Глава 21

А коварный новый год подбирался все ближе и ближе. Эх, если бы только Лариска знала, что в Женькин монолог уместилась лишь малая толика ее ненависти к этому празднику, ее боли и тоски от одиночества, она наверняка бы настояла на том, чтобы Женя отмечала праздник в их теплой компании. Уж лучше с чужими пенсионерами, лишь бы не в одиночестве. Ведь ни о какой компании неприкаянных одиночек не шло и речи — Женя выдумала это только для того, чтобы избавить себя от искренней, но такой невыносимой Ларискиной жалости.

Новый год, проклятый новый год… С каких же пор он стал проклятым? Ведь когда-то и Женька, как все остальное человечество, очень даже любила этот праздник. Когда была еще молода не только телом, но и душою. Когда еще не знала всей боли предательства, когда не прочувствовала еще на собственной шкуре потери любимого, хоть и нерожденного еще существа. Ах, как наивна и легкомысленна она тогда была! С какой готовностью верила в сказку!

А потом… Сколько новогодних праздников было потом? Женя не могла подсчитать. Потому что не сразу стала так одинока, как оказалась сейчас. Потому что сначала рядом была мама, и нужно было искать компанию, где можно было бы отдохнуть от нее, вечно недовольной. Потом напроситься в компанию становилось все сложнее, потому что Женя была одна, и никто не желал видеть ее пресную физиономию за праздничным столом. А еще больше не хотели рисковать собственным счастье. И не только за собственных кавалеров опасались. Раз в народе поговаривают, что несчастье заразно, значит, недаром говорят, значит есть что-то такое, и значит, проявить искреннее сочувствие и участие в судьбе обделенного счастьем человека равнозначно тому, чтобы собственными руками поставить под угрозу собственное же благополучие.

Много, увы, много зим пролетело, много новогодних ночей довелось прореветь наедине с самой собой. До обидного много как для двадцатисемилетнего человека. Вот и этот год ничем, кроме цифрового обозначения, не отличался от предыдущих. Потому что и его Женя будет встречать в гордом одиночестве. Да вот только в гордом ли? Это ведь всего лишь фраза. А на самом деле ее одиночество совсем не гордое. Оно слезливое и сопливое до неприличия. Потому что праздничный макияж она из года в год накладывает сугубо на всякий случай, как будто к ней кто-то может зайти в гости, или наоборот, ее саму могут пригласить в последнюю минуту. И уже к одиннадцати часам вечера этот макияж непременно бывает неисправимо испорчен, потому что такого потока слез, такого слезотечения не выдержит даже самая стойкая тушь — если и не потечет, то уж как минимум ресницы собьются в кучку, наверное, опасаясь оказаться в таком же одиночестве, как и их хозяйка…

Мука. Мука адская, которую врагу не пожелаешь. Потому что на любой другой праздник можно пригласить приятелей к себе, не дождавшись ни от кого приглашения для себя самой. А вот в новый год… На новый год никого не дозовешься. В этот день, вернее, ночь, все иначе. Каждый хочет встречать этот праздник в кругу самых близких людей. Даже если собирается компания незамужних-неженатых молодых людей, то в ней приветствуются только пары. А одна барышня, к тому не последняя уродина, ровным счетом никому не нужна: того и гляди разобьет чью-то пару. И потому Женя даже не ждала, что в последнюю минуту произойдет чудо и в ее дверь позвонит счастливый случай, чтобы пусть не навсегда, а хотя бы на праздничную ночь подарить ей маленькое чудо…

Женя старательно украшала блюда, как будто кто-то смог бы оценить ее способности. Можно ведь было бы и вовсе не готовить, просто купить в ближайшем супермаркете грамм по двести разных салатиков, да и все. Но она каждый раз упорно готовилась по полной программе, все еще надеясь на чудо. Наивная. Уже готовы были салатики, уже готов был праздничный миндальный торт собственноручного приготовления, уже давным-давно застыло в холодильнике заливное из языка. Осталось заключительным аккордом нанести на лицо завершающим штрихом капельку румян, снять бигуди, уложить волосы понаряднее и со спокойной совестью ждать чуда. То есть заливаться слезами. Но тут раздался звонок в дверь. Слишком поздно для обычного визита. Но слишком рано, чтобы быть настоящим новогодним чудом. Слишком рано — на часах было всего около десяти часов вечера. Последнего вечера уходящего года.

На пороге стояла расстроенная Катя.

— Жень, — едва не плача, сказала она. — Погибаю!

— Что случилось? — испугалась Женя.

Катя и в самом деле выглядела весьма для нее необычно. Она ведь всегда была какая-то радостная, даже если повода для особой радости вроде и не было. Просто… Наверное, именно так выглядит оттиск счастья на лице благополучной женщины. Даже если говорила не про любимого мужа, не про ненаглядных своих оглоедиков, все равно светилась счастьем. Наверное, в глазах ее было что-то такое, что любому сразу становилось понятно — перед ним собственной персоной стоит самая счастливая женщина на свете. А теперь… Теперь в этих глазах застыла такая неизбывная тоска, такой смертельный страх, что Женя помимо воли впервые в жизни порадовалась собственной неустроенности. Что ж, даже в одиночестве есть положительные черты: не за кого бояться, а потому можно жить совершенно спокойно.

— Пойдем ко мне, — Катя стала настойчиво тянуть подругу за рукав. — Я ведь от двери отойти боюсь. Вдруг он все-таки позвонит…

— Да кто? — терялась в догадках Женя. — Что случилось-то?!

— Женька, миленькая, выручай! — взмолилась Катя. — Я сейчас умру! Пойдем ко мне, пожалуйста, пойдем!

Ну кто же откажет умирающему?

— Да, конечно, — немедленно согласилась Женя. — Подожди минутку, я сейчас, я мигом.

— Нет, — сказала Катя. — Я пойду, а то вдруг он позвонит. Я дверь не закрываю, можешь не звонить, так приходи. Только быстрее, ладно?

— Да, конечно, я мигом, — уверила ее Женя и скрылась за дверью.

Быстренько сняла бигуди, причесалась — эх, жаль, немножко не додержала, уже через час от праздничной укладки не останется и следа. Да Бог с ней, с той укладкой — кому она вообще нужна? Вот у Катьки какая-то беда стряслась — это уже серьезно.

