналил, как в прошлый раз. Но тогда он еще и приветливо помахал ей в окошко, позвал по имени. Теперь не сделал даже этого. Просто посигналил, и все. И был абсолютно уверен — подойдет, куда денется.

И она действительно подошла. Молча села в машину, как-то скукожившись, сжавшись в комок. Как будто хотела спрятаться от него, от самой себя. Села на заднее сиденье, словно не считая себя достойной гордо сидеть рядом с ним. Нет, она как-нибудь, она скромненько, она сзади, не беспокойтесь…

Только почти уже доехав до дома, Света тихонько попросила:

— Мне продукты надо купить. Ты не мог бы остановиться у магазина?

Кирилл по-прежнему не сказал ни слова. Остановил машину, не открыл перед пассажиркой двери, не предложил руку. Чувствовал себя последней сволочью, видимо еще не до конца перевоплотился в циника, в хищника, еще не заматерел, но не сделал и малейшей попытки как-то смягчить обстановку. Дождался, пока она вернулась с полным пакетом продуктов и опять же не предложил помощи. Лишь выйдя из машины около ее дома, позволил себе забрать у нее тяжелый пакет.

Дома они тоже молчали. Неловкость чувствовалась в каждом движении, однако ни один из них даже не предпринял попытки исправить эту неловкость, заговорить, пошутить, разрядить атмосферу. Кирилл по-хозяйски прошел в комнату, не дожидаясь приглашения, остановился в ее центре, суровым взглядом показывая, что ждет ее. Света послушно подошла, даже не зайдя в кухоньку, не разложив по полкам холодильника купленные продукты — некогда, потом, все потом. Подошла почти вплотную, и так и стояла с опущенной головой: вот она я, берите, делайте, что нужно…

И вот эта ее покладистость, покорность, какая-то собачья преданность и бессловесность разозлили Кирилла. Ведь не за этим шел, не скотства хотел! Он, может, и циник, может, и хищник, но шел-то за любовью! Зачем она так? Почему всё так, почему всё неправильно?! Но исправить ничего не мог. А хотел? Да, хотел, но не знал, как. И некогда было, не хватило времени. Потому что уже не мог сдерживать себя, потому что слишком долго ждал, когда она снова окажется в его руках…

А потом снова был борщ, на сей раз зеленый, но опять же умопомрачительно вкусный. На второе — вкуснейший плов. Света, как и в прошлый раз, накрыла стол на двоих, но сама не ела, скромненько пристроившись на табуретке и не смея поднять взгляд на Кирилла.

— Ешь, — приказал он.

Света послушно взяла ложку и начала прихлебывать. Ее покорность вновь возмутила Кирилла:

— Почему ты такая?!

Света оставила ложку в тарелке, скукожилась на своей табуретке, как кролик перед удавом, ничего не ответила.

— Почему ты такая? — повторил Кирилл. — Почему не смотришь в глаза?! Почему ты вообще такая?!

Не смог найти подходящих слов, в бешенстве бросил ложку по примеру хозяйки, неопределенно обвел руками пространство:

— Почему? Почему всё так? Ты нимфоманка, да? Ты так любишь это дело, что готова с каждым, кто тебя пожелает?

Света вздрогнула, как от удара, согнулась еще больше, скрючилась на табуретке. Потом, не в силах вынести позора, подскочила и убежала в единственную комнату. Кирилл вернулся к остывающему борщу, проглотил несколько ложек и вновь бросил ложку. Черт! Все не как у людей! Не баба, а черт те что. Даже и не знаешь, как себя вести с нею. И угораздило же именно от этой, бесформенной-безответной, такой расплывчатой и прозрачной, получить то, чего никогда не давала ни одна другая, настоящая, женщина!

Посидел минутку-другую. И что делать? Она, видите ли, обиделась. Можно подумать, ему не обидно! Он, можно сказать, к ней душой и телом, а она… Как последняя шалава, как подстилка… Эх, плюнуть бы, уйти, забыть, как страшный сон! Так ведь не получится, он ведь уже пытался! Лезет ведь в голову и днем и ночью, зараза белобрысая!