Через пару минут она была уже у Кати. Женю поразила непривычная тишина. Не верещала маленькая Алинка, пытаясь отобрать у брата игрушечный автомат — и зачем только девочке автомат? Не возмущался ее наглостью Сережка. Не слышно было и нравоучений Игоря. Даже телевизор — и тот молчал. И это в такое-то время, когда буквально каждый канал показывал что-нибудь особенно праздничное!

— Кать, да что же случилось? — испугано спросила Женя.

И та вдруг совсем разревелась.

— Я не знаю! Женька, милая, я ничего не знаю! Только чует мое сердце — что-то случилось! Он ведь еще вчера должен был вернуться. А он не только не вернулся, а даже не позвонил. А я не знаю, что делать. Кому звонить, где его искать — в институте-то уже глухо, все по домам разбрелись. Надо было утром звонить, поднимать тревогу, а мне стыдно было. Подумают еще, что я за ним шпионю…

— Да кто он-то? — переспросила Женя. — Игорь? Ты про него говоришь?

— Ну а про кого же еще? — закричала Катя. — Про кого?! Кто мне еще нужен, кроме него?!

— Ну, мало ли, — тихонечко, чтобы не нарваться на грубость несчастной жены, ответила Женя. — Может, ты о братце своем. Кать, а откуда он должен был приехать? Он же у тебя сроду никуда не уезжал.

— А теперь уехал. В командировку отправили. У них там какой-то проект оказался под угрозой срыва. Сказал, на два дня. Вчера должен был вернуться. И даже не позвонил. Ни вчера, ни сегодня. А сегодня ведь новый год. Мы ни разу его врозь не встречали. Его ведь нельзя врозь встречать, ты ж понимаешь! Как встретишь новый год — так его и проведешь. Это что же, мне весь год без него жить?! Где он, Женька?! Что с ним могло произойти?! Почему он не звонит?! Где его искать, куда звонить? Господи, что же делать?!!

— А мобильный? Ты на мобильный-то звонила?

— Ну а как же?! — возмутилась Катя. — Два дня уже звоню. 'В данный момент абонент недоступен', и хоть ты тресни!

Катя выкручивала руки от неизвестности. А Женя даже отдаленно не представляла, чем может ей помочь.

— А дети где? — только и догадалась спросить.

— Да дети у свекрухи, — отмахнулась от нее Катя. — Она их всегда на новый год к себе забирает. Чтобы мы с Игорешкой могли от них отдохнуть. А он…

И Катя снова зарыдала.

Женя подумала минутку, потом предложила:

— А может, ты бы к Олегу за помощью обратилась? Мужик все-таки. Они ведь лучше ориентируются, когда, куда, к кому обращаться. Наверное, надо как-то узнать телефоны Игорешкиных сослуживцев. Тех, кто с ним поехал, и тех, кто остался. Он тебе говорил, с кем едет?

— Да говорил что-то. А я мимо ушей пропустила. Он же у меня впервые за восемь лет уехал, вот я и волновалась, все боялась забыть положить ему что-нибудь очень важное.

— Плохо, — оценила Женя ее действия. — Внимательнее надо быть. Ну а вообще кого-нибудь из сослуживцев знаешь? Ну, он же наверняка с кем-то из них более плотно общается. Ну ведь есть же кто-то, вспоминай.

Катя перестала плакать, пытаясь сосредоточиться на деле.

— Да, он несколько раз приходил с каким-то Валерой.

— Ну вот, — обрадовалась Женя. — Уже что-то. А фамилия? Он ведь наверняка называл его фамилию. Давай, вспоминай. Может, у Игоря записная книжка есть? У всех ведь нормальных людей есть, а он же у тебя нормальный. Главное, чтобы он ее с собой не таскал, потому что в этом случае нам до нее не добраться. Давай, Катька, думай, думай.

— Да, сейчас, сейчас, — засуетилась Катя. — Я знаю. Где-то была. Синенькая такая. Только бы он не забрал ее с собой, только бы она была дома.

Катя лихорадочно шарила по полкам, а Женя смотрела на встревоженную подругу, и завидовала ей. Конечно, ей сейчас вроде и завидовать-то повода не было, скорее, только пожалеть несчастную и оставалось. Но в том-то и дело, что даже в несчастье своем Катя была такая счастливая! Ведь о ком попало так переживать не станешь. Так убиваться можно только от тревоги за самого-самого любимого человека на свете, за того единственного, с кем хочется жить долго-долго, а потом в одночасье умереть вместе с ним. Не пережив ни на секундочку, чтобы даже в течении одной секунды не испытать горя настоящей разлуки, безвозвратной потери… Смотрела на Катю, а у самой сердце сжималась: какая же ты, Катька, счастливая!

Едва лишь Катя нашла записную книжку, еще не успела дрожащими руками даже раскрыть ее, как раздался звонок в дверь. Катя подскочила, как на электрическом стуле, и, подвывая, понеслась в прихожую:

— Игорешечка, миленький, это ты?

Нет, это был не Игорь. Женя выглянула в прихожую, и увидела, как Катя молча уткнулась в мокрую от снега дубленку Олега.

— Что, так и не появился? — хмуро спросил Олег, даже не поздоровавшись с Женей.

Катя не отвечала, только плакала, уткнувшись в грудь брату. Тот успокаивающе похлопал ее по спине:

— Ну-ну, подожди ты его хоронить. Мало ли что. Подожди, сейчас что-нибудь придумаем.

Олег быстро разделся и прошел в комнату. Катя лихорадочно листала страницы старенькой потрепанной книжки. А Женя, убедившись в том, что Катя не останется в одиночестве, порадовавшись, что у нее теперь будет куда более решительный помощник, предпочла ретироваться, чтобы не мешаться под ногами. Им сейчас явно не до ее скромной персоны.

Бочком, бочком, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания, она пробралась в прихожую, но не успела добраться до двери, как ее окрикнул Олег:

— Сиди спокойно, не мешаешь.

Окрикнул довольно неласково, даже почти что грубо. И в любой другой момент Женя непременно обиделась бы на такое хамство и уж наверняка бы не осталась. Еще и дверью хлопнула бы после такого 'приглашения'. Однако не в этот раз. Прекрасно понимала — не до любезностей, сейчас вообще ни до чего. Сейчас всем хочется одного: только бы найти Игоря, или хотя бы человека, который смог бы прояснить ситуацию. И Женя послушно присела в самый уголок дивана, стараясь приносить как можно меньше неудобства хозяевам своим присутствием.

— Вот, — радостно закричала Катя. — Вот, Валера Домославский! Это он, точно он!

И протянула раскрытую книжечку брату.

Олег с готовностью схватил ее и немедленно набрал номер. В это же мгновение раздался звонок в дверь. Олег остался стоять посреди комнаты с телефоном, а Катя на негнущихся от страха ногах пошла открывать двери. На всякий случай Женя пошла вместе с ней. Мало ли что. Вдруг понадобится ее помощь.

На пороге стоял немного подвыпивший Игорь. Катя уже не могла говорить, она только стояла на пороге и кричала длинное, протяжное 'Аааааа!', размазывая слезы по щекам. И видимо, на другом конце провода как раз сняли трубку, потому что Зимин вдруг произнес:

— С наступающим вас! — и положил трубку на рычаг телефона.

Подошел к сестре, рывком 'на себя' оттащил ее от двери, освободив таким образом проход для Игоря, бросил ему недовольно:

— Двери закрывай, нечего соседей веселить!

Катя словно сошла с ума. Набросилась на мужа, стала колотить его по дубленке сжатыми кулачками:

— Гад, какой же ты, Сергеев, гад! Гад, гад, гад! Я чуть не умерла — ну где же ты был?!!

И вдруг словно ослабла, прижалась к Игорю, расплакалась в голос:

— Игорешечка, миленький, родненький, не бросай меня больше, ладно? Никогда не бросай, миленький!

Игорь как-то по-дурацки, чуть смущенно улыбался, словно извиняясь перед гостями за поведение супруги. А сам прижимал ее к себе, гладил по спине, слегка похлопывая, и приговаривал:

— Ну-ну, тише, тише… Я живой. Ну же, ну, тихонько. Все нормально… Просто в срок не уложились, там у них сбой аппаратуры произошел…

Зимин довольно грубо спросил:

— Ты что, позвонить не мог? Ведь чуть с ума не посходили.

— Да у них там, на том полигоне, девятнадцатый век, ей Богу! Устанавливаем технику двадцать первого века, супер-технологии, а у них даже телефоны не работают! В первый день работали, а потом крысы кабель перегрызли. Я ж говорю — Тмутаракань! Двадцать первый век на дворе, ёлки! Кать, ну Кать, ну всё, слышишь, всё, я же живой.

— А мобильный на что? — разозлился Зимин. — Ты что, срочно разучился им пользоваться?

— Так она ж мне зарядное устройство забыла положить, тётя Мотя! Кать, зарядку ж нужно было первым делом. Ты в следующий раз…

— Я тебе дам следующий раз! — воскликнула Катя. — В следующий раз останешься дома! Ой, и как я забыла? Я же так боялась забыть что-то важное… Игоречек, миленький, родненький, ты больше не уедешь? Пожалуйста, не уезжай, миленький, ты же не знаешь, как плохо одной, как страшно…

Игорь то ли от слез супруги, то ли под воздействием алкогольных паров, расчувствовался, давай целовать Катю прямо в прихожей:

— Кать, ну прости. Катюшка моя, Катька…

Зимин ухватил Женю за руку и с силой потянул вон из квартиры:

— Пойдем отсюда.

Зимин по-хозяйски прошел в комнату, чуть задержался напротив календаря с очаровательной собачьей мордашкой, окинул комнату оценивающим взглядом:

— Красиво. Ты ждешь гостей?

Женя устало присела в кресло. Разговаривать абсолютно не хотелось. Как посмотрела на сцену возвращения блудного мужа, как услышала Катины счастливые всхлипы — уже ничего не хотелось. Потому что знала — ей никогда не стать такой счастливой, как Катя. Какая все-таки несправедливая штука судьба! Одним — счастья полные корзины и чуть-чуть тревоги, только чтобы не забывали про свое счастье. Другим — абсолютное одиночество, лишь чуть-чуть, самую малость оттененное острыми ощущениями. Да еще отчитывайся тут перед всякими разными, почему у тебя дом сверкает новогодними огнями да шикарный стол накрыт.

И такая почему-то злость на Женьку накатила, такая обида, что ответила гостю почему-то грубо, словно он один был виноват в ее личных проблемах:

— Никого я не жду! Кого мне ждать, кого?!

И, почувствовав свою бестактность и несправедливость, тут же вполне мирно добавила:

— Нет, я никого не жду. Там… Там все кончено… С ним. А больше…

Зимин посмотрел на нее сочувственно, сказал чуть иронично:

— То-то я смотрю, иконостас со стены пропал, — и, поняв, что его ирония не к месту, добавил серьезно: — Я рад, что ты поняла.

Женька грустно усмехнулась:

— Было бы намного лучше, если бы я поняла это гораздо раньше!

— Ну, знаешь, лучше поздно, чем никогда, — успокаивающим тоном ответил гость.

— О, да! — с энтузиазмом ответила Женя.

Зимин не ответил. Молчала и хозяйка. Нудно тикали часы на стене, размеренно отсчитывая уходящие в вечность мгновения. Искрилась праздничными огоньками маленькая елка на журнальном столике, потому что настоящую, полноценную елку попросту негде было ставить — комнатка и без елки не особенно большая, а с огромным деревом так и пройти негде было бы. Томилась малиновым соком на накрытом столе селедка под шубой, заманчиво блестели глянцевыми боками маленькие помидорчики. В уголочке в своем уютном хрустальном гнезде отдыхали апельсины вперемежку с мандаринами, источая тонкий цитрусовый аромат в тепле комнаты. Рядом строго вытянулись благородный коньяк и пузатая бутылка красного вина.

Неловкое молчание смутило Женю. Как-то неудобно было молчать с едва знакомым человеком, который, однако, несмотря на это обстоятельство, был очень близким. Пусть так недолго, пусть лишь раз, но ведь был. И таким близким, что до сих пор в его присутствии все поджилочки тряслись. И так Женьке было страшно, что Зимин обнаружит их мелкое дрожание, так боялась, что он поймет, чего она в эту минуту жаждет всею своей душою, всем телом своим… И в то же время жутко боялась, что он этого не поймет. Что посидит вот так в кресле, переждет некоторое время, позволив любимой сестренке всласть нарадоваться возвращению блудного мужа без посторонних, а потом опять уйдет. И снова Женя будет встречать новый год одна. Потому что нет ей места среди счастливых людей. Нет для нее вообще в мире места кроме вот этой крошечной однокомнатной квартирки. Потому что кто-то рождается для счастья, для любви, а другие, дабы мир не перевернулся от всеобщей радости, уравновешивают его одиночеством и страданием.