А может, зря он так? Оно, конечно, мыслей в голову лезет множество, всяких разных, кроме хороших. А может, он все неправильно понял? Ну не может ведь быть, чтобы она оказалась такая. Такие — они все другие, совсем-совсем другие. Уж если женщина беспутна — так беспутна во всем. А эта… С виду скромная такая, ласковая. А голос, а картавость эта? Бесконечное смущение, покраснение по поводу и без. Разве беспутные женщины так себя ведут? Попробуй-ка заставь распутницу покраснеть да смутиться! Она тебе в лицо нагло рассмеется. А Света…

Кирилл прошел в комнату. Светлана свернулась клубочком на диване и тихонько плакала. Правда, ее лица не было видно, но плечики ее мелко-мелко подрагивали. Плачет?! Распутницы не плачут, они только вульгарно хохочут.

Присел на корточки перед диваном, положил руку на ее плечо:

— Света.

Та затихла. Перестала ли плакать, нет ли, но уже не вздрагивала, насторожилась вся, напряглась, словно приготовилась к новому удару.

— Ты меня прости, если что не так. Я просто сам не знаю, что и думать. Слишком ты какая-то…, - Кирилл замялся, не желая сделать ей еще больнее. — Какая-то податливая, что ли. Хоть бы слово сказала, хоть бы ради приличия покочевряжилась, а ты… "Нате меня, пользуйтесь". Думаешь, мне не обидно? Такое впечатление, что тебе все равно, я с тобой, или кто другой. Пришел — на, получи, чего изволишь, не жалко…

Света еще больше забилась в уголок, вжалась в диван, плечи вновь задергались. И совсем уже былая уверенность исчезла: нет же, нет, он дурак, он идиот, это он ничего не понял, а она, она…

Немалое усилие пришлось применить Кириллу, чтобы оторвать хозяйку от дивана. Попытался заглянуть в глаза, да та так рьяно засопротивлялась, уткнулась лицом в его рубашку и все так же молча продолжала плакать, только теперь уже иногда всхлипывала потихоньку, с каким-то жутким надрывом. Кирилл прижал ее к себе, гладил по спине, успокаивая:

— Ну-ну, тихонько. Ну хватит же, тихо, тихо. Не надо… Я неправ, я просто ничего не понимаю, я совершенно не разбираюсь в женщинах.

Он держал в своих объятиях ее податливое тело, но ни на что этакое не посягал. Отчего-то так приятно было просто держать ее в своих объятиях, просто обнимать, не предпринимая никаких действий. И уже полностью развеялись дурные мысли насчет ее чрезмерной любвеобильности и безотказности. Глупости, все глупости, он сам себе напридумал разных гадостей, которых на самом деле нет.

И только когда Света как-то резко вырвалась от него и, спрятав лицо в ладони, убежала в ванную, Кирилл понял, почему она так сопротивлялась, почему не позволила ему заглянуть в ее глаза — его рубашка была вымазана какой-то черной гадостью. Тушь. Тушь. Это всего лишь тушь поплыла, дешевая тушь. Света просто постеснялась этого, не хотела, чтобы он видел ее чумазой.

Через несколько минут хозяйка вернулась в комнату. Смущенная, розовенькая. То ли снова покраснела, то ли полотенцем сильно растерлась. Кирилл не смог сдержать легкого смеха:

— Ой, какая ты смешная!

Она и правда была смешная — ни бровей, ни ресниц, одно сплошное розовое, как у новорожденного поросенка, лицо. Света засмущалась еще больше, одной рукой прикрылась от гостя, другой сгребла косметику с полочки перед зеркалом и снова собралась улизнуть в ванную. Кирилл поймал ее, не отпустил:

— Стой. Иди сюда. Какая ты смешная…

А сам не мог оторвать глаз от ее действительно смешного "лысого" лица. Смотрел долго-долго, смотрел серьезно, даже и не думал насмехаться. Потом поцеловал в блестящий после умывания нос.

— Смешная… Как одуванчик…

И от его интонации, от теплоты, которую Кирилл не смог скрыть, Света смущенно улыбнулась и прижалась к нему всем телом.

— Я бледная моль, не смотри на меня…

Кирилл медленно покачал головой:

— Глупая, какая же ты глупая! Если уж на то пошло, то никакая ты не моль. Мышь. Обыкновенная белая мышь. Разве что кудрявая…