Женя потянулась к пульту и включила телевизор. Да, так лучше. Пусть за них сегодня говорят артисты. Им за это деньги платят. А они с гостем посидят молча, потому что говорить им друг с другом решительно не о чем.

Словно по закону подлости, на первом же попавшемся канале до неприличия сладким голосом пел о неземной любви Дмитрий Городинский. Женя лихорадочно переключила на другой канал. Нарвалась на рекламный блок. Ну что ж, пусть будет реклама. По крайней мере, в рекламе-то уж Городинского точно не покажут!

— Ну, что? — с фальшивым энтузиазмом в голосе спросила она, изображая радушную хозяйку. — Не проводить ли нам уходящий год?

Зимин посмотрел на часы, протянул неуверенно:

— Без четверти одиннадцать… Немного рановато. До двенадцати вполне можно успеть 'напровожаться' так, что и новый год не заметишь. А впрочем — почему бы и нет?

Женя обрадовалась. Хоть какое-то занятие — лишь бы не сидеть вот так молча, каждый припоминая события второй встречи. Или он думает о первой? Или вообще не вспоминает, а думает о чем-то своем? Эта мысль была для Жени просто невыносима. Уж лучше жевать под аккомпанемент телевизора, только бы не молчать!

Принесла из холодильника бутылку водки, тут же запотевшую в тепле комнаты, хрустальную салатницу с обязательным новогодним 'Оливье', заливное из языка, мясную нарезку.

— Присаживайтесь, — пригласила Женя гостя к столу, и присела сама. — Водка, коньяк, вино? Шампанское пока оставим в покое.

Зимин поднялся из кресла и встал под люстрой, как раз там, где в прошлый раз… Ой, нет — оборвала Женя собственные воспоминания. Только ни о чем не думать, только ни о чем не вспоминать!

— Ну присаживайтесь же! — настойчиво повторила она.

Зимин подсел к столу, спросил с некоторой ехидцей в голосе:

— А мы что, перешли на 'вы'?

Женя смутилась. Помолчала пару мгновений, потом ответила почти что шепотом:

— Да я, собственно, на 'ты' и не переходила…

— А, вот как? — почему-то обрадовался Зимин. — Ну-ну…

И начал накладывать себе традиционное 'Оливье'. А Женя снова притихла: и что он хотел сказать своим 'ну-ну'?!

— Тебе чего налить? — спросил Зимин. — Я бы не отказался от коньяка. А ты?

— А мне лучше вина, — почему-то побледнела Женя. Ну почему, почему он так на нее смотрит? Как будто издевается! И ухмылочка эта дурацкая!

Зимин открыл вино, налил в фужер. Себе плеснул коньяка на донышко бокала. Поднял его навстречу Жениному фужеру:

— Ну что, за уходящий год. За все радости и печали, которые он нам принес. От печалей и проблем мы только стали чуточку сильнее, правда? Ну, а радости… Радости — на то и радости, чтобы вспомнить приятно было. Знаешь ли, за приятные воспоминания многое можно отдать…

И махом выпил коньяк. Женя пригубила вино. О чем это он, о каких воспоминаниях? Это он так просто, или же с намеком на то, что было между ними? И о каких проблемах он говорил? Отчего это они стали сильнее? Опять о том же, о Городинском? Вот ведь гад, ну не может без этих подколочек!

Помяни черта — он тут как тут. Рекламный блок закончился, и во весь экран нарисовалось до неприличия красивое лицо Городинского с золотыми кудрями до плеч и воротником из длинных перьев какой-то экзотической птицы.

— С новым годом, страна! — радостно заверещала отвратительно-красивая голова, и Женя едва не поперхнулась. Чуть не разлила вино, лихорадочно пытаясь отыскать проклятый пульт, который упорно не желал попадаться под руку.

Наконец нашла, щелкнула первую попавшуюся кнопку. Вздохнула с облегчением: там как раз показывали 'Иронию судьбы' — вот это в самый раз будет, самое застольное зрелище. Вот и пусть Зимин попробует заливной язык в Женькином исполнении — это ему не то, что заливная рыба со стрихнином, доставшаяся герою фильма, по странному стечению обстоятельств Жениному тезке.

Зимин одобрил ее выбор:

— Вот-вот, пусть лучше будет фильм. От него хоть настроение праздничное. А то показывают по всем каналам одни и те же тошнотворные морды…

Женя промолчала, сосредоточившись на поедании заливного. Правда, вкуса совершенно не ощущала. Чуть не подавилась из-за его комментария.

— И как тебя только угораздило? — продолжил развивать больную тему Зимин. — Вроде неглупая баба, и так прокололась… Неужели сразу непонятно было…

Женя настойчиво перебила его:

— Не надо об этом! Пожалуйста, не надо…

И замолчала. Ковырнула еще пару раз в тарелке, да ничего уже не хотелось: ни заливного, ни любимой селедки под шубой, ни чего-то более остренького и совсем уж несъедобного…

— Я сама не понимаю, что это было, — после некоторой паузы тихо сказала Женя. — Как будто гипноз какой-то. Дура, редкостная дура, это вы правильно заметили. Не знаю, ничего не знаю… Ничего вокруг не видела, только глаза эти огромные, такие томные… Сначала, как и все, просто поражалась: надо же, какой красавчик! Голосом восхищалась. Вот, думала, перепало же человеку от щедрот небесных: и красота, и рост, и голос — все один к одному. Ах, какой талантливый, какой восхитительный мальчик! Посмотрела на свое окружение — все такие бледные, все такие никакие… Скушно стало. Решила, что это не жизнь. Что настоящая жизнь — там, на Олимпе. Там красивые талантливые люди, там красивые отношения. Там красивая любовь… Говорю же — дура. И сама не заметила, как с головой погрузилась в этот дурман. Убедила себя, что люблю. Убедила, что только он, весь такой идеальный, достоин моей любви. Тьфу! Идеальный! Придумала себе идеал, которого не было. Сотворила кумира. И служила ему верой и правдой…

Женя замолчала. Зимин тоже молчал, понимал, сейчас не время говорить, сейчас надо выслушать, позволить собеседнице излить накопившиеся слова, до конца разобраться в себе. Дура, конечно, но уж коли сама поняла, что дура, пусть поздно, но ведь поняла — значит, еще есть надежда на выздоровление, еще не конченый человек. Отложил вилку в сторону, просто сидел, просто слушал, просто молчал.

И видимо, вот это 'просто' и нужно было Женьке для полного выздоровления. Ведь пока не высказала, не излила из себя весь негатив — так и осталась бы в чем-то ущербной. Уже не думала, что можно говорить, а что лучше бы утаить, скрыть. Просто, видимо, чаша переполнилась, чувства и эмоции, злость на саму себя требовали выхода, и она продолжила исповедь:

— Я ведь саму себя убедила в том, что люблю, решила, что рождена для него. Сама ничего из себя не представляю, так захотелось блистать рядом со звездой, греться под чужими лучами, если своих нет! Думаете, я тщеславная? Ничего подобного! Просто у живых, у реальных, были недостатки. У каждого свои, но они были у всех. И как-то легче оказалось влюбиться в идеальную картинку, чем мириться с чужими недостатками, подстраиваться под них. Наверное, я просто ленивая. Душой ленивая, понимаете? Мне лень было думать о чем-то, работать над собой, над отношениями с реальным человеком. Я придумала себе сказку и жила в ней. В ней было так уютно, в ней не было ни скуки, ни недостатков: ни своих, ни чужих. Там были только я и он, оба идеальные. И любовь была идеальная… А потом, когда…

Женя смутилась, не зная, как рассказать о том, каким образом они с Городинским стали близки. Было ужасно стыдно, и этот момент она просто решила пропустить:

— В общем, когда мы уже были вместе, все оказалось совсем не так идеально. У него была жена, а у меня был только он. Я-то, дурочка, верила, что он разведется и у него тоже буду только я. Конечно, не все нравилось. Просто… Он был весь такой звездный, что у него даже недостатки были звездные. Почему-то с ними я легко мирилась. Собственно, я их даже не замечала. Кроме одного: его никогда не было рядом. А потом… Тогда, в подъезде… Он так испугался. Я никогда его таким не видела. У него были такие глаза! Он как будто умирать приготовился. Такая паника, такой ужас. И это требование… Как пощечина…

Женя замолчала. Зимин видел, как ей трудно все это рассказывать, пожалел, предложил:

— Может, не надо? Черт с ним, пусть себе живет на здоровье.

Женя энергично замотала головой:

— Нет, надо. Вы не понимаете. Надо. Это мне надо. Мне самой.

Помолчала еще короткое мгновение, словно собираясь с духом перед самым важным разговором в жизни, и продолжила решительно:

— Я отказалась. Стала успокаивать его: мол, раз так случилось, значит, так и должно было случиться. Значит, все должно идти своим чередом, как идет. Значит, пришло ему время все решать, разводиться. А он… Он аж затрясся весь от этого слова, завизжал, как баба-истеричка. Мне стало так неприятно… Вот тогда-то первый раз и почувствовала, что я для него никто. Умом почувствовала, но гнала это от себя, как что-то страшное. А он так умолял… Я все отказывалась. И тогда он поставил ультиматум…

И Женя вдруг заплакала. Тихонько, беззвучно, просто слезы катились из глаз, а она вытирала их пальчиком по мере появления. Отвернулась от гостя, и наклоняла голову то вправо, то влево, чтобы слезы собирались в уголках глаз, а не размазывали весь макияж.

— Я испугалась, — продолжила она, все так же глядя в сторону. — Я ужасно испугалась. Мне казалось, что я умру, если он больше не придет. А он твердо пообещал, что придет только после того, как… Ну, вы поняли. Он вас ужасно испугался. Он ведь каждый день ждал, что вы расскажете Алине. Потому и требовал, чтобы я… Чтобы испачкала… То есть я должна была замазать вас собою… Чтобы вы ничего не могли рассказать Алине, потому что ничем не лучше Городинского. А дальше… А дальше вы сами знаете.

— Знаю, — кивнул Зимин. — Ну что, еще за старый год? Пусть себе уходит вместе с воспоминаниями.

Он принялся пополнять фужеры, а Женя воспротивилась:

— Нет, еще не всё. Пусть это было гадко, но для моей же пользы, признаю. Но ведь все-таки это вы во всем виноваты, это вы поставили тот ультиматум. И то, что отказались в первый раз, ничего не меняет. Был ведь и второй визит. Значит, Димка в вас не ошибся — вы такой же. Вы только играете роль порядочного человека. А вы… Вы такой же. А теперь сидите, как ни в чем ни бывало! Я — вся такая дура, такая дешевка, а вы на коне и весь в белом! Только чем вы лучше меня?! Я — глупая женщина, которая не смогла отказать в услуге возлюбленному. Бывшему возлюбленному… А вы? Вы ведь все понимали, все прекрасно понимали! Вы ведь знали, что я буду послушная, как овечка. Ведь знали же, признайтесь!

Зимин со стуком поставил на стол бутылку коньяка.

— Нет, — ответил твердо. — Неправильно. Всё совсем не так. Но сейчас ты этого понять не сможешь. Когда-нибудь потом я тебе объясню, когда ты будешь готова понять правильно. А пока… Да, я поступил подло. Но… Ты жалеешь?

Женя вскинулась, посмотрела на него с некоторым негодованием, без раздумий ответила:

— Нет!

Резко, пожалуй, слишком уж резко ответила, слишком откровенно. И слишком быстро. Но поняла это поздно — слово не воробей. Покраснела, стушевалась, снова отвернулась, не смея взглянуть в его глаза и увидеть в них насмешку.

А Зимин и не думал смеяться. Ответил очень серьезно:

— Вот и я не жалею. Конечно, неприятно было, что ты с такой готовностью… Знаешь, я так хотел, чтобы ты выставила меня вон! Чтоб послала подальше. Чтоб в рожу наглую плюнула, наконец. А ты…

— А я, как последняя шлюха, тут же выпрыгнула из трусиков, — с жестоким самоедством закончила Женя.

— Ну, это уже неправда! — протянул Зимин. — Ничего подобного, трусики с тебя я снял сам.

Вроде и взял часть Женькиной вины на себя, а ей от этого только еще хуже стало. Скукожилась вся, как под градом камней.

— Жень, ну хватит, а? Ну кому нужны эти разборки?

— Мне! — дерзко заявила она. — Мне! А вообще…

И вдруг резко переменила намерения:

— Ничего мне не нужно! И никто не нужен! И не надо меня жалеть! У меня все замечательно, я сама себе хозяйка! Кому хочу — бросаюсь на шею, кому не хочу… тоже бросаюсь, — уже тише добавила она. — Уходите. Пожалуйста, уходите. Они уже, наверное, наздоровались вволю. Идите к ним. Вы ведь к ним пришли. Идите. Пожалуйста, идите.

Резко встала из-за стола и подошла к окну. Отдернула чуть-чуть занавеску и стала разглядывать, как в свете фонаря косо летят к земле мелкие-мелкие колючие снежинки. Ну вот, даже снег сегодня неправильный, не праздничный. На новый год снег должен быть крупный и мягкий, должен долго-долго кружиться на одном месте в полном безветрии. Всё не так, решительно всё!

Сзади неслышно подошел Зимин, легонько приобнял Женьку за плечи, сказал тихо:

— Я ведь не только к ним пришел.

Та резко отшатнулась, вырвалась. Нет, нет, только не это! Иначе она снова рухнет в его объятия. И снова будет, как прежде, только вместо Городинского теперь будет Зимин. Нет, она не такая! Пора, наконец-то, становиться порядочной женщиной!

— Уходите, пожалуйста уходите…

Зимин замялся на мгновение, словно обдумывая, стоит ли подчиняться, и вышел вон.

Решительно, нет в жизни счастья! Да и на что она могла надеяться? На что? Да еще и после такого падения?! Это перед кем другим еще смогла бы хорохориться, играть роль порядочной женщины, могла бы хвост распускать, но перед Зиминым… Женька же перед ним, как под микроскопом — вся на обозрении, со всем своим убогоньким внутренним миром, со всеми своими недостатками. Слишком доверчивая, слишком покладистая, слишком доступная. Вся — одно сплошное 'слишком'.

Женя вернулась на диван и уперлась невидящим взором в экран телевизора. Ненавистный, но все-таки непонятно за что любимый (быть может, все за то же ожидание чуда?) фильм вплотную приблизился к финалу.

— Вы считаете меня слишком легкомысленной? — спросила Надя Шевелёва у будущей свекрови.

— Поживем — увидим, — с легким вздохом ответила мама Жени Лукашина.

Женька расплакалась. Если уж порядочная до неприличия Надя и то комплексует по поводу своей легкомысленности, то что же остается Женьке после всего, что было с Городинским и Зиминым?! На что ей надеяться? Разве после всего произошедшего у нее есть хотя бы один шанс на хеппи-энд? Нет, нет, так бывает только в кино! Но даже в кино не бывает полного счастья! Ведь даже в кино хеппи-энд и то частичный. Ведь для Гали-то с Ипполитом эта новогодняя история стала самой настоящей трагедией. Однако люди уже почти тридцать лет с удовольствием смотрят фильм и радуются за Надю и Женю, напрочь забывая о покинутых влюбленных. Все правильно, любят только счастливых героев, несчастные даже в кино никому не нужны. Да, в кино бывают красивые сказки, но даже в кино нет справедливости. Нет в жизни счастья!

Фильм закончился, и после короткого рекламного блока начался праздничный концерт. И опять, словно издеваясь над Женькой, на экране замелькала довольная физиономия Городинского:

— С новым годом, страна!

Женя скривилась: хоть бы что-нибудь новенькое придумал, что ли, а то по каждому каналу одно и то же повторяет, как ученый попугай. Господи, и как она могла любить это убожество? Или нет, вряд ли это была любовь. Но как она могла вбить себе в голову, что любит это ничтожество? Пусть яркое, пусть эффектное, но ведь все равно серое ничтожество!

Как она могла угробить на него пять лет собственной жизни? Пять лет собственной молодости?! Ради него отказывалась от других знакомств, попросту не замечая никого вокруг. Того же самого Антона, например. Ведь, не будь она зациклена на Городинском, кто знает, может, и не занес бы ее Антон в свой черный список, может, и вышло бы у них что-то путное? А в благодарность за ее любовь, за ее верность Городинский потребовал от нее такой мерзости… Ну, скажем, он-то на то и мерзавец, чтобы ставить ультиматумы, но как она могла не только согласиться, но и выполнить его требование?!

Разве хоть когда-нибудь Женька сможет саму себя простить? Не Зимина, поставившего ультиматум, не Городинского, заставившего его выполнить. А саму себя? За то, что позволила сделать с собой и Городинскому, и Зимину? Простит?

Городинскому — однозначно нет. Зимину? Зимина трудно не простить. Потому что именно он открыл Женьке глаза. И открыл именно в ту минуту, когда она, казалось бы, пала ниже всех допустимых уровней. А поэтому, пожалуй, Зимин в данном процессе не столько обвиняемый, сколько сообщник. Ее ли сообщник, или же сообщник Городинского — это уже не так важно. Важно то, что несмотря на непосредственное участие в рассматриваемом событии, в данном процессе по Женькиной версии он выступает всего лишь как свидетель. Потому что несмотря на однозначную виновность, у него имеется очень веское оправдание: он помогал. Пусть весьма странно, пусть не ради Женьки, а сугубо ради себя, любимого, но в результате очень сильно ей помог. Помог понять, какое ничтожество она пригрела у себя на груди. А еще помог познать, что такое настоящий мужик рядом.

Женя расплакалась. Ну вот, как всегда — еще до наступления нового года макияж уже безнадежно испорчен. Да и зачем он ей нужен? Кто ее увидит? Кому она нужна?

Но ведь он так близко! Он был совсем рядом еще несколько минут назад! Что же она наделала?! Зачем она его выгнала? А вдруг это был тот самый счастливый случай, который бывает раз в жизни? Тот, которого все так ждут? Тот, в ожидании которого она уже давным-давно извелась? Может быть, нужно бежать за ним, звать обратно? Быть может, еще не поздно все исправить?

Поздно. Уже слишком поздно. Женя могла бы исправить то, что несколько минут назад выгнала Зимина из своей жизни. Но разве под силу ей исправить то, что она натворила раньше? То, что было с Городинским? То, что по его милости произошло с Зиминым? То, как она преподнесла себя в первый раз, распахнув бесстыдно блузку: нате, смотрите, что у меня есть! То, с какой готовностью упала в его объятия при второй встрече? Разве можно это исправить? Об этом можно не думать, но исправить это нельзя. Потому что это нельзя забыть. И точно так же, как и сама Женька, не сможет этого забыть и Зимин. А значит… А значит, она все сделала правильно. И нечего жалеть о том, что она попросила его уйти. Да, всё так, всё правильно. Всё так и должно быть.

Но если все правильно, если так должно быть, то почему же ей так больно?! Почему упорно хочется выскочить на лестничную площадку прямо так, с испорченным макияжем, и колотить, колотить в Катину дверь руками и ногами, напрочь забыв о существовании звонка:

— Откройте, откройте, пустите меня!

Да что же это, в самом деле? Что ж она, проклятая, что ли? Что ж, век одной куковать? И каждый новый год одно и то же? Одна, одна, всю жизнь одна. Каждый праздник одна. И под бой курантов пить не сладкое искристое шампанское, а крепкий коньяк, чтоб сразу дух вышибло, чтоб не ждать чуда, абсолютно разуверившись во всех чудесах сразу.

Ну хорошо, хорошо. Пусть Зимин для нее — табу. Пусть никогда ничего хорошего не выйдет из их знакомства. И пусть оба это прекрасно понимают. Но разве нельзя обмануть судьбу на одну-единственную ночь? Ту самую волшебную ночь, о которой без устали снимают кино, слагают стихи и песни. На ту самую ночь, когда часы двенадцать бьют. На ту, когда снежинка на ладони не растает. Ну пусть же и в Женькиной несчастной судьбе будет хотя бы одна удивительная ночь! Не десять минут отчаянного беспамятства, не полминуты ярких оранжевых брызг от лопнувшего огненного шара возбуждения, а ночь. Одна ночь. Всего лишь одна ночь. Целая ночь! Длинная, бесконечная, волшебная ночь! А потом — хоть потоп, хоть трава не расти. Потому что будет, что вспоминать одинокими холодными ночами. Ну почему нельзя, почему? Кто сказал, что нельзя?! Можно! Сегодня все можно! И гори оно огнем, гори всё синим пламенем! Потому что сегодня — праздник, сегодняшняя ночь — волшебная. А поэтому сегодня всё можно. И пусть утром будут презрительные взгляды, пусть! Это ведь будет только завтра! Нет, это будет в следующем году! А сейчас… Сейчас всё можно!

И Женька, напрочь позабыв об испорченном макияже, подскочила с дивана, полная решимости звать Зимина обратно. Едва успела сделать три шага в сторону прихожей, как раздался звонок в дверь. Обрадовалась, сердце заколотилось: это он, он! Он тоже решил, что сегодня всё можно!

И вдруг сердце ухнуло в пропасть: а что, если это не Олег? А вдруг Катя? Просто пожалела несчастную соседку? А это ведь совсем не то, это же совсем другое. Только бы не Катя. Господи, пожалуйста, пусть это будет не Катя!

Бог ли услышал Женькину молитву, фея ли новогодняя, да только на пороге стоял Зимин. И, не дожидаясь, когда он скажет хотя бы слово, словно убоявшись, как бы снова всё не ушло в слова, в разборки, Женя бросилась в его объятия: без особых раздумий, без всяких хитростей. Просто, по-бабски, как будто в объятия давнего пылкого любовника. Прижалась прямо на пороге всем телом, не скрывая желания, не скрывая страсти, прильнула, словно пытаясь слиться воедино прямо здесь же, на лестничной площадке. И лишь через бесконечно долгое мгновение без слов затянула Олега в квартиру и захлопнула дверь, словно поставив точку: 'Мой. Теперь никуда не пущу!'

Зимин жадно впился в Женькины губы, одновременно с тем расстегивая молнию на ее праздничном платье. Провел самыми кончиками пальцев вдоль позвоночника, едва касаясь, но никогда Женя не знала ничего более нежного и более возбуждающего, чем этот легкий жест. И снова все было, как в тот раз. Только теперь было еще жарче, еще слаще. Потому что оба истомились за те полчаса, что не видели друг друга. У обоих столько мыслей в головах пролетело, столько всяких 'за' и 'против', что теперь уже не хотелось терять ни минуты, секунды — и той было жалко.

Женькино платье так и осталось сиротливо лежать в прихожей. А им с Олегом пришлось ютиться на таком неудобном узком диванчике…

… Весь мир вокруг перестал существовать. Не было ничего и никого, только два бесстыдно обнаженных тела на узком диване сверкали бледностью в огнях праздничной гирлянды, мелькающих крошечными цветными вспышками на елке. Очнулись только, когда после разливистого перезвона куранты начали торжественно отсчитывать последние секунды уходящего года.

— А шампанское? — подхватилась Женя. — В холодильнике, надо же достать…

— Это все условности, — успокоил ее поцелуем Олег. — Мы с успехом выпьем его чуть позже.

— Ну надо же хотя бы одеться, — слабо засопротивлялась Женя. Слишком слабо, чтобы настоять на своем.

— Ничего, это у нас карнавальные костюмы такие, — в очередной раз поцеловал ее Олег. — Адама и Евы. Одетой и с шампанским ты встречаешь каждый новый год. Почему бы ради разнообразия не встретить его голыми и без шампанского?

Женя счастливо рассмеялась:

— Ты забыл — как встретишь новый год, так его и проведешь.

Зимин усмехнулся:

— А что, я очень даже за! Целый год вместе и голыми!

Соседи сверху, видимо, собрали за праздничным столом совсем немаленькую компанию, потому что даже через бетонное перекрытие отчетливо слышалось, как гости шумно отсчитывали удары:

— Семь! Восемь! Девять!

— Не забудь загадать желание, — напомнил Олег.

— Ты думаешь, оно исполнится? — боясь слишком откровенно высказать счастье, спросила Женя.

— Обязательно исполнится, если мы загадаем одно и то же.

Год закончился двенадцатым ударом курантов и дружными криками 'Ура' у соседей, и вместо традиционного бокала шампанского Олег долго, безумно долго и бесконечно страстно целовал Женю. Оторвался от нее на миг, чуть-чуть отстранился, словно желая запомнить ее на всю жизнь такой, налюбоваться вволю отражающимися от ее шелковистой кожи разноцветными огоньками гирлянды, снова поцеловал, теперь уже легко и нежно:

— Ну всё, теперь целый год вместе и голыми. Вот только давай диван разложим — в прошлый раз было удобнее.

И от этого нейтрального, казалось бы, замечания Женя сконфузилась, сжалась вся, как от удара. Зимин понял, сказал твердо:

— Перестань. Хватит. Что было, то было. По крайней мере, я не жалею. Когда-нибудь мы еще спасибо скажем Городинскому. Потому что если бы не он, я бы и по сей день знал тебя всего лишь как Катькину соседку. Хватит. Да и в чем ты виновата? В том, что послушно выполнила его волю? Так это вроде как больше моя вина, чем твоя, это ведь я потребовал тебя в качестве подарка. Правда, я сделал это только для того, чтобы ты поняла, кто он есть на самом деле. Я, конечно, подозревал, что ты для него — лишь одна из многих, но все-таки оставался пусть ничтожный, но реальный шанс, что он действительно влюбился, по настоящему. Алину-то он никогда не любил, я это точно знаю. Вот я и решил таким образом или чувства его к тебе проверить, или показать тебе, что ты для него ноль, а сам он — полное ничтожество. Если бы он тебя любил, ему было бы наплевать на мои угрозы, понимаешь? Разве мужчина отдаст любимую женщину на поругание другому мужику? Никогда на свете, если только он не последний козел. А он тебя не только отпустил, а даже заставил. Вот только ты… Я-то думал, ты сразу поймешь, когда он тебе предложит изобразить из себя подарок. А ты… Сильно ты меня в тот раз разочаровала, очень сильно. Так что вины твоей нету, разве что шея длинная, как у жирафа, а резьба мелкая, доходит долго. А в остальном — моя вина. Я выдвинул дурацкое требование, я нахрапом ворвался и практически изнасиловал. Моя вина…

— Нет, — покачала Женя головой. — Моя… Я должна была вести себя по-другому. Только знаешь, я ведь тоже ни о чем не жалею. Я ведь тогда для себя решила: только попробую. Если будет очень противно — выгоню, не буду заставлять себя через силу. А ты вот только прикоснулся… И больше я уже ничего не помню…

— Ах вот как? — иронически воскликнул Олег. — Вот это хороший комплимент! 'Ничего не помню'. Спасибо, родная!

— Нет, ты не понял, — улыбнулась Женя. — Это ведь я себя перестала помнить в ту минуту, не тебя. Только себя и того урода. Потому что с той минуты был только ты.

— Ну, это уже лучше, — удовлетворенно хмыкнул Зимин. — А знаешь, почему я тогда пришел? Я вот никак не мог забыть того видения. Как ты стоишь передо мной в распахнутой кофточке, нагло так на меня смотришь, а в глазах такой страх, такая тоска! И застывшие слезы. Вот как будто сердце перевернулось. И жалко тебя стало, и…

— И?.. — настойчиво переспросила Женя.

— И не знаю. Только никак эта картинка из головы не выходила. Злой был ужасно. На Городинского твоего. Потому что сволочь он редкая. И на тебя злился страшно. За то, что ты такая дура. Так почему-то обидно стало. И ничего с собой поделать не мог. Шел к тебе, сама знаешь, за чем именно шел. И в то же время хотел на облом нарваться. А если бы нарвался — страдал бы, как последний дурак. Одно точно знаю — нарвался бы на облом — в третий раз не пришел бы.

— Гордый? — обиженно спросила Женя.

— Наверное. Так что хорошо, что всё произошло так, как произошло. Я не разочарован. Надеюсь, ты тоже?

— О, да! — засмеялась Женя. — Это еще очень скромно сказано! Вот только знаешь… Как быть с Алиной? Я ее, конечно, не знаю, но мне ее так жалко.

Олег вздохнул:

— Жалко, согласен. И мне жалко. Да только… Она ведь все знает. Нет, не по именам, конечно, и не всех его любовниц наперечет, но она точно знает, что они у него есть. Она ведь неглупая женщина, очень неглупая. И я уверен, что тому стрекозлу отольется каждая ее слезинка. Она наверняка уже приняла к этому меры. По крайней мере, я точно знаю, что бренд 'Дмитрий Городинский' официально принадлежит ей. И именно она стрижет с него купоны. А сам он получает с концертов и записей копейки, он ведь бесправный, как новорожденный котенок. Так что если кого и можно в данной ситуации по-настоящему пожалеть, так это Городинского.

Зимин на мгновение притих, и вдруг предложил с легким смешком:

— Слушай, а давай завтра к Алине завалимся? Ну, надо же человека с новым годом поздравить! Представляешь себе его рожу?

От такой перспективы Женя похолодела:

— Ты что?! С ума сошел.

— Нет, правда, — оживился Олег. — Серьезно, Жень. Коль уж нам с тобой теперь суждено как минимум год вместе и голыми, мне придется тебя познакомить с Алиной. Потому что кроме Катьки и ее оглоедиков в моей жизни есть только один человек, с которым я непременно должен поделиться радостью. И человек этот — Алина. Так что мне по любому придется тебя с ней познакомить. И в панику пусть впадает Городинский — тебе бояться больше нечего.

Несмотря на его уверения, Женю подобная перспектива все-таки не радовала. Впрочем, стоит ли сейчас заморачиваться проблемами будущего? Зато был в его фразе оригинальный момент. Женя улыбнулась:

— Так а мы и к Алине твоей голыми пойдем?

Зимин тоже не сдержал улыбки:

— Нет. Я думаю, по такому случаю мы с тобой все-таки оденемся, да?

И тут раздался звонок в дверь. Оба дернулись от неожиданности, посмотрели друг на друга с таким сожалением, что сразу же рассмеялись.

— Катька, — уверенно сказал Олег. — Ну и пусть звонит. Ей есть, кем кроме нас заняться, правда? А у нас с тобой дел по горло, надо наверстывать упущенное, да?

— Да, — прошептала Женя и окунулась в счастье.